-----------------------------------------------------------------------
   Авториз.пер. с укр. - К.Трофимов. М., "Советский писатель", 1974.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 January 2002
   -----------------------------------------------------------------------








   Плен - позор, неволя! Еще в детстве  Богдан  многое  узнал  о  турецкой
неволе из рассказов матери, из  казацких  песен,  в  которых  проклинались
алчные крымские ханы и воинственно-спесивые  турецкие  султаны,  постоянно
совершавшие  набеги  на  соседние  земли.  А   позже,   когда   освобождал
единокровных братьев и сестер в Крыму и Турции, он снова немало услыхал об
ужасах проклятого плена.
   Теперь Богдан сам стал невольником, неволя с каждым днем все  больше  и
больше угнетала его пылкую, восприимчивую душу.
   В караван-сарае содержались только знатные пленники, и янычары охраняли
их лишь для видимости. В первые дни Богдан не мог пожаловаться  на  особые
притеснения, хотя он и был простым пленником, посполитый, а не шляхтич.
   Только в душе пустота! Неужели  и  там...  пустота?  Или  народ  только
присмирел, притаился, делая вид, что покорился  Польской  Короне?  Неужели
запорожские казаки обленились от безделья? А что с его бедной, осиротевшей
матерью, с друзьями, с которыми разлучила его судьба?
   Казалось, свет померк, нет больше  ни  друзей,  ни  близких.  Коллегия,
дружба с Хмелевским, Кривонос, морской поход, юношеские порывы и  мечты  -
все пролетело словно сон. Далекий, волнующий  сон.  А  действительность  -
одиночество и постыдная турецкая неволя! Много слыхал он о  ней,  и  какой
страшной предстала она перед ним еще в  Синопе.  Но  тогда  он  освобождал
пленников!
   Однако ее, монахиню  Христину-Доминику,  не  нашел.  Свою  милую,  свою
любовь! Да, любовь была и вечно будет источником тяжелых страданий и в  то
же время больших героических свершений, как утверждает мудрый Ариосто!
   Богдан даже вздрогнул от этих  мучительных  мыслей.  Христина,  видимо,
стала наложницей  какого-нибудь  хана.  Послушница-монахиня  -  наложница,
навеки опозоренная женщина...
   Во имя чего жить, на что надеяться?  Ведь  жизнь  они  у  тебя  еще  не
отняли! Жизнь... Что сулит она?.. Унизительную роль  толмача  на  позорном
торжище, когда будут требовать выкуп  у  сыновей  Жолкевского.  Разве  это
жизнь?
   Раненый  сын  гетмана  не  испытывал  особых  лишений  в  неволе.   Да,
собственно, и плен был не таким уж тяжелым для знатных, высокомерных вояк.
Вера в силу шляхты и  золота,  которым  родные  заплатят  за  их  свободу,
согревала их души. Они даже начали помышлять о мести неверным в  недалеком
будущем.
   А на что надеяться ему,  осиротевшему  сыну  чигиринского  подстаросты?
Если бы еще был жив отец...
   Но у него нет теперь отца. А у матери, очевидно, нет ни прежней власти,
ни прежних возможностей помочь сыну вырваться из  этого  страшного  пекла.
Что может сделать несчастная вдова? Не стало подстаросты, забыли и  о  его
многолетней службе у шляхтичей. Да и сам гетман сложил свою седую голову в
политой кровью, утоптанной копытами придунайской степи.
   Вот и насмеялась над ним судьба!
   "Эх, да загуляла, загуляла казацкая доля..." - вспомнил Богдан  рассказ
Мусия  Горленко  о  том,  как  пел  Галайда  в  Звенигородском  старостве.
"Загуляла казацкая доля... словно  шлюха  бесстыжая",  -  жаловался  перед
казнью на свою судьбу свободолюбивый казак. А его, Богдана, доля  попалась
вон в какие сети! И не трепещет, не бьется она, как пойманная рыбешка...
   "Ой да в поле пот на лбу от ветра стынет, но горькую  думу  из  ума  не
гонит..."
   "Нех пан Богдан надеется на честь нашего рода!.." -  превозмогая  боль,
воскликнул раненый сын гетмана, когда по чьему-то грозному приказу янычары
уводили Хмельницкого.
   "На честь нашего рода!.."  -  удрученно  повторил  Богдан.  В  отчаянии
посмотрел на осеннее небо, на затянутое тучами солнце. Тяжело переживал он
разлуку с сыновьями гетмана, ибо только с ними связывал  свою  надежду  на
освобождение из неволи.
   Братья Жолкевские в дни совместного пребывания в плену искренне верили,
что  им  удастся  освободить   и   сына   чигиринского   подстаросты.   Но
победители-турки не из  любви  и  уважения  к  наследникам  прославленного
коронного гетмана заботились о них. Они смотрели  на  сыновей  Жолкевского
лишь как на ходкий товар. Причем ценный  товар!  Поэтому  купцы  заботливо
оберегали их и даже держали при сыновьях гетмана толмача Хмеля.
   Вначале Богдан обижался, когда его называли так. Ведь он  не  Хмель,  а
Хмельницкий, это такая же фамилия, как Жолкевские, Конецпольский...
   Янычары словно угадали  душевное  состояние  молодого  толмача  Однажды
поздней осенью налетели они, точно голодные псы на караван-сарай. Схватили
Богдана, как пойманного на месте преступления вора, и скрутили ему руки  в
присутствии сыновей гетмана. От неожиданности он даже не успел спросить, в
чем его вина, - все произошло точно на пожаре.
   - За что связали меня, голомозые! - с возмущением спросил Богдан, когда
его вывели за ворота. Янычары с  нагайками  в  руках  поспешно  отвязывали
коней и стремительно вскакивали в седла.
   Богдан шел  между  двумя  вооруженными  всадниками,  а  следом  за  ним
двигался целый отряд янычар. У  них  было  такое  приподнятое  настроение,
словно праздновали еще одну победу.
   - Будешь противиться, гяур, привяжем к хвосту коня и потащим, -  сурово
крикнул неуклюжий янычар с широкими угловатыми плечами. Он, казалось,  был
воплощением ненависти, подлости и кровожадности.
   "Привяжем к хвосту коня..." Да этому чудовищу ничего не стоит за  ребро
крюком зацепить и мертвым тащить человека туда, куда прикажут. Лучше уж не
злить их. Ишь как разошелся! Нет, напрашиваться на  издевательства  он  не
будет. Ему надо подумать о спасении. Но как спастись?..
   Мазанки-хижины остались позади. Вот уже миновали и военный лагерь. Куда
и зачем ведут его с такой загадочной  поспешностью?  Взглянул  на  солнце,
вынырнувшее   из-за   облаков,   вспомнил    астрономию,    географию    и
сориентировался. Его ведут на юг.
   Впереди должно быть море. То самое море,  волны  которого  плещут  и  у
казацких берегов!.. Значит, его ведут  в  Крым,  на  родину  победителя  -
Гирея.
   Напрягал зрение, хотел поскорее увидеть море, словно надеялся  услышать
от него весточку о родной земле. А вокруг - бесконечная пустынная степь, и
только изредка пронесется над  ней  порывистый  ветер.  Порой  в  небесной
мглистой дали на распростертых крыльях парит орел. Хищник словно  любуется
вооруженным отрядом всадников, зорко  подкарауливая  добычу  на  их  пути.
Страшны степные дороги, ведущие в неволю: крылатых хищников в  этом  диком
поле басурмане приучили к кровавой поживе!..
   Чем дальше, тем труднее было идти. Около трех десятков коней  поднимали
столбы удушающей пыли. Ручейки пота, струившиеся по  лицу,  смешивались  с
пылью, превращались в липкую грязь, которую время от  времени  приходилось
вытирать просто о  плечо,  наклоняя  голову.  Ведь  так  и  оставили  руки
связанными за спиной. Пот разъедал, слепил глаза.
   "Нех пан Богдан  надеется  на  честь  нашего  рода!.."  -  поторопились
пообещать ему сыновья гетмана.
   Куда ведут и зачем так внезапно и грубо разлучили  его  с  Жолкевскими,
которые были  для  него  спасительной  соломинкой,  протянутой  ему  самой
судьбой? И вот она оборвалась! А как ему хотелось вырваться из плена!





   Бесконечная пустынная степь, выбившийся  из  сил  пленник  между  двумя
всадниками. Тот же коренастый рябой янычар огрел Богдана плетью по спине.
   - Поживее, поживее, гяур! -  подгонял  он,  бессердечно  стегая  своего
коня.
   Остальные янычары, пружинисто подскакивая  в  седлах,  тоже  пришпорили
коней, подхлестнув их нагайками. Словно и к ним относились  оскорбительные
окрики старшины янычар. Выслуживаясь перед неизвестным Богдану вожаком или
военачальником, конопатый не только не скупился на площадную брань,  но  и
слишком вольно орудовал плетью.
   Удар вывел Богдана из задумчивости. Вначале  он  даже  не  почувствовал
боли, только вспыхнул от возмущения. Душа его, казалось, застонала.
   - За что бьешь, конопатый шайтан! - выругался обозлившийся Хмельницкий.
Он вдруг решительно остановился и задергал  руками,  стараясь  высвободить
их.
   - Гяур! -  воскликнул  конопатый  янычар  и  снова  разразился  грязной
бранью. Он ведь победитель!
   Резко дернув поводья, янычар осадил коня, словно  не  пленник,  а  конь
проявил непокорность. Жеребец стал на дыбы. А нагайка конопатого  янычара,
потерявшего над собой власть, изо всех сил впилась в  голову  Богдана.  Он
успел втянуть голову в плечи и закрыть глаза. Но это не спасло его.  Удар,
словно молния, сразил молодого казака. Нагайка была со свинчаткой.
   Падая, юноша еще чувствовал  удары  разъяренного  палача.  На  какое-то
мгновение мир закружился в смертельном вихре, а потом провалился в бездну,
исчез - он уже не слышал брани рассвирепевшего вояки.
   Остальные янычары сначала пришли в замешательство,  а  потом  зашумели.
Ведь им приказали доставить пленника в султанский дворец живым!
   От криков и ругани янычар Богдан очнулся.
   "Значит, не в Крым, а в султанский дворец ведут", - догадался он.
   На обезумевшего от ярости янычара со всех сторон набросились  всадники,
оттеснив его от пленника, лежавшего на земле со связанными руками. По  его
мертвенно  бледному  лицу  струился  грязный  пот.   Кровь   сочилась   из
рассеченной губы, капала из ушей, запеклась на шее.
   Когда очнувшийся Богдан закашлял, захлебываясь кровью, к нему  подбежал
молодой  янычар  и  приподнял  голову.  Подбежал  и  второй.  Они  усадили
пленника, осторожно поддерживая, кто-то вытер ему лицо малахаем.
   В тревожных криках янычар  находившийся  в  полусознательном  состоянии
Богдан улавливал осуждение конопатого. Он  понял,  что  янычары  ненавидят
своего старшого.
   Открыв глаза, увидел, как плотной стеной окружили  его  спешившиеся  и,
казалось, встревоженные воины. Они о чем-то горячо спорили. Однако Богдану
неясно было, из-за чего янычары ссорятся. Мир предстал  перед  ним  чужим,
жестоким. Да и жизнь вдруг  стала  не  мила  ему  после  такого  позорного
наказания. Богдан снова впал в беспамятство.
   Янычары повернули его на правый бок. Разняли зубы и влили в рот  теплой
воды из бурдюка. Когда спустя некоторое  время  пришедший  в  себя  Богдан
раскрыл глаза и чуть слышно, словно обращаясь к  матери,  стоявшей  у  его
смертного одра, простонал: "Воды", - ему тут  же  снова  поднесли  ко  рту
бурдюк...
   Очнувшись, Богдан вначале не мог понять, где находится,  кто  ухаживает
за ним: может, это родная мать склонилась над его изголовьем?..
   Среди янычар  нашелся  сердечный  человек,  поднесший  гяуру  бурдюк  с
выдержанным кумысом. Выпив несколько глотков, Богдан пришел в себя.  Он  с
жадностью набросился на животворный напиток! И смутился.
   - Тешеккюр едерим! [Спасибо! (турецк.)] - благодарно прошептал он.
   Внезапная страшная боль в голове воскресила в памяти  все  -  унижение,
позор. Кровь ударила в виски, вихрем пронеслись в  голове  тяжелые  мысли.
Едва  сдержался,  осознав  безвыходность  своего  положения.   Только   бы
выдержать! Тупое равнодушие,  словно  яд,  просочившийся  в  кровь,  стало
наполнять все его существо.
   Добросердечный янычар снова вытер  пленнику  окровавленные  губы,  снял
запекшуюся кровь возле уха и на шее. Богдану захотелось взглянуть на этого
чуткого человека, оказавшегося  среди  воспитанных  в  злобе  и  ненависти
янычар. И тут  в  памяти  всплыл  Назрулла,  которого  наказали  двадцатью
ударами нагайки за то, что отказывался брать ясырь. Так, может  быть,  это
он?..
   С трудом приподнял голову и, превозмогая боль, искал глазами янычара  с
добрым сердцем. Вспомнил слова казаков о том, что янычары -  это  звери  в
образе человека. А этот уже немолодой янычар по  внешнему  виду  ничем  не
отличался от остальных, но... это и не  Назрулла.  Встретились  взглядами.
Да, по бурдюку в руках догадался, что это  тот  самый,  который  поил  его
целительным кумысом. И  среди  янычар,  оказывается,  встречаются  хорошие
люди. Еще раз произнес "тешеккюр" и, зажмурив глаза, тяжело  опустился  на
землю.
   Спустя некоторое время, прижавшись ухом к земле, Богдан  услышал  топот
конских копыт. Приближались всадники. Может быть, еще отряд  с  такими  же
пленниками догоняет их. Ах, как ему  хотелось,  чтобы  и  сыновей  гетмана
провели по этой пыльной вражеской  земле!"  Даже  без  нагайки  и  побоев!
Только провели бы их по этому безграничному  пыльному  океану  страшной  и
безжалостной чужбины...





   Послышались голоса. Волнение, а может быть, и тревога в отряде янычар.
   - Зачем связали его? - сердито спросил прискакавший военачальник.
   Богдан устало закрыл глаза. Ему развязали  руки,  удобнее  положили  на
земле. Он облегченно вздохнул, на  глазах  выступили  слезы  -  то  ли  от
радости, что почувствовал  себя  свободнее,  то  ли  от  благодарности  за
заботу. А вытереть слезы не решался, боялся, как бы снова не  связали  еще
не отдохнувшие руки.
   - Поднять и поддержать гяура!! Кумыс... - велел тот же властный  голос.
Богдан узнал его - это Мухамед Гирей.
   Благодарить или, может, сопротивляться, чтобы хоть этим  выразить  свое
презрение  к  врагу?  И  Богдан  с  ненавистью  посмотрел   на   человека,
проявившего такую заботу о нем. Доброта врага - это то же  издевательство,
только более тонкое, чтобы еще сильнее донять побежденного.
   Защитник... Кровавый победитель, опьяненный успехом, который и вскружил
ему голову... Богдана подвели  к  Гирею.  Юноша  почувствовал,  как  стали
оживать онемевшие руки, от гнева помутилось  в  голове.  Пошевелил  одной,
затем второй рукой. Привычным движением, как учила в детстве мать,  протер
глаза, вытер кровь на лице и шее.
   - За что меня так жестоко избили, Мухамед ага-бей?  Ведь  я  пленник  и
ничем не оскорбил вас... - с трудом сдерживая гнев, покорным тоном спросил
Богдан.
   Ага-бей улыбнулся, решив, что пленник не в таком уж  плохом  состоянии,
раз осмелился задавать ему вопросы. Ясырь  для  самой  Мах-Пейкер!  Покуда
приедут в Стамбул, губа у него заживет. Да и переоденут его.
   - Пленник и сам может спросить у безрассудного янычара, чем  провинился
перед  ним.  Ведь  он  так  прекрасно  говорит  на  языке  правоверных!  -
улыбнувшись, ответил Мухамед Гирей. То ли ему понравился пленник, то ли он
был доволен, что видит его  живым  вопреки  паническому  сообщению  гонца.
Возможно, была и другая  причина,  вызвавшая  его  лукавую  улыбку:  такой
молодой  красивый  гяур  может  погасить  гнев  всесильной  султанши,   по
повелению которой Мухамед возвращается в Стамбул.
   Богдан огляделся, ища  глазами  своего  обидчика.  Спешившиеся  янычары
расступились. А до сих пор еще не унявший своей злобы янычар стоял,  держа
коня за поводья. Издевательская  пренебрежительная  улыбка  торжествующего
победителя появилась на его перекошенном лице.
   - Такого словом не прошибешь. Сожалею, что на поле брани, защищая  сына
гетмана, не встретился с ним... - сквозь зубы процедил Богдан.
   Рябой янычар тут же схватился за саблю и, бросив коня, грозно  рванулся
к Богдану. Несколько янычар преградили ему путь. А  Мухамед  Гирей  стоял,
как заколдованный. У него в голове  молниеносно  промелькнула  мысль.  Как
встретит этого казака-красавца распутная Мах-Пейкер? Отомстит  ли  ему  за
своего любимца, обожавшего ее Ахмет-бея? Даже ее чары не  спасли  любимого
от этого гяура. Победивший Ахмет-бея казак  оказался  недосягаемым  и  для
такого проныры, как Селим... Случай?
   А может, Мах-Пейкер придется по сердцу красивый казак и  она  снова  не
заметит отважного Мухамеда Гирея?
   Крымский хан вздрогнул  от  этих  тягостных  дум.  И  решил  не  мешать
разгневанному янычару.
   - Поступай с пленником так, как подсказывает тебе твоя  совесть.  Слуга
султана волен по своему усмотрению чинить  суд  над  неверным...  -  почти
тоном приказа сказал Мухамед Гирей рассвирепевшему  янычару.  Он  вспомнил
при этом красавицу Фатих-хоне, самую младшую дочь  славного  Зобара  Сохе.
Мстительная султанша сначала обещала отдать ее в жены доверенному чаушу, а
потом забрала ее в гарем своего сына, молодого султана.
   Надсмотрщик расценил слова Гирея как призыв к расправе.  Он  успел  уже
привлечь на свою сторону нескольких янычар  из  охраны.  Надо  действовать
решительно. Ведь на то он и доверенный слуга султанши матери, а не простой
янычар! Грубо растолкав охранявших гяура янычар, он подскочил  к  Богдану.
Зазвенели сабли, стремительно выхваченные из ножен.
   Богдан тревожно огляделся и понял, что сейчас произойдет схватка  между
его охранниками и злым янычаром султанши.
   Лишь на миг заколебался всемогущий властелин этих безграничных  степей.
Кому придет в голову мысль об истинной причине мести крымского хана или...
янычара?  Убили  и  бросили  на  съедение  хищникам,  объяснив  всесильной
султанше,  каким  непокорным  был  гяур,  даже  находясь  в  руках  такого
исполнительного ее слуги.
   - Мегмет-ульча!  -  воскликнул  Гирей.  -  Расступитесь!  Пусть  янычар
достойно проучит гяура, осмелившегося поднять руку на победителя!
   И почувствовал, как у него самого задрожали губы.  Поднять  бы  и  свою
саблю!.. Но на кого? На  гяура-победителя,  синопского  героя?  Или...  на
рябого  и  злого  янычара,  представляющего  здесь   грозную   и   лукавую
Мах-Пейкер?
   Приказ ага-бея  выполняется  молниеносно.  Турецкая  карабеля  в  руках
разъяренного янычара угрожающе просвистела  недалеко  от  Богдана.  Янычар
хищно оскалился, на  миг  остановился,  прикидывая  расстояние  до  смерти
своего врага.
   Ошеломленный Богдан уже не надеялся на спасение. Думать некогда, бежать
некуда.
   А враг приближался, предвкушая удовольствие от кровавой расправы. Сабля
играла в его руке, отражая  скупые  лучи  осеннего  заходящего  солнца.  В
глазах янычара пылал огонь.
   "Вот  это  и  есть  ослепление  победой!"  -  промелькнуло  в  сознании
обреченного. И,  как  никогда  прежде,  в  нем  пробудилась  жажда  жизни.
Почувствовал, как напрягается каждый  мускул,  а  глаза  зорко  следят  за
каждым движением противника.
   Когда янычар порывисто замахнулся саблей, безвольно замерший перед этим
Богдан вдруг бросился к нему.  Враги  ахнули.  Как  шакал,  разинул  пасть
конопатый янычар, готовый  вмиг  рассечь  свою  жертву.  Но  миг  оказался
долгим...
   Безоружный Богдан с силой ударил головой в  выпяченную  грудь  янычара.
Теперь сабля ему не послужит, она очутилась в руках трезвого и  спокойного
в такой неравной борьбе пленника. Богдан не  прислушивался  ни  к  окрикам
Мухамеда Гирея, ни к смертельным угрозам врагов. Как только вырвал из  рук
янычара саблю, почувствовал, что теперь может умереть достойно. И он вдруг
выпрямился и взмахнул саблей. Еще раз, как змея, зашипела  сабля  в  руках
Богдана. Янычар еще  стоял  на  ногах,  нечеловеческим  голосом  взывая  о
помощи. Широкая открытая грудь, грязная, с огромным кадыком шея - в нее  и
врезалась сабля Богдана. Голова конопатого янычара не слетела  с  плеч,  а
надломилась, как чертополох, подкошенный кнутом  пастуха,  и  казалось,  с
презрением смотрела на такую позорную смерть.
   Богдан не видел, как сраженный янычар опустился на землю.  От  сильного
напряжения и волнения у него помутилось в голове.  Кровь  и  смерть  врага
вызвали в нем еще большую жажду жизни. Ах, как хотелось  ему  жить!  Но...
пусть убивают, один раз  умирать:  или  сам  с  честью  погибнешь  в  этой
бескрайней, чужой  осенней  степи,  над  которой  кружат,  навевая  тоску,
голодные вороны, или алчный враг прикончит тебя.
   Выпрямился, как победитель. Преодолевая предательскую усталость, Богдан
оперся на чужую саблю, забрызганную кровью врага.  В  предсмертной  агонии
бился сраженный янычар. А все живое вокруг, даже воронье в небе,  умолкло.
Умолкло, пораженное силой и дерзостью пленника.
   - Посадить на коня и вести на двух арканах! - властно  повелел  Мухамед
Гирей, только теперь понявший, почему погиб  в  украинской  степи  храбрый
воин Ахмет-бей! Богдан уловил в словах Гирея нотки растерянности.





   Тревожные вести молнией неслись по стране, наполняя  сердце  печалью  и
скорбью. Из сотни чигиринского подстаросты еще не вернулся домой  ни  один
воин. Тяжелый туман стелился над Днепром.  Точно  после  кровавого  набега
крымских татар, нигде не было слышно ни песен, ни смеха.
   Сиротливо приуныло широкое низовье Днепра. Семьи казаков были в трауре.
   Весной из Лубен в Чигирин пришла к Матрене Хмельницкой Мелашка.
   Мать Богдана часто вспоминала Пушкариху, эту добрую, умную  женщину,  и
несказанно обрадовалась ее приходу. Какие только слухи не распространялись
среди родственников погибших  и  оставшихся  в  Чигирине  казаков!  С  кем
посоветуешься, кто утешит тебя, овдовевшую, как и многие другие казачки? С
нетерпением ждала казаков чигиринской сотни, с которыми ушел  ее  муж.  Но
все они пали на поле брани или попали  в  плен  к  туркам  -  и  в  родном
старостве давно уже отслужили по ним панихиду.
   - Не верится мне, сестрица Мелашка... Если уж и суждено было погибнуть,
то...
   - Бог с вами, пани Матрена, -  сочувственно  успокаивала  Пушкариха.  -
Наши люди живучие. В бою как и на поле -  не  каждая  головка  чертополоха
попадает под кнут чабана. Так  и  род  человеческий  переведется,  сохрани
боже.
   Все это верно, молча соглашалась хозяйка. Степной чертополох -  это  ее
любимый сын Богдан. Матрена и сама, превозмогая боль материнского  сердца,
рассудила, как справедливый судья: нельзя отнять у нее сразу мужа и  сына!
Да и сын-то какой орел! Очевидно,  неверные  неожиданно  напали  на  него,
поразив его саблей со змеиным ядом?  Ведь  он  турецкий  язык,  как  свой,
знает, сумел бы договориться даже с врагами.
   - В Лубнах рассказывали, - продолжала Мелашка, - будто  гетман  в  день
гибели написал жене прощальное письмо. Словно терновым венцом венчал себя,
отправляясь в последний  раз  на  свою  Голгофу.  Сыну  будто  бы  завещал
отомстить неверным, а сам прощался с женой  и  жизнью.  По  трупам  народа
нашего шел, да и  споткнулся.  На  старости  лет  пришлось,  как  простому
смертному, вместе с ними костьми лечь.  Жутко,  но  жалости  никакой.  Всю
жалость сам и растоптал своим жолнерским сапогом. Тьфу, прости господи,  -
будучи мертвым, в грех нас вводит.
   - А о Михайле  моем  слыхала  что-нибудь?  -  спросила  Матрена,  когда
Мелашка умолкла.
   - Ничего утешительного, пани Матрена. Известно, что вместе  с  гетманом
сложили головы и его ближайшие слуги.
   Мелашка запнулась на слове. И не только потому, что вспомнила об  очень
близких отношениях покойного подстаросты с гетманом Жолкевским. Она  вдруг
вспомнила о жолнере из Белоруссии, который заходил к ней в Лубнах.  Назвал
себя Василием Ставком или  Ставецким,  интересовался  вдовой  Хмельницкой.
"Любили мы друг друга, - сказал он. - Любовь эта была несчастливой, но она
на всю жизнь оставила след в моем сердце. Теперь я решил найти ее. Хотя бы
утешить в таком горе..." "Сказать или промолчать? - колебалась Мелашка.  -
Такой не успокоится. Раз уж до Лубен дошел, доберется и до Чигирина!.."
   -  Спасибо  и  вам,  Мелашка,  -   продолжала   хозяйка,   не   замечая
нерешительности гостьи. - Хочется открыть вам душу, как на исповеди, чтобы
снять с нее тяжелый камень. Сердце подсказывает мне, что Михайла уже нет в
живых. Приими, боже праведный, душу убиенного  во  брани...  -  крестилась
вдова,  не  вытирая  слез.  -  Признаюсь,  не   по   доброй   воле.   Ради
отца-наливайковца согласилась связать свою судьбу с  нелюбимым  человеком.
Но любила сына, орла ясноглазого. Этой материнской любовью и жила, забывая
о счастье супружества. А теперь...
   Хмельницкая вытерла полой свитки слезы. Свет ей не мил, но жить  нужно.
О судьбе сына, а не своей позаботиться надо. Может быть, он остался жив  и
попал в плен с остатками войск гетмана.
   - Хочу просить  вас,  -  подавив  грусть,  обратилась  подстаростиха  к
Мелашке. - Похозяйничали бы вы у меня в Субботове, пока я в Польшу съезжу.
В глубоком трауре наши чигиринцы. А что делается в Жолкве? Надо бы  и  мне
вместе с родными гетмана отслужить панихиду  по  любимом  им  подстаросте.
Может,  о  сыне  что-нибудь  узнаю.  -  Немного  помолчала  и  мечтательно
добавила:  -  Такая  теплынь,  солнышко,  сады  цветут.  А   мне   тяжело.
Одиночество, словно шашель, вгрызается в самое  сердце!..  Вот  и  хочу  в
последний раз повидаться с панами Жолкевскими, узнать их отношение к нам и
попросить...
   - До Лубен дошли слухи, что раненый сын ваш находится в турецком плену.
Сказывают, Богдан по приказу пана Михайла бросился  со  своим  отрядом  на
выручку панов Жолкевских. Очевидно,  вместе  с  ними  и  в  неволю  попал.
Поезжайте, пани Матрена, а я останусь у вас по хозяйству.  Все  равно  мне
своих птенцов приходится в чужом гнезде растить...





   Как родные,  договаривались  две  матери.  По  одной  тернистой  дороге
пришлось им идти, воспитывая своих детей. Сын Мелашки завершал образование
в Мгарском монастыре, куда забросила его  нелегкая  судьба.  Ивасик  Богун
тоже с ним. Мартынко считает его своим  братом  и  заменяет  ему  отца.  А
Матрене, которая была старше Мелашки, приходится еще  раз,  может  быть  в
последний, напрягать все силы  и  снова  искать  свою  судьбу  на  длинном
вдовьем пути.
   Погожие весенние дни делали мир прекрасным, привлекательным, зовущим  к
жизни. На дорогах, бегущих вдоль Днепра, было спокойно.  Прошел  уже  год,
как их очистили от турок и татар.
   В сопровождении четырех  дворовых  казаков  и  одной  наймички  Матрена
отправилась в путь в старостовом тарантасе. Рассчитывая  ехать  не  только
днем, но и вечером, Хмельницкая собиралась за лето справить все свои  дела
в Польше и побывать в  Киеве.  Немногочисленная  челядь  проводила  ее  со
двора. Мелашка шла рядом с тарантасом до самого леса, который начинался за
околицей села. Наплакались  вдосталь,  даже  слез  не  вытирали.  Мелашка,
напутствуя, старалась подбодрить вдову и вселить в ее сердце надежду.
   - И на ратном поле смерть не каждого подстерегает. Дворовые Вишневецких
сказывают, якобы пан Станислав сам искал себе смерти.  Такому  человеку  и
впрямь пора было о покаянии подумать. Сколько греха  взял  на  свою  душу,
безжалостно карая и уничтожая православный люд. И умом бог его не  обидел,
и талантом, а что из того, чему принес  его  в  жертву?  Полвека  мечом  и
распятием завоевывал славу польской шляхте. А самому, как видите, пришлось
сложить  голову  в  утоптанной  вражескими  сапогами   молдавской   степи.
Получается, как у мачехи: иди, мол, Грицю, спать в  копицю:  отдохнешь,  а
заодно и сено никакой бес не украдет... Разве не нашлось кого помоложе для
защиты Молдавии?
   - Молодые-то и оберегали старого гетмана в том смертельном бою.
   - Нет, пани Матрена, не те молодые... Охраняли гетмана и погибли вместе
с ним честные воины. Поедете к родственникам гетмана - возможно, встретите
там и очевидцев. Наверно, они тоже беспокоятся о выкупе,  об  освобождении
оставшихся в живых из этого проклятого плена. Ах, горюшко наше бабье. Сама
была в неволе у басурман, знаю... Может, пани Матрена в Киеве встретится с
Сагайдачным? Тоже мечется человек, никак не прибьется к одному берегу.  То
с Москвой воюет за польского королевича, то какого-то Одинца Петра  послом
к московскому царю шлет, подданства просит. Как невестка: в доме  мужа  во
всем свекрови угождает, а встретившись с родной матерью, кости свекровушки
перемывает.  Да,  польская  шляхта  уважает  его,  он  может  помочь  вам.
Проклятые басурмане большой выкуп потребуют...
   - Ох-хо-хо, - горько вздохнула вдова. - Был бы жив мой  сокол  степной!
Уверена, что сам бы нашел дорогу к родной матери.
   - Надо верить.
   - Я и верю, Мелашка. Порой богу верю меньше, пусть простит всеблагий...
Перемешалось все на свете: нехристям так и черт и бог помогают  притеснять
христиан. А мы... сердцем чую, жив мой сын, вернется!
   - Так думает и его побратим Мартынко. Не  убивайся,  говорит,  мама,  о
Богдане. Ни слезы, ни молитвы ваши ему  не  нужны.  Если  не  помогли  ему
оружие и смелость, так он ужом обернется и выползет, не погибнет.
   Подстаростиха  вздрогнула  при  этих  словах,  но  с  болью  в   сердце
согласилась с ними. Эту черту  характера  мать  давно  подметила  в  сыне.
Гордиться этим, привитым иезуитами ее ребенку качеством, не приходится. Но
будь то хитрость или лукавство - все равно. Только  бы  помогли  спастись.
Ничего не поделаешь, столько лет  он  воспитывался  у  иезуитов,  вырос  и
возмужал там!..





   Третий день тоскует в Жолкве вдова чигиринского подстаросты. Ни  сочная
весенняя зелень садов и лугов, ни щебетанье птиц не могли развеселить ее в
чужой стороне.
   Господский дом стоял на взгорье посреди  большого  сада.  Его  окружали
пруды с прозрачной водой, в них важно плавали черные  лебеди  с  огненными
кольцами вокруг глаз. Эти печальные птицы, торжественно передвигаясь среди
блестевших, как  пламя,  желтых  заморских  лилий,  казалось,  еще  больше
подчеркивали скорбь хозяев.
   "В каком же из этих прудов  молодой  Михайло  учил  плавать  юную  дочь
гетмана? Плавали ли тогда вокруг  счастливой  паненки  Софьи  экзотические
лебеди?.." - невольно подумала Хмельницкая, хотя сейчас мысли  ее  и  были
заняты совсем другим.
   Переживавшим тяжелое горе Жолкевским  было  не  до  вдовы  из  далекого
пограничного староства Даниловича. К тому же никто из здешних женщин и  не
знал Матрены Хмельницкой. Правда, после  получения  страшного  известия  о
гибели гетмана в Жолкве жила любимая дочь  покойного...  Софья  Данилович.
Она-то очень хорошо знала свою соперницу. Знала  о  ней  все!  И  то,  что
Матрена Переяславская могла затмить ее  своей  красотой.  И  то,  что  эта
гордая казачка ни разу не поинтересовалась, ни разу не упрекнула  мужа  за
его увлечение знатной шляхтянкой. Но видела ли ее хоть раз Софья - Матрена
не была уверена. Может  быть,  в  Переяславе,  когда  Михайло  приезжал  с
жалобой на молодого Лаща...
   Но  это  было  давно,  и  Софья,  наверное,  забыла  об  этом.   Только
одновременная смерть подстаросты и гетмана казалась ей какой-то роковой. И
вот в эти тяжелые, траурные дни степная красавица подстаростиха  пришла  к
осиротевшей дочери вельможи гетмана и просит свидания.
   Даже дворовые слуги едва  заметили  появившуюся  в  Жолкве  опечаленную
женщину. Хмельницкая  была  одета  в  простое  дорожное  платье,  говорила
сдержанно, с достоинством.
   - Странная  какая-то,  -  сообщила  дворовая  девушка  горничной  Софьи
Данилович.
   - Зачем она приехала сюда из такой глуши?
   - Ничего не говорит. Только плачет и просит их светлость принять ее.  В
сопровождении четырех казаков явилась...
   - Пусть подождет...  -  сказала  горничная  и  смутилась,  когда  Софья
Данилович вошла.
   Софья критически осмотрела себя в зеркало.  Она  задумалась,  стоит  ли
говорить  хозяйке  дома  о  приезде  матери  прославившегося  воспитанника
львовских иезуитов или самой помочь этой женщине? Но как  разговаривать  с
ней: как с просительницей или как  с  вдовой  бывшего  слуги  двора,  пана
Михайла, достоинству которого могут  позавидовать  и  шляхтичи?  А  может,
воспользоваться своим высоким положением и отказать ей?
   В гостиную вошла вдова Жолкевская, прервав размышления дочери,  которая
до сих пор не могла решить: принять ли Хмельницкую или нет. Высокая, очень
похудевшая жена покойного гетмана  заметно  изменилась,  морщинистые  щеки
отвисли, глаза воспалились от слез. Как всякая женщина,  пережившая  горе,
она готова была помочь каждому. Дворовые  и  домашние,  даже  пани  Софья,
старались не говорить с  ней  о  турках,  о  войне.  Пани  Данилович,  как
называли Софью в имении отца, взяла под руку мать и проводила ее в зал.
   Тишину в доме нарушали только монетчики, чеканившие злотые  для  выкупа
из турецкой  неволи  сына  и  племянника  гетмана.  Они  чувствовали  себя
свободно  и  уверенно,  как  создатели   товара,   олицетворявшего   собой
сверхчеловеческое могущество.
   Вдова Жолкевская заметила, что с появлением  незнакомой  женщины  Софья
изменилась. Зачем она ведет незнакомку именно к ней, в гостиную,  где  так
много посторонних людей: просителей, соболезнующих, готовых  сделать  все,
чтобы развеять ее печаль?
   - Что пани хочет от меня? Ведь я и сама в неутешном горе... -  почти  с
упреком сказала вдова гетмана, обращаясь к Хмельницкой.
   - Не совета и не утешения. Слыхала я, что  вельможная  пани  собирается
выкупить из басурманского плена своего сына и племянника. Мой сын, защищая
их светлость, попал вместе с ними в плен...
   - Пани есть...
   -   Хмельницкая,   уважаемая   вельможная   пани,   жена   чигиринского
подстаросты,  который  вместе  со  своим  любимым  паном  гетманом  сложил
голову...
   - Хорошо,  хорошо,  пани  подстаростиха,  -  поторопилась  прервать  ее
Жолкевская. - Мы поручим своим послам, напомним. Софья,  дочь  наша,  жена
чигиринского старосты, выслушает вас, пани Хмельницкая. - И ушла, привычно
протянув руку просительнице для поцелуя.
   Страдальческий голос и дрожащая  рука  вдовы  гетмана  вселили  в  душу
Хмельницкой надежду и заставили поверить ее словам. Ведь она тоже женщина,
тоже жена погибшего, страдает, как и все смертные.
   Матрена во всем следовала придворному  этикету.  Даже  поцеловала  руку
госпоже, как это делают посполитые. Но сердцем почувствовала, что ни  этой
пожилой, осунувшейся от горя женщине, ни  ее  дочери  сейчас  не  до  нее.
Гетманша пообещала, но тут же отослала ее к своей  дочери,  словно  хотела
поскорее избавиться от просительницы. А поможет ли  дочь  покойного  вдове
Хмельницкой? Здесь чеканят золото, чтобы прежде всего выкупить мертвого  и
сгнившего уже в земле гетмана! За мертвого - сотни тысяч злотых! Им дороже
мертвый гетман, чем живой воин - ее сын...
   А чем она сама может помочь своему Богдану?..
   Михайло был всего лишь подстароста,  сотник.  Когда  не  стало  самого,
забыли и о его заслугах.
   Оглянулась, когда за вдовой гетмана, сопровождаемой дочерью,  закрылась
дубовая дверь, словно спрятав их в тайник. Одиноко  стояла  Хмельницкая  в
покоях, где веяло холодом траура и скорби. Горничная не знала, что  делать
ей с просительницей. Внимательно слушала она разговор  вдовы  чигиринского
подстаросты со всесильной вдовой Жолкевского. В любую минуту  готова  была
выполнить приказ хозяйки: то ли вывести подстаростиху из приемной,  то  ли
посадить в господское кресло, напоить водой.
   В последней комнате, при выходе из дома, в  котором  Матрена  надеялась
найти утешение, если не  помощь,  она  почувствовала,  как  больно  у  нее
сжалось сердце, и огляделась. Ведь это  господская  приемная,  где  всегда
толпятся разные люди, приезжие и местные,  господа  и  дворовые.  Вдруг  у
Матрены часто-часто забилось сердце, она схватилась рукой за грудь.
   Может быть, она увидела  знакомое  лицо,  промелькнувшее  как  во  сне,
воскресившее в памяти далекое детства? Небольшие  белокурые  усы,  светлые
глаза и широкие плечи...
   "...Так, может, убежим, дивчина, куда-нибудь в Белоруссию и скроем  там
нашу любовь!.." - как дьявольское искушение пришли  на  память  эти  давно
сказанные, по до сих пор не забытые  слова.  Этот  разговор  состоялся  за
несколько дней до свадьбы с нелюбимым слугой Жолкевского.  Какое  утешение
они могли принести ей?.. Лишь разбередили сердечную рану.
   Теряя сознание, почувствовала, как ее подхватила сильная мужская  рука.
И вовремя!
   -  Пани  Матрена?   -   услыхала   она   чистый,   мужественный   голос
переяславского парня Василия Ставка, который исчез из местечка  на  второй
день после ее свадьбы. Говорили, что он подался в  Белоруссию.  Убежал  от
мести Михайла Хмельницкого.
   Неужели это не сон?  Открыла  глаза  и  снова  закрыла  их.  Но  успела
заметить немного поседевшие на концах роскошные усы, поношенную жолнерскую
одежду. А глаза, те же самые глаза, светились лаской и добротой.
   - Василий? Боже мой, Василий!.. - словно спросонья произнесла, опираясь
на сильную руку жолнера. Не ожидала она  такой  встречи,  давно  похоронив
свои девичьи мечты о счастье.





   Кто не знал на Украине Петра Сагайдачного, не слыхал о его политических
и военных интригах! Казаки и  посполитые  по-разному  называли  его.  "Наш
гетман Петр Конашевич", - говорили старшины реестрового казачества и члены
их семей. Сами  же  реестровые  казаки  называли  его  паном  гетманом,  а
запорожцы - Сагайдаком.
   В Субботове кое-кто называл его даже Коронным, не скрывая  неприязни  к
нему. Матрене еще в Чигирине многое рассказывал о Сагайдачном ее сын. Этот
ловкий, разбитной человек, получивший образование в  Острожской  коллегии,
надеялся на то, что имя князя-просветителя  поможет  ему  возвеличиться  и
прославиться. Королевские войска потерпели тяжелое поражение за  Днестром,
а он в это время носился по  белому  свету.  Снова  вместе  с  королевичем
Владиславом ходил войной на Москву, чтобы  покорить  ее  Польской  Короне.
Украинский народ помнит, как  Петр  Сагайдачный,  поддерживая  королевича,
окружил и взял город Ливны. Пленил воеводу Никиту Черкашина. "Не  в  ясырь
ли взял, как турки?" - посмеивались жители Приднепровья. Воеводу  Елецкого
убил, а его молодую жену увел. А воспитанник  Острожской  коллегии  хорошо
знал, что Елец - Московия, а не Крымское ханство или Турция. Что хотел, то
и творил христианин Сагайдачный, выслуживаясь  перед  польским  королем...
Московское посольство,  направлявшееся  к  крымским  татарам,  на  полпути
перехватил. Посла Степана Хренова и его писаря  Бредихина  принудил  стать
казацкими старшинами. И остались!  Так  и  не  вернулись  обратно  царские
послы. А Сагайдачный с казаками дошел до самой Москвы,  помогая  польскому
королю Сигизмунду...
   "Но он-то не вошел в Москву, сам остановился у  ее  стен",  -  говорили
реестровые казаки, выгораживая гетмана.
   Вдруг иерусалимский патриарх приостановил успешное продвижение гетмана.
И  Сагайдачный  остановил  казаков!  Казалось,  лишь  прижизненной   славы
добивался  человек.  Какой-нибудь,  лишь  бы  славы.  А  может,  он  давно
облюбовал какую-то одну славу? Славу властелина, пусть и неполную,  только
бы при прославленных владыках...
   Не вдове, не женщине угнаться за таким гетманом.  Стали  распространять
слухи, что Петр Сагайдачный вдруг  гетманские  клейноды  [атрибуты  власти
(укр.)] сменил на церковные свечи, торжественно выстаивая перед алтарем во
время богослужения. Почувствовав заметное ослабление  влияния  озабоченных
своим поражением  иезуитов,  гетман  действительно  развернул  религиозную
деятельность на Украине. Словно подражая королевским и иезуитским  властям
в Польше, Сагайдачный ревностно  принялся  наводить  порядок  в  церковном
хозяйстве Украины.  Для  этого  как  раз  было  подходящее  время:  шляхта
готовилась дать реванш  туркам.  Униаты  обрекли  на  гибель  православные
приходы и их храмы, десятки попов постригли в ксендзов. Сагайдачный  ловко
использовал замешательство и растерянность в королевстве  после  цецорской
трагедии  и  срочно  стал  восстанавливать  на  Украине   митрополичьи   и
епископские кафедры. Воспользовавшись заездом в Киев  по  пути  из  Москвы
патриарха Феофана и сопровождающих его софийского митрополита  и  епископа
Стагонского, гетман задерживает их на Украине, намереваясь проехать с ними
по православным епархиям, чтобы попутно посвятить  своих  пастырей  в  сан
митрополитов и епископов.
   В это время и застали Сагайдачного высокие послы короля из Варшавы.  Им
пришлось долго ждать в саду Печерской лавры, покуда Нов Борецкий  закончит
богослужение. Гетман украинского казачества в течение всего митрополичьего
богослужения  смиренно  стоял  посреди  церкви,  держа  в   руке   большой
мерликийский подсвечник с восковой свечой. Рядом с ним стоял сам затворник
Антониевой пещеры Исайя Копинский, которого иерусалимский патриарх  Феофан
собирался  посвятить  в   епископы   Перемышля   после   пятнадцатилетнего
пребывания в пещере.
   Так и увезли украинского гетмана реестровых казаков с церковной  службы
прямо на службу королевскую. Едва успев захватить гетманскую саблю, взамен
подсвечника, он направился в Варшаву!
   ...Хмельницкая не возражала против предложения Ставецкого проводить  ее
"хотя бы до Киева", чтобы помочь встретиться с чрезмерно занятым духовными
делами казацким гетманом. Узнав о  постигшем  Матрену  несчастье,  Василий
решил оставить на время жолнерскую службу.  Он  надеялся  излечить  старые
незажившие сердечные раны. Ему доставляло  радость  сопровождать  любимую,
теперь такую  беспомощную  женщину,  быть  ее  бескорыстным  помощником  и
наставником.
   Ставецкому казалось, что только из этих побуждений  поехал  он  с  ней.
Ведь Матрена теперь не девушка с  толстой  косой,  как  прежде.  И  не  он
расплел ее девичью косу...
   Он давно уже смирился со своей горькой участью. Матрена  все  такая  же
искренняя, душевная, как и тогда. Как думает жить дальше, оставшись вдовой
во цвете лет? Непременно надо спросить!..
   После долгой и трудной дороги Матрена отдыхала на казацком подворье  на
Подоле. А Ставецкий в это  время  успел  побывать  в  Лавре,  разузнать  о
гетмане, встречи с которым добивалась Матрена.
   Чего только не услышишь в Лавре от  богомольцев  и  служителей  церкви.
Опытному воину не  было  необходимости  расспрашивать,  обращать  на  себя
внимание богомольцев. Он без расспросов все узнал.
   - Сам король пригласил Конашевича на совет, - рассказывал Ставецкий.  -
Святые отцы, как молитву, скороговоркой пробормочут об этом, чтобы не  все
и поняли, о чем идет речь. Но миряне уже догадываются о  причине  срочного
отъезда казацкого старшого в Варшаву.
   - Снова война? - решила Матрена, делая вывод из сказанного Василием.
   - Похоже, что война. И снова с турками. Король в присутствии  сенаторов
и всей шляхты объявил  гетмана  реестровых  казаков  опекуном  королевича,
снаряжая его в поход против турок. После такой чести, сказывают, Конашевич
недолго задержался в Варшаве. Вернулся, словно  засватанная  девица  после
смотрин. Будто бы жену из Самбора вызвал, стараясь скрыть свою  подготовку
к войне.
   - Война, Василий, не посиделки в заброшенной избе, ее  не  утаишь.  Вон
одних молебнов сколько служат в монастырях и церквах. Где  же  теперь  нам
полковника  искать?  Ведь  он  мог  бы  спасти  Богдана,  обменяв  его  на
какого-нибудь турка. Гетман же! Басурманская петля чем дальше, тем  крепче
затягивается на шее моего сына.
   - Не следует так убиваться, Матрена. Сама же говоришь, разбитной казак.
Удастся ли тебе выкупить его  из  неволи  даже  при  помощи  Сагайдачного?
Напрасные хлопоты.  Монахи  говорят,  что  после  Терехтемирова  Конашевич
должен направиться в Белую Церковь, чтобы подготовить к  зиме  всенародные
проводы  константинопольского  патриарха  с  причтом.  Попутно,   говорят,
посвящает священников в епископы. Может, и нам поторопиться в Белую?  Ведь
только там и можно найти его. Разве я могу оставить тебя в такой  беде?  У
Конашевича столько забот, что  ему  не  до  мирских  дел...  Ну,  я  пойду
готовить лошадей.
   Заметил ли он, с какой благодарностью  посмотрела  на  него  вдова?  За
время  долгого  странствования  Хмельницкая   потеряла   веру   в   людей,
"истомилась душой", как сама определила свое состояние. Поэтому нет ничего
удивительного в том, что встречу со старым другом  молодости  она  считала
спасением, предначертанным ей самой судьбой. Что бы она делала  без  него,
почувствовав, как рушатся все ее надежды на спасение сына?
   Не часто приходилось ей бывать в Киеве.  Еще  будучи  девушкой,  говела
вместе с матерью в церкви Ближних пещер в Лавре.  Спускалась  с  печерских
холмов в подольские торговые ряды.  Сейчас  Киев  разросся,  сюда  наехало
много купцов из королевской Польши, процветает униатство...
   Все направлено  на  то,  чтобы  закабалить  украинский  народ,  сначала
сделать униатами, а затем крепостными польской шляхты. Но кто  добровольно
согласится променять человеческую свободу на латинский крест? Мечом  людей
не окрестишь, католиков мечи тоже рубят.
   Хмельницкая совсем выбилась из сил. Днем  жара,  коней  оводы  заедают.
Ночевать приходилось в подворьях монастырей. Шляхтичи превратили монастыри
в костелы, а священников сделали ксендзами. Что делать православным людям?
Женщин и  детей  в  казаков  не  превратишь.  А  может  быть,  Сагайдачный
действительно  творит  большое,  святое  дело,  самозабвенно   поддерживая
могучей дух своей казацкой веры, на котором зиждется вся  жизнь  в  родном
крае?





   Еще летом в Белой Церкви  начались  торжества,  связанные  с  ожидаемым
прибытием святителей  православной  церкви.  Поездка  Хмельницкой  в  этот
живописный городок, раскинувшийся на берегу полноводной Роси,  совпала  со
всеобщим походом верующих за возрождение  своей  религии  на  Левобережье.
Жители Белой Церкви тоже отвоевали церкви у униатов, красили их и  очищали
от католической скверны.
   Отъехав за Васильков, Хмельницкая почувствовала  возбуждение,  царившее
вокруг. В Белую направлялись монастырские подводы,  группами  шли  дальние
богомольцы. Ехали купцы со  своими  торговыми  караванами.  Даже  киевские
бубличницы  спешили  в  Белую  Церковь,  чтобы  занять  бойкие  места   на
праздничной ярмарке.
   И  в  душу  страдающей  матери,  которая  почти  все  лето  колесит  по
утоптанным дорогам Украины  в  надежде  помочь  любимому  сыну,  вселялось
какое-то удивительное успокоение.
   Вдова теперь ехала в своем тарантасе, не заботясь ни о корме для коней,
ни о смазывании дегтем  колес,  ни  о  девушке-служанке,  ни  о  пище  для
сопровождавших ее казаков. Всем этим  занимался  Василий...  Вот  едет  он
рядом на изнуренном коне, а за ним следует но белоцерковской  дороге  весь
немудреный эскорт подстаростихи, вытянувшись словно по шнурочку.
   - Задержала я тебя, Василий, мне даже неловко. Но... и отпустить  тебя,
остаться одной со своим вдовьим горем на  этих  длинных  дорогах  страшно.
Сердишься?
   - Гляжу я на тебя, Матрена, и мне кажется, что нас не разлучали  черные
годы.
   Матрена тяжело вздохнула. Вздохом она как бы поддержала Василия.
   - Нет, не отняли  любви  моей,  не  вырвали  ее  из  сердца.  Тосковал,
скитался по миру, за твоей жизнью следил, как вор. Однажды даже  наведался
в Чигирин...
   Матрена, словно испугавшись его слов, замахала рукой:
   - Не напоминай мне о Чигирине. Не терзай мою душу,  Василий...  Едем  в
Белую, или, может, минуем ее?.. Ты до сих пор не рассказал мне, как, с кем
живешь? Я обременила тебя своими заботами. Сомневаюсь, -  поможет  ли  нам
Сагайдачный, когда в басурманской неволе что ни день, то сотни невольников
гибнут. Многие уверяют, что мой Богдан не  в  Крыму,  а  в  Турции.  Такое
творится нынче вокруг, столько воинов бродят по дорогам Украины.
   - Будем надеяться. Сама говоришь, крепкий парень. А обо мне... Не стоит
говорить, беспокоиться: бежал от своей злой судьбы, искал счастья. А  его,
наверно, и перед смертью не поймаешь...
   Их тарантас обогнала машталерская бричка. Чигиринские всадники уступили
дорогу торопившимся  киевлянам,  посочувствовали  их  взмыленным  лошадям.
Ставецкий поскакал следом, присматриваясь к ним. Всадник, ехавший рядом  с
бричкой, едва успевал за нею. Очевидно, не такой  уж  большой  пан  спешил
добраться до Белой Церкви. Всадник поравнялся со Ставецким.
   - Своих ищете? - спросил добродушно.
   - Да, вот ищу, но... не они. Этот, видимо, из духовного звания,  только
переодетый, - пытался завязать разговор Ставецкий.
   Утомленный   всадник,   бросив   взгляд   на   любопытного   попутчика,
безразличным тоном ответил:
   - Пан Адам Святольдович из свиты великого гетмана Ходкевича...  Киселем
прозвали его украинские люди. Вместе с гетманом  Жолкевским  сражался  под
Цецорой. Сейчас разные поручения короля исполняет...
   - Вот спасибо, пан жолнер. Выходит, не он. Слышали и о пане Киселе, как
же. А мы ищем одного священника из Лавры.
   - Еще на заре  немало  проехало  их.  У  лаврских  попов  есть  на  чем
ездить...
   - Куда им так торопиться? Ведь святители еще путешествуют где-то.
   - Да, путешествуют. В Переяславе,  в  Терехтемирове  у  них  деда...  -
Жолнер кивнул  головой  в  сторону  машталерской  брички:  -  Гоняется  за
казацким гетманом, всю Украину исколесил.
   Ставецкий  сочувственно  покачал  головой  и  придержал   коня,   чтобы
подождать Хмельницкую. Когда она подъехала, предложил:
   - Может, свернем на опушку леса, напоим коней в ручье? А на  этот  торг
еще успеем.
   -  А  кто  это  на  машталерских  так  бешено   скачет   в   Белую?   -
поинтересовалась Хмельницкая, ничего не ответив на предложение Ставецкого,
поскольку оно было сделано  тоном,  не  допускающим  возражений.  Тарантас
подстаростихи уже повернул к лесу.
   - Еще один Кисель какой-то поехал, - сказал  жолнер.  -  Собственно,  я
знал одного Киселя при дворе гетмана, из молодых, да ранний. Спешат  люди.
Вон  из  какой  дали  прискакал  сюда  от  нашего  Ходкевича.  Прилипчивый
человечишко -  ежели  пристанет  к  кому-нибудь,  не  оторвешь.  А  сам-то
православный. Недавно он приезжал к вам  на  Украину  сватать  за  старого
гетмана одну украинскую княжну... А теперь, сказывают  киевляне,  в  Белой
Церкви готовятся к встрече царьградских святителей, храмы божьи собираются
отбирать у униатов аль опять войну с турками затевают. Ходкевич просто так
не скакал бы по всей Украине за казацким гетманом.





   Улицы и  площади  Белой  Церкви  уже  с  утра  были  забиты  приезжими.
Казаки-выписчики смешались с реестровыми, все куда-то спешили. Но  не  они
определяли пульс жизни на площади возле трехглавой  церкви  Святого  духа,
ключи от которой Петр Сагайдачный отобрал у униатов накануне этих событий.
   Широкую площадь с холмами вокруг церкви  пересекали  два  длинных  ряда
рундуков бубличниц, купцов. Ряды рундуков тянулись до самого  берега  реки
Рось. На площади шла оживленная торговля. Создавалось впечатление, что  ни
один человек на этом праздничном торге не знал о  том,  кто  и  по  какому
поводу его устроил. Улицы города полны людей, которые  с  утра  до  вечера
месили вязкую грязь. Среди мирян шатались и  вооруженные  казаки,  кого-то
разыскивая, о чем-то горячо споря.
   Матрена  Хмельницкая  старалась  не   попадать   в   толпу   празднично
настроенных  людей.  А  Василий  все  утро  толкался  в  самой  ее   гуще,
прислушиваясь и расспрашивая людей. Встретив знакомого  жолнера  из  свиты
Киселя, обрадованно окликнул его  и  попросил  помочь  ему  встретиться  с
гетманом реестровых казаков.
   - Он очень  занят...  Мой  Кисель  со  вчерашнего  вечера  гоняется  за
гетманом по всем церквам Белой. У человека государственное дело. И  только
сегодня они будто бы встретятся в церкви. Надо подождать.
   Именно туда и направлялась,  утомленная  поездкой,  вдова  Хмельницкая.
Ставецкий помог ей пробиться к рядам бубличниц, а  сам  подошел  к  группе
монахов, чтобы завязать с ними разговор о Сагайдачном.
   -  Может,  пан  Василий,  пошел  бы  к  телеге,  -   вдогонку   сказала
Хмельницкая. - Дивчина одна там осталась, а  казаки  могут  задержаться  с
лошадьми на водопое.
   - Хочу помочь тебе. Ведь такое дело...
   Матрена махнула рукой и смешалась с толпой. "Что будет, то и  будет..."
- прошептала. Впереди нее пробивались трое казаков. По одежде узнала в них
казаков с низовья, обрадовалась им, как родным, и решила догнать их.
   "Запорожцы!" - мысленно произнесла она  слово,  которое  показалось  ей
сейчас особенно родным, близким.
   Казаки оживленно разговаривали, то и дело затевая ссору с  кем-либо  из
толпы. Временами умолкали, очищали вязкую желтую грязь с сапог. Они  тоже,
как и она, настойчиво пробивались к собору. Это было ей на руку: следуя за
ними, ей, женщине, легче будет протиснуться в храм.
   - Гляди! Не чигиринская ли подстаростиха? Здравствуйте,  пани  Матрена,
каким ветром занесло вас сюда? Слыхали мы от чигиринцев, что вы  в  Жолкву
поехали.
   - Сам бог послал мне вас, пан Яцко. Ветром иди на  тех  же  чигиринских
конях, на которых и в Жолкву добирались? Как это  хорошо,  пан  Яцко,  что
именно вас встретила  я  здесь.  Хочу  повидаться  с  гетманом  реестровых
казаков, попросить его помочь вызволить сына из неволи.
   - Сказывали, и к вдове Жолкевского  за  этим  ездили.  Отказала  гордая
Гербуртовна?
   - Ездила, полковник. Мать в огонь и в воду пойдет, когда дитя  в  беде.
Да... постигла меня  неудача  в  Жолкве,  теперь  еще  хочу  к  своему,  к
казацкому гетману пробиться...
   - Вот сюда проходите, пани Матрена. Эй, хлопцы, помогите  подстаростихе
перейти через ров. Значит, гетмана реестровых казаков, украинского гетмана
ищете и вы... Ну, и мы к нему, вот вместе и  пойдем.  Погряз  пан  Петр  в
хлопотах с этими церквами. А казакам хозяин нужен. Вернувшись  от  короля,
несколько недель торчал в Переяславе, а приехал сюда  и  сразу  взялся  за
церковные дела. Как возле роженицы топчутся, прости  праведный...  Повезло
человеку, пользуется уважением короля.  Первый  казацкий  гетман,  который
пришелся ему по душе. Говорят, что король Сигизмунд  отказался  от  своего
увлечения униатством, во  всем  потворствует  пану  Петру,  поручил  сейму
обсудить его предложение. Нынче королю не до религиозных дел...  Он  занят
подготовкой нового похода на Турцию.
   За  торговыми  рядами  толпа  поредела.  Теперь  Яцко   даже   галантно
поддерживал вдову под руку.
   - А мы расспрашивали о вас, пани  Матрена,  чигиринцев.  Люди  судачат,
будто бы к пани Матрене приезжал какой-то  жолнер  из  Белоруссии.  Обещал
помочь ей...
   - Встретились мы с ним в Жолкве. Это мой земляк, - прервала Хмельницкая
Яцка, чтобы тот не сказал при казаках чего-нибудь лишнего.
   - Кто именно? Если из чигиринцев, я должен бы знать его. Из казаков или
посполитый?
   Матрена почувствовала, что краснеет, как застенчивая девчонка. Но ей  и
самой вдруг захотелось рассказать казакам про Василия:
   - Наш  он,  переяславский.  Да  что  там  кривить  душой,  давняя,  еще
юношеская дружба у нас. А когда родители  отдали  меня  за  пана  Михайла,
пригрозив Василию, он в Белоруссию сбежал...  Что  еще  сказать  вам,  пан
Яцко? Я точно крылья обрела, встретив близкого человека  во  время  такого
тяжелого для женщины путешествия.
   - Так он...
   - Вместе со мной в Белую приехал. Сама... не в  силах  я  отпустить  от
себя этого человека. Свой он, пан Яцко, как родной помог мне...





   Нелегко  было  Хмельницкой  узнать  казацкого   гетмана   Сагайдачного,
находившегося в тесном окружении священнослужителей черного  монастырского
духовенства и многочисленных ходоков от мирян  из  приходов  Правобережья.
Даже казаки, которые не раз ходили с Сагайдачным в походы против  турок  и
крымчаков, только по роскошной бороде узнавали своего вожака.
   Матрена Хмельницкая вошла в собор  вместе  с  Яцком  Остряпином  и  его
товарищами.  В  соборе  битком  набито  людей.  И  ни  одной  женщины!  Но
чувствовалось, что и базарных гуляк здесь немного. Сторожа не пускали их в
храм, чтобы не нанесли грязи. Присутствующие деловито  ходили  по  собору,
осматривая закрашенные богомазами иконы и заново переписанные униатами.  В
соборе стоял приглушенный, тяжелый, словно стон, гул.
   Сагайдачный еще издали заметил  казацкого  полковника  Яцка.  Он  резко
повернулся и  направился  ему  навстречу,  выделяясь  среди  других  своей
высокой фигурой. Жестом руки прервал Адама Киселя, чтобы тот  подождал  со
своим разговором. Длинная клинообразная борода игриво  колыхнулась,  и  он
привычно провел по ней рукой, расправляя ее на груди. На  розовых,  как  у
юноши, губах заиграла улыбка, увлажненные глаза заискрились.
   - Наконец-то, пан полковник! Ждали вас еще  в  Переяславе,  -  произнес
Сагайдачный зычным голосом.
   - Здравствуйте, пан старшой! Запорожское казачество  и  старшины  низко
кланяются пану Конашевичу, желают здоровья, ждут на Низ, готовясь в  поход
на басурман под  вашим  мудрым  водительством  и  твердой  рукой.  А  это,
прошу... Подходите ближе, пани Матрена... Это  вдова  нашего  чигиринского
подстаросты и мать известного пану гетману молодого Хмельницкого.
   Полковник Острянин отошел в  сторону,  пропуская  женщину  вперед.  Все
вдруг умолкли, обратив взгляды на  единственную  в  этой  церковной  толпе
женщину. Даже Адам Кисель решил щегольнуть своим европейским  воспитанием,
откашлялся, ожидая, что именно с ним гетман познакомит  даму.  Королевский
дипломат осторожно, словно крадучись, пробрался вперед, чтобы не последним
быть представленным этой красивой женщине, оказавшейся в соборе.
   Хмельницкая растерялась на какое-то мгновение. Так это и  есть  грозное
гетманское окружение? Сам старшой в "поповском подряснике", как говорил ее
сын. Вспомнив эту меткую характеристику, она  почувствовала  облегчение  и
овладела собой. Коротким  поклоном  начала  свое  приветствие,  подыскивая
подходящие слова. Но ее опередил Конашевич:
   -  Почтение  и  наше  искреннее  уважение  преславной   дочери   народа
православного, чигиринской подстаростихе! В такую даль забраться  женщине!
Только паша казачка,  в  молитве  и  вере  предков  сущая,  как  вы,  пани
Хмельницкая, может преодолеть все трудности на таком столь длинном пути...
   - Желаю вам, пан старшой, многих лет жизни. Благодарю за добрые  слова.
Порой материнское горе, как гласит народная мудрость, заслоняет молитву  и
веру. Вот это материнское  горе  и  заставило  меня  отправиться  в  такую
дальнюю дорогу. За лето успела съездить в Жолкву, надеясь с помощью  вдовы
покойного Жолкевского освободить сына из неволи... но  только  разбередила
сердечную боль.
   Сагайдачный  развел  широко  руками,  словно  взывал:  "Давайте  вместе
разделим эту горькую материнскую скорбь", - и Хмельницкая  будто  услышала
при этом: "Придите ко мне, все страждущие, обремененные, и аз упокою  вы!"
Ведь именно такие слова провозглашал священник  во  время  богослужения  в
Печерской  лавре.  Десятки  лет  не  изгладили  из  ее  памяти  ни   этого
порывистого страдальческого жеста, ни вдохновенного призыва священника.
   - Положитесь на нас... мужчин,  пани  Хмельницкая!  Что  вас  тревожит,
расскажите?.. А-а! Слыхал, слыхал: злой рок, вместе с гетманом-воином...
   Сагайдачный медленно опускал руки, показывая этим, что он не собирается
обнимать кого-нибудь. "Слыхал, слыхал..."  -  про  себя  повторила  вдова.
Неужели только "слыхал" полковник, как сплетню, о ее семейной трагедии?
   - Не горькая участь мужа заставила меня просить пана старшого. Сын мой,
может, помните - Богданом звали его, -  во  время  Синопского  похода  под
вашим водительством был ранен отравленной саблей. Потом он и сам был  взят
в плен под Цецорой.
   - Такое горе свалилось  на  вас,  помилуй  боже:  мужа  зарубили,  сына
пленили... Склоним головы, панове, чтя память отважных воинов.
   И Сагайдачный быстро наклонил голову, придержав рукой бороду. Посмотрел
на окружающих и; словно призывая их последовать  его  примеру,  размашисто
перекрестился. Все окружающие тоже начали поспешно креститься.
   - Что поделаешь, матушка, такова уж наша казацкая  доля.  Защищая  свой
край и православный народ, иной раз приходится жертвовать жизнью.  Но  пан
подстароста легкомысленно сложил голову, защищая только своего пана... Да,
господь всеблагий им судия...
   - Не для того, чтобы отслужить панихиду по  убиенному  мужу,  искала  я
встречи с вами. Муж-подстароста погиб - царство небесное его душе... Но  в
этом сражении участвовал и мой сын. Его будто бы взяли в плен. Прошу  вас,
пан гетман, выкупите его из неволи. Ведь  он  пригодился  бы,  уверена,  и
старшому и гетману. Все-таки коллегию закончил, как и пан полковник...
   И поняла, что именно об этом и не следовало бы  говорить  Сагайдачному.
Его  передернуло  от  этих  слов,  он  посмотрел  на   присутствующих,   и
приветливая улыбка слетела с его уст. А правая рука резко поднялась вверх.
   - А из-за сына, матушка, не стоит сердце надрывать печалью.  С  турками
на их басурманском языке он лучше договорится, чем  со  своими.  Такой  не
пропадет, если господь всеблагий в гневе своем не покарает его за гордость
да за язык дерзновенный зело, даже против старших своя. Не  мне,  старшому
православного казацкого войска, заботиться о таком  смутьяне,  хотя  он  и
является сыном боголикой пани. Господь наш  спаситель  рече  в  проповедях
своя: "Грешно, не достойно отнимать  хлеб  у  дитяти,  чтобы  бросить  его
рычащему псу..."  Что  мы  теперь  можем  сделать,  если  за  синим  морем
затерялись среди неверных и следы невольников? Очевидно... отуречится,  до
этого ему один шаг. Он так усердно защищал их в Синопе да  распевал  песни
богопротивного исламского народа.
   - Страшный гнев затаил в своей душе  пан  старшой.  Вижу,  мой  сын  не
ошибся. Божьими делами,  говорил,  слишком  увлечен  пан  Конашевич.  А  к
человеку, сама вижу, относится хуже, чем к собаке...
   Из пылающих гневом глаз матери брызнули слезы. Она повернулась и пошла,
пробиваясь сквозь толпу к  выходу.  Рука  Сагайдачного  резко  опустилась,
будто навсегда разрубила узел, который связывал его с именем этого гордого
и сильного духом чигиринского воина. В первое мгновение что-то дрогнуло  в
его душе - заговорила  совесть:  ведь  это  он  мстит  за  нанесенное  ему
оскорбление, хотя  и  заслуженное.  Гадкая  месть  шута,  а  не  казацкого
полковника...
   Но "бог всемилостив, а дела мои  прославляют  его  небесное  величие...
Будем надеяться, - дела искупят эти минутные  человеческие  слабости"!  На
этом и успокоился. Потом резко повернулся к посланнику гетмана Ходкевича -
Киселю:
   - Прошу прощения, пан Кисель, женщины, женщины!..  Нет  пуще  зла,  чем
женщина!
   - Эврипид? - блеснул своей образованностью Адам.
   - Эврипид, пан Кисель, последний из трех столпов  мудрости  со  времени
военной эпопеи при Саламини...
   Очень обрадовался Сагайдачный духовным отцам, которые снова  нахлынули,
словно  волны  морские,  вытеснив  из  головы  назойливые  мысли  о  вдове
Хмельницкой. Он старался ответить всем сразу, увлекаясь заботами о  церкви
и святых отцах, уходя от всего будничного, человеческого...
   У ограды собора Матрену поджидал Василий Ставецкий. И она упала ему  на
грудь, чувствуя в нем твердую мужскую опору.
   - Вот спасибо. Теперь поехали, Василий!
   - Куда? Может... в Белоруссию поедем, ко мне!
   Хмельницкая  подняла  голову  с  его   груди,   пристально   посмотрела
Ставецкому в глаза. Убеждала или убеждалась? Ведь этим было сказано  очень
много, может, даже все! И - очевидно, убедилась.
   - Вези куда хочешь, Василий! Я делала все, что было в моих силах, но на
каждом шагу встречала равнодушие и бессердечность людей. Сначала старалась
для родителей, потом для семьи, для сына, и осталась одинокой. Ни дочь, ни
жена, ни мать... Позаботься хоть ты обо мне...
   - О нас обоих, - тихо произнес Василий, ведя Хмельницкую  к  тарантасу.
Он уже заранее отправил чигиринских казаков домой,  потому  что  решил  не
отпускать Матрену от себя.  После  стольких  лет  страданий  -  они  снова
вместе!





   У крутых скалистых берегов бушевало  море.  Холодные  ветры,  вспенивая
волны, устремлялись на побережье Царьграда - Стамбула. И в эти теплые края
ужо стучалась зима, чтобы освежить опаленную знойным южным солнцем страну.
Несколько дней подряд моросил холодный дождь,  предвестник  приближающейся
зимы.  Затем  дожди  прекратились,  земля  затвердела  и  покрылась  седой
изморозью.
   Городские женщины выходили теперь за калитку дувала [дувал  -  каменная
ограда дворов (турецк.)] на улицу или на  рынок,  набрасывая  традиционную
паранджу поверх обычной  летней  одежды  -  длинной  клетчатой  сорочки  с
множеством складок на груди. Очень редко, да  и  то  тайком,  выходили  на
улицу и женщины из султанских гаремов. Лица свои они прятали за яшмаком  -
белоснежной газовой сеткой из шелковой ткани, а их молодые девичьи  сердца
рвались на волю.
   Праздных,  откормленных  и  выхоженных  гаремными  служанками  наложниц
султана всегда тянуло на  волю,  за  пределы  разукрашенного  балкончиками
дворца. Правда, за балкончиками возвышались еще и массивные, как в тюрьме,
каменные дувалы, огораживавшие двор и сады султанского гарема.
   Синопская красавица Фатих-хоне, которой Богдан так целомудренно прикрыл
грудь парчовым  халатом,  теперь  куталась  в  расшитую  шелком  паранджу.
Девушку, разумеется, против ее воли взяли в гарем Османа II, которого мать
еще младенцем нарекла султаном. В детстве  Фатих-хоне  считалась  невестой
любимца султанши Ахмета. Он стал потом беем и бесславно погиб на  Украине.
После его смерти  девушку  прочили  в  жены  чаушу  Али-бею,  правой  руке
султанши. А когда грозная Мах-Пейкер увидела Фатих-хоне, она тут же велела
взять невесту покойного синопского бея в гарем молодого султана... Любимой
женой Османа  была  пленница  монашка,  похищенная  Зобаром  из  киевского
монастыря. Но мать под  наблюдением  верных  одалисок  готовила  для  него
Фатих-хоне.
   - Гордись,  ты  должна  стать  матерью  правоверного  наследника  тропа
государства, благословленного  самим  аллахом!  Не  век  же  султан  будет
очарован  красотой  Доминики-хоне...  Ты  будешь  третьей  женой  султана,
заменишь бесплодную Баюн-хоне и  Доминику.  Этим  очистишься  от  скверны,
брошенной на твое тело правоверной мусульманки глазами неверного в Синопе,
- однажды сказала ей заботливая мать  Османа,  прозванная  среди  одалисок
божественным лицом луны - Мах-Пейкер.
   Ко всему можно привыкнуть. Не так  уж  сладко  жилось  Фатих-хоне  и  в
Синопе, будучи с детства обрученной с  незнакомым,  хотя  и  прославленным
беем. Хотя в этом большом и шумном дворце  султана  она  чувствовала  себя
свободнее других, после смерти ее первого  жениха  Ахмет-бея,  к  которому
была не безразлична султанша, девушку считали чуть ли не вдовой.
   Именно  ей,   созревшей   красавице   Синопа,   вместо   наказания   за
"надругательство"  казаков  суждено  было  стать  третьей  женой  молодого
мужественного Османа, который  увлекался  беспрерывными  войнами.  Пожилая
султанша-мать хорошо знала порывы  молодости,  знала,  что  нужно  первому
после аллаха правоверному. Сын мог полностью положиться на  многолетний  и
богатый опыт своей матери.
   Девушки - гурии гарема султанши - не все знали, что творилось в доме их
грозной госпожи. Но вот они прослышали о том,  что  во  дворец  Мах-Пейкер
доставили  с  молдавского  поля   сражения   молодого,   очень   красивого
казака-гяура. Мать султана до сих пор  еще  любила  сама  разбирать  самые
сложные дела и жестоко расправляться  с  гяурами  -  валахами,  албанцами,
чехами, украинцами, русскими. Особенно ее  интересовали  молодые  красивые
пленники. И тем более  -  бесстрашные  казаки.  Красивые  юные  невольники
подвергались пыткам в тайных покоях султанши... Из этих покоев ночью,  при
лунном свете выносили осчастливленного любовника-гяура в мешке  и  бросали
его в пенящиеся воды Босфора.
   Понятно, что обо всем этом девушки-гурии не говорили  вслух.  А  тайком
перешептывались  друг  с  другом,  восхищаясь  тонким  вкусом  пресыщенной
любовниками стареющей  матери  Османа.  Забавляясь  красивым  невольником,
Мах-Пейкер надеялась задержать увядание женской плоти, возбудить угасающую
страсть развращенной женщины...
   Фатих-хоне вдруг почувствовала ревность. Как покарает Мах-Пейкер гяура,
победившего в поединке Ахмет-бея?  После  разговора  с  одалисками  матери
султана девушка была уверена, что это тот самый  казак,  который,  проявив
благородство, спас многих турчанок в Синопе, в том числе и ее, Фатих-хоне.
И теперь это ставилось ей в  вину,  как  преступное  общение  с  неверным.
Казаку же, спасшему несколько десятков мусульманок от страшного  бесчестия
и позора, угрожает не только надругательство, но и ужасная смерть. А  ведь
он ей, юной мусульманке, первой подал одежду, по восточному обычаю  отведя
взгляд от ее обнаженного девичьего тела...
   Этот молодой, с черными усами и орлиным носом казак  прекрасно  говорил
по-турецки! О нем рассказывал  в  Синопе  правоверный  Назрулла,  искавший
лучшего, чем у мусульман, счастья для себя и своей  семьи.  Казак,  джигит
и... убийца ее прославленного жениха!..
   Она испуганно оглянулась на своих подруг из гарема.
   - Наверно, это злые языки наговаривают на мать султана, - сказала  она,
выходя вместе с другими за ворота каменного дувала.
   -  Старуха  Юзари-опа  собственными  ушами  слышала,   как   Мах-Пейкер
говорила: "Синопского героя и убийцу нашего лучшего слуги Ахмет-бея я сама
буду  судить.  Кровь  за  кровь,  гласит  святая  мудрость..."  -  шепотом
промолвила молодая ключница из  покоев  грозной  Мах-Пейкер,  озираясь.  И
добавила:  -  Но  при  этом  мать  султана  велела  разузнать   у   чауша,
действительно ли этот казак так молод и красив, как описывал его  крымский
хан Мухамед Гирей...
   "Это  он!  -  окончательно  убедилась  Фатих-хоне.  -  Синопский  герой
казак..." Да, в синопском бою он вел себя как герой. Он единственный среди
сотни  мужественных  юношей,  которые  единодушно  поддержали  благородный
поступок гяура... Жениха своего она должна была уважать,  подчиняясь  воле
своих родителей и законам грозного адата. Но этот... гяур мил ее девичьему
сердцу.  Пусть  мужчины-воины  сводят  счеты  между   собой.   Эти   счеты
закономерны, но - чужды ее сердцу! Она ведь девушка и, султанша говорит, -
мать... в будущем.





   Теперь Фатих-хоне, кажется, нашла то, чего ей недоставало, нашла стимул
к жизни. Каждый день она прислушивалась к разговорам в  гареме  о  пленном
казаке. Он ли это? Чувствует сердце, что он, ее  спаситель!..  По  велению
матери султана его подкармливают при дворе Мухамеда Гирея,  уже  несколько
дней сряду выводят на тойхане [рынок, где торгуют невольниками (турецк.)],
словно собираются продать. Каждый день  купцы  прицениваются,  внимательно
оглядывают   пленника,   причмокивают    губами,    размахивают    руками,
переговариваются,  предупрежденные  слугами  о  том,  что  гяур   понимает
турецкий язык.
   Но  Фатих-хоне  разузнала  через  верных  людей,  служащих  у   хитрого
Мухамед-бея, что он и не собирается продавать невольника. Таким  путем  он
хочет набить ему цену, словно разжигая страсть у грозной Мах-Пейкер.
   Шумные невольничьи базары как-то отвлекали Богдана от  тяжелых  мыслей.
Он переставал думать о том, что говорили о нем во дворце  Мухамеда  Гирея.
Среди невольников - испанцев, калабрийцев, неаполитанцев и  корсиканцев  -
Богдан выделялся не только своим сложением и здоровьем,  но  и  выражением
умных глаз.
   Третья невеста молодого султана и привела на рынок невольников  старика
Джузеппе  Битонто,  итальянца,   родом   из   Мессины.   Давно   принявший
магометанство,  итальянец  теперь  нисколько  не  был  похож  на  прежнего
пламенного, неутомимого борца за освобождение своей родины  от  испанского
ярма. Убежденный атеист-революционер, жертва кровавой инквизиции, один  из
ближайших соратников Томмазо Кампанеллы, Джузеппе Битонто некоторое  время
служил во флоте турецкого корсара Чикалы, тоже итальянца родом из Мессины,
и тешил себя надеждой на скорое возвращение  на  родину,  чтобы  отомстить
иезуитам и спасти Кампанеллу. Но командир турецкого флота,  Бесса  Чикала,
бесславно погиб в  сражении  во  время  очередной  авантюры  против  своих
соседей. Только после смерти Чикалы Битонто вдруг  почувствовал,  что  его
надежде на возвращение на родину,  порабощенную  испанцами  и  подавленную
черной реакцией, иезуитов, не суждено осуществиться. Кроме того, возраст и
подорванное  жестокими  пытками  инквизиторов  здоровье  навсегда   лишили
изгнанника  возможности  снова  обрести  свою  родину  и  бороться  за  ее
освобождение.
   Согбенный, седой, убого одетый, как и большинство турок его возраста  и
положения, бывший  доминиканец  Джузеппе  Битонто  бесцельно  толкался  на
невольничьем  рынке.  Время  от  времени,  будто  совсем   невзначай,   он
останавливался возле богатой, закрытой яшмаком турчанки.  Учтиво  кланялся
ей, когда она просила его узнать о  цене  интересовавшего  ее  невольника.
Будто случайно, турчанка подошла к невольникам известного и прославленного
воина Гирея, среди которых находился и Хмельницкий.
   Битонто вдруг остановился как вкопанный,  оглядывая  с  ног  до  головы
Богдана, стоявшего за высокой перегородкой. Невольник произвел на  бывшего
монаха-доминиканца такое  впечатление,  что  он,  привыкший  за  грубостью
скрывать свои мысли, воскликнул:
   - Terra movet! [Земля содрогается! (лат.)]
   И еще больше удивился, когда казак-невольник, поняв его, улыбнулся.
   - Не слугу-раба ли подыскивает преподобный  отец  для  прелата  римской
церкви? - свободно, даже несколько вызывающе, спросил Богдан на  латинском
языке.
   Вопрос  пленника  удивил  Битонто.  Отуреченный  итальянский   партизан
испуганно огляделся  вокруг,  боясь,  как  бы  кто-нибудь  не  услышал  их
разговора.
   - Всего можно ждать от казаков, но... услышать на торжище от  пленника,
схваченного на Украине, латинскую речь... - несдержанно и искренне выразил
Битонто свое изумление и восхищение.
   - Per lunam... A! Non ludere aliquem  vana  spe  [Под  луной...  А!  Не
обманывай себя несбыточными надеждами (лат.)], мой господин...
   "Но... пользуйся случаем!" - вдруг  промелькнула  в  голове  у  Богдана
неожиданная мысль о спасении. Ведь все это время он только  и  тешил  себя
надеждой. Он должен пойти на любые  жертвы,  даже  на  унижение,  лишь  бы
вырваться из этого басурманского мешка, покуда  тот  не  завязан  страшным
узлом. "Мой господин" никак не вязалось  с  этим  Hoinullos  [человечишком
(лат.)] - турком, одетым  как  нищий  старец.  Но  это  была  своего  рода
соломинка, за которую хватается утопающий. К тому же проницательному юноше
показалось, что прячущая свое лицо под дорогим газовым яшмаком турчанка не
случайно остановила на  нем  свои  пристальный  взгляд.  Очевидно,  старый
турок, владеющий латинским языком, именно для нее и выбирает  слугу  среди
невольников.
   Слугу или... Какая  разница:  молодая  турчанка  может  стать  надежной
опорой для прыжка на волю! В борьбе за свободу все средства хороши.  И  он
тепло обратился к турку-латинцу:
   - Вы просто растрогали меня, заговорив со  мной  на  языке  моей  альма
матер, - по-латински сказал он. И в то же время во все  глаза  смотрел  на
молодую турчанку, следил за  малейшим  движением  ее  украшенных  золотыми
браслетами рук. Они нервно одергивали яшмак, плотнее прикрывая лицо.
   - Пан был спудеем или братом ордена... - послышался голос дервиша.
   - Был спудеем иезуитской коллегии. Но это не имеет  никакого  значения.
Хотелось бы найти... верного друга среди этих...  чужих  мне  людей.  Меня
вывели продавать, а продадут ли... Может, пан купил бы меня?
   - Замолчите! Они не знают, что  вы  владеете  и  языком  папы.  Вас  не
продадут... Видите, на нас обращают внимание,  -  резко  оборвал  разговор
Битонто. -  Здесь  поблизости  находится  инкогнито  ваш  друг,  синопская
красавица Фатих-хоне, девушка, которую  вы  спасли  от  поругания.  Она...
теперь  невеста  молодого  султана,  рискует   жизнью!   Но   из   чувства
благодарности хочет помочь вам. Предавать ее не в ваших интересах.
   - Почтеннейший... простите, я не знаю, как вас звать,  в  своем  ли  вы
уме? Разве можно предавать своего спасителя, да еще девушку...
   - А какая девушка, мой добрый молодой коллега! Она надеется  на  успех.
Но и вы должны содействовать ей в этом...
   - Чем, как?
   - Молчите, черт  побери!  Вам  нужно  только  слушать...  Мать  султана
собирается жестоко расправиться с вами за то, что вы  убили  ее  любовника
Ахмет-бея. Эта девушка хочет помочь вам. Лишь спасти вашу честь, и только.
Ведь вас охраняют строже, чем тысячи остальных невольников.
   - Вижу... Но... к чему эти лишние разговоры? Что  я  должен  делать?  -
шепотом спросил встревоженный невольник.
   - То, что сделал я, ученик и друг Томмазо Кампанеллы.
   - Кампанеллы? - ужаснулся Богдан, хватаясь за перегородку невольничьего
стойла и тряся ее. Имя гиганта мысли  и  духа  молнией  поразило  все  его
существо, бросило в жар и пот.
   - Молчите, заклинаю вас! Я нашел спасение на этой мусульманской  земле,
приняв магометанство! Пан спудей понимает, какой может  быть  из  атеиста,
друга Кампанеллы,  мусульманин...  Но  в  этом  спасение!  У  вас,  юноша,
положение куда трагичнее, вы невольник. Турчанка обещает  спасти  вас,  но
когда это будет... в будущем, туманном и неясном, как и ее девичьи  мечты.
А в настоящее время вас ждет позорная кастрация...
   -  Пан  советует  мне  принять   магометанство?   -   спросил   Богдан,
предугадывая невысказанные мысли спасителя.
   - Да. Так настойчиво советует вам  синопская  девушка  Фатих-хоне.  Как
мусульманина, я уверен, она спасет вас. Фатих-хоне говорит,  что  вас  уже
разыскивает турок-неофит, какой-то  Назрулла...  Тес!  Запомните:  вы  уже
давно стали магометанином!
   - Понятно, благодарю!.. Еще в годы моего обучения в иезуитской коллегии
у меня была хорошая наставница, и тоже турчанка-невольница. Ах,  Назрулла,
Назрулла! Алла-гу-акбар...
   - Ло иллага... илаллаг!.. - закончил  Джузеппе  Битонто  и  превратился
снова в немощного, сгорбленного старца. И на глазах у стражи, на глазах  у
вооруженного крымчака-надсмотрщика они, прощаясь по мусульманскому обычаю,
провели руками по лицу.
   Старый дервиш ушел со словами молитвы на устах. Он смешался  с  толпой,
превращаясь в глазах Богдана в зил-уллу [тень бога  на  земле  (турецк.)],
который снился  и  жене  запорожского  атамана  Нечая.  Окрыленный  другом
Кампанеллы,  Богдан  старался  не  потерять  из  вида  не  только   седую,
взлохмаченную голову дервиша,  но  и  стройную  фигуру  молодой  турчанки,
которая приближалась к его  советчику.  Подвергаясь  риску,  девушка  едва
заметно, будто поправляя газовый яшмак, приоткрыла лицо. Ее  взгляд  лучом
надежды согрел сердце юноши.
   Кампанелла... Ведь и он во  имя  избавления  отчизны  от  многолетнего,
тяжкого испанского ярма не пренебрег союзом  с  неверными  турками!  Из-за
этого и пострадал, неосмотрительно доверившись ненадежным сообщникам. Союз
ли это или благородный риск?..
   Принятие веры -  только  маневр,  а  не  союз.  Всякая  вера  -  темное
дикарство! За ней легко можно скрыть свое настоящее естество. А нельзя  ли
воспользоваться  ею,  чтобы  утаить   крайнее   безбожие   здравомыслящего
человека? Магометанство - как средство! Средство,  черт  возьми!..  Но  по
совету  такой  девушки  и  магометанство  воспримешь   как   веру   любви.
Кампанелла, Назрулла...
   В памяти возникло лицо заплаканной  и  насмерть  испуганной  обнаженной
девушки. Неужели?..  И  право,  как  могут  скрещиваться  пути:  в  Синопе
всего-навсего   проявил   гуманность,   а   какая   всепобеждающая    сила
человеческого добра!  Жизнью  рискует  девушка  во  имя  этого  чувства...
Кампанелла, Назрулла!..





   Сагайдачный возвращался с юго-западной границы на Сечь. Эта поездка  не
особенно радовала его, но и не огорчала.  Из-за  этих  зимних  поездок  по
церковным делам придется  ему  и  рождественские  праздники  проводить  на
Запорожье. А разве проедешь мимо! И вот в сопровождении  пышной  свиты  он
провожал святителей восточной церкви, гарантируя этим их безопасный  выезд
за  пределы  Речи  Посполитой.  Ничего  хорошего  не  предвещала  поднятая
иезуитами  шумиха,  горячо  поддерживаемая   королем,   будто   святители,
подкупленные турецким правительством, осуществляли  свою  просветительскую
миссию в Москве и особенно на Украине.
   Но Сагайдачный был спокоен и  доволен.  Паны  униаты  дали  украинскому
народу и его церкви только передышку, - это он хорошо понимал. Да и шляхта
все больше и больше втягивалась в борьбу с турками, теперь  и  ей  некогда
было заниматься религиозными преобразованиями. Кардиналы, отцы  иезуитской
церкви искали более надежной почвы в поспешной подготовке к  войне-реваншу
с турками, разгромившими Жолкевского.  Надо  наконец  такой  державе,  как
Польша, выйти из подчинения ненавистным туркам...
   - В Стамбуле растет, говорят, молодой горячий султан, -  словно  дразня
Адама Киселя, промолвил Сагайдачный, оборачиваясь в седле.
   - Поговаривают об этом и у нас, уважаемый пан Петр, -  облизывая  губы,
как  это  он  обычно  делал  во  время  подобных  разговоров,   согласился
собеседник.  -  На  казаков  зубы  точит,  передавал  пан  Отвиновский  из
Стамбула.
   Сагайдачный, поняв контрудар дипломата, весело, раскатисто засмеялся:
   - На казаков, говорите, передавал Отвиновский?  Что  же...  Помолившись
пречистой богоматери, казаки с благословения шляхты могут наскочить на эти
отточенные зубы. Сразу притупят их! Молоко еще не высохло на губах у этого
молодого слуги Магомета. Не с  казаками  должен  был  бы  мериться  своими
юношескими силами молодой султан, пан Адам...
   И подстегнул лошадь, чтобы не слышать ответа Киселя. Это означало конец
беседе, раз он высказал свое мнение!
   Старшой реестровых войск, назначенный польским королем,  торопился  еще
до крещения  выполнить  свое  обещание  запорожцам,  переданное  им  через
полковника Острянина. К тому же по велению короля должны были прибыть сюда
и его казначеи!.. Казакам же  он  обещал  не  так  уж  много:  заехать  на
острова, отправить в запорожской церкви Спаса рождественское  богослужение
и тайком договориться с их атаманами. А о том,  что  у  него  было  еще  и
особое поручение от короля, ни словом не обмолвился.
   Таким образом, старшому реестрового  войска  было  о  чем  толковать  с
атаманами нижнеднепровской пограничной  крепости.  Долго  и  скучно  читал
послание к запорожским казакам  царьградского  архиепископа,  призывавшего
поддержать  всеми  силами  Польшу  в  войне  с  врагами   христианства   -
мусульманами. Затем от имени короля призывал славных рыцарей с  оружием  в
руках поддержать его войско. Не столь важные дела!
   Правда, разговор Конашевича с запорожцами, как  всегда,  был  нелегким,
хотя сейчас он опирался на послание духовенства, к  которому  до  сих  пор
прислушивалось казачество. Атаманы поняли, что старшому реестровых казаков
они очень нужны. Эх, как нужны запорожские казаки Короне, которая до этого
упрямо не хотела признать боевой силы Сечи! Казаки еще до  приезда  к  ним
Сагайдачного почувствовали, что назревал серьезный конфликт между Польской
Короной и диваном. Ведь совсем недавно торжественно и пышно проводили  они
королевского посланника, приезжавшего уведомить запорожцев  о  выплате  им
содержания "за хорошую службу на границе". А от безделья запорожцы с  жиру
бесятся, развлекают  себя  вооруженными  нападениями  да  затевают  разные
авантюристические набеги на крымчаков и турок.
   Начав  с  богослужения,  осторожный  дипломат   Сагайдачный   обдуманно
проводил свои дружественные переговоры с  запорожцами,  и  не  только  как
гость. Ему было поручено Польской Короной склонить  их  на  свою  сторону.
Узнав о радушном приеме здесь королевского  казначея,  Сагайдачный  совсем
осмелел.
   - Наших казаков и запорожцев просят  принять  участие  в  одном  важном
государственном деле, - наконец произнес он. -  Король  и  сановники  Речи
Посполитой дружески просят примкнуть к армаде посполитых войск, чтобы дать
вооруженный отпор зарвавшемуся юнцу, турецкому султану Осману...
   Об этих переговорах на островах,  несмотря  на  строгое  предупреждение
Сагайдачного, опиравшегося на тысячное войско реестровиков, стало известно
и казакам. Старшины улыбались в бороду, оживились и  казаки.  Вспомнили  о
том, как заупрямился покойный гетман Жолкевский, отказываясь  призвать  на
помощь казаков. Тогда польские шляхтичи преследовали еще одну тайную цель.
Они надеялись, что запорожцы своими набегами будут беспокоить турок  и  на
какое-то время оттянут их силы на себя. Но той осенью запорожцы напали  на
турок с моря, и  Жолкевский,  словно  в  наказание  за  неприязнь  к  ним,
поплатился головой. Теперь поговаривают, что поход против турок  возглавит
известный победитель ливонских  рыцарей  гетман  Ходкевич.  Осмотрительный
полководец, хотя уже и в летах! На него вся надежда!
   Предварительные переговоры Сагайдачного с атаманами низового казачества
закончились будто  бы  успешно.  Но  запорожский  атаман  Яков  Бородавка,
которому Сагайдачный предложил вести войско  на  Дунай,  не  боясь  задеть
самолюбие  гетмана,  смело   напомнил   ему   об   условиях   и   казацких
"требованиях". Атамана интересовала не только плата за участие в походе.
   - Будем мы воевать с турками под началом своего,  запорожского  атамана
или нам  снова  придется  подчиняться  коронным  "пся  крев",  тюфякам?  -
спрашивал Бородавка, горячо поддерживаемый сечевыми старшинами. - И  опять
чванливая шляхта будет поучать нас да швыряться казацкими полками,  словно
свинья порожними мешками!.. Вот запорожцам  привезли  жолд,  а  реестровым
казакам до сих пор еще не уплатили за службу. Что же это? Не  задумали  ли
они  поссорить  нас  с  реестровыми  казаками?  Разумные   государственные
деятели, наверно, так не поступают! Не пора ли  нашим  запорожцам  ударить
сыновьим челом московскому царю, чтобы воссоединить  казацкую  силу  с  их
силой... К тому же неизвестно,  получат  ли  что-нибудь  казаки  от  этого
похода? А может быть, снова коронные деятели захватят всю военную  добычу,
а низовых казаков потом обвинят в грабеже?..
   - А ведь верно, пан Конашевич! Воевать идем, как в  наймы,  и  не  ради
собственных интересов,  -  рассудительно  заметил  кто-то  из  полковников
реестровых войск.
   Запорожский   атаман   одобрительно   хлопнул   по   плечу   полковника
левобережных реестровых казаков Хтодося Мосиенко.
   - Правду говорит полковник, - горячо поддержал он. - Снова,  как  и  во
время похода на Москву, заставят  воевать  за  короля  Сигизмунда.  А  что
пользы - ни харчей, ни киреи!..
   Сагайдачный,  словно  пойманный  с  поличным,  удивленно  посмотрел  на
старшин. Но Яков Бородавка решительно добавил:
   - А что же, верно говорят старшины. Кругом воюют, казаки всюду,  нужны.
Вон чехам навязывают войну, хотят  перекроить  их  государство.  Австрийцы
охотно нанимают наших рыцарей-казаков  у  польского  короля.  Царьградский
патриарх Кирилл с Бетленом Габором торгуются из-за Польской Короны! Только
воюй, казаче, а хозяева, которые  хорошо  платят,  найдутся.  Но  польский
король как лукавый сват: бедную покрытку  [обесчещенную  девушку  (укр.)],
скажем реестровую, льстиво задабривает, а  богатую  единственную  дочь  за
парубка, соблазнителя этой реестровой, вон как высватывает...
   Старшины захохотали. Даже Адаму Киселю  понравилось  удачное  сравнение
запорожского атамана, который по привычке облизал губы и улыбнулся.
   "Пан Бородавка, очевидно, выпил для  смелости",  -  решил  Сагайдачный,
обдумывая, как ему вести себя с чересчур расхрабрившимися старшинами.
   - Кто же этот лукавый сват, пан Яков? - лишь  бы  не  молчать,  смеясь,
спросил Сагайдачный.  -  Если  не  я,  полковник  украинского  реестрового
казачества, так, очевидно, король,  который  недавно  расплатился  с  вами
злотыми!
   - Расплата, расплата... Не пора ли, может  быть,  и  об  этом  подумать
королю?  А  сами  целые  полки  лисовчиков  создали  во  главе  со  своими
старшинами. Наверно, пойдут  воевать  к  австрийскому  цесарю.  Словно  на
работу  нанимают!  На  состав   этих   полков   сквозь   пальцы   смотрят.
Банитованных,  осужденных  на  смерть  принимает  пан  Стройновский  в  то
войско...
   - Может быть, это хорошо для какого-нибудь нарушившего  государственные
законы вояки. Да и от безделья казакам не придется томиться.
   -  И  для  запорожцев  нашлась  бы  работа,   пан   Петр!   Только   бы
государственные мужи побольше проявляли заботы... Вон и Максима  Кривоноса
обидели! В Чехию бежал, спасаясь  от  королевского  произвола,  в  наемные
войска вступил. А за что осудили казака?!
   - Кто его знает, панове старшины, где сейчас Кривонос? Сказывали  люди,
что празднует свою победу над внучкой Острожского,  ставшей  теперь  женой
гетмана... Может, и  погиб  из-за  этого  или  руки  на  себя  наложил  от
отчаяния, что не его, а литовского  гетмана  женой  стала,  -  отшучивался
Сагайдачный, стараясь замять разговор о прославленном молодом воине.
   Подобные разговоры могли привести к нежелательному при  такой  ситуации
разладу. Ведь  ирклеевского  полковника  Мосиенка  поддержал  и  полковник
реестровцев Северин  Цецюра.  Полковник  Яцко  Гордиенко,  улыбаясь,  тоже
подошел к ним. Что это, неужели заговор среди реестровых полковников?..
   - Мы пойдем бить турок, как били их с вами в Синопе, Трапезунде  и  под
Царьградом! - воскликнул Петр Сагайдачный. - В этот раз мы  идем  по  воле
короля, правителя и нашей украинской земли... Верно ли  я  говорю,  панове
старшины?
   - Что правда, то не грех, пан полковник. Властвуют короли и  над  нами,
казаками... - раздались голоса старшин. - Но  ведь  и  наши  казаки  могли
напасть на турок и оттянуть на себя их силы. Меньше голомозых пришлось  бы
на долю гусар.
   - А сумели бы казаки оттянуть на себя турецкие  силы.  Хотя  бы  только
морские! Ибо тут надо уничтожить огромную армию голомозых,  которые  тучей
идут на молдавские земли. Именно там, где сложил свою  голову  Жолкевский.
Без казаков на придунайских полях, как без божьей помощи,  снова  придется
отступать!.. Не морские сражения,  не  крымские  набеги,  а  многотысячные
полки храбрецов за Днестром спасут наши польские земли, завоюют мир. Ляхов
хули, как говорит народная мудрость, но с ляхами  живи!  Что  же  касается
Москвы, мы тоже и русским... согласны помочь.  Не  помешает  и  с  Москвой
повести надлежащие разговоры.
   С трудом вывернулся полковник, затаив злобу на Якова Бородавку, во всем
поведении которого чувствовалась давняя неприязнь к Сагайдачному.  Кто  он
такой? Веремеевский казак, бунтарь во время войны Ходкевича  с  ливонцами,
едва научившийся  писать  у  лаврских  монахов,  будучи  два  года  у  них
прилежным послушником. Наказной... И Сагайдачный почувствовал,  что  слова
Бородавки не зажгли военным энтузиазмом и патриотизмом запорожцев. Но  все
же... он польстил казакам.





   ...Теперь  все  это  позади.  Со   старшинами   Сагайдачный   условился
встретиться  еще  раз  в  Киеве  на  большом  Круге  запорожцев  вместе  с
реестровыми казаками. В Киеве... Ведь там до сих пор  еще  не  угомонились
после суда над униатским священником Грековичем, которого  взбунтовавшиеся
казаки спустили под лед - "попить днепровской водицы!". Бородавке обещали,
что он возглавит казаков в этом походе  Речи  Посполитой.  Хитро  придумал
гетман Ходкевич!  А  будет  ли  в  действительности  Бородавка  руководить
казаками в боях, Сагайдачный не был уверен. Такому незаурядному  запорожцу
только дай возможность  отличиться  в  общегосударственном  походе,  стать
победителем, тогда...
   Что же  "тогда",  полковник  не  нашел  слов  для  ответа,  хотя  душой
чувствовал, к чему это может привести. Его мысли  о  дерзости  запорожских
Бородавок, возлагающих большие надежды на Москву,  вытесняли  другие  -  о
военном долге казачества. А ему, политическому  деятелю,  воину,  хотелось
добиться только согласия! Согласия с казачеством,  с  украинским  народом,
или с... королем? Может, все-таки французы поддержат  "восточную  квестию"
[восточную политику (польск.)], и  он  готов  возглавить  ее!  Современный
крестовый поход!
   "Ударить сыновним челом московскому, царю,  -  подумал  Сагайдачный.  -
Этим можно привлечь на свою сторону казачество. Но в то же время  можно  и
потерять все у Польской Короны, что с таким трудом было достигнуто в  годы
молодости, после Ливонского похода..."
   Подъезжая к Чигорину, Сагайдачный отправил свою  свиту  прямо  в  Киев.
Если уж он уступил старшинство запорожскому вожаку, то нужна ли ему  такая
пышная свита? Да и Чигирин, благодаря его стараниям, крепко связан с Речью
Посполитой,  покорно  выполняет  его   волю.   Неспроста   затягивался   в
канцеляриях короля и староства  вопрос  о  назначении  нового  подстаросты
Чигирина!
   К тому же полковник почувствовал  угрызение  совести  из-за  того,  что
холодно обошелся с пани Хмельницкой  в  Белой  Церкви.  По-христиански  ли
поступил он тогда с вдовой? Об этом, он уверен, стало известно чигиринским
казакам. Дважды замаливал он этот грех, будучи старшим реестровых казаков,
будет замаливать и оставшись полковником. Потому, что до сих пор не  нашел
успокоения...
   Одинокой женщине,  потрясенной  тяжелым  горем,  он  не  протянул  руку
помощи, не поддержал ее, а еще больший камень положил ей на сердце!  Да  и
себе тоже, прости всеблагий... До сих пор в его душе таится  обида  на  ее
горячего сына-юнца. Это верно, да, верно! Но ведь он зол на ее сына, а при
чем здесь убитая горем вдова?
   "Надо будет отслужить в Лавре сорокоуст  по  убиенному  во  брани  рабу
Михайлу!.." - когда подъезжали к Чигирину, набожно прошептал, посмотрев на
легкомысленно уменьшенную военную свиту, сопровождающую его.
   Ну что же, вот и Чигирин. И Чигирин, и сочельник... и  мороз  пробирает
до костей, холодит душу. В чигиринской Спасской  церкви  уже  зазвонили  к
вечерне.  Когда  удары  колокола  напомнили  Петру  Конашевичу   о   долге
христианина, он чуть ли не в первый раз в жизни почувствовал усталость,  и
не столько от длительного путешествия, сколько от душевных переживаний.
   Будто  застонало  утомленное  тело,  нуждавшееся   в   отдыхе,   когда,
перекрестившись, рука дернула поводья,  направляя  коня  во  двор  церкви.
Озябшее на холоде тело жаждало тепла, спокойного отдыха. Сейчас  бы  не  в
церкви молиться, а где-нибудь в теплой хате, в постели...
   -  Зайдем,  панове,  в  церковь.  Зажжем  по  свече  в  храме   божьем,
перекрестимся и успокоим душу молитвой, - сказал он  ближайшим  старшинам,
не поддаваясь греховному искушению тела. Кивнул головой в сторону  церкви,
словно наказывая себя за свою минутную слабость.
   Но даже молитва на устах и свеча в руке, обожженной восковой слезой, не
уняли    угрызения    совести    из-за     неучтивого     обхождения     с
вдовой-подстаростихой в Белой Церкви.
   Сагайдачный дрожащей рукой вставил свечу  в  подсвечник  возле  алтаря,
содрал с руки желтые, еще теплые капли воска  и,  крестясь,  направился  к
выходу. Разве не видит батюшка, не  догадываются  молящиеся,  после  какой
утомительной поездки заехал он на это праздничное богослужение?
   Джура держал в руке стремя,  протягивая  Сагайдачному  поводья.  Тяжело
садились в седла сопровождавшие его полковники, звенели сабли, ударяясь  о
стремена. Но Сагайдачный не сел в седло. Взял из рук джуры поводья и повел
коня, погруженный в свои думы. С лязгом и топаньем  соскочили  с  коней  и
полковники, даже Адам Кисель. Некоторые сами вели коней, а другие отдавали
поводья джурам. Право  же,  пан  старшой  правильно  поступил:  не  мешало
размять кости и тело перед отдыхом.
   К Сагайдачному подъехал джура, которого еще при въезде в город  Чигирин
направил в староство,  чтобы  там  позаботились  о  ночлеге  для  казацких
старшин.
   - Подстароста до  сих  пор  еще  не  приехал  из  староства,  уважаемое
панство. Старший челядник тоже  выехал  охотиться  на  лисиц.  Чигиринское
подстароство осталось без властей, - отрапортовал  джура,  вытирая  шапкой
пот на лбу.
   - А  казаки?  Ну  хотя  бы  заехал  домой  к  батюшке,  предупредил,  -
недовольно сказал Сагайдачный.
   - Чигиринские казаки весьма сожалеют.  Советуют  заночевать  в  усадьбе
покойного подстаросты, пана Хмельницкого. Подворье  там  просторное,  есть
помещение для джур, покои для  гетмана  и  старшин.  Да  и  сочельник  как
следует отпразднует пан полковник в православном доме.
   Даже вздрогнул Петр Сагайдачный, словно его ударили плетью.
   - К пани Хмельницкой, на сочельник? - переспросил, хотя сам  уже  решил
ехать  на  ночлег  именно  к  ней,  в  Субботов.  Извиниться  перед   ней,
пообещать... - Со мной поедут  только  полковники  и  пан  Кисель.  Отряду
разместиться в чигиринской казачьей сотне.
   И довольно легко вскочил на коня.





   В Субботове готовились к  встрече  гостей.  Но  не  Сагайдачного  ждала
Мелашка. Дом подстаросты был еще в трауре, вся прислуга  чувствовала  себя
так,  словно  над  ними  вот-вот  разразится  гроза.  Челядь  привыкла   к
томительному ожиданию,  привыкла  к  новой  хозяйке  Мелашке.  Даже  "пани
Мелашкой" стали называть ее. Вечером, перед приходом гостей на  сочельник,
на  кутью,  они  все  время  поджидали  свою  настоящую  хозяйку,  Матрену
Хмельницкую.  Хотя  Мелашку  они  тоже  любили.  Дворовые  девушки  всегда
обращались к ней  за  советами,  да  и  казаки  Чигиринского  подстароства
прислушивались к ее разумным словам. Женщина поездила по свету, побывала в
проклятой турецкой неволе. Тяжкое горе состарило Мелашку, но не согнуло.
   Мелашка ждала приезда на  праздник  своего  сына  Мартынка,  такого  же
красивого казака, как и Богдан Хмельницкий. Может, он и не такой стройный,
несколько  угловатее  Богдана,  но  для  матери  он  самый   лучший!   "Не
сегодня-завтра приедет в гости, передавал  с  людьми.  Обещал  привезти  с
собой Ивася Богуна, которого давно не видела. А  ведь  была  ему  названой
матерью, он -  третий  уже  сын-сокол!  Красавцем  растет!  Любая  девушка
позавидует его точеной фигуре, широким плечам, ловким  рукам  или  тонким,
как шнурочек, бровям! Даже перенесенная в детстве оспа  не  испортила  его
красивого лица. Весь в мать пошел. В мать... -  Мелашка  задумалась.  -  С
Джеджалием доживает свой век вдова, теперь  уже  двоих  сыновей  растит  -
своего Ивася-сокола и Филонка-орла!.."
   Вот так и сидела, задумавшись, рисуя угольком на  полотенце  узоры  для
вышивания. Сидели все домашние, поджидая Мартынка с  друзьями-колядниками.
Вдруг в дом вбежал дворовый казак и встревоженно крикнул:
   - Сагайдачный вместе со свитой старшин пожаловал.
   - Ну что же, - спокойно  произнесла  Мелашка.  -  Проси,  казаче,  пана
полковника Сагайдачного в светлицу. Не помешают. Вот видите,  и  колядники
пришли, не объедят, кутьи много приготовлено. Да скажи  конюху,  чтобы  не
сразу сыпал овса разгоряченным, изморенным коням старшин и не поил  бы  их
пока. Пускай сначала последом оскомину собьют.
   - А Мартынка поджидать? - спрашивал дворовый казак.
   - Поджидай. Наши ведь колядники...
   В светлицу поспешно вскочил юркий пан Адам Кисель. То ли холод,  то  ли
голод гнал его в светлицу. Одна из девушек гостеприимно открыла перед  ним
дверь.
   - Просим в  дом  пана  гетмана,  -  поклонилась  девушка,  обращаясь  к
озябшему в дороге пану.
   - Дзенькую бардзо, голубушка ясная. Но я не гетман.  Я  Кисель,  прошу,
почтенная... - сказал он, смутившись от такого приветствия.
   - Кисель? - хмыкнула девушка, едва не сбив с ног вошедшего  в  переднюю
Сагайдачного.
   Сагайдачный взял девушку за плечи и отвел  ее  в  сторону.  Как  всегда
вежливый и не безразличный к женскому  полу,  Петр  Сагайдачный  умел  так
взяться за девичье плечо, что бедняжка встрепенулась, как рыбешка. Да и...
борода у него, уже серебряная, испугала девушку, хотя и вел  он  себя  как
молодой парубок. Стройный и гибкий, точно семинарист при оружии. На пухлых
губах его замерла добродушная улыбка.
   - Не пугайся, милая, Кисель - это только фамилия, за  которой  прячется
пылкая молодая душа пана Адама Григорьевича... Да сохранит господь  хозяев
обители сей! - поздоровался Сагайдачный, входя в светлицу. Повернувшись  к
образу Спасителя с пальмовым крестом, набожно перекрестился. Глазами искал
хозяйку дома, хотел поздороваться, сразу же попросить у нее  христианского
прощения за "неудачную встречу" в Белой Церкви.
   Окинул взглядом украшенную рушниками комнату. И тут же увидел выходящую
из боковой двери Мелашку, вопросительно и недоуменно развел руками.
   - А где же, извините... - И не договорил, ибо и  так  стало  ясно,  что
хозяйки нет дома.
   - Еще из Белой осиротевшей ласточкой наведалась было пани Матрена, да и
уехала. Милости просим, пан гетман...
   - Для вас, хозяюшка, я здесь, в этот праздничный  вечер,  только  Петр.
Да, да, Петр Конашевич. А как звать хозяйку?
   - Да Мелашкой называют по милости... родителей.  Неужели  забыли  меня,
пан Петр?..
   - Ах, Мелашка, помилуй бог! Та самая пани Мелашка, что  в  басурманском
плену  горя  хлебнула,  которую  проклятые  турки  в  Синоп  завезли.   Да
воскреснет  бог  и   расточатся   врази   его...   Низко   кланяюсь   вам,
многострадальная жено!
   И в самом деле поклонился, придерживая бороду. Это уже вошло у  него  в
привычку, за которой человеку порой легко  и  свою  неискренность  скрыть.
Ведь Мелашка  простая  женщина  -  может  быть,  экономка  у  воспитанника
иезуитской коллегии...
   -  Будьте  и  вы  здоровы,  милости   просим.   Приглашайте   уважаемое
товарищество ваше. Девчатам я велела и стол  накрыть,  попотчуем  чем  бог
послал.  Крещенской  кутьей  угостим  вас...  А  пани  Матрена  с  горечью
вспоминала встречу с паном Петром. Да и покинула нас, бедняжка...
   - К родителям, очевидно,  поехала,  чтобы  отвлечься  от  своего  горя.
По-христианскому, по-набожному  поступают  родители!  Не  в  храме  божьем
слышать бы ей мою гетманскую неучтивость! Заботы! Заботы и нас  одолевают,
пани Мелашка. Король обещал позаботиться и о наших пленных, пребывающих  в
Турции. Молебны и аз грешный совершаю. Сам же королю  буду  напоминать  об
этом, как ежедневную молитву повторять.
   Мелашка гостеприимно указала рукой,  приглашая  такого  неожиданного  и
почетного гостя сесть в красный угол.
   - Благодарю за доброе слово. Садитесь, пожалуйста, -  горько  вздохнула
женщина. - Где уж там королям думать о наших людях? Глаза не видят, сердце
не болит... Непременно передадим ваши слова пани Матрене.
   Когда гости садились за стол, вежливо пропуская за гетманом  юркого  и,
кажется,  самого  главного  среди  них  пана  Киселя,   в   светлицу,   не
постучавшись, вошло несколько солидных казаков с саблями на  боку.  Следом
за ними, как показалось сидящим за  столом,  вошла  целая  ватага  молодых
казаков.
   - Вы смотрите, и впрямь колядники,  что  ли?  -  удивился  гетман,  уже
сидевший за столом.
   - Колядники, дай боже здоровья хозяевам и гостям в доме сем! -  ответил
один из казаков, пропуская вперед молодежь.
   Старший из них тряхнул непокорными пышными волосами. Встретился глазами
с Мелашкой, одарил мать сыновней улыбкой. Положил руку на плечо  стоявшего
рядом с ним юноши с такими же  роскошными  волосами.  Ободренный  матерью,
взглянул на гостей.
   - Вот  видишь,  мама,  колядников  привел,  как  обещал.  Ивась  Богун,
Филонко. А это наш приятель - наверно,  знаете  его?  -  Юрко  Лысенко,  -
приятным возмужалым голосом произнес молодой казак.
   - Это наши хлопцы, пан Петр. Вот сын, до сих пор называю его Мартынком,
как маленького.
   Мартынко отошел  в  сторону,  чтобы  мать  могла  поздороваться  с  его
гостями. Ивась тоже подставил конопатую щеку, здороваясь с Мелашкой, как с
родной матерью. Он улыбнулся Мелашке, и высокие гости поняли, кем является
она для этих двух юношей. Здороваясь с другом  Мартынка,  которого  видела
впервые,  она  обеими  руками  взяла  его  за  голову,  словно  собиралась
поцеловать так же, как и своего сына.
   - Юрком звать, хлопче? Казаком хочешь стать? А у нас в гостях,  кстати,
и атаман со старшинами. Попросите, если его ласка, чтобы взял вас  в  наше
заднепровское казачество.
   - Спасибо, матушка. Собирались колядовать... Да и так будьте здоровы  в
доме сем, пусть счастливым будет весь этот  год.  Если  же  у  вас  гости,
матушка, так  мы,  пожалуй,  пойдем  в  другую  светелку.  Как  по-твоему,
Мартынко?
   А к ним уже подошел сам Конашевич, о котором столько им рассказывали  в
Лубнах. Остановился, поглаживая свою волнистую бороду.
   - Казаки? - спросил он. И посмотрел на юношу, как купец на жеребенка. -
А оружие у вас есть, казаки? Если есть,  тогда  дай  боже  вам  счастья  в
трудовой военной жизни. Люблю и  я  это  дело,  еще  благочестивым  князем
привитое нам, юношам, в Остроге... Как только пригреет весеннее  солнышко,
приходите ко мне, казаки. В свой оршак [свита, едущая за государем (укр.)]
старшинский и возьму вас всех четырех, оружие дам. Обязательно вот так все
четверо и приходите ко мне вместе с казаком Мартынком, прошу.  Думаю,  что
ты, казаче, не возражаешь? - спросил Сагайдачный Мартынка.
   - Ежели с Мартынком, так нас больше придет, пан  гетман!  Не  только  в
Лубнах хлопцы рвутся казаковать... - заговорил Ивась Богун, выходя  вперед
поближе к гетману, словно на танец приглашая.
   - Вот это дельный разговор!  -  обернулся  Сагайдачный  к  сидевшим  за
столом полковникам, указывая рукой на молодых казаков.  -  Так  благослови
нас боже выпить чарку во славу юности и праздника!
   Самолюбие   гетмана   было   несколько   уязвлено   тем,   что    самый
представительный из них казак, сын Мелашки, промолчал и  за  него  ответил
Ивась. Юноши и пришедшие с ними чигиринские казаки сели за столом напротив
Сагайдачного  и  полковников,  заняв  всю  скамью.  Мартынко  понял,  что,
уклонившись от ответа, задел самолюбие гетмана. Посмотрел на мать,  кивнул
головой в ответ на ее молчаливый вопрос.
   Мать то ли корила сына за то,  что  он  не  ответил  на  многообещающее
предложение гетмана, то  ли  велела  ему,  как  хозяину,  угощать  гостей.
Возможно, этот взгляд таил в себе сговор матери с сыном, а может  быть,  и
благословлял его на путь казацкой жизни...  Мартынко  взял  сулею  и  стал
наполнять бокалы, начав с полковника.
   Сидя за столом,  заставленным  вкусными  яствами  и  хорошим  вином  из
погребов  бывшего  подстаросты,  Сагайдачный  все  время  думал  о   своем
разговоре с молодыми казаками. Ведь они не воспитывались, как царьградский
пленник, в иезуитской коллегии. Их надо обучить и прибрать к рукам. Дружба
разбитного казака Мартынка  с  сыном  чигиринского  подстаросты  Богданом,
видимо, не прошла бесследно. Правильно поступил, что без  всяких  раздумий
обещал принять их в свою свиту. Не только устами, но и устремлениями таких
младенцев, как сегодняшние друзья Мартынка, руководит сам промысел  божий!
Получив его приглашение, приглашение старшого реестровых казацких  полков,
хлопцы расскажут другим, привлекут десятки, сотни таких  же,  как  и  они,
молодцов. Оршак или даже целый полк можно  будет  создать  из  таких  юных
сторонников, друзей!
   Особенно пришелся  по  душе  Сагайдачному  красавец  Ивась  Богун,  он,
казалось ему,  будет  наиболее  преданным  джурой.  Такого  не  обольстить
лукавым обманщикам. Непременно надо посоветовать хлопцам, чтобы привели  с
собой сотню или даже две таких же, как и они, юношей.
   - Ну как же, молодец Мартынко: останешься казаковать у Вишневецких или,
может быть, и нам, грешным, можно надеяться?  Не  пренебрегайте,  молодцы,
нашим казацким родом!  -  подобрев  от  выпитого  вина,  все-таки  спросил
Сагайдачный, причисляя и себя к "нашему казацкому роду".
   Умудренный уже житейским опытом и хорошо зная горячность своих  младших
друзей, Мартынко поспешил ответить полковнику за всех:
   - Весна, пан гетман, еще далеко. Говорю, гетман, потому, что полковники
и среди нас найдутся...  Пока  что  еще  только  рождественские  праздники
провожаем крещенской кутьей. Все мы казаки  пана  Вишневецкого,  и  больше
того... казаки украинского народа, как говорит мама. Куда  народ,  туда  и
мы.
   - Ясно, куда народ, туда и  мы!  А  воевать  под  началом  такого  пана
полковника каждый  согласится.  Верно,  Мартынко?  -  вмешался  и  Филонко
Джеджалий, словно настраивая и свой,  прорезывающийся  басок.  Ивась  даже
покраснел за него, смутился, как  девушка,  для  бодрости  подтолкнув  его
локтем.
   Знакомое чувство воина зашевелилось в  душе  Сагайдачного.  Знакомое  и
такое близкое свое, норой и горькое, прошлое. Так же договаривался он и  с
Марконетом о службе у французов!.. Именно на такую молодежь, как эта,  ему
и следует опираться. Молодежь бросается в реку, не ища  броду.  Э-хе-хе...
Но он еще не все растерял в этой погоне за проклятым королевским бубликом,
за государственным признанием!..
   Утром Сагайдачный отправлялся в дальний путь на Киев как почетный гость
чигиринских казаков. В окружении казаков и сопровождавших его старшин ехал
он до монастыря святой Матрены, спрятавшегося в лесистых буераках.  Святая
Матрена! Не в честь ли хозяйки-вдовы сооружена эта обитель?
   Остановил  коня,  повернул  его  в  сторону   храма,   снял   шапку   и
перекрестился.  Он  остался   доволен   собой!   Вся   его   свита,   даже
хозяева-казаки, поддержали показную набожность прославленного полковника.
   Еще не все потеряно!  Если  не  Мартынка,  самозабвенно  влюбленного  в
иезуита Богдана Хмельницкого, так его  скромных  друзей  он  твердо  решил
взять в свою гетманскую свиту. Не с большим  рвением  восприняли  они  его
предложение, но и не отказались. Утром он узнал от дворовой  девушки,  что
Мартынка считают братом храброго  сына  Хмельницкой.  Надо  и  ему,  Петру
Сагайдачному, непременно привлечь на свою сторону этого молодого казака!..





   До  сих  пор  молодому  Осману  редко  позволяли   заниматься   важными
государственными  делами.  Он  довольствовался  безграничной  свободой,  а
вместе с ней и властью, проявляя ее на конских ристалищах и в гареме.  Вот
уже пятый год гордостью гарема была первая султанша  из  гяурок,  красивая
невольница, торжественно подаренная султану Мухамедом Гиреем и  всесильным
беем - Зобаром Сохе. В диване обходились без  молодого  Османа.  Его  мать
зорко следила за управлением государством знатными  беями,  порой,  может,
подобно затянутому тучами солнцу, туманно и  не  всегда  мудро  определяла
политику своей страны.
   Военное совещание в диване собирались провести, как обычно, без участия
молодого Османа. Бей порой даже из добрых побуждений старались лишний  раз
не беспокоить молодого султана. А ведь опять готовились к  войне  с  Речью
Посполитой! Всем было известно, что султан твердо  решил  возглавить  этот
поход.
   Мать  предупредила  Османа  о  созыве  военного  совещания  в   диване.
Предупредила, как родная мать. До сих пор и она играла не последнюю роль в
определении политики государства. Она не только  управляла  во  дворце,  в
гареме, но и решала сложные государственные и  семейные  дела.  Мах-Пейкер
проводила совещания в диване, порой без  яшмака,  с  открытым  лицом,  как
настоящая властительница. Жестокая женщина не щадила даже детей  покойного
султана...
   - Осман уже совершеннолетний, вполне созревший султан! - заявила она  в
диване. - Уже в третий раз женится, а от  бывшей  гяурки-монахини,  теперь
пресветлой любимой султаном правоверной султанши, ждем второго  ребенка...
- говорила она государственным деятелям, горячо доказывая, что именно  он,
ее Осман, должен стать во главе турецких войск, выступая против Ляхистана.
   - Но это небезопасно для султана, великая матушка, пусть  всегда  сияет
благословенное лицо нашей луны, - льстиво уговаривал султаншу  Али-бей.  -
Молодой, неопытный в  военном  деле  султан,  надежда  правоверных,  нужен
здесь, в сердце  страны  Истамбуле.  Войска  может  повести  новый  визирь
Гусейн-паша. Да благословит аллах его ноги!
   Мать султана настаивала на своем, стараясь как можно скорее вывести  из
серальских  пеленок  своего  сына,  настоящего  наследника   прославленной
династии Сулеймана Пышного! За спиной Османа стоит, наступая ему на пятки,
второй сын покойного султана, Мухамед...
   Высокомерно вела себя турецкая знать, пьянела от  безраздельной  власти
над страной. И вот он, Осман, - "...да благословит его аллах,  как  своего
прямого наследника!.." -  вдруг  так  неожиданно  взбунтовался,  добиваясь
власти, единоличного  управления  государством.  Возглавить  поход  против
польских  войск  -  это  значит  взять  в  свои  руки   вооруженные   силы
государства. Как султан, он возглавит  и  верховную  власть  над  войсками
правоверных! Он и никто иной должен вести войска против неверных ляхов!..
   - Европа сейчас угрожает величию султана, - грозно изрекла  Мах-Пейкер,
забывая о яшмаке. - Французы намереваются объединить  всю  Европу  в  этом
богопротивном крестовом походе против нас. Ва кюллю  ль-кьяфырина  омматон
вахидатон!  [Все  неверные  гяуры  -  это  единое  религиозное   общество!
(турецк.)] - говорит наша  благословенная  мудрость.  Король  Ляхистана  -
главное лицо в этой войне против нас! Так  кто  же,  как  не  сам  султан,
наследник Сулеймана, должен стать судьей обнаглевших неверных?!
   Диван бессилен  был  погасить  пыл  честолюбивой  матери-султанши.  Сам
Осман, по ее воле, присутствовал  на  этом  ответственном  совете  дивана!
Турецкие войска, отдохнувшие после  персидской  кампании,  теперь  поведет
самоуверенный, как и его мать, хвастливо-воинственный Осман II. В  диване,
на этом решающем совете, он выступал впервые. Бей  услышали  хвастливую  и
полную угроз речь  своего  султана.  Решительная  султанша,  привыкшая  не
считаться с мнением дивана, зажгла сына  своими  честолюбивыми  замыслами.
Именно это  и  подчеркивал  Осман  в  своей  тронной  речи,  угрожая  всем
непокорным...
   Под бравурный бой  барабанов,  уверенный  в  легкой,  посылаемой  самим
аллахом победе,  Истамбул  заговорил  о  властном  и  грозном  выступлении
молодого  султана  в  диване.  Одобрительно  встретили  эту  весть   воины
янычарских  полков,  одетые,  по  приказу  молодого   султана,   в   новую
европейскую гвардейскую форму и вооруженные не только луками, но  частично
и  европейскими  позолоченными  самопалами,  главным  образом  в  отрядах,
сопровождавших  султана.  От  прежней  формы   остались   только   тяжелые
шапки-малахаи с длинными шлыками, как символ султанского могущества.
   Именно в это время и встретился с матерью султана  главный  надсмотрщик
гаремов Кызляр-ага Сулейман. У него тоже  есть  свои  взгляды  и  замыслы.
Никто, кроме старой султанши, не поможет ему в этом.
   - Хочу предостеречь, уважаемая надежда наша земная, - сказал с  рабской
покорностью Сулейман Мах-Пейкер.
   - О чем? - так же властно, как и в  диване,  но  настороженно  спросила
султанша.
   А Сулейман умел найти  ключ  к  этой  правоверной  душе.  Он,  конечно,
понимает мать-султаншу! Поэтому предостерегает ее  о  том,  как  бы  после
отъезда молодого Османа из Истамбула, после такой угодной аллаху борьбы  в
диване, не остались во дворце враги, что может  привести  к  нежелательным
для него последствиям. И не только на поле брани,  а  именно  на  троне...
Ведь  в  Истамбуле  остается  его  младший  брат   Мухамед,   только   что
возвратившийся из путешествия к египетским пирамидам. Он будет жить вместе
с матерью возле Босфора, в  новом  дворце,  подаренном  покойным  султаном
любимой жене, матери Мухамеда. Не ее ли, как старшая, справедливо  поучала
Мах-Пейкер... Мухамед, родной брат султана, несмотря  на  свою  молодость,
объездил много стран, его обучают  лучшие  учителя,  отуреченные  греки  и
венецианцы...
   Эти слова, точно стрелы молнии, пронзили сердце вдовы-султанши.  Задели
они и легко  уязвимое  самолюбие  молодого  султана.  Какой  же  он  глава
государства, если у себя под носом разрешает воспитывать  злейшего  врага,
посягающего на его султанский престол! Ведь Мухамед  может  взбунтоваться,
добиваясь власти еще при его жизни!..
   - Немедленно убрать его, как бунтовщика!  -  лаконично  повелел  Осман,
единственный властелин живых и мертвых на мусульманской земле. Он даже  не
дослушал до конца этой фатальной для Мухамеда клеветы Кызляра-аги.





   - Казнь над братом султана может  быть  совершена  только  после  фетвы
[приговор (арабск.)], вынесенной главным муфтием... - нашептывал Сулейман,
снова вызванный к султанше Мах-Пейкер.
   Страшное   дело   эти    незыблемые    законы    веры,    традиций    и
престолонаследования...
   Фетву мог выносить только главный судья государства, муфтий Езаад. А он
был не только непримиримым противником похода Османа, но и отдавал  личное
предпочтение Мухамеду. И муфтий категорически отказался вынести  приговор!
Тогда  Мах-Пейкер,  используя  влияние  и  связи,  обратилась   к   своему
стороннику - муфтию Румелийскому кади. Мало ли она совершила полезного для
себя в союзе с ним, и не  он  ли,  чуть  ли  не  единственный  из  военных
духовников Анатолии, знает о греховной связи пожилой султанши с  неверными
пленниками, даже и правоверным Ахмет-беем?
   Кадиаскер был удостоен властительницей высоких наград и недавно получил
от нее подарок: султанша подарила ему пленного  Богдана,  когда  узнала  о
том, что этот убийца Ахмета давно уже стал мусульманином. Одаряла она  его
тоже не без тайного умысла.  Покорный  кади  в  благодарность  за  великие
милости могущественной может закрыть глаза на слабости стареющей  женщины,
легко поддающейся искушениям прародительницы Евы...
   Кади согласился утвердить смертный приговор брату султана Мухамеду.
   ...Казнь совершалась не на большой площади, как обычно,  в  присутствии
правоверных, а ночью, без огласки. Богдан, как домашний слуга  кадиаскера,
должен был сопровождать своего господина на эту казнь.
   Это не радовало Богдана. Но это давало  ему  относительную  свободу.  В
течение почти двух лет изо дня в день, по пять раз, от восхода  до  захода
солнца, он читал  молитву  кади,  завоевывая  доверие  бея-духовника.  Это
усыпляло бдительность  почитаемого  в  стране  кадиаскера.  Иногда  Богдан
выходил за калитку двора и без надсмотрщиков духовника и янычар.  Поначалу
он ежедневно любовался морем и прибоем  с  балкона  первого  этажа  дворца
кади. Слева возвышалась знаменитая Девичья башня, за ней во мглистой дымке
морского  залива  вырисовывалась  башня   Скутари,   окруженная   высокими
кипарисовыми рощами.
   Скутари! Патриарх Кирилл Лукарис советует начинать именно оттуда.  Кому
придет в голову поинтересоваться, почему  молодой  мулла  известного  кади
посещает Скутари? Разве не хочется и  ему  отдохнуть  в  роскошном  уголке
стамбульских вельмож?..
   Вот так, замечтавшись, и приехал он  с  кади  на  удаленную  от  центра
города площадь Сары-ер. Очевидно, когда-то здесь  была  только  пустынная,
желтая земля, захваченная купцами.  Со  временем  тут  возник  отдаленный,
малонаселенный район города.  Давно  начатое  строительство  новой  мечети
Ени-Джами, казалось, предвещало лучшее время, когда  прекратятся  страшные
убийства из-за наследования султанского престола.
   Площадь  была  оцеплена  отрядом  янычар.  За  плотным  кольцом  янычар
шатались какие-то люди. Проснулись старики, разбуженные  приготовлением  к
казни. Им уже все  известно!  Негодуют  или  равнодушно  регистрируют  это
событие, которым завершается подготовка к большой войне с поляками. Им  не
раз приходилось быть свидетелями подобных убийств.
   Сколько войск прошло уже через эту площадь,  в  сторону  Кыркларели!  А
сколько воинов еще готовится и каждый день  уходит  из  города  в  том  же
направлении. Что значит убийство, пускай даже и брата султана, в сравнении
с погибшими на войне правоверными.
   Кыркларели  находится  на  границе  со  славянской  страной,   на   так
называемой земле неверных. Кто бы они ни были - болгары или  сербы  -  они
свои! За этим городом, в сорока милях,  жизнью,  а  не  смертью  полна  их
славянская земля!..
   Мрачный, молчаливый рассвет. Посреди площади, прямо на  земле,  устлано
коврами священное место казни. Даже преступная казнь совершается  здесь  в
священных местах!
   Богдан оглянулся, ища глазами свежесрубленную колоду и возле нее палача
в красной мантии. Как тогда на львовской площади.
   Вздрогнул от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Обтесанная  колода  и
откормленный палач. Толпа людей и солнце, прячущееся за весенние облака.
   Печальные воспоминания о родной земле. Но кровь казненных, и не  всегда
справедливо казненных, впитается в землю так же, как  и  здесь.  Будет  ли
здесь пролита кровь? В полумраке виднеются разостланные на  земле  дорогие
ковры  мусульманского  Востока.  Казалось,  что  они  уже  залиты  кровью.
Посмотрел на  янычар,  плотным  кольцом  окруживших  площадь,  и  у  него,
казалось, застонала душа от унижения человеческого достоинства.  Сейчас  и
думать нечего о помощи обреченному, как это было во Львове. Тут  надо  обо
всем забыть, готовясь к побегу из этой ужасной страны...
   Кадиаскер  остановился,  воровато,  со  страхом  огляделся  вокруг.   В
сопровождении неусыпной свиты янычар к  месту  казни  направлялся  молодой
султан Осман II, облаченный в рыцарские доспехи. Почти рядом  с  ним  вели
его младшего брата Мухамеда, такого же роста, как и султан.
   Вначале Богдан пытался сравнить двух братьев. Да стоит ли... сравнивать
Мухамеда  с  этим  жестоким  человеком,  грязным  подобием   зверя!   Нет,
несчастного красавца Мухамеда даже нельзя сравнивать с этим закованным  в,
железные доспехи палачом...
   Мухамед шел в легкой богатой одежде, с  непокрытой,  побритой  головой.
Ступив на ковры смерти, младший брат султана резко остановился,  испуганно
и растерянно огляделся, встретившись глазами с братом,  в  руках  которого
находилась его юная жизнь.
   Упал на колени перед могущественным  братом,  зарыдал,  торопливо  моля
Османа, а не аллаха, не губить его:
   - Я не хочу быть султаном,  мой  могущественный  брат!  Алла-гу-ак-бар,
умоляю тебя именем нашего отца...
   Но Осман грозно посмотрел на  стражу  и  рукой,  закованной  в  железо,
повелительно  указал  на  ковры  и  отошел  в  сторону.  Стража   схватила
несчастного, стоявшего на коленях на коврах, и поставила его на ноги.
   Кадиаскер быстро подошел к обреченному и  стал  рядом  с  ним.  Вытащил
из-под полы пергамент, властно передал его мулле Хмельницкому,  чтобы  тот
громко прочел. Руки у Богдана то немели, то начинали предательски дрожать.
Два факела освещали с боков этот пергамент со смертным приговором. Он  сам
писал его под диктовку кади. Несколько  раз  перечитывал  дома,  чтобы  не
сбиться при оглашении на площади. При таком фантасмагорическом  свете  все
знакомые ему слова фетвы казались живыми. За  каждым  словом  стояла  тень
страшной действительности, которая вот-вот поглотит и Богдана с его весьма
рискованными связями с царьградским патриархом, самым хитрым и мудрым  его
советчиком здесь и, может быть, спасителем...
   Эти опасные мысли одолевали  Богдана  именно  сейчас,  когда  он  читал
смертный приговор молодому и одаренному  юноше  -  наследнику  султанского
престола! И вот последние слова приговора переплетаются с вихрем таких  же
страшных мыслей о посеянной патриархом в его душе надежде. Принесут ли они
плоды?.. А  в  приговоре  сыну  султана  приходится  читать:  "...подлежит
смертной казни за готовящуюся измену и  возможное  нападение  на  султана,
земного брата аллаха..." - чуть слышно  закончил  по  памяти,  потому  что
глаза были ослеплены слезами непонятного ему бессилия. Словно  себе  читал
он приговор за дерзкие помыслы о побеге, к которому он тщательно готовился
в последние месяцы своей подневольной жизни.
   И, передав кади пергамент, отвернулся. Не  видел,  что  происходило  на
коврах позора. Но все слышал. Страшные проклятия брата султана,  казалось,
вызывали стон даже у окружавших его янычар.  Будто  эти  проклятия  спасут
несчастному жизнь!
   - Нет, ты не брат аллаху, Осман! Ты хочешь пролить  братскую  кровь  на
эти ковры, которые были свидетелями славных побед Баязеда... Пусть же  эта
твоя первая кровавая победа братоубийства покроет тебя позором! Нет, аллах
не допустит, чтобы ты господствовал над народом правоверных...
   - Кончайте!.. - истерически воскликнул Осман, хватаясь за саблю.
   Мухамед больше не произнес ни  слова.  Сквозь  шум  и  крики,  поднятые
янычарами до команде  старшин,  Богдан  услышал  страшные,  нечеловеческие
хрипы умирающего. А потом все утихло...
   Чтобы не  проливать  священную  султанскую  кровь  на  землю,  Мухамеда
задушили  волосяным  арканом.  Когда  умирающий  издал   последний   стон,
кадиаскер повернулся и ушел прочь, пробиваясь сквозь  толпу  придворных  и
янычар. Следом за ним пошел и Богдан.
   Он почувствовал, что стоял на краю пропасти, в которую его  снова  чуть
было не толкнула судьба... Но... толкнет! В душе  пустота  или  злость  на
всех окружающих и на свою горькую судьбу.





   Богдан подумал, что бессмысленно было бы класть  свою  голову  рядом  с
головой  несчастного  брата  султана.  Он  должен  торопиться.  Ведь  твой
господин, верховный  дамулла  и  военный  судья,  словно  бежит  от  этого
символического эшафота,  покрытого  багряными  коврами  Баязеда.  Страшное
преступление совершили безмолвные, а  может,  совсем  немые  телохранители
султана...
   Пробившись сквозь ряды янычар, кади обернулся к Богдану и повелительным
тоном сказал:
   - Иди домой и жди меня, читая молитвы по убиенному!
   Повернулся и направился к своей военной свите, ожидавшей его на  улице.
Богдан словно окаменел. Конечно,  он  должен  уйти  отсюда.  Но  продолжал
стоять, точно придорожный столб, провожая  своего  господина  растерянными
глазами, в которых, может быть, зарождались искры гнева.  Позади  него  до
сих  пор  слышался  приглушенный   крик.   А   впереди   шагала   гвардия,
сопровождавшая  властелина  страны.  Удалялся   торжественный   султанский
катафалк - карета с телом Мухамеда. Следом  за  ним  поехал  и  кадиаскер,
властелин его, Богдановой, жизни. "Иди домой и жди меня, читая молитвы..."
   - Алла... акбар, - послышалось  совсем  близко  за  спиной...  Это  его
окликают. Ведь он условился со своими... сообщниками, что  именно  словами
азана они будут обращаться к нему. Здесь принято так  приветствовать  друг
друга, и потому никто не обратит внимания.
   Не торопясь, чтобы  не  выдать  себя,  обернулся.  Уже  в  который  раз
встречался Богдан на берегу Адриатики с  этим  древним  дервишем  Джузеппе
Битонто, через него поддерживал связь с  Фатих-хоне,  ныне  третьей  женой
Османа. Но иногда  старый  дервиш  приносил  ему  вести  и  от  святейшего
патриарха царьградского...
   - Еще вечером искал  встречи  с  тобой,  брат-сынок.  Такая  радость...
выследил, когда ты остался один и без надзора.
   -  Аллах  видит,  что  я  рад  этой  встрече,  мой  падре  Джузеппе,  -
встревоженно бросился к рукам старца, делая вид, что лобзает их.
   Но Битонто отстранил  его  от  себя,  что-то  пробормотал.  И  вдруг  с
радостью срывается с его уст имя:
   - Назрулла-дир, бай-ока!..
   - Назрулла-дир, бай-ока!  -  повторяет  весело  Богдан,  поднимая  свою
голову  с  груди  Битонто.  И  встречается  взглядом   со   своим   бывшим
пленником-братом!
   Позабыв всякую осторожность, бросился к нему,  как  к  самому  близкому
человеку, обнимая его в предрассветной мгле. Даже не обратил  внимания  на
молодого аскера-янычара, который стоял в стороне, словно ожидая, что и его
сейчас начнут целовать. Аскер был одет так же, как и Назрулла.
   Можно ли выразить словами бурю чувств, нахлынувших так неожиданно,  что
даже дух захватило.
   Все его надежды на побег из неволи были связаны с именем Назруллы...
   Сзади толкнул его в плечо  сгорбленный  Джузеппе  Битонто.  Толкнул  не
случайно, это сразу почувствовал  Богдан  и  тотчас  опомнился.  Очевидно,
снова о чем-то предостерегает. Ведь аскер продолжает неподвижно стоять. Но
мулла  Хмельницкий  был  освобожден  своим  господином  от  надзора,   как
зарекомендовавший себя истый правоверный. Его  господин  кадиаскер  должен
уехать на несколько дней в Брусу, в Эшиль Брусу -  бывшую  первую  столицу
Османского государства, где в склепах-усыпальницах покоятся многие султаны
и члены их семей. Там торжественно должны  похоронить-убиенного  Мухамеда.
Кадиаскер обязан лично подтвердить  султану  и  его  матери,  что  Мухамед
похоронен...
   Богдан поэтому свободен не только в  данный  момент,  но  и  в  течение
ближайших трех-четырех дней.
   - Уважаемый брат-сын! Наконец я получил весточку от патриарха Кирилла и
его верных посланцев. Наступило подходящее время для того, чтобы  рискнуть
совершить побег. Святейший ждет прибытия казачьих чаек к берегам  Босфора!
Несколько дней, начиная с сегодняшнего, в Кыркларели вас троих,  с  братом
Назруллой и вот с этим аскером-албанцем, будет ждать болгарин, тоже  аскер
- воин султана. Вместе с ними вы должны бежать навстречу  казакам!  Немало
отуреченных братьев-славян бегут, не  желая  участвовать  в  войне  против
славян. Побег хорошо подготовлен  служителями  патриарха.  Для  тебя  тоже
принесли одежду и оружие аскера. Из Кыркларели - на  море,  а  там  уже...
волны да ветер будут союзниками вашей молодости, будут  вашими  глазами  и
разумом в поисках путей для свободы и встречи со своими!.
   Давно уже умолк Битонто,  принесший  такую  желанную  весть.  На  дворе
совсем рассвело, опустела площадь казни. А Богдан стоял, как околдованный,
держа руку Назруллы, и чуть слышно шевелил губами:
   - Не забыл, не обманул святейший Кирилл Лукарис! Им обманывать  грешно.
Не забыл!..





   В Киеве, на Подоле, отправлявшиеся в дальнюю дорогу послы  прощались  с
казаками и киевлянами. Зима из последних  сил  боролась  с  оттепелью,  по
утрам еще держались заморозки. Но все же  чувствовалось  теплое  дуновение
весны!
   - Нет, не выдумывай, полковник,  -  в  последний  раз  советовал  тоном
приказа Петр Сагайдачный, - поедем в тарантасе. Дорога дальняя, владыку  в
седло уже не посадишь!
   Полковник Яцко пожал плечами и, посмотрев на оседланных казаками коней,
махнул рукой:
   - По мне, хоть и на волах, запряженных в ярма. По-моему, пускай владыка
в своем пастырском тарантасе тащится, а нам следовало бы сопровождать его,
как подобает казакам. Ведь казаки мы еще, да и едем по своим делам.  Весна
вон как наседает!
   - Сопровождать будут молодые. А пану Яцку надо ехать вместе с владыкой,
в его закрытой карете. Я тоже поеду в коляске с паном Дорошенко... А  кони
не спеша будут идти следом за нами.
   По  приказу  Конашевича  пришлось  отказаться  от  привычного   способа
передвижения, от езды в седле. Да сейчас они и не думали о казацкой чести,
направляясь с таким посольством.  К  сердцу  Речи  Посполитой  казаки  еще
протягивают, к сожалению, просящие руки.
   - Ну какие мы казацкие послы, мать родная? - до  сих  пор  еще  не  мог
успокоиться  полковник  Яцко.  -  Приедем  в  Варшаву,  точно   купцы,   в
разрисованных, как пасхальное яичко, каретах.
   С посольством отправлялся и давно известный  казакам  священнослужитель
Езекиил Курцевич-Булыга, как  игумен  православной  епархии.  Новоявленный
владыка, в противоположность другому попу  Курцевичу  -  Йосафату,  всегда
помогал казакам и украинскому народу. Казаки уважали его и  доверяли  ему,
как своему полковнику.
   Бывший терехтемировский настоятель  прихода,  теперь  святитель  целого
епископата, улыбался, слушая неунимавшегося полковника.  Разводил  руками,
но не оспаривал распоряжений старшего  в  посольстве  Петра  Сагайдачного.
Сколько вместе с ним, как говорится, хлеба-соли съедено!
   Набожно благословил молодых казаков из оршака Сагайдачного:  Станислава
Кричевского и совсем юного, похожего на девушку Юрка Лысенко. Пылкий юноша
нагнал полковника еще по дороге из Чигирина.  Не  послушался  Юрко  совета
Мартынка и предостережений Мелашки.  С  юношеской  непосредственностью  он
поверил Сагайдачному, прельстившись... казацким хлебом и славой.
   Езекиил Курцевич добродушно улыбался, наблюдая, как  смело  ведет  себя
молодежь в кругу духовенства. А на замечание Яцка ответил:
   - Казак в посольстве, да еще и к самому королю, уже не казак, пан Яцко,
а только посол. Или,  может,  вам  неизвестно,  полковник,  что  Сигизмунд
исключительно,  если  можно  так   выразиться,   "расположен"   к   вашему
казачеству?
   И тут же рассмеялся, подчеркивая этим, что он  согласен  с  полковником
Яцком, чем окончательно покорил его. Владыка приподнял полы рясы, влезая в
карету и садясь на покрытое ковром сиденье. Следом за ним юркнул в  карету
и полковник Яцко Острянин.
   Слова святителя развеселили Сагайдачного. Улыбнулся также и  Дорошенко.
"Расположение" Сигизмунда было хорошо известно  казакам.  Он  грозился  до
последнего человека "истребить это бунтарское казацкое племя!". Но ведь он
король: мысли и  дела  королей  подсудны  только  богу!  Сагайдачный  даже
оглянулся: какой бы иконе поклониться и перекреститься, подумав  об  этом?
Взглянул на свою свиту послов, по-хозяйски поторопил машталеров и,  вместо
владыки, сам благословил их  в  путь.  И,  садясь  в  карету,  больше  для
собственного успокоения, откликнулся на остроту Курцевича:
   - Что верно, то верно. До сих пор еще не умудрил господь нашего  короля
расположением к православному пароду.  Но  эта  торжественная  поездка,  -
воскликнул он, выглянув из кареты, - будет зачтена  нам  как  христианский
подвиг! К тому же подвиг полезен не только нам, но и нашим  боевым  коням.
Не гнать же их в такую даль, да еще по трое подменных коней на каждого!
   Яцко  услышал  эти   слова,   когда   садился   в   карету   вместе   с
Курцевичем-Булыгой, давним сторонником казацкой веры и острой политической
борьбы за нее с униатами и королем. Это в какой-то степени облегчало  Яцку
длительное  путешествие  в  одной  карете  с  духовником.   Было   о   чем
побеседовать с  батюшкой,  воспитанником  Падуанского  университета.  Даже
можно и посоветоваться с ним о казацком посольстве. Сейчас  развертываются
такие дела, такие бурные события в стране,  которыми,  кроме  религиозных,
придется заниматься ему и с епископской кафедры.
   Они ехали в крытой карете только вдвоем. В окна было видно, как оживала
согретая весенним солнышком природа. Но не будешь же все время говорить об
этом, а о делах военных, о состоявшемся  Круге  в  Сухой  Дубраве  еще  до
выезда из Киева все уже было переговорено. Отец Езекиил охотно поддерживал
разговор, который начинал полковник. Яцку уже надоела  эта  добродетельная
беседа с батюшкой о киевских бубличницах или о подготовке короля  к  новой
войне с турками, на которую так вдохновенно благословил ксендз Оборницкий,
королевский посол, привезший казакам деньги за их службу.
   И они стали делиться  впечатлениями  о  двух  молодых  казаках,  взятых
Сагайдачным  в  свою  свиту  из  недавнего  пополнения  оршака.  О   Стасе
Кричевском, кроме как о его завидной молодости, и сказать было нечего.  Но
с восхищением говорили о самом молодом  джуре  полковника,  Юрке  Лысенко.
Каким-то угрюмым казался он со своими всегда нахмуренными бровями и словно
враждебным молчанием.  Конашевич  не  нахвалится  ловким,  сообразительным
казаком, исполнявшим самые сложные его поручения.
   - Пан Петр привлекает к себе молодежь, чтобы  всегда  иметь  под  рукой
надежных людей, - вслух высказал Яцко свое мнение.
   Владыка тут же добавил:
   - Сказывают, будто бы молодой джура и своего старшего друга, с  которым
воспитывался в Лубнах у Вишневецкого, оставил. А хорошего казака вырастили
монахи Мгарского монастыря! - И вздохнул.
   - Знал я и его знаменитого отца, - если владыка помнит Пушкаря. Весь  в
отца пошел молодой Мартынко...
   - А как же, знаю, хорошо знаю казака Пушкаря.  Действительно,  отличным
бы полковником стал. И думаю, не пошел бы в кумовья к нашему  пану  Петру,
как и его сын к нему в джуры! Такого  бы  следовало  уважать  умному  пану
Петру.
   - О чем вы, батюшка?
   Священник пристально посмотрел на полковника, их глаза  встретились.  И
он тут же  отвернулся,  засмеявшись.  Посмотрел  в  боковое  окошко.  Яцку
нетрудно было понять, почему так развеселился владыка. Слишком недоверчиво
относилось  вольное   казачество   к   шляхтичу   из-под   Самбора   Петру
Сагайдачному. Чрезмерное  тяготение  воспитанника  острожской  коллегии  к
королю, к его придворным еще  в  молодости  не  нравилось  свободолюбивому
казаку  Острянину.  Может  быть,  кому-нибудь,  как,   например,   старому
завистливому  Дорошенко,  успехи  Конашевича  портили  настроение,  мешали
видеть в нем человека. Сагайдачный не шел,  а  летел,  точно  мотылек,  на
заманчивый огонек славы, слепо веря доброжелательно  относящемуся  к  нему
королю. Это и помогло ему стать гетманом...
   -  И  погиб  Пушкарь,  обманутый   хитрыми   есаулами   дипломата-воина
Сагайдачного, - продолжал полковник, сам отвечая на свой вопрос.
   - Не сам же Сагайдачный учинил эту расправу? - пытался  Курцевич-Булыга
смягчить тяжкое обвинение, брошенное Острянином.
   - Очевидно, нет, уважаемый батюшка, - согласился  несколько  ободренный
такой поддержкой Яцко. - Кто-нибудь еще в те времена не мог  бы  больше  и
искреннее послужить нашему делу единения с русскими братьями.
   - Да как-то союзничали, пан полковник! Слыхали,  на  совете  старшин  в
Дубраве  Петр  Одинец  докладывал?  Вернулся  послом  от  пана   Петра   к
московскому царю.
   - Посольства бывают более ладные...
   - Не ладное посольство, говорите? Пускай уже потомки судят о важности и
своевременности такого посольства именно от пана Сагайдачного.  Не  послал
бы он, так послали бы запорожцы от Бородавки!.. Да и московскому царю, пан
Яцко, не мне бы об этом говорить...  за  молитвами,  как  порой  и  нашему
Конашевичу, некогда заниматься государственными делами.  Царь  же  сам  не
принял посольства Одинца, а послал его к дьякам.
   - Молитвы царя здесь, батюшка, ни при чем, лишняя  спица  в  колеснице,
как говорят посполитые.
   И снова Булыга дружелюбно посмотрел на своего собеседника.
   - Лишнюю спицу рачительный хозяин  оставляет  про  запас...  Не  принял
московский царь наших послов, пренебрег сыновней рукой помощи.  Так  было,
полковник!
   - Не знаю, уважаемый батюшка, что там было, а что приврали.  И  вам  не
следовало бы слишком  переоценивать  посольство  Одинца,  -  уже  с  жаром
возразил полковник. - Неизвестно, как бы и мы с вами поступили, будучи  на
месте царя державы, которую по наказу Сагайдачного не раз казаки разоряли,
жгли и грабили. А теперь он,  как  равный  к  равному  и  послов,  знаете,
посылает... Да  не  нужно  и  на  троне  сидеть,  чтобы  раскусить  своего
недавнего противника, который ломится в закрытую дверь!  Вон  и  сейчас...
пан Петр не менее ревностный слуга польского короля!
   - Погодите, полковник Яцко. Не мы ли с вами вместе с Сагайдачным едем с
посольством к королю?.. Что-то вы не посольским языком заговорили.  Теперь
мне понятно, почему с таким единодушием, выдвигали вас  в  это  посольство
старшины в Сухой Дубраве на Кругу низовиков!..  Да  хватит  уже  об  этом.
Триста золотых дукатов привез Одинец  казакам  от  царя,  подарки,  доброе
слово монарха! Не затмит ли это... ошибки молодого Сагайдачного?
   - Боль, причиняемая раненому, никогда не забывается! Она, как оспа,  на
всю жизнь оставляет следы!
   - Да не горячитесь, пан Яцко, что это с вами?  Тогда  проводилась  одна
политика, а сейчас совсем другая, - убеждал владыка  больше  самого  себя.
Где-то в глубине души соглашался с ним, но все же спорил.
   - Политика одна и та же: к королю Сигизмунду, как  подданные,  почти  с
повинной, точно к султану, едем!
   - Почему же к султану... Даров не везем! - засмеялся Булыга.
   Засмеялся и полковник Яцко. Острота священника сказала ему больше,  чем
горячая дискуссия. Даров королю они не везли, это  верно.  Но  везут  души
украинского народа. Искренние  души  и  согласие  воевать  за  спокойствие
престола Ягеллонов, выпрашивая для себя... лишь право  молиться  так,  как
молились их отцы и деды. А разрешит ли иезуит, не были уверены. Почему  же
в Москву  посылали  сотника  Одинца,  а  не  полковника,  уважаемого  всем
украинским народом? Да  и  послали  только  с  обещанием  помочь  Московии
разбить татар и турок. Помочь, а не заключить братский союз!..





   Послы  украинского  казачества  во  время  утомительной   двухнедельной
поездки в Варшаву не заметили даже наступления  весны.  Да  и  королевская
Варшава не по-весеннему встретила их. Только одному Сагайдачному  казалась
она и приветливой, и по-летнему теплой.  Радушно  встреченный  королевичем
Владиславом, он забыл и о цели своего приезда в  столицу  Польши,  оставив
полковников  одних  на   посольском   подворье.   Петру   Сагайдачному   и
новоявленному епископу Езекиилу Курцевичу устроили пышный прием во  дворце
короля Сигизмунда III.
   Король  благосклонно  разрешил  присутствовать  при   этом   еще   двум
полковникам. Он недолюбливал "схизматское  племя".  Правда,  владыке  даже
милостиво разрешил поцеловать свою монаршую руку.  И  на  прощанье,  после
краткого разговора, "весьма соблаговолил" изречь:
   - Я очень  рад  видеть  вас,  преподобный  отче,  в  сане  архиепископа
схизматиков. Передайте и другим, чтобы поступали так же.  Они  тоже  могут
рассчитывать на нашу королевскую милость...
   Королю трудно было говорить на польском языке, потому что родным языком
был ему немецкий. Курцевич-Булыга перешел на  латинский  и  этим  облегчил
дальнейшую беседу с королем Речи Посполитой.
   Сагайдачный воспринял это как большую милость короля. Особенно  ему  по
душе пришлись теплые беседы с  королевичем  Владиславом,  им  было  о  чем
вспомнить - хотя бы о неоднократных походах на Россию, о разорении Москвы.
Охотно помогал Владиславу  своими  советами,  как  лучше  подготовиться  к
походу на Днестр, к войне с Турцией. У Сагайдачного,  признанного  знатока
военного дела, многое мог позаимствовать Владислав!..
   Но  простых  жителей  Варшавы  мало  интересовало  посольство  казаков.
Вначале владыка Курцевич-Булыга  сопровождал  Сагайдачного  на  приемах  в
королевском дворце и во время визитов к знатным вельможам  Польши.  Потом,
удостоенный такой королевской милости,  епископ  с  головой  ушел  в  свои
религиозные дела, завязывая знакомства с духовенством Варшавы.
   А что  должны  были  делать  полковники,  предоставленные  самим  себе?
Стараясь не попадаться на глаза охране и  людям,  они  любовались  Вислой.
Неловко чувствовали они себя при встречах с Сагайдачным. Не радовали их  и
восхищенные рассказы полковника о частых посещениях  короля  и  окружавших
его иезуитов.
   Пожилой уже полковник Дорошенко  возмущался  утомительным  бездельем  в
посольстве. Сравнительно молодой, но уже не  раз  ездивший  с  посольством
пылкий Острянин  горячо  поддерживал  своего  товарища.  И  полковники  не
захотели сидеть сложа руки в посольских покоях.
   - Чего нам тут  сидеть,  пан  Петр,  -  чуть  ли  не  закричал,  обычно
поддерживавший во всем Сагайдачного  Дорошенко.  -  Там  земля  горит  под
ногами казаков, а мы, их полковники... протираем штаны и локти на  скамьях
королевских задворок, торчим как пни здесь. Говорю же я  тебе,  пан  Яцко,
уедем скорее туда, где мы нужнее, где нас ждут!
   - Правду говоришь, полковник Дорошенко. С казацкими полками  при  таком
наплыве пришлых людей один Бородавка не справится. Неизвестно, что еще нам
будет за нападение на Белую Церковь и усмирение  евреев,  глумившихся  над
образом  Спасителя.  Да  и  вспыльчивого  полковника  Мосиенко  вместе   с
ирклеевцами,  очевидно,  уже  отправили  в  поход   на   Царьград,   чтобы
потревожить султана, сбить его с толку, расстроить  военные  планы.  Могут
напороться... А мы здесь стельки сушим. Поедем, поможем им!
   Для приличия Сагайдачный стал уговаривать их, однако легко и соглашался
с ними. Для въезда в королевский дворец нужны были  и  полковники.  Теперь
все позади. Король желает только  с  ним,  Петром  Сагайдачным,  завершать
посольские дела, сведенные в конце концов лишь к переговорам о выступлении
казаков против Турции под началом  польного  гетмана.  Поджидает  Ходкевич
казаков во Львове, чувствуя себя там как на пылающем костре  разгоревшейся
войны.  Ведь  молодой  султан  мечтает  о  большой  виктории!  Даже   свой
мусульманский рамазан в походе празднует где-то в низовьях Дуная.
   И полковники поскакали верхом на конях из  Варшавы,  словно  удирая  от
преступления, из посольских покоев! Будто и  не  ехали  сюда  в  скрипучих
каретах. Даже и ночевали в лесах на приволье. А вокруг них зеленели  поля,
расцветали голубые  цикории,  возвышались  над  травами  роскошные  стебли
донника.
   За   Фастовом   начало   ласково   припекать   солнышко,   поторапливая
полковников, и без этого  спешивших  к  казацкой  армаде,  находившейся  в
походе в Молдавии. Ведь молдавские земли не  ближний  свет,  за  Днестром!
Покуда доберешься туда, не одни подошвы сотрешь. А еще и воевать надо...
   - Говорил наш гетман Бородавка: хоть и в ад пойду с таким войском...  -
от скуки промолвил полковник Яцко Острянин, снимая шапку. Они уже  шли  по
свежим следам отважных, неудержимых казаков.
   - В ад, может, и попадет пан Яков,  недальновидный  и  слишком  горячий
человек. Видите вон пожарище в  имении  сторонника  иезуитов...  -  тяжело
вздохнув, сказал полковник Дорошенко. - Конашевич, прощаясь, советовал мне
возглавить реестровых казаков, чтобы Бородавка мог собрать  рассеянные  по
лесам и степям полки запорожцев. Ирклеевцы пошли  к  морю,  чтобы  отвлечь
силы турок. По пути в Царьград могут  нарваться  они  на  мощные  заслоны,
погубят целый полк! Да и самого Бородавку не так-то легко теперь  найти  в
этих лесах.
   - По пожарищам найду! - коротко ответил Яцко.
   А пожарища и в самом деле говорили о шумном  и  грозном  походе.  Сорок
тысяч! Каждый четвертый на коне. Такую ватагу  нужно  накормить,  снабдить
возами,  пушками,  порохом,  поневоле  рассеешься  по  широким   просторам
Приднестровья в поисках постоя!
   - А я, будучи на месте Бородавки, пошел бы прямо  на  орды  Османа  или
сначала заманил бы турок на эти пожарища,  пустоши...  -  вслух  размышлял
Дорошенко.
   - Чтобы потом незаметно выйти из леса и ударить  до  голодной  орде!  -
поддержал его Яцко Острянин.
   Увлекшись, полковники представляли  себя  на  месте  наказного  атамана
Бородавки. Конечно, такой сорокатысячной  армаде  можно  бы  и  подразнить
врага, распыляя его силы. А потом напасть на турок где-нибудь за Днестром,
сбить с них спесь,  отбить  охоту  праздновать  рамазан  в  походе.  Осман
вынужден будет растягивать войска, ослаблять  ударный  кулак.  А  если  он
узнает, что  войска  Ходкевича  сосредоточены  в  одном  месте,  то  может
окружить их и задушить, как удав, своей  трехсоттысячной  ордой...  Умному
гетману следовало бы и это учитывать, отвлекая сильную  конницу  врага  на
свой южный фланг.





   Казаки  действительно  уже  воюют  где-то  за  Днестром.  По  пути   их
продвижения раздаются и вопли шляхты в  имениях,  которые  она  самовольно
захватила, чтобы закрепиться на  новых  пограничных  просторах  украинской
земли.
   - Прошли  уже  проклятые  казаки  или  промышляют  набегами  на  имения
шляхтичей?  -  нервничал  старый  гетман  Ходкевич,  выслушивая  донесения
разведчиков и связных. Поэтому и решил направить одного  из  довереннейших
православных  шляхтичей,  пана  Киселя,  разыскать  и  как  можно  быстрее
привезти Сагайдачного.
   -  Пан  Адам  должен  понять  наконец,  что  королевским  войскам  Речи
Посполитой нужен Сагайдачный с казаками! Да, да, пан  Адам,  нужен  именно
полковник Сагайдачный, как наказной казацких войск! Понял, пан Адам?
   - Конечно, вшистко зрозумялем, уважаемый пан Иероним!  Разумеется!  Сию
минуту лечу навстречу полковнику.
   - Наказного, прошу, наказного Сагайдачного!
   - Но ведь Бородавка... - настаивал Кисель.
   - У пана Киселя в мозгу бородавка растет! Надеюсь, пан  Адам  понимает,
что речь идет о страшной войне  с  басурманами?  -  захлебываясь,  говорил
страдающий одышкой Ходкевич, убеждая своего верного холуя из  православных
украинцев.
   И где-то в конце лета, в  Киеве,  Кисель  все-таки  добился  встречи  с
Петром Сагайдачным.  Уходило  жаркое  знойное  лето,  приближалась  осень,
напоминавшая о второй годовщине со дня поражения  Жолкевского.  Богатый  и
еще не оправившийся после этого похода за Днестр край, в котором вырастали
словно грибы хутора шляхты, казалось, притаился, узнав о  новой  войне,  о
новых набегах вражеской конницы, опустошавшей земли Украины. Даже птицы  и
звери, извечные хозяева лесов, неохотно возвращались в свои старые гнезда.
С юга и с запада ветер приносил тревогу и печаль.
   А с востока, с казацкого края, даже ворон не приносит никакой весточки.
Где находятся казацкие войска Бородавки, по каким дорогам движутся они  на
соединение с королевскими войсками?
   - Тревожит пана Ходкевича ваш наказной. Надо было  бы  вам,  пан  Петр,
возглавить полки реестровых казаков!
   - А где же посполитое  рушение,  где  шляхтичи  Корецкие,  Любомирские,
сенатор Журавинский и эти тайные надсмотрщики, паны Лесновский и Собеский?
У них же там столько сил, пан Адам! - вспылил утомленный и  задетый  такой
настойчивостью Сагайдачный.
   - Войска, конечно, идут... Пану Ходкевичу есть на что  опереться  своей
гетманской булавой. Очевидно, и королевич... - как всегда извивался вьюном
льстивый Адам.
   Это почувствовал, а  вскоре  и  полностью  осознал  Сагайдачный.  Да  и
гневаться ему на бдительность Ходкевича тоже не следует. Гетман -  опытный
полководец!
   - Говорил мне на прощанье его  милость  королевич  Владислав,  -  вдруг
похвастался Конашевич, - что он рад моему возвращению  к  войскам.  Что-то
намудрил   Бородавка,   растянув    сорокатысячное    войско    по    всей
Надднестровщине.
   - Именно это и тревожит пана гетмана. Пан Петр, очевидно,  помнит,  как
еще  на  совете  в  Сухой   Дубраве   Бородавка   предлагал   левобережным
полковникам, кропивянцам и переяславцам, чуть ли  не  оседлать  все  устье
Днестра! Тринадцать чаек  с  ирклеевцами  даже  в  море  вышли,  чтобы  не
сосредоточивался, мол, хвастливый Осман со  своей  армадой  только  против
войск Ходкевича в молдавских степях.
   - Старая казацкая стратегия, пан  Адам,  узнаю!  Но  вы  правы,  войной
руководит опытнейший ливонский победитель.  А  казаков  так  и  тянет  это
предательское море! Но они и здесь очень нужны пану Ходкевичу!..
   Кисель искренне пытался разобраться в сложных,  путаных  взлетах  мысли
Сагайдачного. Одобряет ли он эту казацкую стратегию или осуждает? Давняя и
хорошо известная Киселю манера Сагайдачного скрывать истинные намерения за
красивыми словами.
   -  Что  могу  сказать  пану  Петру...  С  нетерпением   ждем   прибытия
десятитысячной армады шляхты  во  главе  с  королевичем  Владиславом!  Пан
польный гетман назначил мне встречу на берегу Днестра. Но я  вынужден  был
ждать вас здесь.
   Из слов Адама становилось ясно, что сейчас у него единственное желание:
как можно скорее отправиться с Петром Сагайдачным к старому  гетману.  Эта
важная миссия тяжким бременем лежала на совести шляхтича Адама  Киселя.  И
он, точно неся крест на  Голгофу,  старался  как  можно  скорее  доставить
Сагайдачного в стан польного гетмана. Езда в седле казалась ему не  только
испытанием его преданности гетману, но и наказанием за какие-то грехи.
   - А молодую жену, пани Анну-Алоизу, тоже прихватил с собой старый  граф
Шкловский и Быховский, как иногда любит  хвастливо  называть  себя  гетман
Ходкевич,  подчеркивая  свою  знатность.  Как  бы  не  воспользовался  его
отсутствием удалой молодец Кривонос...
   - Осталась дома, пан Петр, - дружески улыбнулся Кисель,  зная  слабость
полковника к молодым  женщинам.  -  Но  осталась  под  неусыпным  надзором
блаженных сестер ордена. Заезжать к ней вам не советую.
   "Не приведи господи, еще вздумает заехать", - с испугом подумал Кисель.
Тогда недели на три, а то и на четыре  оттянется  его  приезд  к  войскам.
Кисель рассчитывал этими словами  вывести  Сагайдачного  из  задумчивости,
развеселить, к тому же как-то замаскировать собачью слежку за ним, которую
он вел по поручению Ходкевича.  Для  разрозненных  войск  Речи  Посполитой
наступали трудные дни. Да  и  не  известны  еще  ни  планы,  ни  намерения
правительств Запада: поддержат ли они их войну с турками?..
   Польские шляхтичи, вместо того чтобы  вербовать  жолнеров  и  создавать
отряды, в большинстве своем откупались от этой обязанности деньгами.  А  о
посполитом рушении упоминалось только во время богослужений и в проповедях
отцов церкви.
   Наконец-то в погожий августовский день, под вечер, Сагайдачный прибыл в
лагерь Ходкевича. Усердие и настойчивость  Адама  Киселя  сказались  и  на
полковнике.  А  приезд  Сагайдачного  был  двойной  радостью  для  старого
гетмана. Полковник привез весть о выступлении в поход десятитысячной армии
королевича Владислава. И главное - Сагайдачный передал требование  короля,
чтобы он,  как  опытный  в  борьбе  с  турками  и  крымчаками  полководец,
возглавил украинские войска!
   - Его милость королевич Владислав присутствовал  на  совете  у  короля.
Очевидно, подтвердит сказанное на  этом  вдохновенном  божьим  провидением
совете, - убеждал Ходкевича полковник Сагайдачный.
   - Да я, как гетман, давно мечтаю об этом! Сорок  тысяч  казаков  где-то
болтаются на Поднестровье. А турки страшной тучей движутся на нас,  выводя
из равновесия  не  только  жолнеров,  но  и  выдающихся  полководцев  Речи
Посполитой. Пану наказному надо немедленно  отправиться  к  этому  скопищу
казаков, взять их в свои руки и вести на  соединение  с  нами!  Не  велика
беда,  если  какой-нибудь  отряд  кантемировских  голомозых  прорвется   в
приднепровские  степи,  разорит  хутор  этого  быдла,   возьмет   в   плен
неосмотрительных...  Зато  здесь  мы  создадим  такой  вооруженный  кулак,
который охладит пыл Османа. Я хорошо знаю,  на  что  способны  казаки  под
началом хорошего полководца.
   Знал это и Сагайдачный. Именно казацкая храбрость и мужество  возвысили
его. Если уж говорить о своих  симпатиях  и  устремлениях,  то,  возможно,
променял бы королевскую ласку на казацкую славу в боях!
   - Пусть простит всеблагая троица  грешные  помышления  смертного  раба:
только наша православная вера да благие помыслы  о  всепрощении  загробном
удерживают раба твоего Петра в благостном  послушании  власти  предержащей
земного наместника - короля...
   И вот утром, в сопровождении нескольких сот  отборных  гусар  и  донцов
Петр Сагайдачный, как наказной гетман, отправился искать Бородавку и  свою
славу.





   - Не буду я объединять казацкие полки с шляхетским сбродом Ходкевича! -
категорически и не совсем учтиво возражал Бородавка полковнику  Дорошенко.
- Для этого мы должны оголить наше левое крыло на юге и  дать  возможность
ордам Кантемира беспрепятственно грабить украинские села. Да и  не  совсем
понятно мне, почему это Ходкевич так  стремится  прибрать  к  своим  рукам
казачьи войска. Чтобы нами откупиться от Османа? Ведь и войну эту  молодой
султан затеял для того, чтобы уничтожить казачество и наших людей, живущих
вдоль Днепра. Нам это хорошо известно, и... не верим панам-ляхам!
   Этим, разумеется, дело не кончилось.
   Как только Дорошенко  разыскал  рассеянные  по  лесам  и  дебрям  вдоль
Днестра отряды Бородавки, он изо всех сил стал  добиваться  сближения  их,
если  не  соединения  с  войсками  польного  гетмана,  который   с   таким
нетерпением ждал этого.  В  душе  Ходкевича  стали  зарождаться  сомнения,
переходящие в недоверие и ненависть к украинскому народу. Опираясь  только
на наемные немецкие войска, без сорокатысячной казацкой  армады,  кампании
не начнешь. Ходкевич хорошо знал цену вооруженным казакам и с  нетерпением
ждал хотя бы весточки от них.
   Еще будучи в Киеве,  казацкие  полковники  понимали,  что  им  придется
столкнуться с подобными настроениями и разговорами. Неспроста тогда Яцко в
ответ на слова Дорошенко только пожал плечами.
   - Так или иначе, а нашему Бородавке воевать придется, - успокаивал Яцко
Дорошенко  еще  во  время  поездки  их  в  Варшаву.  -   Может,   придется
побеспокоить и пограничную шляхту. Зажирела она там, отказывает в постое.
   - Не только о постое думает  казак  в  походе...  Настоящие  латифундии
построили на нашей украинской земле. Но шляхтичи не только  готовили  ярмо
для народа, а и накапливали арсеналы оружия. Очевидно, пушки отнимал у них
пан Яков. Конечно, живность тоже нужна...
   - Вот и я говорю - оружие. А это чертово зелье -  девчата  и  молодухи,
точно ясырь, к рукам казаков липнут... Это наша погибель,  побей  их  сила
божья! За тысячи миль пробиваются казаки к Днестру, отягощенные оружием...
   Вот так рассуждая да волнуясь, и отыскали полковники Бородавку во время
медленного марша его  войск  вдоль  Днестра.  Казацкие  полки  растянулись
далеко на юг. Подвижные ватаги молодого султана неминуемо наталкивались на
казацкие дозоры, вступая в бои с отдельными отрядами Бородавки.
   Силистрийский паша Гусейн по приказу султана  оторвался  с  отрядом  от
своей армии и  бросился  к  Дунаю,  чтобы  помешать  запорожцам  Бородавки
соединиться с войсками Ходкевича. Недальновидный  паша  вступил  в  бой  с
казаками полковника Гордиенко.  Ожесточенная  схватка  закончилась  полным
разгромом турок. В бою полегли  все  турецкие  воины  и  их  паша  Гусейн.
Занятые этим сражением, казаки еще медленнее продвигались на соединение  с
войсками польного гетмана.
   Совет казацких старшин сломил упрямство гетмана  и  поручил  полковнику
Яцку  заняться  подтягиванием  войск,  растянувшихся  вдоль   Днестра,   к
движущейся впереди коннице. И одновременно продолжать разведывательные бои
с турками!
   - Все равно, панове старшины, я, как наказной, не поведу казацкие полки
на соединение с войсками гетмана. Это мое окончательное  решение!  Вон  из
полка Северина Цецюры  доставили  языка.  Голомозый  говорит,  что  султан
отпраздновал в степи байрам и двинулся с янычарами на казаков. Есть  ли  у
нас время думать о соединении, коли завязывается такая война!
   Старшины одобрили действия Бородавки и послали полковника  Дорошенко  в
штаб гетмана Ходкевича. Двух языков - турка и татарина - направили  с  ним
для допроса и как доказательство того, что казаки не тратят  зря  времени,
воюют.
   - А объединимся мы после  полной  виктории!  Заставим  сначала  султана
ползать перед нами и просить у нас мира, а тогда уж и поговорим с ними. Да
не забудь сказать, пан Михайло, что своими трофеями, как хлебом  казацким,
добытыми в этой войне, делиться со шляхтой не будем! Так и передай.
   День и ночь скакал старый Дорошенко, разыскивая военный стан Ходкевича.
О том, что в штабе гетмана с нетерпением ожидали вестей от  Бородавки  или
хотя бы о его местопребывании, знали не  только  старшины,  но  и  жолнеры
Ходкевича. К тому же здесь ждали и вестей от Сагайдачного.  Как  встретили
полковника казаки, как отнеслись к его торжественной гусарской свите...
   Когда  покрытый  пылью,  забрызганный  грязью  Дорошенко  прискакал  на
загнанном, уже третьем подставном коне в штаб  Ходкевича,  туда  сбежались
джуры и старшины. Даже ссорились,  столкнувшись  в  дверях,  чтобы  первым
передать гетману эту радостную весть.
   - Что случилось, панове? -  спросил,  не  выходя  из  комнаты,  больной
Ходкевич.
   - Прибыл казацкий полковник, уважаемый пан...
   - Салют пану гетману от казацкого наказного старшого Якова Бородавки! -
воскликнул полковник, пробиваясь сквозь толпу джур и старшин.
   - О свента матка [святая мать (польск.)], наконец-то,  наконец!  Дай  я
поцелую пана  Михайла,  как  благовестника  нашей  виктории!  Пан  сотник,
позаботьтесь о том, чтобы я  спокойно  мог  поговорить  с  полковником,  -
приказал  Ходкевич,  поднимаясь  и  обнимая  запыленного,  совсем  сонного
Михайла Дорошенко. Даже, входя в штабную комнату, пропустил его вперед. Ни
одним словом не обмолвился о том, что еще вчера  поспешно  уехал  от  него
полковник Сагайдачный с несколькими сотнями, верных гусар и донцов.
   Сагайдачный отправился на  поиски  Бородавки,  в  сотый  раз  обдумывая
секретное поручение, по существу - заговор его с польным гетманом, который
должен быть осуществлен с помощью нескольких сотен верных Короне гусар...
   Войдя в комнату, Дорошенко пропустил вперед гетмана, поменявшись с  ним
ролями. Теперь он подводил больного гетмана к столу, чтобы усадить его  на
тяжелую дубовую скамью.
   - Разрешит ли вашмость пан гетман привести захваченных нами "языков"? -
спросил Дорошенко.
   - "Языков"? Так панове казаки уже воюют с войсками болтуна-султана?
   - И не раз уже сразились с  ними,  вашмость.  Голомозые  переправляются
через  реку,  нападают  на  войска  пана  Бородавки.   Особенно   крымчаки
Кантемира. Они объединяются с валашскими разбойниками и нападают на нас  в
районе Браги и  Каменца...  Ну  и  получают  отпор,  откровенно  говоря  -
кровавый отпор. Казаки не  любят  нянчиться  с  пленными,  как  и  с  ними
поступают в горьком плену... А этих двух  схватили  разведчики  полковника
Цецюры, переправившись уже через Днестр.
   В это время ввели пленных.  И  Дорошенко,  неплохо  владевший  турецким
языком, начал допрашивать их, переводя вопросы гетмана. Ему  помогали  два
польских командира, которые несколько лет находились в плену у турок.
   Военный совет у гетмана королевских войск затянулся далеко за  полночь.
Ситуация   неожиданно   прояснилась.   Выслушав   Дорошенко,   передавшего
соображения казацких полковников, гетман приказал  немедленно  форсировать
реку и нанести фланговый удар по войскам  султана.  Это  поможет  казакам,
возглавленным... очевидно, уже Сагайдачным! Последние слова гетман еще  не
решался произнести вслух.
   Ведь полковник Дорошенко,  хотя  и  уснул  в  начале  этого  совещания,
оставленный в другой комнате, однако находится в штабе армии короля. О нем
даже забыли, увлекшись делами. Стареющий гетман Ходкевич почувствовал, что
полученные от казаков вести подогрели его кровь и вернули ему на  какое-то
мгновенье воинственный пыл и способности!
   - Пусть,  панове,  казацкий  полковник  отдыхает  в  соседней  комнате.
Принеся нам такие вести, он заслужил уважение к  себе.  А  о  судьбе  пана
Бородавки  поговорим  в  другой  раз,  как  только  получим  сообщение  от
Сагайдачного!
   Полковник Дорошенко недолго задерживался в ставке главного командования
королевских войск. Никто  даже  словом  не  обмолвился  с  ним  по  поводу
срочного отъезда Сагайдачного  на  розыски  Бородавки.  А  ведь  в  ставке
Ходкевича не было ни одного человека, который бы не  знал  о  недовольстве
гетмана и комиссаров действиями Бородавки, как и  о  приказах  ротмистрам,
сопровождавшим Сагайдачного, исполнить волю гетмана.
   Спустя сутки после отъезда Сагайдачного выехал  и  Дорошенко,  увезя  с
собой приказ польного гетмана о немедленном соединении казаков Бородавки с
войсками Речи Посполитой.





   В это суровое военное время издавна наезженные торные дороги в целинных
приднестровских степях зарастали бурьяном и чертополохом. Войска двигались
напрямик, а не по дорогам. Клонился к земле переспелый пырей,  а  в  лесах
пахло гарью. И трудно было даже самому опытному воину уловить, куда и  как
проходили здесь войска. Скормленные, вытоптанные травы говорили о  многом.
По - не обо всем!
   Опытный, бывалый воин Петр Сагайдачный, разыскивая Бородавку, днем  еще
кое-как ориентировался в лесу. А ночью многочисленные тропки и следы могли
завести неизвестно куда. Очевидно, казаки до сих  пор  гуляют  по  степным
просторам, и не только возле Днестра.
   Вот туда и направился через леса Сагайдачный вместе со своими гусарами.
Неожиданно  по  лесу  разнеслись  раскаты  выстрелов,   они-то   и   сбили
Сагайдачного с верного пути.
   Перед рассветом  снова  послышалась  отдаленная  стрельба.  Сагайдачный
решил, что туда прорвались отряды Кантемира. Он оставил гусар  в  лесу,  а
сам с полусотней донцов направился в  ту  сторону,  откуда  доносился  гул
затихающего боя.
   На опушке леса он увидел военный лагерь. Даже дух захватило: наконец-то
догнал какой-то казачий полк. Они, очевидно, хорошо знают,  где  находится
Бородавка.
   Перед глазами возникла такая знакомая картина!..
   - Ай-ай! Алла! - вдруг тревожно закричали дозорные крымчаки, заметив  в
кустах разъезд донцов.
   - Голомозые, спасай, пречистая дева! - от  неожиданности  перекрестился
Сагайдачный, резко повернув коня в лес.
   Но орда услышала тревожные возгласы своих дозорных, стоявших на  опушке
леса. Атаманы, бей вмиг подняли тревогу. Они  были  уверены,  что  на  них
опять напали казаки Бородавки, но уже с другой стороны, с  приднестровских
лесов!
   И галопом поскакали в кустарники. Сагайдачный еще в тот  момент,  когда
услышал  первые  возгласы  "алла",  понял  свою  ошибку  и   безвыходность
положения. Бежать от первых разъездов орды было бы глупо. Надо  отбить  их
нападение! Кантемир должен думать, что здесь не горсточка гусар,  а  целый
отряд, крыло армии Ходкевича.
   И Сагайдачный с отрядом донцов вступил в бой с  татарами.  Ордынцы  все
прибывали и уже двинулись на донцов толпой. Тогда Сагайдачный ввел в бой и
гусар! И они, истосковавшиеся по настоящей боевой  схватке,  стали  косить
саблями утомленных ночным боем татар.  Кому  не  известно,  как  сражаются
польские гусары под началом опытного полководца!
   Сагайдачный шел впереди, ведя за собой гусар. Ведь он - воин, и  бой  -
его стихия!..
   - Шайтан, шайтан Сагайдак! - закричали бывалые крымчаки, узнавая его по
развевавшейся бороде и тяжелым ударам.
   Ряды конницы у ордынцев редели. И вскоре оставшиеся бросились наутек.
   Тогда остановились и гусары. Их командир на  разгоряченном  жеребце  не
терял головы.
   - Немедленно отступать в лес. Орда сейчас толпой  навалится  на  нас  и
перебьет всех. Казаки находятся где-то в стороне.  Мы,  отбиваясь,  должны
обойти орду с фланга... - четко приказал он, стремясь вырваться  из  пасти
дикой орды.
   А татары уже всполошились. Со всех сторон поднялся такой крик и  гвалт,
что даже самым отчаянным донцам стало не по себе. Хлынут, точно саранча, и
задушат.
   Гусары рванулись в глубь леса в обход  татар.  Сагайдачный  с  десятком
донцов и с сорвиголовами гусарами остался прикрывать их  отход.  Смельчаки
то и дело выскакивали из-за кустов,  рубя  саблями  прорывавшихся  к  лесу
самых отчаянных крымчаков.
   Последнее нападение  татар  пришлось  отражать  внезапным  контрударом,
после которого они уже не осмеливались углубляться в чащу леса,  преследуя
Сагайдачного. Крымчаки выставили отряд самых метких стрелков из лука.  Они
тоже понимали, что "бородатого шайтана" с гусарами так просто не возьмешь.
   В минуту передышки Сагайдачный остановился, чтобы оглядеть окрестность.
Именно в этот момент  вражеская  стрела  и  впилась  ему  в  левое  плечо.
Сопровождавший полковника гусар заметил и  мгновенно  выдернул  стрелу  из
плеча. Только  тогда  Сагайдачный  почувствовал,  что  он  ранен.  Опустив
поводья, он зажал рану правой рукой.
   - Отступать! - крикнул он гусарам и казакам.
   Крымчаки остановились, потеряв в густом лесу следы противника.





   Только на следующий день Сагайдачному  с  гусарами  и  донцами  удалось
обойти орду и обнаружить дозоры казаков. Ранение уже почти  не  беспокоило
Сагайдачного. Оно даже воодушевляло его, возвышая в глазах воинов!..
   - О, пан  полковник  ранен?  -  сочувственно  спросил  казачий  сотник,
встретив Сагайдачного.
   - Пустяки,  казаче.  Благодарение  богу,  наконец  разыскали  вас!  Где
старшины? Прошу проводить меня к вашим атаманам. Такое время,  а  мы...  -
продолжал он, расчесывая бороду и поглаживая ее здоровой рукой.
   Озабоченность Сагайдачного приятно поразила  и  некоторых  полковников.
Они увидели в  нем  настоящего  военачальника.  А  ранение  поднимало  его
авторитет.  Ведь  не  прогулку  совершал!..  Стройный  и   подвижный,   он
размахивал своей бородой, словно гетманской  булавой.  Старшины  и  казаки
даже завидовали ему, околдованные его славой. Раненого полковника окружили
всеобщим вниманием.
   Узнав о прибытии Сагайдачного,  начали  собираться  старшины,  зашумели
казаки. Сотники прибывших гусар и донцов не жалели красок, чтобы как можно
ярче обрисовать картину ночного сражения  на  лесистом  берегу  Днестра  и
рассказать о рыцарском поведении настоящего полководца.
   Сагайдачный и сам готов был  по  нескольку  раз  рассказывать  об  этой
опасной встрече с  ордой,  о  таком  рыцарском  отпоре!  Решив  немедленно
поговорить с казаками, Сагайдачный потребовал  созыва  широкого  казацкого
Круга. Даже с Бородавкой, озабоченным  и  утомленным  военным  походом  от
Днепра к Днестру, Сагайдачный  разговаривал  не  привычным  для  Бородавки
тоном. Герой дня Сагайдачный желал не только разговаривать с казаками,  но
и хотел видеть, как они будут реагировать на его слова!
   А  жара,  августовская  жара   еще   больше   подогревала   воинственно
настроенных   казаков.   Растянутые   пешие   казачьи   полки   постепенно
подтягивались, обходя стороной орду Кантемира. Из-за Днестра прибыли гонцы
от полковника Яцка. Они рассказали о  жарких  схватках  их  с  крымчаками.
Казакам Яцка удалось отбить у крымчаков большой обоз с  продовольствием  и
большое количество несчастных пленников.
   Военный Круг собрался вечером.  Присутствовали  полковники  и  старшины
подошедших полков. Завшивевшие и обессиленные  ежедневными  боями  казаки,
изнуренные кони. Когда  же  наступит  конец  всему  этому,  до  каких  пор
скитаться по бездорожной степи, отбивая ежедневные набеги крымчаков!
   -  Погибнем,  казаки,  в  такой  богопротивной  войне,  оторвавшись  от
коронных войск! - не совсем обдуманно изрек  Сагайдачный.  -  У  басурмана
Кантемира сотня тысяч голомозых!..
   - Ого-о! - словно застонали казаки. - Куда же смотрят наши атаманы?
   - Казацкие полковники, по провидению божьему, едва успевают  руководить
боями во время стычек с крымчаками. А атаманы?.. Да  пускай  об  этом  сам
наказной расскажет...
   - Не надо! - вдруг выкрикнул кто-то  из  толпы.  Сагайдачный  узнал  по
голосу сотника гусар, вспомнил при этом разговор с польным гетманом и  его
советы...
   Но никто не поинтересовался гусаром, не обратили  на  него  внимания  и
старшины. Действительно, в войсках, которым  приходилось  ежедневно  вести
бои  с  Кантемировской  ордой,  назревало  недовольство  своим   наказным.
Сагайдачного это не тревожило. Он не растерялся, когда  услышал  отдельные
выкрики недовольных. Но и защищать наказного в  этот  решающий  момент  не
стал. А тем временем к телеге подошел и не долго думая вскочил на нее Адам
Подгурский, полковник реестровых казаков. Сняв шапку,  он  поднял  ее  над
головами и угрожающе потряс ею.
   - Казаки! Панове товарищество! -  обратился  он  охрипшим,  но  сильным
голосом. - До каких пор  будем  мы  утаптывать  вот  этот  приднестровский
репейник и ковыль? Воины мы,  или  дворовая  челядь,  или  же  милицейская
охрана шляхетских имений в пограничных степях!  Пускай  сами  шляхтичи  со
своей милицией защищаются от орды. Вот прибыл к  нам,  прорвавшись  сквозь
ощетинившиеся клыки кантемировских хищников, недавний наш наказной.  Да  с
какими боями прорвался! И ходили мы с ним в славные походы, были  воинами,
а не милицией у шляхтичей. Давайте попросим нашего брата Петра  возглавить
этот военный поход.
   - Верно! Слава-а! Просим... Слава Конашевичу! - гремело в  возбужденной
толпе.
   Бородавка в тот же миг  вскочил  на  телегу.  Поднял  руку,  успокаивая
кричавших. В этом шуме что-то тревожное уловил  он,  не  раз  бывавший  на
подобных советах.
   -   Долой   Бородавку!..   Пускай   протрезвится   после   победы   над
белоцерковскими купцами! Конашевича-а...
   Наказной почувствовал, как ускользает у него  почва  из-под  ног.  И  в
самом деле, какой-то казак уже дергал телегу, на которой стоял  Бородавка,
отталкивая ее от толпы старшин. Но вот  к  телеге  протиснулось  несколько
полковников, сняли мокрые от пота шапки.
   -  Стыд,  позор,  панове  казацкие  старшины!  -  воскликнул  полковник
Дерекало, подскочив к телеге. - Что случилось? Прибыл Петр Конашевич? Ну и
что же, почет и уважение  ему.  Но  ведь  и  мы  с  вами  с  какими  боями
преодолели эту тысячу верст!
   - Слава-а!  -  загремело  снова,  поглотив  слова  полковника,  который
старался вразумить, казаков.
   К полковнику подошел Сагайдачный, чтоб отвлечь его и не дать  говорить.
А Круг старшин решил, что Сагайдачный упрекает Дерекало  за  то,  что  тот
защищает наказного.
   -  Сагайдачного  наказным!  -  вдруг  громко   воскликнул   кто-то   из
полковников.
   Адам Подгурский снова  подскочил  к  телеге  и  изо  всей  силы  дернул
Бородавку за полу  жупана.  Наказной  как-то  смешно  зашатался.  Он  едва
удержался, чтобы не упасть на землю. Наконец соскочил с телеги и  выхватил
саблю из ножен.
   -  Прошу  спокойствия,  православное  воинство!  -   снова   воскликнул
Сагайдачный, взбираясь на телегу. Он видел, как гусары схватили  Бородавку
за руки, вырвали у него саблю.
   Стоит ли ему вмешиваться, отводить руку народа?!
   - Сагайдачного наказным! -  закричали  старшины  и  казаки,  окружившие
телегу.
   А на Бородавку набросились гусары, точно голодные волки  с  оскаленными
зубами на раненого серого...
   Поддерживая правой рукой раненую левую, Сагайдачный имел  полное  право
не обращать внимания на то, как глумились гусары над наказным. По  приказу
полковника  Адама  Подгурского,  а  не  его,   Сагайдачного,   обезоружили
Бородавку гусары! Он к этому не причастен.
   Позорно отстраненный наказной Бородавка метался, словно лев в  железной
клетке. Но он понял, что сопротивление бесполезно. А  на  его  телеге  уже
стоял Сагайдачный,  окрыленный  поддержкой  казаков,  изнуренных  тяжелыми
переходами и боями. Он чувствовал себя победителем! Казаков  хорошо  знал!
Да и говорить умел, хоть и не был златоустом, мог все-таки словом взять за
душу.
   - Что случилось, други-братья во Христе-боге сущем? - спросил он как ни
в чем не бывало, разглаживая бороду здоровой рукой. - Разве у нас  с  вами
был  когда-нибудь  такой  беспорядок,  когда  мы  ходили  в  Крым  да   на
богопротивных турок за море? А под Хотином сам пан гетман Иероним Ходкевич
ждет нас, казаков, не начинает войны с богомерзким нехристем  султаном.  А
вы зря тратите здесь свои казацкие силы! Да пусть он пропадет пропадом,  -
прости меня, пресвятая матерь троеручица, - этот богопротивный Кантемир со
своей стотысячной ордой, чтобы наши  славные  казацкие  полки  нюхали  его
мерзкие следы. Пусть идет себе куда хочет голомозый! А мы пригласим нашего
войскового священника отца Онуфрия и засветло молебен отслужим.  А  ночью,
да благословит господь, и оторвемся от проклятого Кантемира!..
   Этого не ждали заброшенные на границы Молдавии казаки с  окровавленными
в боях саблями и с перевязанными головами. Большинство восприняло эту речь
как протянутую им руку спасения. Еще  не  успел  Сагайдачный  соскочить  с
телеги, как отец Онуфрий уже был доставлен в Круг с ведром воды,  кропилом
и Евангелием...
   ...Так и не  допустили  Якова  Бородавку  побеседовать  со  старшинами,
оправдаться  перед   ними.   Да   и   некогда   было   им   слушать   его.
Коленопреклоненный отец Онуфрий уже служил молебен. Следом за  ним  падали
на колени все старшины и казаки, моля не столько о помощи в войне, сколько
о пощаде и прощении всеблагого за какие-то грехи.
   А какие грехи - никто не знал.  За  малые  грехи  не  обезоруживали  бы
наказного, не заковывали бы его в цепи...
   В ту же ночь Сагайдачный в сопровождении своей поредевшей в боях  свиты
гусар и с полком около двух тысяч всадников повел  казацкие  войска  вдоль
Днестра. Орда уже не преследовала их. Бородавку везли в обозе полка  Адама
Подгурского. Везли на суд польного гетмана, с которым теперь  поддерживали
постоянную связь. Война входила в обычное русло. Казацкому своеволию,  как
называли теперь двухмесячные  беспрерывные  бои  у  Днестра,  был  положен
конец.
   В каждый полк, прибывший к Хотинскому плацдарму, назначили  по  два-три
комиссара из шляхетских полков Ходкевича для поднятия духа и "братания"  с
королевскими войсками.
   По велению польного гетмана Ходкевича немедленно,  здесь  же  в  обозе,
судили полковника Бородавку.  Судили  "за  преднамеренное  противодействие
объединению казаков с королевскими вооруженными силами"! Это называлось на
языке судей "изменой".
   На третий день после прибытия  под  Хотин  казаки  узнали  о  том,  что
Бородавку казнили, отрубив ему голову...
   - За что казнили полковника? - возмущались в сотнях. - Так с каждым  из
нас могут поступить!..
   - Как на кротов набрасывают петлю!..
   Но  казацкими  полками  уже  командовал  опытный   воин,   Сагайдачный.
Подходили  полки,   рассеянные   по   степным   просторам   Приднестровья,
возвращались и те, что действовали уже за Днестром,  возле  Дуная,  нанося
чувствительные удары янычарам. Полковник Яцко не поверил слухам о позорном
свержении наказного Бородавки. Самой страшной  карой  пригрозил  тем,  кто
будет распространять эти враждебные слухи.
   Но для проверки слухов и на раздумья уже не  хватало  времени.  Казакам
велели переправляться  за  Днестр,  чтобы  поддержать  левое  крыло  войск
Ходкевича. Ведь именно с левого  фланга  и  надвигались  войска  турецкого
султана Османа.  Двадцатитысячная  янычарская  конница,  возвратившись  из
молдавских степей, и тут столкнулась  со  своими  противниками,  казацкими
полками, но уже под началом Сагайдачного и Ходкевича...
   Так и не поняли казаки, за что и от чьей коварной руки погиб их  атаман
Бородавка как  раз  накануне  решающих  боев.  Подняли  ропот,  когда  уже
пересекли Днестр. Снова потребовали от гетмана присылки комиссаров. Но  не
слова главного комиссара Яна Собеского, не десятитысячная прибавка к плате
за службу, а только упорство и воля Сагайдачного, жестоко расправлявшегося
с непокорными, сделали казацкое войско решающей силой в Хотинском сражении
и в победе над султаном!
   Но принесет ли эта победа радость казакам?..






                                              В поле, на свободу... в бой,
                                              Надейся на подвиг лишь свой!
                                                              Из Ф.Шиллера




   Жизнь  казацких  войск,  стоявших  под  Хотином,  была  напряжена,  как
натянутая  до  предела  струна.  Убийство  сотником   Заруцким   казацкого
полковника Бородавки вызвало недовольство не только  казаков,  но  и  джур
нового  наказного  атамана.  И  неспроста  Сагайдачный  был  так  добр   и
внимателен к старшине гусар Стасю Хмелевскому, проявлял  особую  заботу  о
нем. Провожая его в Киев по служебным долам, сопровождать его  он  поручил
своему самому молодому джуре Юрку Лысенко.
   Наказному не понравилось настроение, с  которым  возвратился  джура  из
обоза полка Адама Подгурского. Лысенко и впрямь больше походил на  вовгура
[оборотень-человек, подобный волку (народное  поверье)],  чем  на  боевого
помощника  полковника.  Этим  прозвищем  его  стали  называть  не   только
старшины, но и казаки.  Джуру  словно  подменили  после  поездки  в  полк.
Приехал он мрачный, злой и сразу спросил:
   - За что же его, пан наказной?..
   В вопросе звучал не только упрек, но, может быть, и угроза. О том,  что
Ходкевич намеревался казнить Бородавку, Сагайдачный знал еще в Варшаве. Он
старался заглушить угрызения совести, мучившие его со дня казни Бородавки.
Люди гибнут в ожесточенной борьбе против господства знатной шляхты... Ведь
он, Сагайдачный, тоже считается шляхтичем!..
   - Не ломай голову над этим, юноша. На войне не без  убитых  -  глаголет
народная  мудрость...  Когда  у  тебя   станут   возникать   такие   думы,
перекрестись,  коль  не  способен  запомнить  молитву.  И...  поедешь   со
старшиной  Хмелевским  в  Киев.  Пани  Анастасии  засвидетельствуешь   мое
почтение. Передашь, что в бою по воле господа бога меня лишь легко ранило.
И останешься прислуживать ей до моего возвращения.
   По дороге нагнали гусарскую сотню из свиты  гетмана.  Она  сопровождала
сотника Заруцкого, который ехал к королю с  донесением  польного  гетмана.
Заруцкий, как оказалось, тоже поехал в объезд  по  левому  берегу  Днепра.
Здесь безопаснее. Орды Кантемира  Мансур-оглы,  точно  неудержимые  вешние
воды, неслись и растекались по всему Правобережью. Лысенко  нетрудно  было
догадаться, с какими вестями торопится Заруцкий в Варшаву. Слух о том, что
король стремился уничтожить Бородавку,  дошел  и  до  джуры  Сагайдачного.
Полковник накричал на Лысенко,  в  сердцах  даже  пригрозил  отрубить  ему
саблей язык за разглашение "лжи". А она оказалась страшной правдой!..
   Об этом и  рассказал  Лысенко  своему  старшому,  гусарскому  поручику,
которому, по приказу Сагайдачного, он должен был прислуживать в дороге.  И
сразу почувствовал расположение старшины.
   Хмелевский искренне переживал трагическую гибель  наказного  Бородавки.
Он рад был поговорить об этом с джурой, хотя б немного облегчить  душевную
боль. А  когда  вечером  они  нагнали  под  Прохоровкой  отряд  Заруцкого,
поспешил в Переяслав. Даже не посчитался  с  тем,  что  надвигалась  ночь,
изрядно утомились сами и лошади.





   Глубокая, душная летняя ночь.
   Опустевшие улицы кажутся слепыми. Ни в одном окошке не мелькнет огонек.
И петухи уже спят. Только собаки на  купеческой  стороне,  точно  казацкие
дозорные,  перекликались   между   собой,   нарушая   своим   воем   покой
опустошенного войной города.
   Хмелевский ехал впереди. Следом за ним шел, словно крадучись, спешенный
казак. Конь настороженно водил то одним, то другим ухом. Время от  времени
гусар замедлял ход, присматриваясь, чтобы не пройти мимо нужного ему дома,
и снова продолжал путь. А казак покорно следовал за ним.
   Дом Сомко Хмелевский видел только один раз. С  тех  пор  прошло  больше
года, военная лихорадка бросала его из края в край.  Молодой  старшина  не
раз ездил с  ответственными  поручениями.  А  сейчас,  после  разговора  с
казаком Лысенко, на душе у него было тревожно. Тревога и  заставила  ехать
ночью, искать...
   Чего? Умиротворения или  беспокойной  жизни,  из-за  которой  в  зрелом
возрасте придется раскаиваться и терзаться?
   А разве сейчас он не терзается, не разрывается  его  сердце  на  части?
Хмелевский словно укорял себя за какие-то допущенные провинности.
   Наконец-то! Вот они, высокие с навесом ворота,  за  которыми  в  ночной
темноте серым пятном вырисовывалась  хата  купца.  Ведя  коня  на  поводу,
подошел к кованым воротам, как к входу в крепость. Подождал, пока подойдет
казак.  И  потом  забряцал   железной   щеколдой.   Встревоженные   собаки
повыскакивали  из  своих  будок,  подняли   невообразимый   лай.   К   ним
присоединились не только соседские, но чуть ли не со всего Переяслава.
   - Кого это занесло к нам так поздно?! - спросонья спросил  Яким  Сомко,
который ночью не разрешал челядинцам открывать ворота. Он  держался  рукой
за задвижку, ожидая ответа.
   - Гусарский старшина Станислав Хмелевский, уважаемый пан. Мы  вдвоем  с
казаком джурой пана Сагайдачного. Ищем пана Якима...
   - Тьфу ты, побей вас божья сила. Кто это послал  вас  ко  мне  в  такой
поздний час? Не крымчаки ли приближаются и пан  гусар  хочет  предупредить
нас?
   Теперь купец уже не колебался. Поставил у ворот свое заряженное ружье и
отодвинул засов. Он по голосу узнал  молодого  Хмелевского,  которого  год
тому назад потчевал ужином, устраивал  на  ночлег,  а  утром  провожал  до
разрушенных западных ворот города. За ужином тогда вспоминали они о давней
встрече во Львове. Говорили  о  молодом  Хмельницком,  разлуку  с  которым
тяжело переживал тогда еще юный, а  теперь  уже  вполне  зрелый  гусарский
старшина Станислав Хмелевский.
   - Напугали мы вас, пан Яким, своим ночным посещением. Не гневайтесь  на
нас. Война... - извинялся Станислав еще у ворот.
   - Разве нам впервой?.. Заходите, пожалуйста, гостями будете.
   Ворота открылись, и хозяин взял у Хмелевского поводья изнуренного коня,
от которого несло теплом и потом. Пропустил  и  казака  с  конем,  поручив
челядинцу закрыть ворота и поставить лошадей.
   И повел Хмелевского прямо  в  дом.  Дубовые  ступеньки  крыльца  слегка
поскрипывали под ногами гостя. Он ступал, глядя под ноги,  как  это  делал
хозяин. Даже они, как и собаки, служили хозяину,  извещая  его  о  приходе
постороннего человека.
   - Что случилось, пан Станислав?..  Кажется,  так  звали  моего  ночного
гостя? Не могу понять: глухая ночь, едете в  сопровождении  только  одного
джуры, когда всюду по Украине рыскают проклятые крымчаки...  -  заговорил,
уже войдя в дом, почтенный хозяин.
   - Да все... очень просто, пан Яким. Вместо того чтобы  остановиться  на
ночлег с гусарами в Прохоровке, я вспомнил  о  вашем  гостеприимстве  и...
обошел стороной их отряд во главе с сотником... И только с  казаком-джурой
решил заехать к вам. Казалось, до вашего дома рукой подать. Когда-то  было
куда ближе... - многозначительно засмеялся гусар.
   - Так это вы из самой Прохоровки, не глядя на ночь?
   - Из Прохоровки, пан Яким. И... не глядя на ночь...
   Сомко покачал головой, пожал плечами.  Приподнял  брови,  на  мгновение
задумался. И ему стало ясно  все  до  мельчайших  подробностей.  Потом  он
отлучился из комнаты, выйдя в боковую  дверь.  Вскоре  вернулся  вместе  с
девушкой, неся в руках хлеб-соль и сулею вина  под  мышкой.  Хозяин  хотел
попотчевать гостя таким же венгерским вином, как  и  во  время  их  первой
встречи.
   - Думаю, что после такого перехода пан Стась не откажется? -  предложил
хозяин.
   В комнату вошел молодой, но статный джура Юрко Лысенко. Не  зря  казаки
прозвали его Вовгуром.  Неразговорчивый,  с  нахмуренными  бровями,  он  и
впрямь напоминал злого ярчука  [собака  с  волчьими  зубами,  которой,  по
народному преданию,  боятся  ведьмы  (укр.)].  На  верхней  губе  у  этого
стройного казака вызывающе  пробивались  черные  усы.  Хозяин,  приветливо
улыбаясь, пригласил к столу и Юрка, указав на дубовую скамью.
   Девушка-служанка, боязно посматривая на юношу, покрыла полотенцем часть
стола, поставила закуску и ушла. Ни жену, ни сестру Ганцу хозяин  не  стал
беспокоить в такое позднее время.
   ...Но ни вино, ни еда, ни глухая ночь - властительница сна и  тишины  -
не могли унять волнения гостей и беспокойства хозяина. Умудренный  богатым
жизненным опытом купец понимал, что гостей не следует торопить.  От  этого
хмурого казака вряд ли дождешься слова. А молодой гусар,  наверно,  улучит
момент, чтобы открыть хозяину всю свою душу.
   Вдруг, будто по сигналу, запели петухи.  Гусарский  старшина  Станислав
Хмелевский вздрогнул. А казак лишь повернул к окну голову.
   - Верно, пан Яким угадал, есть у нас срочные дела... Да, собственно,  и
не дела, а смятение человеческой души.
   - Ну что  же.  И  у  меня,  как  известно  пану  гусару,  чуткая  душа.
Выкладывайте все, пан  Стась.  Выпьем  еще  венгерского  по  стаканчику  и
поговорим... Гляди,  и  все  утихомирится.  Не  так  ли,  панове  молодцы?
Очевидно, зазнобушка?
   Хмелевский удивленно посмотрел на хозяина,  покачал  головой.  А  казак
горько усмехнулся, расправляя  плечи.  Когда  хозяин  хотел  снова  что-то
спросить, Станислав поднял руку - не стоит! Вино согрело  душу,  развязало
языки у ночных гостей.
   - На Днестре, пан Яким, совершено злодеяние, загублена жизнь и  попрано
простое человеческое право... И все это уже вошло в злую привычку у  нашей
польской шляхты. За свою короткую жизнь я не впервые сталкиваюсь с  такими
позорными их деяниями! А ведь нам, молодым, хотелось бы приносить  пользу,
а не тревожиться постоянно и... за свою голову!
   - Вот оно что!.. Да не  тяните,  панове!  Что-нибудь  стряслось  с  его
милостью паном сенатором, вашим отцом?
   - Потерпите угадывать! Мой отец в добром здравии,  ищет  случая,  чтобы
чем-нибудь угодить польному гетману в этом походе, коль не удалось  помочь
Жолкевскому во время прошлой битвы... И не спрашивайте, прошу вас. О  том,
как был убит Наливайко, верный слуга своего народа, рассказывал  нам  один
каменотес во Львове, побратим покойного.  Да  и  славный  казацкий  атаман
Самойло Кишка тоже погиб в Ливонском походе чуть ли не от удара  в  спину.
Молодой еще в ту пору Петр Сагайдачный  находился  рядом  с  этим  воином,
когда чья-то коварная рука позорно оборвала  его  жизнь.  Но  Сагайдачный,
говорят, неохотно вспоминает об этом.  Ну  а  о  том,  как  летели  головы
благородных рокошан [бунтовщиков (польск.)] Жебжидовского, слыхали мы, уже
будучи взрослыми.
   - Кто же еще погиб? Вы, панове молодцы, начинаете и меня тревожить этой
страшной грамоткой злодейски убиенных...
   Хозяин поднялся из-за стола и прошел  к  двери,  словно  надеясь,  что,
когда он отойдет, кто-нибудь из гостей осмелится продолжить этот  позорный
реестр преступлений польской шляхты.  Станислав  Хмелевский  посмотрел  на
казака, кивнул ему головой.
   - Да что тянуть: пана Якова  Бородавку  казнили,  -  возмущенно  сказал
казак и подвинулся на скамье, словно усаживаясь поудобнее.
   - Бородавку? - вздрогнул  хозяин.  Подошел  к  столу,  будто  собирался
наказать казака за такую ужасную весть.
   - Да, Якова Бородавку. Убили, как пса, забежавшего из соседнего  двора.
Без суда, ни за что, - поднявшись из-за стола, закончил Лысенко.
   - Кому это снова захотелось нашей казацкой  крови?  -  будто  простонал
хозяин.
   Хмелевский тоже поднялся. Неужели хозяину не понятно?
   - Не стоит произносить здесь имя мерзавца!
   - Верно, пан Станислав. Все равно его уничтожат!..
   Взволнованный Хмелевский наклонился к столу, наполнил  бокалы  вином  и
один протянул джуре. А сам пошел навстречу хозяину,  держа  два  до  краев
наполненных бокала. В его глазах, красных  от  бессонницы,  вспыхнул  злой
огонек, лицо побледнело. Только смерть убийцы может принести хоть какое-то
успокоение!.. От дрожания рук  вино  выплескивалось  из  бокалов.  Молодой
гусарский старшина жаждал простого  человеческого  внимания.  Может  быть,
искал сочувствия, совета или братской  поддержки.  Именно  об  этом  думал
сейчас и самый трезвый из них - хозяин дома.
   - Наши гетманы или их  полковники  в  тупом  угодничестве  разозленному
иезуитами королю подыскали  смелого  убийцу.  Для  такой  подлости  Корона
подготовила  достаточно  палачей.  А  о  том,  чтобы  воспитывать   людей,
заботиться о  честных  хозяевах  нашего  польского  народа,  короли  и  не
думают... - словно в бреду промолвил подвыпивший гусар.
   - Если человек еще может мыслить,  как  пан  Станислав,  то  не  только
мудрость, но и воля руководит им. Пану бы не шляхтичем, скажу, быть...
   - Не все и шляхтичи  одним  миром  мазаны,  пан  Яким.  Немало  из  них
добровольно пошло помогать чешскому пароду бороться за свободу. Слыхали мы
о том, что и старший друг  нашего  уважаемого  Богдана  Хмельницкого,  пан
Кривонос, тоже воюет вместе с восставшими чехами  где-то  на  их  земле...
Найдем и мы когда-нибудь верную дорогу... А  наш  молодой  казак  Юрко  по
поручению  Сагайдачного  должен  был  присутствовать  при  этом   позорном
убийстве. Да и поручение было хитро  придумано.  Наказной  хотел  спрятать
концы своего страшного предательства. Джура должен  был  стать  свидетелем
непричастности наказного к преступлению. А то, что он опоздал  ко  времени
казни... может, это только хитрый ход...
   - Получил наказ только разузнать. А в это время и свершилась  казнь,  -
вздохнув, произнес Юрко.  -  Пока  доскакал...  Заруцкому  не  нужны  были
свидетели из казаков. Говорят, что казнил его по решению какого-то суда. А
где этот суд, кто судья, за какие  провинности  поплатился  он  головой?..
Теперь спешит к королю награду  получать!  Завтра  должен  проехать  через
Переяслав в сопровождении сотни гусар...
   -  Видите  ли,  пан  старшина,  короли  считают  всех  нас,  украинцев,
преступниками. Всем сразу приклеили клеймо государственных преступников! А
сами, для того чтобы держать в узде  Украину  и  ее  парод,  опираются  на
Заруцких, - пробормотал хозяин.
   - Воспринимаю  это  как  упрек  шляхте,  к  которой  принадлежу.  Но  я
воспитывался совсем в ином духе, да и не только я один.  Я,  как  тесто  у
хорошей хозяйки,  поднимался,  рос,  мужал  под  влиянием  своего  умного,
правдивого и доброго отца. Только  казацким  судом,  как  и  Жебжидовский,
советовал бы я судить проклятых иезуитских  пособников  и  врагов  народа!
Начнут с Заруцкого, но доберутся и до их наставников из  верхушки  шляхты!
Нет, нет... гнев и ненависть казаков надо не  гасить,  как  гасят  сажу  в
трубе, а...
   Воспитанный в  духе  правдивости,  Станислав  Хмелевский  запнулся,  не
находя слов. Протянул бокал хозяину и, взяв его под руку, усадил за  стол.
Потом  торжественно  обменялись  бокалами,  словно   скрепляли   священный
заговор... Молча чокнулись так, что вино плеснуло  кровавой  слезой  через
край. И одним духом выпили до дна.
   Точно давали друг другу рыцарскую присягу!..





   Словно пожар от удара молнии,  вспыхнула  вторая  военная  лихорадка  в
Турции. С севера надвигались черные  тучи.  Турецкий  султан,  обуреваемый
странным желанием прославиться  в  военном  походе,  придумывал  вместе  с
матерью все новые и все более  коварные  планы.  Избавившись  от  брата  -
претендента  на  престол,  султан  загорелся  желанием  привлечь  к   себе
внимание, возвыситься военными победами.  Деспотизм  и  несбыточные  мечты
султана о военном триумфе толкали страну в пропасть и к упадку ее военного
могущества на континенте.
   Снова война, и снова с поляками - чтобы завершить столетнюю  борьбу  за
полное подчинение Польши и Европы мусульманскому Востоку!  Молодой  султан
был занят подготовкой к военному походу на молдавские земли  и  ни  о  чем
другом не думал...
   Именно во время этой военной лихорадки, которой был охвачен  султанский
двор, двое молодых греков, православных священников, выполняли рискованное
поручение  патриарха  Кирилла.  Вдохновленные  религиозным  подвигом,  они
обещали святейшему не только проводить беглецов к морю,  но  и  помочь  им
выбраться на волю. Они подготовили надежный баркас с веслами и парусом.
   Была еще ночь и над городом нависла сонная тишина, когда они  вышли  из
резиденции патриарха в Стамбуле. Сам святейший Кирилл Лукарис провожал  до
обитой железом калитки усадьбы патриархии только одного беглеца. О  других
он позаботился заранее и о них не беспокоился:  болгарин-янычар,  турок  -
тоже из военных. Они сумеют легко ускользнуть незаметно, пользуясь военной
сумятицей.
   Богдану так и не удалось днем повидаться  с  патриархом,  своим  старым
другом и единомышленником, так много сделавшим для его побега.
   - Благословенна мать, которая своим чистым от лукавства  света  молоком
вскормила такого  сына!  -  произнес  патриарх,  благословляя  Богдана  на
рискованный побег. - Не стал  ты,  сын  мой,  католиком,  когда  учился  в
иезуитской коллегии во Львове! Так какой же из тебя мусульманин, в  неволе
и в беде принявший магометанство?.. Да простит святая  троица  единосущная
этот невольный грех твой, сын мой. Будешь ли ты ревностным христианином  -
не знаю, предсказывать не стану... Твои  увлечения  мученическим  подвигом
патриота-безбожника Кампанеллы похвальны!  Кампанелла  настоящий  мученик,
отдавший свою жизнь за  науку  будущего,  за  равенство  меж  людьми!..  В
темнице, во время пыток, он проклинал иезуитов, врагов справедливой веры и
науки... Благословляю тебя, брата  во  Христе,  на  такой  же  подвиг,  на
самоотверженное служение христианскому народу!..
   Патриарх еще раз благословил и поцеловал в чело своего молодого  друга,
отправляя его в путь в сопровождении своих надежных людей.
   - Стоит ли рассказывать кому, мой юный друг, о том, что ты был отуречен
и мусульманскими молитвами от азана до  азана  осквернял  свои  уста?  Мой
медальон с образом Христа-спасителя, как булла всепрощающая, поможет тебе,
когда попадешь к христианам, сущим на земле.
   На востоке загорался рассвет. Двое греков, слуг патриарха,  Назрулла  с
янычарами - албанцем Ноем и болгарином  Испирликом  -  поджидали  Богдана,
прощавшегося с патриархом. А глава греческой  церкви  в  столице  Византии
возложил свою руку на  непокрытую  голову  беглеца  -  он  благословлял  в
опасный путь сына, возвращающегося на землю родной матери. Богдан прощался
с патриархом ночью, словно с покойником в заколоченном  гробу.  Так  и  не
увидел ни седых волос, ни выражения глаз - все скрыла темнота, только, как
сон, запечатлелись в  сознании  феерическая  ночь,  силуэт  старца  и  его
голос...
   Оба дрожали от волнения.
   Только образ патриарха, возникавший в воображении Богдана, точно светоч
добра и побратимства, вдохновлял его на борьбу за родной край. С  этой  же
минуты буду бороться и мстить, преодолевая на своем пути опасность,  решил
он. Патриарху тоже нелегко сохранить в окружении врагов эту твердыню.
   Богдан знал, что его ждут, и, распрощавшись  с  патриархом,  побежал  к
своим бескорыстным, почти незнакомым ему спасителям.
   Только одного Назруллу он знал! Знал и его желание отомстить  за  своих
обездоленных детей, обесчещенную жену. Все они, как и Богдан, были одеты в
современную военную форму одного из янычарских  султанских  отрядов.  Даже
вооружены были двумя самопалами, раздобытыми в арсеналах патриарха!
   Назрулла познакомил Богдана с греками и беглецами янычарами уже  тогда,
когда все торопливо шагали по извилистым улицам города.
   - Ной - албанец. Был взят в плен вместе с отцом и стал янычаром,  чтобы
спасти старика. Турки не сдержали своего слова, отец Ноя погиб на  военной
галере. И сын  поклялся  отомстить  за  смерть  отца.  А  это  -  болгарин
Испирлик, конюх одного из янычарских  отрядов  в  Истамбуле.  До  сих  пор
помнит, как рыдала мать, когда забирали у нее его, четырехлетнего  малыша,
одного мальчика от десяти дворов. Свое болгарское имя забыл, а мать помнит
до сих пор. Ради нее и убегает из янычарского отряда.
   Так  образовался  этот  "янычарский"  отряд   беглецов,   спешивший   в
Кыркларели, по дороге в которую  двигались  войска  молодого  султана.  Из
Кыркларели они отправятся к морю,  где  уже  несколько  дней  идут  бои  с
казаками, приплывшими туда на чайках. Беглецы, как янычары, должны влиться
в ряды воюющих, а потом, улучив удобный момент, присоединиться к  казакам.
План бегства разрабатывал сам патриарх Кирилл Лукарис!





   В приморских лесах и буераках было  куда  многолюднее,  чем  в  глубине
страны. Молодой султан под звуки барабанов шел покорять Польшу, а может, и
всю Европу. Сосредоточение трехсоттысячной  армады  на  одном  направлении
действительно  поражало  мощью  и  нагоняло  страх  даже   на   правителей
западноевропейских стран.
   Ржали кони, ревели волы,  покачивали  горбами  верблюды.  Даже  четырех
слонов забрал в поход высокомерный султан, чтобы нагонять страх  на  своих
врагов. По следам этой  армии  не  утихал  шум,  похожий  на  стон  земли,
перекликаясь с гулом моря. А море бурлило,  вспенивая  волны,  бушевало  в
непогоду, днем и ночью.
   В этот поток войска влились и беглецы. Осторожно петляя между отрядами,
старались не встречаться с янычарами.  Им  надо  незаметно  проникнуть  на
глухой  скалистый  берег.  И  они  то  появлялись,  то  опять  исчезали  в
приморских дебрях. Только один из греков знал условленное  место,  где  их
должен был поджидать контрабандист-турок с баркасом. Турок ценил  внимание
и  деньги  патриарха.  Огромные  партии   смирненского   ладана   покупали
европейские  купцы  у  него  по   рекомендации   патриарха.   Неоднократно
преподобный  отец  помогал  этому  постоянно  рисковавшему  контрабандисту
выпутаться из беды.
   Турок взялся переправить  беглецов  и  часть  своего  товара  на  чайки
казаков, которые должны были высадиться на стамбульском побережье.
   После  нескольких  дней  скитания  в  прибрежных  кустарниках  беглецам
наконец удалось оторваться от султанских военных отрядов и от  бдительного
глаза их командиров. Лишь на болгарской пограничной полосе они нашли турка
и его баркас. И  хотя  они  были  очень  утомлены  многодневными  опасными
переходами, закон контрабанды вынуждал их немедленно, ночью выбираться  из
прибрежных зарослей и выходить в открытое море.
   Вот  и  Черное  море,  бушующая   стихия,   безграничные   просторы   и
неизвестность!
   Богдан хорошо понимал, что сейчас у них на счету каждая минута. Беглецы
знали о том, что еще позавчера прекратились бои турок с казацкими чайками.
Три дня прошло, как они оторвались от султанских войск, скрываясь и  уходя
от преследования отрядов береговой охраны. Именно на этот берег  несколько
дней тому назад высадился  и  отряд  казаков  с  разбитой  чайки.  Туркам,
преследовавшим их,  оставили  в  челне  только  четырех  убитых  во  время
рукопашной схватки с галерой Галила-паши. Куда скрылись остальные  казаки,
прорвавшиеся на берег? И хотя следы их затерялись, янычары все еще рыскали
в прибрежных кустарниках.
   Отряды янычар  и  моряков  прочесывали  лес  на  побережье,  задерживая
каждого человека. Один из греков, сопровождавших  по  поручению  патриарха
беглецов, неожиданно столкнулся с янычарами. Убежать от них или обмануть -
никакой возможности  не  было.  И  он  вступил  в  бой  с  турками,  чтобы
предупредить друзей о грозящей им опасности.
   Беглецы  с  болью  в  сердце  вынуждены   были   молниеносно   изменить
направление...
   Буря чувств охватила душу Богдана, когда он наконец оказался на вершине
скалы, которая, казалось, звенела как струна от ударов волн! В  клокочущем
безграничном морском просторе его глаза искали если не землю, то  хотя  бы
звездочку, мерцавшую над ней.  А  черная  морская  пучина  только  хохотом
отвечала ему, жаждущему увидеть свой родной край!..
   Назрулла схватил за руку замечтавшегося Богдана и  насильно  потащил  к
баркасу.  Им  пришлось  прыгать  с  обрыва,  брести  по  бушующему   морю,
прегражденному острыми, мшистыми скалами, за которыми покачивался баркас.
   А на востоке  занималась  заря,  подчеркивая  величие  разбушевавшегося
моря. В небо уже поднялись стрелы ярких лучей утопавшего в волнах солнца.
   - На весла! - крикнул турок-контрабандист.
   Оставшийся слуга патриарха с мольбой глядел на контрабандиста, все  еще
надеясь на возвращение своего друга. "Своей головой отвечаете,  дети  мои,
за жизнь моего юного друга!.." - до сих пор звучали в его  сознании  слова
патриарха.
   Богдан  не  прислушивался  к  приказам  контрабандиста,  он   верил   в
искренность людей, помогавших ему бежать. Турок-контрабандист сказал,  что
до рассвета они должны покинуть это место и уйти в открытое  море.  Богдан
взялся за весла вместе с болгарином.  Назрулла  сел  рядом  с  осиротевшим
греком, выражая ему искреннее сочувствие. Хозяин и командир баркаса  стоял
у руля, грудью опираясь на него. Кому как не ему надо искать выход,  когда
рухнули неожиданно надежды на передачу беглецов  запорожцам.  Все  пути  к
казакам оказались отрезанными.
   Беглецы, забыв об усталости, изо всех  сил  налегли  на  весла.  Баркас
оторвался  от  берега  и  понесся  в  открытое  море,  разрезая  бурлящие,
пенящиеся волны. Вода захлестывала баркас.  Свободный  от  гребли  албанец
энергично вычерпывал деревянным ковшом воду из баркаса. У них был и парус.
Но как поднять его при таком порывистом ветре и высокой волне!  Ведь  этот
ветер больше всего и навредил стремительным  чайкам  отважного  полковника
Мефодия Мосиенко, заливая их водой.
   Об этом рассказал беглецам  верный  патриарху  турок,  хозяин  баркаса.
Казаки дважды приближались к Босфору, и каждый раз не столько Галила-паша,
сколько море вступало с ними в бой. Нападение казаков на  Стамбул  в  этот
раз было безуспешным. Только однажды ночью казакам  удалось  навязать  бой
кораблям Галилы-паши и отбить у него более десятка бортовых  пушек.  Но  к
утру нападающие и сами не досчитались шести чаек. Среди них  и  чайка,  на
которой находился их полковник. Остальным чайкам  пришлось  уйти  в  море.
Одна  затонула  уже  у  берегов  Болгарии,  где  высадились  казаки  после
ожесточенной схватки.
   - А казаки спаслись? - спросил Богдан, не подумав.
   - Это как кому повезет, эфенди, - пожал плечами рассудительный турок. -
В таких волнах казак, как в густом лесу: разве только заблудится, а в руки
врагу не дастся! А кому посчастливится добраться до болгарского улуса, тот
будет принят там как родной, ведь одной веры люди!..
   Богдан вздрогнул от ощущения какой-то новой силы. "Одной веры  люди!.."
Казацкие чайки разбрелись теперь  по  бушующему  морю,  просторы  которого
стали для них перелесками и буераками. В них легче спрятаться, чем искать.
Морякам Галилы-паши не найти и не догнать их. Но найдет ли их утлый баркас
контрабандиста?  Казаки  настороженно  блуждают  по   морскому   простору,
присматриваются к чужим и разят, не спрашивая, кто такие. А ведь беглецы в
янычарской форме...
   - Грести, зорко следя за берегом, не  удаляясь  от  него  и...  избегая
встреч с какими бы то ни было галерами! -  вдруг  властно  сказал  Богдан,
поняв, что ему самому теперь следует позаботиться о своем спасении.  -  Не
терять из виду берег, плыть вдоль него на север, к устью Дуная!..
   Турок с нескрываемым интересом посмотрел  на  неожиданно  объявившегося
командира. Словно только сейчас заметил его  на  своем  баркасе.  Покачал,
головой, невольно вздохнул. На своем веку, за время рискованного  морского
промысла, он видел всяких людей. Но среди молодых такого  не  встречал.  К
тому же он уже подумывал  о  возвращении  на  берег,  чтобы  в  чаще  леса
укрыться от бури. А к устью Дуная - не рукой подать! Еды взяли немного.
   - Был уговор, что  плывем  до  встречи  с  первой  казацкой  чайкой,  -
попытался он возразить.
   - Уговор остается уговором, эфенди. Но чайки,  видимо,  теперь  прибило
волной к берегу. Давайте поищем их в прибрежных водах, - быстро  сообразил
Богдан.
   Этот разговор  слышали  все  на  баркасе.  Рискованное  путешествие  по
бурному морю заставляло  каждого  напрягать  внимание,  прислушиваться  ко
всему. Янычар-болгарин Испирлик в душе соглашался с Богданом. Ведь берег -
это уже его родная земля. Там живет мать!
   ...И днем, и наступавшей бурной ночью, более  безопасной  для  бегства,
Богдан, не бросая весел, командовал как старшой. Трое суток качались они в
колыбели бушующего моря. Богдан почувствовал, что значит свобода!  Морские
волны, их пенистые гребни способствовали этому. Им  нет  преград!  Но  ему
теперь не волны, навевающие мысли о свободе, станут преградой  на  пути  к
ней.
   На вторые сутки установили на баркасе дежурство,  поочередно  отдыхали.
Только Богдан не мог уснуть во время отдыха. Порой он, гребя,  чувствовал,
как вдруг исчезал на мгновение окружающий мир и бушующее  море.  И  только
образ плачущей матери всплывал  у  него  перед  глазами.  Но  тут  же  его
заслонял другой:  растрепанные  густые  волосы,  прикрывающие  злые  глаза
блудницы, ее чарующий, пленительный голос и тянущиеся к его  горлу  хищные
руки...
   Он тут же просыпался и налегал на весла.





   На третий день нечеловеческой борьбы с морем обессиленный Богдан  уснул
за веслом. Контрабандист не разрешил будить его, направляя баркас ближе  к
берегу. А как хотелось изменить направление, распустив паруса,  мчаться  к
родным берегам.
   Но он дал слово  патриарху,  и  это  обязывало  его.  В  суровой  жизни
контрабандиста можно пренебречь всем: законами  государства,  запрещающими
контрабандную торговлю, законами войны, которой занят султан и вся страна,
своей семьей,  постоянно  подвергающейся  опасности.  Но  нельзя  потерять
доверие патриарха, на котором  держится  его  "дело",  пренебрегать  таким
доверием он не имеет права. И не будет!
   - Ай-вай!  -  вдруг  испуганно  воскликнул  он,  невольно  посмотрев  в
открытое море.
   Две   военные   галеры   Галилы-паши,   освещенные    солнцем,    четко
вырисовывались на гребнях волн. Не было  сомнения,  что  на  галерах  тоже
заметили баркас с янычарами, упорно пробивавшийся  к  болгарскому  берегу.
Обе галеры на вздутых парусах неслись вместе с  волнами  прямо  к  берегу,
держа курс на баркас контрабандиста.
   Турок не растерялся, а спокойно обдумывал, как  спастись.  Его  возглас
услышали все, кто сидел на веслах. Даже Богдан проснулся от его тревожного
крика. Он вмиг оценил обстановку. Только спросил:
   - Что будешь делать, бай-ота? - И еще энергичнее налег на весла.
   - Скорее к берегу! В лесу,  в  кустах  спрятаться,  словно  ветром  вас
опрокинуло в бездну морскую! - приказывал контрабандист, направляя  баркас
к берегу.
   Совсем  недавно  они  обогнули  эти  скалистые  берега.  Теперь   снова
возвратились к ним. Впереди виднелась прибрежная песчаная коса, на которой
торчали огромные каменные  глыбы,  будто  нарочито  разбросанные  по  ней.
Зеленовато-коричневые  водоросли  раскачивались  на  волнах,  сдерживаемых
отмелью.
   - За борт, грести к берегу! - приказал контрабандист,  воспользовавшись
моментом, когда обе военные галеры скрылись за высокими гребнями волн.
   Беглецам не надо было повторять приказание. Как один  бросили  весла  и
выпрыгнули за борт, погружаясь в воду. Сам контрабандист  тоже  прыгнул  в
море, но не покинул своего баркаса, а стал топить его.
   Когда-то, еще  в  Чигирине,  Богдан  по-мальчишески  учился  плавать  в
Тясьмине. Плавал, опираясь ногами о песчаное дно реки. Тогда ему казалось,
что он умеет плавать. Но когда это было!..
   Море, точно мачеха неродного ребенка в купели, схватило баркас  в  свои
объятия, заливая его, раскачивая на пенистых гребнях. К  счастью  Богдана,
когда он уже начал захлебываться, его ноги  вдруг  коснулись  песчаного  с
галькой дна, стали скользить по замшелым камням. И все же он продвигался к
берегу. Ему помогали набегавшие волны, которые порой хотя и сбивали с ног,
но и подгоняли к берегу.
   Вскоре Богдан уже твердо стоял на ногах и быстро брел к зарослям ивняка
и камыша. Обернувшись, он подумал:  а  где  же  товарищи?  Слева  от  себя
заметил  Назруллу,  на  карачках  выбиравшегося  из  воды.  Вдали  точками
мелькали головы других. Ни баркаса, ни его хозяина Богдан уже не  видел...
Только военные галеры быстрее стали приближаться  к  крутому  берегу,  где
только что высадились беглецы.





   Густой лозняк и  камыш,  среди  которых  вился  ручеек.  Стремительный,
прозрачный ручеек пресной воды!
   - Хмель-ака может  напиться.  Хорошая  проточная  вода...  -  предложил
Богдану Назрулла, высунув голову из камыша.
   - А остальные где? - спросил Богдан. -  Может  быть,  им  надо  помочь?
Отвлечь от них погоню, приняв удар на себя.
   Назрулла напряженно стал прислушиваться, всматриваясь в густые  заросли
лозняка и камыша. Грохочущий шум моря заглушал всякие звуки. Даже шум леса
терялся в морском клекоте.
   - Это они отвлекли на себя моряков Галилы-паши, побежав  вдоль  крутого
лесистого берега.
   - Сами спасаются, или хотят отвлечь врагов от нас?  -  вслух  рассуждал
Богдан.
   - Один аллах ведает о том. Возможно, и то и другое. Теперь мы находимся
на болгарской земле. Они ваши единоверцы, христиане. Могут помочь...
   Когда Богдан наклонился над ручейком, чтобы напиться, он вдруг вспомнил
Чигирин и свою  неограниченную  свободу  на  родной  земле...  Ручеек  был
неглубокий, воды в нем едва доставало до колен, пришлось нагнуться,  чтобы
напиться.  Наслаждаясь  этой  живительной  ключевой  водой,  Богдан  вдруг
услышал отдаленные  голоса.  Значит,  преследователи  тоже  высадились  на
берег. Теперь они будут рыскать по  всему  побережью,  прощупывать  каждый
кустик на этом мысе со спасительным ручейком.
   - Надо бежать,  Назрулла-ака!  Слышишь?  Нас  здесь  перестреляют,  как
селезней!
   - В лесу не лучше, Хмель-ака. Может, не заметят...
   - Все же бежим в лес! Там свобода или смерть. А  тут...  снова  неволя.
Айда в лес!..
   Брели по ручейку,  скользя  по  обросшим  мхом  камням.  На  суше  реже
попадались  кусты  лозняка.   Огромные   каменные   глыбы,   отшлифованные
неугомонными бурными волнами, теперь были покрыты зеленой  кожей  -  мхом.
Повыше виднелись ракиты с потрескавшейся корой, а еще  дальше  -  сосны  и
вековые дубы. Спрятаться за дубом можно  и  троим,  но  там  погоне  легче
обнаружить их.
   А крики, долетавшие с берега, становились все громче.  Окинув  взглядом
прибрежную рощу, Богдан повернул влево, где, как  ему  казалось,  лес  был
гуще. Но как раз оттуда и доносились к ним голоса.
   Вдруг в кустах они  неожиданно  натолкнулись  на  двух  болгар-рыбаков,
которые  тоже  бежали  от  моря  в  лес.  Старший  из  них,  видимо  отец,
остановился, замахнувшись веслом.
   - Погодите, болгаре! - воскликнул Богдан на их родном языке. - Мы  тоже
беглецы, а не янычары. Это нас преследуют турки...
   Болгарин про себя повторил слова Богдана:  "Погодите,  болгаре!"  Затем
опустил весло, мальчика десяти - двенадцати лет прижал к себе.
   - Беглецы, а не янычары,  -  повторил  он,  скорее  убеждая  себя,  чем
спрашивая.
   - Я невольник, украинский казак. А это...  мой  побратим  Назрулла.  Он
турок, но  тоже...  Не  янычары  мы,  медальоном  патриарха  клянусь!..  -
поторопился Богдан.
   Болгарин поверил, и на лице у него заиграла улыбка. Он отдал сыну весло
и стал прислушиваться к отдаленным голосам.
   - Беглецы? - переспросил, о чем-то думая. Потом взял Богдана за  мокрый
рукав и потащил в ту же сторону, откуда они с Назруллой бежали.
   - Айда, айда за мной... Там Аладжа... Мужской  монастырь.  Святые  отцы
должны... могут. Только они...
   Быстро перепрыгнули тот  же  ручеек,  нырнув  в  чащу  молодых  елей  и
орешника. Раскидистые колючие ветки жалили руки и лицо.  Болгарин  спешил,
увлекая за собой промокшего до нитки Богдана. Следом за ними, не отставая,
тащились его сын Петр и Назрулла.
   Выйдя из густого ельника, беглецы увидели на небольшой поляне  странное
каменное  здание  под  черепицей.  От  земли  до  крыши  было   не   более
четырех-пяти локтей высоты. У самой земли  едва  виднелось  два  небольших
окошка с железной решеткой с внутренней стороны. Только железный крест  на
переднем фронтоне свидетельствовал о том, что болгарин честно  и  искренне
исполнил свое обещание. У Богдана появилась надежда на спасение  именно  с
помощью обитателей этого монастыря.





   Несколько спускающихся вниз перекосившихся  каменных  ступенек  привели
Богдана и рыбака в колокольню.  Широкие,  кованные  железом  двустворчатые
двери, неплотно прикрытые, вели в  церковь.  Рыбак  Парчевич  жестом  руки
велел Богдану подождать его в притворе. Сам же, переложив из правой руки в
левую рыбацкую шляпу, открыл дверь и  на  цыпочках  вошел  в  нее,  словно
погрузился в какую-то бесконечную пустоту. Богдан все  же  успел  заметить
несколько зажженных свечей. Но их  было  так  мало,  что  в  церкви  стоял
полумрак.
   Через минуту-две с грохотом отворилась  тяжелая  железная  дверь,  и  к
Богдану вышел монах с медным кованым крестом на груди. Хотя борода, усы  и
волосы монаха, гладко зачесанные назад, были убелены сединой, Богдану  все
же  казалось,  что  он  выглядел  стариком  только  из-за  своей  типичной
монашеской худобы. В действительности ему было не больше  пятидесяти  лет.
Узкие, монгольские глаза пристально всматривались в Богдана.
   Для того чтобы  облегчить  знакомство,  Богдан  расстегнул  воротник  и
вытащил  из-за  пазухи  медальон  патриарха,   служивший   ему   священной
подорожной в его таком рискованном путешествии. Даже быстро перекрестился,
вспомнив, как учила этому его мать. Казалось, что он готовился  принять  и
благословение священника.
   - Во имя отца, сына и  святого  духа...  -  перекрестился  и  духовник,
увидев медальон патриарха. - Кто еси раб божий?
   -  Христианин  семь,  из-за  Днепра  сущий,  отче.  Бежал  из  турецкой
неволи...
   - Воин, как очевидно?
   - Да, отче. Но человек... без  оружия  не  воин!  Только  беглец.  Меня
преследуют янычары...
   Духовник оглянулся, не скрывая тревоги. Потом окинул взглядом  Богдана,
его кучерявую бородку, потрепанную, мокрую янычарскую одежду.
   - Вам, брат, надо немедленно переодеться! Как вас зовут?
   - Зиновий-Богдан...
   - Брат  Зиновий  будет  прислуживать  батюшке  во  время  богослужения,
если... - И, не закончив, резко схватил Богдана за руку и повел за собой.
   А со двора, со стороны леса, доносились голоса преследователей.  Богдан
только успел мельком взглянуть на открытые наружные  двери.  Назруллы  там
уже не было. Не оказалось и сына его спасителя.
   "Успели ли они спрятаться?" - подумал  Богдан,  услышав  тяжелый  вздох
рыбака Парчевича.





   Когда  моряки  и  янычары  окружили   монастырь,   там   уже   началось
богослужение. Такой же худощавый, как и монах, который  переодел  Богдана,
священник стоял перед аналоем, читал  ектенью.  Трое  певчих  подтягивали:
"Слава-а тебе, Христе, боже наш... Слава!"
   Справа от священника стоял  в  смиренной  позе  прислужника  Богдан.  В
правой  руке  кадильница,  в  левой  -   уникальное,   кованное   серебром
антиохийское Евангелие...
   Необходимо ли было  священнику  это  драгоценное  Евангелие  именно  на
данном  этапе  богослужения,  известно  только  священнослужителям.   Даже
немногочисленные, монахи, занятые молитвой, не обратили  внимания  на  эту
деталь. Дым из кадильницы поднимался прямо в лицо Богдану, разъедал глаза,
вызывал слезы. Но он стойко терпел, внимательно следя за каждым  движением
священника. Черная длинная ряса снова воскресила в его памяти забытые  дни
пребывания в иезуитской коллегии. Но рассуждать об этом было некогда.
   В церковь вошел, осматриваясь вокруг, воин-турок, - видимо, старший.  В
одной руке у него шапка-малахай,  в  другой  сабля.  Хотя  он  и  старался
держаться здесь как хозяин, но полумрак, горящие свечи, голос священника и
пение хора сдерживали его.
   К нему быстро подошел отец Аввакум, дьякон храма Святой троицы. Это  он
встречал  и  переодевал  Богдана,  чтобы  спрятать  его.  Они  встретились
посередине прохода на протянувшейся через весь храм ковровой дорожке.
   Турок   остановился,   прислушиваясь   к    шепоту    отца    Аввакума.
Торжественность богослужения окончательно  парализовала  его  воинственный
ныл. Правоверный  мусульманин  хорошо  понимал  значение  богослужения  во
всякой религии и помимо воли вынужден был и тут проявить свое  уважение  к
ней.
   В ответ на шепот диакона и сам заговорил вполголоса.
   - На ваш берег высадились беглецы, изменники из армии великого султана,
- торопливо заговорил он.
   - Беглецы, правоверные турки? Грех какой, святой аллах...  -  удивленно
произнес отец Аввакум, направляясь к выходу, чтобы продолжить  разговор  с
турком, который, казалось, и не собирался задерживаться тут. Ему надо было
только  лично  убедиться.   Вполне   возможно,   что   святые   отцы   или
дервиши-монахи этого храма видели предателей еще до начала богослужения.
   - Очевидно, уйдут в Варну! В лесу правоверные беглецы долго не  усидят,
голод заставит выйти оттуда. А дорога  на  Варну  начинается  вон  за  тем
дубовым лесом. Обычно правоверные беглецы стараются не попадаться на глаза
людям. Где вы видели, чтобы бежавший турок бродил среди христиан...
   Проводив воина за кованую дверь, отец Аввакум плотно прикрыл ее,  чтобы
не мешать богослужению. Только спустившись по  ступенькам  во  двор,  отец
Аввакум удивленно  развел  руками.  Турок  внимательно  и  с  нескрываемым
превосходством присматривался теперь к этому служителю  храма  "неверных".
То ли в его душу закралось подозрение, то ли он обдумывал какой-то  хитрый
ход. С отвращением сплюнул, надевая на голову малахай, помахал рукой своим
воинам. Казалось, что  теперь  ему  стало  все  понятным.  Турецкие  воины
сошлись вместе и долго совещались в сторонке, настороженно посматривая  на
храм и священнослужителя. Не по себе было отцу Аввакуму от этих  взглядов.
Потом, оставив несколько матросов на страже у  храма,  они  обошли  вокруг
него и с воинственным видом направились снова в лес.
   То ли они убедились, что пошли по ложному следу, то ли решили применить
какую-то свою тактику, чтобы перехитрить монаха. С тревогой в  сердце  тот
вернулся в храм, где по-прежнему продолжалось богослужение.





   А Варшава, король, шляхта тоже лихорадочно готовились к войне.
   Страна жила в напряжении, словно натянутая до предела струна. Тревожные
и с каждым днем все более грозные вести с Днестра приходили в  королевский
дворец. Война с Турцией наконец должна была избавить  Польскую  Корону  от
позорной зависимости, от бесконечных прихотей султана. К этому  стремились
не только правители Вены, но и всей Европы.
   Об этом мечтали не только правители великой Польши во главе с  королем,
но и весь народ! Да и султан разошелся не на шутку. Запретил кому бы то ни
было выступать против воины. Казнил всех, кто осмеливался это делать...
   После долгих колебаний и суетливых сборов король Сигизмунд Ваза наконец
сам выехал из Варшавы, чтобы во Львове или южнее его  возглавить  всеобщее
народное ополчение.
   Наконец-то сам король возглавит ополчение!..
   - Сам Иисус Христос и папа римский благословили Речь Посполитую,  чтобы
под моим королевским началом она сбила спесь и высокомерие с  зазнавшегося
султана! -  точно  молитву  произнес  король,  садясь  в  пышную,  хотя  и
тяжеловатую для военных походов карету с золотыми гербами.
   Пять пар подобранных под цвет золотистой  кареты  лошадей  стремительно
ринулись в  путь,  везя  короля  на  поля  кровавых  битв,  где,  напрягая
последние силы, жолнеры и казаки сражались с турецкой ордой.
   Торжественный отъезд короля на политые кровью и усеянные  трупами  поля
сражений у Днестра больше напоминал траурную церемонию,  чем  триумфальное
шествие всемогущего монарха.
   Народ воспрянул духом, восприняв  пышный  выезд  короля  на  войну  как
символ безопасности страны. Правда, продвижение короля  к  месту  сражения
было таким же медленным, как и подготовка к отъезду. Словно и не на  войну
он ехал. Часто останавливался по пути, чтобы подписать все новые  и  новые
послания старостам края. Рескриптами и приказами он поторапливал шляхту  с
ее войсками, чтобы они поскорее объединились в могучую армаду  посполитого
ополчения под его монаршим началом.
   Бесконечные переодевания короля, как того требовал  придворный  этикет,
то  в  походное,  то  в  официально-гражданское  одеяние  отнимали  немало
времени. Они тормозили продвижение королевского военного кортежа.
   Но Сигизмунд III был уверен, что он всегда будет  королем,  что  бы  ни
произошло под Хотином или в другом месте. Пускай кричит Криштоф  Радзивилл
об  опасности,  которая  угрожает  Польше  со  стороны  шведского   короля
Густава-Адольфа.   Сигизмунд   Ваза   больше   верил   в   свою    звезду,
благословленную иезуитами и  папой  римским,  чем  каким  бы  то  ни  было
тревожным депешам и сообщениям гонцов, скакавших к  нему  со  всех  концов
государства.
   Во время остановок в  пути  король  наряжался,  как  для  торжественных
дворцовых приемов. Непременно садился в кресло, надевал на голову монаршую
бобровую шапку. Кружевной белоснежный воротник, плотно  облегавший  шею  и
веером  спадавший  на  плечи,   делал   Сигизмунда   скорее   похожим   на
венецианского дожа, чем на "первого  шляхтича  Короны"  с  великопольскими
традициями и нарядами. Адамасская шелковая мантия, черные парижские  чулки
и лаковые туфли  с  золотыми  пряжками  и  драгоценными  камнями,  как  на
перстнях, были необходимыми атрибутами королевского убранства.
   Во время этих остановок и  приемов,  точно  шумный  рой  пчел,  монарха
окружали многочисленные посланники, кардиналы ордена, адъютанты с высокими
военными  званиями.  Они  стремились  не  к  канцлеру  Льву  Санеге,  а  к
находившемуся в походе королю!
   С каждым днем увеличивалось  число  дипломатов,  иезуитов  и  курьеров,
сопровождавших короля в его походе. Сигизмунда встречали воеводы, старосты
и сопровождали дальше командиры все новых  и  новых  отрядов  поспольства,
призванного в армию.
   По  строжайшему  повелению  короля  на  приемах  в  пути   предпочтение
отдавалось гонцам, прибывшим с поля битвы  под  Хотином.  Они  принимались
королем вне всякой очереди. Ведь где-то под Хотином в обыкновенном полевом
шатре лежит в лихорадке его сын-наследник Владислав. Именно как  наследник
престола он требовал заботы короля, надеялся на нее. Владислав, как сын от
первой из двух жен короля - сестер-австриячек, не был избалован  отцовской
любовью. Но все же он - наследник, предопределенный судьбой!..





   Дипломаты,  иезуиты,  воеводы  тянулись  за  королем  тяжелым  хвостом,
надоедая ему своими требованиями, советами. Особенно иезуиты!  Они  готовы
были даже воздух, которым дышит король, заменить крестом и Евангелием.
   - Адъютанта ко мне! - велел Сигизмунд перед очередным приемом.
   Красивый мазур-полковник тотчас явился, бряцнув блестящими шпорами.
   - Кто сегодня прибыл на прием  и...  какие  самые  неотложные  дела?  -
сдержанно поинтересовался король.
   - Очевидно, его милость подканцлер пан Липский... - начал адъютант.
   Но король перебил его:
   - Пан Липский, как и сам канцлер, без предупреждения может lada  chwila
[в любое время (польск.)] заходить  ко  мне,  полковник.  А  кто  есть  из
гонцов?
   "Lada chwila" король произнес особенно подчеркнуто. Адъютант  воспринял
это как признак раздражения короля или иронического отношения к  польскому
государственному языку. Так уж повелось у королей польской шляхты:  король
Стефан Баторий, венгр  по  происхождению,  даже  с  женой  разговаривал  с
помощью переводчика. Да и то - на латинском языке. Его крылатое  выражение
- Non decet regem psittacum esse [королю неприлично быть попугаем (лат.)],
- стало любимым афоризмом и высокомерного Сигизмунда Вазы...
   - Ваше величество, снова прибыли гонцы от королевича  Владислава  и  от
старосты Любомирского.
   - Не староста, а польный гетман, который героически  заменил  покойного
Яна Кароля Ходкевича. Какое-то  проклятие  лежит  на  королевских  польных
гетманах. Вот уже второй пал смертью храбрых  на  кровавом  поле  битвы  в
Молдавии. Кто еще?
   Гонцов, которых надо было  принять  в  первую  очередь,  собиралось  по
нескольку на каждый прием. И так изо дня в день...
   И вот после недельного беспокойного  похода  из  Варшавы  до  Львова  к
Сигизмунду прибыл гонец гусарского оршака, которому Заруцкий лично передал
донесение о казни казацкого атамана Бородавки.
   - Гонец из Киевского воеводства? Да, любопытно, любопытно! По-видимому,
пан  Томаш  Замойский  хочет  испросить  у  меня  совета,  куда  направить
соединение вооруженных посполитых, собранных из пяти украинских воеводств?
   - Гонцы пана киевского воеводы  тоже  со  вчерашнего  дня  ждут  приема
вашего королевского величества. А о соединении  посполитых,  как  изволили
сказать ваша милость, не стоит беспокоиться.  Но  здесь  прибыл  гусар,  -
смутившись, доложил полковник-адъютант.
   Король открыл глаза, чуть приподнял голову и снова опустил ее, сидя "на
тропе". При этом он еще раз взглянул на белоснежный кружевной  воротник  -
признак королевского могущества.
   - О чем докладывают гусары? - на немецком языке спросил король.
   - Известный вашему  королевскому  величеству  слуга  ротмистр  Заруцкий
предательски убит джурой полковника Сагайдачного банитованным Вовгуром.
   - Убит Заруцкий? -  Дорожное  Евангелие  тут  же  выскользнуло  из  рук
короля. - Тот самый Заруцкий, которому...
   - Именно он, ваше величество...
   - Поймали, наказали преступника?
   Адъютант многозначительно развел руками. Только спустя некоторое  время
тихо добавил:
   - Точно вихрь налетел этот изменник, как рассказывает курьер. На глазах
у сотни гусар его величества... ускакал в лес. Известно, что это был  один
из любимых джур пана Сагайдачного, а родом...
   Король, словно его кто-то толкнул в спину, поднял голову:
   - На кой леший мне нужна родословная  этого  опришка,  убийцы!  Позвать
гусара  ко  мне.  Сам  желаю  услышать  позорное  донесение,  коль  убийца
доверенного королевского слуги ускользает из рук целого отряда беспомощных
воинов.
   Адъютант  ушел  выполнять  приказание  разгневанного  короля.  Убийство
Заруцкого - чрезвычайное событие для  короля.  Ведь  правительство  шляхты
направляло Заруцкого с особым поручением не без ведома  короля.  Наоборот,
это делалось по его приказу... И только что чрезвычайный гонец  Владислава
известил его о казни Бородавки. Король хотел  услышать  это  и  от  самого
исполнителя воли Речи Посполитой. А казаки, оказывается, уже стали  мстить
за это шляхте. Заруцкий первая жертва. Кто же будет следующей?..
   - Позор! В шляхетской Польше правит не  король,  а  любой  диссидент...
казак, банитованный...
   Сигизмунд Ваза нервно ходил по комнате, ожидая гонца-гусара. Но  увидел
не гусара, а сразу троих совсем нежданных. Одного из  них  он  знал  очень
хорошо. Однако был удивлен появлением его здесь. Изящно  одетый,  молодой,
Ежи Оссолинский первым поприветствовал короля. Оссолинский  завершал  свое
образование в Вене, Париже  и  последнее  время  в  Лондоне,  одновременно
выполняя дипломатические поручения, не гнушаясь и грязных  шпионских  дел.
Что заставило его так поспешно прибыть из Лондона к нему на аудиенцию?..
   Почтительно став на одно колено, этот молодой, но уже бывалый  дипломат
поцеловал протянутую руку короля.  Пересыпая  родную  речь  латинской,  он
произнес:
   - Рекомендую вашему королевскому величеству прославленного  воина  Речи
Посполитой,  ныне  полковника  Стройновского,  шляхтича  из   юго-западных
областей нашей страны! Сам же я приехал  на  несколько  диен  из  Лондона,
чтобы взять жену. И вдруг встретились...
   Запыленный после дальней дороги, добираясь  на  лошадях  из-под  самого
Хотина, давно не бритый, в  потертом  в  боях  полковничьем  мундире  и  в
казацкой шапке с малиновым шлыком, полковник действительно поразил короля.
Он по-военному подошел к королю, учтиво поприветствовал его, склонив  лишь
голову. Порывисто снял шапку и по-казацки сунул ее себе под мышку.
   Король даже улыбнулся в ответ на оригинальное приветствие этого  хорошо
известного  ему  по  рассказам  и  документам  воина,  боевого   побратима
Александра Лисовского.
   - Станислав Стройновский из Стройнова имеет честь  приветствовать  вас,
ваше королевское величество! Сейчас я возглавляю  большой  отряд  польских
воинов, направляющихся  по  приглашению  вельможного  пана  графа  Михайла
Альтана в чешские области австрийской империи.
   Родной полковнику польский  язык  не  удивлял  короля,  хотя  почтенная
шляхта старается разговаривать с королем  если  не  на  латинском,  то  на
смешанном немецко-польском языке. Польского языка король  не  признавал  и
даже ненавидел его. И поэтому с трудом понял только то, что  полковник  со
своим войском  лисовчиков  направляется  на  любимые  королем  австрийские
земли. Его радовало, что они идут помогать цесарю. А ведь полковник прибыл
из-под  Хотина,  где  принимал  участие  в  боях  с  турками,  и  мог   бы
проинформировать короля о положении на фронте.
   После разговора с двумя разными по своему положению и возрасту людьми у
короля сразу поднялось Настроение. У него вылетели из  головы  все  нудные
заботы о посполитом рушении, а вместе с тем и мысли об этой ужасной  войне
с турками.
   К тому же в комнате находился еще и  третий  воин,  вошедший  вместе  с
этими двумя. Молодой, запыленный  в  пути,  вооруженный  по-походному.  На
голенищах желтых сапог еще виднелись следы  от  ремней  шпор.  Нахмуренные
брови   делали   его   каким-то   слишком   суровым,   сосредоточенным   и
неприветливым. Войдя, он тотчас сорвал с головы шапку и,  остановившись  у
порога, поклонился королю.
   Поздоровавшись  с  Оссолинским  и  Стройновским,  король  взглянул   на
третьего гостя. Вошел вместе с ними  -  очевидно,  по  одному  и  тому  же
государственному делу. Потом вопросительно посмотрел на Ежи  Оссолинского,
как на близкого к Короне человека.  Но  на  немой  вопрос  короля  ответил
полковник Стройновский:
   - А это, прошу ваше королевское величество, приднепровский казак, джура
Петра Сагайдачного Лысенко-Вовгур.
   Король нервно вздрогнул, услышав имя убийцы Заруцкого.  Именно  в  этот
момент Лысенко сделал шаг  от  двери,  почтительно  и  в  то  же  время  с
независимым видом поклонился королю.
   - Так это и есть Вовгур, джура полковника Сагайдачного?..
   - Да, ваше королевское величество. Это он покарал ротмистра Заруцкого.
   - Поступок... - снова начал  король,  захлебываясь  от  злости  или  от
приступа грудной жабы.
   -  Достойный  королевской  воли  и...  награды!   -   смело   продолжил
Стройновский. И добавил: - Прошу, ваше  величество,  выслушать  до  конца.
Разговор у нас долгий, неотложные дела  заставили  прибыть  сюда,  оставив
своих лисовчиков на границе Австрии.
   Король снова вздрогнул, услышав ненавистное  слово  "лисовчики".  Хотел
было  что-то  возразить,  но   молодой   полковник   предостерегающе,   не
придерживаясь придворного этикета, приподнял  руку.  Король  только  пожал
плечами, покачал головой, готовый  выслушать  Стройновского.  Восторженные
слова о лотровском войске показались королю  проявлением  самовлюбленности
полковника.
   -  Суд  и  казнь  над  казацким  гетманом  Бородавкой  совершена,  ваше
королевское величество, - продолжал Стройновский. - Но ведь Бородавка  был
вожаком сорокатысячной казацкой армии, которая  своей  отвагой  и  умением
побеждать  неверных  в  конце  концов  решает  исход  войны  под  Хотином,
возвеличивая Польскую Корону! Прошу поверить мне,  живому  свидетелю  этой
необыкновенной храбрости казаков  на  Днестре,  охваченных  великопольским
патриотизмом. А  эта...  неожиданная  смерть  прославленного  запорожского
гетмана только усиливает недовольство казаков. Разве такой  награды  ждали
они от своего короля, прошу прощения, ваше величество?! А  ведь  их  около
сорока тысяч прекрасно вооруженных воинов!  Стоит  ли  нам  так  обострять
отношения с приднепровскими казаками,  которые,  искренне  веря  обещаниям
Короны, самоотверженно сражались за Днестром? Ведь они  не  самозванцы,  а
благородное ратное товарищество, богатыри, которые считали за счастье  pro
patria mori [умереть за  отчизну  (лат.)].  Или,  может,  Речь  Посполитая
больше не нуждается в хороших воинах в такое тревожное для нее время?..
   - Но ведь суд!.. - нетерпеливо возражал король, прерывая пламенную речь
полковника. Король не обижался на него. Таков уж своеобразный  характер  у
полковника,  который  так,  можно  сказать,  оригинально  разговаривает  с
королем.
   - Суд и слова покойного гетмана Ходкевича выражали волю короля. На небо
уповал покойный, полагаясь только на казацкую ловкость в военном  деле.  С
такой верой и погиб. Королю, на мой взгляд, именно сейчас ах как не к лицу
так... беспардонно, если так можно выразиться, поступать с казачеством. Мы
должны оценить это и поблагодарить казаков за военную услугу королевству!
   - Такая услуга, ваше королевское величество! Пренебречь ею  -  означало
бы лишиться  наших  ратных  героев!..  -  подчеркнул  молодой,  одетый  по
английской моде дипломат Оссолинский.
   -  Неужели  шляхтичи  забыли   о   грозном   предостережении   сенатора
Збаражского,  что  потворство  лисовчикам  пагубно  отразится   на   нашей
политике? Казаки, ратные герои... Но ведь они  враги  моей  веры!..  -  не
сдержавшись, раздраженно провизжал король.
   - Вера короля - непоколебимый  столп  нашей  государственности!  Но  не
казаки и тем паче не лисовчики расшатывают ее, ваша  милость.  Возьмите  к
примеру хотя бы Бетлена Габора да и  всю  явную  и  тайную  протестантскую
коалицию, ваша милость... Может быть, и не следует благодарить казаков, но
проявить в какой-то мере монаршее признание их смелости, ловкости и отваги
необходимо. Кстати, и  об  этом  отважном  воине,  который  именем  короля
покарал Заруцкого... Да, да, именем короля, ваша милость.  А  казакам  еще
гетманом Ходкевичем обещано не вступать без их согласия  и  участия  ни  в
какие переговоры с неверными. Вдруг какой-то  Заруцкий  убивает  казацкого
гетмана за спиной короля!.. Таким  образом,  оказывается,  что  король  не
только не причастен к этому, скажем прямо, злодейскому убийству  казацкого
гетмана, по и выразил  милостивую  благодарность  герою,  ставшему  судьей
убийцы...
   Король испуганным взглядом окинул комнату. Его дрожащие монаршие руки в
перстнях опустились, а глазами он искал, на  что  можно  опереться.  Затем
сделал несколько шагов к своему креслу-трону и остановился возле  него.  С
благодарностью посмотрел на молодого и такого надежного  своего  дипломата
Ежи Оссолинского. Однако в его взгляде  чувствовались  и  растерянность  и
восхищение, будто он до сих пор еще сомневался, нет ли здесь  какой-нибудь
оскорбительной  для  чести  короля   интриги,   так   искусно   скрываемой
почтеннейшим дипломатом. Его послали в Англию, а он оказался здесь...
   - Ну что же, право, как король, я... собственно, и не был  уверен,  что
этот nihil hominis novus [ничтожный человек,  выскочка  (лат.)]  Бородавка
казнен. Однако, - он быстрым  взглядом  окинул  гостей  и  остановился  на
Стройновском, - в Речи Посполитой каждого убийцу королевского слуги теперь
всюду подстерегает если и не законная расправа, то месть шляхты.
   - Юноша Вовгур отныне станет воином моей армии, называемой лисовчиками,
хотя под таким именем и воюют уже казаки Бетлена... Мои  лисовчики  уходят
за пределы Речи Посполитой.  Собственно,  с  этой  целью  прибыл  я  сюда,
оставив свое войско на австрийской границе. Война с турками уже окончилась
на Днестре.
   - Как это окончилась?..
   - В передней ждет приема пан Адам Кисель. Он прибыл гонцом  от  гетмана
Станислава Любомирского. Остальное доложит он... Я же  хочу  изложить  вам
свои соображения о все той же большой политике Речи Посполитой.  Шляхта  и
король не могут, не имеют права не реагировать на грозные события в Чехии.
Вам  известно,  что  чешские  плебеи,  называемые  народом,  все  активнее
поддерживают Бетлена и взбунтовавшееся дворянство, освобождаясь от  власти
австрийского цесаря. Что это явное выступление против европейского  плана,
пожалуй, ясно каждому. Но  это  может  послужить  примером  и  для  других
народов, в том числе и для  польского.  Бетлена  Габора  уже  поддерживают
протестанты всей Европы! Да что говорить... В его полках храбро  сражаются
мужественные казаки-лисовчики во главе с командирами из наших банитованных
и осужденных на смерть. Среди них есть поляки, пожалуй, даже шляхтичи типа
Зборовского...  Должны  же  и  мы,  используя   казаков,   помочь   цесарю
расправиться с бетленовским новаторством. Поэтому прошу  ваше  королевское
величество разрешить мне набрать из освободившихся людей новых воинов  для
пополнения поредевших в боях под Хотином моих полков лисовчиков. Не  нужно
бояться названия, как чучела, неразумно брошенного  сенатором  Збаражским.
Суть не в названии, а в  духе  времени.  К  австрийскому  императору  надо
прибыть не с горсткой героев, а с полками храбрых воинов! Для  этого  я  и
прибыл к вам с поручением от них.
   - Лисовчики, лисовчики! Позорно звучит ныне это,  когда-то  богатырское
название, данное в честь  истинного  патриота  Лисовского,  воевавшего  на
московской  земле.  Пан  полковник  так  напугал  нас  своим  политическим
трактатом о международных кондициях. Что же предлагает пан полковник?
   - Если на это будет воля вашего величества, разрешу себе  посоветовать,
- отозвался Оссолинский.
   - Советы дипломата  становятся  мнением  и  волей  короля.  Прошу,  пан
Оссолинский.
   - Сенатор пан Збаражский, несомненно, был  прав,  и  вряд  ли  кто-либо
станет  оспаривать  его  высокогосударственную  мысль.  Однако  и   воины,
называемые лисовчиками, - явление,  надо  сказать,  закономерное  в  такую
бурную  эпоху  межгосударственных  и  внутренних   потрясений...   Поэтому
лисовчики и в нашей стране слишком быстро размножаются. Размножаются...  и
в данный момент очень полезны  нам!  Полковник  прав.  Вместо  того  чтобы
судить и карать этот "вольный люд", король своей  волей  снова  делает  их
полезными  для  отчизны.  Другой  альтернативы   нет,   ваше   величество!
Протестанты уже применяют  огнестрельное  оружие,  а  не  только  проводят
догматические дискуссии.  Европа  раскололась  на  два  лагеря...  Поэтому
необходимо проявить мудрость! Казак войну закончил, словно  ниву  сжал.  А
мудрая королевская политика открывает ему новое поле деятельности.  Потому
что от безделья казаки и всякие другие perditos... [босяки, осужденные  на
смерть (лат.)] начинают помышлять о кондициях "свободы и  равенства".  Они
неплохо уже разбираются как в политических конклюзиях, так и в требованиях
протестантов.
   - Что же мне делать?
   - Предоставить право,  дав  сопроводительные  письма,  пану  полковнику
вместе с  его  джурой,  паном  Вовгуром,  пополнить  войска  лисовчиков  и
возродить их былую славу. Главным образом провести набор войск на Украине!
Подумайте, что будет, если... такая армада вооруженных казаков  ни  с  чем
возвратится на Приднепровье?! А ведь они не избалованы платой, которую  мы
только мудро, надо сказать, щедро обещаем выдать из государственной казны.
Что делать казакам, возвращающимся на Украину  с  оружием  в  руках  и  со
своими старыми претензиями к королю? Таким образом,  вместо  преступников,
бунтарей они становятся верными слугами  его  королевского  величества.  А
главное, они будут  находиться  за  пределами  Речи  Посполитой!  И  прошу
учесть, ваше величество, они будут сражаться не на  стороне  протестантов,
как лисовчики-кривоносовцы, а служа Короне, помогая австрийскому цесарю!..
Пусть там и удовлетворят свою  жадность  к  военным  трофеям.  Даже  такая
путаница с этим традиционным названием "лисовчики" пойдет нам на пользу.
   В комнату вошел дежурный есаул и доложил:
   - Гусар-посланец к его королевскому величеству с донесением об убийстве
старшины Заруцкого!
   -  Гусар  уже  не  нужен!  -  резко  ответил  король,  выпрямляясь  как
победитель. - Поступайте со всем этим разбойничьим сбродом  как  хотите  и
как знаете. Король польской Речи Посполитой умывает руки!..
   - Так поступал Понтий Пилат, ваше величество.
   - Как Понтий Пилат, умываю  руки!  Не  король  собирал  лисовчиков,  не
король и благословляет  их  на  это.  Пусть  граф  Альтан  берет  на  себя
ответственность за них, даже на сейме!





   В карете, а не в седле возвращался Сагайдачный из  этого  рокового  для
него  военного  похода.  Гонцы,   правда,   предупреждали   посполитых   о
"триумфальном  возвращении  хотинского  победителя..."  на  родные  земли.
Киево-Печерская  лавра  первой  подняла  шум   о   торжественной   встрече
основателя военного братства. Герой битвы под Хотином ехал с поля брани  в
карете королевича Владислава, милостиво предоставленной ему  королем.  Сам
полковник  иронически  прозвал  эту  карету  "катафалком  последней  своей
поездки по земле".
   Лаврские монахи, точно на пожар, сзывали  киевских  жителей  на  пышную
встречу первого члена их братства.  Жену  полковника  Анастасию  вместе  с
двумя  прислугами  отправили  в  лаврской  карете,  запряженной  четверкой
лошадей.
   Все это происходило в неприветливую, ненастную осеннюю пору.  И  только
вереница мирян с ближайших  хуторов,  казаков  из  киевского  гарнизона  и
случайных нищих несколько оживляла размытый уманский тракт.
   Вязнущая  в  грязи  карета  с   полковничихой   тяжело   раскачивалась,
подскакивала  на  ухабах.  Машталеры  раздраженно  кричали   на   лошадей,
подстегивая их кнутами. Но пани Анастасия, сопровождаемая двумя девушками,
не обращала внимания ни на ухабы, ни на грязь, предаваясь  тяжелым  думам.
Гонец уже рассказал ей о муже. Он, гетман украинских  войск,  возвращается
домой не верхом на своем боевом коне, в окружении джур  и  полковников,  а
везут его в королевской карете, с ним лекарь-француз -  последняя  милость
монарха, как ладан в кадильнице у гроба покойника!..
   Тяжела сия королевская милость смертельно больному Сагайдачному.
   Вовгур, без коня, со спрятанным под кобеняком оружием,  стоял  в  толпе
богомольцев, прижавшись к старому тополю у дороги. Вдали на развилке дорог
из Белой Церкви и  казацких  сел  лаврские  монахи  и  священники  служили
молебен во славу победы на поле брани,  встречая  своего  государственного
патрона и первого члена Киево-Печерского братства  -  Петра  Сагайдачного.
Молодой казак даже был  огорчен  такой  торжественной,  с  кадильницами  и
богослужением, встречей рыцаря-воина.
   Только теперь почувствовал Юрко Лысенко, как далек  был  от  него  Петр
Сагайдачный, полководец, гетман. Вот эти богомольны,  духовенство,  монахи
встречают его совсем не так, как встречает  своего  атамана  он  -  джура!
Невольно представил себе, как  толпой  бросятся  они  к  своему  кумиру  с
бородой патриарха за благословением. И  не  шпоры  будут  звенеть  на  его
сапогах, и не сабля будет сверкать в его  руке,  а  кадильница  и  кованый
крест окажутся в руках миротворца.
   Но ведь этот крест без распятия - никому не нужное сплетение железных и
золотых пластинок. Для верующего распятие  -  умиротворение  души.  А  для
Юрка, влюбленного  в  свое  воинское  призвание,  святой  крест  был  лишь
символом его самых сокровенных чаяний,  сильных  и,  может  быть,  еще  не
совсем ясных порывов души, желаний... свободы для  своего  народа!  Только
очень жаль, что юноша слишком примитивно представлял себе  эту  свободу  -
как неограниченный простор мятежной жизни человека.
   Холодный моросящий дождь то переходил в мокрый  снег,  а  то  и  совсем
прекращался на какое-то время. Монахи суетливо спешили навстречу  гетману,
чтобы приветствовать его как можно дальше от города.
   Юрко Вовгур долго всматривался в посветлевшие  дали,  озирался  вокруг.
Словно искал своего места на земле. Или,  может,  вспомнил  давно  забытое
печальное детство, которого, по существу, и  не  было  у  него.  То  снова
смотрел на суетившихся монахов, которых становилось все больше и больше на
пути. Вот он заметил, как целые отряды конных казаков выбрались из яра  на
дорогу и продолжали двигаться дальше.
   Может, и ему пойти встречать полковника, повидаться с  ним  еще  раз  в
такую тяжелую для него минуту?
   Что он скажет своему недавнему кумиру воинской доблести, слава которого
так неожиданно поблекла после предательского  убийства  наказного  атамана
Якова Бородавки? Почувствует ли Сагайдачный угрызение совести или... будет
гордиться этим убийством, как частицей своей победы?
   Когда на взгорье почти рысью стали взбираться изнуренные  лошади,  таща
тяжелую  королевскую,  с  гербами,   карету,   Вовгур   остановился,   как
ошеломленный. Всадники изо всех сил стегали вспотевших  лошадей,  которые,
казалось, тащили не карету, а груженый паром.
   О том, что в  карете  королевича  везли  больного  гетмана  украинского
казачества, Петра Сагайдачного, Вовгур не знал. Когда карета  остановилась
на холме и машталеры-казаки, соскочив с коней,  принялись  очищать  липкую
грязь с колес, Юрко, поравнявшись с ней, в  окно  кареты  увидел  гетмана.
Первым из кареты вышел королевский лекарь -  француз,  который  еще  утром
просил приготовить для него оседланного коня, чтобы проехаться на нем.
   Вначале Юрко обрадовался. И не потому, что так неожиданно встретился со
своим  знаменитым  патроном.  Самолюбию  джуры  польстило  такое   высокое
уважение к казацкому вожаку-победителю.
   Бросился к карете.
   - Агов, многоуважаемый пан Петр!  -  воскликнул,  как  научил  его  сам
полковник еще в первые дни службы у него.
   В карете его услышали.  И  в  ее  окошке  показалось  осунувшееся  лицо
Сагайдачного и его давно не расчесываемая борода. Подобие  улыбки  оживило
побледневшие губы полковника.  Вдруг  дверь  кареты  открылась,  и  Вовгур
услышал:
   - О, слава непорочной деве, Юрко Вовгур! Какие вести принес мне от пани
Анастасии?..





   Страдание и немощь изменили так хорошо знакомый джуре голос. Может, это
от долгой и скучной поездки или от бессонницы, как бывало - после пьянки в
Чигирине.
   Юрко приподнял мокрые полы кобеняка, усаживаясь на краю сиденья кареты.
   - Уважаемая пани Анастасия сама выехала навстречу пану Петру. А я...
   С нескрываемым ужасом смотрел джура на полулежавшего бывшего властелина
его души. Даже голос... Нет, это не голос  атамана,  гетмана,  а  какое-то
покаянное бормотание угасающего человека.
   - Спешил, Юрась, встретить гетмана?.. А  встретил  развалину,  по  воле
господа бога. Вот хорошо, что привел всеблагий свидеться. Сиди, сиди у ног
моих. Рассказывай, Юрась. Прослышал я о  какой-то  ссоре  или  даже  драке
твоей с ротмистром королевских гусар.
   - Я убил этого  подлеца,  уважаемые  пан  Петр.  Пытая  Бородавку,  они
подкапывались под все полки рыцарей нашего народа. Да, очевидно...  и  под
вас, казацкого гетмана.
   Неужели до сих пор еще ничего не  знает  Сагайдачный  о  его  поступке,
совершенном по дороге на Киев? Рассказать ему все?.. Как  молния  блеснула
догадка, что гетману уже все давно известно. Но  с  добрых,  праведных  ли
уст? Одобряет ли казацкий полководец, пан Сагайдачный, его суд над мерзким
гусарским старшиной?
   А он, обессиленный, слег  на  подушку  в  углу  кареты.  Весть  эта  не
являлась целительной для немощного гетмана.
   - Подлец! - с тяжким стоном произнес гетман, будто убеждая себя в этом.
   - Только так и буду называть этих  мерзких  палачей  нашего  правдивого
воинства. За что  казнили  Бородавку,  пан  гетман?  Почему  шляхтичи  так
ненавидят нас, за что мстят нам?..
   Решил было Вовгур многое сказать Сагайдачному, но тут же подумал, стоит
ли  жаловаться  шляхтичу,  хотя  и  украинскому.  И  умолк.  Карета  снова
тронулась, раскачиваясь  из  стороны  в  сторону.  Полковники  и  старшины
казацких  полков,  сопровождавших  больного  наказного  в  Киев,   наконец
выбрались  на  взгорье.  Вовгур  успел  заметить,  что  не  так  уж  много
полковников следует за гетманом. Большинство казацких полков,  так  нужных
теперь Вовгуру, не торопились за Сагайдачным, шли своим путем.
   Не слишком ли много он  сказал  Сагайдачному?  Как  воспримет  все  это
слабый после ранения человек?
   - Пану полковнику, вижу, очень плохо. Следовало ли мне  отягощать  вашу
голову такими разговорами? Хотелось открыть душу, как родному.
   - Продолжай, продолжай, юноша. Все говори, теперь уже можно. Душа юноши
еще не истлела от грехов земного бытия... Когда-то молодой Хмельницкий, по
воле господа бега, в искренней беседе со мной дал мне спасительный урок.
   - Пан полковник говорит о сыне чигиринской подстаростихи? - поторопился
спросить Лысенко.
   - Да, про него. Недобрые воспоминания беспокоят меня в  немочи.  Только
болезнь  и  толкает  человека  на  исповедь,  юноша,  за  свое  греховное,
высокомерное обхождение с матерью этого умного казака.
   - А вы и не  вспоминайте,  уважаемый  пан  полковник,  если  они  такие
недобрые. Стоит ли забивать больную голову разными мыслями...  -  старался
успокоить гетмана Юрко.
   Сагайдачный тяжело вздохнул, приподнялся на локтях и выглянул из окошка
кареты, как из карцера невольников.
   - Кто из полковников остался в моей свите? Не рассказал бы  ты  мне?  Я
чувствую себя совсем одиноким в этой королевской карете...
   Вовгур посмотрел в окошко в одну, затем в другую  сторону.  Наклонялся,
присматриваясь, чтобы  не  ошибиться.  А  они,  небритые,  заросшие  седой
щетиной, печальные, с поникшими головами, ехали, покачиваясь в седлах.  За
старшинами следовали небольшие группы казаков и джуры.
   - Насчитал пока  что  шесть  полковников.  Возглавляет  их  Подгурский.
Мерзкая душа у него, прошу прощения.
   - Шесть, говоришь, да и то мерзкие? Не очень чтят... Когда отправлялись
в путь, было больше  почета.  Еще  при  жизни  убегают  от  меня,  как  от
прокаженного, прости, боже праведный. Всего шесть осталось, -  пробормотал
больной, опустив голову на грудь.
   - Может, лекаря позвать? - забеспокоился Юрко.
   - Француз сделал все, что  мог  по  долгу  службы,  мой  юноша.  Я  сам
посоветовал ему отдохнуть в седле. При моем  недуге  лишь  бог  всемогущий
сможет сделать больше этого француза. А что благостного и  аз  чинил  ему,
всеблагому... На поле брани молебны вооруженного  священника  не  молитвы,
скорее, какой-то французский фарс.
   - Что, что? - переспросил Вовгур.
   - Фарс. Лицедейство для развлечения  праздных...  Так,  говоришь,  пани
Анастасия выехала встречать меня?
   - Выехала в лаврской карете пани Анастасия.  Но  машталеры  лошадей  на
хуторе подкармливают. Ну, я пошел. Мне надо спешить.
   -  Куда?  Ведь  ты  успел  встретить  своего  полковника.  Все  куда-то
торопятся, оставляют меня одного...
   Юноша смутился. Может, рассказать ему, почему и по каким  делам  спешит
он навстречу казацким полкам? Да какой совет может дать больной? Теперь он
уже не полковник и не советчик.
   - Встретил, пан Петр, право, встретил. А помощи от меня никакой.
   - Ты помогаешь своим юношеским словом, точно причастием непорочным. Мне
так мало осталось жить. А я не знаю, как воспользоваться последними днями,
чтобы как можно больше угодить богу.
   - Не забивали бы вы, пан полковник, голову всякой всячиной. Вам о  себе
позаботиться надо, недуг пересилить. Э-эх, пан  полковник!  Преждевременно
хотите вы изгнать душу свою из тела, отправить ее к  богам.  У  вас  такая
жена, такая слава, да и деньги есть.
   И юноша почувствовал, как больной полковник  все  сильнее  сжимает  его
руку повыше локтя. Не прощается  ли  он  навсегда?  Юрко  даже  испугался,
посмотрел в глаза Сагайдачному.
   - Говори, говори, юноша. Как хорошо, что  ты  встретил  меня.  Одиноким
остался я в этой королевской карете. Одинокий, без казачества, без надежды
и просвета. А угодных богу дел так мизерно мало свершил я!..
   - Да, это верно, пан  Петр.  На  глазах  у  людей  жил,  возвышался.  И
одиноким   остался.   Какие   люди,   пап   Петр!   Надеялись,   ждали   и
благословляли... Эти королевские одежды, словно деготь на ране, даже  муху
отгоняют. Вы нынче не казацкий полковник, а преданный слуга  Короны.  Наши
люди ненавидят шляхтичей вместе  с  их  иезуитом-королем,  бегут  от  этой
кареты с кровожадными орлами на гербах, как от чумы. Разве они  под  стать
казацкому  гетману?  Только  шесть  полковников   реестрового   казачества
остались в свите своего старшого... И то, очевидно, только  до  Киева.  Не
так бы  надо  казачьему  атаману,  слуге  своего  парода,  возвращаться  с
победой.
   - Осуждаешь меня, юноша?!
   - Да разве я судия? Так люди  говорят.  Вы  думаете  о  покаянии  перед
богом. Покаяние из поповских уст  -  лишь  минутное  утешение,  самообман.
Рыцарь, воин! В Ливонской войне им, шляхтичам, славу добывали. В  Московии
- свой же православный люд убивали. Может, и на целое поколение  украинцев
заслужили проклятие русского брата. Да и ныне:  этим  благим  православным
церковным делом подразнили короля вместе со шляхтой, словно пса через тын.
А сами до сих пор еще не знаете, за что рисковали своей  жизнью,  сражаясь
под Хотином...
   - За победу над басурманами!
   - В наши дни народ жаждет отомстить не только голомозым, но и  польской
шляхте. Месть и наука им на будущее! Чтобы не нападали, не  глумились,  не
грабили и не уничтожали наших людей. Как тот же  ясырь,  будь  он  проклят
навеки! Вот что надо было вам делать для украинского  народа.  А  вы,  пан
Петр...
   - Что же я? Отомстил, как мог...
   - Вы, пан Петр, своим позапрошлогодним наказом, в  угоду  королю,  даже
хотели уничтожить казацкое звание. А для Речи Посполитой добивались побед.
Вспомните Москву, Ливонию, да и Днестр... А сколько калек,  сколько  вдов,
осиротевших детей, родителей! И все они проклинают вас,  пан  Петр.  Да  и
ваша слава, добытая на несчастье и горе людей, позором покрыта...
   - Как на суде у праведного слушаю тебя,  хлопче.  Боже  всеблагий!  Так
говорит юноша. А что же народ!..
   - Народ вам скажет то же самое, пан Петр. Разве я сам додумался  бы  до
этого?.. С тем и прощайте. У вас еще есть время, чтобы покаяться у батюшки
на Евангелии. Да узнают ли об этом люди, простят ли?
   - У меня еще есть деньги!
   - На свечку перед образами,  пан  Петр,  да  на  колокольный  перезвон!
Деньги - что вода. А доля человеческая - это вечность. О  ней  вы  забыли,
верно служа королю и шляхте.
   Вовгур стремительно открыл дверцу кареты  и  прыгнул  в  топкую  грязь.
Какой-то старшина подъехал на коне и, наклонившись в седле, закрыл  дверцы
кареты.
   А в окошке маячили всклокоченная борода и мокрые  от  слез,  испуганные
глаза на бледном лице.
   Вовгур пошел вперед, навстречу казакам.





   Как  бесконечная  степная  дорога,  тянулась   однообразная   жизнь   в
молитвенном доме на морском берегу в Болгарии. Только службы и толпы нищих
немного разнообразили ее. Даже  к  мечтам  не  располагала  эта  пустынная
лесная чаща. В первые дни янычары своим настойчивым наблюдением в какой-то
мере "скрашивали" это однообразие. Во всяком случае, приходилось быть  все
время начеку, не зная, когда  нагрянут  жестокие,  нелюдимые  янычары  для
очередной проверки.
   От заутрени и до обедней литургии Богдан находился в состоянии крайнего
напряжения. Из церкви он не отлучался  ни  на  шаг.  Даже  в  алтарь,  где
Богдану приходилось прятаться во  время  устраиваемых  турецкими  моряками
проверок, его сопровождал отец Аввакум.
   Но на четвертый день моряки оставили Алладжинский монастырь. Их корабли
отошли от берега, скрылись в море. С  тех  пор  тишина,  словно  вечность,
поселилась в этом духовном царстве, хотя за пределами монастыря продолжала
бурлить жизнь. В обжитых шумных городах люди неутомимо трудились,  добывая
себе хлеб насущный. На  Днестре  разгорелась  жестокая  война,  навязанная
султаном, задумавшим уничтожить  днепровское  казачество.  Турецкая  армия
встретила  отчаянное  сопротивление  и  впервые  в  истории  была  разбита
войсками Польской Короны и сорокатысячной армадой украинских казаков.
   Прежние тревоги Богдана и его  друзей-спасителей  постепенно  сменились
другими, не менее беспокоившими их заботами о будущем. Жадно прислушиваясь
к кровавым  событиям  на  Днестре,  Богдан  тревожился  за  судьбу  своего
многострадального побратима, турка Назруллы, которого  ловкий  сын  рыбака
спас от беды. Куда они исчезли оба?
   Старший Парчевич украдкой наведывался в обитель, чтобы узнать о сыне, и
так же незаметно исчезал. А сын  до  сих  пор  не  возвращался,  скрываясь
где-то вместе с несчастным Назруллой.
   - Печалюсь я о сыне, - пожаловался Парчевич Богдану,  задержав  его  на
минутку в притворе храма. - Еще трое ваших  беглецов-янычар  скрываются  в
горах. Очевидно, в казацкое село отправили их болгарские поселяне.
   - В казацкое село? Или, может быть, я  ослышался?  Откуда  тут  взялось
казацкое село? Ведь это болгарская земля? - удивился Богдан.
   - Не вы первые высаживаетесь на нашем  берегу.  Сколько  беглецов  ищут
спасения  в  лесах  и  горах  болгарского   побережья!   Старики   болгары
рассказывают, что однажды сюда пристали  казаки  на  нескольких  челнах  и
убежали в горы. Там, на плато среди скал,  они  основали  настоящий  улус.
По-своему селом его назвали.
   - Тогда не печальтесь о сыне, если это так. По-видимому, и мне придется
перебраться на время в казацкое село, переждать там, брат мой. Война ведь,
- успокаивал и в то же время кручинился Богдан.
   А время  шло.  И  разговоры  о  казацком  поселении  оживляли  какие-то
надежды, наталкивали  на  мысль  о  новом  побеге.  Здесь,  в  отуреченной
Болгарии, неволя угнетала, как незаживающая рана.
   В Алладжинский скит на варненском  побережье  Болгарии  в  дни  больших
праздников приходило много богомольцев из отдаленных сел. Обитатели  скита
через них поддерживали постоянную  связь  с  "большим"  светом.  Служители
монастыря расспрашивали у богомольцев  о  том,  что  творится  в  мире,  а
некоторым надежным из них даже поручали, как благословленное богом деяние,
разузнать о разных делах. В частности, их интересовала судьба беглецов.
   Это особенно волновало Богдана. Ведь надо  самому  искать  выход,  если
собираешься продолжать побег. И вот однажды  одна  богомолка  на  исповеди
рассказала батюшке о том, что так интересовало Богдана:
   -  ...В  чешские  земли,  блаженный  отче,  пробился   сын   рыбака   с
турком-янычаром. Но в Филиппополе [название Пловдива в XVII  столетии]  их
поймали. Турка наказали розгами за уклонение от военной службы. А паренька
будто бы собирались угнать на галеры.  Но  кто-то  из  священников  церкви
архистратига Михаила заступился за него, поскольку он болгарин... К самому
беглер-беку [наместнику султана] обратились с просьбой  освободить  парня.
Его будто бы тоже отстегали розгами, чтобы не  помогал  янычарам  в  таком
деле. Неверного турка, сказывают, посадили в тюрьму. Но заядлый паренек не
пошел домой, а отправился в тюрьму  вместе  с  турком.  Теперь  их  строго
охраняют, чтобы не сбежали. А беглер-беку сейчас не  до  них,  когда  идет
такая война! Сидят, несчастные, забытые богом и людьми...
   Эту малоутешительную весть батюшка передал старому Парчевичу.  А  могла
ли она утешить или успокоить отца? Хорошо,  что  еще  живой.  Но  сидит  в
тюрьме, в руках у жестоких людоловов... И стоило ли бежать мальцу в  самое
пекло войны, в Чехию? К  чужим  людям,  в  неизвестные  еще  ему,  хотя  и
болгарские земли.
   - Жаль мальца, но и горжусь им. Все порывался учиться у греков. Видимо,
туда и направлялся вместе с турком.  Много  беглецов  из  Царьграда,  даже
турок, стремятся укрыться у греков или хотя бы у сербов. Вижу, их постигла
неудача. Надо ехать в Пловдив выручать сына. Мы, болгары,  подвластны  тем
же турецким законам.
   В голове Богдана, как молния, блеснула мысль о Греции. Не  является  ли
греком Савва Теодорович, львовский купец?  А  остальные  львовские  купцы,
очевидно, торгуют и теперь! Именно теперь...
   - Может, разрешите, отец, и мне поехать с вами в  Пловдив  на  розыски?
Раз вы направляетесь в Грецию, то нам по пути. Возможно,  из  христианской
Греции мне легче будет попасть на родную землю. Греческие  купцы...  порой
наведываются и к нам, во Львов. Они добрые, отзывчивые люди!  Очевидно,  и
добраться из Греции в Европу свободнее, поскольку  там  не  так  бдительно
следят за людьми эти стократ проклятые янычары.
   Разговор Парчевича о Греции натолкнул Богдана на мысль разыскать  купца
Теодоровича и обсудить с  ним  план  побега  на  родину.  Греция,  Эллада,
тысячелетние традиции, памятники культуры!.. Всплыли  в  памяти  лекции  в
коллегии,  настойчивое  изучение  греческого  эпоса.  Логографы,  Геллатон
Лесбосский, Геродот... С каким почти мистическим увлечением изучал он  все
это! А сейчас, словно зерна сквозь дырявое сито, стало выпадать из памяти.
Стоило ли тогда изучать в коллегии?  Сложная  и  жестокая  "Пелопоннесская
война" Фукидида, "Поэтика"  Аристотеля,  Македонский,  вознесенный  ложной
романтикой герой, жестокий самодержец-тиран.
   Любой ценой надо пробраться в Грецию! Вместе с Парчевичем и  его  сыном
нищими пройти через всю Болгарию в Грецию! Неужели  и  оттуда  не  удастся
вместе с купцами прорваться сквозь бдительно охраняемые янычарами кордоны?
Только бы уйти из этих подвластных туркам  земель!  Пока  что  хотя  бы  к
грекам!..





   - Почему это вас, пан полковник, ротмистры императорских гусар называют
мечтателем? - вдруг спросил Вовгур у Стройновского.
   Полковник запнулся на  полуслове,  с  удивлением  посмотрев  на  своего
дотошного джуру. Этот экспансивный воин, уже более двух месяцев  пробывший
на  австрийском  фронте,  все  еще  поражает  своего  полковника   разными
неожиданными вопросами и действиями.
   - Кто именно из ротмистров так называет меня? - переспросил, думая, как
достойнее ответить джуре. - Гм, мечтатель. Думаю, что  и  мне,  полковнику
польских лисовчиков, есть о чем помечтать даже здесь, на австрийских полях
сражений. И что же - подсмеиваются надо мной паны гусары?
   - Да разве бы я позволил им насмехаться над вами? Все время  спорят  об
украинских казаках, воюющих на стороне Бетлена. Да и ваше, пан  полковник,
имя туда же впутывают. Слышу все  время  -  мечтатель  герр  Стройновский,
мечтатель... Когда же заметили,  что  я  прислушиваюсь,  тотчас  о  чем-то
другом затараторили. И тоже,  видимо,  спорят.  А  чтобы  насмехались  или
издевались, не замечал. Может, вы о доме думаете, пан полковник, как порой
и кое-кто из наших казацких старшин?
   - Не о доме я думаю, казаче, а о победе во славу цесаря.
   - Так это и называется - мечтать во славу цесаря?
   - Почти так... При таких наших королевских порядках, когда тебе  вместо
помощников  присылают  надсмотрщиков,  чтобы  следили  за  тобой,  как  за
разбойником... Очевидно, и эти гусары  об  этом  тараторят,  мечтая.  Надо
добиваться победы, а не заниматься игрой в лапту, да  еще  и  при  строгом
надзоре. Сейчас же скачи  к  лисовчикам  на  левый  фланг.  Пригласишь  на
военный  совет  полковников:  Калиновского  Андрея,  Дороша   Ганнусю   из
казацкого полка и Кульминского. Чтобы к обеду тут были...
   - А как быть с посланцем от... казаков-лисовчиков Габора?
   - Накормили, напоили казака?
   - Да, уважаемый пан  полковник,  как  полагается!  Сам  ротмистр  Стась
Хмелевский позаботился об этом.
   - И разговаривал с  посланцем?  -  вдруг  спросил  Стройновский.  Джура
невольно уловил тревогу в этом неожиданном вопросе полковника.
   - Чего не  замечал,  то  нет...  Казак  неразговорчив,  пан  полковник.
Подавай ему самого главного из королевских войск.
   Поверил ли? После появления  этого  странного  шляхтича  Хмелевского  в
войсках лисовчиков к  нему  все  время  внимательно  присматриваются  паны
командиры.
   Романтик свободного рыцарства, полковник Станислав  Стройновский  после
возвращения к  своим  войскам,  расположенным  у  Дуная,  заботился  не  о
сегодняшнем, а о завтрашнем дне. Да иначе и нельзя было. Вернулся он  сюда
в сопровождении более десяти тысяч конных и пеших  бойцов.  А  тут  к  ним
прибыл парламентер от казацких войск Габора. И до его  приезда  полковника
все время беспокоило то, что казаки воюют на стороне врага,  против  него.
Он  не  расспрашивал,  что  это  за  казаки.  Кому  не  известно,  сколько
банитованных и  приговоренных  к  смерти  казаков  было  в  польской  Речи
Посполитой. Бетлен Габор, подняв восстание, привлек этих казаков  на  свою
сторону и посылал их на самые ответственные  участки  фронта.  Разумеется,
такие будут воевать до последнего дыхания, но не сдадутся врагу!..
   Парламентер. Что хотят казаки Перебейноса от королевских лисовчиков?  В
который уже раз присылают парламентеров! Двоих убили еще на Дунае во время
переправы. Только по особому  наказу  наконец  разрешили  этому  выйти  на
берег. И то уже в полках начались разные  разговоры!  Казаки,  уставшие  в
боях  с  турецкими  войсками,  вдруг  столкнулись  и  здесь  с  янычарами,
сражавшимися в отрядах Габора! Ситуация, запутанная не только для  казаков
или жолнеров.  Просто  после  победы  под  Хотином  казаков  переманили  к
лисовчикам. А войска Османа тоже подошли  к  Дунаю,  чтобы  помочь  своему
даннику Га бору.
   Но самое удивительное в этом и, очевидно, самое страшное, что вместе  с
турками воюют против цесаря и казаки!.. И вдруг в самый критический момент
лисовчики Бетлена переходят на сторону войска Стройновского!
   - Сам дьявол не разберется в таком клубке противоречии!  -  раздраженно
сказал Стройновский.





   Стройновского всегда, как и сейчас, окружали  лисовчики.  Сквозь  толпу
казаков к нему пробивались и командиры  поредевших  отрядов,  которые  еще
ночью отбивали ожесточенные атаки войск Габора,  наседавших  из-за  Дуная.
Ему хорошо известно, какое ошеломляющее впечатление произвел на его воинов
ночной артиллерийский обстрел из новых пушек.
   Наконец стали прибывать созванные Вовгуром командиры действующих полков
и сотен лисовчиков. Полковники Ганнуся,  Андрей  Калиновский,  Кульминский
действительно  поражали  бравым  видом.  Они  только  что   вложили   свои
окровавленные вражеской кровью мечи в неосвященные рыцарские ножны.
   - Прослышал я, панове, что и голомозые научились уже воевать не  голыми
руками. Из-под Хотина, говорят,  к  Дунаю  подтянули  несколько  пушек,  -
обратился он к полковникам.
   - Подтянули, проклятые. Едва устояли мои  казаки,  -  подтвердил  Дорош
Ганнуся. - К нашему счастью, вместо турок неожиданно  появился  Перебейнос
со своими повстанцами. А если бы не они,  пришлось  бы  нам  отступать  от
Дуная.
   - Сотник Перебейнос со своими повстанцами такой же враг цесаря,  как  и
голомозые, призванные турецким данником Бетленом.
   - Нет сомнения, что Перебейнос сражается в войсках  Габора  Бетлена.  А
разве он повинен в том, что на стороне  султанского  данника  оказались  и
турецкие войска... - как бы оправдывался Ганнуся.
   - Да что говорить, враг и остается врагом Короны, объединяется ли он  с
турецкими аскерами или нет. Не так ли,  панове?!  -  воскликнул  полковник
Андрей  Калиновский.   И   Стройновский   почувствовал,   что   полковники
неприязненно относятся друг к другу. Среди них нет единодушия.
   Слова Калиновского заставили  Стройновского  призадуматься.  Он  хорошо
знал  и  ценил  этого   полковника,   возглавлявшего   часть,   состоявшую
исключительно из поляков. Но наличие разногласий между командирами  ничего
хорошего не предвещает. А ведь если полковники начнут обострять  отношения
друг с другом, неприязнь распространится и  на  их  боевые  отряды.  Тогда
неминуемо начнется разлад,  а  вместе  с  ним  и  распад  храброго  войска
лисовчиков!.. Да еще в такое время!
   Мысли поглотили полковника. Забыл даже  о  том,  что  должен  выслушать
парламентера Перебейноса. Военная романтика, как  утренняя  дымка  тумана,
рассеивалась суровой действительностью войны, ранений,  смертей.  Что  эта
романтика у янычар вызывалась жаждой к поживе, охотой  за  ясырем  -  было
понятно. Но военной добычей стали промышлять  и  лисовчики.  Правительства
только обещают расплатиться с воинами за их ратный труд,  а  на  деле  они
даже надежду потеряли  на  это.  Стройновский  хорошо  понимал  настроение
воинов. Это тревожило  его.  Но  как  избавиться  от  этой  червоточины  в
войсках?  Чем  порадовать  гордых  своим  именем  лисовчиков?   Изнуренные
постоянными  боями,  они  все  чаще  и   чаще   сталкиваются   со   своими
единокровными  казаками,  которыми  руководит  храбрый  и  ловкий   сотник
Перебейнос. Почти каждый день на сторону Перебейноса переходили  бойцы  из
казацких сотен лисовчиков. Но разве только из  казацких  сотен  убегали  к
Перебейносу? А польские жолнеры, даже старшины...
   Романтика!.. Безграничное, порой слепое  увлечение  лисовчиков  военным
ремеслом начинает проходить, они все чаще задумываются над тем, кому нужна
эта братоубийственная война... А над полями в  это  время  умолкало  пение
жаворонков, и на холмистом берегу  Дуная  орлицы,  напуганные  войной,  не
вскормили своих орлят.
   Третьего парламентера посылает  Перебейнос  к  лисовчикам!..  Полковник
вдруг вспомнил, что говорил  ему  Вовгур:  "Мечтатель..."  Тут  не  только
мечтателем станешь, а совсем голову потеряешь  в  таком  скрещении  новых,
бетленовских идей и... устаревших средств удержаться на  троне  с  помощью
силы и отживающих свой век традиций. А ты хочешь найти гнездышко, как  вон
те орлицы...
   Тряхнул головой, словно оторвался от тяжелых дум, и снова  обратился  к
полковникам:
   - Нет у них единства, это верно, как  нет  его  и...  у  жолнеров  пана
Калиновского с казаками полковника Ганнуси. Может, это и к  лучшему.  А  с
боевыми запорожцами, как и с их  мужественными  старшинами,  ссориться  не
будем. Думаю, что во время следующей встречи с этими казаками...
   -  Прошу,  пан  полковник...  -  прервал  Стройновского  громкий  оклик
старшины, пробивавшегося к нему сквозь толпу.
   Все полковники тут же притихли. Поспешность старшины из сражающихся  на
Дунае боевых отрядов заставила всех насторожиться. Возможно,  турки  снова
решили пересечь Дунай?
   - Что случилось, пан Юхим? - спросил Стройновский, узнав  сотника  Беду
из казацкого полка Павла Мойславского.
   Сотник тяжело дышал от быстрого бега, пот росой выступил у него на  шее
и лице. Он смахнул рукой пот и подбежал к Стройновскому.
   - Турки и татары на рассвете снова переправились через Дунай. Но следом
за ними появились там и... казацкие элеары. Они  поддержали  хоругвь  пана
Пиотровского, как свою, и вместе ударили по голомозым... Если бы  не  они,
нашим не удалось бы отразить внезапное нападение неверных.
   - Отразили? - прервал его Стройновский, сдерживая свою радость.
   - Да вы не так меня поняли... Подошел Перебойное. Ну и пошла резня. Там
целую армию турецкого ясыря отбили. Говорят, около десяти тысяч женщин  да
христианских детей наберется. Ну и пленных наших лисовчиков отбили тоже. А
четыре пушки голомозые, убегая, в Дунай сбросили.
   - Получается, что турки не разбиты, а только отошли?
   - Да разве можно сразу уничтожить такое скопище, пан полковник?  Говорю
же вам, подоспел Перебойное!.. А турки? Понятно, кому удалось уцелеть, тот
без оглядки бежал через Дунай. Было их там видимо-невидимо!..
   Эта новость взволновала полковника.  Все  перевертывалось  вверх  дном.
Ведь только что прибыли комиссары из  Вены.  Должны  с  минуты  на  минуту
прийти.  Они  познакомят  с  новой  "политикой"   цесаря.   Бетлен   Габор
капитулировал,  уступив  барону   Валенштейну,   которого   чехи   считали
перебежчиком и агентом  цесаря.  Только  казаки,  находившиеся  в  войсках
Бетлена, не изменяли своей ненависти к турецким людоловам.
   Капитуляция или только маневр графа Бетлена - казаки об этом не думают.
Десятки тысяч ясыря, женщин, детей отбили  у  неверных!  А  этого  история
никогда не забудет!..





   Полковники  лисовчиков  не  замедлили  откликнуться  на  призыв  своего
атамана.  И  как  раз  во  время  проведения  этого  широкого   совета   к
Стройновскому снова приехали из Вены комиссары  цесаря  -  Вацлав  Бехиня,
родившийся  в  Лозанне,  и  немец  Вольфштирн.   Комиссаров   сопровождали
ротмистры Войцех Сулиминский  с  правого,  венского,  крыла  лисовчиков  и
Матвей  Дембинский.  Вместе  с   ними   прибыл   и   пастырь   лисовчиков,
сопровождавший их в походе, Войцех Демболенский, родом из Конояд.
   Сдержанно поздоровались с полковником Стройновским. Они  понимали,  что
своим неожиданным появлением тут с императорскими комиссарами причиняют их
бесстрашному атаману много лишних хлопот. Ни единым словом не  обмолвились
о том, что заставило комиссаров явиться на передний край военных  действий
с войсками Бетлена. А может  быть,  они  и  сами  не  знали,  ошеломленные
таинственностью своей поездки.  Лишь  кратко  проинформировали  о  приезде
гостей  из  Вены.  И  то  на  плохом   немецком   языке,   по   требованию
старшин-гостей.
   - Панове комиссары сами изложат кондиции своего  неожиданного  приезда,
пан полковник. Они требуют разговаривать с ними только на швабском  языке.
Хотя, очевидно, понимают и наш, - доложил Матвей Дембинский.
   - Ведь пан Бехиня прекрасно разговаривал и на  нашем  горянском  языке,
когда приезжал  к  нам  на  Вислу,  -  напомнил  Стройновский.  Сам  он  в
совершенстве владел не только немецким, но и венгерским и чешским языками.
   - Нур Остеррайх... [только по-австрийски (нем.)] -  холодно  подтвердил
Вольфштирн, показывая этим,  что  он  хорошо  понял  слова  Стройновского,
сказанные по-польски.
   Длинные приветствия и перевод  с  немецкого  языка  затягивали  деловой
разговор. Вольфштирн и Бехиня прибыли  не  советоваться,  а  ознакомить  с
новыми  предложениями,  разработанными  в  Вене.  Это  была   реляция   из
семнадцати  статей  и   параграфов   "Условий   с   польскими   войсками",
разработанных,  согласно  указаниям  Лихтенштейна  [командующий,  которому
подчинялись находившиеся здесь все польские войска], в связи с неожиданной
переменой политической ситуации в Чехии...
   К этому времени съехались все командиры полков  лисовчиков.  Комиссарам
императора рассказали уже о последних боях с турецкими войсками и  о  том,
что  отбили  у  них  тысячи  пленников.  Они  только  одобрительно  кивали
головами, не проронив ни одного слова. Но когда услышали о парламентере от
казаков Бетлена, наотрез отказались вести  какие-либо  переговоры  с  этим
"бетленовским шпионом"!
   - Казнить как предателя!
   - Но осмелюсь пояснить пану Вольфштирну, казак этот не  пленен  нами  в
бою, а сам прибыл как парламентер с белым флагом... Таков закон  войны!  -
довольно смело возразил Стройновский.
   - Законы войны существуют только для воинов противника, пан  полковник,
но не для банитованных и изменников, - вмешался и Бехиня.
   - Вельможному графу Бохине, по-видимому, известно, что эти казаки,  как
в недавнем прошлом и виленский кастелян Ходкевич...  да  и  не  только  он
один, - воевали на стороне Бетлена  и  были  нашими  противниками.  Мы  не
турки, а истинные католики, придерживаемся законов римской  церкви!  И  не
посмеем пренебречь священными законами войны... До тех пор, покуда они  на
поле брани воюют с нами, будем относиться к ним, как к своим  противникам,
а не так, как поступают турки с пленными. Ведь парламентер,  придерживаясь
рыцарских обычаев, сам прибыл к нам для переговоров, выполняя волю  своего
командования. Казнив его, лишь опозорим  себя!  Да  и  после  сегодняшнего
ночного боя мы вправе приветствовать его,  как  своего  боевого  союзника,
уважаемые панове комиссары! Не будем  бесчестить  себя,  следуя  поспешным
советам пана Вольфштирна...
   Послы Рудольфа  II  были  возмущены  такими  речами  Стройновского,  но
шаткость  военной  фортуны  цесаря  принуждала  их  сотрудничать  с   этим
выдающимся польским военачальником.
   Тут же, на поле  битвы,  с  десятитысячным  польским  войском,  которое
совсем недавно спасло и самого цесаря в Вене, он был хозяином!
   - Получается, комиссары его величества должны перенести свой разговор с
паном полковником на другое время! - высокомерно произнес Вольфштирн.
   -  Так  точно,  панове  комиссары!  Отложим  наши  разговоры  до  более
подходящего времени.
   - Пану полковнику, по-видимому, неизвестно, что граф Габор  Бетлен  уже
капитулировал. Войну с его стороны  продолжают  только  ваши  же  польские
ребелизанты -  казаки!  Да  и  то...  порой  вместе  со  своими  недавними
союзниками - турецкими аскерами.
   Бехиня произнес эти слова срывающимся от  волнения  голосом.  В  другое
время Стройновский лишь посмеялся бы  над  этой  истеричностью  цесарского
комиссара. Но он только что сообщил об окончании войны с чехами.  Новость,
что и говорить, совсем неожиданная для лисовчиков.
   - Бетлен капитулировал? Ха-ха-ха! - не сдержался Стройновский.  Но  тут
же  опомнился.  -  А  известно  ли  панам   комиссарам   о   непостоянстве
политических взглядов Габора Бетлена? Сегодня капитулировал,  очевидно  по
тактическим соображениям, а завтра... Так с кем же мы тогда воюем?  -  уже
серьезно  спросил  Стройновский.  И  почувствовал,  как  что-то  противное
шляхетскому высокомерию настойчиво и властно вызывало в нем расположение к
казаку-парламентеру. Напрасно  он  осуждал  старшину  Хмелевского  за  его
симпатии к казаку Перебейносу. Теперь даже завидовал  умному,  политически
дальнозоркому сыну воеводы...
   Комиссары ехидно посмеивались. И этот их смех выражал  пренебрежение  и
высокомерие. Словно они  на  месте  преступления  поймали  опытного  воина
Стройновского.
   А он словно уже и забыл о разногласиях с комиссарами. Взглянул на своих
командиров, будто призывая их поддержать уже принятое им решение. Вдруг он
снова встретился глазами со Станиславом Хмелевским. И  ротмистр,  казалось
поняв его взгляд, тут же сказал, ободренный вниманием командира:
   - Казаки Бетлена предлагают нам мир и братство...
   -  Теперь  ведите  сюда   казака-парламентера,   -   решительно   велел
Стройновский, не обращая внимания на еще не ушедших комиссаров.





   Полковника  Стройновского  окружили   старшины,   жолнеры   и   казаки,
собравшиеся на совет.
   Полковник сидел на толстом бревне букового дерева. Когда же увидел, как
с пригорка спускался, перескакивая через муравьиные кучи, стройный казак в
сопровождении ротмистра Хмелевского и джуры Вовгура, поднялся с  бревна  и
расправил  плечи.  Вглядываясь  в  лицо  прибывшего,  полковник   старался
разгадать, чем вызвано такое  настойчивое  стремление  казаков  Максима  к
переговорам с ними.
   Худой, заросший бородой и осунувшийся,  как  после  болезни,  казак  не
отставал от ротмистра. Держась рукой за пустые ножны от сабли,  он  словно
подчеркивал  этим  горькую  обиду  или  разочарование  своей   рискованной
поездкой в стан польских войск.
   - Дай бог здоровья пану казаку, ежели прибыл к нам с добрыми вестями, -
по-казацки поздоровался полковник. - Скажите, пожалуйста, пан  казак,  как
вас звать? И какие приятные вести принесли вы из-за Дуная?
   Вот  эти   "пожалуйста"   и   "пан   казак",   по-видимому,   успокоили
парламентера. Сорвав с головы потрепанную в  странствиях  по  чужим  краям
шапку, казак почтительно поклонился полковнику.  Поклонился  и  старшинам,
окружившим своего атамана. Хотя на вид он казался  моложавым,  но  поражал
всех своей солидностью. На его открытом, гордом лице, освещенном  солнцем,
блестели пытливые, умные глаза.  Он  окидывал  присутствующих  критическим
взглядом, безошибочно определяя, какое положение занимает каждый из них.
   Туго затянутый военным ремнем казак по привычке  разгладил  рукой  свои
молодецкие усы. Усы не казака в летах, но и не юношеские.
   - Бью челом уважаемому пану полковнику и его воинам от наших элеаров из
задунайских войск! - отчеканил казак. - Зовут меня  Иваном  Сулимой,  если
это интересует  пана  полковника.  Из  чигиринских  казаков  я,  собранных
подстаростой Хмельницким.  Послан  я  к  вам,  вольным  польским  войскам,
называемым лисовчиками, своим старшим, известным казаком Максимом...
   И запнулся на слове, будто вовремя спохватился, боясь раскрыть какую-то
тайну.
   Максим - это Кривонос. За Дунаем его называют сотником Перебейносом. Да
и кто, скрываясь на чужбине, будет называть себя своим собственным именем?
   Сейчас, вблизи, Стройновский увидел, какие несмываемые следы  страданий
и забот наложило на казака изгнание из родной земли, и шагнул к нему.  Но,
заметив, как внимательно следят за каждым движением полковники и старшины,
не разделяющие его мнения об этой встрече, остановился. Незачем  обострять
и без того неладные отношения между казаками и старшинами.
   Он посмотрел на окружающих, на бревно, с которого только что  встал,  и
снова  присел.  Заметное  волнение  парламентера  вселяло  тревогу.  Да  и
комиссары от цесаря, очевидно, не в гости звать приехали...
   - С чем прибыл? - наконец произнес полковник.
   - Прибыл с открытой душой и искренним казацким словом  к  своим  людям,
будь то украинцы или поляки. Из-за чего враждуем, панове казаки, жолнеры и
старшины? Чего мы не поделили с вами в этих чужих придунайских буераках?
   - Это уже совсем другой разговор, уважаемый пан казак. Воевали  мы  как
войско его величества короля Речи Посполитой, помогая цесарю Рудольфу. Это
устраивает пана парламентера?
   Казак вздохнул, огляделся вокруг. Потом опустил глаза в  землю,  словно
прося у нее искреннего совета.
   - А наши казаки послали меня к вам, пан полковник, не для  того,  чтобы
ссориться с польскими войсками после  совместной  победы  над  людоловами!
Известно и нам, что на Дунай пришло около десятка новых полков королевских
и украинских войск. Пришли, чтобы принудить чешский  и  венгерский  народы
покориться австрийскому цесарю. Мы тоже не сами пришли к Бетлену. А почему
покинули родную землю, пан полковник и сам хорошо  знает...  Но  контракты
пана Иеронима Ходкевича с князем Семиграда Габором  Бетленом  в  то  время
устраивали изгнанников с родины. Они объединялись, чтобы  ослабить  власть
австрийского цесаря, отобрав у  него  корону  для  чехов  и  венгров.  Эти
контракты когда-то поддерживал и покойный Александр Лисовский, чьим именем
так гордится, пан полковник, и ваше войско... Что не пофортунило  Бетлену,
это верно. Очень уж  непостоянный  характер  у  графа.  Или  не  выдержала
графская  натура,  или  он  что-то  задумал,  объединяя  свои   войска   с
цесарскими. Да, сдался  Бетлен,  отрекся  от  своего  войска  и  якобы  от
освободительной борьбы. Надолго ли хватит  такой  политики  у  графа?..  А
сколько привалило сюда турок, чтобы помочь своему  даннику  Бетлену?  Надо
уничтожить их всех, покуда они еще тут, и  делу  конец.  А  куда  же  нам,
изгнанным потом казакам? Ведь мы не вольны вернуться в  наш  родной  край.
Хотя воевали мы на стороне Бетлена, но воевали за свободу народа,  как  об
этом известно из его универсалов. Теперь же он, оказывается, предает  свой
народ, сам покоряется цесарю, да и страну хочет подчинить ему.
   - А казаков тоже? - прервал его Стройновский.
   - Говорю же, мы свободные воины, дети своего непокоренного народа. Даже
тут мы воюем ради блага нашего народа, а не шляхтичей,  которые  в  каждую
минуту готовы предать его. Шляхтичи, не считаясь  с  договорами,  способны
продать парод, как поросят на ярмарке.  Мы  не  знали,  что  было  на  уме
Бетлена и чем вызваны нынешние его действия... Вот и прибыл к  вам,  чтобы
спросить: как теперь  быть  воинам-лисовчикам,  за  кого  и  с  кем  будем
воевать? Мы оказались в  таком  положении,  как  и  ваш  покойный  атаман,
которым гордитесь и вы, пан полковник! А ведь и он был банитованный, да  и
сейчас его имя не очень-то чтит Корона... Или, может, вместе с  шляхтичами
пойдем против народа? За что? За христианскую веру или за власть цесаря не
только в немецких, по и в других землях? Если все-таки за свободу  народа,
в  таком  случае  и  мы,  лисовчики,  -  вместе  с  вами,  уважаемый   пан
полковник!..
   - Так это ты явился сюда, чтобы  подбивать  и  наших  воинов  выступить
против цесаря и короля Речи Посполитой?
   - Упаси боже! Только убедиться, можно ли и нам отводить свои  отряды  с
Дуная, чтобы не проливать братской крови.
   - Отводите, казаче, свои отряды, пора  уже  вам  взяться  за  ум.  Вами
понукают враги Короны, сбивают вас с пути праведного. Всем, кто вернется в
ряды польских войск, будет прощено их своеволие,  как  прощено  Александру
Лисовскому его заблуждение.
   - И осужденным и банитованным?
   - Как осужденным, казаче? Кривоносу прощения не будет!
   - Разве мы говорим об этом прощении, пропади оно пропадом... Кривонос -
не Николай Жебжидовский или Людвиг Понятовский, уважаемый  пан  полковник.
Наш  Максим  не  согласится  отсиживаться  в  заплесневелом  углу,  ожидая
милости. Для того мы и воинами стали, чтобы самим у себя порядок наводить,
а не пользоваться, точно милостыней на спаса,  услугами  шляхты.  На  этом
благодарю уважаемого пана полковника. Так и передам своим, что отвоевались
уже братья поляки и, получив вознаграждение от цесаря, возвращаются домой.
   Полковник улыбнулся,  любуясь  казацким  парламентером,  державшимся  с
таким  достоинством.  Надо  бы  ему  возразить.  Ибо  не  отвоевались  еще
лисовчики! Но... вон неподалеку императорские  комиссары  прогуливаются  в
лесу. Новые соглашения с ними неизбежно приведут ко  многим  изменениям  и
неожиданностям. Может, и на самом деле надо уходить в  родные  края  и  не
копаться в этих нудных  статьях  и  параграфах,  которыми  комиссары,  как
путами, хотят стреножить лисовчиков: "...что всегда и при  любых  условиях
будут верны цесарю..."
   Возбужденный этими мыслями, Стройновский поднялся с бревна.  "Всегда  и
при любых  условиях..."  -  вертелось  у  него  в  голове.  Привыкший  сам
распоряжаться собой и своими воинами, такими  же  свободными,  как  и  он,
должен  идти  на  поводу  у  генерал-лейтенанта  Цефара,  которому   хотят
подчинить его лисовчиков.
   Посмотрев на ротмистра Хмелевского, приказал:
   - Пану Станиславу с двумя жолнерами проводить казацкого парламентера на
Дунай к челну. Пан ротмистр должен проследить,  чтобы  никаких  контактов,
тем  более  бунтарских  разговоров,  не  заводил  пан  Сулима   с   нашими
лисовчиками. Да саблю верните воину, не  болтаться  же  пустым  ножнам  на
ремне.  Чтобы  не  назвал  нас  пан   Кривонос   "кровожадным   шляхетским
отродьем"...
   -  Прошу  пана  полковника   разрешить   мне,   духовнику   лисовчиков,
сопровождать этого своевольного казака, пся крев, к Дунаю... -  неожиданно
вмешался Войцек Демболенский, выйдя из толпы старшин.
   Полковник  встревожился.   Что   задумал   прыткий   ксендз,   духовник
лисовчиков, предложив  свои  услуги,  Стройновский  так  и  не  догадался.
Чрезмерная неприязнь ксендза к диссидентам в войске порой  проявлялась  не
только в благословении или напутствии их крестом, но  и  в  ударе  саблей.
Духовник  лисовчиков  Войцек  Демболенский  разрешал  себе   не   замечать
жестокого обращения с пленными, даже с христианами, чтобы не осудить их по
заповеди "не убий...". Именно фанатическая ненависть патера к иноверцам  и
не  позволила  полковнику  согласиться,  чтобы  Демболенский   сопровождал
парламентера на Дунай...
   - Очевидно,  этот  казак  не  является  католиком,  почтенный  отче.  А
светские разговоры с диссидентом-казаком совсем не к лицу патеру  Войцеку.
Сопровождать его будет пан Хмелевский.
   - Пан Хмелевский - тоже католик. Так, может, и мне вместе с ним?..
   - Не по чину патеру такое подчинение. Будет так, как я велел...
   Сопровождать  Сулиму  вместе  с  ротмистром  Хмелевским  пошел  и  Юрко
Лысенко-Вовгур, джура полковника.





   Богатая  и  щедрая  болгарская  земля  сделала  такими  же  щедрыми   и
сердечными поселян горных долин. Заброшенные в эти долины тяжкой  судьбой,
принуждавшей их быть данниками турецкого султана, они радовались встрече с
каждым человеком, пришедшим к ним из широких степей. Как мать своих детей,
оберегали болгары наших беглецов. Направятся в Грецию,  как  уговаривались
еще в обители, или возвратятся из  Пловдива  -  не  были  уверены.  Но  до
Пловдива все же дошли. И даже меньше стали  бояться  турецких  гарнизонов.
Успешное завершение путешествия в Болгарии и усыпило их бдительность.
   Разумеется, старший Парчевич считал самым лучшим, самым надежным местом
для укрытия и установления антитурецких связей - церкви и монастыри. Как у
себя дома ориентировался  во  время  этого  опасного  путешествия  опытный
болгарский рыбак.
   Вместе с ним странствовал и бежавший из турецкой неволи  Богдан  Хмель,
как он назвал себя друзьям. Местные  жители  и  не  подозревали,  что  это
беглецы. Идет себе пожилой человек с молчаливым  молодым  парнем  в  худой
одежонке, порой спросит о  том  о  сем.  Иногда  поинтересуется  турецкими
надсмотрщиками на дорогах  и  в  селениях.  И  то  между  прочим,  как  бы
сочувствуя болгарам, которых тяготила жизнь под зорким надзором турок.
   Богдан не вмешивался в эти  разговоры.  Не  надоедал  и  расспросами  о
львовских купцах. Боялся выдать себя неправильным произношением,  хотя  за
время пребывания в монастыре овладел языком хозяев.
   Пловдив  с  его   усиленными   турецкими   дозорами,   словно   капкан,
подкарауливал путников.
   Войдя в город и встретив первый  вооруженный  патруль,  путники  поняли
все. Разумеется, жители знали,  что  в  Пловдиве,  кроме  полиции,  сейчас
находится отряд янычар, особо интересующихся всякими пришельцами. Особенно
молодежью призывного возраста. А Парчевич, чтобы  не  вызвать  подозрения,
побоялся расспрашивать об условиях передвижения людей в городе  в  военное
время. Сами же люди не догадались и  не  предупредили  их  о  всевозможных
военных проверках.
   Пловдив надо было обойти окольным путем и тайком пробраться  в  церковь
архистратига Михаила.
   Под высокой и живописной скалистой горой посреди города возвышалась эта
старинная церквушка. Кажется, когда ее  строили,  здесь  еще  не  было  ни
одного дома. В Пловдиве  путники  видели  днем  еще  большие,  куда  более
величественные церкви. Но они направились именно к этой.
   - Кажется, мы попали в ловушку, - тихо промолвил  Богдан,  стараясь  не
спешить, но и не отставать от Парчевича. Церквушка словно манила их в свое
спасительное лоно.
   Вечерело.  Патруль  аскеров  обратил  внимание  на  двух   богомольцев.
Очевидно, их заинтересовало то,  что  старик  слишком  усердно  крестился,
низко кланяясь иконе на фронтоне  боковой  стены  церкви.  Богдан  одобрил
маневр своего старшего товарища и с таким же фанатическим порывом повторил
все то, что делал Парчевич.
   Янычары слегка пришпорили коней  и  поехали  дальше.  Вечерние  сумерки
помогли Богдану и Парчевичу ускользнуть от них.
   - Быстрее в церковь, если она открыта! Нас схватят  другие,  если  этих
удалось обмануть...
   Церковь оказалась  незакрытой.  Видимо,  недавно  закончилось  вечернее
богослужение, двое сторожей подметали пол.  Они  удивленно  посмотрели  на
поздних прихожан:
   - Вечерня уже  закончилась,  сами  видите.  Завтра,  братья,  к  ранней
предспасовской заутрене приходите, - не  совсем  радушно  сказал  один  из
сторожей.
   - Так мы... нам бы батюшку, - осторожно начал Парчевич, снова  крестясь
на поблекший в полумраке алтарь.
   - Вам батюшку Атанасия? - поинтересовался  второй  сторож,  разглаживая
рукой усы. - Придется до завтра подождать. А  вы  кто  такие:  пловдивские
или... издалека пришли?
   Сказать им правду было опасно.  Находясь  под  властью  турок,  болгары
всегда держали себя настороженно. Чтобы не  связываться  с  полицией,  они
ведь могут позвать сюда янычарский патруль, и тогда все пропало...
   - Конечно, пришли из самой  Варны...  Хотим  получить  благословение  у
батюшки да попросить... Где бы нам подождать его?
   Сторожа засмеялись. Но тут же поинтересовались:
   - Что это вам, какой-нибудь горный  скит  с  бурсой,  что  ли?  Уходите
отсюда да  где-нибудь  и  подождите  до  завтра...  А  беспокоить  батюшку
непристойно. А может, у вас какие-то другие дела к отцу Атанасию?
   Парчевич толкнул рукой Богдана, чтобы подождал, а сам подошел  ближе  к
сторожам. Еще раз мимоходом поклонился какому-то святому, став на  колени,
вытер губы, усы, словно собирался целоваться.
   - Тут, знаете, есть очень срочное  дело.  Этот  парень,  он...  окончил
духовную бурсу. Ему бы...
   - Ком же он приходится вам, сыном или братом?
   - Конечно, родственник. - Парчевич подобострастно  наклонил  голову.  -
Нам надо с батюшкой повидаться...
   Богдан плохо слышал их разговор, больше догадывался, о чем шла речь.
   - Не будем беспокоить батюшку, вот и весь наш сказ. Идите  себе  вместе
со своим бурсаком или семинаристом. А то...
   - Что?
   - Полицейского с улицы позовем. Мало ли кто шляется тут.
   Дело принимало серьезный оборот. А  попасть  в  руки  полиции  -  самое
страшное, чего можно было ожидать.
   - Я бежал из турецкой неволи, братья  болгары!..  Стоит  ли  звать  их,
лучше уж сам нападу на  них,  чтобы  не  сдаваться  живым...  -  отозвался
Богдан.  Его  вера  в  ненависть  болгар  к  турецким  захватчикам   вдруг
поколебалась. Им овладели решительность и отчаяние.
   А его слова произвели на  сторожей  ошеломляющее  впечатление.  Из  рук
одного сторожа выпала метла. Второй собирался  что-то  сказать,  но  слово
застряло в его раскрытых устах.
   - Да, да, собственно...  -  пытался  объяснить  Парчевич.  -  Привел  я
беглеца, истинного христианина, которому до Афин, а может, и до Рима  надо
указать путь. Вот так, люди добрые, в Филиппополе трудно  ему  спрятаться.
Разве что в церкви.
   - Разве что в церкви... - как эхо повторил и сторож.





   В темной  церкви  уже  проносились  летучие  мыши,  когда  пришел  отец
Атанасий, седобородый ассимилированный грек. Он почти бежал за сторожем.
   Но беспокоила его не только старческая одышка. На Богдана, черная  тень
которого маячила в темноте, бросил  лишь  тревожный  отцовский  взгляд.  А
обратился к Парчевичу, фамилию которого назвал ему сторож.
   - Мы спасем вашего сына от врагов святой церкви. Горе наше: взялись  мы
за это дело, но не уверены, сумеем ли  помочь...  Отец  Даниель,  -  вдруг
обратился он к сторожу, бегавшему за ним домой, - на  всякий  случай  надо
спрятать этого беглеца. Может быть, где-нибудь в  притворе  алтаря  или  в
другом месте. Да замок следует повесить на эту дверь... Христианин бо еси?
- поинтересовался священник, обращаясь к Богдану.
   - Да, преподобный отец. Кирилло-мефодиевского учения...
   - Поторопитесь, отец Даниель... Давно  уже  стемнело,  полночь  близка,
могут нагрянуть.
   Потом священник какое-то мгновение задумчиво присматривался к гостю при
свете единственной свечи. Он колебался.  Еще  раз  посмотрел  на  Богдана,
который вместе со сторожем входил в боковую дверь алтаря.
   - Сын ваш, брат Парчевич, попал в беду, не стану скрывать.  С  каким-то
турком в янычарской форме, очевидно уклонявшимся  от  военной  службы,  он
направлялся не то в Афины, где обучался, не то в Рим. Их  схватили  у  нас
заносчивые турецкие спаги [кавалеристы  (турецк.)]  и  передали  янычарам.
Вашего сына должны были отправить на галеры.
   - Боже праведный, ведь мы болгары. Сын еще молод  для  военной  службы.
Эх, болгары, болгары... По родной земле не можем свободно ходить.
   - Молитесь, отец, за сына своего.  Наша  церковь  взяла  его  под  свою
защиту, как бурсака Атенской семинарии. Теперь ожидаем  из  Софии  решения
беглер-бека о его дальнейшей судьбе. Верю, если не так, то  как-то  иначе,
но мы спасем его! Правда, если бы не  беглец-магометанин,  с  которым  его
арестовали, было бы легче. Боже праведный,  ваш  сын  зубами  держится  за
этого янычара. Вместе и в караван-сарае сидят, на двоих и еду посылаем. Да
и наш диакон, отец Никон, молодой и старательный. Думаю, спасем...  А  тот
мусульманин, кажется, преступник, скрывающийся  от  турецкого  правосудия.
Хорошо, что вы пришли  именно  сейчас.  Нам  легче  будет  действовать,  -
возможно, придется еще обращаться к судейскому кади.
   В церковь неожиданно вскочили шестеро вооруженных турецких полицейских.
Батюшка Атанасий чуть вздрогнул. Но  этого  никто  не  заметил,  все  были
встревожены внезапным  налетом  турок.  Следом  за  ними  вошел  и  сторож
Даниель.
   - Кто к вам вечером пришел в церковь  и  где  они?  -  спросил  старший
полицейский, обводя глазами присутствующих.
   - Это... мы вот с этим богомольцем, -  бойко  ответил  младший  сторож,
указывая на Парчевича.
   - Богомолец? Откуда прибыл? И почему это сторожа  на  ночь  приводят  в
храм богомольцев, когда нет никакого богослужения? Кто он?
   - Я сейчас объясню, - вмешался священник Атанасий. - Этого  христианина
прислал ко мне,  к  настоятелю  церкви,  игумен  приварненской  прибрежной
обители Алладжа. У них скоро престольный праздник. Мы должны  отправить  к
ним на праздник своего отца диакона...
   "Церковь взяла  под  свою  защиту  моего  сына,  яко  бурсака  Атенской
семинарии... - мысленно повторял Парчевич. -  Получается,  что  беглер-бек
должен рассмотреть не только дело моего сына, но и янычара. Да  и  почему,
право, именно янычар провожал болгарского мальчика в  Атенскую  семинарию?
Известно ли святым отцам, что этот янычар прибился из-за моря?  Не  он,  а
мой сын, спасая, был его проводником..."
   - Христианин от Алладжи, из-под Варны? Подайте свечу!
   Служители православных церквей в Пловдиве уже привыкли к таким обыскам.
Но и в этот раз, обшарив все уголки  в  церкви,  турки  никого  не  нашли.
Батюшка запротестовал, когда мусульмане  стали  подниматься  в  алтарь,  -
турки  знали,  что  протест  был  законен.  На  отличном  турецком   языке
батюшка-грек доказывал, что ни один мулла, даже муэдзин,  не  разрешил  бы
зайти ему или его сторожу в мусульманскую мечеть.
   Но что только не  приходится  сносить  народу,  который  находится  под
турецким игом,  да  еще  в  военное  время!  Священные  дары  выбрасывают,
плащаницей,  как  передником,  вытирают  свои  руки,   обагренные   кровью
христиан.
   На этот раз, будто охладев после безрезультатного обыска, турки  только
прошлись по алтарю,  заглянув  во  все  его  уголки.  А  эти  уголки  были
настолько  открыты  и  доступны,  что  спрятать   там   кого-нибудь   было
невозможно. Обратили внимание на дверь, выходящую во  двор.  Но  она  была
заперта снаружи.
   - Ключ! - гаркнул старший из них.
   Священник повернулся к сторожам, с трудом сдерживая волнение. В  голове
его теснились мысли, он искал объяснений и оправданий. Ведь только в  этой
прихожей сторож мог спрятать беглеца.
   Отец Даниель неторопливо забряцал ключами. При свете  свечи  выбрал  из
связки ключ от малой двери алтаря и подал турку.
   - Сам открой... - схватил турок Даниеля и  подтолкнул  его  к  наружной
двери.
   В маленькой прихожей, в этом входе  в  церковь  для  священников,  тоже
никого не было... Сторож Даниель послушно отпирал скрипящие ржавые запоры,
отодвигал засов, открывая дверь тесной  и  пустой  прихожей.  С  таким  же
скрипом открылся еще один железный висячий замок. Дверь вела в алтарь...
   А на дворе уже наступила  глубокая  темная  ночь.  Будто  свалившись  с
карниза, с шумом пролетела сова, удаляясь к отвесным скалам,  находившимся
вблизи церкви. Турки о чем-то поговорили между собой, немного постояли, но
в церковь больше не возвратились.
   Но исчез и беглец Богдан...





   Отцу Даниелю уже перевалило за шестьдесят. А в этом возрасте  мудрость,
основанная  на  жизненном  опыте,  помогает  человеку  сохранить  силы   и
здоровье. После побега из Тырнова он более тридцати лет  охраняет  церковь
архистратига Михаила. Во время восстания против турок был правой  рукой  у
Джорджича, борясь  за  свободу  своей  родины.  Но  турки  разгромили  это
восстание. Пришлось бежать от кровавой расправы  победителей.  Пристроился
сторожем в церковь. Здесь и угасли его надежды на освобождение  родины  от
турецкого порабощения.
   Ему велели спасти беглеца от турецкой неволи,  в  которой  находятся  и
болгары. А где спрячешь его? Только в алтаре... Но разве церковный  сторож
не знает, прослужив половину своей жизни в церкви, что при обыске турецких
полицейских не может остановить даже такая святыня, как алтарь.  Особенно,
когда они ищут людей. Будь то беглец-невольник или  человек,  уклоняющийся
от военной службы.
   Через эти двери он вывел беглеца во двор, заперев снаружи дверь большим
замком.
   - Вон там, в скалистой пещере, пересидишь, братец.  Сиди  до  тех  пор,
покуда я сам не приду за тобой. Может быть,  возьму  тебя  к  себе  домой,
посмотрю,  как  сложатся  дела.  Там  отдохнешь,  а  потом  подумаем,  что
предпринять дальше. Знаю я, как бежать от турок. Кому как пофортунит. Иной
и жизнью своей поплатится. А сейчас  идет  война,  всюду  войска,  дозоры.
Сколько глаз следят за каждой живой душой.
   Из пещеры вылетела испуганная сова. Тяжело пролетела над скалами,  едва
не задев их крылом, и уселась на карнизе церкви. Но ее  и  оттуда  согнали
неожиданно нагрянувшие аскеры.
   "Хорошая примета, - подумал Богдан. - В пещеру, видимо, не  заглядывают
люди, коль в ней прижилась птица, питаясь здесь мышами".
   И все же сидел как на иголках,  напрягая  слух.  Молчала  ночь,  словно
прислушиваясь к людской суете. Когда же галопом прискакала к церкви конная
полиция, Богдан совсем ушел  из  пещеры,  спрятавшись  в  темной  глубокой
расщелине  меж  скал.  Отсюда,  как  казалось  ему,  удобнее  бежать   при
необходимости. А куда  убежишь,  когда  тебе  угрожает  опасность?  Стоишь
здесь, прижимаясь к скалам, больно  врезающимся  в  ребра.  И  не  знаешь,
свободен ли ты так  по-родственному  прижиматься  к  холодным  скалам,  на
далекой болгарской земле или призрачная твоя воля лишь на миг  притаилась,
чтобы избежать кровавых когтей врага.
   Куда убежишь от конной погони,  если  бы  и  покинул  эти  спасительные
скалы? Лучше головой о них, чем снова  попасть  в  руки  к  туркам!  Точно
вымерли настоящие люди. Остались только вот эти хищные,  жадные  на  ясырь
голомозые.
   Ждать было бесконечно тяжело, с  трудом  приходилось  сдерживать  себя,
чтобы не убежать куда глаза  глядят.  Аскеры  наконец  с  шумом  вышли  из
церкви, и через минуту их поглотила узкая темная пасть улицы,  словно  они
свалились в пропасть.
   Богдан напряженно следил за этими ужасными тенями, нырнувшими в  утробу
мрака. Окончились ли  ночные  тревоги  одинокого  в  этих  краях  беглеца,
мечтавшего о воле? Озирался вокруг. Вот-вот сорвется и сам  в  эту  темную
пасть. Но подсознательно все же кого-то ждал. Не в  безлюдную  же  пустыню
забросила его злая судьба.
   И вот ночь будто расступилась, пропустив  к  нему  пожилого  церковного
служителя. Следом за ним и  еще  двоих  -  священника  и  Парчевича.  Отец
Атанасий заговорил шепотом, с греческим акцентом:
   - Яко львы рыкающие, прости, боже милосердный... Так  вас,  брат  юный,
сам царьградский патриарх благословил в этот путь? Брат Парчевич рассказал
нам об этом. Яко святую обязанность и мы принимаем это благородное деяние.
А брату Парчевичу, возможно,  и  самому  придется  позаботиться  о  судьбе
своего сына.
   - Да. Батюшка советует мне наведаться в полицию. Стоит ли? Аскер такого
страху нагнал на меня. Мог и не поверить, что я пришел от Алладжи? А  вам,
братец Богдан, советую положиться на сих добрых людей, - говорил Парчевич,
собираясь к батюшке ночевать.
   На душе у Богдана посветлело, земля стала  для  него  землей.  Люди  не
оставили в беде!
   - Сердечное спасибо, братец! Мне на роду написано  идти  такими  путями
борьбы! Один отуреченный итальянский  доминиканец  в  Стамбуле  советовал,
гадая по звездам... собственными руками создавать себе судьбу! Если хватит
сил, говорил итальянец, ты должен вести за собой свою  судьбу,  а  не  она
тебя... Послушаюсь разумного совета брата Битонто!
   С уступа на уступ спускались по крутому ущелью, ощупью находя в темноте
тропу. Богдан с тревогой думал: "Куда он ведет?" Но  старик  с  первой  же
минуты встречи с такой искренностью прятал его от аскеров, что Богдан гнал
от себя предательские сомнения.
   Старик не повел беглеца к себе домой.
   - Не раз наведывались турки к каждому из  нас.  Сколько  невольников  и
бунтарец из войск проходит  тут  по  ночам.  Особенно  итальянцев,  чехов,
венгров и сербских гайдуков. Ваши чаще всего как-то по морю  добираются  в
родные края.
   Побоялся положить Богдана спать в  сарае,  а  предложил  ему  отдохнуть
немного на куче соломы в погребе.
   - Стеречь вас, братец, у меня некому...
   Вскоре принес ему поесть мамалыги и винограда.
   - А что мне делать, когда проснусь? Или потом...
   - Как потом? Завтра, что ли? - не понял старик Богдана.
   - Ну после того, как немного подремлю, по вашему совету. Ведь  скоро  и
рассвет наступит.
   Старик тихонько засмеялся. Присел на соломе возле Богдана. Знал  ли  он
сам, что будет делать утром? Ведь тогда будет  еще  опаснее,  чем  сейчас.
Разве днем можно показаться вместе с ним в городе?
   - Потом... надо сбрить бороду и  переодеться.  Повесим  на  шею  крест,
порой и это тоже имеет значение. Чтобы бежать из турецкой неволи,  братец,
нужно  время,  запутанные  тропы.  Отец  Атанасий  советовал  не  спешить,
говорил: подумаем. Утром я сбегаю к нему, а вам  не  следует  показываться
днем во дворе.
   - Может быть, и турку-янычару, что  сидит  в  темнице  вместе  с  сыном
Парчевича, как-то дать знать обо мне.
   - Зачем?
   - Да  просто  к  слову  пришлось,  -  поторопился  Богдан.  -  Надо  бы
позаботиться и о нем... Может, подробнее рассказать о нем  отцу  Атанасию?
Чужой он здесь. Вы не знаете этого человека. А сын Парчевича тут погиб  бы
без него, это факт. Могу ли я, спасая себя, оставлять на  произвол  судьбы
других? С этим турком мы  вместе  бежали  из  Царьграда,  очень  смышленый
человек... Так, говорите, греческие купцы теперь уже не ездят в Прагу и  в
Краков?
   - Да где уж там. Не ездят купцы. Война,  братец.  Двух  купцов  янычары
ограбили до нитки... Они перестали ездить даже по своей стране. Разве  что
гайдуки. Подвижный народ, до сих пор не утихомирятся! Десятки лет закаляют
свое сердце. А у нас искры не осталось от юношеского огня. Не только руки,
а  и  душа  опустилась  на  какое-то  пустое,  безнадежное  дно.  Усыплена
молодецкая отвага болгар-бунтовщиков! Вот и  не  ездят  больше  купцы.  Не
найдешь Теодоровича и в Афинах, если  бы  и  удалось  добраться  до  этого
прославленного  Города  греческих  мудрецов.  Осталось  лишь  дерзновенное
поколение гайдуков...





   Челн стоял на косе, где и  оставил  его  парламентер  Перебейноса  Иван
Сулима. Некому было в этих краях шарить по берегу и уводить челны.  Только
с  противоположной  стороны  время  от  времени  выходил   из   прибрежных
кустарников на косу  казак,  наблюдая  за  челном  парламентера,  ушедшего
искать "свою  судьбу".  Одинокий  казацкий  челн  терялся  среди  обломков
переправ, брошенных здесь турками.
   Вовгур, опередив Сулиму, подбежал к челну и изо всех сил потащил его по
косе между  бревнами  и  прочими  обломками,  громоздившимися  на  берегу.
Широкий и бурный Дунай шумел в предвечернем  сумраке,  на  песчаную  косу,
пенясь, набегали волны.
   - Так что же, сразу и отправимся? - спросил, придерживая челн, Вовгур.
   - Значит,  одного  отпустим  казака,  -  сказал  Хмелевский,  по-своему
понявший джуру.
   Вовгур  улыбнулся  в  юношеские  усы,  выводя  челн  с  косы  на  воду.
Хмелевский заметил эту улыбку.  Даже  безошибочно  разгадал  бесхитростное
намерение юноши. Возражать, задержать? Измена ли  это  или  так  и  должен
поступать казак?
   - Стоит ли пану Вовгуру так беспокоиться о челне?  Ведь  плывет  в  нем
казак. Сам пусть и возится с ним.
   - Честно признаюсь вам,  пан  ротмистр,  что  еще  на  совете  решил  я
переправиться через Дунай вместе с Иваном Сулимой. Ведь там свои люди, пан
Хмелевский! Может, среди них найду свое место... Как-то не  прижился  я  у
пана полковника. Тут не та, не наша  народная  война.  Всегда  тянешься  к
тому, что тебе ближе, что тебе по духу!
   Развел  руками,  мечтательно  окинул  взглядом  широкую  реку.  А   она
неудержимо несла свои воды, выбрасывая на берег обломки, оставшиеся  после
бегства турецких войск. Река, как полноправная хозяйка, проходила по  этим
далеким от родного края землям. Не она ли  своей  независимостью  и  силой
воодушевляла казака? Право же, этому казаку  не  усидеть  долго  на  одном
месте. Уйдя из Чигирина к  Сагайдачному,  он  до  сих  пор  все  еще  ищет
чего-то. А найдет ли у Кривоноса?
   - Драться не будем, да и нечего нам ссориться с вами. Такова уж у  меня
непоседливая натура. Буду искать, - может быть, все же найду  то,  к  чему
стремится моя душа!
   - Найдешь ли? Казаков немало и у пана Стройновского. Думаю,  и  там  не
найдет неугомонный казак Вовгур того, что ищет! Все  мы,  молодой  казаче,
здесь, за Дунаем, словно в тяжких наймах  оказались.  А  в  наймах  как  в
наймах... Так это ты бежишь от обязанностей джуры или...  очевидно,  и  от
себя самого. Бегство на глазах у  ротмистра!  Странно,  -  смущенно  пожал
плечами Хмелевский. Посмотрел на лесистый берег реки. Казалось, что и  сам
он борется с искушением сесть в челн и уплыть.
   А между тем, сказав "странно", он словно попрощался: тут же  повернулся
от реки и направился к лесу. Подойдя к кустам ежевики, еще раз оглянулся и
немного постоял.
   В челне было только одно весло. Сулима  оттолкнул  от  берега  челн  и,
вскочив в него, сильно раскачал.  Вовгур,  упершись  веслом  в  дно  реки,
придержал челн, обождал, пока Сулима усядется. Он так и  не  отдал  Сулиме
весло,  напряженно  гребя  наискось  от  берега.  Сулима,  стоя  в  челне,
обернулся и помахал рукой Хмелевскому. То ли  прощался  с  ним,  то  ли...
будучи теперь недосягаемым, дразнил  его,  радуясь  своему  благополучному
возвращению.  Издали  ротмистр  не  мог  видеть  глаз  Сулимы,  в  которых
светились теплота и искренность. Хмелевский в  тот  же  миг  повернулся  и
ушел, углубляясь в чащу прибрежного леса.
   - Человечный шляхтич, - произнес Вовгур, налегая на весло.
   - Знаем мы этого молодого Хмелевского еще по рассказам Богдана. Учились
вместе, друзьями были в коллегии, - произнес Сулима.
   - Богдан, Богдан... Столько я  наслышался  о  нем.  А  какой  он,  этот
бурсак, не знаю. Мать его с горя чуть было руки на себя не наложила...
   - Да... Свой дом, хозяйство оставила, а сама уехала в Белоруссию.
   Неожиданные воспоминания навеяли на обоих грусть. Вовгур греб изо  всех
сил, возможно и забыв о том, что он не  на  Днепре,  а  в  чужой,  далекой
стороне.  Сулима  же  сосредоточенно  думал  о  встрече  и  разговорах   с
лисовчиками. На противоположном берегу его уже ждали родные казаки.
   - Что-то ты, браток, долго гостевал у королевских лисовчиков! Чем  тебя
там угощали: кольями или розгами на европейский манер?
   - О нет, панове братья, не угадали. К самому  полковнику  Стройновскому
попал, а своих казаков  только  издали  видел.  Доброго  здоровья,  братья
запорожцы, рад видеть вас! А где же это  наш  старшой?  -  крикнул  Сулима
казакам, вышедшим из лесу навстречу своему посланцу за счастьем.
   - Максим под кедром в лесу. Только к обеду расправились мы с  остатками
голомозых...
   Сосредоточенные здесь после  многодневных  боев  с  турецкими  войсками
казацкие  сотни  Перебейноса  оказались   в   затруднительном   положении.
Капитуляция Бетлена перед Веной будто бы завершала освободительный  "бунт"
графа, но и обрекла на безделье охочекомонные  его  войска,  состоящие  из
украинских казаков, польских жолнеров-лисовчиков, итальянских волонтеров и
других воинов.  Это  поставило  перед  ними  сложные,  почти  неразрешимые
задачи. Особенно  трудно  приходилось  казакам.  Что  делать  дальше,  где
применить свои военные способности или даже отдать жизнь, если на  Украине
шляхта обрекла их на гибель? Все они  несправедливо  осуждены  королевским
судом на позорное изгнание и на смерть. Куда теперь податься  им,  к  кому
присоединиться? Ведь ни в Чехии, ни в Венгрии  они  не  получат  свободных
поселений. А вернуться на родину - увы, несбыточные мечты!..
   - Несбыточные мечты!.. До тех пор, пока сам  народ  Украины  не  станет
хозяином своей земли, мы только во сне будем видеть ее,  -  сказал  Максим
Перебейнос, как бы вслух обобщая свои мысли.
   - Может быть, Сулиме  удалось  договориться  о  нашем  присоединении  к
отрядам лисовчиков? Ведь мы тоже называемся здесь лисовчиками. Потому  что
это мудреное греческое название - элеары - чуждо казакам. Правда, скрывает
немного, кто мы. Не для казака  оно,  не  для  запорожца,  -  включился  в
разговор со старшим Иван Ганджа.
   - Название лисовчики тоже не для нас, дружище Ганджа,  -  вставил  свое
слово и Базилий Юркевич. - Вот так могут принять нас и паны  Стройновские.
А потом, как Бородавку, на королевской веревке повесят. Переменить бы  нам
имя, гайдуками,  что  ли,  назваться.  Или  уйти  в  горные  ущелья  да  и
поселиться там.
   - А может, с итальянскими волонтерами двинуться в Италию!.. Передавали,
что они тоже собираются отправиться домой... Эх, жизнь, жизнь! Отправиться
домой, а их дома, как и наши, испанские захватчики  между  своими  графами
делят, - с печалью в голосе сказал кто-то из казаков.
   Но джура, стоявший в дозоре на берегу, положил конец  этим  разговорам.
Он наконец  увидел,  как  с  противоположного  австрийского  берега  Дуная
отчалил челн с живым Иваном Сулимой.
   - Только почему-то он не один плывет, а  в  сопровождении  вооруженного
лисовчика. Был и третий с ними. Но, по-видимому, тот передумал плыть.





   Перебейнос хотя и встал с замшелого камня, но не пошел на берег  Дуная.
Необычно для такой поры дня потянулся, отвернувшись,  да  так,  что  кости
затрещали. "Дай мне совет, мама..."  -  чуть  слышно  затянул  песню,  как
всегда, когда волновался в трудные минуты. Черные, лихо закрученные кверху
усы слегка шевелились,  и  чуть  приоткрывались  скованные  печалью  уста.
Негромкая песня, навеянная тоской, порой и совсем затихала.  Мужественное,
изуродованное оспой  лицо  его,  непроницаемое  даже  для  друзей,  словно
застыло в тяжелом раздумье. Заунывное пение - это вроде подбирания ключа к
воротам, за которыми прячется его капризная судьба...
   Думал ли Максим и о себе в эти тяжелые  для  его  войск  дни?  Ведь  он
хорошо знал, что шляхетская Польша не отменит своего  приговора  и  снесет
ему голову. Сулима, да и многие  другие  казаки  еще  могут  надеяться  на
милость короля. Но для него, Максима Кривоноса, атамана, никто не  вымолит
этой милости у кровных врагов.  Да,  Кривонос  думал  и  о  себе,  напевая
любимую песню, будто советуясь со своей матерью...
   Так и стоял  Максим  в  лесу,  окруженный  утомленными  последним  боем
казаками, лежавшими под деревьями в ожидании возвращения Ивана Сулимы.
   Иван, похудевший, измученный, но с задорным  блеском  в  глазах,  вдруг
оторвался от сопровождавших его казаков и бегом бросился к своему  боевому
атаману и другу.
   - Брат, дружище! -  воскликнул,  бросаясь  в  крепкие  объятия  рослого
атамана.
   - Наконец-то! С ума сойти можно,  пока  дождешься  тебя,  бесшабашного.
Двоих замучили, проклятые,  а  он...  -  бормотал  Перебейнос,  по-братски
прощая настойчивость побратима, радуясь его возвращению живым и  здоровым.
После того, как первых двоих парламентеров казнили, отчаянный  Сулима  все
же рискнул отправиться к лисовчикам Стройновского для переговоров.
   - Ну о чем договорился, рассказывай. Измаялся, дожидаясь тебя. Наверно,
там радуются, что Бетлен продался цесарю, прельстившись троном венгерского
королевства, обещанным ему в Австрии.
   - Есть о чем рассказать, панове казаки. Да и у  лисовчиков  дело  швах.
Цесарь собирается их тоже прибрать к своим рукам... Да  вот  пускай  лучше
наш побратим Юрко Вовгур расскажет вам о том, что творится на том  берегу.
Ротмистр Хмелевский, которого и у  нас  в  Чигирине  знают,  наверно,  уже
раскаивается в том, что пошел с полковником Стройновским.  Казацкие  полки
да... и некоторые польские встревожились и гудят, как пчелы в  улье  перед
вылетом роя. А тебя, брат Максим, ненавидит, да еще как ненавидит польская
шляхта.
   - Не за что им любить  нашего  брата.  Тебя,  Иван,  тоже  миловать  не
будут... Да я не отговариваю. Идите,  братья,  объединяйтесь.  Поклонитесь
нашей матери Украине!.. До каких  пор  вам  томиться  на  чужбине?  Только
глядите в оба! Берегите свои головы, чтобы не отрубили их  вам  ненасытные
королевские палачи.
   - А ты, Максим, все-таки решил? - с тревогой спросил Сулима.
   - Сама судьба решает за нас. Куда нам деваться теперь с таким отрядом в
сотни душ? Гайдуки? -  махнул  рукой.  -  Только  название.  Верно  кто-то
предложил - уйти вместе с  итальянскими  волонтерами,  забыв  свои  имена,
данные родителями. Куда идти вот таким осужденным на смерть,  как  я,  как
Базилий, да и многие другие... Но остальным советую пристать хотя бы  и  к
таким  полякам,  как  Хмелевский.  И  вместе   с   польскими   региментами
возвратиться на родину. Я согласен даже в отряде черного  Люцифера  пойти,
только бы на Днепр!.. Может, и под  чужим  именем,  только  бы  домой,  на
родную землю! Да отыщут меня и там проклятые шляхетские борзые. А польские
простые люди такие же братья хлебопашцы, как и мы. В труде мы роднились  с
ними, а беда соединила паши судьбы.
   - Так ты... все же решил?
   - Разве я один? - тяжело вздохнул Максим Кривонос. -  Ну,  рассказывай,
брат Юрко, или как тебя там окрестили проклятые - Вовгуром и Вовкулакой...
Целых двое суток держали нашего Сулиму. Рассказывайте, братья, что  там  у
наших польских друзей и шляхты...





   Порой  в  жизни,  полной  тревог  и  смертельной   опасности,   беглецу
приходится выбирать:  позор  или...  спасение!  Трусливо  прятать,  словно
страус, голову под крыло, лишь бы спасти  свою  шкуру,  забывая  о  друге.
Пусть гибнет Назрулла - он ведь турок! Басурман!..
   Простая философия слизняка. Не растоптали тебя сапогом - счастье...  Но
нет! Богдан вздрогнул. Он не такой! Говорила когда-то мать, лаская:
   "Гордый ты у меня, сынок, как и твоя  мать.  Таким  будь  даже...  даже
перед лицом смерти - гордым правдой святой..."
   - Отец Даниель, мой старший брат в этой чужой мне стране.  Не  пойду  я
сегодня в свою потайную пещеру.  Стоит  ли  и  вам  так  переживать  из-за
меня... Может, не следует ждать удобного случая, как советует  преподобный
батюшка. Такого случая может  и  не  быть,  страной  правят  турки,  а  не
болгары.
   - Правду молвишь, братец. Когда-то и я так рассуждал.  Будучи  молодым,
пристал к восставшим... Ничего определенного отец настоятель  посоветовать
тебе не может.  "Страной  правят  турки..."  -  задумчиво  повторил  слова
Богдана. - Да и сейчас тревожное военное время. Янычары осатанели, прости,
боже праведный. Ходят слухи, что они проигрывают войну  с  вашим  польским
королем, на султана ропщут. Трудно теперь улизнуть от  них,  если  даже  и
удалось бы выбраться из города. Всюду их посты расставлены...
   - Не об этом я думаю, отец Даниель. Меня беспокоят несчастные узники  -
мальчуган и турок. Ведь они мои побратимы!
   - Турок побратим?! Может, я ослышался?  Невозможно!  Ведь  он  язычник,
молится Магомету!
   Глаза у старика еще больше округлились. Он старался понять Богдана или,
может, думал о чем-то своем. Он впервые в жизни слышал,  чтобы  христианин
называл турка своим побратимом. А какие кровавые стычки бывают между ними!
Похоже, что от счастья парень рехнулся,  вырвавшись  из  турецкой  неволи.
Турок ему побратим...
   - Нет ничего удивительного, почтенный отче. Разные бывают  люди.  Среди
турок есть бедные, есть и шляхтичи, работорговцы и палачи.  Власть  имущие
окружили себя янычарами, угнетают и свой и  соседние  народы.  Да  это  не
вечно, как и короста на теле человека, отец Даниель: согреют люди воды, не
пожалеют гречневой золы и до костей смоют грязь с кожи...  Я  не  уйду  из
Пловдива до тех пор, пока не освобожу Назруллу и младшего Парчевича.  Ведь
их казнят. Турка, кажется, ждет мученическая смерть  на  крючке  в  черной
башне. О, я знаю, что это такое!
   - Как спасешь их, братец! Турки...
   - Без вас, без помощи людей, разумеется, тяжело спасти.
   - Помощь людей. Были когда-то люди,  гайдуки...  -  со  вздохом  сказал
старик.
   Отец Даниель так бы и ушел от Богдана, оставив его  наедине  со  своими
страшными намерениями. Хотя  бы  слово  сказал,  возразил.  Богдан  быстро
вскочил с рогозовой подстилки, на  которой  лежал.  Придержал  старика  за
рукав.
   - Хотел бы повидаться с вашим отцом диаконом. Да, пожалуй, и  Парчевича
попросите зайти ко  мне,  хочу  посоветоваться  с  ним.  Ведь  сын  его  в
опасности...
   Диакон не  пришел  в  заросший  деревьями  и  дерезой  двор  церковного
сторожа.  Понятно,  что   борьба   болгарских   церковников   с   турецким
порабощением не заходила так далеко, как предполагал несчастный беглец.  А
у Парчевича были свои счеты  с  турками.  Неизвестно,  за  что  притесняют
угнетатели, губят его единственного сына. Совсем еще мальчика!
   Вечером к Богдану наведался Парчевич. Он обрадовался, когда  заговорили
о спасении его горемычного сына.
   - Беглер-бек, к нашему несчастью, молчит. А пловдивские каратели  обоим
угрожают смертью. Они даже слушать не хотят отца Никона, здешнего молодого
диакона, решившего защитить моего сына и вашего Назруллу.
   - Принесут ли вам что-нибудь утешительные благие  намерения  настоятеля
церкви? Нравы у янычар людоедские. А время бежит, зря тратим его,  надеясь
на проявление человеколюбия со стороны кровавых поработителей. Гайдуков бы
поднять  против  них!   Гайдуков,   усыпленных   янычарским   террором   и
беззаконием.
   - Да, это правда. Горькая для  нас,  болгар,  но  правда.  Смирились  и
погасили огонь свободолюбия... Отец Атанасий  послал  меня  к  вам,  чтобы
посоветовать спрятаться, как уже говорил старик Даниель. А он хорошо знает
натуру янычар, на собственной шкуре испытал ее еще в молодости.
   Последние слова  Парчевича  заинтересовали  Богдана.  Он  взял  старого
рыбака под руку и повел к сараю, стоявшему в глубине  двора.  В  юношеской
голове созревал опасный, дерзкий план,  которым  он  тут  же  поделился  с
Парчевичем:
   - Ночью надо проникнуть в эту проклятую всеми богами  и  адом  темницу!
Если даже для этого придется пролить кровь. Ведь там ждет своей  смерти  и
ваш малолетний сын Петр!
   - Гайдуков бы для этого дела!.. Перевелись они, что ли, или притаились?
Что я могу сделать  один  со  своим  горем  да  с  голыми  руками?  А  там
вооруженные янычары... Да и где эта темница, до сих пор не  знаем.  А  где
спрячем несчастных, когда освободим их? - расправляя плечи,  сказал  рыбак
таким тоном, словно он уже стал гайдуком и идет освобождать заключенных.
   Парчевич и Богдан  задумались.  Действительно:  куда  бежать  им  после
освобождения?  Пловдив  по-прежнему  остается   чужим   городом,   который
переполнен турецкими аскерами. Кроме настоятеля церкви да сторожей, не  на
кого положиться. Бегство обреченных всполошит все это осиное гнездо.  Если
бы им помогли гайдуки - тогда сразу в лес, в горы! Но  леса,  опоясывающие
город, тоже окружены янычарами и полицейскими...
   - Куда бежать?.. Да уж потом, как смертники, вместе будем искать  путей
для бегства. В горы, в лес,  а  потребуется  -  и  тут  будем  драться  до
последнего вздоха! Когда грозит смерть на виселице или  в  змеиной  яме  -
раздумывать не приходится!  Только  бы  освободить!..  А  потом...  Может,
попытаться уговорить кого-нибудь из часовых, подкупить их. Лучше  всего  -
посоветоваться с самими болгарами. Они знают свой город  и  не  менее  нас
ненавидят турецких захватчиков.
   -  Таких  тут  большинство,  вся  Болгария!  Старые  тырновчане  тайком
молодежь готовят! Сам сторож Даниель... - начал было Парчевич и умолк.
   - Уговорить бы одного-двух помочь  нам...  Приведите  ко  мне  надежных
людей. Сам буду взывать к их душам, хоть и чужеземец я  тут.  Как  тяжело,
когда не знаешь города. Отсиживаешься тут, в сарае, озираясь вокруг, а там
погибают молодые, чудесные люди... Приведите ко мне болгар, сам поговорю с
ними. А святым отцам, может, и не следует раскрывать  нашей  тайны.  Лучше
без них.
   - Да что вы, братец. Батюшки... Сам сторож Даниель...
   - Грехи наши перед  богом  они  действительно  бескорыстно  замолят,  -
прервал его Богдан. - А тут ведь турки, людоловы! Что  сказать  о  старике
Даниеле? Не ослепила ли вера его ненависти к  врагам?  Можно  рассчитывать
только на тружеников, которые, как гайдуки, с  молоком  матери  всосали  в
себя  эту  ненависть.  Только  на   них.   Пускай   священники   совершают
богослужение. А отца Никона надо уговорить помочь нам.
   Парчевич одобрил предложение Богдана.  Только  порой  пожимал  плечами,
настороженно озирался. Он во всем соглашался с храбрым казаком.
   - Что же мне сказать болгарам?
   - Уговорите их прийти ко  мне.  Посоветуйте  встретиться  с  украинским
казаком, бежавшим  из  турецкой  неволи.  Хочу  познакомиться  с  жителями
Пловдива, как вот с вами, отец. Может быть, я  навсегда  останусь  у  них,
стану настоящим филиппопольцем... - горько засмеялся Богдан.
   Парчевичу не по себе стало от такого смеха. Но Богдан заронил  надежду.
Старика бросило в пот. Посмотрел на  вечерний  горизонт.  А  из-за  сарая,
точно из ночной темноты, снова вышел сторож Даниель. Будто бы только его и
не хватало, чтобы окончательно решить этот сложный вопрос.
   - Опасности подвергаете себя, братцы, - произнес, поглядывая на небо. -
Правда, уже  стемнело,  слава  всевышнему.  Но  отец  Атанасий  настойчиво
советует брату Богдану в эту ночь укрыться в новом месте.
   - Где именно, отче Даниель? Лучшего укрытия, чем совиная  пещера  возле
церкви архистратига, не  найти.  Туда  и  пойду.  Не  так  ли,  братья?  -
загадочно спросил Богдан.
   - Должно быть, так, - пожал плечами Парчевич, по-заговорщицки посмотрев
на сторожа. - Так я пошел!
   Богдан не мог разглядеть в темноте выражения  глаз  старого  Парчевича.
Только его голос, дыхание, слова: "Так я пошел!" -  о  многом  сказали  не
только Богдану, но и сторожу. Заговор уже начался! Даже  сторож  улыбнулся
про себя и, словно ему подменили ноги, бодро,  совсем  не  по-стариковски,
последовал за Парчевичем.





   В тревожном ожидании, в разговорах с озабоченным сторожем церкви прошел
еще день...
   Надвигалась полночь, угасали  последние  звуки  уходившего  дня.  Город
притих,  даже  собаки  точно  онемели,  не  лаяли.  Лишь  на  реке  Марице
трудились, перекликаясь, плотовщики, выводя плот на быстрину, чтобы обойти
забитый купеческий причал.
   Вдруг на северной окраине Пловдива, на  тырновской  дороге,  послышался
топот галопом скачущего  коня.  Все  ближе  и  ближе  топот  копыт,  свист
нагайки.
   На улицу стремительно выскочил встревоженный всадник. Конь по  привычке
повернул к воротам первого двора. Но янычар стеганул его  нагайкой,  и  он
бешено поскакал по улице. Пронесся по мосту  и,  наконец,  оказался  возле
высокого дубового забора караван-сарая.
   Властелин города и живших в нем  людей,  командир  янычарской  сотни  и
пловдивского гарнизона, как всегда, с вечера производил с  аскерами  отбор
заключенных, осужденных на казнь. Баша караван-сарая только  что  привычно
доложил своему начальнику, как это делал каждый вечер. Потом зевнул. Время
было позднее. Ежедневные хлопоты с заключенными,  охрана  их  и  отбор  на
казнь не надоедали только неумолимому баше янычарского  отряда  гарнизона.
Послать человека на казнь, видеть его испуг после объявления  приговора  -
доставляло баше величайшее  удовлетворение,  было  смыслом  жизни.  А  это
отнимало  время.  Именно  поэтому  баша  всегда  допоздна  задерживался  в
караван-сарае.
   Наконец вышли во двор,  где  каждую  ночь  прощались  почти  на  сутки.
Трещали  пылающие  смоляные  факелы,  во  все  стороны  разбрасывая  пучки
кровавого света.  Почувствовал  усталость  и  всегда  неутомимый  командир
янычар.
   - А о нерадостных  вестях  с  Днестра  лучше  промолчать.  Наш  молодой
султан, ниспошли ему аллах свои  милости,  несет  большие  потери.  Первый
султан  могущественного  мусульманского  государства   потерпел   позорное
поражение... Королю неверных поляков в этот  раз  удалось  присоединить  к
своим войскам страшных запорожских казаков! - с тревогой в  голосе  сказал
командир янычар.
   - Эти казаки - презренный сброд неверных! Давно надо было уничтожить их
всех до единого. Такая страна, реки, пастбища,  плавни!..  Правоверные  не
смогут жить спокойно до тех  пор,  покуда  на  севере,  на  Днепре,  живут
шайтаны казаки... О, не гонец ли от дозорных?..
   Комендант караван-сарая подтолкнул дежурного янычара, чтобы  тот  пошел
встретить галопом скачущего всадника. Смоляной факел трещал  и  вспыхивал,
облизывая  темноту  окровавленными  языками.  Он  осветил  точно  с   неба
свалившегося,  загнанного  коня,  с   которого   спрыгнул,   споткнувшись,
прискакавший без седла встревоженный всадник. Пошатываясь как  пьяный,  он
бросился к баше караван-сарая.
   - Вай, беда, эфенди комендант-баша! - с болгарским акцентом  воскликнул
всадник, бросив" поводья янычару.
   - Что случилось, сумасшедший? Кто ты? - почти одновременно спросили его
комендант и командир янычар.
   - Там они!.. - захлебывался прибывший от волнения  или  от  непривычной
бешеной скачки.
   - Шайтан тебе в глотку, чего стонешь! Говори, что случилось, кто "они"?
   И командир янычар замахнулся плетью.
   - По тырновской дороге идут гайдуки... То ли сербы,  то  ли  болгары...
Сам шайтан не разберет...
   - Куда движутся и кто они? - допрашивал янычар.
   Всадник только теперь сообразил, что рядом с комендантом тюрьмы стоит и
командир янычар. Быстро повернулся к нему,  почтительно  приложил  руки  к
груди, поклонился,  старательно  копируя  турок.  Болгары  тоже  научились
почитать турецких властителей...
   - Гайдуки,  да  ниспошлет  аллах  на  их  головы  гром!  Гайдуки  снова
объединились. Очевидно, движутся на Пловдив из Тырнова!
   Несчастный  говорил  таким  испуганным,  неестественным  голосом,   что
комендант караван-сарая, да и командир янычар будто бы  сами  увидели  это
нападение гайдуков... Они хорошо  знают,  что  Тырнов  -  постоянный  очаг
восстаний  против  правоверных.  Снова  нападение  гайдуков,  и  снова  из
Тырнова! Как распространена эта зараза к бунтарству у неверных!
   - Сколько их? - воскликнул баша янычар.
   - Я увидел их из леса, баша  эфенди.  Сот  четыре-пять  наберется.  Все
вооружены саблями, многие с венскими пистолями. Крадутся по  опушке  леса,
скрываясь за кустами, чтобы, очевидно, напасть внезапно и отобрать оружие.
По-видимому, за ночь успеют и к сербской границе  добраться,  запасшись  в
Пловдиве оружием и едой...





   Под скалистой горой в совином ущелье у  Богдана  собралось  шестнадцать
человек. Болгары, греки и даже двое турок.
   - Назруллу спасем! - полушутя-полусерьезно говорили турки.
   У контрабандистов они раздобыли четыре немецких ружья, порох и пули.
   - Неподходящее это оружие. Выстрелить из какой-нибудь пещеры для страху
пригодилось бы. А в нашей  сегодняшней  феерии  святое  дело  сабелька!  -
говорил пожилой пловдивский  грек,  протирая  тряпкой  ружье,  которое  он
прятал за иконами.
   - А ты, братец, не особенно хвали  саблю.  По-нашему,  по-болгарски,  в
таком деле надежнее всего петля. Вот это, братцы, святое дело!
   Кто-то тихонько  засмеялся.  Было  слышно,  как  у  него  застучали  от
волнения зубы. В темноте Богдан не видел их лиц. А в их  словах  -  больше
шуток, чем гнева и ненависти к угнетателям. Но никто из них не  предлагает
отказаться от намерения спасти обреченных.
   Со скалы спустился сторож Даниель. Он торопился, крадучись, точно тень,
вдоль ущелья.  Приближалась  полночь,  решающая  пора  для  такой  дерзкой
операции.
   - А что я говорил, братья:  отец  Атанасий  все-таки  благословил...  -
шепотом сказал  он  собравшимся.  -  Брата  нашего  Парчевича  вначале  не
отпускал, но человеколюбие победило.  Сын  у  старика  страдает  где-то  у
янычар.  Только  нам,  сторожам,  велел  непременно   быть   на   утреннем
богослужении. Могут нагрянуть, проклятые, и в храм.
   - Так, может, нам подойти поближе к караван-сараю, - не то посоветовал,
не то спросил кто-то из темной совиной пещеры.
   - Только после сигнала! - решительно возразил Богдан.
   Он стоял в стороне, отойдя несколько  шагов  от  пещеры.  Его  стройная
фигура вырисовывалась на фоне темной ночи и церкви  архистратига  Михаила.
Еще вечером патриоты принесли ему на выбор три сабли  -  кривую  турецкую,
длинную венгерскую и типичную для  европейских  войск,  удобную  карабелю.
Богдан выбрал венгерскую.
   - Надежное оружие!
   Теперь он стоял, слегка опираясь на  саблю,  точно  испытывал  крепость
стали. Она слегка сгибалась и пружинисто  выпрямлялась,  вызывая  у  воина
усыпленное неволей чувство радости.
   В полночь на скале, словно дух, появился еще один  человек.  Он  должен
был подать сигнал для выступления.
   - Братья! - обратился Богдан к товарищам. - Сейчас  мы  выступаем.  Без
единого слова,  даже  шепота  будем  двигаться  к  комендатуре.  А  там...
действовать, как сложатся обстоятельства. Турок Ражба и болгарин Борис  со
мной. Не бойтесь пролить кровь, но и не создавайте из нее моря, в  котором
можно и самим утонуть.
   - Душа меру знает!.. - успокоил кто-то.
   - Вот так, братцы, и наши казаки говорят... Прежде всего надо разыскать
Парчевича. Его могли погубить.
   Подошел к ним и человек, находившийся в дозоре. Он тяжело дышал  то  ли
от быстрой ходьбы, то ли от охватившей его тревоги. Вероятнее всего  -  от
тревоги.
   - Парчевич  уже  прибыл  в  комендатуру!  Сейчас  янычары  построились,
собираются уходить, охрана тоже с ними... И оба начальника там.
   - Пошли и  мы!  Веди  нас,  Йолдаш  Ражба,  самым  кратчайшим  путем...
Помните, братья: действовать решительно, молниеносно, потому что времени у
нас с гулькин нос! После операции - все по домам! Чтобы, испарившись,  как
роса от солнца, укрылись в надежных местах, - наставлял Богдан.
   Когда  смельчаки  пробирались  через  последний  двор  перед   площадью
караван-сарая, промчались последние конные янычары. Они следовали в хвосте
отряда. Баша янычар проскакал на коне, обгоняя своих верных воинов.
   Путь к тюрьме был открыт. Суматоха  возле  здания  коменданта  отвлекла
часовых. Они даже  не  обратили  внимания  на  вооруженных  людей,  быстро
пересекавших площадь. Очевидно, отстали от ускакавших по тревоге янычар.
   Прибывшие действовали решительно. Богдан лишь на  мгновение  задержался
возле канцелярии караван-баши. Его тут же обогнали двое храбрецов.
   Бросились  к  крыльцу...  Двери  оказались  открытыми.  Комендант-баша,
услышав крик, вбежал в канцелярию. И в  этот  момент  его  пронзило  копье
повстанца.
   На скамье в углу сидел связанный Парчевич. Значит, не  совсем  поверили
болгарину осторожные завоеватели.
   - Развяжите, братья, и... к воротам! - крикнул старик.
   Как  только  Парчевич  освободился  от  волосяной  веревки,  он  тотчас
бросился из помещения. Там сидит взаперти его сын. Только ради него одного
решился старый рыбак на такой отчаянный шаг!
   А другие так же молниеносно расправлялись с часовыми во дворе.  Четверо
из них уже лежали, зарубленные саблями. Нескольких обезоруженных прижали к
стенке во дворе караван-сарая.
   Богдан тоже дал волю рукам. Слишком горькими были  для  него  два  года
неволи у турок. С разгона выбил оружие  из  рук  ошеломленного  нападением
часового и пронзил его своим венгерским клинком. Часовой упал возле ворот.
А здоровый Ражба схватил за руку второго охранника и бросил его на землю.
   -  Будешь  молчать,  шайтан,  оставим  в  живых!  -  пригрозил   Ражба,
наваливаясь на обезоруженного.
   - Ключи от ворот?! - бросился Богдан к нему.
   - Агачджи сюрме, бай!  [Засов  деревянный!  (турецк.)]  -  кричал  тот,
поторапливаемый тумаками повстанцев.
   Не верилось: как это  -  деревянный  засов,  без  замка?..  Но  слишком
желанна была эта минута  -  раскрыть  ворота  перед  заключенными!  Богдан
побежал от лежавшего на земле турка к воротам. На ощупь  водил  руками  по
воротам, ища деревянный засов.
   А за воротами уже раздавались радостные возгласы:
   - Воля! Эй, смертники караван-сарая! Воля! Воля!..
   Пошатнулись двустворчатые ворота. Богдан изо всех  сил  дернул  дубовый
засов, выскользнувший из кованых петель. Отворились ворота, подталкиваемые
изнутри. Богдан чуть было не упал на землю, закричав:
   - Назрулла! Назрулла, кардеш-ака!.. [родной брат (турецк.)]
   Два человека подхватили Богдана. Назрулла  обнял  своего  спасителя  и,
задыхаясь, бормотал:
   - Не первый раз ты спасаешь меня от смерти, как дост-ака  [друг  родной
(турецк.)]. Видимо, только смерть и разлучит нас с тобой!..
   Из ворот выбежали узники. Они не  спрашивали,  кто  спас,  не  обращали
внимания на возгласы друзей Богдана. Почувствовав свободу,  они  вздохнули
полной грудью и скрылись в темноте ночи. Им уже не нужны были  ни  Богдан,
ни их освободители, ни друзья по несчастью, с которыми  они  находились  в
неволе.
   - Бегите, братья, спасайтесь! Янычары сейчас выехали  за  город.  Скоро
возвратятся назад! Спасайтесь!.. - воскликнул старик Парчевич.





   На конях  комендантской  охраны  промчались  через  город  отец  и  сын
Парчевичи, Богдан и Назрулла. Скакавший впереди Назрулла сказал:
   - На запад, за Дунай!.. - и понесся, будучи уверенным в  том,  что  его
товарищи не отстанут от него.
   Становилось прохладнее, ярче замерцали в  предрассветной  мгле  звезды.
Золотой полосой был прочерчен горизонт на востоке, когда  беглецы  наконец
выбрались  из  города  и  понеслись  на  запад,  по  извилистым  межгорным
тропинкам. Им некогда было прислушиваться к  тому,  что  творилось  позади
них, да и посоветоваться друг с другом тоже. Надо бежать что есть мочи!
   - На  запад,  за  Дунай!  -  время  от  времени,  точно  заколдованный,
восклицал Назрулла.
   В горах, на просторной дороге, Богдан догнал Назруллу  и  поравнялся  с
ним. Это несколько охладило  и  Назруллу.  Теперь  они  вместе  придержали
коней, чтобы подождать Парчевичей.
   - Куда мы едем, йолдаш-ака? Нам надо побыстрее добраться  до  ближайшей
границы, чтобы вырвать свои души из этого проклятого пекла неволи, позора,
смерти... - словно стонал Богдан, обращаясь к Назрулле.
   - Туда и едем, мои милый брат! Обойдя  Софию,  болгарскую  столицу,  мы
скорее попадем в Сербию. Там поспокойнее, меньше  этих  собак-янычар...  А
потом... Чехия, где живут ваши единоверцы.
   - Далеко?
   Назрулла вздохнул вместо ответа. Богдан и сам понимал,  что  до  родных
мест еще слишком далеко.
   - При такой езде, как в эту ночь, мы за  двое-трое  суток  были  бы  на
воле, милый брат.
   Позади, за горами, занимался  рассвет.  Рассеивался  мрак.  Становились
влажными от росы одежда и поводья.  Изнуренные  стремительным  бегом  кони
пошли шагом.
   Богдан первым соскочил с коня, с трудом передвигая  онемевшие  от  езды
ноги. Остановились и  остальные  лошади.  Точно  мешки,  съехали  с  коней
Назрулла и младший Парчевич, которому  прежде  не  приходилось  так  долго
ездить верхом. Только старший Парчевич, которому второй раз за  эти  сутки
довелось скакать верхом, держался на ногах, как настоящий кавалерист.
   Горы сменялись холмами, покрытыми густым лесом, шелестевшим листвой  от
дуновения утреннего  ветерка.  Дорога  извивалась  вдоль  горной  речушки,
которая тоже устремлялась, как и беглецы, на запад.
   - Коней завести в чащу! Хотя бы дня два-три  не  напали  на  наш  след,
проклятые. Нам надо замести следы... - как бы  советуясь,  сказал  старший
Парчевич, поворачивая за Богданом в  лес.  Голодные  животные  тянулись  к
траве. А их подгоняли все дальше и дальше, в глубь леса, где сама  природа
создала для них укрытие.





   Не дорог,  а  безлюдных  мест  искали  беглецы.  Слева  обошли  большой
болгарский город Софию, где находилась резиденция  турецкого  беглер-бека.
Держа путь на север, двигались подальше от наезженных дорог, а то и  вброд
переправляясь через реки и горные  потоки.  Когда  встречались  с  людьми,
разговаривали с ними по-турецки.  Питались  тем,  что  давала  им  богатая
природа Болгарии: ягодами, фруктами. Только миновав Ниш на сербской земле,
стали признаваться местным жителям  в  том,  что  они  беглецы.  Это  было
небезопасно,  -  хотя  сербы  и  питали  глубокую  ненависть  к   турецким
поработителям. Своим упорным сопротивлением они  принудили  турок  уважать
себя.  Даже  сербским   языком   пользовались   турецкие   правители   для
международных сношений.
   Свободолюбивые  и  добросердечные  сербы  с  распростертыми   объятиями
принимали беглецов из турецкой  неволи,  видя  в  них  людей,  совершающих
подвиг!
   Беглецы  подходили  к  Дунаю,   совсем   обессиленные   многонедельными
странствованиями по лесному бездорожью и  недоеданием.  А  тут  еще  стали
рыскать, охотясь за богатым  ясырем,  турецкие  отряды,  помогавшие  своим
придунайским данникам воевать с австрийским цесарем.
   Скорее бы переправиться на противоположный берег Дуная!
   Сербы рассказывали им о  жестокой  войне,  которую  ведут  между  собой
христиане.
   - Турки  помогают  православному  люду  Правобережья,  да  и  католикам
воевать против таких же католиков.  А  по  ту  сторону  Дуная  и  католики
раскололись на два лагеря. Брат на брата  пошел.  Протестанты,  паписты...
Турки только греют на этом руки. Сотни, тысячи детей и девушек берут они в
плен и у противников и у союзников... - рассказывали придунайские сербы.
   Однажды ночью  сербы  привели  беглецов  к  берегу  Дуная.  К  извечной
границе, разделявшей враждующие страны,  границе  наций  и  веры.  Они  же
подговорили одного рыбака,  чтобы  тот  на  челне,  надежно  спрятанном  в
прибрежных камышах, перевез их на противоположный берег  реки.  Дунай!  За
ним взлелеянная в мечтах беглецов воля!..
   - Отдельные отряды  наиболее  отчаянных  турок  иногда  прорываются  за
ясыром и за Дунай. Случается, что и на польских казаков  наталкиваются  на
той стороне... - говорил пожилой рыбак. - Где-то за Суботицей и  на  нашем
берегу Дуная уже хозяйничают австрийские цесарские полки. Но против них  -
тьма-тьмущая турок. Беглецам сподручнее переправляться  через  Дунай  тут.
Ходят слухи, что полки польских  казаков  проходят  поблизости.  Как  огня
боятся их турки!
   - Казаки, с Днепра? - с волнением спросил Богдан, услышав эту весть.
   - Видимо, запорожцы, коль казаки. Да разных  слухов  тут  столько,  что
люди уже перестали верить им. Про казаков тех болтают, что они воюют и  за
венгерского Бетлена, и за австрийского цесаря. Дерутся ли они между собой,
сам черт их не поймет. Только  турки  стороной  обходят  и  королевских  и
бетленовских казаков, хотя вместе с ними воюют на стороне Бетлена.
   - Спасите меня, братья сербы! Снова попасть в руки к  янычарам  мне  не
страшно, но это - смерть. Я должен  еще  столько  перебить  их,  пока  сам
погибну! Народ  свой  погубили,  на  вечный  позор  обрекли  имя  "турок",
проклятые. Лучше умереть, чем попасть им в лапы!..
   И не мог сдержать себя, хотел выбежать из надежного укрытия и броситься
к Дунаю.
   - Куда ты, казаче? Всему свое время. Ведь это же турки,  сам  говоришь!
Погоди, скоро сынок мой вернется из разведки.
   А он не заставил себя долго ждать.
   - В Пожареваце турки! На той  стороне  Дуная  еще  вчера  прошли  через
Канижу польские казаки-лисовчики. То-то турки и бегут  от  них.  Переправы
через Дунай будут стеречь до самого Мохача.  А  за  ясырем  на  тот  берег
посылают отдельные отряды.
   Неожиданно для  беглецов  переправа  через  Дунай  усложнялась.  Богдан
совсем приуныл. Неужели все  надо  начинать  сначала?  Казаки  уже  совсем
рядом, а ему все еще угрожает встреча с турками.
   - Будут стеречь переправы через Дунай? Но пока что их тут  нет.  Может,
еще успеем, братья сербы... - упрашивал Богдан.
   И снова к сербам обратился Назрулла:
   - Умная и единственно правильная в наших условиях идея! Челн, говорите,
утлый, только по одному можно переправлять. Вот и начнем  с  брата  Хмеля.
Может, и мальца третьим взяли бы?
   - Только одного! - И, уже стоя в челне, крикнул своему сыну: - Следи за
дорогой из Костолаца на Смередово. В случае чего, зажигай костер и беги  в
укрытие под скалой...
   Уже у берега волна стала раскачивать утлую посудину. На середину  Дуная
выбрались, гребя изо всех сил  против  бурного  течения.  Вдруг  Богдан  с
ужасом прошептал:
   - Костер загорелся!..
   Рыбак вмиг развернулся и направил челн прямо к берегу, а не  наискосок.
Старался не касаться веслом борта. А в челн били волны, течение несло  его
прямо в пасть ночи и водной стихии. Куда прибьет, если и  не  перевернется
челн, в чьи руки попадет беглец?
   Но не  только  это  тревожило  Богдана.  Что  случилось  с  товарищами,
оставленными на том берегу? Не лучше ли было подождать еще, как  советовал
рыбак? Вместе легче искать путей для бегства...
   И  не  отрывал  глаз  от  чернеющего  на  фоне  звездной   ночи   леса.
Противоположный берег Дуная теперь будто слился с  небом.  Только  блеском
отображенных в воде звезд, таких спокойных на  омертвевшем  небе,  выдавал
себя Дунай, воспетый в песнях как "тихий".
   Снова вспыхнул огонек на противоположном берегу. Вслед за огоньком эхом
прокатился выстрел.
   - Это друзья стреляют, - дрогнувшим голосом сказал Богдан рыбаку.  Ведь
этот выстрел для Назруллы мог быть последним.
   - Для нас  это  хорошо.  Очевидно,  находчивый  турок  хочет  выстрелом
отвлечь внимание солдат от Дуная.
   Челн с разгона врезался в берег.


   Богдан сидел на крутом берегу Дуная с заряженным ружьем, прислушиваясь,
присматриваясь  к  темному  противоположному  берегу.  Там  остались   его
друзья-спасители! Зачем они  стреляли?  Защищались  или  подавали  сигнал?
Может, это был Прощальный салют его свободолюбивого и поэтому  несчастного
бывшего пленника Назруллы? И тревога тяжелым камнем легла на сердце.
   Вглядывался в черный мрак ночи, а  видел  страдальческие  лица  друзей.
Петру Парчевичу не  было  еще  и  тринадцати  лет.  За  несколько  недель,
прошедших после встречи с ним в перелеске  на  берегу  Черного  моря,  ему
пришлось испытать немало горя и невзгод, не раз смотреть в  глаза  смерти.
Юноша и у  себя  на  родине  испытал  все  ужасы  тюрьмы,  брошенный  туда
завоевателями.
   "Только бы жив остался! За это время он прошел хорошую школу, сделавшую
его   непоколебимым   борцом   за   свободу   родной   Болгарии,   за   ее
многострадальный, томящийся в турецкой неволе народ. Мы... встретимся еще,
неминуемо встретимся  на  этих  трудных  путях  борьбы  за  свободу  своих
народов! Долговечность человека  измеряется  не  только  возрастом,  но  и
борьбой..."
   Рассвет застал Богдана одиноко сидящим на прибрежной скале, погруженным
в свои мысли. Не дождался он своих друзей с противоположного берега.
   Вдруг вспомнил о медальончике патриарха, отыскал его у себя  на  груди.
Поднялся на затекшие от долгого сидения ноги и направился в лес. Наблюдал,
как постепенно рассеивалась тьма над водами Дуная, а вместе с ней исчезало
и тяжелое чувство неволи.  Только  скорбь  и  печаль  охватывали  его  при
воспоминании о друзьях. Сколько он потерял друзей за эти два ужасных  года
разлуки! И снова на перекрестке дорог, одна из которых должна  привести  к
свободе.






                                      Труд на благо Родины зовет патриота.
                                                                Добролюбов




   У Богдана кружилась голова не то от голода и долгих скитаний, не то  от
пьянящего ощущения свободы.
   Как много значила она для блуждающего в лесных  дебрях  беглеца...  Что
для него голод и скитания, когда он чувствует себя свободным человеком...
   Венгерские крестьяне приняли его за помешанного или притворявшегося им,
чтобы свободнее было воровать съестное. Он был в грязной одежде и с ружьем
в  руках.  Оброс,  как  дикарь,  а  глаза  болезненно  блестели.   Пытался
заговорить с крестьянами, но они не понимали его языка.
   Крестьяне боялись подойти к нему. Они  издали  бросали  ему  что-нибудь
съестное, точно дразнили куском коржа или  костью  с  мясом.  А  когда  он
приближался к ним, с шумом убегали. Наконец кто-то из  крестьян  заявил  о
нем  в  полицию.  Прискакали  трое  австрийских  солдат  из  участка.  Они
приближались к нему с трех сторон, словно приготовились вступить в бой. Он
же приподнял свое ружье, поглядывая на них исподлобья, точно зверь.
   - Вер ист ду?.. Их бин зольдат Горф...  [Кто  ты?..  Я  солдат  Горф...
(нем.)] - приближаясь к странному воину, сказал один из всадников.
   Богдан не знал немецкого языка, по догадался, о чем его  спрашивают,  и
несказанно обрадовался, услышав человеческое слово хотя не на родном, но и
не на турецком языке. В притупившейся памяти вдруг всплыло  давно  забытое
слово "камерад", и он невыразительно произнес его. Душой чувствовал, о чем
спрашивают, хотя венгерский язык был для него настолько чужим и  странным,
что  у  пего  даже  закрадывалось  сомнение,  не  попал  ли  он  снова   в
какой-нибудь дальний турецкий вилайет [область (турецк.)], где говорят  на
персидском или арабском языке...
   - Кучук кардешляр!.. [Братцы!.. (турецк.)] Братья!  Я  разговариваю  на
латинском, турецком, а также польском и украинском языке... - произнес  он
скороговоркой. Он  торопился,  подбирал  слова,  словно  боялся,  что  ему
помешают.
   - И на польском тоже, прошу пана?! - переспросил второй воин, подъезжая
на коне к Богдану.
   - Да, да. Бардзо прошу пана жолнера... Я, естем...
   И, шатаясь, шагнул  навстречу  всаднику.  Силы  покидали  его.  Сначала
оперся на ружье, но покачнулся и упал на землю точно подкошенный, протянув
руку к воину, заговорившему с ним на ломаном польском языке.
   Солдаты  соскочили  с  коней.  Старший  из  них,  назвавшийся   Горфом,
приблизился к лежащему Богдану, повернул его за плечо, чтобы  заглянуть  в
обросшее и изможденное  лицо.  Горф,  подбирая  польские  слова,  старался
выяснить, кто он.
   Но  Богдан  потерял  сознание.  Заряженное   ружье   выпало   из   рук.
Сердобольные венгерские женщины побежали принести воды. Одна из них  смело
присела возле лежащего и всунула ему в рот носик глиняного чайника. Рука у
нее дрожала, вода побежала по  бороде,  стекая  на  шею.  Расстегивая  ему
воротник, женщина увидела ленточку. Она дернула  ее  и  вытащила  медальон
патриарха.
   - Христианин! - воскликнула она и вскочила на ноги.
   Богдан всхлипнул,  как  после  горького  плача,  раскрыл  глаза.  Блеск
женских глаз  словно  ослепил  его.  И  он  снова  зажмурился,  приходя  в
сознание. Потом приподнялся, опершись на локоть, и уже в  полном  сознании
искал глазами женщину с добрыми, как у его матери, глазами. А  может,  это
Мелашка, Ганнуся?!
   Женщина тепло улыбнулась, приблизилась к нему, словно узнавала близкого
человека.
   - Я бежал из турецкой неволи, сестрица, мать родная! - снова  заговорил
он сначала на турецком, а потом  на  своем  родном  языке.  Уже  не  имели
значения слова. Женские, материнские глаза сказали ему о самом дорогом: он
на свободе, он спасен!..
   Австрийские солдаты  положили  его  возле  дома,  на  соломе,  покрытой
пестрым шерстяным  одеялом.  Ружье  и  саблю  положили  рядом,  как  возле
умирающего воина. Один из них, лучше других знавший польский язык,  присел
возле Богдана, чтобы расспросить его.
   - Так, значит, из турецкой неволи убежал? Где же воевал,  против  кого?
Немецкое ружье, венгерская сабля, поношенный военный мундир...
   - Оружие  у  меня  для  того,  чтобы  драться  с  турецкими  янычарами.
Друзья-болгары снарядили меня в Пловдиве... А воевал только  мысленно,  во
сне... Я запорожский казак, взятый в плен турками во время боя на Днестре,
когда был убит Жолкевский...
   - Жолкевский? Так пан является жолнером польского войска? - допытывался
австриец.
   - Да, пан... польского. Но я украинец, казак Богдан Хмельницкий. Вместе
с сыном и племянником гетмана Жолкевского был в плену. А потом...
   Богдан рассказывал, перескакивая  с  одной  мысли  на  другую.  А  кому
рассказывает, открывая свою душу: друзьям или врагам? Однако сейчас он  не
думал об этом. Но ему было ясно, что эти воины -  враги  турецких  янычар!
Этого было вполне достаточно, чтобы рассказать им о своих мытарствах.
   Венгерские крестьянки по-матерински ухаживали за ним во время  болезни:
окружили его лаской и заботой, старались поднять казака на ноги, вселяли в
его душу веру в то, что он будет жить и отомстит янычарам.





   Все  лето  и  осень  лисовчики  спорили  друг  с  другом  и  со  своими
командирами. Причин для этого было достаточно. Война, из-за  которой  они,
приглашенные австрийским цесарем, прибыли  сюда,  на  придунайские  земли,
приутихла  на  какое-то  время.  Иногда   только   происходили   небольшие
столкновения с отрядами турок, союзниками Бетлена Габора, рыскавшими вдоль
Дуная.
   Бетлен капитулировал,  выторговав  у  цесаря  захудалое  герцогство  на
Дунае. А может, только притаился в  этом  герцогстве,  ожидая  подходящего
момента, чтобы снова объединить свое, ныне деморализованное разноплеменное
войско.
   После острых, долгих ссор между полками и  сотнями,  между  казаками  и
жолнерами да их командирами лисовчики  Стройновского  разделились  на  два
лагеря.  В  одном  -  преданные  Стройновскому,  в  другом  -  безгранично
преданные своей родине и ее свободе!
   К последним присоединились и  сотни  элеаров,  пришедших  из-за  Дуная,
которые до сих пор воевали на стороне Бетлена  Габора.  Капитуляция  князя
перед  Веной  открыла  им  путь  для  воссоединения  со  своими   братьями
лисовчиками полковника Стройновского.
   Прошел целый год, когда казаки и жолнеры впервые омыли в  Днестре  свои
раны, а потом запили  его  водой  тяжелую  победу  над  войсками  молодого
султана. Кости султана, растерзанного собственным  народом,  уже  тлеют  в
позорной могиле на турецкой  земле.  А  казаки  и  жолнеры  только  теперь
поняли, что они снова воюют не по воле  народа,  а  по  воле  все  тех  же
королей да из-за их корысти.
   И они оставляли придунайские земли, возвращались на родину.
   Полковники, сотники, атаманы создавали из них полки. Все опять, но  уже
по-новому, становилось на свои места. Люди отстояли свое право вернуться к
родным очагам!..
   - Осточертели эти скитания, панове старшины. Было  бы  за  что  кормить
вшей на чужбине! А то все за те же обещания да  добычу,  которую  мы,  как
разбойники, хапали в чужих  краях  и  селениях...  -  возмущались  пожилые
казаки и жолнеры.
   Полковник Стройновский тоже не сидел сложа руки,  не  выжидал.  Он  дал
свое согласие цесарским комиссарам.  Вот  это  согласие  и  заставило  его
скакать от полка к полку. Он уговаривал старшин, взывал к совести жолнеров
и казаков, обещал хорошие заработки:
   - С  чем  вернетесь  домой,  отвоевавшись,  словно  после  всенародного
восстания? А цесарь вон золотые гульдены присылает...
   - Осточертела такая жизнь, пан полковник! В глазах у нас  мелькают  эти
золотые гульдены, уже люди от голода и  болезней  слепнут...  -  стоял  на
своем полковник Ганнуся.
   - Да хоть не  подбивайте  других.  Поляков  бы  оставили  в  покое,  не
подстрекали бы их, -  упрекал  Стройновский.  -  Пришли  сюда  как  полки,
возглавляемые знатными шляхтичами. А возвращаются точно стадо трусов.
   - Это стадо, как окрестил пан полковник людей своей же польской  крови,
а не старшины, геройски гибло вместе  с  казаками!  -  смело  и  несколько
взволнованно сказал Станислав Хмелевский, стоявший в толпе старшин.  -  Вы
правы, пан Стройновский, что  ни  один  полковник  из  польской  знати  не
возглавил  благородных  протестантов,  польских  воинов.  А   я,   шляхтич
Хмелевский, ротмистр войска Речи  Посполитой,  беру  на  себя  обязанности
полковника и поведу этих смелых патриотов Полыни! Я поведу их домой!..
   - Поведет пан Хмелевский, шляхтич?
   - Да, уважаемый  пан!  Шляхтич  Станислав  Хмелевский  возглавит  своих
соотечественников жолнеров и поведет их на родину! Что казаки, что жолнеры
одну чашу горя испили да чужбине. Сотни  их  погибли,  помогая  императору
Австрии покорить чехов и венгров. Ведь приглашали нас только на  несколько
месяцев, чтобы поддержать цесаря в борьбе с  турками.  Я  сам  добровольно
пошел, поверив монаршему слову. А оказалось... казаки и  поляки  вынуждены
воевать против  таких  же  людей,  как  и  сами,  только  находящихся  под
знаменами другого князя! Ведь они тоже боролись за свободу своего народа!
   - Дело не в покорении, пан ротмистр; Пора наконец шляхтичам понять, что
уже настало  время  объединиться  всем  сторонникам  римской  апостольской
церкви... Да и сбить  спесь  с  зазнавшегося  султана,  освободить  народы
христианской веры от векового турецкого  ига.  Объединиться  под  знаменем
римского распятия.
   - Ну и  шел  бы,  пан  полковник,  со  своим  распятием  куда-нибудь  в
Царьград. Болгары вон тоже христиане. Есть кого защищать...
   -  Турки  называют  болгар  неверными,  как  и  всех  диссидентов,   не
подчиняющихся государственным  законам.  Патриарха  христианского,  как  и
священников покойного Сагайдачного, очевидно, тоже турки  посвятили...  Да
что мы тут, пан ротмистр, спорим,  как  торгаши!  Уходите,  никто  вас  не
задерживает. Пан староста будет рад встретить своего сына-труса.
   Хмелевский стремительно бросился к Стройновскому. Но кто-то из  старшин
придержал его за рукав. И это охладило  молодого  ротмистра.  Остановился,
искоса "посмотрел на полковника горевшими злостью глазами.
   - Отец мой тут ни при чем, пан полковник!.. А вы должны  знать,  что  и
другие шляхтичи не менее заботятся о своей чести и патриотическом долге.
   Станислав Хмелевский повернулся и ушел,  сопровождаемый  одобрительными
возгласами казаков и жолнеров, которые решили отправиться домой. Полковник
Ганнуся, улыбаясь, проводил ротмистра  глазами  и,  не  скрывая  насмешки,
закончил свой разговор с полковником Стройновским:
   - Повоевали, покуда  не  отбили  охоту  к  авантюрам  у  князя  Габора,
присоединили венгров и чехов к австрийскому цесарю - и хватит!  Зачем  нам
тут  еще  торговаться,  пан  полковник?   Или,   может,   обратно   пойдем
отвоевывать? На мой взгляд, - а полковником я не первый год, знаю,  как  и
пан Стройновский, - вам тоже не мешало бы  вспомнить  о  родной  стране  и
людей отправить допой.  Разумно  поступили  бы,  пан  Стройновский...  Эй,
панове казаки, старшины: собирайте людей, направляемых в Чехию, а потом на
Подолье, в родные  края!  А  пану  Хмелевскому  советую  возглавить  своих
"протестантов", присоединиться с ними к нам. По пути на родину тоже  нужны
будут хорошие вооруженные силы. Не следует распылять их.





   Колонна растянулась на три-четыре мили. Конные казаки и польские гусары
ехали позади походной колонны, а посредине - возы с ранеными  и  больными,
четыре отбитые у турок пушки.  Утренний  мороз  бодрил  людей,  и  они  не
задерживались долго на одном месте.
   Ротмистр Станислав Хмелевский договорился, что конница его полка  будет
замыкать колонну казаков. А сейчас  он  догонял  пешие  хоругви  [воинское
подразделение, рота (укр.)] жолнеров, шедшие в голове колонны.
   Полковник  Ганнуся,  отпустив  старшин  сборных   полков,   следил   за
продвижением колонн. Возвращение  в  родную  страну  так  же  сопряжено  с
трудностями, как и поход на войну. Износилась одежда, прохудилась обувь  у
воинов.  Только  оружие  обновлялось,   заменялось   лучшим,   отбитым   у
противника.
   Хмелевский, поравнявшись с полковником Ганнусей, сказал:
   - Большое вам братское  спасибо  и  от  жолнеров,  пан  полковник,  что
поставили нас, поляков, в авангард. Я еще молодой командир и  такой  поход
совершаю  впервые.  Не  оказали  бы  вы  мне,  пан  полковник,  любезность
проскочить со мной вперед. Вместе посмотрели бы, как  идут  наши  жолнеры,
посоветовались бы.
   - А что же, я не против, дружище ротмистр. Военной премудрости  учились
мы вместе. Да и каждый день... Очень хорошо, что не только казаки не пошли
за Стройновским на Дунай! Этой войне, вижу, конца нам не  дождаться.  Сами
христиане  с  благословения  паны  римского  друг  другу  крестами  головы
расшибают. И не кардинальские, не графские головы падают на поле брани,  а
опять-таки простого народа... Лучше объединялись бы да голомозых людоловов
изгнали с христианских земель. Люди хоть знали бы, за что умирают.
   Ехали верхом на конях,  перебрасывались  словами  с  людьми.  И  воинам
приятно было видеть вместе своих командиров, которые ведут их на родину.
   - Верно  говорите,  пан  полковник,  что  друг  другу  крестами  головы
расшибают, - продолжал Хмелевский. -  Лучше  бы  навели  порядок  в  своей
стране да проучили как следует турок, чтобы им неповадно было зариться  на
чужие земли.
   Жолнеры в пути отдыхали небольшими группами. Порой к ним присоединялись
и казаки. Шутили, смеялись, вспоминали о совместных боях. Шли домой!..
   Домой... А что там произошло за эти тяжкие годы  войны?  Дом,  солтисы,
испольщина, земля стала панской. Именно о земле, а не о родителях,  женах,
детях говорили воины, возвращавшиеся из чужих стран в родные края.
   Путь определяли по солнцу, если даже  оно  было  затянуто  облаками.  А
ночью...  облака  порой  закрывали  звезды  и  луну.   Приходилось   часто
останавливать полки где-нибудь в  лесной  чаще,  чтобы  попасти  коней  на
проталинах. В этих местах, в перелесках, снегу мало. К тому же в эту  пору
года даже опавшие листья служили кормом для коней.
   О людях  тоже  надо  было  позаботиться.  Бывало,  что  заблаговременно
посылали конный казачий  отряд,  чтобы  подготовить  постой  в  селах  или
городах. Иногда завозили в селение ранее добытую муку, чтобы испечь  хлеб.
А чаще всего крестьяне,  прослышав  о  приближении  казаков,  выезжали  им
навстречу с возами необходимого им продовольствия. Лишь бы  только  войска
не останавливались в их селе, с ними ведь беды не оберешься.
   - Чьи войска стоят в селе?  Нет  ли  турок?  -  допытывались  старшины,
принимая от крестьян провизию.
   - У солтиса есть только трое вооруженных австрийских солдат.  Какого-то
больного казака выхаживают, чтобы  после  выздоровления  отправить  его  в
Вену, - искренне  отвечали  венгерцы,  одаривая  продуктами  прославленных
воинов.
   - Казака? Значит, тут недавно был бой? С кем же воевали казаки в  такой
дали? - заинтересовался полковник Ганнуся.
   - Да он сам приблудился. Говорит, бежал из турецкого плена. Чуть живого
подобрали крестьяне...
   Новость не такая уж важная.  Из  турецкой  неволи  не  один  бежал.  Но
крестьяне говорят, что это казак. Как мог попасть он сюда?
   - Не заскочил бы ты, пан Станислав, в это село?  А  я  поведу  полки  в
обход, а то наши вояки так и норовят в село. Крестьяне и сами честь знают,
их тоже надо пожалеть. Ведь казаки в таком походе...  Да  вам  это  хорошо
известно, поезжайте-ка туда вы, - приказал полковник Хмелевскому.
   А молодому ротмистру было интересно узнать, какой казак тут  объявился.
Из неволи вырвался, несчастный, да еще из какой! Из турецкой неволи -  это
все равно что вернуться с того света, встать из могилы.
   В сопровождении нескольких  гусар  и  джуры  полковника,  который  знал
немного венгерский язык, ротмистр, не теряя времени, отправился следом  за
крестьянами. С холмов постепенно спускались в  ложбину.  Кончался  лес,  и
начинались  перелески.  На   равнине,   за   лесной   полосой,   виднелись
беспорядочно разбросанные домики, а дальше -  улица,  которая  тянулась  к
широкой площади. Отсюда была  видна  вышедшая  из  берегов  после  осенних
дождей река и длинный узкий мост через нее. За  рекой  простирались  луга.
Приятно ласкали глаз скошенные луга с аккуратными стогами сена.
   - Так это же отличная разведка, пан старшина! Ведь скоро стемнеет, а на
лугу вон сколько сена! - радостно воскликнул жолнер.
   Крестьянин, сопровождавший Хмелевского в  село,  свернул  с  площади  в
боковую улицу и остановился, показав на один из дворов.
   - Тут казак, - коротко сказал он переводчику, джуре полковника.
   На  пороге  хибарки,  к  которой  был  пристроен  и  сарай,   стоял   в
расстегнутой  поношенной  венгерке,  в  брюках  с  заплатами  на  коленках
свежевыбритый казак.  У  него  черные  усы,  густые  брови  и  испытующий,
настороженный, как у орленка в гнезде, взгляд. Он  смотрел  на  всадников,
подъехавших к их воротам.
   - Словно в Чигирине! - пробормотал он,  как  лунатик,  будто  продолжая
думать вслух.
   В доме крестьянина ждали приезда цесарской охраны.  Ведь  сержант  Горф
обещал сообщить о казаке в полицейский участок. Крестьяне в течение десяти
недель заботливо выхаживали больного и поставили на ноги.  Он  уже  ходил,
чувствовал себя с каждым днем лучше.  Он  даже  начал  изучать  венгерский
язык, надоедая хозяевам своими расспросами про казаков.
   Хозяева на всякий случай спрятали его оружие, о котором будто забыли  и
австрийские жандармы. Но Горф не забыл, у него  закрадывалось  подозрение,
действительно ли из турецкой неволи бежал  казак.  Лучше  доложить  о  нем
высшему начальству. И он  направил  в  регимент  Валенштейна  рапорт  о...
задержании турецкого шпиона!  То,  что  он  занимался  грабежом  в  селах,
неудивительно. Военная профессия... Задержали его в лесу Брандиса,  назвал
себя казаком  Хмелем.  Не  дубом  или  березой,  а  именно  Хмелем!  Такой
изовьется и предаст...





   Богдан, точно заколдованный, отошел от  порога.  Настойчиво  тер  рукой
лоб, и молчал, словно онемел на мгновение. Он не мог произнести ни единого
слова, только какой-то нечленораздельный звук сорвался  с  его  губ;  Двое
жолнеров быстро подбежали к нему, подхватили под руки.
   Но он сильным толчком отбросил их в стороны и побежал к воротам.
   - Ста-ась! - наконец воскликнул он, словно взывая о помощи. - Или  я  с
ума схожу?.. Стась, Стасик!..
   Хмелевский в это время как раз соскакивал с коня,  освобождая  ноги  из
стремян.  И  Богдан  опрометью   подбежал   к   нему.   Испуганный   такой
неожиданностью, конь шарахнулся в сторону. А Богдан уже  крепко  сжимал  в
объятиях своего самого дорогого друга юности.
   Стась Хмелевский был не менее поражен такой неожиданностью.  Он  как-то
неестественно захлебнулся, словно ему не хватало воздуха. Казалось, что он
сразу узнал Богдана. А может быть, еще вчера подумал о нем, когда вызвался
поехать в это село... Голоса Богдана он не слышал. Крепкие объятия  друга,
его волнение живо напомнили ему  их  прощанье  под  Львовом,  возле  обоза
переяславского купца.
   - Богдась, милый! Как хорошо, что ты вот так... взял да и приехал!..  -
У Хмелевского не хватало слов,  чтобы  выразить  чувства.  А  сам  не  мог
понять, во сне ли все это происходит или наяву; а может, до сих пор они  с
Богданом прощаются на шумной львовской дороге или встретились в  перелеске
чигиринского взгорья. Только руки онемели, крепко сжатые другом.
   Затем они долго смотрели друг на друга,  не  выпуская  протянутых  рук.
Время от времени Богдан прижимался к груди Стася. Так и стояли  молча,  не
зная, что сказать, словно растеряли  и  слова  за  эти  тяжелые  два  года
разлуки.
   - А я ждал Назруллу, - наконец сказал Богдан. -  Хороший,  близкий  мне
человек. Но ты... ты, Стась, единственный у  меня.  Ведь  это  не  сон,  я
своими руками обнимаю тебя, мой славный, хороший друг...
   Во двор въехал  сержант  Горф.  Появление  здесь  польских  войск,  как
называли австрийцы и казаков, не удивило Горфа. Но ему не понравилось, что
задержанный им бродяга обнимался с польским старшиной.
   - Казак Хмель интернирован нашим отрядом. Пока он был болен,  находился
под моим наблюдением! - довольно независимо обратился сержант на  немецком
языке к польскому гусару.
   Хмелевский, когда-то изучавший этот язык, с трудом понял, чего требовал
от него австрийский жандарм.
   - Одну минутку, уважаемый пан! - произнес  он,  предостерегающе  подняв
руку, а второй обнял Богдана и прижал к себе.
   Но Богдан сам подошел к сержанту  и  обратился  к  грозному  стражу  на
ломаном венгеро-немецком языке:
   - Теперь уже все! Все, уважаемый пан ефрейтор. Очень благодарен за ваши
заботы. Передайте пану Валенштейну, что турецкий невольник Хмель...  Тьфу,
проклятие... До  каких  пор  я  буду  называть  себя  унизительным  именем
"Хмель", проклятая привычка раба... Передайте ему, что Богдан  Хмельницкий
уже нашел свое войско!.. Так и  скажите.  Пошли,  братцы,  в  дом.  Должен
поблагодарить хозяев за их сердечную заботу обо мне. Оружие мое они где-то
припрятали...





   И снова жизнь  Богдана  забила  ключом.  Началась  она  со  встречи  со
Станиславом Хмелевским, со встречи с казаками в венгерском  селе.  Казаки,
услышав о Хмельницком, тотчас поскакали в село. Иван Сулима летел  впереди
всех на  взмыленном  коне.  Даже  не  стал  разговаривать  с  австрийскими
солдатами, поспешил в дом. Упал на колени  перед  Богданом,  обхватив  его
ноги руками.
   - Богдан, друг мой! Неужели это правда, что ты живой! Гляжу на  тебя  и
глазам не верю.
   Богдан поднял друга, вытер ему слезы рукавом.
   - Хороший ты, Иван! А я длинный путь прошел, о жизни  мечтал,  о  наших
людях. И такая радость... - задыхаясь от волнения, говорил Богдан.
   Станислав Хмелевский вышел с сержантом  Горфом  во  двор.  А  на  дворе
моросил холодный дождик со снегом.  Погода  была  противной,  как  и  этот
солдат из враждебного австрийского отряда Валенштейна.  Их  встретили  еще
двое жандармов, среди которых один хорошо знал польский язык.
   - Сами видите, панове, что задержанный вами казак уже не ваш, -  сказал
Хмелевский.
   - Но ведь мы находимся  на  службе.  Уже  рапорт  послан,  -  возражали
жандармы.
   - Придется послать новый рапорт, панове. Больше ничего посоветовать  не
могу. Видели казаков?.. Это их друг возвратился из  неволи!  Да  они  даже
разговаривать не станут. Лучше поезжайте к себе в отряд. Очевидно,  завтра
и мы уйдем отсюда.
   Казаки, словно у себя дома, соскочили  с  коней,  довольно  разглаживая
усы.  Увидев  Хмелевского,  разговаривавшего  с  австрийскими  жандармами,
дружно окружили их.  Может,  старшине  нужна  помощь?  Пока  что  говорили
полушепотом, перебрасываясь друг с другом словами. У всех было приподнятое
настроение. Верить или не верить, что из турецкого пекла  вернулся  казак.
Ждали, когда пленник выйдет из дома.
   Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь  тесное
кольцо людей. У него  давно  не  бритая  голова,  чуприна  толстой  прядью
свисала на  глаза.  Казак  размашисто  отбросил  рукой  оселедец  за  ухо,
приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как  старшина  терпеливо
уговаривал их.
   - Панове немцы, солдаты Рудольфа, - обратился  он  на  польском  языке,
воспользовавшись паузой в беседе. - Вон как уговаривает вас пан  старшина.
На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может  быть,
помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. - воскликнул, разгорячившись.
   Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его,  точно  куклу,  и  стал
подталкивать к воротам. Во  дворе  поднялся  громкий  хохот.  Двое  солдат
поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.
   Казаки еще громче засмеялись.
   - Ну, видели? -  оправдывался  стройный,  высокий  казак  с  непокрытой
головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов  поднимали  на  ноги
своего сержанта. - Просишь, просишь  человека,  а  он,  словно  у  тещи  в
гостях, артачится.
   Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.
   - Что тут случилось, братцы? - спросил он.
   - Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи  Матрены?
- спросил бойкий казак с непокрытой  головой.  Увидев  Богдана,  стоявшего
вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.
   - Да, это я, мой добрый друг.  Может,  о  матери  моей  мне  что-нибудь
расскажешь, раз вспомнил про нее, - упавшим голосом промолвил Богдан.
   Казак оглянулся, словно советуясь с товарищами, можно ли  ему  поведать
все.
   - Да мы, браток, давно дома не были. А в Чигирине я отродясь не  бывал.
Крапивенский я. Карпом зовут. Но подстаростиху Матрену знаю, а как же.  Ее
все знают!.. Кажется, в Белую Русь переехала подстаростиха. Сказывали, что
и замуж там вышла за своего старого приятеля еще с девичьих лет.
   Эта весть, словно гром среди  ясного  неба,  поразила  Богдана.  Карпо,
смутившись, умолк.





   В этом далеком, чужом краю никто не следил за временем,  не  считал  не
только дней, а даже  лет,  не  надеясь  на  лучшее  завтра.  Объединялись,
заводили дружбу уже после  того,  как  покинули  родные  места  и  перешли
границу,  когда  не  страшны  им  были  злые  королевские   жолнеры   Речи
Посполитой. В большинстве своем это были украинцы, жители  Приднепровья  и
Подольщины, бежавшие от своих панов. Но  среди  них  немало  находилось  и
польских крестьян-тружеников, клейменных унизительным словом "хлоп"...
   С Максимом Кривоносом и его ближайшими друзьями встретились еще  тогда,
когда он убежал от смертной казни и  позора.  Изгнанные  из  родной  земли
воины назвали себя лисовчиками, чтобы  под  этим  именем  объединиться  на
чужбине. Кривоноса считали  талантливым  полководцем,  избрали  его  своим
атаманом, уважали и повиновались ему.
   Теперь шли они по чужим землям вместе с итальянскими волонтерами.  Хотя
знали итальянские и испанские песни, а пели все же  свои.  Не  от  радости
пели изгнанники,  а  больше  от  тоски.  Хоть  песнями  согревали  сердца.
Двигались, следуя за своими чужеземными друзьями по борьбе.
   Иван Ганджа  затягивал  сегодня  уже  несколько  песен,  наконец  запел
мелодичную украинскую.
   - Все люди как люди, а ты, Иван, изгнанник,  Иван  проклятый,  как  тот
Марко... Хотя бы казак с именем! А то - Иван-лисовчик. Эх, казаки,  мамины
сыночки.

   Гадай, гадай, моя маты,
   Звидкы сына выглядаты.

   А то чэкай витра з моря -
   Йому поплач, нэнько, з горя!

   Гэ-эй, гэй, з моря вистку зажадай,
   Пишов твий сын за Дунай!..

   И несколько десятков охрипших в походе голосов дружно подхватили:

   Гэ-эй, гэй... з горэм пишов за Дунай!

   Итальянские волонтеры окружили  казаков.  Они  тоже  любили  песни.  Не
понимая слов, волонтеры подхватили могучее  "гэ-эй,  гэй!..".  Только  эхо
разносилось в желтеющем осеннем лесу приморья. Эта песня, как и их военная
судьба, сближала казаков с волонтерами и скрепляла  их  дружбу.  Волонтеры
возвращаются на родину, но встретит ли она их, как  мать?  Ведь  она  тоже
покорена испанскими захватчиками...
   Эта песня оказала  большую  услугу  и  обездоленным  путникам-беглецам.
Назрулла слышал ее еще на Днепре. Она  нравилась  ему  больше  всех  песен
мира. И вдруг в лесах и горах Италии он услышал голос запорожских казаков.
   - Казаки поют! - воскликнул Назрулла, обращаясь к  своим  попутчикам  -
сыну и отцу Парчевичам.
   Они  едва  передвигали  ноги,  поглядывая  на  затянутое  тучами  небо,
стараясь по солнцу определить направление. От  голода  и  долгих  скитаний
беглецы обессилели и душой и телом. Вначале они поочередно ехали на  осле,
которого раздобыли еще на Дунае. А потом  Назрулла  уступал  свою  очередь
младшему Парчевичу. Когда изнуренный старый  ишак  отказался  тронуться  с
места, они бросили его на лесной поляне, где росла сочная  трава,  а  сами
пошли пешком.
   Эхо казацкой песни неожиданно донеслось  к  ним,  когда  они  стояли  и
решали, куда идти дальше. Это их удивило. Неужели они  сбились  с  пути  и
вышли в места, где турки воюют с казаками? Но ведь песня, а  не  выстрелы,
разносится по лесу. Назрулла почувствовал в этой песне спасение.
   Стали прислушиваться, часто  меняли  направление.  Теперь  они  уже  не
придерживались лесных дорог и троп: казацкая песня служила им ориентиром.
   А лес кишел волонтерами. Измученные путники испугались,  когда  увидели
их. Но и волонтеры не обрадовались, заметив Назруллу в янычарском мундире.
Один из них даже схватился за саблю. Правда, он сразу и охладел.  Странно,
откуда в этих краях мог появиться настоящий янычар?
   Второй волонтер с размаху чуть было не огрел нагайкой Назруллу, но  тот
успел отскочить в сторону.
   - Турок, турок!.. - закричали волонтеры от неожиданности.
   Из-за кустов показались сын и отец Парчевичи, которые едва держались на
ногах. Младший  Парчевич  заговорил  с  волонтерами  на  латинском  языке,
вставляя и итальянские слова. Только сейчас волонтеры обратили внимание на
то, в какой изодранной одежде и какими изможденными были турок и эти двое.
Лес и непогода делали свое дело, а голод и переживания - свое.
   - Что это, не мерещится ли нам? - удивился Назрулла. - Ведь мы  слышали
казацкую песню. Неужели и волонтеры научились ее петь?..
   Люди  плохо  понимали  речь  турка.  Ему  помогал  объясняться  младший
Парчевич.
   - Казаки, камрадос, тоже идут с нами в Италию, -  с  гордостью  сообщил
беглецам испанец-волонтер.
   - А казацкая песня, - поторопился итальянец,  -  стала  общей  в  нашем
совместном военном походе.
   Петра с отеческой заботой тотчас посадили  на  коня.  Старый  Парчевич,
держась рукой за седло, шел рядом. А Назрулла, воодушевленный  встречей  и
знакомой песней, стремился поскорее увидеться с казаками. Он  не  надеялся
встретить кого-нибудь из знакомых. Но что-то роднило его с ними.  Вспомнил
турчанку-выкрестку, жену Нечая, и остро почувствовал свое одиночество.
   -  Казацкая,  казацкая  это  песня.  Старый  полковник  Нечай,   Богдан
Хмель-ака!.. - бормотал он.
   Волонтеры хотя не знали турецкого языка, но сердцем понимали  Назруллу.
Сочувствовали ему,  старались  успокоить  его,  подбодрить.  Один  испанец
поскакал на коне вперед, чтобы догнать казаков, сказать им про беглецов.
   Кривоноса, Ганджу Назрулла  узнал  еще  издали.  Имен  их,  правда,  не
помнил.
   - Казак, казак! - кричал он, подбегая  к  казакам.  Как  будто  близких
родных своих встретил после долгих странствий. А уж если тут этот  храбрый
казак с черными усами, друг Хмеля, так, может, и сам Богдан-ака здесь.
   - Богдан, Богдан Хмель-ака! - снова  воскликнул  Назрулла,  приветствуя
Кривоноса.
   -  Ганджа-ака,  пожалуйста,  скажи  им,  что  брат  Назрулла  три  года
стремился сюда...
   Максим узнал турка. Соскочил с коня, поддержал споткнувшегося Назруллу.
   - Так это же Назрулла! - воскликнул он.
   - Назрулла, йе-е, Назрулла! Богдан-кайда? - бормотал турок.
   - Богдан? Эх-эх, братец. Нет нашего Богдана.  Взяли  его  в  плен  ваши
турки, да там где-то и погиб.
   - Он-ок, нет, не погиб. Сам помогал ему  бежать  из  Стамбула,  сам  на
челне через Дунай отправил. Живой он переплыл Дунай.
   Ганджа переводил его слова казакам. Это и радовало и огорчало их.  Если
Богдан переплыл Дунай, где же он сейчас?
   Отряд казаков остановился,  разбили  лагерь  и  итальянские  волонтеры.
Здесь, в приморском лесу, с широкими пастбищами на лугах  возле  небольших
рек, было настоящее приволье для казацкой конницы.
   Весть о бежавшем из Стамбула турке передавалась из уст в уста. Это было
важное известие для волонтеров. Среди волонтеров были и турки.  Услышав  о
своем земляке, они стремились увидеться  с  ним,  разузнать  что-нибудь  о
своих близких, родных. Он являлся для них частицей родной земли. Увидят ли
они когда-нибудь свою родину, подышат ли свежим воздухом  Черного  моря  -
неизвестно. Хотя бы глазами этого  турка,  недавно  бежавшего  из  родного
края, посмотреть на своих близких.
   Назрулла!..





   На рассвете Богдан в полном боевом снаряжении первым вышел во двор.  Не
сиделось ему в чужом доме, у чужих людей. Осточертела и затянувшаяся зима,
такая гнилая в этих краях. Наконец-то уходили они из Праги, где  вынуждены
были отсиживаться не по  своей  воле.  Казацкие  полки  и  отряд  польских
жолнеров начали свой последний переход к Висле.
   Однажды полковник Ганнуся, будто оправдываясь  перед  Богданом,  сказал
ему:
   - Нашему брату казаку даже на Днепре надоедает безделье. Воин при  виде
врага становится разъяренным, как тур. А тут,  твоя  правда,  пан  Богдан,
сидишь, словно пес на привязи... Развращаются казаки от  безделья,  нежась
на мягких подушках с чужими бабами.
   На  улице  суетились  казаки,  ругаясь  с  солдатами  валенштейновского
гарнизона. На дороге выстраивались сотни.
   Казалось, что воины пришли сюда не из боевого похода.  Здесь  смешались
все: казаки и жолнеры, конные  и  пешие.  Одеты  пестро.  Каждый  старался
нацепить на себя как можно больше захваченного у  врага  оружия.  Особенно
конники. Даже пушки везли  уже  по  как  оружие,  а  как  трофеи,  которые
свидетельствовали, что возвращаются воины не с прогулки.
   Императорским  войскам  нетрудно   было   справиться   с   утомленными,
выбившимися из сил в походе украинскими казаками и польскими жолнерами. Их
отовсюду гнали отряды предателя Чехии графа Валенштейна.
   - Такой ужас, Стась, - сокрушался Богдан, видя, как разлагалось войско.
- Даже стыдно называться казаком!.. А казаки еще величают нас  старшинами.
Казаки... какой-то деморализованный вооруженный сброд.
   - Ты слишком близко принимаешь все к сердцу. Эта война  тянется  третий
год. Люди  столько  времени  находятся  вдали  от  родины.  Стоит  ли  так
переживать из-за этого, - успокаивал Стась Богдана.
   - Ведь в неволе я мечтал о встрече с ними...
   Богдан, столько  переживший  в  плену,  не  мог  спокойно  смотреть  на
дезорганизованных казаков и жолнеров. Даже  появление  в  их  кругу  Ивана
Сулимы больше удивляло, чем радовало Богдана.
   - Ничего не поделаешь,  Богдан...  -  словно  поучая,  говорил  Сулима,
испытавший немало трудностей в своей военной жизни. - Казак в походе - что
дитя в воде. Гребет, барахтается...  Не  монахом  же  ему,  как  печерские
угодники, быть. Ведь сейчас воеводского содержания не получают. А голодный
казак, брат, не много навоюет.
   - Вижу, женские юбки нужны казаку больше, чем харчи, Иван, - в  том  же
тоне сказал Богдан.
   Сулима улыбнулся, казалось даже обрадовался,  что  турецкая  неволя  не
лишила Богдана остроумия! Но почему-то пожал плечами и, словно  обиженный,
отъехал от Богдана, оставив его в обществе казака Полторалиха и  польского
поручика. Любовь Сулимы к Богдану стала охладевать,  хотя  он  и  старался
оправдать Богдана, которому пришлось в неволе испить горькую чашу.
   Однажды Богдан узнал, что у Карпа есть крылатое прозвище - Полторалиха.
Богдана не удивишь прозвищами. Всяких наслышался  он.  Но  -  Полторалиха!
Предки  его  названой  матери  Мелашки  тоже  носили  похожую  фамилию   -
Полтораколена...
   - А что это, казаче, за такое  полторачеловеческое  прозвище  прицепили
тебе? - спросил однажды Богдан, когда они остались вдвоем.
   Карпо    сначала    засмеялся.    Действительно    было    смешно     -
"полторачеловеческое".  Ведь  Богдан  тоже  спрашивал  с  улыбкой.  Затем,
посерьезнев, ответил:
   - Прицепили, или оно само пристало.
   И Богдан почувствовал, что за  этим  прозвищем  кроется  целая  история
украинского свободолюбивого народа! Он подстегнул коня, чтобы  поравняться
с Карпом, согреть его своим вниманием.
   - И отца звали или только тебя так дразнили в детстве?
   - И отца... и бабку! Какая у меня хорошая бабуся Мария! Если бы не она,
не возвращался бы домой.
   - Начинаю понимать. Очевидно, твоя хорошая бабуся и хватила этого лиха,
а может быть, и больше, чем полтора? - продолжал Богдан.
   - В молодости она побывала в плену у басурман. Как-то налетели крымчаки
или турки, а она в поле  снопы  вязала.  Муж  ее,  мой  дедушка,  бросился
защищать, зарубил насильника лопатой,  да  и  сам  погиб  от  рук  второго
басурмана... Наши запорожцы и дончаки настигли  их  уже  в  Крыму,  отбили
пленных, а турок и  татар  уничтожили  всех  до  единого.  И  я  так  буду
уничтожать их, проклятых!
   - Вернулась домой твоя бабуся?
   - Нет. Была, у нее маленькая дочь Мелася, она оставалась со своим дедом
в селе. Ну... а они напали, село сожгли, людей - одних покалечили,  других
поубивали. Дитя погибло, а может,  тоже  в  ясырь  к  изуверам  попало.  А
дедушка ее...
   Богдан обернулся, едва сдерживая себя. Молниеносно блеснула мысль. Ведь
точно так рассказывала и матушка Мелашка! Нападение басурман, молодая мать
Мария и дед Улас...
   - А что случилось с несчастной Марией? - волнуясь, торопил Богдан.
   - Спас ее какой-то донской казак, да  и  оставил  при  себе  в  походе.
Молодая, красивая, убитая горем женщина.  Из  такой  хоть  веревки  вей...
Сначала возил ее на своем коне, а потом сама ездила верхом, казачка  ведь.
Казак влюбился в нее, хотя на Дону у пего была жена и  двое  детей.  Когда
возвращался на Дон, признался ей. "Будем, говорит,  на  два  хутора  жить,
Мария, потому что у меня уже есть одна казачка  с  двумя  сыновьями..."  И
бабуся, как говорится, плюнула на это басурманское счастье -  быть  второй
женой. Ночью, когда казак еще спал, села  на  коня  и  ускакала  в  родную
сторону! Поздней осенью она приехала в Крапивную,  будучи  на  сносях.  Ее
приютила добрая вдова-казачка, у нее там и дите родилось.
   -  Да  ты,  Карпо,  кажется,  тоже  в  Крапивной  родился?  -   спросил
взволнованный рассказом Богдан.
   - Конечно, там. Стоит ли тебе, Богдан, волноваться из-за  этого!  Когда
то было! Бабка моя, узнав, что сделали басурмане  с  ее  селом,  не  стала
расспрашивать про своих. Но она не  теряла  надежды  узнать  что-нибудь  о
родственниках мужа, Полтораколене. Оставался  там  у  нее  только  свекор,
исчез их род.
   - Полтораколена?! - воскликнул Богдан, соскочив с коня. -  Нет,  Карпо,
друг мой! Не исчез, не погиб благородный род из Олыки!
   - О, правда! Так и бабуся говорила.
   - А жива ли твоя бабуся Мария? Где эта многострадальная женщина, как  и
ее дочь Мелашка?
   Соскочил с коня и Карпо, опустив поводья, и, словно спросонья, бросился
к Богдану:
   - Что ты говоришь, дружище! Какая Мелашка? Она же в ясырь... она...
   - Живой видел я ее два года назад.  Живой  оставил  мою  названую  мать
Мелашку Полтораколена-Пушкариху!
   И тоже умолк. Живой оставил, освободив из неволи в Синопе.  А  какой  у
нее был сын? Где теперь она и ее сын Мартынко, кобзарский поводырь?..





   После этого разговора  Богдан  и  Карпо  стали  неразлучными  друзьями.
Богдан словно брата родного встретил. Теперь он не  одинок,  у  него  есть
побратим, с которым он будет, как говорила тетя  Мелашка,  делить  горе  и
радость.
   Согретый ласковыми словами Богдана, Карпо тоже не отходил от него ни на
шаг.
   Весна, казалось, гналась следом за казаками,  уходившими  от  Дуная  на
Вислу. Уже растаял снег, а может, в этом  году  он  здесь  и  не  выпадал.
Подсыхала и нагревалась земля, на лугах зеленела  трава...  Реки  и  озера
кормили казаков свежей рыбой. Возле Дуная начинали чернеть  поля,  кое-где
уже выехали хлебопашцы. Как святыню оберегали их казаки в этом походе.  Те
же самые казаки, которые совсем недавно разоряли крестьян контрибуциями  и
поборами, теперь радовались каждому сеятелю на ниве. Некоторые из  казаков
подходили к крестьянам, просили у них разрешения пройтись  за  плугом  или
дубовый лемех заострить топором. Даже лошадей не жалели, давая  вспахивать
целину.
   Когда подошли к Висле, польское войско, да и казацкое, стало  дробиться
на небольшие отряды, которые  постепенно  рассеивались  по  взгорьям  и  в
привисленских селениях. Не окрепший еще Богдан, после  настойчивых  просьб
Стася Хмелевского, наконец согласился отстать от казаков.
   Карпо последовал за Богданом, поклявшись  не  оставлять  без  присмотра
слабого после болезни сына Матрены.
   Все-таки нашелся он, оплакиваемый несчастной матерью. Но ему нужна  еще
помощь, пока не станет твердо на ноги.  Вон  какой  он  истощенный,  можно
сказать - немощный.
   - Вернемся на Украину, Богдан, отвезу тебя в Субботов. Тогда уже и  сам
поеду домой!.. - серьезно говорил Карпо, когда Богдан советовал ему идти с
казаками.
   Своей душевностью Карпо воскресил в  памяти  Богдана  далекое  детство,
заставил вспомнить искренних и добрых чигиринских казаков.
   - Спасибо, Карпо. Какая это радость! Приедем,  сначала  расскажем  моей
матери...
   - Кажется, нет ее в Чигирине. Или ты про мою?  Умерла  она.  Разве  что
бабусе Марии расскажем... - перебил его Карпо.
   - Ну да, бабусе, - поторопился Богдан. - Той, что не убегает из родного
дома.
   - Да, трудно понять матерей, у которых  единственный  сын,  едва  успев
встать на собственные ноги, спешит омыть свою голову в  кровавой  росе  на
чужбине. Если не с моста да в воду, как моя... то  хоть  замуж,  как  пани
Матрена, - с подчеркнутым  равнодушием,  а  может,  со  скрываемой  тоской
сказал юноша. - Говорили люди, что и дитя нашлось у нее, не погибать же ей
от тоски. Слухи у нас ходили, что ты погиб. Ничего  лучшего  и  не  смогла
придумать  женщина,  цепляясь  за  горькую  жизнь.  Братика  тебе,   друг,
вырастит...
   Богдан прикрыл рукой глаза, словно прячась от яркого  солнца.  "Братика
вырастит..." - шептал с болью в сердце. Так, значит, с горя, с тоски  одна
с моста да в воду, а другая... вместо  проруби  -  замуж.  Потеряла  мужа,
любимого сына Зинька. И теперь маленьким сыном утешилась.  А  молитвы  или
проклятья только для того, чтобы успокоить душу... Ах, отец, отец!  В  том
бою вместе с жизнью ты потерял и сына и жену,  потерял  горькие  слезы  по
тебе. Не льются они из искренних женских глаз, не  поминает  жена  тебя  в
молитвах. Будь проклято это земное благодушие, уют!
   Богдан смотрел на молодого побратима таким взглядом, словно видел вещий
сон. Будто безрассудно переходил реку вброд.  Кажется,  вот-вот  пересечет
ее, но оступился и сорвался в  омут,  где  его  немилосердно  захлестывали
волны. Под ногами он не чувствует  опоры,  волне  не  видно  конца.  А  он
бредет, изо всех сил напрягая волю, вызывая на поединок пусть  даже  целое
море!..
   - Добрый мой друг и брат, - обратился растроганный Богдан к Карпу. - Не
как джура, а как брат ты вплетаешься в мою личную жизнь,  связываешь  свою
судьбу со мной, обездоленным. Тебе придется считаться с моими желаниями  и
капризами, согревать мое охладевшее в неволе сердце. Не знаю, смогу  ли  я
отблагодарить тебя... У тебя есть бабушка! А я,  видишь,  совсем  одиноким
возвращаюсь на родную землю.
   Преодолевая  душевную  боль,  Богдан  крепился.  Стал  расспрашивать  о
Чигирине, колыбели его детства. Как живут люди, не  захирел  ли  Субботов,
когда его хозяйка ушла в Белоруссию искать новое счастье?..





   В роскошном старинном дворце Потоцких после  нескольких  лет  скорби  и
печали сегодня веселье - отмечают радостное для польской  шляхты  событие.
Благодаря стараниям князя Криштофа  Збаражского  наконец  возвратились  из
турецкого  плена  сподвижники  гетмана   Станислава   Жолкевского.   Среди
многочисленных выкупленных  пленников  были  Николай  Потоцкий  и  польный
гетман Станислав Конецпольский.
   Правда, Конецпольского, ограбленного в первые минуты пленения и одетого
в лохмотья, не узнали турки, и ему пришлось испить горькую чашу  страданий
и унижений. Он чуть  было  не  попал  на  галеры,  когда  крымские  татары
передали его турецкому паше. И только тогда,  когда  Искандер-паша  узнал,
что он гетман, перевели его в Силистрию,  где  пленники  чувствовали  себя
относительно свободнее. Конецпольский воспрянул духом.  Он  даже  замышлял
побег, ведя по этому поводу переговоры с босняками. А когда  туркам  стало
известно об этом, его  вместе  с  другими  пленниками  заключили  в  башню
Едикуль.
   Но все уже позади. Даже  грязные  ссоры  и  драка  Потоцкого  с  князем
Корецким забылись. Вместе они были взяты в  плен,  вместе  возвращались  и
домой. Путь был дальний. Приближался весенний праздник - пасха. И вот  они
в Кракове, куда  приехали  по  приглашению  Потоцкого.  Разумеется,  самым
желанным гостем  был  любимец  семьи  покойного  Жолкевского  -  Станислав
Конецпольский.
   Радости хозяев не было  границ.  А  тут  еще  наступили  такие  теплые,
весенние дни. Из теплых стран возвращались птицы,  пробуждалась  жизнь  на
родной   земле.   Природа   словно   приветствовала   недавних    узников,
освобожденных накануне праздника воскресения Христова!
   В Краков был послан гонец, чтобы предупредить заранее семью Потоцких  о
приезде  неожиданных  гостей.  Встревожилась  вся   многочисленная   родня
Потоцких. Друзья и знакомые по совместной службе в войсках,  по  работе  в
сейме торопились первыми  встретить  возвращающихся  из  плена.  Некоторые
садились на коней, в кареты и скакали в Краков, чтобы  засвидетельствовать
им свое искреннее почтение. Даже из далеких пограничных областей  Украины,
из Белой Церкви, из Лубен, из Каменца спешили  шляхтичи,  чтобы  встретить
гостей.
   Это было величайшее событие в стране за последние несколько  лет!  Ведь
какие  государственные  мужи  возвращаются  из  турецкого  плена  -  можно
сказать, из могилы вернулись люди накануне пасхи.
   Родственники Потоцких жили не только в Польше, но и в граничащих с  нею
районах, даже  на  Украине.  Самый  младший  в  роду,  любимец  Николая  -
двоюродный брат Станислав, приехал из Парижа. Разве мог  он  не  разделить
вместе со всем семейством Потоцких такую большую радость? Почти  три  года
не виделись братья, словно и не было на свете Николая. Да  еще  каких  три
года! По письмам, по рассказам  приезжавших  в  Париж  знакомых  Станислав
знал, что сенатор не месяц и не два, а год, два, три!.. томится в турецком
плену. Получал успокоительные письма, в  которых  сообщалось  о  том,  что
брата собираются выкупить и что голомозые, надеясь получить большой  выкуп
за него, не станут вредить его здоровью. Но ведь не один  он  находился  в
этой ужасной неволе. Да  и  турки  не  спешили,  боясь  продешевить,  ведь
ближайшие соратники "шайтана" Жолкевского - очень ценный товар.
   Тревога за их судьбу лишала покоя знатных шляхтичей. А сколько  за  это
время погибло пленных казаков - если не на крюке палача, то в  адской  яме
смерти или прикованных к веслам на галерах. Но ведь  это  простые  казаки,
чернь, привычная к мукам, как  считала  шляхта,  чернь,  которой  по  воле
самого господа бога суждено погибнуть, точно козявке под сапогами пана.
   А  это  -  знатные  шляхтичи,  опора  и  надежда  Короны!  Для  них   и
устраивается такая торжественная встреча в Кракове, именно у Потоцких, где
с нетерпением ждали возвращения из плена одного из членов их семьи.
   Станислав питал глубокую привязанность к  Николаю,  который  не  только
приходился ему двоюродным братом, но и  всегда  заботился  о  нем,  о  его
образовании. Он настоял на том, чтобы  Станислава  отправили  не  на  поля
сражений за Днестр, а учиться, во французскую Академию.
   Хмелевские не  были  кровными  родственниками  Потоцких.  Но  их  семьи
дружили с давних  пор.  Родившиеся  почти  в  одно  время  сыновья  Андрея
Потоцкого и Хмелевского в один и тот же день были окрещены  у  краковского
примаса. Обоих и назвали именем святого Станислава...
   Стась Хмелевский вспомнил о дружбе с Потоцкими по пути в  Краков,  куда
он  следовал  вместе  с  Богданом.   Хмелевский   не   чувствовал   особой
привязанности к Потоцким, потому что рос он совсем  в  иной  обстановке  и
редко встречался с ними. Но в Кракове у него не было больше близких людей,
к которым он мог бы заехать, чтобы отдохнуть  после  такого  утомительного
перехода. Очевидно, и отец не был бы против.
   -  Куда  теперь  торопиться!  Воспользуемся  гостеприимством  Потоцких.
Отдохнешь у них немного, Богдан. А  через  несколько  дней  отправим  тебя
домой, на Украину.
   - Погоди, погоди. Так с одним из Потоцких мы вместе  воевали  и  вместе
были взяты в плен, - вспомнил Богдан.
   - Это Николай, сенатор, двоюродный брат  моего  друга  Станислава.  Его
родственники будут рады услышать от тебя о вашей жизни в  турецком  плену.
По всей Польше собирали  деньги,  чтобы  выкупить  их.  Пан  Збаражский  в
Стамбуле и сейчас продолжает переговоры с турками о выкупе из неволи  всех
пленных  шляхтичей.  Нашему  сенатору  Николаю  Потоцкому   всегда   удача
сопутствует.  Еще  зимой  ходили   слухи,   что   польское   правительство
договаривается с турками о подписании мира.





   Хмелевский  не  предполагал  встретить  у  Потоцких  и   своего   друга
Станислава. Когда Хмелевский и Богдан приехали  в  имение  Потоцких,  весь
двор был заполнен джурами, лошадьми,  дворовой  и  приезжей  челядью.  Это
несколько встревожило ротмистра. Оставив своих  коней  и  джур  во  дворе,
Хмелевский и Богдан разыскали маршалка дома, который принимал гостей и  их
слуг, прибывавших из далеких областей страны.
   - Я Станислав Хмелевский. Прошу пана доложить  обо  мне  хозяйке  дома.
Приехал со своим другом, - представился суетящемуся маршалку, который  тут
же торопливо направился в дом.
   "Что тут творится, боже милостивый?"  -  ломал  себе  голову  ротмистр,
когда  они   поднимались   по   широким   каменным   ступенькам   крыльца.
Стилизованные амуры с обеих сторон ступенек поддерживали корзинки с живыми
цветами. Дом гудел, как пчелиный улей.  Хмелевский  был  приятно  поражен,
когда навстречу ему выбежал на крыльцо Станислав. Его  друг,  оказывается,
здесь.
   Станислав  Потоцкий  искренне   обрадовался   неожиданной   встрече   с
Хмелевским, которого он, верный традиционной дружбе, связывавшей их отцов,
считал своим названым братом.  Даже  военные  увлечения  Хмелевского,  его
неожиданные связи с лисовчиками, воевавшими на стороне цесаря, по-юношески
искренне интересовали  молодого  "парижанина"  Потоцкого.  Когда  маршалок
доложил о Хмелевском, тот выбежал на крыльцо и  бросился  обнимать  своего
тезку. Ведь не виделись целых шесть лет!..
   - Как хорошо, мой  милый  Стась,  что  ты  приехал  именно  сегодня,  -
радостно воскликнул он,  обнимая  Хмелевского.  Царившая  в  доме  радость
передалась и ему.
   - Здесь, кажется, кроме тебя, Стась, есть еще и  другие  гости?  Извини
великодушно - не знал. Да и тебя не надеялся встретить тут. Ведь ты  же  в
Париже! Так, может... - заколебался Хмелевский.
   - Никаких извинений,  никаких  разговоров,  Стась!  Ты  знаешь,  именно
сегодня у нас в семье самый  большой  праздник:  наш  Николай  только  что
вернулся из турецкого плена!
   -  Сегодня?  Так  мы...  Ну  извини,  милый  Стась.  Веришь,  не  знал.
Разумеется, поздравляю и сердечно приветствую! Да я не  один,  -  смущенно
сказал Хмелевский, оборачиваясь к Богдану, который стоял в сторонке.
   - Стась! В такой  день!  Да  заходите  вместе!  У  нас  такое  семейное
торжество. Наступает "Велька ноц" во  всех  смыслах.  Пасха,  как  говорят
хлопы. А он... Кто же он, твой друг? Мне писали  в  Париж  и  говорили  по
приезде сюда, что  ты  последовал  за  каким-то  романтически  настроенным
полковником, ищущим славы!
   Молодой и энергичный Потоцкий подошел к Богдану, с ног до головы окинул
взглядом его  крепкую  фигуру  в  затасканной  военной  форме.  Не  совсем
подходящий наряд для такого торжественного дня. Но зато настоящий  боевой.
Романтика! Потертые от езды в седле голенища сапог,  венгерская  сабля  на
боку, пистолет за поясом,  как  у  настоящего  рыцаря  чести  и  славы.  И
обыкновенная поношенная казацкая шапка на голове!
   Хмельницкий смущенно снял шапку и взмахнул ею перед собой, поклонившись
хозяину.
   - Вижу, друзья мои, нелегко было вам умиротворять чехов  у  цесаря.  А,
орлы? Разрешите, - протянул Богдану руку.
   - Это -  Зиновий  Хмельницкий,  прошу,  -  поторопился  Хмелевский.  Но
Потоцкий прервал его:
   - Ах это твой... товарищ по учебе во львовской коллегии? Как  же,  знаю
пана по рассказам Стася. Будем знакомы, уважаемый бакалавр и  рыцарь  пана
Жолкевского! Так пан Зиновий, кажется, тоже...
   - Да, уважаемый пан Станислав, тоже из турецкой неволи возвращаюсь. Мне
приятно узнать, что пан полковник  именно  сегодня  возвратился  домой  из
плена. Но ведь у пана гости!.. - вдруг покраснел Богдан, посмотрев на свой
наряд. Потоцкий тоже оглядел Богдана и вдруг воскликнул:
   - Чудесно, друзья  мои!  Из  неволи,  как  и  мой  кузен,  пан  Николай
Потоцкий, как и другие гости в нашем доме! Все они в таком, а может  быть,
еще в более непрезентабельном, если можно так выразиться, виде. Никто и не
заметит. Все - коллеги пана Зиновия по войне и плену!..





   Начало сбора в доме Потоцких удивило Богдана, не  привыкшего  вообще  к
великосветской обстановке. Да это  ведь  скорее  торжественная  шляхетская
тризна, а  не  радостная  встреча.  Молодежь,  особенно  женщины,  правда,
несколько оживляла  общество,  украшала  его  привозной,  главным  образом
венской,  модой,  ее  наряды  резко  выделялись   среди   дорожных   одежд
гостей-пленников. Но тон обеду своим унылым  настроением  задавали  именно
они и особенно самый высокий гость - гетман Конецпольский.
   А гости из невоенных, и прежде  всего  женщины,  были  чувствительны  и
ждали от пленников рассказов о тех ужасах, которые им пришлось испытать  в
турецкой  неволе.  Полковник  Николай  Потоцкий,  хозяин  дома,   довольно
вежливо, но решительно отказался поведать что-либо о своих страданиях.  Он
здесь, мол, не один, хотя и самый старший, самый почтенный  мужчина  среди
присутствующих. Большинство гостей были удручены отказом хозяина.
   - Прошу уважаемых панов не унывать! - шутливым тоном сказал  хозяин.  -
Панове еще не успели прийти в  себя  после  утомительного  путешествия,  и
стоит  ли  сейчас,  в  минуты  такой  торжественной  встречи,  предаваться
грустным воспоминаниями. Очевидно панове с удовольствием  послушали  бы...
пана сотника из казацкого чигиринского отряда, который по-рыцарски защищал
в бою сыновей гетмана. Прошу пана Хмельницкого не отказать нашим уважаемым
дамам в их просьбе, - решительно предложил хозяин.
   - С удовольствием послушаем...  -  поддержала  мужа  пани  Потоцкая,  о
которой украдкой уже злословили любопытные дамы. За несколько  дней  после
получения сообщения о возвращении мужа она похудела и  побледнела  больше,
чем за все три года "страданий" по погибшему супругу.
   Богдан, словно специально охраняемый друзьями, сидел  за  столом  между
двумя   Станиславами.   Ему,   утомленному   и   угнетенному   непривычной
обстановкой, не хотелось вспоминать именно в этом кругу о пережитом.  Кому
рассказывать о себе, когда герои  дня  здесь  другие.  Богдан  думал,  что
именно они и расскажут о своей жизни в  плену.  Рассказывать  же  ему  всю
правду о своем пребывании в неволе  неинтересно.  Правда,  здесь  он,  как
слушатель, только мешает им, а своим рассказом, возможно, выручит их. Ведь
он, но являясь ценным пленником, действительно испытал на себе все  тяготы
турецкой неволи... И в нем заговорило чувство  человеческого  достоинства.
Да и молодежь просит, паненки! Ах эти паненки!..
   - Сердечно благодарю за внимание, оказанное мне  уважаемыми  панами,  -
начал  Богдан.  -  Рассказ   о   турецкой   неволе   связан   с   тяжелыми
воспоминаниями. Стоит  ли  на  таком  обеде  говорить  об  этом?  Разве  в
назидание нашему молодому поколению. А  уважаемых  дам  и  милых  паненок,
внимание которых столь дорого для меня, не следовало  бы  волновать  таким
печальным рассказом... Воспоминания о турецкой неволе - это воспоминания о
жестоком и коварном враге, они зажигают в наших сердцах ненависть и  жажду
мести! В классических произведениях Востока - стихах  и  поэмах  -  даются
суровые советы и  наставления:  уничтожать  кровожадных  врагов-людоловов,
оберегать от них тружеников страны и топить их в море, как лишних  щенков!
Еще поэт Навои советовал:

   Адув гар ба-бозу в гардад хароб,
   Ба-нируи допиг фурув кун дероб!

   То есть:

   Если коварный враг не убит в бою,
   То силой знания порази его!

   Таким образом, всеми средствами надо уничтожать негодяев!  А  это,  как
известно, обязанность воина! Как-нибудь в другой  раз  я  охотно  расскажу
уважаемым панам, что мне пришлось увидеть и пережить за  эти  два  года...
Сегодня же давайте попросим у нашего  уважаемого  пана-хозяина  разрешения
выпить этот бокал за его здоровье, за счастливое  освобождение  выдающихся
наших шляхтичей из этого ужасного плена. Виват пани  хозяйке,  виват  пану
гетману, панам шляхтичам!
   Да он не лишен ума! Женщины горячо зааплодировали, одобряя  предложение
единственного  в  этом  кругу  постороннего   "казацкого   сотника",   как
представил Богдана Станислав Потоцкий.  По  традиции,  мужчины  поддержали
женщин. Тост Богдана произвел неодинаковое впечатление на  присутствующих.
Женщинам он импонировал, потому что был произнесен как-то по-особенному, с
подъемом. Неспроста так романтично рекомендовал казака Станислав... Богдан
даже уловил ласковый взгляд одной  из  паненок.  Он  словно  коснулся  его
юношеского сердца. Молодые же мужчины были задеты несдержанностью сотника.
Кто он, откуда взялся? Сын подстаросты,  возможно  ставший  последователем
Магомета! Или тоже шляхтич?..
   Только поседевшие, почтенные мужи  спокойно  реагировали  на  поведение
пана Конецпольского и хозяина. Они не осуждали Потоцкого,  который  учтиво
взял в руки бокал и держал его поднятым до окончания  тоста  Богдана.  То,
что в глазах Конецпольского на миг вспыхнул пускай даже и холодный огонек,
гости расценили  как  поддержку  казака,  отказавшегося  поделиться  перед
знатными шляхтичами воспоминаниями о неволе. А внимание,  с  каким  слушал
гетман его речь, восприняли как проявление высокого благородства.  Правда,
Станиславу Хмелевскому показалось, что гетман не без  зависти  смотрел  на
державшегося с достоинством Хмельницкого. Кому, как не Хмелевскому,  знать
Конецпольского. Именно с ним и его братом, сверстником Сигизмундом, еще  в
Кракове готовились постигнуть основы великой науки... Старший на несколько
лет Станислав Конецпольский уже тогда ненавидел их  за  то,  что  они  так
легко и быстро усваивали науки, которые ему давались с трудом. К  тому  же
он страдал заиканием, что травмировало его, делало замкнутым и нелюдимым.
   А хозяин в этот день был  рад  приветствовать  такого  образованного  и
умного гостя - казака. Он невольно делал ему приятное -  именно  на  людях
праздновать свое возвращение  на  родину,  в  кругу  знатной  шляхты  Речи
Посполитой! После такого тоста казацкому сотнику можно и потанцевать!
   ...Богдан категорически отказался танцевать,  сославшись  на  усталость
после дальней дороги. Ему было неприятно, что  все  обращают  внимание  на
него, незваного гостя на этом аристократическом обеде у магната. А ну их к
лешему! Где же паненка, которая обласкала его  своим  взглядом?  Кто  она?
Может, нерассудительно, да и... неучтиво было не пригласить танцевать.
   Но ему сейчас не  до  танцев.  Поскорее  бы  выбраться  отсюда.  И  эта
музыка...
   - Пан Станислав, что это  за  новая  музыка,  которой  увлекаются  наши
уважаемые шляхтичи? - спросил у Потоцкого, кивнув в сторону танцующих.
   - Его королевское величество увлекается  итальянской  музыкой,  которая
все больше вытесняет нашу  национальную.  Вот  послушал  бы  пан  жалобное
стенание  венецианских  чертенят  в  исполнении  янычарской  капеллы   при
дворе... Мода! Даже у поляков, для которых имена  Скарги,  Замойского  или
Анны Ягелонки... никогда не станут пустым звуком.
   Слова  Потоцкого,  сказанные  с  такой  душевной  горечью,   растрогали
Богдана. И он подумал о том, как бы избавиться от всего  этого  окружения.
Боясь нарушить этикет, проронить лишнее слово и  не  вовремя  ответить  на
улыбку дамы, Богдан все время находился в  напряжении,  отчего  не  только
устал, но и почувствовал головную боль. Пленник! Более двух лет  прожил  в
атмосфере правоверного мусульманства!..
   Богдан не преминул воспользоваться  возможностью  уединиться  на  время
вместе с вельможными шляхтичами в укромном уголке. Ведь  хозяин  предложил
мужчинам, разумеется с согласия Конецпольского, пройти в малый зал, где их
ждали чубуки, набитые лучшим, привозным табаком, -  сюрприз  гостеприимных
хозяев, и прекрасное вино.
   Богдан  с  радостью  пошел  за  хозяином,  не  поддавшись   искушениям.
Хмелевский одобрительно улыбнулся другу и  тоже  присоединился  к  знатным
панам.
   - Не о плене следует говорить  сейчас,  уважаемые  наново,  -  произнес
Николай Потоцкий, направляясь с гостями в  другой  зал.  -  Мы  должны  не
только словами, но и делом помочь отчизне избавиться от  этого  несчастья.
Такая беда!





   Думал ли хозяин, что этими словами он расшевелит осиное  гнездо.  Почти
все гости остановились, услышав то, что так тревожило каждого  поляка.  Но
не каждый и не всюду мог говорить об этом так открыто и прямо.
   - Если бы  это  зависело  от  наших  разговоров,  уважаемые  панове!  -
насмешливо произнес кто-то из шляхтичей.
   Потоцкий вдруг остановился  и  обвел  взглядом  присутствующих,  словно
спрашивая: от кого же это зависит? Кто это сказал - храбрец  или  трус?  А
сказавший тоже понял, что он только  растравил  рану,  посыпав  ее  солью.
Сообразил и решил не выдавать себя.
   Богдан улыбнулся: оказывается, шляхтичи способны и на такие, не  совсем
благородные поступки. А знавшие, кто это сказал, не  выдали  его.  Значит,
гости уже разбились на две группы.
   Хозяин встретился взглядом с Конецпольским,  слегка  кивнул  головой  и
обратился к  Богдану,  новому  здесь  человеку.  Кто,  как  не  он,  может
объективно, не оглядываясь, высказать свое мнение по поводу этой реплики.
   -  Очевидно,  слышали,  пан  сотник...  о  комиссии,  назначенной   его
величеством королем по настоянию покойного гетмана Ходкевича. Будто бы она
будет  рассматривать  претензии   казаков   и   представлять   к   награде
отличившихся в Хотинском сражении.
   Удивленный Богдан только пожал плечами. Он ничего не знал  об  этом.  К
благопристойной  попытке  хозяина  завязать  дружескую  беседу  с  гостями
присоединился и пан гетман.
   - Да, уважаемый пан Николай,  это  верно.  Комиссию  уже  назначили,  -
подтвердил Андрей Потоцкий, младший брат полковника.
   Эти слова сняли с души Богдана тяжелый камень. О  такой  комиссии  даже
Конецпольский ничего не знал.  Андрею  Потоцкому  успел  сказать  об  этом
двоюродный брат Станислав. Гетман Конецпольский  решил  тут  же  высказать
свое мнение.
   - Это не-е  п-первая  комиссия,  уважаемые  панове,  за  время  мудрого
правления его  королевского  величества,  -  высокомерно  произнес  он.  -
Е-ед-динственное, что  может  сделать  эта  в-высокая  комиссия,  так  это
затормозить  на   некоторое   время   растущее   недовольство   украинских
х-хлопов...
   -  Их  требования  известны,  -  вмешался  пан  Струсь,  больше  других
пострадавший в плену.
   - Но  никакие  хитрости  короля  здесь  не  помогут,  тут  нужны  более
радикальные меры, уважаемые п-па-панове!.. - горячился Конецпольский.
   Это уже заговорил гетман. И на устах шляхтичей  заиграли  одобрительные
улыбки, они переглядывались друг с другом. О Богдане сразу  все  позабыли,
кроме его друга Станислава Хмелевского, который взял его под руку. Видимо,
и Станислав Потоцкий в эту минуту вспомнил о единственном госте,  которому
не  следовало  бы  слышать  подобных  речей  гетмана.  Но  он,  увлеченный
разговором, лишь вопросительно посмотрел на Богдана. А тот даже бровью  не
повел - хорошую школу прошел во Львовской коллегии иезуитов.
   Хозяин дома многозначительно  посмотрел  на  брата  Станислава.  В  его
взгляде - вопрос или даже тревога: одобряет ли  он  действия  короля  или,
может, как и бросивший реплику, критикует его.
   Станислава не удивил взгляд брата. Не испугала  его  и  поднятая  снова
гетманом старая проблема обуздания казачества.  Только  на  несколько  лет
старше его, Станислав Конецпольский, пользуясь своим военным  званием  как
буллой,  мог  позволить  себе  так  смело  критиковать  непоследовательную
политику правительства.
   - Вы правы, пан гетман, - поторопился Станислав Потоцкий. - После битвы
под Хотином прошло уже более полугода. А жолнерам, как и казакам,  до  сих
пор еще ничего не заплатили. Ведь  они  воевали,  мир  Короне  обеспечили!
Скоро, говорят, будет  жолнерская  конфедерация.  Казаки  тоже  не  спешат
расходиться по волостям, а сосредоточиваются в Киеве. Они совсем не  тоном
счастливых подданных выражают свое недовольство рациональной, так сказать,
политикой его королевского величества. Ведь созданная комиссия должна была
объявить волю короля о сокращении реестра  казаков.  А  украинские  хлопы,
наоборот, вынуждены продолжать набеги, чтобы добывать себе ясырь...
   - А пан С-стась, вижу, мог бы заслужить  р-расположение  казаков  своей
беспристрастной защитой их, уважаемые панове! Как  вы  думаете,  уважаемый
п-пан с-сотник? - обратился Конецпольский к Богдану на  украинском  языке,
воскресив в его памяти воспоминание о первой  встрече  с  тогда  еще  юным
поручиком польских войск Конецпольским...
   - О, уважаемый пан  гетман!  Ваши  соображения  весьма  интересны,  это
верно. Но я, уважаемые панове, какое-то время был оторван от  этого  мира.
Сам с удовольствием послушал бы, что скажут уважаемые панове.
   Ротмистр Хмелевский понял, что Богдана  надо  отвлечь  от  этой  острой
политической дискуссии, затеянной шляхтичами.
   - Думаю, что нам бы не помешало попробовать вина из погребов хозяина, -
многозначительно намекнул он Богдану.
   - Ты прав, Стась, если и впрямь в этих погребах хранится  не  березовый
сок, а настоящее вино, - засмеялся  Богдан.  -  Ибо  у  меня  руки  как-то
озябли... от этого шляхетского сквозняка.
   Когда же выпили по бокалу хорошего вина, Богдан еще  внимательнее  стал
прислушиваться к разговорам знатной шляхты. А они горячились  еще  больше,
спорили между собой.
   - Не прислушивайся, не обращай внимания. Напрасно мы  с  тобой  заехали
сюда ночевать. В этом моя вина.
   - Так,  может,  уйдем  отсюда?..  Только  вот  паненка  таким  ласковым
взглядом одарила меня за столом. Точно солнышко весной!..
   - Это уже совсем другой  разговор!  Заметил  и  я  ее  улыбку.  Но  эта
паненка, казалось бы, и не имела права... собственно, она обручена. Она из
Каменца,  кузина  Станислава  по  матери.   Ну,   так   будем   потихоньку
ретироваться отсюда?
   Богдан лишь кивнул головой в знак согласия. На  них  никто  не  обратил
внимания, когда они проходили через зал к выходу.  В  кругу  разгоряченных
дискуссией шляхтичей оказался и Адам Кисель, любитель  острых  споров.  Об
этом все знали и не тревожились, поскольку его постоянные выпады нисколько
не угрожали шляхте, определявшей политику Короны.
   - В самом деле, пан  Станислав  прав,  -  услышал  Богдан  слова  Адама
Киселя, и, заинтересовавшись, они с Хмелевским остановились  у  дверей.  -
Слишком затянулось это дело с  выплатой  содержания  казакам  и  жолнерам.
Говорят, будто бы уже и приготовили им эти проклятые деньги, которые лежат
во Львове, как приманка в мышеловке.
   В зале захохотали, развеселив и оратора. А он продолжал:
   - А пока что королевские  войска  снова  двинулись  на  Украину,  чтобы
бряцанием сабель, а не обещанными злотыми успокоить храброе казачество!  -
потряс рукой пан Кисель.
   - Как хорошо, пан Адам, что вы любезно согласились  остаться  на  пашем
семейном празднике. Кто  лучше  вас  знает  такие  запутанные,  как  вижу,
казацкие дела,  какими  они  были  еще  с  незапамятных  времен  покойного
Батория.  Прошу,  пан  Кисель,  расскажите  об  этом  пограничном,  всегда
бунтарски настроенном хлопском войске. Пускай  пан  Адам  поподробнее  нам
сообщит о них. Просим, уважаемый пан Адам!
   Адам Кисель не ожидал этого. Пожал плечами - знал бы, не  торопился  со
своим мнением.
   - Что поделаешь, - произнес Кисель. - Одни  казаки,  уважаемые  панове,
собираются на  грозный  казацкий  Круг.  Другие  воюют  под  началом  пана
Стройновского, помогая цесарю Австрии. А третьи,  вопреки  обещаниям  пана
Збаражского, отправились на чайках к Черному морю за  добычей.  А  деньги,
предназначенные им, лежат во Львове. Почтенные казацкие старшины с  трудом
поддерживают порядок, но тоже говорят,  что  не  по-хозяйски  поступают  с
выплатой им содержания.
   - Конечно, они правы, -  подтвердил  несдержанный  Станислав  Потоцкий,
забыв о своих гостях, Хмелевском и Богдане.
   - Да, так, уважаемые панове, не по-хозяйски. Его величество  король  по
этому поводу недавно принимал у себя депутацию казаков. Но он ни на шаг не
отошел от своей прежней  политики  и  разными  дипломатическими  увертками
старается удержать казаков в узде. А казаки, да еще и  вооруженные,  после
Хотинского сражения представляют собой не меньшую  силу,  чем  жолнеры.  У
них, панове, давно чешутся руки... Но  пока  что...  казаки  ждут  выплаты
причитающегося содержания.
   - Пора бы выплатить!  Зачем  держать  деньги  во  Львове?  -  удивленно
спросил хозяин дома, рассчитывая на поддержку гетмана.
   - Золотые слова, ваша милость, - поддержал Кисель, а не  гетман.  -  Но
надо думать, уважаемые панове, не только о завтрашнем  дне,  но  и  о  том
новом, что есть сегодня. А это сегодняшнее, как топь на болоте, заставляет
ходуном ходить. Семьям казаков да их старикам  следовало  бы  обрабатывать
землю, выращивать хлеб для общества.  Но  землю  в  украинских  староствах
после подавления восстания  разных  наливайков  присвоили  себе  шляхтичи.
Заниматься хлебопашеством некому.  Все  украинские  крестьяне  хотят  быть
казаками и жить свободно.  А  земля  у  шляхтичей  пустует.  Вот  и  лежит
бесплодной украинская земля. А казаки вынуждены добывать хлеб для  себя  и
семьи набегами на Крым, на турецкое побережье. Всеми нами уважаемый  князь
Юрий советует устрашать казака его же собственной кровью, чтобы  заставить
заниматься хлебопашеством, обрабатывать землю шляхтичей... И вызывает этим
угрожающие  Польской  Короне  речи  на  сейме,  как,  скажем,  речь   пана
Древинского.
   - Да, уважаемые панове,  Древинский  в  своей  речи  в  сейме  окрестил
шляхтичей  такими  именами,  как  прохвосты,  душегубы,   поджигатели,   -
подтвердил Юрий Збаражский. - Шляхта так занята своими  распрями,  что  не
видит и не слышит этого. Мы  уже  превратились  в  прохвостов,  душегубов,
поджигателей, прошу прощения. Не  на  руку  ли  это  собравшимся  в  Киеве
вооруженным казакам? Вот почему его величество король поступает  умно,  не
спешит заискивать перед мерзкими хлопами, этим вооруженным сбродом.
   - Что случилось, панове? - успокаивал Николай Потоцкий, держа  в  руках
пустой бокал и графин с вином. -  До  нас  дошли  слухи  о  том,  что  пан
Радзивилл советует втянуть казаков  в  шведскую  войну.  Пан  Стройновский
забавлял их где-то за Дунаем. Положение не такое уж критическое,  как  его
обрисовал пан Адам... Очевидно, гостям следует выпить по жбану вина  после
такой, так сказать, действительно государственной работы, как в сейме.  Не
так ли, мой пан Станислав? - гостеприимно  обратился  Николай  Потоцкий  к
помрачневшему Конецпольскому.
   Гетман обвел взглядом шляхтичей и одобрительно кивнул головой...





   Казаки-лисовчики полковника Ганнуси возвращались  на  Украину  кто  как
мог. Когда они подошли к Висле, то уже мало походили на воинов. Сейчас они
были только отцами своих детей, мужьями своих жен или сыновьями матерей  и
отцов, которые так хотят увидеть их. Поседевший полковник  еще  на  берегу
Вислы распрощался со своими казаками. Его сопровождали  несколько  пожилых
старшин. Подорвал свое здоровье полковник в тяжелых боевых походах и боях.
Отвоевался, едва хватило сил добраться до родной Белоцерковщины.
   - Своими путями будем, панове-молодцы, добираться домой, а может, и  на
Запорожье, - прощаясь, оправдывались старшины.
   Весь воинский пыл словно ветром сдуло, когда  казаки  ступили  на  свою
землю.  Только  небольшая  часть  молодых  и  наиболее   храбрых   казаков
направилась вместе с жолнерами в Краков. Здесь проходили торные пути, было
много селений, где легче раздобыть харчи, продать остатки трофеев.
   -  Нам  лучше  держаться  вместе,  панове  казаки,  -  советовали   или
уговаривали жолнеры, чувствуя себя на своей земле полноправными хозяевами.
Здесь что ни село, что ни кустик - все свое.
   И они шли вместе. Вначале разбивались  на  группы,  чтобы  не  вызывать
недовольства у мещан, не накликать на себя беду. А когда узнали в Кракове,
что туда прибыли полковники  польского  войска,  находившиеся  в  турецком
плену после Цецорской битвы, немедленно ушли из города.  Словно  от  чумы,
убегали они на окраины, в соседние села.
   - Ну, братцы, давайте уходить кто куда! Во  дворце  Потоцкого  шляхтичи
уже и совет держали. Снова хотят взяться за вашего брата казака.  А  возле
Киева  казаки  собирают  широкий  Круг.  Да  и  жолнерская   конфедерация,
сказывают, тоже не за горами. До сих пор не выплатили содержание  ни  тем,
ни другим!.. - сообщил один из поляков-лисовчиков, вернувшийся из разведки
в город.
   Вместе с поляком-разведчиком ходил и казак Карпо Полторалиха,  которого
Богдан уговорил пойти с казаками.
   - Я останусь еще на несколько дней  у  Потоцкого.  Очевидно,  где-то  в
именин Николая Потоцкого и служить буду, - признался Богдан казаку.
   - Так, значит, и в Чигирин не поедете, Богдан?
   - А что мне теперь делать в Чигирине, Карпо? Одна печаль и одиночество?
Там каждый кустик будет терзать душу, пробуждая  воспоминания...  Нет,  не
поеду я ни в Чигирин, ни в Субботов. Нет  у  меня,  братец,  ни  роду,  ни
племени. Буду служить у  Потоцкого.  Может,  гайдуком,  писарем  стану  на
родной земле. Жизнь лучше узнаю, глядя на нее со стороны, покуда и самого,
как пса, на цепь не посадят.
   - Так уж лучше в монахи, - пытался отговорить Богдана Карпо.
   - В монахи или в доезжачие, в конюшенные -  один  черт.  Разве  не  все
равно, где коротать дни, лишь бы не там, где тебя впервые  родители  учили
по земле ходить.
   - Ведь это... измена ей, матери-земле.
   Богдан пристально посмотрел казаку в глаза.  Широкоплечий  и  стройный,
как девушка, подпоясанный красным  поясом,  Карпо  не  смутился  недоброго
взгляда Богдана. Знает ли он, что значит измена родной матери-земле,  если
так смело обвиняет в этом сироту-пленника, возмужавшего казака?
   - Нет, казаче! Это не измена! Хочу в одиночестве, где-нибудь  в  уютном
уголке, свыкнуться со своей новой судьбой,  которая  хочет  согреть  меня,
сироту. Да и с жизнью нашего народа должен лучше познакомиться.
   - Но ведь она, эта жизнь, и там, у нас на Днепре!
   - Со стороны хочется присмотреться к запорожцам. Шляхтичи вон  говорят,
что украинский народ обленился, не хочет работать на них, все  казачеством
промышляет. Может, и обленились люди, оставив свои,  вечно  принадлежавшие
им земли. Так, очевидно, и Северин  Наливайко,  обленившись,  сложил  свою
голову на шляхетской плахе, лишь бы не осчастливить себя панским ярмом.
   - Мудро говоришь. Получается - нате, рубите, уважаемые шляхтичи...
   - Сам знаешь, какое это счастье быть в панском ярме хоть и  без  плахи.
Присмотрюсь я к этому ярму, да и пана получше разгляжу.
   - Вместе с его детками?
   - Разумеется.  Может,  умирать,  как  Наливайко  или  Бородавка,  и  не
следует.  Живи,  плодись,  как  вошь  в  кожухе.  А  святой  апостол  Петр
подоспеет, пожалеет тебя и чудом спасет, как  ту  великомученицу...  Тьфу,
черт возьми, наговорил тебе, братец, всяких глупостей... На самом  деле...
Более двух лет не был на родной земле, а  застал  ее  будто  опустошенной.
Кругом только шляхтич на шляхтиче!..
   - Отца нет, знаем. Но ведь есть люди. И какие! А живой человек о  живом
думает.
   - О живом! Но о каком, брат мой Карпо? Лишился  я  родителей,  растерял
друзей, заросли травой когда-то утоптанные тропы. И утаптывать их надо  на
какой-то новой почве. А знаешь  ли  ты,  молодой  и  горячий  казаче,  где
именно, на какой земле утаптывать?! Вот я приду в себя и пойду искать  эту
землю, - может, найду, если и не казацкую, то  какую-нибудь  другую.  Хочу
приглядеться к матери-земле, да и к себе...  Поезжай,  брат,  приставай  к
своим людям. Увидишь чигиринцев, поклонись им от меня, передай, что жив. А
больше ничего не говори обо мне. Где я, что буду делать. Пускай затеряюсь,
как былинка, подхваченная осенними ветрами.
   - Так где тебя искать, если захочется повидаться? Привык я к тебе!
   И снова своим  вопросом  поставил  Богдана  в  тупик.  Старшина  умолк,
посмотрел на дом Потоцких. Может, он не знал, что ответить, или  не  хотел
говорить правду.
   - Стоит ли искать, дружище? Где-нибудь в имении Потоцких, а все-таки на
Украине. Тут недолго пробуду, чтобы не  зарыться,  как  линь  в  тину.  Но
лучше... я сам тебя найду, когда немного свыкнусь со  своим  одиночеством.
Прощай; казаче.
   Видел ли кто-нибудь, как  крепко  обнимались  казаки,  скрытые  пеленой
утреннего тумана? Так прощаются только родные, когда отъезжают  в  далекий
путь. Как на смерть. Но с надеждой обмануть ее, проклятую.





   А собравшееся под Киевом казачество бурлило,  точно  море  весной.  Его
ратные подвиги на Хотинском побоище не только не были достойно оценены, но
еще и  позорно  растоптаны  королем.  Ни  восторженные  реляции  покойного
гетмана   Ходкевича,   ни   даже   расточаемые   королевичем   Владиславом
беспристрастные  похвалы  казакам,  которые,  по  свидетельству  и  самого
Зборовского, своей храбростью и отвагой  решили  исход  войны  и  принесли
победу Польской Короне, - ничто не помогло.
   Сенаторы  Речи  Посполитой  сейчас  были  заняты  тем,  как  разоружить
казаков, заставить их взяться за плуг в  шляхетских  имениях  на  Украине.
"Чего доброго, это быдло еще захочет сравняться с польской шляхтой",  -  с
ужасом думали сенаторы.
   Казаки-лисовчики,  возвращаясь  из-за  Дуная,  наконец  встретились  со
своими  побратимами   казаками   -   героями   Хотинской   кампании.   Они
сосредоточивались в кагарлицких лесах и ярах, надеясь  получить  обещанную
сенаторами плату  за  прошедший  тяжелый  военный  год.  Лисовчики  теперь
группировались вокруг Ивана Сулимы. До Кагарлика дошла только половина тех
казаков, которые начинали поход от Дуная. Часть из них ушла с  полковником
Ганнусей, а некоторые, разбившись на группки, отряды, отправились на Сечь.
В  кагарлицких  ярах  и  перелесках  лисовчики  встретились  с   казаками,
разгромившими  турок  на  Днестре.   Эти   казаки   по-братски   встретили
лисовчиков, привели их на совет старшин в  Кагарлик  и  попросили  сказать
свое слово.
   - Мы к этому непричастные... - из скромности отказывался  Иван  Сулима,
попав на Круг, о котором всю весну мечтали казаки.
   - Как это непричастные? - с деланным удивлением спросил  Олифир  Голуб,
возглавивший низовое казачество после Сагайдачного.  -  Так  вы  бы  сдали
оружие, добытое за Дунаем, запорожцам и шли бы  к  панам  старостам  землю
пахать, что ли! Непричастные!
   - А мы причастные? - воскликнул моложавый казак.  -  Жену  с  ребенком,
отца с матерью оставил на произвол судьбы и пошел, обманутый  Сагайдачным,
защищать сенаторов с королем от турецкого нашествия. За чертову  душу  два
года мытарился за Днестром, жрал дохлую конину. А теперь...
   Иван Сулима как  околдованный  прислушивался  к  крику  души  обманутых
королем казаков. Почувствовал, как на его плечо  опустилась  тяжелая  рука
друга.
   -  Неужто  и  Сулима  тоже  непричастный?  Все   мудрим!   Давай   сюда
непричастных... Совет  держать  будем.  Шляхтичи  измучили  казака  своими
днестровскими кровопролитными боями. Ты с нами?
   - Острянин, милый! Чего же нам  ссориться,  рад  видеть  тебя  живым  и
здоровым! Мы, безземельные, всегда с казаками. А слышал,  как  поддел  нас
казак? Правильно поддел. За чертову  душу  головы  клали!  Вон  в  Кракове
вернувшиеся из плена паны гетманы, выкупленные у турок за паши деньги, уже
собираются прибрать казаков к своим рукам, петли для  них  готовят...  Вот
наш казак Полторалиха кое-что знает об этом и вам  расскажет  о  намерении
этих  пленников-шляхтичей.  А  ну-ка,  Карпо,  сумеешь  ли  ты   заставить
запорожцев слушать тебя? Расскажи им  о  том,  что  готовят  шляхтичи  для
нашего брата в Кракове!
   Карпо смутился, словно засватанная девушка, и направился  к  возу.  Как
всегда, он был без шапки, будто только что  встал  из-за  стола.  В  рядах
лисовчиков он впервые участвовал в  сражении.  На  Запорожье,  где  каждый
казак получал боевое крещение, он еще не был. Никто из здешних казаков  не
знал его.
   Лихо вскочил на воз, едва прикоснувшись к нему рукой. Турецкая карабеля
на боку, пистоль за поясом. Сам стройный, как тополь, и крепкий, как  дуб.
Только теперь догадался он поправить взлохмаченный оселедец на голове.
   - Братья казаки! Старшой  вашего  казачества  заставил  меня,  молодого
казака, речь держать, хотя ему самому следовало бы слово молвить. Вот  тут
говорил человек - за  чертову  душу...  А  я  не  согласен.  Мне  пришлось
беседовать с одним хорошим молодым казаком, бежавшим из  турецкой  неволи,
сыном нашей чигиринской подстаростихи Матрены...
   Казаки зашумели, позвали чигиринцев.
   - Что он говорит, о ком это, какой сын  подстаростихи  Матрены?  Может,
Хмельницкий? Так он же погиб...
   - Такие не гибнут, братья казаки! - воскликнул Иван Сулима.
   - Так где же он?
   - Покажите его нам!
   - Все объясню вам,  братья,  -  продолжал  молодой  казак  Полторалиха,
поднимая руку. - Живой казак, присматривается, путей домой ищет!  Погодите
же... Знаете, как святой апостол Петр великомученицу Агату  снова  девицей
сделал?..
   - Тьфу ты, чертов казак! - захохотали казаки.
   - Святому все можно. Как же он?
   - Ясно, не святые горшки лепят, говорил мне  этот  обученный  иезуитами
пленник Богдан. А той Агате, сказал, апостол помог. Так вот,  нашел  он  у
ворот  рая  отрубленные  иезуитами  девичьи  груди,  да  и   прилепил   их
великомученице на свои места.
   - Ну и Карпо! Где ты, пан старшой, нашел такого? - хохотали казаки.
   - Так что же, стала девицей?
   - Ну а  как  же!..  Так  вот,  братья  мои,  и  сына  пани  чигиринской
подстаростихи сейчас, так  сказать,  святой  Петр  прилепил  на  службу  к
шляхтичам.
   - Прилепил?
   - Как грудь святой Агаты! Дайте прийти в себя сироте... И я так  думаю,
братья, что никакого чуда от святого Петра казаку ждать нечего. Воевали за
Речь Посполитую,  поверив  королю  или  королевичу.  А  сейчас,  очевидно,
придется воевать еще и за свою волю, за народ, за  казачью  честь!  Святой
апостол нам ее не принесет, нет! Нанимал нас воевать, плати или...
   - Плати! Плати! - эхом прокатилось над кагарлицкими буераками.  Не  все
услышали они из того, что сказал стройный  казак.  Только  слово  "плати!"
передавалось из уст в уста. Вот уже не одну неделю ждут казаки королевских
комиссаров  с  деньгами.  И  тревога  закрадывалась  в  их  сердца   из-за
подозрительной   задержки   выплаты   содержания.   Ведь   известно,   что
предназначенные им деньги лежат во Львове!..
   К возу, на который один за другим подымались казаки и  старшины,  чтобы
сказать свое слово, подошел избранный после  Сагайдачного  старший  Олифир
Голуб. Одет он - как подобает казацкому  атаману.  Только  вместо  обычной
шапки, какие носили полковники и старшины, Голуб напялил на себя польскую,
как у шляхтичей, дорогую, отделанную мехом куницы. Шапка,  подаренная  ему
самим Петром Сагайдачным, оказалась  великоватой.  Для  гетманской  головы
шита она в Варшаве! Шапка съезжала Голубу на лоб, закрывала глаза.  Вместо
того чтобы показать казакам свою обнаженную  с  оселедцем  голову,  Голубу
приходилось все время сдвигать ее на затылок.
   - Да снял бы  ты,  пан  старшой,  с  головы  это  проклятое  шляхетское
украшение. Тут такое творится, а он  с  шапкой  возится...  -  посоветовал
Голубу сотник, стоявший возле воза.
   Олифир  Голуб  покраснел,  задетый  за   живое   таким   издевательским
замечанием. Снова поправил шапку, а потом со злостью сорвал ее с головы  и
обратился к казакам:
   - Шапка тут, панове казаки, ни при чем!  Самим  покойным  паном  Петром
надета мне на голову!
   - А казаки могут и снять ее, пан Олифир! Не этим бы хвалился...  -  так
же громко поддержал казаков один из старейших  среди  знаменитых  казацких
вожаков, полковник Дорошенко.
   Подсаженный  казаками  и  подхваченный  Карпом  Полторалиха.  Дорошенко
поднялся на воз, снял с головы свою, такую же, как  и  у  каждого  казака,
смушковую шапку с красным башлыком:
   - Нашему старшому, очевидно, неизвестно, что от короля прибыл еще  один
гонец к панам комиссарам, которые ведут  с  казаками  переговоры  об  этой
проклятой плате. Пан Обадковский обещает подкинуть  еще  около  десяти,  а
может, и двадцати тысяч злотых к обещанным сорока, лишь бы только уплатить
именно казакам...
   - Что? Мы все становимся казаками! Может, освятить эти деньги?
   - Почти так,  -  засмеялся  Дорошенко.  -  Ведь  вы  слыхали,  что  эти
проклятые злотые лежат во Львове. А  их  надо  привезти  оттуда.  Вот  его
величество король и выделил целых две тысячи вооруженных  гусар,  чтобы  к
празднику святого Ильи доставить эти злотые в Киев.
   - Ото, какие они тяжелые!..
   - Что к празднику Ильи, это понятно! А зачем нужны гусары?
   - Илья тут тоже так нужен, как той бабе кисти на поясе,  чтобы  красиво
было. Паны комиссары предлагают составить твердые списки  только  казаков.
Очевидно, при поддержке... двух тысяч  гусар  эти  списки  будут  наиболее
твердые.
   - Снова хотят реестр ввести! Как воевать с турками на Днестре, можно  и
без реестра. А как деньги платить - проклятые шляхтичи так и ищут, как  бы
тебя обвести. Пускай платят воинам, которые вернулись из-под Хотина, а  не
по спискам. Вот мы тут все как есть, при есаулах и писарях.
   - Что же, пан Голуб, вероятно, придется согласиться с казаками  -  всем
идти в Киев, чтобы было  перед  кем  и  гусарам  покрасоваться.  Праздника
святого Ильи не так долго ждать, посмотрим...
   - А я советовал бы, как старшой, еще раз послушаться панов  комиссаров,
разойтись, а старшины пускай списки составят...
   - Куда разойтись? Чтобы шляхтичи эти деньги  одним  реестровым  казакам
раздали? - воскликнул полковник Острянин.
   - Верно! Пану Олифиру следовало бы шапку по голове найти.
   - Не казацкая эта шапка. Пускай бы пан Олифир в этой  шапке  шел  лучше
вместе с пани Анастасией  поминки  справлять  по  покойному  Сагайдачному!
Какой из него старшой казацкого войска?
   - Долой его! Дорошенко хотим!
   - Дорошенко-о!..





   На какое-то время жизнь Максима Кривоноса будто  застыла.  Казалось,  и
душа его окаменела. А каким  он  был  прежде  горячим  воином.  Куда  идти
дальше,  ради  чего  жить?   Ему   хотелось   найти   что-то   постоянное,
определенное, чем можно было бы завершить этот приход "на край  земли",  в
Венецианское королевство.
   - Что будем делать, чем жить? Вот вопрос, который тревожит меня,  а  не
то, как буду называться  здесь,  скрываясь  среди  чужеземцев,  -  говорил
Максим Кривонос друзьям, когда они пришли к Адриатическому морю.
   Он заметно  постарел.  На  похудевшем  лице  еще  резче  выделялся  его
перебитый горбатый нос, придававший  лицу  хищное  выражение.  Скрытые  за
густыми бровями, пронизывающие, орлиные глаза не глядели  на  собеседника.
Казалось, они всегда что-то искали.
   Как им прожить? Ведь они пришли сюда не затем,  чтобы  умирать  в  этой
далекой, теплой стране. А воевать снова?.. С кем, кто твой  враг?  Ужасно:
поле битвы, словно нива, на которой ты и хлебопашец и жнец.
   Друзья итальянцы,  воевавшие  вместе  с  ними  за  свободу  восставшего
чешского народа, преданного самим же  главарем,  говорили  им  о  каких-то
крестьянских   отрядах,   которые   якобы   боролись   против    испанских
поработителей.   Бунтарь   интересуется   восстанием!    Отряды    борцов,
вдохновляемые Кампанеллой, вот уже почти четверть века скрываются в горах.
Воюют или только угрожают войной, погибая в горах от голода и болезней и в
то же время пополняясь новыми, родившимися в городах и селах бунтарями.
   - Да мы  и  сами  не  знаем,  -  говорил  рыбак  Мазаньело,  беседуя  с
Кривоносом и его друзьями, - утихла эта борьба или только разгорается.  Но
вождь наших повстанцев Томмазо Кампанелла до  сих  пор  еще  жив,  хотя  и
заточен иезуитами в подземелье. Даже оттуда доносятся к нам его  пламенные
призывы!
   - От заточенного в подземелье? - удивились кривоносовцы.
   - А стены казематов возводили такие же люди, как и мы. Разве  я  рыбачу
по доброй воле?
   - Вот так и у нас, добрый человек. Захочешь есть, и на  подножный  корм
перейдешь, как скотина... Большая у вас семья? - поинтересовался Максим, с
трудом объясняясь с итальянцем.
   Рыбак понял Максима и с горечью повторил:
   - И на подножный корм перейдешь, как скотина... Этим  часто  приходится
довольствоваться  и  итальянским  труженикам.  Рыболовство  -   передышка.
Конечно...  -  засмеялся  рыбак.  -  Семья   в   нашем,   брат,   возрасте
обыкновенная. Престарелые родители остались в Неаполе. Со мной жена,  тоже
повстанка. Сын у нас недавно родился.  Нарекли  его  именем  нашего  вождя
Кампанеллы.
   - Томмазо?
   -  Да.  Томмазо  Аньело!  Буду  пока   что   жить   здесь,   заниматься
рыболовством. А потом, может, снова  примут  на  прядильную  фабрику...  Я
участвовал  в  восстании  в  Калабрии.  Там  и   женился.   Может,   снова
присоединимся к повстанцам, посмотрим. Буду рассказывать  сыну  о  тяжелой
жизни наших людей, учить его бороться, как и  наш  Томмазо,  с  испанскими
захватчиками и дворянами, которые за бесценок скупают наши кровные  земли.
Сгоняют людей с насиженных мест, оставляют их без крова...
   - Как видно, всюду такие же паны, как  у  нас,  и  беднякам  приходится
бороться с ними.
   Такие беседы не только знакомили  кривоносовцев  с  жизнью  итальянских
тружеников, но и снова зажигали сердца  народных  борцов,  которые  начали
охладевать после  долгих  странствий  по  чужим  краям.  Товарищи  Максима
поближе познакомились с рыбаком и сдружились с ним.  Жизнь  изгнанников  с
каждым днем становилась все тяжелее.  Поредевший  отряд  Кривоноса  долгое
время скрывался в лесах Приморья вместе с итальянскими волонтерами.  Но  и
волонтеров с каждым днем становилось все меньше и меньше. Они  расходились
кто куда.
   - Люди уходят в горы, - объяснял казакам рыбак  Мазаньело.  -  И  мстят
испанским угнетателям за причиненные ими обиды.
   - Очевидно, и в горах не сладко  живется?  -  спросил  Вовгур,  который
больше   интересовался   завтрашним   днем,   чем   горькой    сегодняшней
действительностью.
   - Не сладко, верно говоришь, синьор. Но все-таки  там  жизнь!  Жизнь  и
неугасимая борьба за нее. Сам вот с грехом  пополам  перебиваюсь,  рыбача,
пока испанские кровопийцы не прижмут налогами...
   Слушая рыбака Мазаньело, Максим Кривонос думал о том,  что  ему  и  его
товарищам надо как-то приспосабливаться к жизни в этой  чужой  им  стране.
Итальянские волонтеры не могли  больше  содержать  его  поредевший  отряд.
После советов и размышлений  волонтеры  разбрелись  в  разные  стороны.  А
казаки, прислушиваясь к их разговорам, свыкались с мыслью, что здесь  идет
такая  же  ожесточенная  борьба,  как  и  у  них.  Наиболее   нетерпеливые
присоединялись к волонтерам, уходили с ними в горы. Пошли  с  итальянскими
волонтерами Вовгур, Ганджа и турок Назрулла.
   Пути, по которым шел итальянский народ в  борьбе  с  несправедливостью,
были те же, что и у других.  Искать  их  надо  в  вооруженной  борьбе.  Об
устройстве трехсот казаков  сапожниками  нечего  было  и  думать.  Правда,
Максим  Кривонос  с  помощью  рыбака  Мазаньело  устроился  сапожником   в
пригороде  Венеции.  Но  вскоре  Кривоносу  пришлось  спасаться   позорным
бегством.
   Молодой синьор, возможно бакалавр венецианской школы или  странствующий
послушник какого-то южного, обжитого испанцами монастыря, как-то пришел  к
нему починить лакированный  ботфорт  парижской  работы.  Но  ни  лака,  ни
пряжки, взамен утерянной синьором, у Кривоноса не было. Кроме того,  из-за
плохого знания языка ему трудно было договориться с капризным синьором.
   - Я знать ничего не желаю, - заявил молодой  холеный  синьор.  -  После
обеда я буду возвращаться с прогулки  по  набережной.  Чтобы  пряжка  была
пришита к туфле! Мое имя Джулио Мазарини...
   Сел в карету рядом с миловидной девушкой, дернул вожжи, и пара  лошадей
с подстриженными гривами понеслась к пляжу.
   "Джулио Мазарини... Очевидно, какой-то родовитый шляхтич,  избалованный
сын знатных родителей..." - подумал сапожник  с  венецианской  набережной,
Максим Кривонос. И ему пришлось оставить на  своем  верстаке  лакированный
ботфорт, а самому - давай бог ноги...
   - Невмоготу мне, синьор Мазаньело.
   И рассказал ему о приключении с капризным синьором Мазарини.
   - Все они одинаковы, мой добрый друг. Не сапожничать тебе  надоело.  Да
вижу, что и друзьям твоим, промышляющим мелким пиратством,  долго  так  не
протянуть. Одна дорога вам - в  горы,  к  нашим  партизанам.  Итальянскому
народу  нужны  вооруженные  силы,  которыми  управлял  бы  он  сам,  а  не
новоизбранный папа Урбан Восьмой да испанский король.
   - Верно, брат! Именно народ и создает казацкие полки  на  Украине...  А
где же ваши народные войска?
   Рыбак долго думал, подбирая слова для ответа. Ведь страну их заполонили
тоже войска, руководимые испанцами. Но они не служат народу.  Их  посылают
для расправы с партизанами.
   - Пойду и я с вами!.. Дорогу знаю. Вчера был у меня один  мой  друг  из
партизанского  полка.  Им  нужны  бойцы,  которые  не  боятся  угроз  даже
испанских карабинеров... Пошли вместе!





   Олекса Нечай как-то  хвалился  казакам,  как  он  дважды  сватался,  но
женился один раз, да и то потихоньку, без шумной свадьбы, без  рушников  и
без шаферов.
   Когда ему исполнилось двадцать лет, шляхтич-пан забрал его от родителей
в Брацлав в дворовую сторожевую сотню. Воинственный  шляхтич  дал  громкое
название своей сотне - "Гусары шляхтича Струся"! В действительности только
название было громким, ничем другим они не отличались от дворовых  "гусар"
шляхтичей, хотя и были вооружены, даже имели несколько самопалов. А одежду
гусары этой сотни донашивали ту, в которой управляющие увели их из родного
дома, и походили они больше на обыкновенных дворовых гайдуков или даже  на
простых сторожей.
   Но привезенный старым шляхтичем  откуда-то  из  Пруссии  отставной  или
изгнанный за распущенность немец суровой муштрой сделал  из  этих  "гусар"
настоящих воинов.
   Это было очень давно. Гусар Олекса был способен к  наукам,  особенно  к
военным. Дослужившись до  старшины  в  дворовой  сотне,  Олекса  иногда  в
праздничные дни мог пойти домой в село. И вот на троицу он встретил у реки
девушку с венком из живых цветов на голове,  дочь  брацлавского  казака  -
Дарину.
   Она впервые в жизни вышла погулять с  девушками.  Но  разве  имела  она
право  открыто  показывать  свою  расцветшую  девичью  красу!..  А   когда
разбитной гусар после третьего свидания с Дариной посватал ее и  пришел  с
ней к  управляющему  имением  за  разрешением  жениться,  произошло  нечто
неслыханное. Гусар думал, что решил - и поженились! Не тут-то было. Олексу
Нечая на глазах Дарины раздели догола  во  дворе,  издевательски  измазали
навозом и отстегали плетью. Даже сам управляющий в присутствии всех  гусар
и наряженной невесты трижды ударил его нагайкой.  Но  самым  страшным  для
Олексы было другое. То, что его невесту тоже наказали и на  ночь  увели  в
покои управляющего.
   Утром гусары рассказали Нечаю, лежавшему после порки,  словно  раздутый
мешок, что его невеста, полураздетая, выбросилась в окно. К утру и  умерла
на руках у родителей.
   - Что же нам делать  с  такими  вампирами,  люди  добрые?!  -  застонал
Олекса, услышав страшную весть.
   Друзья гусары только  пожимали  плечами.  Разве  впервые  паны  с  жиру
бесятся! Все переживешь, парень, и...  второй  раз  женишься  на  той,  на
которой пан управляющий или сам  шляхтич  Струсь  разрешит  или  заставит.
Обычно красивых девушек в селе насильно  забирали  к  управляющему  или  к
сыновьям хозяина. А утром горничные выталкивали несчастных из дому. И  шли
они, не глядя соседям в глаза. Одни детей рожали, притаившись где-нибудь в
углу, других пан выдавал замуж за кого-нибудь из крепостных...
   Олекса поступил по-своему, потому что очень сильно любил Дарину. Четыре
дня он отлеживался, смазанный топленым салом, словно забытый  управляющим.
А на пятый день управляющий сам  вспомнил  о  гусаре,  узнав  о  том,  что
родители Дарины устраивали поминки  по  умершей.  Чтобы  поиздеваться  над
больным, еще не окрепшим после побоев гусаром, он приказал.  Олексе  сесть
на неоседланного коня.
   Подневольный человек должен садиться на неоседланного коня  при  полном
гусарском снаряжении. И Олекса вскочил на коня. Подговоренный  управляющим
подхалим неожиданно стеганул коня плетью. Тот встал на дыбы как ужаленный,
потешив этим управляющего, который громко захохотал. Он думал,  что  гусар
позорно свалится с неоседланного коня. И тогда у него будет основание  еще
раз наказать нерасторопного.
   Олекса же только  покачнулся  на  коне,  немилосердно  рванул  уздечку,
направляя коня на управляющего. В руке  Олексы  блеснула  гусарская  сабля
и...  рассекла  пополам  развеселившегося  распутника.  Только   мгновение
наслаждался Олекса  испугом  управляющего,  когда  целился  саблей  в  его
переносицу...
   - Что ты дела-ешь?! - успел крикнуть управляющий.
   - Караю!.. - И не сдержал удара.  Половина  головы  отлетела  прочь,  а
потом и тело, как подрубленное дерево, повалилось на землю.
   - Прощайте, друзья! - крикнул Олекса Дворовым  и  гусарам.  -  Украсьте
могилу да крест поставьте над покойной Дариной, друзья!..  А  я...  Может,
только умирать на старости лет приеду в Брацлав да  наведаться  на  могилы
родителей в Красном...
   Так на  коне  и  ускакал  Олекса  с  Брацлавщины.  Это  и  было  первым
сватовством Нечая. На Запорожье убежал казаковать.





   В крепостной жизни Олексы Нечая всякое бывало. Второй раз женился Нечай
на турчанке-невольнице, когда ему было около сорока лет, без сватов и  без
разрешения крепостника-шляхтича.
   - Как хрюшку, в мешке с рынка принес... - шутил позже Нечай.
   Закире было шестнадцать лет, когда  во  время  казацкого  нападения  на
Трапезунд Нечай взял ее в плен. Товарищи, натешившись  девушками,  бросали
их или, отплыв, топили в море. Но Олекса осуждал таких  за  распущенность.
Сунул он девушку в мешок,  перекрестился  и,  выставив  наружу  только  ее
голову, завязал его. Ведь девушка вырывалась, и одежонка на ней оборвалась
до нитки.
   Посватал он ее, согласно обычаям мусульман. Насильно  увез!  А  женщина
покоряется силе, как велит не только восточный обычай... Вот так и  привез
ее в мешке на Сечь, завершив это  дикарское  сватовство  морской  купелью.
Нарядили несчастную в казацкую одежду. Где возьмешь в этом казацком  ските
женское платье! Наказной благословил кошевого на брак  с  невольницей.  Ни
попа, ни кадила, ни соблюдения мусульманских обычаев.  Чтобы  не  огорчать
перепуганную Закиру, даже имя оставил прежнее. Кому нужно ее имя, коль сам
муж Олекса обычно называл ее турчанкой, а не Закирой.  Целую  бочку  водки
выпили на свадьбе у кошевого. После  свадьбы  к  молодой  жене  приставили
казачку из ближайшего хутора...
   Вначале она дичилась, а потом понемногу привыкла. А когда  стала  женой
Олексы, смирилась со своей судьбой, восприняв это как  провидение  аллаха.
Двоих сыновей, двоих казаков родила она Олексе.  И  лишь  после  того  как
гостил у них Богдан, а особенно  когда  она  лечила  его,  Закира  впервые
заговорила со своими детьми на родном языке.  Будучи  в  три  раза  моложе
мужа, она жила в страхе. А когда Нечай  разрешил  Закире  разговаривать  с
детьми на родном ей турецком языке - она,  как  истая  мусульманка,  стала
боготворить своего мужа за это.
   Кошевому, известному полковнику запорожского казачества  Олексе  Нечаю,
по-настоящему надоело отсиживаться  из  года  в  год  на  Сечи.  Здесь  на
островах, точно на ярмарке, собирались запорожцы,  объединялись  в  полки,
или сам "батько" Олекса отправлял их на галерах в морские походы.
   - Надо  хоть  Ивана  отвезти  в  какую-нибудь  школу,  может,  в  бурсу
Печерской лавры отдать его, - вдруг решил Нечай, давно мечтавший об  этом.
-  Хозяйство  поручу  казакам,  а  кош  сотникам.  А  ты,  Данько,  будешь
присматривать тут, - велел он старшему сыну. - Да и матери поможешь, чтобы
урона  никакого  не  было  в  хозяйстве.  Григорий  будет  наведываться  с
острова...
   Данила он часто брал с  собой  на  остров.  Восемнадцатилетний  парубок
отлично владел оружием, с любовью перенимал казацкие обычаи. А  Иван  рос,
словно стебелек в степи. Его не интересовали ни оружие, ни лошади. Он  еще
с малых лет не находил общего языка с родной матерью. Казачки дразнили  ее
"безъязыкой туркеней", и он, ее  родной  сын,  порой  вместо  "мама"  тоже
называл "безъязыкой". Поэтому и не удивительно, что любимым ее  сыном  был
Данько. С каждым годом  он  становился  все  внимательнее  к  ней,  всегда
по-турецки "аннециджим" - мамочкой  -  называл.  И  родным  ее  языком  не
пренебрегал. Даже приемный сын Григорий с  большим  уважением,  чем  Иван,
относился к Закире.
   Закира достойно проводила в дорогу мужа с младшим сыном. Она знала, что
отец собирается отдать его учиться. И была рада, что не Данька  увозят  от
нее.
   - Йолуниз аджик олсун! На счастливый дорога, Олексай! Когда же  сюда?..
- говорила  она,  хлопая  себя  по  упругой  груди.  Это  означало:  когда
вернешься домой?
   Полковник обнял ее и поцеловал в щеку. И не удержался, похлопал  ее  по
щеке, как делал всегда, выражая таким образом свои чувства к ней.
   - Чтобы скучала по мне, Закира, а то...
   - Скучайт, саним сикилийор, Олексай... Очень скучайт!  -  шептала  она,
благодарная мужу за проявление ласки к ней, заброшенной на чужбину.
   Тоска по родине - это большое,  благородное  чувство!  Ничто  не  может
сравниться с ним, ничем нельзя унять его. Почти  двадцать  лет  безвыездно
прожила Закира  Нечай  на  хуторе  у  днепровских  порогов.  Родила  двоих
сыновей, грудью вскормила их. А родина как  была  горькой  мечтой,  так  и
осталась.  Ко  всему,  что  касалось  Турции,  болезненно  прислушивалась.
Радовалась, когда узнавала о попавших в плен к туркам казаках,  усматривая
в этом расплату за свое пленение. Однажды сын Данило тайком обещал матери,
что повезет ее в  Трапезунд  показать  родные  края.  Это  ее  радовало  и
приводило в ужас. А что будет тогда с ее сыном Данилом? Если правоверные и
не убьют его у нее на глазах, то заберут в неволю, отправят  на  галеры  в
Трапезунд!
   Посмеивались тогда над нею ее Данило и приемный сын Григорий.
   И вот полковник Нечай поехал с сыном  Иваном  на  Украину.  Не  впервые
выезжает  он  из  Сечи.  Закира  привыкла  к  частым  поездкам  мужа.  Она
прислушивалась ко всему, но  особенно  ее  интересовали  казацкие  морские
походы в сторону ее родного Трапезунда. Но и  каждое  нападение  турок  на
низовья Днепра тоже тревожило ее.  Она  не  расспрашивала  об  убитых,  об
ограбленных турками людях. Каждый уведенный ими в плен был  платой  за  ее
долгую неволю! Она вела им небеспристрастный счет.
   Знала она и о пленении Богдана,  порой  интересовалась  его  судьбой  в
Турции. Полковник неохотно рассказывал  жене  о  таких  новостях  казацкой
жизни, чувствуя оскорбительную для него радость Закиры, когда она узнавала
о попавшем на турецкие  галеры  казаке,  об  искалеченном  юноше,  ставшем
евнухом у бая...  И  вдруг,  после  трехнедельного  отсутствия  полковника
Нечая, во двор кошевого заехало несколько  казаков.  Видно,  они  издалека
пробились сюда, в потрепанной одежде, в стоптанных башмаках и сапогах...
   - Ой, шайтан казак Беда! Казак Беда гостишь будешь... - гостеприимно, с
радостью встретила она знакомого молодого запорожца, который  неоднократно
гостил у кошевого и подружился с ее сыном Данилом.
   - Аллах, акбар!.. - полушутя, во всяком случае желая  искренне  утешить
турчанку, поздоровался с ней сотник Беда, произнося первые слова азана.
   Данило выбежал из хаты, радостно поздоровался с  сотником  и  казаками,
которые тут же улеглись посреди двора в тени раскидистой груши.  В  летнюю
пору казак под каждым кустом находил себе хорошую постель.  Закира  велела
дворовым казакам и служанке  приготовить  закуску  для  гостей.  А  Данило
принес сулею водки из отцовских запасов. Одного из казаков Закира  послала
на остров за Григорием. Обычно, когда к кошевому заезжали  такие  желанные
гости, как сотник  запорожцев  Юхим  Беда,  это  было  настоящим  семейным
праздником.
   - Пани Закира, какую я вам новость расскажу! Помните вы молодого казака
Богдана Хмельницкого? Которому вы руку лечили змеиным ядом?
   - Богдан-ака? Якши  одам,  Богдан!  Помню,  Истамбул  плен  пошла,  нет
Богдан-ака! - покраснела женщина, глаза у нее тревожно забегали, словно  с
этим казаком, которого она несколько лет тому назад лечила  змеиным  ядом,
ее связывало что-то тайное.
   - Казак вернулся, он жив! Богдан бежал из плена!..
   Закира схватилась за сердце.
   - ...Убежал из плена!.. - чуть слышно шептала она, выходя  из  хаты.  -
Убежал из плена!.. Убежал из ясыря... - бормотала, пройдя, как привидение,
мимо хаты и направляясь в сад, за которым начинался густой лес...
   А Данило Нечай в  это  время  угощал  гостей.  Занятый  ими,  не  скоро
вспомнил о матери. Рассказы казаков о боевых походах так  увлекли  Данила,
что он забыл обо всем. Даже о матери. Но, увидев, что  ее  долго  нет,  он
вышел во двор и спросил у дворовых казаков, где она.
   - Через сад в лес пошла, пошатываясь, словно пьяная, - сказали казаки.
   - Да что ты? Мать в рот не берет спиртного... - встревожился парень.
   В это время подошел с острова и Григорий с товарищами.  Тревога  Данила
передалась и им. Бросились в лес.  Особенно  беспокоился  Данило.  "Что-то
недоброе затеяла мать", - подумал он.
   Нашли Закиру в лесу под высоким стройным дубом. Застали еще  живую,  но
опоздали. Она держала в руке ядовитую змею, направив  ее  жало  под  самое
сердце...
   - Данько, моя бала-оглы, Данько!.. Лучше  умирайт.  Там  моя  Трабзонд.
Богдан убегает из родной Трабзонд! А я... Лучше умирайт!..
   - Мама! Я повезу тебя в  Трапезунд!  Мамочка!..  -  положил  он  голову
матери к себе на колени, чтобы она могла видеть и слышать его.
   Закира еще раз открыла глаза, и на ее губах появилась слабая улыбка. Но
это уже была холодная улыбка мертвой.





   Прошел почти год  после  Хотинского  сражения,  а  казаки  все  еще  не
утихомирились. Полковник Олекса Нечай никак не мог этого понять.  На  Сечи
он привык к какому-то своему, годами установившемуся порядку.  Казаки  его
не требуют платы за свою службу, а сами берут ее в боях.
   Чигирин тоже  не  порадовал  кошевого.  Опустевший  город,  с  тревогой
ожидавший чего-то неизвестного после окончания войны, навевал тоску. Нечай
бродил по городу, смотрел с холма на тихо  плещущийся  вдали  Днепр.  Даже
поговорить с кем-нибудь из пожилых чигиринских казаков настроения не было.
Печальные чигиринцы ждали своих воинов из далекого похода на Днестре.
   Неудачное время выбрал старый полковник для своей поездки.
   Рыбаки перевезли его с сыном, казаками и конями на левый берег  Днепра.
Потому что правый, казачий берег  своей  настороженностью  будто  бы  звал
полковника  не  на  прогулку  с  пятнадцатилетним  сыном,  а  на  какой-то
назревающий бой.
   Разыскал усадьбу  казака  Прокофия  Джеджалия.  Заброшенная  в  степных
дебрях, запущенная без хозяйского глаза усадьба. К  тому  же  там  служили
панихиду...
   - Да что это случилось с нашим казацким миром? - удивился кошевой.
   - Узнали вот только что о смерти Прокопа в боях под Хотином... А голову
его турки в Стамбул увезли,  как  предателя  мусульманства,  -  с  печалью
рассказывала жена Карпа Богуна другу своего мужа. - Теперь-то я уже  навек
овдовела, потеряв обоих...
   - Не горюй! Держись, милая, смотри, каких сыновей  вырастила!  Готовься
внуков нянчить, казаков растить, - успокаивал  Нечай  вдову,  прижимая  ее
поседевшую голову к груди. Точно он свою жену утешал. У всех у них, сестер
приднепровских казаков, одинаковая судьба.
   Здесь,  на  запоздавшей  панихиде,  Нечай  впервые  встретил   завидный
"выводок" казаков, как называли этих троих парней на  Запорожье.  Молодежь
стала достойной сменой своих отцов. Возмужали, стали  зрелыми,  как  плоды
летом! Заводилой был  самый  старший  из  них  -  сын  Мелашки  Пушкарихи,
Мартынко. И усы у него красовались на губе, точно свежескошенный пырей,  и
густая чуприна за ухом. Но больше всего Мартынко покорил полковника  своим
умом, который светился в его глазах. Быть ему кошевым,  мысленно  пророчил
Нечай, считая атаманство на Сечи самой благородной судьбой  и  славой  для
казака...
   Потому ли, что мать Ивана Богуна заменила мать Филонку, или потому, что
они росли вместе  -  бывало,  и  молоко  из  одной  груди  сосали,  будучи
младенцами, - они  казались  Нечаю  родными  братьями.  Какое-то  духовное
сходство роднило их.  Нечаю  даже  казалось,  что  Иван  Богун  и  Филонко
Джеджалий лицом похожи друг на друга. Хотя  белокурый,  светлоглазый  Иван
был похож на стройную девушку, если бы не широкие плечи, как и у  Филонка,
высокий рост и  молодецкие  усы.  У  Филонка,  правда,  были  черные  усы,
орлиные, восточного типа глаза. А у Богуна -  белокурые  волосы,  голубые,
как у приднепровской девушки, смеющиеся глаза! Но движения, речь, характер
и безграничная братская любовь друг к другу -  как  одной  матери  и  отца
дети!
   Полковник Нечай  любовался  хлопцами,  и  своего  сына  Ивана  старался
сблизить с ними, чтобы не был дикарем из запорожских дебрей. Даже  странно
как-то: рос ведь вместе с Данилом и  Григорием.  Григорий  уже  в  курене,
среди молодежи стал настоящим казаком. Данило тоже стремится быть таким. А
этот людей сторонится, да и в одиночестве места себе не находит. Дикарь...
   После обеда Мартынко предложил юношам - скакать на неоседланных  конях.
День чудесный, на лугу раздолье. Так и тянет молодежь,  точно  оперившихся
птенцов, порезвиться на просторе!
   Полковник одобрил эту забаву, дав свою  саблю  пятнадцатилетнему  сыну.
Может, это как-нибудь сблизит хлопцев! Иван  Нечай  охотно  сел  на  коня,
гарцевал с удовольствием и скакал не хуже друзей. Но, как ни старался,  ни
одной ветки лозы не срубил.
   - Не быть ему добрым казаком!.. - убеждался Нечай. - Он не Григорий, не
Данило. Но все-таки не попом, а казаком сделаю, хрен его  матери!  Грамоте
научу, писарем сотни полка будет.
   Молодежь предложила полковнику поехать в Лубны.  Советовали  определить
Ивана в школу Мгарского монастыря, где  обучались  Иван  Богун  и  Филонко
Джеджалий.
   - Хочу в киевскую школу, - настаивал на  своем  скупой  на  слова  Иван
Нечай.
   И  снова  Нечай  с  сыном  переправились  через  Днепр,  поехали  через
Черкассы, Корсунь и Терехтемиров в Киев. Трое неразлучных друзей,  молодых
лубенских  казаков  Вишневецкого,  сопровождали   их   до   Терехтемирова.
Совершить эту прогулку их  уговорил  Иван  Богун,  подкупленный  отцовским
вниманием Нечая.
   Терехтемиров, словно монастырский  "кош",  притаился,  ожидая  событий,
развивавшихся под Кагарликом. Кошевого  интересовало,  что  там  творится,
хотя заезжать туда не хотелось. Расспрашивал встречных, искал  кого-нибудь
из Кагарлика.
   Но в Терехтемирове Нечая уже ждала печальная  весть  о  смерти  Закиры.
Змее отдала свою жизнь, не пережив тоску по родине!
   Нечай слушал казака и ушам своим не верил. А перед его глазами - только
черная пустота и змеиное  жало.  Видение  поглощало  его,  будто  отбирало
дыхание. Словно во сне, в бреду, он отмахивался рукой.
   - Как это случилось?.. А  где  были  Данько,  Григорий?  Да  я...  -  и
рванулся к привязи, где стоял его конь.
   - Поздно.  Полковничиха  уже...  одиннадцать  дней  как  похоронена,  -
напомнил ему гонец с Сечи.
   - Одиннадцать дней, как нет Закиры!.. - Нечай положил голову на седло и
уже не сдерживал слез, скупых мужских горячих слез. - Одиннадцать дней нет
у Нечая Закиры... - повторял он, будто обращаясь к коню, а не к людям.
   И заколебался, стоит ли ему везти в Киев сына, который  остался  теперь
без матери. Хоть она и недолюбливала его, но все же мать.
   Иван молчал, не поняв до конца всей трагедии матери.  Он  больше  жалел
убитого горем отца и осуждал самоубийцу. И только, независимо от его воли,
детское горе комком подкатило у него к горлу. Она прижимала его  голову  к
своей теплой груди, когда в детстве ему было тяжело...
   Нечай не находил себе места. Он отошел от коня, старался взять  себя  в
руки. Что делают люди в таких случаях, когда после похорон прошло уже  две
недели? Лучше всего отслужить панихиду в казацком соборе! И,  опечаленный,
он решительно направился в собор, надеясь найти там успокоение.
   Настоятель Терехтемировского собора только пожал плечами:
   - Туркеня ведь некрещеной умерла, - и категорически отказался отслужить
панихиду по мусульманке, покойнице Закире.
   - Тьфу ты, некрещеная! Так окрестите ее покойной! В ваших  же  руках  и
крест и кадильница, куда захотел, туда и кади.  Я  денег  не  пожалею  для
храма! - нервничал полковник.
   - Покойников не крестят, атаман! К  тому  же  она  сама  на  себя  руку
наложила - змее, исчадию ада, душу свою в жертву принесла!.. Да простит ее
господь  всемогущий,  но  без  разрешения  Киева,  хотя  бы   преподобного
Саковича, к которому едете, Служить панихиду по самоубийце мусульманке  не
буду.
   Отказ священника впервые в жизни заставил кошевого задуматься над таким
тревожившим его душу вопросом: кем  является  он,  Олекса  Нечай,  который
прижил с туркеней  двоих  сыновей  и  третьего  сироту  воспитал?  Кому-то
верили, как-то молились. Главное - троих казаков вырастили! Казацким кошем
свыше двадцати лет правит. Кто же он -  христианин  или  басурман,  чуждый
христианской церкви полковник?!
   Но такой вопрос он задал  сам  себе.  Возмущенный  ушел  от  настоятеля
собора, разыскал своих казаков с лошадьми.
   - Ну,  прощайте,  дети  казаки!  -  обратился  он  к  тройке  лубенских
парубков. - Оставьте старика с его  скорбными  мыслями  о  жизни  на  этом
берегу!
   Распрощался с  казаками  уже  на  пароме  и  по  левому  берегу  Днепра
направился  в  Киев,  обходя  стороной  казацкий  Круг,  собравшийся   под
Кагарликом.





   Киев тоже, словно усыпленный летней духотой, казалось, чего-то ждал,  к
чему-то прислушивался. И в Киеве не нашел душевного успокоения  полковник.
Он сразу же направился на Подол, где находилась  бурса,  чтобы  определить
туда сына  Ивана  и  поговорить  с  преподобным  отцом  Саковичем,  как-то
успокоить душу.
   - Не любви я искал в семейной жизни, - словно исповедовался  полковник,
надеясь найти успокоение. - Закира, хотя она и турчанка, была моей  женой,
в ней я видел человека. Любились ли мы... Об этом я  давно  уже  спрашивал
сам себя, отче... Она  была  моей  женой,  матерью  двоих  моих  родных  и
третьего приемного сыновей, как я уже поведал вам...
   Сакович не  отказал  Нечаю,  сразу  согласился  отслужить  панихиду  по
покойнице.   Преподобный   батюшка   даже   неодобрительно   отозвался   о
терехтемировском настоятеле:
   - Ведь это нужно для душевного успокоения живых, а не усопших!
   Простые и в  то  же  время  торжественные  слова  преподобного  батюшки
ошеломили Нечая. "...Для душевного успокоения живых!.." А  он  думал,  что
панихиды приносят облегчение покойникам за их  грехи  в  земной  жизни.  И
вдруг словно со стороны посмотрел на себя.
   - Да, право, нужен ли моей покойнице этот колокольный перезвон, так  же
как и ее мусульманская молитва, преподобный  отче?  -  неожиданно  спросил
кошевой - наставник запорожцев. - Жила в неволе. Зато свободно умерла, как
сама хотела. Очевидно, не следует впутывать в наши с ней мирские  дела  ни
бога, ни сатану, защитника мусульман. Если в  самом  деле  можно  сынка  в
бурсу принять, сделайте милость, праведный отче. Мы должны оставлять после
себя более достойных наследников...
   Священник Сакович и не настаивал, согласившись с  доводами  полковника.
Жила некрещеной, двоих сыновей родила, да  и  третьего  своим  материнским
теплом согрела. Честь ей и вечная память живых!
   После трехдневных хлопот с устройством сына в бурсу успокоившийся Нечай
мог совсем иными глазами посмотреть и на Киев,  и  на  казацкие  дела.  На
прощанье зашел к преподобному отцу Саковичу, чтобы еще  раз  поблагодарить
его. И застал у него настоящее  столпотворение  перепуганных  священников,
благочинных и мирян. Да еще казака, прибывшего из-под Кагарлика.
   - Так ничего, полковник, и не добились воинственно настроенные  казаки,
собравшиеся под Кагарликом. Сам  польный  гетман  Станислав  Конецпольский
ведет из Львова войско, чтобы  силой  утихомирить  хотинских  победителей.
Более двух тысяч  гусар  и  жолнеров  сопровождают  гетмана,  чтобы  вести
переговоры с казаками. Казачество  поняло,  что  не  злотые  за  хотинскую
победу  шлет  им  король,  а   хочет   расправиться   с   ними,   как   со
взбунтовавшимися крестьянами. Корона хочет заставить украинских  крестьян,
которых  война  сделала  казаками,  покориться  и  принудить  работать  на
польских шляхтичей...
   Ошеломленный Нечай так и не сел на предложенную ему скамью. Он  обводил
взглядом  присутствующих  здесь  священников,  казацкого  гонца,  стараясь
осмыслить услышанное.
   - А знаешь ли ты, как отнеслись казаки к этому дерзкому походу польного
гетмана: отступят или воевать будут? - спросил, тяжело вздохнув.
   Казак хотел было что-то сказать, но взглянул на владыку.
   - Не время, пан полковник, вступать  в  бой  с  коронными  войсками,  -
вместо" казака ответил Сакович. -  Не  время,  безрассудно!..  Кстати,  вы
слышали что-нибудь о пани Хмельницкой?
   - А как же. - Полковник пожал плечами: - Недавно  гостил  у  нее.  Пани
Мелашка хозяйничает там. Хорошая, мудрая женщина!  Она  многое  рассказала
мне о несчастной вдове. Пани Матрена родила сына от белорусского воина...
   Полковнику  показалось,  что  преподобный  отец   умышленно   старается
уклониться от разговора о казацких делах. Вдруг завел мирской  разговор  о
Хмельницкой. Затем, помолчав немного, отец Сакович продолжал:
   - Вот видите, уважаемый полковник, снова сына родила... Да разве только
в этом дело?
   - Что-то худое  стряслось?  -  спросил  Нечай,  обеспокоенный  намеками
Саковича.
   - Случилось многое, полковник. Но больше всего худого.
   - Да не пугайте вы казака. Очевидно, и мне на Сечь торопиться надо?
   - Пугать мне вас, полковник, ни к  чему.  Может,  вам  и  впрямь  лучше
возвратиться на Сечь. О том, что для украинских казаков везет  злотые  сам
польный гетман Конецпольский в сопровождении гусар и  других  войск,  пану
полковнику, наверно, уже известно. Казаки из-под  Кагарлика  двинулись  на
Низ. Старый атаман Жмайло собирает распыленные казацкие  отряды,  советует
казакам не  бросать  оружия.  Вооруженных  казаков  польские  шляхтичи  не
сделают своими крепостными. Это правда. Но  Конецпольский  свободно  может
расценить это как бунт.
   - Вот так новость, преподобный отче! Хвалю Нестора, верно  людей  наших
наставляет. Не сегодня, так завтра,  все  равно  должны  будем  бунтовать.
Хвалю Жмайла. Народу  нашему  уже  дышать  становится  нечем,  зажатому  в
шляхетское ярмо! Ишь как им поправились крепостные из  нашего  украинского
народа! Потому и участие в войне  украинцев  расценивают  как  обязанность
крепостных, потому и деньги выделили только для реестровых  казаков...  Ни
земли, ни свободы!.. Значит, и я поеду на Сечь, спасибо за предупреждение.
   - Погодите, вам еще не все известно.
   - Что же еще? Куда уж больше?
   Полковник присел на скамью рядом с монахом,  который  тут  же  угодливо
отодвинулся.
   - В Витебске православные замучили униатского владыку Кунцевича!
   - Все-таки началось...
   - Как шелудивого пса убили и растоптали, волоча его из дому на площадь.
Тысячная толпа прошлась по бездыханному телу... Святотатство и жестокость,
но и...
   - Нет, не святотатство, отче. Сами своей жестокостью  довели  до  этого
православный люд.
   - Да, довели. Теперь, православные люди Украины, Белой  Руси  и  Литвы,
держите ухо востро!
   На какое-то мгновение все умолкли. Полковник стоял не шевелясь, ожидая,
что скажет владыка.
   - Ну, выкладывайте, отче, все новости. Действительно свет кругом пошел.
Нестор Жмайло своевременно поднимает саблю против шляхты...
   - Нет, несвоевременно, полковник! Да только за смерть одного  Кунцевича
что они сделают с нашим братом?  А  это  значит  война!  Да  еще  какая  -
междоусобная война!
   - Нет, не междоусобная, отче, а народная! До каких пор и  нам  терпеть?
Нашей землей владеют шляхтичи, а мы вынуждены промышлять, чтобы не умереть
с голоду!
   - Терпели и еще придется терпеть. Вспомните Наливайко!
   - Тогда парод еще не  был  готов.  Да  и  не  все  казаки  поддерживали
Северина Наливайко. Он надеялся лишь на свои силы. А один в поле не  воин,
отче... - задумчиво произнес полковник.
   Владыка слегка улыбнулся:
   - Народ, народ. Эх, полковник! Среди нашего народа и сейчас есть такие,
как Олифир Голуб и Дорошенко. Узнав о позорной  смерти  Бородавки,  казаки
только  удивились,  а  сами  поддержали   Сагайдачного.   Сагайдачные   не
перевелись еще и сейчас,  их  достаточно  на  казацком  горбу.  А  мы  все
раскачиваемся. Разговорам этим не будет конца, а витебский взрыв уже стоил
жизни сотен  православных  людей.  Виновных  и  невинных...  Хотел  я  еще
сообщить пану полковнику, что сын Хмельницкого Богдан вернулся  из  плена.
Очевидно, тоже выкуплен князем Збаражским, потому что попал к Потоцким.  И
служит у них в Каменце или в Бродах.
   Нечай опустился на скамью. "Выкуплен князем Збаражским..." - шептал он.
Какое из этих сообщений страшнее, нетрудно разобраться опытному воину.  Но
то, что шляхте удалось привлечь на свою сторону Богдана,  больно  поразило
Нечая. И снова он  вспомнил  Закиру,  ее  трагическую  смерть.  Теперь  он
понимает, почему она так поступила.  Оставила  двух  сыновей,  покончив  с
собой. Ее некому было выкупить, как Богдана, пленение которого она считала
самой дорогой расплатой за свою неволю.





   Настроение!
   Настроение, точно погода, часто менялось у Богдана. Радость возвращения
на родину омрачилась известием  о  замужестве  матери.  Осиротел  Чигирин,
вторично осиротел и он, подумал Богдан. Прощаясь с Полторалиха, он  словно
давал обет. Молодой казак рос совсем в иной обстановке,  чем  молодежь  во
времена  детства  Богдана.  Полторалиха  не   последовал   примеру   отца,
закрепощенного Вишневецким. У двадцатилетнего Карпа были свои  взгляды  на
жизнь и мечты о судьбе страны. Он хотел  хозяйничать  на  своей  свободной
казацкой земле.  Когда  же  паны  стали  отбирать  землю  у  крестьян,  он
возненавидел  их  еще  больше  и  ушел  казаковать.  Карпо   считал,   что
хлебопашество и казачество - едины. И без вооруженной силы, без казачества
погибнет украинский народ, не быть ему сеятелем на собственной земле!
   Вспомнив Карпа, Богдан подумал, что тот стал для него другом, а  может,
даже больше - братом! Как хорошо иметь родного брата! А Григорий? -  вдруг
мелькнула мысль. Так, значит, у него все-таки есть брат Григорий!..
   Стась Хмелевский уговорил Богдана пойти на службу к Потоцким на один из
конных  заводов.  Богдана  особенно  прельщал   Каменец.   Это   известный
украинский город, да и поближе к Днепру!
   - Пожалуй,  я  поступаю  правильно,  -  советовался  с  другом  Богдан,
собираясь выезжать на конный завод Потоцких. - Поскольку ты будешь служить
у гетмана Конецпольского, который тоже строит дворец в  Бродах,  мы  будем
чаще видеться. А у меня, кроме тебя, сам знаешь, никого...
   В первый же  день  службы  Богдан  не  угодил  своему  хозяину  Николаю
Потоцкому. Он только теперь понял, что его служба,  пускай  и  у  знатного
шляхтича, делает его слугой, унижает его человеческое достоинство.
   - Как считаете, пан Хмельницкий, правильно  ли  мы  поступаем  с  паном
польным гетманом, строя крепость в Бродах?  -  спросил  Потоцкий  Богдана,
показывая ему уже начатые работы.
   - По-видимому, правильно, уважаемый пан полковник, - сдержанно  ответил
Богдан. - Хотя турки и  далеко  от  Бродов,  но  хорошие  хозяева  заранее
заботятся о своей безопасности.
   Полковник не ждал такого ответа от слуги. Но, возможно, и  такой  ответ
удовлетворил  бы  Потоцкого,  если  бы  конюший   не   так   категорически
подчеркивал, что крепость строится для защиты от турок.
   - Только ли для защиты от турок строится эта крепость, пан  конюший?  -
возразил задетый хозяин.
   Богдан сразу уловил нотки раздражения в голосе  Николая  Потоцкого.  Но
иезуитское воспитание  и  тут  помогло  юноше  выйти  из  затруднительного
положения,  в  котором  он  оказался.  Он   тут   же   прикинулся   весьма
интересующимся военными планами хозяина:
   - Конечно, государственные руководители мудро поступают, всегда помня о
враге. Потому и заботятся о  безопасности  замка,  ведут  фортификационные
работы. А турки, как мне кажется,  предчувствуют  катастрофический  упадок
своего могущества и становятся все агрессивнее, уважаемый  пан  полковник.
Они коварные враги, но не самые страшные.
   - Тогда самой страшной, по-видимому, будет казацкая банда! Не  так  ли,
уважаемый пан?
   - Казацкая? - удивился конюший. - Я  не  могу  понять,  пан  полковник,
почему это вдруг казакам  взбредет  в  голову  идти  за  тридевять  земель
испытывать  прочность  шляхетской  крепости!  А  впрочем,  уважаемый   пан
полковник... - И после паузы продолжал: -  Крепости  строят  люди,  они  и
разрушить их могут.
   - Пан сотник является моим слугой, а не  послом  от  этой  галастры!  -
возмутился Потоцкий.
   Он  резко  оборвал  разговор.  "Всякий  конюший  позволяет   себе   так
разговаривать со мной! Тоже мне новый Жебжидовский растет..."  -  бормотал
себе под нос, едва сдерживая возмущение.
   А вечером передал  через  управляющего,  что  он  не  возражает  против
переезда Хмельницкого на службу в Каменец.
   - Когда прикажете выехать  туда?  -  спросил  конюший  у  управляющего,
словно подчеркивая этим свою служебную исполнительность.
   - Хотя бы и сегодня, - недоброжелательно ответил управляющий.
   - Ваше  "хотя  бы",  пан  управляющий,  удивляет  меня.  На  службе  не
раздумывают, а точно выполняют приказы! - улыбаясь, поучал Богдан довольно
моложавого с виду управляющего.
   И Богдан, не попрощавшись со своим хозяином, выехал в Каменец,  получив
от управляющего грамоту о  назначении  его  конюшим  в  каменецкое  имение
Потоцких.
   Должность как должность. Правда, коней  в  каменецком  имении  Потоцких
было значительно больше, чем в других. Но и опытных людей здесь больше.  К
тому же они были ближе Богдану хотя бы уже потому,  что  разговаривали  на
его родном, украинском языке.
   - Из казаков, хлопцы? - спросил Богдан при первой же встрече с  ними  в
конюшнях.
   - Если бы, уважаемый пан конюший. Крестьяне мы, согнанные шляхтичем  со
своей земли.
   Богдан вздрогнул  от  такого  ответа.  "Согнанные  шляхтичем  со  своей
земли..." Словно скотину сгоняют людей с земли.
   - Вот что, люди добрые, давайте договоримся: называть  меня  "уважаемым
паном конюшим" будете только на работе да в присутствии хозяев,  -  сказал
Богдан. - На службе - не в гостях у тещи. Я чигиринский казак! Только  что
вернулся из турецкого плена, по чину я казацкий сотник. Да  и  то  если  у
меня будет такая сотня... Поняли, хлопцы?
   Конюхи переглянулись, но никто из  них  не  ответил  конюшему.  Работая
вместе  с  Богданом,  они  трудились  добросовестно.  Уже   через   неделю
управляющий похвалил Богдана хозяевам за хорошую работу.
   - Это быдло, уважаемый пан конюший, - доверительно говорил  управляющий
Богдану, - больше почесывалось да поглядывало на надсмотрщиков.
   - А я бы просто взял да и выгнал лодырей, - ответил конюший.
   Он чувствовал, что становится на собственные  ноги,  что  более  широко
раздвигаются его горизонты.





   В Каменце Потоцкие старались вести такую же светскую  жизнь,  как  и  в
Кракове. Три раза в неделю  устраивали  традиционные  балы.  Богдана  тоже
приглашали на них. В эти дни к Потоцким съезжались  в  каретах  не  только
каменецкие родственники.
   Однажды на балу с  Богданом  поздоровалась,  как  со  старым  знакомым,
красивая паненка. Еще в Кракове на  торжественном  обеде  у  Потоцких  она
застенчиво и мило хотела привлечь внимание Богдана.  Он  заметил  девушку.
Паненка своим поведением старалась подчеркнуть заграничное воспитание.
   Конюший не всегда был  желанным  гостем.  Но  когда  на  бал  приезжала
очаровательная  Елизавета  Краснянская,  хозяева  дома  всегда  приглашали
Богдана.
   - Прошу пана не смущаться, что обрученная  паненка  ангажирует  его  на
танцы. Пан Криштоф только одну свою мазурку и умеет танцевать. А пан...
   - Зиновий-Богдан, - подсказал конюший паненке.
   -  Gracie  [благодарю  (итал.)],  Зенобий-Богдан.  Мне   кажется,   это
католическое имя... - шепотом произнесла паненка, томно опустив глаза.
   Богдан ощутил близость девичьего тела, и в груди вспыхнуло  неудержимое
желание обнять ее, взять на руки, точно дитя,  и,  как  принято  у  турок,
насильно увезти...
   Паненка Елизавета старалась поближе познакомиться с молодым и  красивым
конюшим. Но как именно, и сама не знала.  Кроме  танцев,  у  нее  не  было
другой возможности встретиться и поговорить.
   А ее  жениха  пана  Криштофа  стало  раздражать  присутствие  на  балах
искусного танцора и остроумного конюшего.
   - По-видимому, жених пани Елизаветы не разделяет ее увлечения  танцами?
- однажды спросил Богдан у своей дамы.
   - Будто зарок дал, игнорирует европейские танцы! Но я заставлю! Бальные
европейские танцы - моя страсть... - произнесла она, кокетливо улыбнувшись
кавалеру.
   "Прекратить!.. Немедленно прекратить посещение этих балов!.."  -  решил
Богдан, заметив ревнивые взгляды жениха.





   Жизнь казаков бурлила, как разворошенный муравейник. Вдруг они  узнали,
что гетман Конецпольский направляется в  Киев,  везет  реестровым  казакам
деньги. Это известие внесло в ряды казачества еще больший разлад.  Уходить
из Киева или ждать  приезда  Конецпольского?  Казаки  постарше  не  верили
Конецпольскому и еще из-под Кагарлика ушли ни с чем. Молодые -  кто  куда!
Бунтарский огонь гасился тоской  и  тревогой  о  доме.  Казачество  учуяло
что-то недоброе в этом посещении Конецпольским родины православия - Киева.
   - На Киев так на Киев, - соглашались только полковники  да  старшины  с
предложением старшого казачества Михайла Дорошенко.
   Это еще больше охлаждало пыл молодежи. В  самом  деле,  что  теперь  им
делать в Киеве, коль туда идет польный гетман с двумя тысячами гусар?..
   Конецпольский выплатил злотые  только  реестровым  казакам.  Зачем  ему
понадобилось тащиться в такую даль с гусарами...
   - Не получили денег от  королевича  Владислава  сразу  после  Хотинской
кампании, а теперь не видать их нам, братцы. Послушаемся старика  Нестора,
пускай управляет нами! - кричали молодые казаки.
   Так разбивались казаки на два лагеря. Одни оставались  в  Киеве  -  под
началом атамана Дорошенко, другие объединялись вокруг Нестора Жмайла. Были
и такие, которые просто расходились по домам.
   Полковник Жмайло пока что вел своих казаков на Терехтемиров,  а  оттуда
на Низ. С ним оставались самые молодые и горячие  казаки.  Многие  из  них
впервые взяли в руки оружие, попав в войско во время сражения под Хотином.
Теперь им снова надо было возвращаться  на  захваченные  панами  земли  на
Украине, обрабатывать их для шляхтичей. Так лучше уж идти вместе с опытным
запорожским полковником Жмайло и в казацкой судьбе  искать  свое  счастье.
Словно сон или мираж,  возникали  перед  их  глазами  походы  за  море  на
крымских татар да на турок! О смерти не думали, только о  казацком  хлебе,
коль свой выращивать им заказано. Панским хлебом сыт не будешь и родителей
не прокормишь!..
   - А, чему быть, того не миновать, - махали рукой другие.
   -  Увидим  жену,  детей,  подождем  киевских  решений,   -   рассуждали
некоторые, потеряв всякую веру.
   Вот  так  бесславно  завершалось   послевоенное   возмущение   казаков.
Станислав Конецпольский заблаговременно учел все. Зачем ему  разговаривать
с казаками, которые стремились получить злотые за свою службу?.. Отсчитать
их найдется кому и без него. Он не казначей, а воин, продолжающий  славные
традиции гетмана Жолкевского. И памяти этого прославленного  воина  он  не
осквернит никакими соглашениями с "взбунтовавшимися плебеями"!..
   Король и шляхта все надежды возлагали именно на Конецпольского, считая,
что он сумеет заставить хлопов безропотно работать на их землях...
   Польному гетману захотелось поехать  в  Белую  Церковь.  Именно  оттуда
волна   казацкого   возмущения   эхом   разносилась   по   всему   Днепру,
Терехтемировскому краю, Переяславу  и  Чигирину.  Там,  на  реке  Тясьмин,
сосредоточиваются большие отряды войск, возвратившихся из-под Хотина, ждут
полковника Жмайло, чтобы он повел их  на  Сечь.  Полковник  вдохновляет  и
сплачивает самую храбрую и свободолюбивую  военную  казачью  силу.  Казаки
соблазнились обещанными королевскими злотыми. Подобно Наливайко, они хотят
взять у шляхты большую плату за свой ратный труд!  И  пока  эти  силы  еще
только собираются, ищут своего места, хотя бы под  началом  прославленного
сечевика Жмайло, их можно успокоить,  а  то  и  уничтожить,  разъединив  с
реестровыми  казаками!  Двадцать  пять  лет  прошло  со  времени  разгрома
восстания Наливайко Жолкевским! Даже руки зачесались у  молодого  польного
гетмана...
   - Должны п-про-учить неп-покорных,  выбить  из  их  голов  ла-айдац-кий
хмель, а из  рук  хо-отинское  оружие!  -  подбадривал  он  полковников  и
поручиков гусар.
   Ускоренным маршем прибыл  Конецпольский  со  своими  войсками  в  Белую
Церковь. Оттуда направил на  разведку  сотню  гусар  во  главе  с  молодым
ротмистром  Стефаном   Чарнецким.   Его   помощником   назначил   горячего
Скшетуского, сына казненного Наливайко шляхтича Яремы Скшетуского.  Следом
за этим карательным отрядом будет  не  торопясь  продвигаться  на  Киев  и
гетман с войсками.
   Родители Чарнецкого упросили Конецпольского быть военным крестным отцом
их бездарному в учении, шестому из  одиннадцати  сыновей  Стефану.  Что-то
роднило гетмана с этим ротмистром. Неспособный к наукам, рьяный на  ратном
поле! Так оценил его гетман.
   -  И  н-нечего  нянчиться  с  эт-тими   непокорными   полковниками!   -
напутствовал гетман ротмистра.
   То  ли  слишком  громогласно  давались  эти  наставления   высокомерным
гетманом, то ли среди гусар были люди со свободолюбивой казацкой душой, но
казаки  тотчас  узнали  о  них,  как  и  о  том,  что  королевские  войска
направляются в Киев усмирять их. Не деньги  везли,  сопровождая  злотые  и
кассиров,  а  грозились  "укротить"   казачество,   разогнать   по   домам
победителей под Хотином и заставить их работать на панов.
   Узнали в Киеве и о том, что карательным отрядом командует молодой воин,
ученик Конецпольского.
   - Василий! -  подозвал  к  себе  сотника  Томиленко  Нестор  Жмайло.  -
Разыщи-ка  на  Подоле  Скидана  и  вместе  с  его  молодыми   казаками   и
реестровцами выступай навстречу гусарам.  Реестровикам  деньги  все  равно
заплатят! Встретьте этого  недоучку  ротмистра  Чарнецкого  под  Фастовом.
Встретьте вежливо, кассиров  с  деньгами  пропустите  в  Киев,  а  гусарам
посоветуйте погулять в лесу и в поле. Самого ротмистра немного проучите  и
отпустите к пану  Конецпольскому  без  разукрашенных  гусарских  штанов...
Только не забывайте, что посылаю вас прогуляться, а  не  против  турок.  К
тому же - это гусары! Они, если придется,  могут  научить  и  казака,  как
владеть саблей...
   Казаки посмеялись, выслушав такое напутствие.  Дмитро  Гуня  подошел  к
полковнику, вытащил трубку изо рта и вытер ее полой кунтуша.
   - Хорошо напутствуешь, Нестор. Чарнецкий это одно, а  гусары  -  совсем
другое.  С  людьми,  понятно,  договориться  можно.  Поляки  тоже   нашего
славянского корня люди, хотя и служат гусарами... Но Конецпольский  знает,
кого  посылать  против  казаков,  хотя  бы  и  с  только  что  оперившимся
ротмистром. Очевидно, не воевать  с  нами  посылает  его...  Но  все-таки,
может, и мне разрешил бы пойти с запорожцами встретить  панов?  Что-то  не
миром пахнет от такого сопровождения заработанных казаками  злотых.  Зачем
польному гетману посылать с деньгами таких отчаянных рубак?
   - Самые отчаянные пойдут с гетманом. Это и так понятно, Дмитро.  С  чем
мы тогда встретим Конецпольского, если обессилим лучший курень запорожцев?
Нет, полковник, собирай запорожцев, грей сабли в руках. Лучше ты  вот  что
сделай. Где-то возле Днепра передвигаются казаки Ивана Сулимы.  Не  послал
бы к нему кого-нибудь из надежных хлопцев предупредить  его?..  Давно  уже
шляхтичи открыто не воевали с казаками. Передай Сулиме, чтобы,  подходя  к
Киеву, был начеку. Надо следить за правым берегом и казаков  предупредить.
Нам сейчас не до мелких стычек. В случае чего, я дам знать! Нам с  Тарасом
тоже придется быть наготове, если сам Станислав  Конецпольский  попытается
освятить свое гетманство после возвращения из турецкого  плена.  Неспроста
он направил с кассирами отряд разведчиков...
   - Только не затевать с ними никаких переговоров. А еще хуже бежать  под
издевательские выкрики шляхты.
   - Сейчас нам необходимо умное  отступление!  У  Конецпольского  тяжелая
рука, как у Жолкевского! Казакам еще придется столкнуться с  этим  заядлым
преемником Жолкевского. Но не  сейчас!  А  теперь,  полковник,  наберитесь
выдержки и благоразумия...





   Ночью   разведчики,   которые   сопровождали   кассиров   со   злотыми,
предназначенными  для   реестровых   казаков,   встретили   отряд   гусар,
направляющийся из Белой Церкви в Киев, возглавляемый Чарнецким. Разведчики
посоветовали гусарам остановиться в лесу, под  Киевом,  и  не  вступать  в
драку с казаками.
   - Воинственно настроенный полковник Жмайло тихо и мирно уходит из Киева
в сторону Крылова. Он собирает казаков,  создает  из  них  сотни,  курени,
полки, - докладывал Чарнецкому старший разведчик гусар.
   - Много с ним этих разбойников, по какой  дороге  идут?  -  высокомерно
спрашивал  ротмистр,  словно  не  придавал  особого   значения   сообщению
разведчика.
   Гусар окинул взглядом своих товарищей, пожал плечами.
   - Если  верить  людям,  вместе  с  полковником  Жмайло  идут  несколько
известных казацких старшин, уважаемый паи  ротмистр,  -  четко  докладывал
разведчик.
   -  Старшины,  пся  крев,  еще  не  войско!  -  раздраженно   воскликнул
Чарнецкий, глядя в  упор  на  разведчика.  Ротмистру  нужен  был  ясный  и
определенный ответ.
   - Но, прошу прощения, пан... Казачьи старшины без войск уже не являются
старшинами! В сторону Василькова направился отряд Скидана. Следом  за  ним
должен идти сотник Томиленко, тоже с конницей. Дмитро Гуля с  запорожцами,
говорят, собирается переправляться на левый берег Днепра,  чтобы  пойти  в
Переяслав или в Лубны. А Жмайло с остальными казаками пока  что  в  Киеве,
подбирает отставших, распыленных воинов. К  тому  же  они  ждут  со  своим
старшим королевских казначеев, как выражаются реестровые казаки.  Киевляне
заверяют, что большой отряд  пеших  казаков  с  пушками  направился  вдоль
Днепра. Их возглавляет какой-то Тарас...
   - Трясило, вероятно. Разведчикам  надо  бы  знать  имена  руководителей
вражеских войск!
   - Какие же они враги, пан  ротмистр?  Вместе  с  нами  турка  били  под
Хотином!
   - Да это ведь Тарас  Трясило,  понимать  надо!  Так  сколько  их  всего
наберется? - нервничая, допрашивал Чарнецкий.
   - В Киеве казаков горсть  осталась,  да  и  то  одни  старшины.  А  все
остальные уходят в сторону Тясьмина, в лесные  буераки  и  перелески,  где
объединяются под началом Жмайла... Этих  наберется  порядочно.  Они  будут
ждать  возвращения  полковника  из  Киева.  По-видимому,  не  один   полк,
уважаемый пан. Две пушки на волах  только  что  вывезли  из  Киева,  да  с
казаками еще позавчера отправили  несколько  штук  на  Сечь.  Очевидно,  в
Терехтемирове будут решать,  куда  с  пушками  направиться:  на  Сечь  или
оставить их в сотнях в Чигирине.
   - Горсть, горсть... Пешие, конные остались в Киеве?
   - Поровну, уважаемый пан. Однако...
   - Что однако? - нервничал ротмистр.
   - На призыв Жмайла от Днепра идет к Киеву еще и молодой  старшина  Иван
Сулима с теми смертниками, которые возвращаются из-за Дуная. Конечно,  они
утомлены многомесячными походами.
   Разведчик  отступил  на  всякий  случай   от   разгневанного   молодого
ротмистра. А тот со всего размаха хлестнул нагайкой себя по сапогу  -  ему
действительно было над чем призадуматься. Если бы знал разведчик, он лучше
не говорил бы ротмистру про Сулиму. Надо было самому гетману  доложить  об
этом. Хотя  они,  говорят,  еще  далеко  от  Киева,  но  гетман  напоминал
разведчикам и об этих лисовчиках, идущих с Сулимой. Мол, тихонько крадутся
с Волыни до Киева, а может быть, и на Сечь пойдут. Понятно, гетман  должен
все знать... А у Сулимы  наберется  этих  сорвиголов  не  менее  казацкого
полка! С такими лучше не связываться...
   - По коням! - решительно скомандовал  Чарнецкий.  -  Панове  разведчики
пойдут впереди, неч-его вам скакать к гетману. Я  здесь  и  ротмистр  и...
гетман! И не медлить, чтобы к  рассвету  быть  на  окраине  Киева!  Только
передохнем под Киевом в лесу и... с  восходом  солнца  ворвемся  в  город.
Неожиданным нападением всполошим печерских  схизматиков  и  их  защитников
казаков!..
   Сведения  разведчиков,  хотя  они  и  соответствовали   действительному
положению сутки тому назад,  теперь  лишь  спутали  самые  соблазнительные
планы Чарнецкого.





   Когда гусары после часового отдыха вместе с восходом  солнца  двигались
перелесками по берегу Днепра к Киеву, из-за буераков навстречу им  выехала
казацкая конница во главе с Василием Томиленко. В состав  этой  конницы  в
основном входила молодежь, которую Сагайдачный бросал в бой с  турками  во
время войны за Днестром, в самые критические моменты.
   - Казаки! - воскликнул старшина гусар и этим, словно вожжами,  повернул
своих воинов лицом к бою.
   Чарнецкий, находившийся на левом фланге, стремился прорваться к  Киеву.
Казалось, что казаки заслонили собой солнце,  выскочив  из-за  буерака.  В
этот  момент  и  надо  было  остановиться  Чарнецкому,  успокоить   гусар,
поговорить с казаками. А неожиданное  появление  отряда  Томиленко  словно
кнутом подстегнуло его.
   - К бою! - скомандовал Чарнецкий. И тут же выхватил из ножен карабелю.
   Гусары на миг придержали коней, полной грудью вдохнув воздух. На солнце
сверкнули их карабели, шпоры впились в бока вымуштрованных коней. С каждой
минутой приближалась кровавая схватка. Казаков, выскочивших из-за буерака,
правда,  было  немного  меньше,  чем  гусар.  Но  это   были   закаленные,
отдохнувшие от боев, отчаянные люди.
   Еще бы только один гон  [мера  длины  в  120  сажен],  а  то  и  меньше
перешагнуть гусарам, как подобает хваленым рыцарям,  и  они  бы  скрестили
свои карабели с саблями лихих казаков. А  сколько  раз  они,  как  друзья,
вместе ходили в бой на Хотинском кровавом поле!..
   И вдруг из лесу, откуда  гусары  начали  свой  грозный  путь  на  Киев,
выскочили и налетели словно  вихрь  свыше  трех  сотен  конных  казаков  с
обнаженными саблями. Рядом с  их  командиром  на  вороном  коне  скакал  и
страшный в бою Тарас Трясило. Его нельзя не узнать даже  тем,  кто  только
слышал об этом казаке с длинной венгерской саблей. А среди  гусар  были  и
такие, которые знали Трясило, вместе с ним ходили в бой за Днестром.
   Чарнецкий с первого взгляда  узнал  Тараса  Трясило.  Он  меньше  всего
ожидал  встречи  с  ним  здесь,  зная  по  донесениям  разведки,  что  тот
возглавляет пеших и пушкарей и к тому же три дня назад выехал из Киева. От
неожиданности и страха ротмистр чуть было не упал с седла, невольно дернув
поводья, поворачивая коня в сторону. Рукой с  карабелей  он  схватился  за
уздечку.
   Следом за ротмистром повернули назад и гусары. Только некоторые из  них
с дальнего крыла  столкнулись  с  реестровыми  казаками  Томиленко.  Через
мгновение  четыре  коня  уже  метались  между  гусарами  и  казаками   без
всадников. Двое гусар свалились с коней, истекая кровью.
   Реестровые казаки  и  не  гнались  за  гусарами,  которых  так  напугал
Томиленко, неожиданно появившись у них за спиной.  Гусары  вначале  поняли
действия ротмистра как маневр и направили своих разгоряченных  коней  мимо
казаков. В суматохе они  опередили  молодого  ротмистра,  прикрыв  его  на
мгновение лошадьми, и галопом поскакали на белоцерковскую дорогу.
   Томиленко по-своему расценил маневр гусар. Вместо нападения  на  них  с
фланга приходится принимать бои  с  фронта.  Количественное  превосходство
гусар не страшило его. Но во время этого неожиданного маневра гусар казаки
оказались под косогором. В эти считанные горькие минуты и зацепили  гусары
своим крылом казаков. Они выбили из седла четырех  казаков,  потеряв  лишь
одного своего. Но преимущество стремительного удара  с  холма  на  этом  и
закончилось. Сам Томиленко повел  своих  молодцов  на  врага,  молниеносно
сразив двух гусар. Один из них, с рассеченной пополам  головой  и  шлемом,
тут же свалился с лошади. Только перо от шлема закружилось в воздухе.
   И как раз в это время на том же холме, с  которого  напали  на  казаков
Томиленко гусары, появились лисовчики Ивана Сулимы.  Гонец  от  полковника
Жмайло предупредил их, чтобы они осмотрительно  продвигались  к  Киеву.  А
здесь они услыхали шум боя и с  ходу  включились  в  него.  Сулима  первым
ринулся на гусар, сразу поняв, что творится за холмом. Только крикнул:
   - Гусары напали на батька Нестора!..
   И" полетели головы захваченных врасплох гусар.  Сотники  гусар  хотя  и
заметили появление казаков, но уже сделать ничего не могли. Даже удрать не
успели. Неосмотрительные гусары полегли при первой же стычке с казаками.
   Трубачи затрубили отбой. Ротмистры указывали  им  путь  к  отступлению.
Опытные ротмистры повели гусар в покуда еще  открытую,  спасительную  щель
между двумя колоннами казаков на васильковскую дорогу, на Белую Церковь.
   Чарнецкий не мог понять: что же произошло?  Когда  гусары  налетели  на
казаков Томиленко, ротмистр оставался на опушке леса. Наблюдая за боем, он
сгоряча рассекал карабелей воздух. Увлекшись,  не  заметил,  как  оказался
отрезанным от остальных гусар. А когда увидел отступавших гусар, пришел  в
недоумение. У него даже  мелькнула  мысль,  как  он  накажет  подхорунжего
Скшетуского, бежавшего впереди отступающих.
   И не успел опомниться, как сотник лисовчиков, подскочивший сбоку, выбил
у него из рук карабелю. Казак уже занес было саблю над головой ротмистра.
   - Стой, сотник! Это же Чарнецкий, "пся крев"... Штаны ему,  штаны  надо
снять! - крикнул Скидан, подлетая с другой стороны.
   Из-за страха Чарнецкий не почувствовал боли в руке, из  которой  выбили
карабелю. Ему даже показалось, что  действительно  треснули  по  швам  его
гусарские  рейтузы.  Единственная  надежда  у  него  теперь  на  коня.  Он
пришпорил его и понесся, опережая  изнуренных  казацких  коней.  Чарнецкий
заметил, как последний из  гусар  скрылся  в  придорожном  лесу,  где  они
отдыхали на рассвете.
   "Штаны ему, штаны надо снять!.." - до сих пор звучали  у  него  в  ушах
слова Скидана, словно стегая его плетью позора.
   Наконец издевательские выкрики затихли, прекратилось преследование.  О,
Сулиму Чарнецкий хорошо помнит по встрече с  ним  на  чигиринской  дороге,
когда в молодости был гусаром у старосты...
   - Карабеля моя, гунцвот... карабеля сломалась в поединке с  Сулимой!  -
неистово крикнул он подхорунжему, поджидавшему  его  вместе  с  гонцом  от
Конецпольского на опушке леса.
   - Приказано немедленно возвращаться в Белую! - перебил его гонец.
   - Езус Мария! - только теперь облегченно вздохнул Чарнецкий. - Прошу ни
слова пану гетману об этом несчастливом для нас нападении разбойников, пся
крев!.. Так изменила мне фортуна...





   Богдан не получал особого удовольствия от посещения балов  у  Потоцких.
Бывая в доме вельможи, он не чувствовал себя так же непринужденно,  как  в
кругу молодого Станислава Потоцкого в Кракове. И он решил больше не ходить
на вечера.
   Но дать себе слово  было  легче,  чем  сдержать  его,  будучи  в  таком
окружении.
   Однажды осенью, в обеденную пору, в имение Потоцких приехал сам польный
гетман. Гость высокий и весьма  желанный  для  живущей  вдали  от  Кракова
каменецкой  шляхты.  Богдана  не  удивил  этот  приезд  Конецпольского   к
Потоцким. Пути гетмана всегда лежат  по  ветру  государственной  политики.
Значит, ветер повернул в сторону Днестровского пограничного округа. Гетман
возвращается  с  Днепра  -  это  было  известно  Богдану.   Ему   хотелось
поподробнее разузнать о походе гетмана на Украину, зачем он туда ездил,  в
каких местах побывал. Гостил ли он на Украине только со  своей  гетманской
свитой или же с войском?.. По-видимому,  и  Станислав  Хмелевский  приехал
вместе с гетманом, он теперь всегда сопровождает его.
   Во время таких размышлений и нашел его на хозяйственном дворе Станислав
Хмелевский с дворецким. Богдан  обрадовался  другу.  Хмелевский  заговорил
первый, обнимая Богдана.
   - Разве легко найти тебя, так занятого делами? - упрекал он Богдана.
   - Стась, милый. Я погибаю тут в  одиночестве...  -  искренне  признался
Богдан. Он хотел рассказать другу, что тоскует, не находит общего языка  с
хозяевами.
   - Погибаешь?.. Я бы этого не сказал. О конюшем здесь такая слава ходит.
- И Хмелевский переглянулся с дворецким, даже  подмигнул,  вызвав  у  того
улыбку.
   - Да... - по-своему расценил эти намеки и улыбки Богдан.
   - Ну, пошли. Пан гетман  хочет  поговорить  с  тобой  об  одном  важном
деле... Мы недолго задержимся в этом уютном  уголке:  наверное,  поедем  в
Варшаву, где, видимо, проведем зимние праздники.
   - На ночь глядя собираетесь выехать из Каменца?
   - Для таких непосед-гетманов, как пан Станислав, ночь и день слились  в
одно понятие - сутки! Ну, пошли.
   Богдан отряхнул свой костюм, испачканный во  время  работы,  и  не  без
зависти  посмотрел  на  новую  гусарскую  форму  посолидневшего  адъютанта
Хмелевского.  На  нем  висела  новая  карабеля,  на   сафьяновых   сапогах
серебряные шпоры. По всему видно, что Стасю живется куда лучше,  чем  ему,
Богдану, на службе у шляхтича...
   Адъютант  гетмана  заметил,  как  внимательно  оглядывал  его  друг,  и
смутился. Стараясь отвлечь Богдана, Хмелевский заговорил с ним в  шутливом
тоне:
   - Слыхал я, Богдась, что ты великолепно освоился  при  дворе  Потоцких,
увлекаешься  танцами...  Помнишь,  как  мы  убегали  из  коллегии,   чтобы
потанцевать?
   Богдан засмеялся, поняв намек Стася на его увлечение танцами с паненкой
Елизаветой, гостьей вельмож Потоцких.
   - Откуда ты узнал об этом? - спросил улыбаясь.
   - Откуда узнал, спроси у пана гетмана. Как  мне  кажется,  эта  молодая
паненка  не  особенно  заботится  о  целомудрии,  хотя  и  носит  на  руке
обручальное кольцо.
   - Не судить ли меня приехал вельможный пан гетман за эти танцы?
   - О нет, успокойся. Гетман человек дела. Заехали мы сюда с Украины, где
рассматривали  претензии  реестровых  казаков.  Настоящий   бунт   подняли
посполитые,  объединенные  еще  покойным  Сагайдачным  в  казацкие  полки,
которые воевали под Цецорой.
   Слово "бунт" в устах поляка, пусть даже и друга,  встревожило  Богдана.
Не прислушиваться к словам Хмелевского он не мог.  Это  известие  поразило
его, точно гром среди ясного дня. Хмелевский знал, как  реагирует  Богдан,
когда заходит речь про казачество и бунтарство.  Щадя  друга,  он  не  все
рассказал о стычке гусар с казаками под Киевом. К тому же и  сам  знал  об
этом только из уст Чарнецкого.
   - Немного напугали киевлян и  полковника  Жмайло,  который  с  каким-то
фанатизмом старается сохранить все украинские войска, участвовавшие в боях
под Хотином. До боя дело не дошло, да и не гетман сопровождал казначеев со
злотыми. Послал туда нашего соученика по коллегии, ротмистра Чарнецкого.
   А Богдан живет здесь, в конюшнях, точно в лесу!..  Чванливые  шляхтичи,
очевидно, знали об этом походе польного гетмана, но молчали. За  столом  у
хозяев говорилось о чем угодно, только не о  военном  выступлении  казаков
или об усмирении их.





   Станислав Конецпольский появился у Потоцких как вестник  богини  Фемиды
[богиня правосудия]. То, что  гетман  заехал  в  Каменец,  возвращаясь  из
военного похода после усмирения казачества,  и  взволновало  и  обрадовало
местных шляхтичей.
   Гетман действительно  уже  ждал  конюшего,  поскольку  собирался  ночью
выехать из Каменца, будто бы  спешил  в  Варшаву  на  срочное  свидание  с
королем. Одетый в легкий мазурский кунтуш, с кожаной  плетью  в  руке,  он
прогуливался в ожидании по саду. Лакомился зрелыми яблоками, которыми  его
угощали гостеприимные хозяева, окружившие такого важного гостя.  Когда  же
он услышал разговор возле садовой калитки, быстро обернулся.
   - На-аконец-то ра-азыскали вас, па-ан  конюший!  -  больше  чем  обычно
заикаясь, обратился  к  Богдану  на  украинском  языке.  Он,  как  деловой
человек,  торопился  и  тотчас  начал  разговор  по  существу:  -  Про-ошу
прощения. Это я п-пригласил вас.
   И пошел навстречу Богдану, оставив хозяев подле садовой беседки.  Своей
подчеркнутой украинской речью он весьма удивил Богдана.  Право  же,  такая
встреча интриговала! Не из личной же  симпатии  к  Богдану,  тем  более  к
украинскому люду, он так тепло встретил  заброшенного  судьбой  в  конюшни
Каменца сына чигиринского подстаросты. Поздоровался с  ним  за  руку,  как
старый приятель, переложив плеть из правой руки в левую. Он сразу же  увел
Богдана от гостей, уединившись в укромное место  сада.  Богдану  почему-то
вспомнился миф о змее-искусителе и Адаме...
   - Спешу в Варшаву по вызову короля. А  разговор  у  меня  с  вами,  пан
Хмельницкий, хотя и не такой уж  срочный,  но  интригующий.  Сам  не  могу
уснуть, волнуюсь! - заговорил просто,  как  старый  знакомый,  не  скрывая
своей заинтересованности во встрече.
   Воздух в уютном саду был насыщен солнечным теплом  и  ароматом  плодов.
Более приятного места для встречи и не найдешь. Богдан  был  растроган.  И
действительно,  военный  поход  гетмана  на  Киев  показался  ему   скорее
прогулкой. "Не такие уж жестокие люди военные  и  государственные  деятели
Речи Посполитой", - подумал Богдан.
   - Вы, уважаемый пан гетман,  встревожили  и  напугали  меня,  -  учтиво
промолвил Богдан, воспользовавшись минутной паузой. А тот,  очевидно,  еще
раз обдумывал, как начать разговор с казацким сотником.
   Конецпольский фамильярно коснулся локтя своего собеседника.
   - Стоит ли пугаться пану старшине, достаточно уже пуганному!  О,  прошу
не  сомневаться  в  искренности  моей  оценки  военных  способностей  пана
Хмельницкого. Она у  меня  сложилась  давно,  еще  после  наших  встреч  в
Терехтемирове. Надеюсь, пан Хмельницкий не забыл, как он выступал в  Кругу
казацких старшин в роли автора дипломатического ответа  казаков  покойному
гетману  Жолкевскому...  Но  эта  моя  оценка  ваших  способностей  больше
подтвердилась  на  полях  сражения  под  Цецорой.  Именно  эта  оценка   и
принуждает нас...
   Гетман  подчеркнул  слово  "нас"  и  оглянулся,  не  подслушал  бы   их
кто-нибудь. Богдан понял, что Конецпольский разговаривает сейчас с ним  не
только от своего имени. Он  говорит  от  лица  многих,  не  присутствующих
здесь.
   - Мы не так часто встречались  с  паном  сотником.  Но  и  эти  встречи
говорят о многом. Начались они еще в годы  счастливой  юности  пана...  Но
нужны ли нам эти объяснения, как дипломатическая осмотрительность! Давайте
поговорим по-деловому, как воин с воином!
   Гетман вздохнул, словно перед нелегкой работой.
   - Не согласился ли  бы  пан  Хмельницкий  стать  воином  более  широких
горизонтов, чем, скажем, казачество? Предположим, что вам надо  возглавить
боевую когорту войска, состоящего не только из казаков! Разумеется,  таким
рыцарям, как казаки, принадлежала бы  главенствующая  роль.  Кстати,  пану
сотнику известно, какой сложной проблемой являются для государства казаки,
количество которых с каждым  днем  увеличивается.  Собственно,  не  только
количество,  но  и...  качество.  Теперь  появился  Яхия,  претендент   на
султанский  престол.  Из  Вены  доходят  слухи,  что  он,  подобно   змею,
собирается искушать  казаков,  как  пани  Еву...  Но  давайте  вернемся  к
разговору об этой новейшей  идее  Запада  -  создать  военную  когорту  из
волонтеров  европейских   государств.   Точнее   -   польских,   немецких,
австрийских,   итальянских   и   славяно-сербских   волонтеров.   Даже   и
французских!.. Это не только идея некоторых государственных мужей! Она уже
обсуждается в военных кругах Западной Европы!
   - Да! Не  собирается  ли  пан  гетман  созданием  такой  всеевропейской
военной коалиции сбить спесь с зазнавшихся турок? - спросил Богдан.  -  Но
именно это, очевидно, и на руку претенденту на турецкий престол Яхии,  или
как там его.
   Конецпольский  вдруг  остановился,  резко  повернувшись.  Каждое  умное
замечание Богдана вызывало восхищение у гетмана.
   -  Я  рассчитывал  на  такое,  заслуживающее  похвалы  понимание  паном
Хмельницким  ситуации.  Но  вижу...  В  отношении  Яхии  вы,  как  сотник,
несколько поторопились с выводами. Яхия - это еще один султан все  той  же
великой Турции, хотя он и граф Александр Черногорский... Давайте посидим в
этой чудесной беседке. Надеюсь, пан сотник не откажет мне,  как  соратнику
по трагической Цецорской битве, выпить бокал доброго токайского вина.  Эй,
джура: пригласите сюда пана дворецкого!
   Вы правы, сотник, действительно речь идет о том, чтобы  сбить  спесь  с
турок. Наш слишком беспокойный сосед, будем  говорить  на  дипломатическом
языке, становится  угрозой  для  европейской  цивилизации.  Настало  время
поставить на место этого недоноска в утробе матери, цесаря Турции. А  Яхия
предполагает осуществить все это руками  турецких  подданных  и  вассалов.
Туркам, как и самому Яхии, нужно не только умерить воинственный  пыл,  пан
Хмельницкий. Деятели всеевропейского альянса хотят возвратить  их  в  лоно
alma mater, ограничить пределами их государства.
   На стол подали походную закуску, как назвал ее  польный  гетман,  прося
подать жбан с вином и  вазу  со  свежими  фруктами.  Алмазные  росинки  на
плодах, оставшиеся после мытья, жадно ловили лучи  солнца,  пробивающегося
сквозь ветви.
   Богдан был  растроган  гостеприимством  польного  гетмана,  проявившего
столько внимания к казацкому  сотнику.  Он  стал  серьезнее  относиться  к
разговору с Конецпольским. Неужели это только завуалированная  прелюдия  к
беседе о какой-то, может быть кровавой, стычке с казаками под Киевом...
   - Разрешит ли пан гетман высказать несколько соображений  о  затронутом
вопросе? - обратился Богдан к Конецпольскому, когда из беседки  следом  за
слугами вышел и дворецкий.
   - Да, да, прошу. Но я еще ничего...
   Энергично поднятая рука Богдана остановила гетмана, и  он  умолк.  Тень
неудовольствия промелькнула у него в глазах.
   - Думаю, что самое  важное  сказано  паном  гетманом...  -  Хмельницкий
словно пытался оправдать свою поспешность.
   Конецпольский одобрительно кивнул головой.
   - А сказано именно то, что политическая верхушка Европы возвращается  к
мысли, так  сказать,  крестового  христианского  похода.  Мне  не  впервые
приходится слышать о Яхии, перекрещенном матерью-гречанкой в Александра. С
султаном прижила она его в Афинах. Яхия искал поддержки  и  у  лисовчиков,
претендуя на  стамбульский  престол.  Правда,  султанский  престол  сейчас
находится  в  очень  нетвердых  шатких  руках  полубезумного  выродка.   И
Александр-Яхия  хочет  посеять  зерно  дворцового  переворота   в   хорошо
подготовленную почву... Но  учитывают  ли  государственные  политики,  что
именно  Европа  -  христиане  с  христианами  ведут  сейчас  между   собой
смертельную борьбу? Сын султана, очевидно, и это учел...
   - Цесарь  Австрии  тоже  утихомирил  Бетлена  Габора,  там  борьба  уже
затихает, - бросил гетман, доброжелательно улыбнувшись.
   - Нет... не затихает, уважаемый  пан  гетман!  -  Богдан  взял  из  рук
Конецпольского хрустальный бокал с вином и, поднимая его, сказал:  -  Граф
Валенштейн только взял разбег,  возглавив  войска  габсбургской  коалиции.
Правда, поговаривают, будто бы шведы прекращают войну с Речью  Посполитой,
готовясь объединиться с европейскими войсками. Сейчас  война  назревает  в
Италии,  во  Франции,  в  Нидерландах,   где   сосредоточиваются   войска,
накапливается оружие. Нет, вельможный пан гетман, война  в  Европе  только
разгорается.
   И Богдан  залпом  выпил  бокал  вина.  Гетман  как  очарованный  слушал
тревожные предсказания молодого Хмельницкого. Да, об  этом  говорили  и  у
короля Сигизмунда. Как неосторожны государственные деятели  в  разговорах.
Их беседы становятся известны более широким кругам!..
   - Но  и  эту  внутриевропейскую  войну,  а  особенно  авантюристические
действия Яхии,  нам  следовало  бы  использовать,  по  крайней  мере,  для
подготовки нашей антитурецкой партизанщины. Не война королей с султаном, а
партизанские набеги на турок!
   - А кто будет отвечать? Ведь за набеги казаков на мусульман вы же  сами
безжалостно наказываете их...
   - Разумеется, не государство должно отвечать. А об этих  наказаниях  не
стоит и  говорить...  Нужен  тут  какой-то  государственный  авторитет!  -
подумав немного, ответил гетман. - Государство объявит такую же  "анафему"
и партизанам, скажем, воевавшим на Дунае. Лисовчикам же оно объявило!.. А,
несмотря на эту "анафему", на стороне цесаря воевало около двадцати  тысяч
вооруженных лисовчиков. Одних казаков там насчитывалось до десятка  тысяч!
Пан  Радзивилл,  шляхтичи  Рогавский,   Собеский,   Ружинский,   полковник
Стройновский. Всех не перечесть! Даже блаженный патриарх  вашей  восточной
церкви Лукарис, благословляя схизмой  этот  современный  крестовый  поход,
окажет действенную помощь от имени целой патриаршей корпорации.
   - Лукарис, уважаемый пан, схизмат! А в крестовый поход, как сказал  пан
гетман, пойдут только одни католики. Получается, cujus regio ejus  religio
[чья власть, того и вера (лат.)] или наоборот.
   - Известно, что и Александр Македонский опирался  не  на  религиозность
своих воинов, разгромив Дария... А в антитурецкой войне, махнув  рукой  на
распятие, примет участие каждый третий шляхтич. Конечно, найдутся  казаки,
которые охотно помогут Яхии осуществить дворцовый переворот, угрожая  этим
не только молодому султану, но и крымчакам... Это, надеюсь,  понятно  пану
сотнику! Вполне возможно, что наши действия могут  затянуться  на  десятки
лет, молодой пан Хмельницкий к тому времени, как видим, станет уже  зрелым
мужчиной... - засмеялся гетман. - Казачество,  как  вам  известно,  каждый
день стремится к действиям.  Так  стоит  ли  нам...  королевским  войскам,
препятствовать им или,  поддерживая  это  европейское  движение,  лучше...
предоставить им свободу действий. Мудрая  государственная  политика  много
теряет  оттого,  что  сдерживает  естественное  стремление  казачества   к
экспансии.
   - Пан гетман, вижу, уже разработал  широкий  план  этой  многообещающей
европейской акции.  Говоря  откровенно,  в  войне,  с  турками,  постоянно
грабящими  христианский  народ,  найдутся  командиры,  достойнее  простого
казацкого сотника.
   - Казацкий сотник уже зарекомендовал себя в борьбе с турками! А  такие,
как  Собеский,  Радзивилл,   даже   Стройновский,   это   уже,   извините,
представители Речи Посполитой. А она, как известно, подписала  с  султаном
мирный трактат на несколько лет...
   Гетман умолк, будто высказал все, что хотел, но вдруг, словно  вспомнив
о чем-то, произнес:
   - Кстати, пан сотник, неужели  вам,  право,  нужна  так  эта...  служба
конюшим или рискованные танцы с чужими невестами?! Думаю, что  пан  Богдан
не откажется от моего подарка - коня с седлом. Без оседланного  коня  пану
сотнику труднее было бы на Приднепровье добираться.
   "Как знакома эта давняя  политика  двойной  игры  знатных  вельмож!"  -
подумал про себя Богдан.
   Договорились ли?.. Во  всяком  случае,  и  не  разошлись  окончательно!
Богдан поймал себя на мысли  о  том,  что  все-таки  тут  пахнет  каким-то
сговором между ними. К тому же польный и не торопит...
   Наскоро попрощавшись с хозяевами дома, Станислав  Конецпольский  вместе
со своим эскортом выехал из Каменца. С Богданом он попрощался как со своим
союзником. Расстались на  дорожке  под  яблоней  со  зрелыми  плодами,  не
обмолвившись ни словом о своем сговоре.
   - Нас ни-икто не с-слышал, уважаемый  пан  сотник!  -  предупредительно
напомнил гетман Богдану, когда они шли по дорожке сада.
   - Думаю, уважаемый пан гетман,  что  никакого  сговора  между  нами  не
произошло, - в тон гетману многозначительно произнес и Богдан. Гетман лишь
улыбнулся на прощанье.
   И величественная программа польного гетмана о  всеевропейском  заговоре
против Турции, словно туман от ветра, рассеялась от слов:  "Нас  никто  не
слышал!.." Так что же это? Прощупывание  противника,  экзамен  подопечного
или тонкий намек шляхтича: уезжай, казаче, отсюда,  потому  что  ты  здесь
лишнее ухо, лишний глаз!  Неужели  руководители  Речи  Посполитой,  король
задумали что-то против нашего народа?
   Но Богдана успокаивало то, что он еще до встречи с гетманом  сам  решил
уйти от Потоцких. Если бы не это намерение, он определенно отказался бы  и
от подаренного гетманом коня.
   Тревога охватила Хмельницкого после этой неожиданно откровенной  беседы
с гетманом и проявленного им расположения к нему. "Напористый гетман!.." -
вспомнил он слова своего друга Стася Хмелевского. Однако  неуверенность  в
себе и предчувствие опасности заставили насторожиться. Кто победит?..





   Осеннее  утро.  Словно  запоздавшая  радость,   оно   сначала   охладит
заморозками или густой росой. Зато  с  каким  удовольствием  наслаждаешься
теплом проснувшегося и выглянувшего из-за горизонта солнышка.
   Богдан ощутил эту утреннюю прохладу. Однако не заморозок, а собственные
думы охладили его: не поступает  ли  он  слишком  необдуманно,  неожиданно
порывая с Потоцкими, давшими ему работу и приют? Как воспримут хозяева его
уход без всякого предупреждения? Но просить у них разрешения он не станет.
   Как ни таились Потоцкие,  тревожные  слухи  с  Украины  доходили  и  до
Богдана.  Королевское  правительство  не  только  не   выплатило   казакам
содержания,  но  и  не  выразило   простой   человеческой   благодарности,
соболезнования семьям погибших воинов в этой тяжелой войне. Это возрождало
у казаков дух наливайковщины. Конецпольский, сглаживая противоречия  между
королем иезуитов и казаками, которых хочет во что бы то ни стало подчинить
Польше, вынашивает какую-то всеевропейскую  идею  смертельного  для  турок
реванша. А кто же у них на  "щите"  власти  и  справедливости?  Король  со
шляхтой или Конецпольский с войском? Но хуже всего - если они вместе!
   Не станет Богдан унижаться и говорить хозяевам,  что  оставляет  их  по
совету польного гетмана.  Он  собрался  еще  вечером,  и  теперь  даже  не
заглянет в комнату, в которой  поселили  его  Потоцкие.  Достаточно  будет
того, что попрощается с дворовым маршалком.
   Восход солнца застал его  во  дворе  за  подготовкой  к  отъезду.  Двое
молодых конюхов помогали пристроить к седлу дорожные  сумки.  Ведь  дорога
дальняя и трудная...
   Над Днестром поднимались облачка тумана, освещенные лучами  восходящего
солнца. Вот скоро пригреет солнышко и легкий ветерок  с  Днестра  поднимет
вверх паутину, висящую на росистых ветвях деревьев, и  понесет  ее  вдаль.
Так и желания-мечты  Богдана,  запутанные  как  паутина,  поднимут  его  и
понесут по течению естественных устремлений и призваний рода...
   От этих мыслей Богдана отвлек  несколько  приглушенный  утренним  шумом
голос дворцового маршалка. Он понимал озабоченность конюшего.
   Маршалок поздоровался с Богданом. Потом поинтересовался, куда  ни  свет
ни заря собрался конюший. Богдан почему-то решил, что маршалку все  хорошо
известно. Ведь он неоднократно говорил с ним о своем отъезде.  Так  почему
его ответ так удивил маршалка?
   - Как это  -  в  Киев,  если  егомость  пан  польный  гетман,  кажется,
советовал пану конюшему поехать в Краков? - спросил маршалок.
   Богдан удивленно пожал плечами, отойдя от снаряженного в  дорогу  коня,
подаренного ему гетманом, и вопросительно посмотрел на маршалка:
   - В Краков? Зачем мне ехать  в  Краков?  Ведь  родом  я  с  Украины,  с
Приднепровья!
   - Пану гетману виднее. По-видимому, и  он  знает,  откуда  пан  конюший
родом.
   - Только это и передал мне пан польный гетман? Или, может, сказал  еще,
и к кому следует обратиться в Кракове, если  так  таинственно  перехожу  к
нему на службу?
   Маршалок почувствовал раздражение и злую иронию в  словах  конюшего,  к
которому он с первых дней службы относился с большим уважением.
   - Не понимаю, что в моих словах было оскорбительного? Пан Богдан  может
охать, куда ему заблагорассудится. Это его дело  и  меня  не  касается.  В
такое время не мудрено и к Люциферу в ад попасть... Да сохранит вас  матка
боска!
   Маршалок резко повернулся  и  ушел.  Словно  сраженный  этими  словами,
Богдан в тот же миг опомнился. Зря обидел человека.
   Торопясь, привязал коня и побежал догонять маршалка. А тот быстро  шел,
то закладывая руку за борт кунтуша, то раздраженно опуская  ее,  и  Богдан
понял, что старик нервничает.
   - Przepraszam  bardzo,  pana  Wojceha!  [Прошу  прощения,  пан  Войцех!
(польск.)] Я был занят своими делами и невнимателен к вам. Прошу  простить
меня великодушно. Моя ирония адресована лишь Конецпольскому...
   - А,  ничего...  -  махнул  рукой  маршалок,  но  все  же  остановился,
посмотрел на взволнованного юношу.
   - Клянусь,  пан  Войцех.  Разумеется,  я  еду  в  Киев,  где  попытаюсь
разыскать хоть друзей, раз потерял родителей. Вы должны понять  меня...  Я
хочу осесть на родной земле, поехать в  Чигирин.  Там  мой  родной  дом...
похозяйничать надо в усадьбе отца. Ничего другого у меня  и  в  мыслях  не
было, хотите верьте, хотите нет! А сообщение пана Войцеха о Кракове...  по
воле гетмана, конечно, меня  возмутило.  Пан  Конецпольский  совсем  иначе
хотел бы распоряжаться моей судьбой.  Именно  поэтому  меня  не  прельщает
никакая служба в Кракове.
   Слушая трогательное признание конюшего, маршалок все реже поглядывал на
дом Потоцких, куда он так  спешил,  оскорбленный.  Окинул  Богдана  долгим
взглядом и, выслушав его извинения, улыбнулся, решительно подошел к нему и
пожал протянутую руку. Мир!
   Хозяева беседовали с ним еще до встречи пана Богдана с польным гетманом
в беседке: маршалок предусмотрительно огляделся вокруг,  призывая  этим  и
своего собеседника быть осторожнее. Польный гетман не уверен,  что  именно
на службе конюшим пан найдет свое место среди знатных поляков. Да и  жених
паненки Елизаветы, по-видимому, невзлюбил пана  Богдана.  Поэтому  польный
гетман и считает, что пану следует перейти на сугубо  королевскую  военную
службу, возможно в тех же казацких полках, в  которых  сейчас  просеивают,
словно через сито, неугодных  шляхте  людей...  Не  удалось  же  покойному
чигиринскому старосте Даниловичу это сделать в приднепровской Украине...
   - Покойному Даниловичу? - искренне удивился Богдан.
   - Да, уважаемый пан, примерно с  неделю  тому  назад  мы  получили  эту
печальную весть. Разве пан конюший не заметил траура в доме? Нет ни званых
обедов, ни танцев. Староство теперь без  хозяина.  А  покойный  приходился
шурином польному гетману по первой жене. Король сейчас щедро одаряет  пана
Конецпольского - очевидно, староство  перейдет  ему.  Значит,  и  во  всем
старостве произойдут большие перемены. Неужели пан  конюший  не  слыхал  о
смерти  своего  уважаемого  старосты?  Его   жена,   любимая   дочь   пана
Жолкевского, и ее сын Станислав, по-видимому, уговорят пана гетмана помочь
им навести порядки в старостве.  А  управляющий  польного  гетмана  сейчас
находится в Кракове. Вот поэтому я и думаю, что вам  следовало  бы  прежде
поехать в Краков, чтобы воспользоваться расположением пана Конецпольского.
   - Да, да. Это и в самом деле проще всего...  Сердечно  благодарен  вам,
пан Войцех, за это сообщение... Но все же...
   Богдан вдруг умолк на полуслове, посмотрел  на  оседланного  коня.  Все
чужое, панское. Подарок хитрого иезуита!..
   - Мне уже пора, пан Войцех. Нашему брату все равно где служить,  покуда
наша жизнь зависит от пана старосты. Надеюсь, что у нас с вами и в будущем
сохранятся хорошие отношения! - Еще  раз  протянул  руку,  теперь  уже  на
прощание. - И все-таки я еду не в Краков, а...  на  Днепр,  уважаемый  пан
Войцех! Прошу так и доложить Потоцкому.
   И вернулся к оседланному рыжему коню, который нетерпеливо бил передними
ногами.
   Маршалок дружелюбно снял с привязи поводья и подал их  Богдану.  Отошел
немного в сторону, чтобы полюбоваться, как садится казак в седло. При  нем
простая австрийская сабля. К седлу привязаны сумки с пожитками.  В  осанке
всадника ничего не осталось от  замкнутого  в  себе,  всегда  озабоченного
службой недавнего конюшего.
   Прижал  шпоры  к  бокам,  и  конь  рванулся  точно   ужаленный,   Казак
отправлялся в путь.









   Чигирин этой мирной  осенью  был  очень  многолюдным.  Такое  не  часто
бывало, разве что в военные годы.
   Чигирин находился далеко  от  Порогов  и  Переяслава,  а  Киев  казался
чигиринцам уже "другим  миром".  Здесь  собирались  казаки  перед  морским
походом, отсюда уходили они и на Дунай. Но даже когда приезжал  в  Чигирин
староста со своими войсками, в городе было значительно просторнее.
   Наступила уже осень со слякотью, когда казаки и  хлебопашцы  готовились
сушить стельки на печи, как говорили в Чигирине. Начались  ненастные  дни,
моросил мелкий, холодный дождь. В Чигирин  со  всех  сторон,  особенно  от
Днепра, прибывали казаки. Они шли группами, десятками, а то и в  одиночку.
Возмущенные  нападением  королевских  гусар  под  Киевом   и   постоянными
столкновениями с польскими войсками на дорогах и  селах,  казаки  особенно
были  поражены  несправедливостью  в   выплате   им   денег.   Королевское
правительство, вместо того чтобы  отблагодарить  казаков-украинцев  за  их
участие в победе над турками под Хотином, стало  на  путь  провокаций  под
Киевом и Кагарликом. И вооруженные украинские крестьяне  не  видели  иного
пути, как идти к казакам. Король и  шляхтичи  стремились  снова  заставить
крестьян взяться за панский плуг, сделать их  своими  крепостными.  Именно
потому, что считают их своими крепостными, шляхтичи  не  заплатили  им  за
участие в кровавых боях под Хотином. Король  и  польская  знать  упорно  и
настойчиво старались ограничить число реестровых казаков.
   В такой обстановке и стали распространяться по Украине слухи о  большом
походе казаков за "казацким хлебом". Это одобряло воинов, вселяло  надежду
на сохранение казацкого положения для всех вооруженных во время  Хотинской
войны крестьян-казаков.
   Единственная  чигиринская  корчма  не  могла  вместить  всех  желающих.
Вооруженные люди укрывались  от  холодного  осеннего  дождика  под  крышей
сараев, а то и прямо в  овинах  хлебопашцев.  Непогода  предвещала  скорое
наступление зимы, а  значит,  и  вынужденной  передышки,  затишья.  Не  на
казацкий Круг собираться бы в такую пору. Даже священник  вдруг  затеял  в
церкви службу, давая приют многим пришлым казакам.
   Но никому в голову не приходило, что именно из-за непогоды собрались  в
Чигирин вооруженные люди. Как известно, и прежде перед  большими  походами
казаки всегда съезжались в определенном месте. Нечто подобное  происходило
и сейчас.
   - Тьфу ты, мать родная, что тут творится, в этом Чигирине! - воскликнул
пожилой запорожец Онысько, обращаясь к моложавому казаку. С ним он  только
что вошел в город, приехав с Сечи.
   - А можно мне спросить у кого-нибудь, где мой батько? - спросил Данило,
впервые приехав из Запорожья в Чигирин.
   Онысько разрешил. Посоветовал не забираться далеко, поскольку дождь все
усиливался. Укрылись от дождя под широким навесом сарая.  Были  благодарны
хозяину за то, что коней разрешил поставить в сарай.
   Одетый в отцовский запорожский жупан, Данило  чувствовал  себя  как  на
большом празднике. То, что мокрый от дождя жупан был заметно  великоват  -
полы пришлось подоткнуть за пояс,  -  юноша  не  замечал.  Зато  на  поясе
турецкая сабля, за ним пистоль,  хотя  и  незаряженный,  а  на  персидской
цепочке игриво болтался  рожок  для  табака!  Все  это  вызывало  у  юноши
приподнятое, воинственное настроение. Он думал, что такое  же  впечатление
производит и на встречных казаков. И сразу  оторопел  от  первых  насмешек
старших, измученных долгой дорогой и  непогодой  казаков.  Хотя  казаки  и
торопились,  но  они  заметили  забрызганного  грязью  юношу,   и   кто-то
насмешливо спросил:
   - Ты смотри, там мать хворостинку  для  тебя  приготовила.  Задаст  она
тебе, казаче, за то, что испачкал отцовский праздничный жупан.
   - Ха-ха-ха! - раздалось вокруг.
   Данило смутился, попятился под  крышу  корчмы.  Его  смуглое  лицо  еще
больше потемнело, покраснев от стыда и  злости.  Черные  глаза,  казалось,
метали молнии  на  обидчиков.  Точно  загнанный  звереныш,  ежился  он  от
оскорбительного смеха.
   - Чего заржали, как на свадьбе у шляхтичей? По чарке все равно не дадут
за это. А по... заднице огреть вас мне, младшему, неудобно. Нашли над  чем
смеяться.
   - Ну, ну, разошелся, зеленый еще.
   - А вы, погляжу, переспели так, что даже лопаетесь...
   - Ну, казаче, не обращай внимания на этих  ветреных,  пойдем  со  мной.
Куда идешь? Провожу, я здешний. Богуном зовут, Иваном, и тоже, как видишь,
казакую. Тут нас наберется столько, что сможем и  сдачи  дать  этим...  Ты
откуда?
   - Я?.. Да из Запорожья, Данило, сын Нечая, кошевого атамана, - ответил,
обрадовавшись такому защитнику.
   - Нечая? Олексы? Кажется, он тут, с казаками утром  приехал  из  Киева.
Мартын! - окликнул кого-то из толпы, стоявшей возле корчмы.
   Вместе с Мартыном подошли еще несколько молодых казаков, окружив Данила
и Богуна. Пушкаренко тотчас сообразил, что Ивану Богуну и  этому  молодому
казаку нужна помощь.
   - Гляди, тоже мне чудо увидели, как на  пьяного  бычка,  выпялили  свои
зенки... А ну-ка, Иван, пошли с казаком в хату. Там кошевой  совет  держит
со старшинами.
   Нечай тоже чуть не ахнул, увидев  сына  в  своем  праздничном  и  таком
замызганном жупане. С появлением сына, которого безгранично любила Закира,
у полковника снова заныло сердце. Увидев в сыне черты  матери,  он  понял,
как сильно и преданно любил он свою турчанку!  Ему  захотелось  подойти  к
Данилу и прижать его к груди так, как, казалось, никогда не прижимал  свою
жену... Поспешил Данько вырасти.  Еще  рано  ему  впутываться  в  события,
которые назревают на казацкой земле.
   Нечай повернулся к сыну, хотел сказать ему что-то теплое, ласковое.  Но
полковник Острянин пошел навстречу кошевому, преградив ему путь. И тут  же
начал рассказывать  ему  о  киевских  событиях  и  о  королевской  выплате
содержания казакам.
   - До стычек у казаков с гусарами Конецпольского дошло. Ненависть шляхты
к казачеству и обман с выплатой содержания возмутили даже  доброжелательно
настроенных к Речи Посполитой старшин...
   И как  раз  в  эти  дни  появился  на  горизонте  новый  претендент  на
султанский трон - Александр Оттоманус, или  Яхия,  побочный  сын  Мухамеда
III. Его неожиданный приезд на Сечь, да  еще  и  призыв  к  походу  против
султана, вскружил казакам голову. А  горькая  несправедливость  Короны  по
отношению к казачеству заставила казаков снова  взяться  за  оружие.  Яхия
набирал войско, чтобы с его помощью захватить турецкий трон. Побочный  сын
Мухамеда III считал себя достойным занять монарший  трон,  пускай  даже  и
мусульманский!
   -  Так,  значит,  сынок  встречает  кошевого!  -  воскликнул  полковник
Острянин, прервав свой рассказ о киевских событиях и отпуская руку Нечая.
   - Зачем ты тут, Данько? Я уже все знаю... Беда свалилась  на  нас,  бес
помутил разум матери, а мы проглядели... С кем приехал? Григорий тоже тут?
- поторопился Нечай перевести разговор на другое,  чтобы  унять  сердечную
боль.
   - Григорий в сотне. Я с казаком Оныськом приехал искать вас. А это  вот
- хлопцы казаки, потому что одному тут как-то...
   - Правильно сделал, Данько. Да  мы  с  тобой...  Спасибо,  хлопцы,  что
показали моему сыну дорогу к отцу. Вот, видишь, Яцко, вылитая покойница. А
какой казак растет! Еще покойного  чигиринского  подстаросты  сына  помню,
тоже рос таким! Кстати, Богдан Хмельницкий жив, вернулся из неволи, где-то
у Потоцких служит... Но своего Данька я бы не  пустил  на  панские  харчи.
Правда,  в  отцовском  жупане  Данилу  только  в  церковь  ходить,  а   не
казаковать. Младшего отвез учиться в бурсу, к  киевским  монахам.  А  этот
рвется казаковать, - может, и ему придется наводить  порядок  на  турецком
престоле.
   - Может, еще рановато, пан кошевой?..  -  начал  было  Острянин.  И  не
закончил свою мысль, потому что его прервал  подбежавший  к  Нечаю  сотник
Беда, гонец от запорожского коша.
   - Как хорошо, пан полковник, что я нашел вас тут! Старшины послали меня
за вами.
   - Что стряслось, пан сотник? Данько мой тут, он ничего не говорил.
   - Да ничего особенного, полковник. В кош  вернулись  казацкие  послы  к
московскому царю. Привезли  от  него  много  даров,  добрые  советы...  Но
старшины послала меня, чтобы вернуть вас.
   - Зачем? Послы вроде бы мужики толковые.
   - Говорю же, даров навезли много! Но старшин сейчас беспокоит другое, и
они срочно вызывают вас. На  Сечь  собираются  казаки,  поджидают  Нестора
Жмайло, Круг собирают. Шляхтичи по наущению гетмана Конецпольского, вместо
того чтобы справедливо рассчитаться с казаками, убивают их.
   - Знаем, слыхали, - вмешался  полковник  Яцко.  -  Хотя  бы  Нестор  не
вступал в бой с гусарами Конецпольского.
   Кошевой неодобрительно  посмотрел  на  бывалого  полковника.  Острянин,
уловив в его взгляде осуждение, добавил:
   - Я это к тому, что сейчас не время нам, обессиленным боями на Днестре,
вступать в драку с Короной.
   - Не сегодня так  завтра,  а  драться  придется!  На  это  толкают  нас
шляхтичи Збаражские вместе со своим  иезуитом  королем...  Ну,  сотник,  -
обратился он к гонцу, - что же там стряслось, что так  срочно  понадобился
кошевой?
   - Да сын султана, какой-то байстрюк от гречанки, -  Яхией  дразнят  его
казаки,  -  собирает   войско,   чтобы   отнять   султанский   престол   у
придурковатого Мустафы. Ходят слухи, что  и  Польская  Корона  не  против,
чтобы казаки помогли ему.





   Нелегким был путь из Каменца до Днепра! Днем ехал по степным дорогам, а
на ночь останавливался отдыхать  у  чужих  людей.  В  пути  Богдан  словно
проснулся после длительного сна, присматривался к людям,  искал  знакомых.
Ему хотелось засветло добраться в Острог.  Еще  издали  заметил  перемены,
происшедшие здесь:  на  куполах  семейной  церкви  Острожских  возвышались
черные, точно вороны, кресты! Окатоличенный иезуиткой, чужой Острог!..
   С ума спятила или  с  жиру  бесится  молодая  вдова  Ходкевича,  внучка
неутомимого поборника православия Василия-Константина  Острожского,  после
бегства Максима Кривоноса, для которого  ласки  очередной  любовницы  были
только хмельной встряской души!..
   - Нет больше Острога!.. - воскликнул Богдан,  глядя  на  черные  кресты
острожского храма.
   И Богдан не остановился в Остроге, стараясь больше не думать о любовных
похождениях юной грешницы Анны-Алоизы Острожской.
   Когда он отъехал  далеко  от  замка  внучки  Острожской,  простые  люди
накормили его и показали дорогу. И как естественно все: эта же дорога вела
его когда-то от Днепра  к  Днестру,  словно  на  последний  экзамен  перед
вступлением в жизнь. Там лилась кровь, сносились головы отцов.
   Все ли уже позади? И ты  возвращаешься  по  той  же  дороге,  раскрывая
теперь двери зрелости? Сколько лет скрипят они, несмазанные,  тревожат,  и
тебе так хочется хотя  бы  на  миг  вернуть  детство,  особенно  прошедшую
юность! Неужели и река Тясьмин высохла, суровыми, как  у  Сули  мы,  стали
улыбки друзей?
   Возвращаясь на Украину по тем же дорогам, по которым проехали  когда-то
с отцом, Богдан думал не только о прошлом, но и о настоящем. Как необходим
ему сейчас казак Полторалиха!  У  одинокого  Богдана,  вот  уже  несколько
недель блуждавшего по руинам такого недавнего прошлого, всплывали  светлые
и радостные воспоминания.
   Придорожные  селения  на  степных   просторах   Украины,   опустошенных
татарскими набегами и войсками польного гетмана Речи Посполитой,  казались
безлюдными. Здесь до сих пор еще бродили ватаги гусар, попадались и телеги
с больными жолнерами.
   Богдан тоже встречал польских жолнеров. Гетман  уехал,  следом  за  ним
бегут и они, грабя крестьян, словно иноземные  захватчики.  Несколько  раз
пытались отобрать и у него коня. Одиноко едущий по степи казак не  страшен
карателям! Теперь Богдан больше не упрекал себя, что взял коня у гетмана.
   "Точно папская всепрощающая булла этот конь!.." - подумал,  улыбаясь  в
усы, Богдан Хмельницкий.
   Долго искал в Белой Церкви двор казака, у которого останавливался еще с
отцом. Приютом называли приднепряне двор старого казака Митрофана, жившего
за рекой Рось. Ночью к нему заезжали, как к родственнику,  да  и  днем  не
проезжали мимо. Наконец Богдан нашел двор Митрофана и обрадовался ему, как
чему-то очень близкому. Вспомнил  он  и  отца,  который  в  последний  раз
проехал здесь из Чигирина к месту трагических боев у Днестра...
   - Гляди!  Ей-богу,  покойного  подстаросты  сын!  -  словно  заголосила
пожилая хозяйка дома, узнав Богдана.
   Богдану приятно было чувствовать, что здесь он уже  не  одинок  и  люди
принимают его, как родного. Но как тяжело стало  у  него  на  душе,  когда
заговорили об отце. И в то же время радостно чувствовать, что ты здесь как
дома, после стольких лет мытарств. Материнская непосредственность  хозяйки
и ранила его душу воспоминаниями, и радовала теплотой.
   - Да, матушка, пал отец на Цецорском поле, а я... - И  запнулся.  Стоит
ли бередить сердечные раны?
   Хозяйка, как и полагается при упоминании о покойнике, всплеснула руками
и замерла в ожидании, что же кроется за этим "а я"...
   - Из неволи я. Из турецкого плена возвращаюсь,  матушка.  Спасибо  пану
польному гетману, не пожалел для меня коня... - признался Богдан.
   - Из нево-о-ли, ах ты боже мой, слыхали и мы про это горе! Так  заходи,
сынок, заходи... Митрофан, слышишь, накорми  коня,  а  то  гость  с  такой
дальней дороги к нам прибился! - крикнула, приоткрыв дверь.
   Только в хате, сев на длинную скамью  возле  стола,  Богдан  облегченно
вздохнул. Хозяйка принялась готовить ужин, время от времени  поглядывая  в
окно: что-то долго загулялась ее дочь Орина.
   - Гусары так и  шныряют  возле  Роси.  Даже  в  Переяслав  заскакивали,
проклятые, будто борзые,  выслеживают  нереестровых  казаков.  Четыре  дня
толкались и у нас, в Белой Церкви. Сказывают люди, что и в бой вступали  с
казаками под Киевом... А у девчат только посиделки на уме, чтоб  им  пусто
было. Им только бы в штанах, да еще со шпорами на сапогах, звенящими,  как
цепь у собаки на шее. Что им, озорницам, филиппов пост!
   - Под Переяславом, говорите, были  вооруженные  стычки  с  гусарами?  -
будто очнувшись, переспросил Богдан.
   Как же он сам до сих пор не вспомнил об этом городе? Там же бабушка его
жила! Переяслав! До сих пор, когда  закроешь  глаза,  словно  живая  стоит
перед ним Ганна, сестра купца.  То  маленькой  девочкой  семенит  ножками,
приглашая в хату. А то, как невеста перед сватами, стоит, краснеет и вдруг
обожжет поцелуем, как огнем.
   - И в Переяслав наведывались... - ответила хозяйка дома, хлопотавшая  у
печи.
   - Когда это было? Приснилось тебе, что ли, старая? - насмешливо  сказал
муж, только что вошедший в хату.
   - Как это - приснилось? Ведь было! - обиделась хозяйка.
   - Так расскажи, если знаешь.
   Хозяин отряхнул шапку.
   - Снег пошел, казаче. Коня я  рассупонил  и  прикрыл  попоной.  Немного
пожевал гнедой овса, да и лег на  свежую  подстилку...  А  про  Переяслав?
Вспомнила старуха, как молодой была... - И засмеялся, стараясь  переменить
тему разговора.
   В заплатанном  казацком  жупане,  в  сморщенных  постолах  с  ременными
шнурками, старик уже не был похож на казака, хотя до  сих  пор  еще  носил
шапку с башлыком. У него не было ни оселедца на полысевшей, седой  голове,
ни усов. Постриженная седая борода, словно стерня, еще больше старила его.
Подошел к столу, оперся о него обеими руками  и  пристально  посмотрел  на
гостя.
   - Про Переяслав, казаче, вспомнила старуха потому, что оттуда  заходили
к нам двое или трое казаков со старшиной... - Старик  закашлялся,  вытащил
из-за пояса кисет.
   - Да говори уж, а  то  тянешься  к  нему,  как  к  причастию.  Кто  его
придумал, это иродово зелье! Задохнешься, как поросенок в корыте, тьфу!
   - Плюй, старуха, так-то оно лучше... А-ап-чхп!  Атаман,  скажу,  твоих,
хлопче, лет. Жаловался, что и не пошел бы в казаки, если бы  не  заставили
королевские прихвостни идти воевать под Хотин.
   - Тьфу ты, сдурел! Да  разве  можно  так  при  людях...  -  возмущалась
старуха.
   - Так и есть, прихвостни, казаче. Иди воюй - и все  тут,  хотя  у  тебя
другие дела есть. Сколько этих казаков прошло  через  наш  двор!  Дня  три
стояли у нас и переяславские. Что было, боже мой!
   Богдан слушал  старика,  как  в  детстве  сказку.  Чигиринцы.  Лубенцы.
Переяславцы. Хотел поподробнее расспросить, но боялся прерывать старика.
   - ...А однажды целой ватагой заехали. Десятка три конных и  пеших.  Все
наши, да и я лубенский, еще Наливайко  помню...  -  И  старик  восторженно
хлопнул себя по колену рукой.  -  Вот  это  были  казаки,  нашей  закваски
хлопцы! Однажды, говорю, навестили... это уже летом  было,  а,  Степанида?
Сулиму знаешь, казаче?
   - А как же, отец! Сулиму Ивана, да не знать! Это наш,  чигиринский.  Не
было ли с ним молодого казака по имени Карпо?
   - Как же, был! Дитя в образе казака, такого не забудешь.  Вымахал,  как
осокорь, стройный, ловкий. Ходит без шапки, кунтуш без воротника, а уж  за
словом в карман не полезет! "Иду, говорит, до мамы  блинов  поесть,  а  то
паны мамалыгой  совсем  закормили".  Чудной,  а  такой  разумный,  ему  бы
старшиной или писарем быть!
   - Говорите, отец,  они  поехали  в  сторону  Терехтемирова?  -  спросил
Богдан, вздохнув.
   - Кто? Казаки? Те, что с переяславскими  заходили  да  вяленой  таранью
угощали? Они давно уже были, вот и сенца  завезли.  А  эти,  крапивенские,
когда они были?
   - Тьфу ты, беспамятный, этот же  Карпо  вместе  с  Сулимой  заезжали  в
петров пост, и не с крапивенскими, а с запорожцами, - уточнила старуха.
   -  Знаю  я  этого  казака,  матушка,  -  засмеялся  Богдан,  с   трудом
разобравшись в путаном рассказе стариков.
   - Догоняешь кого, казаче, или тех... вояк гетмана Конецпольского ищешь?
   - Своих догоняю, отец.
   - Тогда держи путь на Терехтемиров, там найдешь.





   Вечерело, падал, точно сеялся сквозь сито, мелкий снег. Мороз  крепчал,
начинало пощипывать за нос и уши, особенно на ветру.
   У двора терехтемировского казака, где когда-то ночевал, Богдан соскочил
с коня. В нос ударил едкий  лошадиный  пот.  Изнуренному  за  эти  недели,
полуголодному коню нужен был отдых и хороший корм.
   Перебросил через голову коня поводья, но не разнуздал его. Забыл?  Нет,
не забыл, а просто соображал, что ему делать дальше в этом тесном казацком
городе. Он представлял себе город таким, каким видел его в ту летнюю пору,
когда приезжал  сюда  на  собственном  коне,  да  еще  и  в  сопровождении
прославленного Максима, перед которым гостеприимно открывались все  двери!
Примут ли его теперь здесь? И Богдан не  заехал  во  двор,  а  остался  на
улице. Ноги у Богдана онемели, в спине словно кол торчал, и  он  с  трудом
двинулся с места, разминаясь. На улице  еще  встречались  казаки.  Но  они
быстро исчезали. Окликнуть бы, заговорить с ними. Но Богдан не решался.
   Усталость, точно хмель, болью отдавала в висках, а тут еще всякие мысли
навязчиво роились в голове... "Аллагу акбар..." Почти три года  вычеркнуты
из жизни! Но можно ли вычеркнуть  из  памяти  унизительное  путешествие  к
Мах-Пейкер и такую милую  девушку  с  глазами-жаринками,  чуть  прикрытыми
кисеей! Фатих-хоне. Фатих, Фатьма! Хоне - девушка... И - "Terra  movet!.."
Справедливо сказал мой добрый падре Битонто, что "содрогается  земля"  под
ногами! Содрогалась она и тогда, когда улыбалась ему Фатих-хоне. С мольбой
простирала к нему руки. И,  словно  из  небытия,  выплыл  образ  льстивого
кади-аскера. Разве в нем осталось что-нибудь от справедливого судьи-воина,
когда  он  думал  лишь  о   том,   как   угодить   честолюбивой,   грязной
султанше-матери?.. Исламский Стамбул и в нем - праотец  из  не  написанной
еще Новейшей хартии - Кириилл Лукарис и... мусульманин Назрулла!
   Богдан, ведя в поводу изнуренного коня, задумавшись, спускался с холма.
   Впереди стонал уже затягивающийся ледяной коркой, но еще  не  замерзший
Днепр. Еще на холме он слышал, как  скрежетали  льдины.  На  берегу  стоял
обледенелый паром, а мимо него, словно кружась в танце, проплывали ледяные
глыбы, которые, казалось, хохотали, издеваясь над опоздавшим на  переправу
казаком.
   Взглянул  на  противоположный  берег  Днепра,  окутанный  мраком.  Туда
подсознательно рвалась его душа! В этом порыве чувствовался зов молодости,
протест, возмущение против немилосердных ударов капризной судьбы.
   - Переправляться думаешь, казаче? - вдруг услышал  он  голос,  выведший
его из задумчивости. Живой человеческий голос! Откуда взялся  этот  казак?
Или, может, он украдкой спустился следом за ним с холма?
   - В  Переяслав...  -  поспешил  ответить,  оторвавшись  от  нахлынувших
воспоминаний.
   Незнакомец засмеялся, указав рукой на  обледеневший  паром  и  покрытую
льдинами реку:
   - Как же ты переправишься в Переяслав, казаче? Разве не  видишь,  какое
по Днепру плывет сало?
   - Сало?
   Впервые услышал Богдан, что и лед казаки называют салом. И улыбнулся.
   Только теперь он присмотрелся к казаку.  Да  это  же  подросток,  а  не
казак! Легонькая одежонка на нем, в такой долго  не  погуляешь  на  берегу
замерзающей реки, да  еще  при  таком  пронизывающем  ветре.  Юный,  почти
ребенок, впервые нацепивший на себя слишком длинную для него саблю.
   - Кто же ты  и  что  тут  делаешь,  казаче?  -  мирно  спросил  Богдан,
почувствовав, что его начинало лихорадить. Неужели снова простыл?
   - Казак, в гошпитале лежу тут. Почти целых три недели заживала дыра вот
тут, в боку, - показал он правой рукой на левый бок.
   - Где же это тебя? Да... как зовут, а то разговариваем вроде чужие.
   - Разве казак чужой  казаку?  Гейчурой  прозвали  меня.  А  я  -  Роман
Харченко, родом из Голтвы. Вместе с отцом на войну  под  Хотин  ходили.  А
теперь...
   - Отца заменил? - прервал его Богдан.
   - Отца! Убили его. А ты случаем  не  из-под  Хотина?  Много  там  отцов
полегло. Сам теперь я стал  казаком  вместо  отца.  Гусары  Конецпольского
недавно сбили меня с коня под Васильковом, вот казаки и  привезли  сюда  в
гошпиталь. Теперь хоть плачь, хоть танцуй на холоде! И коня потерял в  той
схватке.
   Судьба этого юноши напомнила  Богдану  его  собственную  судьбу.  Почти
таким же подростком и он несколько лет назад вырвался в морской поход.
   - Домой пойдешь или как? - спросил Богдан, отвлекаясь от воспоминаний.
   - А что дома? С матерью живут еще две сестры. Маленького Василька турки
схватили. Пропал хлопчик.  Чем  я  могу  помочь  теперь  матери?  На  Сечь
казаковать пойду, что ли? Вон казаки снова за дело берутся.
   И Богдан увидел в Гейчуре себя. Что-то тронуло  его  душу.  Юноша  стал
подпрыгивать на месте, чтобы согреться. Казалось, что он  вот-вот  побежит
по темному взгорью прямо в Терехтемиров. Богдан тоже посмотрел на взгорье.
Прибрежные кручи казались черными пастями.
   - У тебя, Роман, есть где ночевать или так и будешь ждать, покуда Днепр
замерзнет?
   - Если бы не гошпиталь... Я топлю  там,  ношу  воду.  Казацких  старший
собралась уйма, судьбу приднепровских людей решают... А Днепр,  сказывают,
только в конце филиппового поста, а может, и к святкам льдом покроется.
   И они вместе пошли в  Терехтемиров.  Молча  поднимались  на  взгорье  и
присматривались к дороге. На  возвышенности  начинались  хаты,  окруженные
садами. Богдан узнал местность - тогда он тоже со стороны Днепра въезжал в
Терехтемиров. Узенький переулок, двор,  окруженный  тополями,  из  густого
вишенника едва виднеется хата с белыми стенами.  Конь  вздрогнул,  бряцнул
стременами. Холод стал пробираться и под кунтуш Богдана.
   - Тут я ночевал когда-то у казака, - произнес как ответ  на  молчаливый
вопрос Гейчуры.
   - А-а. Ну, так я пошел в свой гошпиталь.
   - Погоди, как же мы... Так, может,  завтра  зайдешь?  Я  тут  попрошусь
переночевать, - забеспокоился Богдан. Как нужна была ему эта первая  живая
душа, которую он встретил в  Терехтемирове.  Отец  погиб,  мать...  -  Так
зайдешь? Моего отца тоже... под Цецорой. А я вот из турецкой неволи...
   - Тьфу, из неволи, а... молчит. Так я забегу - может, хозяев  разбудить
придется. Говорят, хороший  казак  тут  живет.  У  него  всегда  чигиринцы
останавливаются... Ты подумай, из неволи!





   А в Терехтемирове казаки кричали, спорили, доискивались правды,  тешили
себя надеждами на лучшее будущее. Не следовало бы Роману  сейчас  сообщать
такую новость:
   - Чигиринский казак,  сын  подстаросты  Богдан,  вырвался  из  турецкой
неволи! Служил у Потоцких. Польный гетман  Конецпольский  хотел  задобрить
его. Коня оседланного подарил ему. Во!
   - Конецпольский подарил коня  сыну  подстаросты?  А  говорили  -  казак
растет, сын такой матери...
   - В иезуитской коллегии учился, как и эти Конецпольские. Прямая  дорога
в ксендзы! Видел!.. Гетман конем не поскупился!  Коронные  за  спасибо  не
будут дарить нашему брату коней...
   Роман  пожалел,  что  поторопился  с  новостью.  В  Терехтемиров   ведь
съезжаются обозленные  казаки,  встревоженные  атаманы.  Именно  с  такими
встретился наследник  султанского  престола  Яхия.  Прошел  слух,  что  он
наконец  выехал  из  Киева  и  собирается  заехать  сюда.  Сам  митрополит
сопровождает Яхию до Терехтемирова.
   Богдан  обрадовался,  что  сможет  встретиться  с  владыкой.  Обласкает
батюшка сироту, а может, и пожурит. Владыка поможет ему стать на  ноги  на
родной приднепровской земле. Получив медальончик Лукариса, посоветует, как
вести себя, чтобы найти общий язык с казаками.
   И... в ту же ночь заболел,  а  к  утру  началась  горячка.  Он  бредил,
рассказывая в горячке о своем трудном пути на  подаренном  гетманом  коне.
Добрая хозяйка, как за сыном, ухаживала за больным.  У  него  не  было  ни
денег, ни харчей - ни для себя, ни для коня.
   Конь, понятно, накормлен и напоен, хозяин любит скотину. А  с  Богданом
не разговаривает. То ли подозрение какое закралось, или просто надоели ему
частые заезды казаков. Только хозяйка ласкова  с  ним,  как  родная  мать,
переживает, что он плохо ест, и часто прикладывает руку ко лбу - нет ли  у
него жара.
   - Кажется, сынок, переборол ты лихорадку. А то горел весь! Бери  оладьи
с кислым молоком, тебе надо есть да  есть.  Вишь,  как  запали  глаза.  Да
побрился бы, хоть на казака станешь похож, а не на монаха.
   Значит, и она слыхала эти разговоры. Монах, правда,  не  ксендз.  Но  к
казакам с такой славой и не показывайся...
   С какой благодарностью прислушивался Богдан к сердечным словам хозяйки.
Она рассказала ему о том, что у нее тоже есть дочь, которая вышла замуж  и
живет теперь на Кумейковском хуторе. Порой грустит, тревожится  о  том,  с
кем придется ей век доживать. Вот забрать бы ее к себе на хутор...
   Так и не удалось Богдану встретиться с владыкой Иовом  Борецким,  чтобы
вручить ему патриарший медальон - свидетельство того, что  и  в  неволе  у
пего был настоящий наставник и благодетель!
   Очень торопился отец Нов. Через Романа передал ему свое благословение и
советовал ехать в Киев.  Известно  ли  митрополиту,  на  чьем  коне  ездит
благословленный им невольник? Если бы узнал, вряд ли благословил бы,  а  о
родительском совете и говорить не приходится.
   На девятый день  своего  пребывания  в  Терехтемирове  Богдан  собрался
уезжать. Роман  Харченко  охотно  согласился  сопровождать  выздоровевшего
Богдана до Киева. Зима, на душе холод, и одному было страшновато трогаться
в путь.
   - Хороший ты, Роман, хлопец.
   - Может, и хороший. Ты тоже понравился мне! Только... я бы не взял коня
от польского шляхтича, хотя он и гетман. А если бы и взял,  то  не...  как
милостыню. Вон как напал на нас под Киевом. Жив буду - не прощу...
   - Не взял бы? Если бы даже  из  плена  домой  добирался?  -  допрашивал
Богдан, почувствовав, как больно разит его  и  этот  новый  друг.  Казаки,
старшины в Терехтемирове по-своему решают судьбу казачества,  а  может,  и
края. Поэтому им легче и о разных  гетманских  подарках  судить.  А  зачем
этому сироте отравлять свою душу из-за какого-то гетманского коня?
   - Ну, так что?.. Ежели  захотелось  домой,  так  и  пешком  дойдешь,  -
досаждал ему Роман Гейчура.
   Богдану надо во что бы то ни стало встретиться с митрополитом Борецким.
   "Дался им этот конь - гетманский подарок.  Ну,  дал  мне  его  шляхтич,
поляк, даже гетман, - возмущался Богдан. - Своего коня-то я оставил еще  в
Кракове, когда был там вместе с Хмелевским. Конь заболел, ну и  взяли  его
на хозяйский двор... "Надеюсь, пан Хмельницкий не  откажется...  от  моего
подарка - оседланного коня?.."
   - Будь он  проклят!  -  вслух  произнес  Богдан,  закончив  бриться.  -
Вернуть?.. "Дзенькую бардзо, як бога кохам..." -  лезла  в  голову  всякая
всячина.
   Не пришлось Богдану побывать на совете казаков, не увидел  он  и  Яхию,
намеревавшегося  объединить  крымчаков  с  казаками.  Поэтому  Хмельницкий
старался поподробнее расспросить у казака-хозяина:
   - Что же, видели вы Яхию, похож он на султанского сына?
   - Где там, к черту, похож на  султанского  сына!  Проходимец  какой-то.
По-гречески чешет, только слюна брызжет. Какой из  него  турецкий  султан?
Глаза, правда, навыкате, да и носище такой, что  любой  турок  позавидует.
Только ручки нежные, как у  панской  горничной,  все  пальцы  в  перстнях.
Снится ему султанский трон, как лисе курятина. А казакам что, им  лишь  бы
платили не так, как на королевской службе... Крымчаки тоже затевают  войну
с султаном.
   В воскресенье на рассвете Богдан в сопровождении Романа выехал в  Киев,
чтобы встретиться там с митрополитом.  Поблагодарив  хозяев,  пообещал  на
обратном пути заехать к ним и рассчитаться за уход и корм коню.
   С Романом договорились ехать в седле  по  очереди:  после  езды  верхом
хорошо размяться, "согреть ходьбой душу".
   - Именно душу и бережет человек, чтобы жить, - вслух рассуждал Гейчура.
- Ноги что? Размахивай ими,  на  то  они  и  даны.  А  душа...  всю  жизнь
стремится  она   улететь   от   тебя,   дурака   неотесанного,   к   богу.
Терехтемировский батюшка говорит: "Грешной жизнью, яко тернием, душу  свою
от праведныя стези сбиваешь..." А разве не собьешь ее, коль каждый шляхтич
преграждает тебе путь этими кровавыми  "терниями"  да  чертополохом?  Отцу
Исаю хорошо, "тернии" его не беспокоят.
   - Ну хорошо, Роман. Теперь ты садись на коня, а я пройдусь да о терниях
поразмыслю. Напрасно благочинный так настойчиво проповедует  нашему  брату
"тернии". Казацкой душе приходится преодолевать  такие  "тернии"  в  своей
горькой жизни, что даже ангелы  и  те  сбились  с  толку:  в  какой  самый
цветущий рай посадить нашего брата казака? Очевидно, пожив в  земном  аду,
будешь рад хоть какому-нибудь покою.
   - Когда помрешь? - заинтересовался  Роман.  А  потом  громко  захохотал
оттого,  что  Богдан  слишком  открыто  насмехался   над   богобоязненными
рассуждениями священника о душе.
   В обеденную пору они добрались до хутора на берегу Днепра, решив  здесь
отдохнуть и покормить коня. Новые  ворота,  за  ними  просторный  двор,  в
глубине которого стоял стог сена. У калитки их встретила молодая девушка в
легком праздничном наряде, вышедшая на лай собак.  Пригласила  путников  в
дом.
   - Думала, что наши из Триполья, с базара, вернулись... Заходите...
   - Так легко одета, смотри, чтобы из-за нас не простудилась, - заботливо
сказал Богдан, окидывая взглядом молодую хозяйку.
   Хотя девушка была еще совсем юной, но жизнь в казачьей семье научила ее
разбираться в людях. Она пригласила их к столу,  по-праздничному  угощала,
проворно бегая по хате. Богдан приглянулся молодой  хозяйке.  Худой  после
болезни, он вызывал сочувствие у девушки. Она рассуждала: хотя он и молод,
но ласковый, умный, и поговорить с ним приятно.  А  как  посмотрит  своими
лучистыми глазами, так сердце трепещет. Вот это казак!
   И девушка завидовала Чигирину,  куда  намеревался  ехать  Богдан  после
посещения митрополита Киево-Печерской лавры. Он тоже обратил  внимание  на
ее косы и бусы на шее, которые она впервые надела, как взрослая.
   "Хороший казак разглядит девушку и в лохмотьях", - говорила ей мать. И,
не привыкшая к  обществу  парней,  она  застеснялась,  смущенно  поправила
непокорную кофту на груди. Искренно приглашала "не гнушаться, заезжать"  к
ним. Богдан охотно обещал.
   - А как же, милая! Мимо такого гостеприимного  двора  стыдно  проехать!
Так тебя Ганной зовут? - допытывался, прощаясь, Богдан.
   "Тут бы и заночевать! - вертелось в голове, когда  выходил  из  хаты  в
сопровождении юной хозяйки. - Непременно заеду по пути из  Киева,  Ганнуся
ясноглазая!.."
   Горящими глазами следила девушка  за  Богданом  и  за  его  отдохнувшим
конем.
   У Богдана сильно забилось сердце,  ему  не  хотелось  уезжать  с  этого
двора... Но должен, они спешили в Киев. Утренний морозец давно  уже  спал.
Зима  еще  только  подкрадывалась,  часто  сменяясь  оттепелью.  И  казаки
двинулись на Киев по скользкой дороге с проталинами.





   Речь Посполитая давно уже нуждалась в хорошем  военачальнике-гетмане  и
поэтому видела в молодом  и  талантливом  Станиславе  Конецпольском  перст
божий... Страна большая, а  люди,  населяющие  ее,  не  только  разные  по
национальному составу, но и не едины в своих социальных требованиях. Кроме
господствовавшей знатной шляхты, которой гордилась Речь  Посполитая,  были
еще и мелкие шляхтичи,  простые  люди  и  крестьяне,  которых  унизительно
называли хлопами...
   - Действительно, Криштоф Палчевский патриотически  рассуждает  в  своей
книге "Дискуссия",  что  стремление  уничтожить  казаков  означает  рубить
ветку, на которой сам держишься. Ведь никто не станет возражать,  что  для
войны эти вооруженные хлопы просто незаменимы! - приходил в конце концов к
выводу и молодой польный гетман Речи Посполитой Станислав Конецпольский.
   При  решении  в  сейме  вопроса  о   назначении   нового   командующего
вооруженными  силами  страны  король  убедился,  что  именно   молодой   и
выдающийся шляхтич может  достойно  заменить  прославленного  Жолкевского,
сумеет навести порядок в войсках, сделать их крепкой опорой правительства.
Возглавить  Инфляндский  поход  король  поручил  Конецпольскому,   заранее
задобрив его грамотами на владение новыми воеводствами.
   Тронутый доверием короля, гетман должен был торопиться. Даже Новый  год
наскоро отметил. Праздник особенный, совпавший с его отъездом! На прощанье
перед военным походом гетман пригласил к себе в Краков знатных  шляхтичей,
поборников политики и  веры  короля,  чтобы  вместе  с  ними  одновременно
отпраздновать и свое счастливое возвращение из турецкого плена.
   Так было  заведено,  что  для  обсуждения  важных  государственных  дел
знатные шляхтичи  собирались  в  узком  кругу,  на  какой-нибудь  семейный
праздник. Ведь король уже объявил о созыве сейма.  А  на  заседание  сейма
знатные  государственные   мужи   должны   прийти   с   готовым   решением
единомышленников...
   В Мариацком костеле примас  Кракова  служил  праздничную  мессу.  Лучше
хористы ордена иезуитов и прославленный органист  Джедушинский  взывали  к
душам верующих  вельможных  шляхтичей,  готовя  их  к  щедрым  праздничным
даяниям. Как жертвоприношение  звучало  "Ad  majorem  Dej  gloriam"  [ради
вечной  славы  божьей  (лат.)],  не  столько  по   случаю   рождественских
праздников,  сколько  в  честь  гетмана  Конецпольского,   уезжавшего   на
Инфляндскую  войну.  После  богослужения  в   костеле   молящиеся   должны
направиться в гости к гетману.
   На скамьях сидели гости Конецпольского. Эти знатные особы в  лицемерном
экстазе шептали молитвы, устремляя к богу свои мирские помыслы...
   По внешнему виду это были католики, истые последователи Игнация Лойолы,
которого только в прошлом году папа  римский  возвел  в  святые.  Их  уста
беспрерывно шептали... но не молитву!
   Князь Юрий Збаражский  не  утерпел  и  пересел  на  скамью  к  польному
гетману. У этого первого сенатора  Польши  были  фанатически  сложены  для
молитвы руки и возведены к богу смиренные  глаза.  Но  им  владели  совсем
иные, греховные мысли... Проницательный  Конецпольский  прекрасно  понимал
настроение князя Юрия,  когда  тот  подсел  к  нему.  Так  была  настроена
значительная часть могущественной шляхты, с которой связал свою  судьбу  и
гетман!  Конецпольский  искренне  сожалел,  что  к  этим  желаниям  многих
сенаторов недостает лишь... государственного ума.
   Князя Юрия, вероятно, прежде всего  беспокоила  судьба  его  украинских
владений и хуторов на Приднепровье...
   - Из Рима по-олучил интересную кни-игу, уважаемый...  -  начал  гетман,
избегая делового разговора с первым сенатором.
   - Снова трактат о войнах великого македонца? - в  тон  гетману  спросил
Збаражский.
   - О-о н-нет, уважаемый пан... - возразил гетман. -  Если  по-омнит  пан
Юр-рий Кампа-анеллу, ученого мужа ордена...
   - Еретик и... кажется, будучи заключенным у отцов иезуитов, пишет  свои
научные трактаты.
   - Нет, пан Юрий, не трактаты, а-а "Г-город Солнца"!
   - Знаете, пан Станислав! Что бы ни  вышло  из-под  пера  этого  ученого
узника, все находится под неусыпным контролем праведных отцов  иезуитов...
Не солнце безумного монаха должно интересовать сейчас  нас.  Наверно,  пан
Станислав мог бы заняться более серьезными проблемами. Особенно интересуют
и  тревожат  шляхтичей  настроения  приднепровских  хлопов.   Сам   король
стремится усмирить их, подчинить, дабы погасить этот страшный междоусобный
пожар!
   - Как я понимаю, уважаемый п-пан  Юрий,  мо-онах  Кампанелла  именно  и
ре-ешает проблемы, касающиеся этого сброда...  Война  с  казаками  в  наше
время не является проявлением мудрости,  когда  всю  Ев-вроп-пу  лихорадит
проблема  создания  христианского  союза  против  му-усульман.  Уничтожать
вооруженные силы ка-азаков очень опасно, как предупреждал об этом покойный
Стефан Баторий. Не означало бы это, уважаемый пан, открыть во-орота туркам
для их вторжения в столицу Польши? К тому же сейчас мы  должны  воевать  в
Инфляндии... - старался гетман  вразумить  Збаражского,  настаивавшего  на
необходимости уничтожения казачества.
   - Нельзя назвать мудрой и Инфляндскую войну сейчас,  уважаемый  пан.  А
называемая паном вооруженная сила,  казацкая  галастра,  разве  что  этому
мечтателю Кампанелле и нужна. Она больше  дразнит  кровожадных  мусульман,
чем сдерживает их аппетиты. Казачество надо как можно  поскорее  усмирить,
потому что до тех пор, покуда они не захлебнутся своей собственной кровью,
не дождемся от них послушания. На это следует бросить все наши вооруженные
силы, и... немедленно! Бедняга Сагайдачный неспроста предупреждал короля о
растущем возмущении и непослушании этого народа... - настаивал князь,  для
отвода глаз крестясь двумя перстами.
   - Ка-азачество  побурлит  и  успокоится...  -  уже  нервничая,  ответил
гетман, усердно крестясь, как и Збаражский.
   - Бурлит не казачество, состоящее в реестре и получающее содержание,  а
хлопское быдло, которое стремится вырваться из-под нашей опеки! -  уточнил
Збаражский.
   Конецпольский решил сдерживать себя и спокойно  реагировать  на  доводы
сенатора. И он еще с большей набожностью, сложив  руки  на  груди,  внимал
возгласам соревнующегося с хором примаса.
   -  Полковник   Стройновский   пре-екрасно   использует   этих   хлопов,
ув-ва-ажаемый пан Юрий, помогая цесарю Ру-удольфу. Укра-аинское хлоп-пство
- это могучая военная сила! Наши государственные деятели и  шляхта  должны
были бы умнее пользоваться и ею, не забывая об а-арканах людоловов у  себя
над го-оловой...
   - Пора бы уже перестать тешить себя этими иллюзиями Батория,  уважаемый
пан Станислав! Украинские хлопы после того, как королевич похвалил  их  за
победу под Хотином,  вон  как  распоясались!  Или,  может  быть,  как  сын
прославленного Замойского, пан Фома, будем умолять  это  быдло  жить  "под
отеческой опекой в воеводстве"? Только огнем и мечом, огнем и  мечом!  Без
жалости, без милосердия! Его величество пан король говорит: "Страшен пожар
в собственном доме!.."
   Это уже не доброжелательный совет  польному  гетману.  Юрий  Збаражский
выражает мысли и чаяния могущественной корпорации шляхтичей!  Убежденность
князя передавалась и нестойкому в своих убеждениях польному гетману. И, не
ответив Збаражскому, Конецпольский повернулся вправо, к Николаю Потоцкому:
   - Как мне кажется, пан  Юрий  слишком  уж  боится  последовать  примеру
па-ана Фомы Замойского...
   - Что, не собирается ли он в Рим, на посвящение  к  папе?  -  сдерживая
улыбку, спросил Потоцкий. Он слыхал именно  эту  фразу,  брошенную  первым
сенатором.
   - Не-ет, уважаемый пан Николай, не-е  собирается  и  по  улица-ам  Рима
боси-и-иком  не  про-одефилирует,  зарабатывая   у   папы   посвящение   в
добропорядочные иезуиты!
   - А вас это удивляет, уважаемый пан гетман? - спросил Потоцкий.
   - Нет, не уди-ивляет, а злит. Я должен  знать:  действительно  ли  наша
шляхта  категорически   на-астаивает   на   безотлагательном   вооруженном
наступлении на украинских х-хлопов? Король, наверно, охотно  пошел  бы  на
это, а сейм...
   - А сейм - это мы,  ува-жаемый  пан  Станислав!  -  ободряюще  произнес
Потоцкий.
   - Ну что же, уважаемый пан Юрии, -  снова  повернулся  Конецпольский  к
Збаражскому. - Е-если уже  по-ора,  то  нех  пан  Юрий  и  возглавит  этот
не-еотложный военный поход. Именно та-ак  решит  и  ш-шляхта.  Бездельники
ша-атаются по селениям  и  дорогам  Украины.  Дойдет  ли  их  брожение  до
серьезной акции, я не уверен. Но дого-оворились, так и передам королю!
   - Милостиво прошу пана Станислава! Ведь я  забочусь  не  о  себе,  а  о
государстве. Здоровье пошаливает у меня, да и...
   - Что касается здоровья п-пана Юрия, то ему могут  только  позавидовать
шляхтичи.
   - Да что вы, пан гетман!.. Куда мне?! Разве нет среди  шляхтичей  более
достойного рыцаря? Ведь и на сейме...
   - На сейме са-ам король предложит, уверен, пан Юрий! Для такой операции
лучшего во-ождя, чем вы, нечего и искать. А с королем я са-ам...
   И Конецпольский увидел, с каким ужасом посмотрел  на  него  князь  Юрий
Збаражский. Страх даже перекосил его лицо. Рука,  поднятая  в  молитвенном
экстазе, так и застыла в оцепенении.
   - Пан гетман, советуя это королю, клянусь, сделает  меня  несчастным  и
обреченным, уверяю вас... Наконец, в  самом  деле,  чего  спешить?  Право,
только что  закончили  войну  на  Днестре,  теперь  снова  начинаем  ее  в
Инфляндии. Пора бы уже и  образумиться...  По  повелению  короля  работает
комиссия, уже выплачиваем деньги настоящим воинам.
   Конецпольскому  и  Збаражскому  стало  не  до  молитвы.   Конецпольский
недоуменно пожал плечами, усердно  кланяясь  вместе  с  молящимися.  Князь
Збаражский почувствовал, что ему удалось убедить гетмана и  уклониться  от
опасного военного похода на казаков. Подсознательно он понимал, что борьба
королевских войск с казаками каждый  день  может  превратиться  в  большую
междоусобную войну в  Речи  Посполитой.  Но  и  откладывать  ее  -  значит
увеличивать опасность. Казачество превращается в грозную силу.
   Это  прекрасно   понимал   и   энергичный   польный   гетман,   который
действительно был уверен  в  том,  что  один  из  двоих  Збаражских  может
возглавить войска, направляемые на усмирение украинского народа. Но  после
разговора с перепугавшимся князем Конецпольский убедился в том,  что  Юрий
Збаражский - это не Криштоф! А Криштофу  пришлось  заняться  самой  важной
проблемой для Речи Посполитой - турецкой угрозой...
   Первый сенатор счел необходимым не  заметить  в  этот  момент  холодной
насмешливой улыбки гетмана!





   Взволнованный отец Иов Борецкий в первое мгновение встречи  с  Богданом
от удивления опустился в широкое, обитое сафьяном  кресло  возле  дубового
стола своей кельи. Духовнику в таком возрасте не  следует  так  открыто  и
искренне проявлять свои симпатии и добрые чувства к людям! Главное - найти
в  себе  силы,  чтобы  достойно,  как  полагается  духовному   наставнику,
встретить возвратившегося из неволи. Пусть даже и того, кто особенно дорог
ему как человеку, а не только священнослужителю.
   Теперь он задумчиво глядел на  Богдана,  которого  мысленно  давно  уже
представил себе. Живой он, "во плоти" - понятно, и не без грехов.
   Но независимо от  этого  владыка  был  глубоко  взволнован  встречей  с
Богданом. В этот момент Борецкий вспомнил и отца юноши, и  отбитого  им  у
турецкого  бея  прекрасного  жеребца,  возле   которого   прощались   они,
расставаясь на долгие годы...
   "Значит, ему все известно!.." - с  ужасом  подумал  Богдан,  и  радость
встречи с владыкой сразу омрачилась.
   - Подойди ко мне, сын мой... Я рад увидеть  тебя  живым-здоровым  после
страданий и мучений. Как видишь, и я не тот, жизнь старит каждого...
   И поднялся с кресла, опираясь  рукой  о  стол.  Богдан  оглянулся,  ему
показалось, что еще кто-то должен войти следом за ним. Но они были  только
вдвоем. Как сына родного хотелось встретить владыке Богдана. По  привычке,
еще издали благословил его своей дрожащей рукой. Когда же Богдан подошел к
митрополиту, он обнял его, точно блудного сына, и прижал к  груди.  Старик
полюбил Богдана еще тогда, когда он учился во Львовской коллегии иезуитов,
за его искренность и человечность.
   - Блаженны воины, иже с поля брани, яко на  брань  во  здравии  идущие!
Большей радости нам, старикам, нет в этой суетной жизни.
   Затем поцеловал в лоб, как когда-то при прощании,  отстранил  от  себя,
чтобы еще раз посмотреть на теперь уже  зрелого  бывшего  спудея,  оценить
воина.
   - От души приветствую вас, отче, и радость этой встречи на долгие  годы
сохраню в своем сердце. Знаю, отче блаженный, что и справедливый упрек...
   - Не надо, сын мой, не упрек, а именно радость, как ты  сказал.  Садись
рядом со мной, поговорим, разве что о "ныне отпущаеши грехи наши...", да и
о будущем. Высокопочтенный патриарх отец Лукарис известил нас о  том,  как
отправлял вас в такой нелегкий путь на родную землю. Давно ждем тебя!
   Не предполагал Богдан, что патриарх будет так заботиться о нем.  Однако
воспоминания о Лукарисе помогали Богдану преодолевать трудности побега  из
неволи, вселяли надежду на спасение.
   Митрополит поднялся с кресла, снял полотенце, которым была прикрыта еда
на столе: на деревянном новом подносе поджаренная  на  подсолнечном  масле
рыба, несколько горячих из белой муки пирожков и даже графин с вином.
   - Подкрепимся, сын мой, чем бог благословил. Филиппов пост,  через  три
дня рождественские праздники. Долго ты погостишь в нашем граде  и  у  меня
грешного?
   Наполнил  красным  вином  глиняные  кубки  межигорской  работы  и  одни
пододвинул гостю. А второй благословил, по-видимому, больше  по  привычке,
чем по необходимости, и молча осушил. Богдану пришлось только  последовать
примеру хозяина. Но тоже, как было принято у них дома, коротко произнес:
   - За драгоценное здоровье ваше, блаженный отче! - и выпил.
   Вино, как объяснил батюшка, называлось церковным. Этим  подчеркивалось,
какое значение придавала церковь таинству причастия. Но Богдан понял  так,
что для причастия  мирян,  очевидно,  пригодилось  бы  что-нибудь  похуже!
Усердным молением и воду в Канне Галилейской,  по  утверждению  Евангелия,
можно превратить в хмельное вино...
   Вначале Богдан ощутил приятный аромат,  который  вполне  соответствовал
цвету и вкусу. Но потом понял, что хозяин, по-видимому, не каждого  своего
гостя угощает таким  вином.  По  всему  телу  разлилось  тепло,  мир  стал
прекраснее.
   Уже посерели расписанные морозным узором стекла в  венецианских  окнах.
Ярко  горевшие  толстые  свечи  в  люстре,  висевшей  в  центре   комнаты,
напоминали о приближении  рождественских  праздников.  А  там...  в  хатах
суботовских и чигиринских казаков, уже поют колядки.  Люди  живут,  следуя
обычаям отцов: когда воюют с крымчаками и турками и... когда веселятся  на
праздниках и свадьбах!
   Он вспомнил прекрасную  девушку  Ганну,  которую  встретил  на  хуторе.
Фатьма, Ганна... даже две Ганны!.. И как бы стараясь отогнать от себя  эти
греховные  думы  в  доме  митрополита,  Богдан  вспомнил  о   медальончике
патриарха Лукариса, который он,  как  обещал,  должен  обязательно  отдать
Борецкому.
   - Преподобный отец Лукарис благословил меня на бегство  из  неволи  вот
этим  своим  медальончиком,  -  сдерживая  волнение,  обратился  Богдан  к
митрополиту. - Как благословение отца Кирилла, передаю его вам, отче,  как
свидетельство моего к вам глубокого  уважения  и  счастливого  возвращения
домой. Должен признаться вам, отче, что... чтобы спасти свою  жизнь  и  не
унизить собственного достоинства, я в неволе сказал  о  том,  что  еще  во
Львове, в доме купца Серебковича,  стал  мусульманином,  познакомившись  с
пленницей турчанкой. Невольница была  правоверной  мусульманкой!..  Добрые
люди есть и в Турции. Они научили меня, как  и  что  следует  говорить,  а
отуреченный итальянец, отец Битонто,  единомышленник  и  друг  Кампанеллы,
горячо подтвердил им... Словом, два года я  должен  был,  как  правоверный
мусульманин, пять раз в день с раннего утра до поздней ночи громко  читать
своему хозяину молитвы из Корана. Патриарх Кириилл Лукарис  не  велел  мне
рассказывать об этом, но... в Терехтемирове казаки вели обо мне не  совсем
лестные разговоры, встретили недружелюбно, считая меня  отуреченным.  Чего
только не содеешь, отче, для спасения жизни, для борьбы  и  мести!  А  наш
край, с таким народом!..
   - И с верой отцов! - подчеркнул владыка, не обращая внимания на то, что
вино уже подействовало на слабого еще после болезни гостя.
   - Вера предков, преподобный отче, с ее заповедью "не  убий",  -  Богдан
покачал головой, - пусть останется для старого, уже  немощного  поколения.
Мы, молодое поколение, создадим свою веру - веру  борьбы  за  нашу  родную
землю! А в таком деле приходится "убивать", и грехом это  я  не  считаю!..
Поэтому прошу вас посоветовать, как мне быть дальше. Я должен стать  своим
среди людей, казаков, каким родился и каким был до плена.
   Митрополит в это время наливал еще по бокалу  вина.  Услышав  пламенные
слова гостя, он поставил бокал на стол и замер, бросив тревожный взгляд на
Богдана. Потом снова взял лежавший  на  полотенце  медальончик  патриарха,
перекрестил его и поцеловал. Что можно ответить на эти слова? Чрезвычайные
обстоятельства принудили молодого казака стать мусульманином.  Притворялся
он или действительно  находил  в  магометанстве  какое-то  зерно  познания
истины? Об этом уже поговаривают казаки и возненавидят  его,  если  узнают
правду. А правда совсем в другом: молодой казак спасал  не  себя,  а  свои
мечты! И что поделаешь - пришлось отойти от веры предков.
   - Такого не сделаешь священником, - заключил преподобный Иов.
   - Что?  Священником?  -  поднимаясь  с  кресла,  удивленно  переспросил
Богдан.
   - Успокойся, сын мой. Это лишь выводы после раздумий пастыря... Душой я
тоже человек, которому "ничто человеческое не чуждо". Но единственно,  что
мне становится ясно...
   Задумавшись, митрополит прошелся по комнате. Остановился перед висевшей
на стене копией софийского царьградского киота.
   - Ты был, мой сын, рядом с  бессмертным  творением  зодчего  Юстиниана,
бывшим храмом святой Софьи, поруганным фанатичными и злыми последователями
Магомета. И если этот древний памятник христианства не поразил  тебя,  как
ты можешь быть священнослужителем веры наших предков?
   - Прошу простить меня, мой высокий  наставник  и  спаситель.  Я  был  в
плену, а не на поклонении святыням Востока. Да и кроме храма святой  Софьи
в Константинополе есть что посмотреть воспитаннику  Литовской  коллегии!..
Но не могу я и не хочу быть священнослужителем. Неужели теперь у меня  нет
иного пути в служении своему народу, какому бы богу он ни поклонялся?
   Борецкий отошел от картины. Действительно, эта мысль не оставляла  его.
В духовном сане этот воспитанник иезуитов был бы неоценимым даром времени!
Но вон как реагирует он только лишь на намек.  Не  получится  из  него  не
только священнослужителя, но и даже пристойного верующего!
   -  Но  у  тебя,  мой  Богдан,  есть,  во  всяком  случае,  обыкновенная
человеческая жизнь. Твое "мусульманство"  пусть  тебя  не  тревожит.  Этим
займемся мы. Ты уже не юноша, а вполне зрелый мужчина. Женись, поселись  в
доме родителей. Если не оружием, так своими знаниями  и  жизненным  опытом
поможешь нашему народу. В этом  я  глубоко  уверен  сам  и  буду  всячески
убеждать наших чистых душой, свободолюбивых люден. От казаков узнал я и  о
коне, подарке  льстивого  польного  гетмана.  Советую  немедленно  вернуть
владельцу это яблоко искушения  Евы.  Вернуть  и  поблагодарить,  напомнив
панам государственным мужам о нашем человеческом достоинстве. Взяток мы не
берем даже от высокопоставленных гетманов!.. Очевидно, слышал  и  ты,  сын
мой,  как  наши  люди  судят  своим  судом  тех,  кто  посягает  на   нашу
православную веру? Шляхтичи хотят не только уничтожить  нашу  веру,  но  и
весь православный люд! Они закрывают церкви, оскорбляют нашу веру, а людей
превращают  в  крепостных!  Свободолюбивый  и  честный  человек  не  может
стерпеть этого! Вот и убили  наши  люди  униатского  владыку  Кунцевича  в
Витебске...
   И снова подошел к столу, с трудом сдерживая волнение. Если и не склонил
к служению православию,  то,  во  всяком  случае,  зерно  народного  гнева
заронил в сердце молодого украинского старшины!
   Потом стоя,  как  перед  расставанием,  выпили  по  кубку  выдержанного
митрополичьего вина.
   - Боже мой, чуть было не забыл! - вдруг произнес  Борецкий.  -  Ко  мне
приезжал сын переяславского купца,  как  только  услышал  о  том,  что  ты
вернулся из плена. Кажется, даже в  Броды  к  Потоцкому,  что  ли,  поехал
искать тебя.  "Непременно,  сказал,  заеду  накануне  праздника".  Советую
немедленно встретиться с ним в Переяславе! На  праздники  он  будет  дома.
Если хочешь расположить к себе казаков, то надо начинать с друзей. А купец
- уважаемый человек и в кругу  киевского  казачества,  вместе  с  ними  на
Днестр ходил. Уверен, и запорожцы знают этого умного и влиятельного купца.
   На дворе пошел первый, настоящий зимний, крупичатый снег. И это бодрило
Богдана. Надо действовать! Действовать решительно и  немедленно,  как  вот
эта предновогодняя зима! Затихает колокольный звон в киевских церквах, еще
не закрытых униатами. А Богдан снова рвется навстречу своей судьбе.
   Снежинки падали за  воротник,  холодили  разгоряченное  тело  и  словно
толкали его к решительным действиям.





   После встречи с Иовом Борецким Богдан будто  заново  на  свет  родился.
Беседы с митрополитом не  только  подняли  дух,  но  и  наложили  какие-то
обязанности. Уже на следующий день в доме казака,  где  они  поселились  с
Романом,  на  Подоле,  шла   бешеная   подготовка   к   возвращению   коня
Конецпольскому. Событие  важное!  Посещение  митрополита  придало  Богдану
необыкновенную решительность. Он еще ночью, возвратившись поздно из Лавры,
хотел было разбудить крепко спящего Романа,  чтобы  поговорить  с  ним  об
этом.
   - Мы должны немедленно вернуть коня гетману. Ведь ты сам  укорял  меня.
Но надо передать через надежного человека. К тому же вместе с  конем  надо
передать и мою благодарность. Простую человеческую благодарность... -  уже
утром настойчиво убеждал Богдан Романа Гейчуру, который сопровождал его  в
поездке в Киев, пока Богдан еще не совсем оправился от болезни.
   - Коня возьмет кто угодно, за это я  ручаюсь,  -  рассудительно  сказал
Роман. - Такого  коня!  А  что  возвратят  его  польному  гетману,  трудно
поверить. Конь - это богатство, особенно для украинца! После  такой  войны
сколько перевели скотины.
   - Что тогда делать с  этим  проклятым  конем?  -  промолвил  Богдан.  -
Подержать его вместе с лошадьми митрополита до весны, а  потом  отвести  в
Каменец? - рассуждал вслух. - Тогда упрекнут, что я не  послушался  совета
такого достойного человека! А за зиму разве знаешь, что может случиться  с
конем.
   - Так, может, Богдан... - спохватился Роман.
   - Погоди, погоди. Кажется, я сам пойду к этому  польскому...  Да  разве
запомнишь всех здешних деятелей Польской Короны?
   - Не следует этого делать, хотя бы и помнил. Зачем тебе ходить к ним? -
возразил Роман. - Я уже расспросил  о  них.  Не  люди,  а  звери,  готовые
растерзать нашего брата казака! Тут сейчас находится какой-то  королевский
митрополит, наши говорят, зверь, да и только! Рутским называют его. Иногда
он и ночью посылает гонцов к  гетманам  и  даже  к  самому  королю.  Давай
отдадим ому. Если хочешь, я отведу. Говори, что передать  преподобному,  -
ты ведь учился у них, знаешь. Будь они трижды прокляты, пускай у них болит
голова, а не у нас.
   - Она и у них будет болеть...
   - А то... Может, в Белую Церковь податься, там есть наместник  гетмана.
Это тоже не через перелаз к соседу перейти, но за  двое  суток  справиться
можно.
   - О, это другое дело, Роман! Давай отправим его к наместнику  в  Белую.
Челобитную бы написать ему на латинском языке.  Этот  королевский  деятель
любит латынь. Да и тебя никто бы не задержал в дороге.
   - Меня? Да мне сам сатана не страшен, когда я скачу  на  коне!  Хочешь,
пиши и челобитную, мне все равно. Коня снаряжу в путь в один миг. А ты  не
жди меня. Переночую в Василькове, а завтра к вечеру на месте буду.  Оттуда
на Сечь подамся.
   - Значит, можно и без челобитной? Скажешь, что я, Богдан Хмельницкий, с
благодарностью возвращаю коня вельможному гетману. Теперь у меня есть  уже
свой. Так и скажешь, - свой собственный конь!
   Вопрос об отправке коня  решился  быстро,  без  колебаний  и  сомнений.
Челобитную Богдан так и не написал, потому что ни у  кого  не  нашлось  ни
пергамента, ни бумаги, ни чернил,  ни  пера.  Даже  во  всем  квартале  не
нашлось гуся, чтобы выдернуть перо. Богдан  тоже  стал  вместе  с  Романом
готовиться  к  отъезду  из  Киева.  Рядом  с  конем  гетмана  стоял  конь,
подаренный Богдану митрополитом. В  голове  вихрились  мысли.  Он  начинал
новую  жизнь.  Такой  простой  и  искренний  отцовский  совет  митрополита
Борецкого - жениться -  заставил  Богдана  серьезно  задуматься  над  этим
вопросом. "Непременно заеду на хутор к Золотаренкам и заночую  у  них!  На
такой бы вот девушке жениться, хорошей была бы хозяйкой..." "Не гнушайтесь
нами, заезжайте, пожалуйста..." - говорила она, провожая его, как родного.
"Мимо такого двора проехать  стыдно!"  -  вспомнил  и  о  своем  обещании.
Кажется, девушку нетрудно будет уговорить, хотя она  еще  совсем  молодая,
зеленая. Хозяйство какое ведет! А у него теперь есть и свое хозяйство!
   Теперь там пани Мелашка хозяйничает, но и она благословит его на брак с
чудесной девушкой, тоже... Ганной, сестрой казацкого сотника.
   Когда Роман вывел  гнедого  коня,  подготовленного  к  отъезду,  Богдан
ощутил щемящую боль. Как своего верного друга,  провожал  он  этого  коня.
Посмотрел на Романа:
   - Поблагодаришь, казаче, как от самого себя...
   Роман отвел глаза в сторону то ли от волнения, то ли по какой-то другой
причине. Нелегко было Богдану расставаться с другом, да и с конем.
   На следующий день  утром  Богдан  уже  готовил  в  путь  другого  коня.
Пристраивал худое седло, подвешивал к нему  сумки  с  пожитками.  Думал  о
знакомой теперь ему дороге вдоль Днепра. Митрополит  дает  ему  не  только
своего коня, но и провиант на дорогу, и даже деньги.
   -  В  дороге  на  Чигирин  пригодится,  -   передавали   монахи   слова
митрополита, вручая ему эти дары.
   Конечно,  пригодится,   хотя   бы   для   того,   чтобы   отблагодарить
терехтемировских хозяев.
   В этот раз Богдан  ехал  хотя  и  не  на  таком  ретивом  жеребце,  как
гетманский, по надежном! В Лавре знали, в какую дорогу снаряжали  молодого
казака. Путь дальний, зимняя непогода. Не так-то легко нынче добраться  до
Чигирина!
   Но желание снова увидеть Ганну было у него теперь так велико,  что  его
не пугали ни ненастье, ни метели. У него не осталось  ни  одного  близкого
человека... Нет у него сейчас и такого верного друга, каким была для  него
мать...
   Его  мысли  прервали  два   монаха,   вдруг   появившиеся   во   дворе.
Запыхавшиеся, они обрадовались, что застали Богдана на месте.
   - Святейший отец Иов просил вас задержаться немного, -  вернули  монахи
Богдана от грез к действительности.
   - Что случилось? Не заболел ли митрополит? - с тревогой спросил Богдан.
   -  Благодарение   богу,   здоров...   На   рассвете   приехал   молодой
переяславский купец. Он часто навещает отца Иова,  приносит  пожертвования
на богоугодные дела. Наверно, приедет  сюда,  поскольку  отец  Нов  больше
ничего не передавал, только просил подождать.





   Ни метель, ни сугробы не были помехой для Богдана, когда он ехал вместе
с Якимом в Переяслав!
   Сколько  разговоров,  воспоминаний!  Купец  многое  поведал  Богдану  о
тяжелой казацкой  жизни.  А  рассказ  его  о  стремлении  польской  шляхты
поработить украинский трудовой народ, отнять  у  него  плодородные  земли,
поднял в душе Богдана бурю негодования. Шляхта - что чума для  украинского
народа. Богдан ехал, не замечая дороги, не чувствуя усталости!..
   И вот Богдан снова в Переяславе. Переступил порог дома,  где  в  первый
раз встречала его когда-то крохотная хозяйка, назвавшаяся Раннусей. Именно
крохотной показалась ему тогда сиротка-дочь трагически  погибшего  от  рук
турецких захватчиков Семена Сомко. А была она  обыкновенной  девочкой,  по
гостеприимной хозяйкой!
   Странно - два дня ехали они с Якимом из Киева в Переяслав, переговорили
обо всем, но ни единым словом не обмолвился тот о  сестре.  Несколько  раз
Богдан порывался рассказать Якиму о девушке, которую встретил на хуторе  у
Днепра, да так и не рассказал. Он представлял ее себе цветущей  молодицей,
нежной и ласковой. А сколько очарования в ее движениях, улыбке!..
   Раздевшись в передней, Богдан вошел в  горницу.  После  возвращения  из
плена он часто вспоминал о Ранне Сомко  как  желанной,  близкой  и  родной
девушке...
   Яким тоже воевал под Хотином, как и Богдан. Оба сознавали, что не по их
воле так неожиданно разорвалась их  дружба,  скрепленная  кровью  тогда  в
лесу.
   В просторной горнице он увидел двух молодиц. При тусклом свете  каганца
сразу и не узнал, которая из них Ранна. Молодую жену  Сомко,  по  какой-то
семейной причуде, тоже называли Ганной, хотя на самом деле у нее было  имя
Елена.
   Женщины рассматривали вышивку, разложив рукоделие на столе. Одна из них
воскликнула:
   - Наконец-то!..
   Скорее догадался, что это сказала жена хозяина, упрекая его за  позднее
возвращение.  И  тут  же  смутилась,  быстро  взяла  каганец  со  стола  и
приподняла его, освещая гостя,  стоявшего  у  двери.  Богдан,  раздевшись,
вошел в светлицу, робко пригладил волосы и остановился в  нерешительности:
закрывать ли ему дверь за собой или пусть это сделает хозяин?
   - А ну-ка,  принимайте,  Ганны,  дорогого  гостя!  Что  стоите,  словно
окаменели? - раздался голос Якима, громко хлопнувшего дверью.
   - Милости просим... -  уже  совсем  другим,  тихим  голосом  произнесла
хозяйка, отходя от стола с каганцом в руках.
   И Богдан почувствовал,  что  здесь  его  по-настоящему  и  давно  ждут!
Значит, и Ганна, сестра Якима, тоже ждала его!
   Сейчас она не такая смелая, как тогда, когда прощалась с ним на  улице.
Она стояла, не зная, куда деть руки.  Украдкой  отступила  назад,  как  бы
прячась от гостя. Это был тот самый  казак,  которого  она  поцеловала  на
улице! Как и тогда, у него сабля словно приросла к стройной фигуре. Казак!
   Тогда  Ганна  поддалась  своему  женскому  чувству,  не  сдержалась   и
поцеловала казака. Поцеловала, не задумываясь над  тем,  прилично  ли  так
поступать замужней женщине! Ганна припомнила  и  слезы  свои,  и  смущение
Богдана от такой неожиданности. С тех пор прошло  столько  лет!  Но  такие
поцелуи остаются памятными на всю жизнь.
   - Здравствуй, дорогая сестрица Ганнуся! - произнес Богдан,  намекая  на
их первую встречу в этом доме, когда она была  еще  ребенком.  -  Принимай
гостя, которого так по-родственному провожала на войну.
   - Хотела бы так и встретить, милый гость... - ответила она с  дрожью  в
голосе.
   "Милый гость"... - мысленно повторил Богдан. А Ганна  вдруг  отошла  от
стола, посмотрела на невестку, державшую в  руке  каганец.  И  он,  словно
радуга,  осветил  в  полумраке  молодое  лицо  Ганны.  Что-то   печальное,
показалось Богдану, было в этом взгляде. "Не мешайте, если даже в  прорубь
брошусь в таком состоянии!" - говорили ее грустные глаза.
   Ганна тронулась с места и тут же  остановилась.  Закрыла  лицо  руками,
чтобы спрятать слезы. Не хватило сил, как и тогда, когда прощалась  с  ним
на заре своей юности...
   Она отошла назад и оперлась о стол, чтобы не упасть. Словно  испугалась
возмужалого Богдана, смело направившегося к ней. Он подошел совсем близко,
что-то сказал, но она не расслышала. В это время он приблизился  к  ней  и
нежно обнял ее левой рукой, а правой слегка  придержал  голову  и  так  же
страстно, как и она во время прощания, припал к ее дрожащим губам. Из глаз
Ганны брызнули слезы.
   - Тогда мы прощались с тобой, Ганнуся, а теперь здравствуй! Это уже  на
радостях. Так и скажешь мужу...
   Ганна вырвалась от него и бросилась в другую комнату.  Богдан  расценил
это как проявление  женской  стыдливости  и  преградил  ей  путь.  Женщина
натолкнулась на его грудь.
   - Пустите... - умоляла, сдерживая рыдания.
   - Ганна, что с тобой? Разве ты  забыла  о  нашей  первой  встрече  и  о
прощанье на улице, когда я уезжал на войну? А я все помню. Мы же,  как  бы
сказать, брат и...
   - Я не предупредил тебя, Богдан, о том, что наша Ганнуся... овдовела, -
как-то виновато сказал хозяин. - С ребенком-сиротой осталась.
   Тогда Богдан еще нежнее обнял вдову, прижал к своей груди.
   - Ганнуся, дорогая моя Ганна!.. Слезами горю не поможешь! Война  всегда
жестока, несет и смерть, и тяжкую неволю. Надо проще смотреть на все, коль
еще живем в этом суетном мире. Зачем надрывать сердце? -  Горячей  ладонью
вытер слезы у нее на  щеке.  -  Ты  потеряла  мужа,  а  я  отца,  да  и...
собственно, мать. Зачем плакать, только жизнь себе укорачивать, а она ведь
один раз дается.
   -  Спасибо,  Богданушка...  -  И  еще  сильнее  заплакала.  Но  уже  не
отстраняясь от его груди. Да и он не выпускал ее  из  своих  объятий.  Так
рядышком и сели на скамью возле стола.
   -  Да  зажгите  праздничные  свечи  перед  иконами!  -  нарушил  хозяин
тягостное молчание. - Кутья так кутья! Подавайте, а то скоро  и  колядники
придут. А тебе, сестра, не плакать, а радоваться надо такому гостю!
   - Да и право... Человек с такой дальней дороги,  а  ты...  -  упрекнула
Ганну и жена брата.
   - А я и радуюсь. Так  чего  же,  начинайте  колядовать.  -  Принужденно
улыбнулась, вытирая рукавом слезы.
   - Вот это  другое  дело,  Ганнуся!  Давай  накроем  скатертью  стол,  -
поторопился Богдан.
   Но Ганна обеими руками усадила его снова на скамью:
   - Уж мы сами. - И начала помогать невестке.





   И горы, поросшие лесом,  и  небо,  затянутое  снежными  тучами,  -  все
напоминало Украину. Даже  неутихающая  борьба  с  испанскими  захватчиками
напоминает побережье Днепра, где казаки воюют со шляхтой.  А  все  же  тут
чужая сторона.
   После вчерашней стычки с правительственными войсками на  южных  склонах
гор украинские казаки собирались в этих горных ущельях,  чтобы  подсчитать
живых и помянуть погибших.
   Они вынуждены были часто переходить с  места  на  место,  чтобы  их  не
обнаружили. А это было не так легко.
   - Кого мы недосчитываемся?.. - первым поинтересовался Максим  Кривонос,
как и полагалось, атаману. Туго затянутый ремнем офицерский мундир  плотно
облегал его могучую фигуру.  На  щеке  кровавое  пятно,  растрепанные  усы
торчат вверх. Он до сих пор носил казацкую шапку, теперь уже  облезшую,  с
вытертым мехом и башлыком. Казалось, что еще гуще  стали  его  непокорные,
лохматые брови, а в ямочки изрытого оспой лица въелась пыль. С годами  нос
его все больше и больше становился похожим на орлиный клюв...
   - Кажется, Кузьму Мохнача  убили,  -  отозвался  казак,  вытирая  полой
жупана умытое в горном родничке лицо.
   И каждый оглядывался вокруг, ища глазами товарища. Из  лесной  чащи  на
лужайке сходились измученные боями, забрызганные грязью  и  кровью  воины.
Ночью закончился бой, и до утра пробирались они  сюда  через  непроходимые
дебри. К украинцам  подходили  итальянцы  и  испанцы,  присоединившиеся  к
отряду Кривоноса.
   - А как у вас, камрадос? - спросил Кривонос, обращаясь к  испанцам.  Он
уже свободно мог объясняться как по-итальянски, так и по-испански.
   - Куадрос [четверых (исп.)]  недосчитались,  -  тихо  сообщил  стройный
испанский волонтер.
   - Мы тоже одного... - добавил стоявший сбоку пожилой итальянец Бока.
   Максим Кривонос особенно уважал этого бойца и назначил  его  старшим  в
итальянском отряде повстанцев. Итальянских повстанцев было за что уважать:
в борьбе с испанскими поработителями они проявляли беспримерную храбрость,
не щадили своей жизни за счастье народа!
   - Кого? - поинтересовался Кривонос.
   - Микаэлло Стеньо. Испанец, из Лигурийской долины...  Вскочив  на  коня
убитого им карабинера, он снова схватился с врагом. А  мы  не  успели  ему
помочь, сами с трудом отбивались от врага в тот момент. Одного он  сбил  с
коня, заколол саблей. Но и  сам  упал  рассеченный...  Времени  у  нас  не
хватило, не смогли мы спасти Микаэлло. Четырех наших  ранило,  пришлось  с
ними отступить в горы. А потом мы еще раз ринулись в  бой.  Они  бросились
бежать в горы. Наш Сардано убил их командира и забрал его оружие...
   Кривонос радовался победам друзей, как своим, но и чувствовал  глубокую
боль за каждого погибшего в бою волонтера. К каждому бойцу в отряде,  будь
он украинцем, итальянцем или испанцем, относился,  как  к  своему  родному
брату или сыну.
   После   боя   с   испанскими   карабинерами   в   отряде    производили
переформирование и осмотр оружия. Надо было запастись и продуктами.  Отряд
тяжело переживал  гибель  своих  товарищей,  но  из  каждого  боя  выходил
победителем,  нанося  карателям   чувствительные   удары.   Ни   испанские
карабинеры, ни регулярные итальянские войска  не  могли  одолеть  эти  два
горных отряда партизан. Отряд "Братство Кампанеллы" и лисовчики  Кривоноса
были на особом счету у карателей.
   На поляну по одному и группами до сих пор еще выходили партизаны. Шумно
и радостно их встречали товарищи. А  когда  показалась  группа  украинцев,
несших на самодельных застланных  ветками  носилках  раненого,  все  сразу
притихли. Левая рука его неподвижно лежала  на  животе,  а  вторая  плетью
свисала вниз. По всему было видно, что раненый потерял сознание.
   - Кого несете, хлопцы? - в один голос спросили несколько человек.
   - Юрка Вовгура...
   - Вовгура? - удивленно переспросил Кривонос. Ведь этот неугомонный воин
вместе с Ганджой и несколькими лисовчиками давно отделился от них.
   - Да, брат Максим, прости нас, это мы. Возвращались, разыскивая вас,  и
наскочили на карабинеров. Едва отбились... Оказывается, вы громили тот  же
отряд карабинеров, - отозвался один из казаков, опуская носилки с  раненым
на землю.
   - А как же вы нашли нас? Ведь мы несколько  раз  меняли  свою  стоянку,
пока не окопались в этом горном ущелье... Здорово покалечили его?
   - Разве мы знаем?.. - пожимая плечами, сказал казак.
   - Упал с коня, отбитого у  испанцев.  Говорил  ему,  не  садись,  чужой
конь... - сказал Ганджа, протискиваясь вперед.
   - О, Ганджа! Тьфу, чудак, зачем ты ушел от нас?..  Вот  хорошо  сделал,
что вернулся! - обрадовался Кривонос.
   Иван Ганджа бросился обнимать Максима.
   От поднявшегося шума Юрко  Лысенко  пришел  в  себя,  повернул  голову.
Свесившаяся  рука  поднялась  и,  коснувшись  лба,  снова  опустилась.  Он
застонал, и слезы покатились по его щекам.
   - Что с Юрком? - услышал раненый, узнав голос Максима. Снова  застонал,
силясь заговорить.
   - Да мы не поймем, что с  ним.  Вскочил  на  испанского  коня,  поводья
которого тащились по земле. Когда он наклонился,  чтобы  поднять  поводья,
испанец и огрел коня обломком дышла от разбитой пушки.  Целил,  видимо,  в
Юрка. К счастью, Вовгур наклонился... Конь дико заржал, бешено подскочил и
упал на землю. Перебил  хребет,  проклятый...  Может,  и  Юрко  что-нибудь
повредил себе, когда падал вместе  с  конем,  ведь  кругом  скалы.  Насилу
вытащили мы его из-под взбесившегося животного, которое билось  на  земле.
Слышим, жив, а лежит, как мертвый. Отливали водой. А надо идти. Товарищ из
отряда "Братство Кампанеллы" сказал Назрулле, где находитесь вы. Он ведь у
нас разведчик.
   - Назрулла, турок? - удивился Кривонос, оглядываясь.
   А Назрулла уже сам пробился сквозь толпу волонтеров и бросился обнимать
Кривоноса.
   - Хорошо, братья, сделали, что вернулись! Ну,  брат  Назрулла,  видишь,
какую трепку задают нам не покоренные Магометом испанцы?
   - Я-я, трепки бирдан... [да-да, трепки дают... (тат.)] мало  говорим...
Добре дошли, братушки! По-болгарски говорим, якши  дейди!  [хорошо  говорю
(тат.)] Брат-ага Максим-ага...
   - Ну, брат мой, не ожидал свидеться. Дважды рад! Да ты уже  совсем  как
болгарин гуторишь!
   Стоявший около Юрка Ганджа крикнул:
   - Жив, жив наш Юрко! Только немного память отшибло да в плече, кажется,
кость поперек стала... Ничего, брат, левое плечо воину  нужно  только  для
жупана, как крючок  на  стенке,  или  чтобы  девушке  прислониться,  слезу
пролить.
   -  Девичья  слеза  весит  больше  ста  пудов!  -   воскликнул   кто-то,
поддержанный общим смехом.
   - Заживет как на собаке. Болит? - пощупал Ганджа плечо Юрка.
   - Болит, братья, будь оно проклято... О-ох, если бы сюда костоправа...
   - Кого? Костоправа? Назрулла, он живехонек! - воскликнул Иван Ганджа. -
Мида кель, Вовгур-ака бербат, аджир уярали... [иди сюда, Вовгура ранили  в
руку... (тур.)]
   - Бербат-мы, в руку? - И Назрулла быстро подошел к раненому.
   Взял руку Юрка, неподвижно лежавшую у него на животе. Юрко застонал, но
Назрулла не выпустил его руки.
   - Мало-мало... - успокаивал он на ломаном языке.
   Когда Назрулла  неожиданно  резким  движением  потянул  руку  на  себя,
раненый закричал не своим голосом и снова лишился чувств. Назрулла  словно
только этого и ждал. Теперь  он  без  всякой  предосторожности  проделывал
манипуляции с плечом. У него пот выступил на лбу  от  напряжения.  Наконец
положил руку снова на живот.
   - Рука мало-мало... -  показывал  он,  выворачивая  свою  руку.  Казаки
поняли, что Вовгур вывихнул руку в плече. -  Су-у  дай-дай  беринь  [дайте
воды (тур.)], - скомандовал он, показывая жестом, что больному  надо  дать
воды.
   Концом сабли Вовгуру разжали губы и влили в  рот  пригоршню  родниковой
воды. Тот едва не захлебнулся, закашлял. И тут  же  раскрыл  глаза,  обвел
взглядом друзей и, казалось, какое-то время никого не узнавал.
   - Ну, как  ты  себя  чувствуешь,  Юрко?  -  ласково  спросил  Кривонос,
наклоняясь над ним.
   Больной только моргал глазами, потом искоса посмотрел на свое плечо:
   - Болит, братья. И в ноге жжет, пониже колена.
   Быстро разорвали штанину на  левой  ноге.  Лысенко,  превозмогая  боль,
пошевелил ею и улыбнулся, словно поблагодарил.
   - Ничего! - успокоил кто-то. - Я хлопцем с печи грохнулся, обе ноги  до
колен разбил - и ничего.
   - Заросло? - засмеялись окружающие.
   - Как на собаке...
   Раздался хохот, который словно разбудил и Юрка. Он тоже улыбнулся.





   Из-за вершины горы на миг выглянуло солнышко. Перистые облака  ложились
на  горные  шпили,  словно  торопились  прикрыть  их.  Неожиданно  повалил
хлопьями снег, быстро покрывая косогор и  поляну,  где,  окружив  Вовгура,
стояли партизаны.
   - В грот, прежде чем ляжет снег, чтобы не оставлять следов! -  приказал
Максим Кривонос. - Ну, Назрулла, ты молодец. Воскресил воина!  Гляди,  как
повеселел, разговаривает.
   Юрка теперь несли четверо, из них двое итальянцев.
   В глубоком ущелье  было  несколько  просторных  пещер.  В  этих  гротах
волонтеры остановились еще осенью, очистив их от камней и устроив  боковые
ниши.  Здесь  находились  их  резервы   боеприпасов,   склады   трофейного
имущества, отбитого у испанских правительственных  войск.  Жители  далеких
долин охотно подвозили им в условленные места продукты в обмен на  трофеи,
особенно на одежду.
   Кривонос последним зашел в глубокую пещеру, пробравшись  по  узенькому,
почти незаметному в ущелье  коридорчику.  Пещера  постепенно  расширялась,
потолок поднимался, словно  обходя  вросшие  в  ее  днище  огромные  глыбы
гранита. Большим преимуществом этого длинного грота было то, что  он  имел
два выхода-щели в заросшие мхом и  кустарником  дикие  скалистые  горы.  В
случае опасности партизаны могли незаметно ускользнуть через  эти  щели  в
горы и скрыться там.
   Возле  верхнего  выхода  из  грота  и  разместились  в  нишах   усталые
партизаны. Большой костер посреди огромного грота, походившего на церковь,
не только освещал,  но  и  обогревал  его.  Даже  несколько  коней  завели
партизаны в одно из  боковых  ответвлений  грота.  Сухое,  слежавшееся  от
давности сено и листья служили постелью партизанам. Воины были утомлены  и
голодны. Разложили небольшие костры  в  нишах  грота.  Принялись  за  еду.
Оживленные разговоры у костров  создавали  сплошной  гул.  Это  беседовали
свободные люди,  хозяева  собственной  судьбы,  отдыхавшие  после  жаркого
боевого дня. И не было ничего удивительного в том,  что  их  командир,  не
посоветовавшись  ни  с  кем,  предложил   нечто   необычное   -   крестить
единственного в их отряде турка!
   - Никто из нас, братья, так не надоедает  своими  молитвами  богу,  как
Назрулла. Вот сейчас  он  снова  принялся  донимать  своего  Магомета.  Не
окрестить ли нам Назруллу, чтобы  облегчить  жизнь  человеку,  не  дающему
покоя своему пророку?
   Это в самом деле было необычное предложение.
   - Верно! Давно пора! - закричали вокруг. Слова старшого передавались во
все уголки грота, откуда неслись одобрительные возгласы.
   Иван Ганджа оживился:
   - Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе.
   - А что сказал атаман? - не сразу сообразил Назрулла.
   - То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться  от
обязанностей перед богом, - смеясь, объяснил ему Ганджа.
   - Обязанностей? Да  она  у  меня  только  одна:  "Алла  акбар,  алла-гу
акбар... Ло иллага, ил аллаг..." - ответил Назрулла.
   - Слышим и мы это "...иллалага, илаллах...", поскольку ты несколько раз
в день отягощаешь себя этой  молитвой.  Пан  атаман  предлагает  окрестить
тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все... - объяснил Ганджа.
   К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная,  как
мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому  было  интересно
послушать этот разговор.
   - Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? -
улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и
Назрулла.
   - Ты  советуешь  и  мне  стать  неверным  христианином?  -  переспросил
Назрулла, расценив это как шутку атамана.
   Под сводами грота раздался громкий хохот.
   - Выйдет ли из тебя правоверный христианин - не знаю, по что неверный -
ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой  войне  каждого
из нас ежеминутно подстерегает смерть...  Вот  так  убьют  тебя  проклятые
кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над  тобой.  Мусульманин!
Разве  знаем  мы,  где  открывается  дверь  для  покойников  в  этот   рай
Магомета...
   - А где дверь к  твоему  архистратигу  Михаилу,  ты  хорошо  знаешь?  -
спросил Назрулла.
   Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел  к
Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра.
   - Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности  так!
Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие.  Не  то
что у тебя.
   - А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим.
   - Это ты верно сказал. Такие, как у  всех.  Живя  в  этих  ущельях,  мы
творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки  зрения
муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас,  бедных,  незнатных,
по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех
перед своим Магометом? Мы это грехом не  считаем  и  замаливать  ни  перед
каким  богом  не  будем!  Слышишь,   Назрулла,   не   будем,   а   каждого
священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно
карать! Не молитвами надо дурманить  себе  головы,  а  мудро  искать  пути
возвращения в родные края. Но и  там  я  подниму  руку  не  для  крестного
знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей!
   - Тогда зачем крестить меня? - спросил Назрулла, поняв молчание атамана
как желание послушать, что скажет он.
   - Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что  в  отрядах
"Братство Кампанеллы" воюют и монахи и  аббаты,  которые,  так  же  как  и
Кампанелла, борются за  святую  правду  -  свободу  людей,  избавление  от
порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну  как  бы
это объяснить тебе... мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим
человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!..  И  ты  станешь  тогда
таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим "азаном", как и
каждый из нас был бы смешон, оказавшись  среди  правоверных  мусульман.  А
сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать  свой
"азан". А эти люди - твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.
   Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал  и,  как
хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим,  улыбаясь,  взял
ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из  костра  и
вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.
   - Я думал, будет настоящее  крещение.  Это  оскорбило  бы  память  моих
родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы  только...  мост  перейти,
чтобы товарищи верили,  что  Назрулла  становится  таким,  как  и  они,  я
согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру,  веру  в
свободного человека на земле! Крестите!..  Или,  может  быть,  ты  шутишь,
насмехаешься надо мной?.. - спросил почти шепотом.
   Атаман понял, что  слова  его  упали  в  хорошо  подготовленную  почву.
Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую  свободу,  была
борьбой и за лучшую жизнь каждого  украинца,  итальянца,  турка,  испанца,
хотя велась она на итальянской земле.
   Борьба эта тяжелая и долгая!
   - О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха  или
недруги наши! - серьезно ответил Кривонос Назрулле.
   Максим Кривонос посолил  очищенную  картошку  размельченной  на  камнях
солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..





   - Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же
Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше,  чем  получишь
материнское благословение... - наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
   Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
   В неволе Богдан истомился душой и телом. После  возвращения  на  родину
ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на  Цецорскую
битву. Родная земля сурово,  словно  клокочущее  море,  встретила  его,  а
первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он  вошел,  точно  в  тихую
гавань, в эту дружную купеческую семью.
   - Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно  веришь,  что
моя мать... так же, как и в детстве, прижмет мою голову к  своей  груди  и
скажет: "Мой Зинько!.." А тот, второй... Сколько ему теперь лет?
   - Григорию? Около двух. Эх ты... - с упреком сказал Яким.
   - А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать
свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
   -  Многому,  вижу,  научили  тебя  голомозые  басурмане,  Богдан.  Даже
иезуитов превзошли, - снова, вздохнув, продолжал Яким. -  Всю  свою  злобу
выместили на тебя. Да и не только злобу... Еще с того памятного дня, когда
мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать
твоим отцом, крутым, строгим отцом...
   Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына  и
журил его.
   - Ну так будь, Яким... крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай,
заставь послушаться, и, может, я... все-таки поеду повидаться  с  матерью.
Ради тебя! Как покорившийся...
   В словах Богдана чувствовалась  горькая  искренность.  Яким  подошел  к
столу, возле которого, опершись спиной, стоял  Богдан.  Густые  брови  его
сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли.  Яким
положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
   - Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой  Ганну,  и  как
раз к пасхе поспеете. Наши родители... да и все так поступали, чтя  память
первого слова - мама!.. - И  снова  вздохнул.  -  Розгами  такого  уже  не
переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
   - Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
   Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал  ей  о  поездке  к
матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
   - Хорошо. Гостинцы возьмем?
   - Как полагается, - произнес  брат.  -  Вы  едете  в  гости  на  пасху.
Возьмите крашеных яиц, кулич...
   В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной,
когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную  по
заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
   - Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, -  сказал  Богдан  Якиму
накануне отъезда в Петрики.
   - Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она  еще  в
детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она... шепнула
моей Елене...
   - Я знаю... Яким.
   И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле
с высокой лукой.
   Ганна  видела,  как  искренне  радовался  он,  когда  узнал,  что   она
беременна, и с благодарностью думала о его удивительно  теплом,  отцовском
отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь  называть  Богдана
отцом, прививала ей любовь к нему.
   Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в  некоторых
местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с
Ганной расспросили, как им лучше проехать в  село  Петрики  в  Белоруссии,
чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел,  что  Ганне
становится все труднее ехать в седле.
   - Да не морочь себе голову, Богдась!  Я  выдержу,  если  даже  придется
ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой... - успокоила его Ганна.
   В страстную субботу  они  пришли  к  заутрене  в  овручскую  деревянную
церковь,  чтобы  приложиться  к   плащанице.   Богдан   уговаривал   Ганну
задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать  к
матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы  успеть  поздравить
мать с праздником.
   Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил  дождик.
Ганна объясняла мужу, что весенние дожди "съедают  остатки  снега".  Утром
они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее  полноводная  весной
речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.
   Им  стало  страшно,  когда  увидели  перед  собой  широко   разлившуюся
полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня  с  зеленым  куполом  и
позолоченным крестом. Она  выглядывала  из-за  густых,  чуть  зазеленевших
деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует
эта  полноводная  река?  Припять.   Само   название   показалось   Богдану
воинственным.
   Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.
   - Я же... тяжелая, Богдась, - произнесла Ганна.
   - Легче ты мне никогда не казалась! - отвечал радостно Богдан,  опуская
жену на землю.
   Ветер разогнал весенние облака. Река  словно  притихла  из  уважения  к
путникам. Зеленели  стебельки  ранних  водорослей,  шелестела  уже  осока,
соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились  первые
цапли, трясогузки...
   А в нескольких милях по  течению  реки  они  увидели  паром.  С  трудом
дозвались паромщика с противоположного берега.
   - А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь?  -
спросил паромщик, налегая на руль.
   - К матери, дяденька... Жолнера Ставецкого, может, знаете?
   - Так это ты и будешь тот  самый  Зинько,  которого  горько  оплакивает
мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника.
Христос воскрес!
   - Воистину... А вы знаете ее, мою несчастную мать?
   - Отчего же это она несчастная, коль  у  нее  вон  какой  сын  -  орел?
Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле... Небось казачка,
коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?
   - Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.
   - Понятно... Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там,
за ветлами, и живет пан королевский жолнер...
   Мать встретила их у ворот. Рядом с  ней  стоял  ее  муж,  Василий.  Его
рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на
полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич.
   - Христос воскресе, мама! - первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь.
   - Воистину воскрес! - ответил Василий Ставецкий и  торжественно  поднял
кулич.
   Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику,  снял
с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не  выбил  из  рук  отчима,
обнимая и целуя его. Только  теперь  почувствовал  благодарность  к  этому
человеку, позаботившемуся о его матери.
   Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за  саблю.  Его
словно кипятком обдало.
   - Да это же... Григорий, братик! - последнее слово произнес он глухо.
   И Богдан подхватил мальчика на руки.
   - Казаком растешь! - воскликнул он, охваченный глубоким волнением.
   А мать уже обнимала Богдана.





   Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала  себя  здесь  как  в
родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но  сам  он
ни минуты не забывал о том, что  находится  в  гостях,  хотя  и  у  родной
матери.
   Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого  и  совсем
не было похоже на приднепровские  села.  Правда,  село  утопало  в  зелени
садов, это они увидели еще с противоположного берега  реки.  Притаилось  в
буераках, словно завороженное.
   Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда  в  Петрики,
что каждое "завтра" представлялось ему счастливым днем прощанья.
   А каждый день всегда начинался в окружении  людей.  Новые  впечатления,
беседы... Так и  летело  время.  В  Петриках  селились  и  бывшие  казаки,
бежавшие от наказания за свои "провинности".  Королевский  жолнер  Василий
Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и  почетом  у
своего  начальства.  Его  отпустили  домой  на   праздники   за   усердную
королевскую службу и преданность.
   - Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду  пришлось
отрастить, требуют солидности, чтобы отличались  от  казаков.  Иначе  хоть
бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими
шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у
нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь.
   Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам.  Это  пришлось  ему  по
душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень  много
знает  и  умеет  интересно   рассказывать.   Его   симпатии   к   казакам,
непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к
отчиму.
   С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно
сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной.
За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела!
   Богдан порой ловил себя на том, что ему хотелось  бы  услышать  от  нее
слова раскаяния, чтобы винить во всем обстоятельства, безжалостную судьбу.
С душевной болью вспоминал он отца. Он старался скрыть  свои  переживания,
но разве скроешь их от матери? Она понимала сына. Теперь и он понимал, как
трудно было ей совместить долг материнства с любовью к мужу!..
   Матрена радовалась, что ее муж сумел подобрать ключи к  замкнутой  душе
Богдана. Он вел с ним задушевные беседы. Рассказывал  о  своей  службе,  о
недавнем заседании сейма, на котором он сам, по долгу королевской  службы,
присутствовал.
   - Казацких послов-полковников и выслушать не захотели. А король хотя  и
принял казаков, но... больше отчитывал за "своеволие".
   - Только и делают, что орут, как на батраков!  И  как  не  надоест  это
нашим людям! - не стерпел Богдан.
   - Надоело уже, будь они... Нереестровые казаки как бельмо  на  глазу  у
шляхты, потому что они  свободны.  Казацкие  полковники-послы  прибыли  на
заседание сейма непрошеными гостями, без вооруженной  поддержки,  не  так,
как известные сенаторы  да  спесивая  шляхта,  которые  ездят  на  сейм  с
войском. Свобода украинских людей очень тревожит шляхту. Послушал  бы  ты,
казаче, выступление сенатора Юрия Збаражского. Он в  каждой  речи  требует
покончить с вольным казачеством, "не  успокаивать,  говорит,  их  надо,  а
избавиться от этой напасти!..". А так думает не только сенатор Збаражский,
но и все члены правительства, которые захватили на  Украине  самые  лучшие
земли и заводят там имения!.. Да  и  королю  зачем  нужны  сейчас  казаки,
толкующие о свободе, а в последнее время бунтующие  из-за  земли?  Королю,
шляхтичам нужны не казаки, а крепостные, которые обрабатывали бы их земли!
Вот поэтому король и орал на полковников - казацких послов.
   Богдан слышал об этом уже кое-что, по это были только слухи.  А  сейчас
он беседует со свидетелем этих разговоров.
   - Получается, что землепашцу не так-то легко бороться со  шляхтой?..  -
спрашивал Богдан у отчима, теперь уже глядя на него иными глазами.
   - Еще король упрекал казаков за их нерассудительный союз с крымчаками.
   - Какой союз?  Может,  за  нападение  на  них?  Крымчаки  же  подданные
турецкого султана.
   Ставецкий рассмеялся. И Богдан понял, что его  отчим  не  просто  тешит
себя разговорами о неприятных  казацких  делах.  Вчера  он  убедился,  что
многие мужики в селе интересовались долей казаков, как своей собственной.
   - Крымчаки стали напористее! Как только получил Мухамед Гирей  Крымское
ханство, он сразу поднял голову. Человека только допусти до власти,  а  уж
он сумеет воспользоваться ею. Мухамед Гирей вышел из повиновения султана и
подговаривает казаков вместе с ним выступить против турок. А  казакам  это
на руку, они испокон века враждуют с турками. Кажется,  они  еще...  хотят
поддержать вместе с Гиреем и сына гречанки,  претендующего  на  султанский
трон.
   - Турки этого не стерпят. Не вмешивались бы в это дело...
   - Да разве у казаков ума нет? Зачем  им  вмешиваться  в  их  грызню  за
шаткий трон?.. Турки прогнали Мухамеда, да еще и  пожаловались  королю  на
казаков. Как видишь, сам черт не  разберется  в  этой  путанице:  если  не
королевские, то султанские прихоти. А людям потом... тошно  становится  от
королевского гнева.
   - А не кажется ли белорусам, что людям тошно не от султанских прихотей,
а больше от потворства короля шляхтичам? Они что  хотят,  то  и  делают  с
нашими людьми. Не они ли вместе с Веной  натравливают  и  этого  афинского
наследника султана? Коронные гетманы не  прочь  натравить  кого-нибудь  на
турок.
   Отчим  отошел  от  изгороди,  оглянулся:  не  подслушивает  ли  кто  их
разговоры? Нравился Богдану этот разговор!  "Что  хотят,  то  и  делают  с
нашими людьми"! Как он будет вести себя, когда переедет жить  в  Субботов,
где кипит ненависть казаков?
   - Конечно, шляхтичи, есть... шляхтичи! А казак  жизнью  рискует...  Вот
поэтому король и накричал  на  казацких  полковников,  -  снова  продолжал
Ставецкий прерванный разговор, - хотя среди полковников  было...  двое  из
реестровых казаков. Откуда им знать, в какую  петлю  лучше  сунуть  голову
прижатому в неволе крестьянину?
   - Конечно, полковники не согласились с королем  и  обо  всем  расскажут
людям. Вот так и разжигается вражда.
   - Что можно сказать об этих полковниках? От запорожцев был только один,
который изложил королю требования казаков. А  два  полковника  реестрового
казачества говорили только о вере да об открытии церквей. Король  пообещал
им.  Но  сейм,  узнав  об  этом  обещании  короля,  отложил   рассмотрение
религиозных вопросов до следующего созыва...
   Прощанье было таким же теплым  и  искренним,  как  и  встреча.  За  две
недели, проведенные в гостях у  матери,  у  Богдана  на  многое  открылись
глаза.
   - Не вмешивайся, Зиновий, в эти распри со шляхтой. У нее власть и сила!
- непосредственно и чистосердечно советовал отчим Богдану. - Да если бы  у
меня были такие знания, как у тебя, я пошел  бы  служить  войтом  в  Киев!
Пускай уж казаки воюют.
   - Спасибо за совет. Но я тоже казак, и... отращивать для них бороду  не
буду! Не так ли, мама? - засмеялся он.
   По настоянию Матрены отчим достал сбрую и  запряг  Богдановых  коней  в
легкую белорусскую телегу. На дно  телеги  положили  седла  и  праздничные
подарки сватам. Ганна,  вопреки  предупреждениям  свекрови,  как  девушка,
подпрыгнула  и  села  в  телегу,   поправив   рядно,   застланное   поверх
прошлогодней  гречневой  соломы.   Только   тогда   Матрена   торжественно
произнесла:
   - С богом, дети!..
   Тронули отдохнувшие кони. Ставецкий  торопливо  и  громче,  чем  нужно,
давал последние наставления. Королевский  жолнер  хорошо  знал  дороги  не
только на своей белорусской стороне, но... может, еще лучше  и  дороги  на
Украину.
   Обратно им пришлось ехать в объезд Мозыря. Ставецкий заверил их, что по
этой дороге они на пятый день будут уже в Чигирине.





   Богдан, словно молодой, неопытный аист, устраивался в бывшем  отцовском
гнезде. Он хотел найти покой, занявшись хозяйством в  Субботове,  и  рьяно
взялся за дело, по крайней мере в первые дни после своего возвращения.
   Только год спустя судьба снова привела Богдана в Киев. Жена его до  сих
пор жила у брата в  Переяславе.  После  покрова,  последнего  престольного
праздника в переяславской церкви, Ганна родила  дочь.  Степанидой  нарекли
девочку в честь покойной бабушки. Ганна никогда  не  видела  своей  матери
Степаниды, она умерла от родов...
   Богдану начало надоедать каждый раз ездить из Чигирина в  Переяслав.  В
Субботове он, на удивление, быстро освоился с обстановкой. Тут  нужен  был
хороший хозяйский глаз, и  Богдан  весь  день  проводил  в  хлопотах.  Но,
несмотря на  это,  отдыхал  душой,  найдя  здесь  покой.  Никто  тобой  не
помыкает, не попрекает куском  хлеба.  Распахивай  дикие  целинные  земли,
только спасибо тебе скажет за это челядь - казацкие  сироты  и  крестьяне,
выгнанные из собственных домов.
   Зачем же хозяйке сидеть в Переяславе у брата?
   - Вроде бы и мы не безрукие! Женщине с ребенком лучше бы дома  жить,  -
сказала однажды Мелашка Богдану.
   Хмельницкий не сомневался в ее искренности. Когда он вернулся от матери
в Субботов, он прежде всего сказал Мелашке:
   - Прошу вас, как сын: оставайтесь и  впредь  моей  матерью  и  хозяйкой
дома!..
   Только потом рассказал ей о своей дружбе с Карпом:
   - Он для меня как родной. А знаете, что он сказал? Будто бы его бабушка
Мария...
   - Мария? - вздрогнула Мелашка.
   - Вы знаете, мне кажется, что Мария Полтораколена... - осторожно  начал
Богдан.
   Но Мелашка не дала ему закончить:
   - Мария Полтораколена? Неправда, не может быть. Бабушка, говорит?..
   - Да, называет бабусей и живет у нее. Мать его утопилась с горя, узнав,
что муж, сын этой Марии, погиб на войне...  Вы  не  тревожьтесь,  мама,  я
разыщу Карпа, и он вам обо всем сам расскажет. Чего только не случается  в
жизни! Ведь я тоже словно из мертвых воскрес...
   Мелашка  слушала  с  замершим  сердцем.  Радоваться  ли  ей,  если  это
взаправду ее мать?
   Мелашка совсем прижилась в Субботове, да ей и некуда было  деваться.  К
кому вернешься в Олыке?
   Мартынко служит в Лубенском казацком полку, собирался на Сечь податься,
если не припишут к реестровцам. В том  же  полку  с  Мартынком  находились
Филонко Джеджалий и Богун Иван. Слыхали они и о женитьбе  Богдана.  Теперь
он словно отрезанный ломоть от их дружной семьи.
   Богдан  приехал  в  Субботов  неожиданно.  Его  тотчас   пригласили   в
Чигиринский полк, предложили стать есаулом или полковым  писарем.  У  него
голова кругом шла! Чигирин - его обетованная земля! Дом староства, криница
с новыми привязями для коней, корыто из  вербы  -  все  стоит  на  том  же
месте... Казаков в Чигирине стало намного больше. Всюду  новые  люди,  они
открыто и смело говорят о  "державе",  о  реестрах,  которыми  уже  начали
пугать чигиринцев.
   Держава! Совсем новое слово  появилось  в  речи  чигиринцев.  Они,  как
родного отца  из  похода,  ждут  возвращения  посла  к  московскому  царю,
которого направил туда святейший киевский митрополит.
   -  Кроме  как  к  царю,  людям  некуда  больше  деваться,  спасаясь  от
католического нашествия и грабежа!.. - говорил один  чигиринец  на  улице,
окруженный толпой не только казаков, но и женщин.
   И Богдану теперь  нетрудно  было  понять  тревогу  шляхты,  королевских
осадников, живущих на украинских землях.
   - Очевидно, придется и мне записаться в  реестр,  коль  так  настойчиво
вписываются в него другие,  -  подумав,  спокойно  ответил  он  на  вопрос
полковника реестровых казаков.
   И все же оттягивал вступление в полк, ссылаясь  на  семейные  дела,  на
запущенность хозяйства после смерти отца. За время семейной  жизни  Богдан
стал солиднее, возмужал. Он вникал в разные хозяйские мелочи. Сразу же  по
приезде  в  Субботов  принялся  обновлять  изгородь.  Время   от   времени
наведывался в Переяслав, к своей жене.
   И вот после Нового года Богдан снова поехал в Переяслав,  чтобы  совсем
увезти жену домой. Выехал  он  вместе  с  казаками,  которые  сопровождали
молодых  запорожских  полковников  Якима  Чигиринца  и  Антона  Лазоренко,
направлявшихся в Киев.
   В  окрестностях  Киева  отряд  запорожцев  с  полковниками  связался  с
казаками, которые жили в  селах  на  вольном  положении,  ожидая  "клича".
Достаточно было одного слова полковников, чтобы  казаки  присоединились  к
ним и через три дня направились в Киев. Вместе с  ними  поехал  в  Киев  и
Богдан.
   - Послание от святейшего отца Борецкого получили мы на Сечи, -  сообщил
казакам полковник Чигиринец. - Король ксендзов засылает сюда. И даже целый
полк жолнеров вместе с ксендзами! С  каким  упрямством  они  делают  наших
людей униатами.  Ополячивают,  хотят  превратить  в  свое  быдло!..  Наших
священников постригают в ксендзы...
   - Это погибель для нашего народа! Начинают с церквей, а потом и за  нас
возьмутся...
   - Да, погибель.  Как  иезуитская  зараза!  Сам  папа  римский  посылает
послания на  пергаменте.  Даже  перед  смертью  не  разрешают  причащаться
православным людям. Как собак должны хоронить, без  креста...  -  объяснял
старшина из киевских казаков.
   Они снова направили заслуженных  казацких  полковников  в  Варшаву,  на
заседание сейма. В этот раз сам Яцко Острянин возглавил послов.  Вместе  с
ним поехали полковники Илья Федорович и Яцко Гордиенко.
   "А как встретят их? Не так ли, как предыдущих?"  -  задал  себе  вопрос
Богдан,  вспомнив  упрямство,  непримиримость  Потоцкого,  правой  руки  и
советника коронного гетмана Конецпольского.
   И Богдан даже не опомнился, как оказался в бурлящем Киеве. Больше всего
здесь было казаков и старшин. Встречались и небольшие  группы  королевских
жолнеров. Богдан не мог объяснить себе,  почему  его  так  влекло  в  Круг
боевых казаков. В этот момент он невольно вспоминал, как шепот искусителя,
заманчивое предложение Конецпольского, сделанное ему  в  Каменце.  Чем  им
мешает вера наших людей?..
   Он почувствовал, как все больнее ранили его душу тревожные разговоры  в
казацкой  толпе.  На  Подоле  взбунтовались  казаки!   Среди   них   часто
встречались люди в мещанских кунтушах. У  всех  глаза  горели  тревогой  и
ненавистью. Грозно шумела возбужденная и бескомпромиссная толпа.
   - Смотри!.. Не Богдан ли это? -  услышал  Хмельницкий  знакомый,  будто
испуганный голос. Он вздрогнул, повернул голову, ища взглядом  того,  кому
принадлежал этот желанный голос. Сейчас, когда душа в таком смятении,  так
нужна поддержка друга!
   К нему пробивался сквозь толпу воин в форме старшины королевских войск.
Коренастый, с  роскошными,  холеными  усами,  туго  затянутый  ремнем,  на
котором висела сабля и торчал пистоль.
   - Не узнаешь, казаче? Мрозовицкий! - произнес, протягивая обе руки  для
приветствия. - О, благодарение пречистой, наконец-таки узнал!  Здравствуй,
брат мой! Слыхал я и не поверил. Сам Конецпольский хвастался знакомством с
тобой. Думаю, хвастается... А он уверял меня, что виделся с тобой и  после
возвращения из плена!.. Вот так встреча, сто чертей ему в глотку!
   - Вот здорово, что мы встретились с тобой, дружище!.. Что тут творится,
посмотри!  Совсем  рассудок  потеряли   правители!   Насильно   навязывают
православной церкви эту проклятую унию, - удивлялся возбужденный Богдан.
   - Да плюнь хоть ты на "этот суд нечестивых"! С ума сходят одни, а из-за
них делаются безумными и другие. Слыхал, отсекли  голову  киевскому  войту
Ходыке!..  А  теперь  и  униатского  попа  Юзефовича  поймали.  Пользуются
рыцарским правом карать или миловать... - улыбнулся Мрозовицкий.
   - Какой ужас! Как ты можешь так спокойно говорить об этом, пан сотник?
   - То ли ужас, то ли жалость, сам не пойму!..
   - Так, может, следовало бы предотвратить? - заколебался Богдан.
   - Не знаю. У меня есть приказ защищать униатов, которых навезли сюда. А
это ведь спои... Сам дьявол не защитит этих божьих  дураков.  Знаешь  что:
уйдем подальше от греха.  Сами  образумятся,  утопив  двух-трех  попов.  Я
сейчас... - И он окликнул жолнера, который встревоженно пробивался к нему:
- Что случилось, пан Сава?
   - Уже схватили ксендза Юзефовича! Там... к Днепру тащат топить.
   - Кто?
   - Казаки, уважаемый пан ротмистр, кто  же  еще.  Даже  с  Сечи  прибыли
сюда... Понятно, и посполитые,  миряне  засуетились.  Киевского  мещанина,
какого-то Сазона, тоже под лед сунули в Днепре. А сейчас попа ведут...
   - Раз поп, - значит, не ксендз? - засмеялся Мрозовицкий.
   - Католичество он принял! Усердно проповедовал его,  уважаемый  пан,  -
объяснял жолнер.
   Неожиданно хлынувшая толпа отбросила  их  в  сторону  Днепра,  оттеснив
Богдана от Мрозовицкого.
   Люди бежали с  холма.  Они,  точно  овцы,  гонимые  невидимым  чабаном,
кувырком  скатывались  вниз   и   вновь   образовывали   огромную   толпу,
продвигающуюся к скованному льдом Днепру. Река совсем недавно замерзла, на
ней в беспорядке торчали ледяные глыбы. На льду Богдан увидел толпу  людей
с топорами и пешнями в руках. Готовили прорубь!..
   Вдруг раздался нечеловеческий  вопль  и  тут  же  оборвался,  как  туго
натянутая струна. Богдан увидел страшную картину.
   Молодой казак с  распахнутой  грудью,  без  шапки,  словно  только  что
вырвавшийся из драки, приподнял за волосы человеческую голову, только  что
отрубленную  другим  казаком.  Сабля  взметнулась  вверх   и   опустилась.
Перекошенное от злости лицо казака, державшего в руке отрубленную  голову,
повернулось в сторону Богдана.
   - Карпо! - изумленно воскликнул Богдан.
   - Что ты сказал, казаче? - спросил Мрозовицкий, с трудом  пробиваясь  к
Богдану.
   - Я знаю казака, что держит за волосы казненного священника. Какой надо
обладать силой воли?
   - Сатанинской силой гнева, хочешь сказать, казаче!
   - Да... Народ не прощает!..





   Молва о киевских событиях быстро распространялась, зажигая сердца людей
ненавистью к латинянам. Народ почувствовал, что шляхтичи в тесном единении
с католиками готовят еще более тяжелое ярмо для  украинского  крестьянина.
Крестами ксендзов, как раскаленным железом, будут выжигать у людей мечту о
свободе.
   Богуславские  богомолки,  узнав,  что  церковь  Пантелеймона-исцелителя
закрыли, заголосили и толпой двинулись к ней.  Услышав  крики,  прискакали
туда и казаки. В это время из церкви выбежал староста и закричал:
   - Мир крещеный! Что же это творится?.. Храм божий опечатывают люциферы,
чашу даров Печерской лавры забирают. Спасите мою душу, православные!..
   Староста не договорил, его схватили за воротник  униаты  и  потащили  в
церковь, удаляя от мирян.  Но  возле  церкви  появились  уже  казаки!  Они
восприняли действия униатов как  вызов  и  стали  бить  в  дверь  бревном,
принесенным крестьянами. Под ударами бревна церковная дверь раскололась на
щепки.
   Женщины бросились в проломленную дверь. Церковь загудела  от  воплей  и
криков казаков.  Как  ни  старался  униатский  поп  запугать  мирян  карой
господней, как ни уговаривали их казаки - ничто не  могло  сдержать  гнева
разъяренных прихожан. Женщины схватили униатского попа, в безумном  порыве
повалили его на пол и потащили за ноги из  церкви.  Защитить  униата  было
некому.
   - С кручи его, в Рось! - надоумил кто-то.
   Несколько мужчин бросились, чтобы помешать  женщинам,  просили  казаков
спасти беднягу. Узнав о намерении мужчин,  женщины  еще  плотнее  окружили
униата.
   Еще живого попа столкнули с красной гранитной скалы в Рось.


   Словно волшебным кольцом окружили миряне Млиева ограду  церкви,  закрыв
выход. Дети прибежали  к  родителям  на  луг,  где  они  косили  траву,  и
рассказали, что к  войту  приехали  шляхтичи,  униаты  из  Киева,  связали
веревками настоятеля церкви священника Исидора и заперли его в холодную.
   - Батюшка только успел крикнуть: "Люди добрые, спасайте храм  божий..."
Но жолнер ударил его по голове...
   Люди бросили работу и побежали в церковь. А в управлении не торопились,
стараясь вырвать у бедного священника ключи. Жолнеры вначале  привели  его
сюда, чтобы добиться, у кого же ключи от церкви. У ктитора их  нет,  да  и
его самого чуть живого оставили в холодной.
   А верующие уже преградили путь униатам в церковь. Словно  заколдованные
неожиданным вероломством  королевских  властей,  прихожане  стояли  вокруг
церковной ограды.
   Как раз наступала пора жатвы, ранних  посевов  овса  и  ржи.  Будто  на
пожар, сбежались сюда крестьяне, не по собственной воле бросив свои  дела.
Рубахи у них грязные  и  мокрые  от  пота,  волосы  на  головах  слиплись.
Встревоженные, они еще сдерживали себя. Гнев только  зарождался,  вытесняя
страх. По улицам, через огороды, со всех сторон  бежали  женщины  и  дети.
Церковь уже окружили тесной толпой, спаянной единой волей:  не  допустить,
не позволить надругаться  над  своей  церковью  Марии  Магдалины,  которой
гордились во всей округе, вплоть до Городища.
   Когда униаты с привезенным из Лупка ксендзом направились к  церкви,  по
улице мимо управления проскакал всадник. Это был  гонец,  которого  миряне
послали в Городище, чтобы поднять православных людей на защиту  их  храма.
Войт села Млиева сообразил, куда поскакал всадник. Сказал об этом  и  отцу
Ерковичу. Но униатский поп торопился в  церковь,  ни  на  что  не  обращая
внимания. Даже высокомерно назвал войта трусом.
   - Уважаемые панове миряне! - обратился  Еркович  к  молчаливо  стоявшим
суровым прихожанам. - Нех простит пан Езус и матка Мариам  сие  проявление
непокорности глупых хлопов. Искренними молитвами в костеле...
   - Не позволим осквернить нашу святыню! -  воскликнул  впереди  стоявший
крестьянин, приглаживая дрожащей рукой волосы. По  волосам  нетрудно  было
узнать в этом человеке недавнего казака, исключенного из реестра.
   - Не по-озво-олпм! - грозно закричали и другие казаки.
   Но Еркович не  придал  значения  этим  угрожающим  крикам,  не  проявил
никакого желания договориться с прихожанами. Только посмотрел  на  пятерых
вооруженных жолнеров, с которыми приехал  в  Млиево,  чтобы  занять  место
пастора новоиспеченного костела. Но до "престола" было еще далеко. Еркович
продолжал  идти,  ему  преградили  путь.  Толпа  зашумела,  задвигалась  и
окружила униатского попа вместе с его охраной.
   Только один жолнер вытащил из ножен саблю. Но его схватили за руку двое
товарищей-жолнеров:
   - Что ты делаешь, безумный? Это же люди!.. - воскликнул  один  из  них,
сдавив обеими руками его руку с саблей.
   Этот рассудительный поступок как бы стал призывом для других  жолнеров.
Люди плотнее окружали ксендза  Ерковича,  войта  и  охрану.  Самоуверенный
униат схватил за руку войта, когда тот бросился бежать.
   - По цо? [Зачем? (польск.)]  -  властно  крикнул  Еркович,  устремляясь
вперед, к воротам церкви.
   Но его повелительный окрик только  еще  больше  обозлил  рассвирепевших
прихожан. Руки богомольцев потянулись к ксендзу и словно клещами впивались
ему в плечи, рвали одежду, тянулись  к  шее.  Еркович  все  еще  продолжал
кричать: "Руки прочь, паршивое быдло! Жолнеры!.."  Выписанный  из  реестра
казак сильной рукой схватил ксендза за волосы. Только после этого  Еркович
понял, что оскорбленные люди не будут церемониться с ним, и,  испугавшись,
воскликнул:
   - Панове жолнеры, караул!..
   А жолнеры, оттесняемые толпой верующих от ксендза,  бросились  к  своим
коням. Панический возглас  ксендза  и  его  душераздирающий  крик  уже  не
долетел до слуха жолнеров. Но именно неизвестность о том, что происходит в
толпе, пугала их, подгоняла. Вскоре из толпы выскочил и войт. В изодранной
одежде, с расквашенным носом, он смотрел перепуганными, как  у  загнанного
зверя,  глазами.  А  толпа,  казалось,  уже  не  кричала,  а  стонала   от
неудержимой ярости.
   Спустя некоторое время, так же внезапно,  толпа  расступилась,  из  нее
выскакивали простоволосые, растрепанные женщины и,  не  говоря  ни  слова,
исчезали среди ракит, окружавших хаты. Возле места расправы до сих пор еще
спорили между собой жолнеры. Когда  они  увидели,  как,  словно  очумелые,
разбегались люди, быстро вскочили на коней и ускакали прочь.  Только  один
из жолнеров не сел на коня, держа его в поводу, и со  страхом  посматривал
на  бегущих  людей.  А  когда   увидел   на   земле   изуродованный   труп
священнослужителя, повернулся к коню. Он  вспомнил,  как  удержал  руку  с
саблей своего товарища, как посоветовал другим не затевать драки с людьми.
Теперь ему единственный путь - в казаки!





   Сигизмунд III в своем письме  к  коронному  гетману  Конецпольскому  не
настаивал, чтобы он сам возглавил карательную экспедицию польских войск на
Украину. Но гетман уже знал о волнениях в Киеве и в других местах  Украины
и воспринял это письмо как благородный намек короля на то, что он  был  бы
рад, если бы Конецпольский повел войска на  усмирение  украинских  хлопов.
Затяжную войну со шведским королем Густавом можно было бы  пока  оставить,
дабы только  угодить  своему  беспокойному  королю.  Многомесячные  бои  в
Прибалтике, безрассудные потери жолнеров могли подорвать его репутацию как
одного из лучших полководцев Речи Посполитой.
   И Конецпольский рассуждал вслух:
   -  Инфляндцы  -  это  капля  шведской  крови  и  в  роду  королей  Речи
Посполитой...  Не  эта  война  должна  принести  мне   славу   выдающегося
полководца, достойного преемника самого Жолкевского!
   И эта назойливая мысль не давала ему покоя именно в тот  момент,  когда
он должен трезво решить:  возглавить  ли  ему  карательную  экспедицию  на
Украину или  ограничиться  подкреплением  уже  направленных  туда  королем
войск?
   Поэтому, получив дополнительные сведения из коронной канцелярии о  том,
что король весьма озабочен событиями на Украине, Конецпольский с курьером,
доставившим ему письмо Сигизмунда III, послал уведомление из Бара, что сам
идет со своими войсками на усмирение взбунтовавшихся хлопов.
   "Обеспокоенный событиями в Киеве и на Приднепровье, сам  отправляюсь  в
Белую  Церковь  и  Черкассы.  Намереваюсь  войска  карательной  экспедиции
объединить с войсками из Бара, немецкими рейтарами и полками  Потоцкого  и
Тишкевича, которые по приказу вашего величества двинулись на Украину.  Мне
кажется,  ваше  королевское  величество,  на  Украине  надо  защищать   не
униатскую веру, а честь Речи Посполитой!.. Турецкие султаны господствовали
в покоренных ими странах с православным населением до тех пор,  покуда  не
стали насаждать там мусульманство... Но за  мученическую  смерть  в  Киеве
представителей святейшего папы римского Урбана мы должны  сурово  наказать
виновных,  чтобы  поднять  в  этих  землях  престиж   королевства   вашего
величества!  Мы  должны  положить  конец  этим  беспорядкам  и   проводить
королевскую политику в этом краю. Правильно ли мы проводим ее  -  не  мне,
покорному слуге  вашего  величества,  судить.  Но  я  считаю,  что  Короне
следовало бы найти опору среди  украинских  хлопов,  предоставив  наиболее
выдающимся и влиятельным из них шляхетство и соответствующие привилегии!..
Дальновидный хозяин волкодавами и псарню охраняет!.."
   Так рассудительно писал коронный гетман своему королю, выезжая из Бара.
Воевода Хмелевский возглавил двухтысячную армию  нерегулярного  войска.  А
гетман с несколькими полками гусар, с отрядами немецких  рейтар,  четырьмя
пушками, с обозом ядер, пороха, средств долговременной осады  двинулся  на
Украину.


   Казацкий гонец неожиданно прискакал из Канева в Сечь. Белая пена падала
из-под удил оседланного коня, выступала  из-под  подпруг  седла.  На  коне
прискакал Роман Харченко, прозванный Гейчурой.
   -  Мне  к  наказному.  Где  он?  -  торопливо   спросил   юноша,   ведя
разгоряченного коня.
   - Кто  же  ты  будешь,  откуда  прискакал?  -  допрашивал  его  пожилой
запорожец, охранявший вход в курень наказного атамана.
   - Разве по коню не видно, кто я? Зачем за  здорово  живешь  я  гнал  бы
такого коня? - с достоинством ответил гонец. - Не  видишь  разве,  папаша,
что я гонец из Канева! Пустите меня к наказному. Скажите, Гейчура  прибыл,
- меня знают.
   - Гейчура? Так ты и есть тот Гейчура, которого под Васильковом ранило?
   - Вот это другой разговор! А то... допрашиваете тут. Что-то не помню  я
вас, папаша, в том бою.
   - Не помнишь потому, что я там не был. А зовут меня  Оныськом  вот  уже
шестьдесят лет. А о Гейчуре и тут был разговор. Тебя же в терехтемировском
шпитале оставили.
   - Когда это было, отец!.. Так есть пан наказной или нет? -  нетерпеливо
спросил Гейчура, привязывая коня.
   Приоткрылась дверь из куреня, и оттуда донеслись  голоса  споривших,  а
вскоре вышли несколько представительных полковников разного возраста. Они,
выходя, продолжали спорить.
   - Видишь? - спросил Онысько. - Советую и тебе, казаче,  идти  на  Круг.
Потому, что сейчас  казаки  собираются  выбирать  наказного,  готовятся  к
морскому походу...
   Но возле Гейчуры уже остановились старшины и  полковники,  вышедшие  из
куреня.
   - Что это за гонец, откуда? - спросил голый по  пояс  рослый  старшина,
искусанный луговой мошкой. Вьющиеся густые  волосы  на  груди  серебрились
сединой, как и оселедец на блестевшей от загара бритой голове.
   - Да это же я, пан Нестор, Гейчура! Дай бог вам  доброго  здоровья.  От
каневцев я...
   - Роман Гейчура!.. Гляди, выздоровел уже. Не гонцом ли прибыл к нам  на
таком коне? Здравствуй, здравствуй, казаче!
   - Гонцом, пан полковник! К наказному послали меня каневцы. Там такое...
   - Погоди, если к наказному. Айда на круг, там  наказного  сейчас  будем
выбирать. Готовимся к морскому походу. Хочешь с нами?
   - Не на море надо было бы, батько, готовиться.  Польские  полковники  с
войсками и пушками на Украину хлынули!
   Гейчура не только  сообщал  об  угрожающих  событиях,  но  и  советовал
старшинам и полковникам, как опытный воин. Весь Каневский полк снимается и
идет вдоль Днепра на соединение с черкассцами, чтобы вместе встретиться  с
запорожцами!
   Сообщение неожиданного гонца  ломало  все  планы  запорожцев.  С  каким
усердием они готовили чайки, подбирали  рулевых  и  старшин  для  морского
похода! Ни одного реестрового казака не брали с  собой  в  этот  свободный
поход. Полковники и старшины  собрались  у  куренного  атамана  на  совет,
готовясь избрать старшого этого похода. Недолго спорили, выдвинув на такой
ответственный пост Михайла Дорошенко. Старый, опытный  казацкий  полковник
всегда был правой рукой и у Сагайдачного.
   Большой Круг запорожцев, собравшийся на лужайке, окруженной  столетними
осокорями, уже поджидал старшин и полковников,  совещавшихся  у  кошевого.
Разбившись на группы, казаки стояли или лежали под кустами, обсуждая, кого
выбрать наказным в этом морском походе. Большинство из них были оголены до
пояса, хотя уже наступил конец лета. Но все они вооружены, чисто  выбриты,
а длинные оселедцы свисают у них  за  ушами.  Из  рук  в  руки  передавали
расписные  табакерки,  рожки  с  нюхательным  табаком.  Время  от  времени
раздавались взрывы хохота, аппетитное чиханье, выкрики.
   - Братья казаки, просим внимания!  -  обратился  к  запорожцам  кошевой
атаман Олекса Нечай, тяжело поднимаясь на бревна.
   Его окружили полковники, сотники, есаулы. Срубленные деревья служили им
помостом. На эти бревна и поднимались атаманы. Собралось  более  полусотни
известных каждому казаку атаманов, отличившихся "в бурях  своей  фортуны",
как говорили в казацкой среде. Острянин что-то  говорил  куренному,  когда
они торопливо взбирались на помост.  Михайло  Дорошенко  до  сих  пор  еще
спорил с Нестором Жмайло.
   - Не время, говорю тебе, Нестор, не  время.  Такая  хорошая  погода!  А
неделя нашей казацкой осени целую зиму кормит! Этому учили нас отцы...
   - Вернешься ли, Михайло, с добычей на  кош,  ежели  и  впрямь  коронные
гетманы со своими войсками преградят нам путь? - горячо возражал Жмайло. -
Конецпольский не потащится на Днепр, чтобы только подразнить наших  людей.
Нужно разобраться, пан Михайло. Разобраться и сначала тут навести порядок.
А идти на турок вместе с крымчаками или без них можно и зимой.  Да  и  эта
неожиданная дружба с крымчаками  в  такую  пору  не  по  душе  мне.  Не  с
крымчаками бы надо союзничать казакам...
   Иван Сулима, стоявший на помосте, протянул руку  Жмайлу,  чтобы  помочь
ему подняться.
   - Горелым запахло, брат Нестор! Не время сейчас думать о походе, да еще
с такими ненадежными союзниками...
   Казаки поднялись с бревен, с земли. Теснее сбивались  группы,  затихали
разговоры. Нечай уже стоял на помосте, впереди полковников. Он  откашлялся
и сообщил казакам неприятную весть, принесенную гонцом из Канева:
   - Около трех тысяч вооруженных каневских казаков  отошли  на  Черкассы.
Очевидно, не от хорошей жизни пришлось им на зиму сниматься  с  насиженных
мест. Да пускай сам казак Роман обо всем вам скажет.
   - Каневские полковники уже собрали казаков, чтобы отходить, когда  меня
послали к вам, - громко начал Роман. - Два полка королевских  войск  вышли
из Белой Церкви. Следом за ними идет  и  сам  коронный  гетман  со  своими
чванливыми гусарами, пушками и немецкими рейтарами. На  письменный  запрос
Каневского полковника Потоцкий не ответил. Думаю, братья казаки, что не  с
добрыми намерениями и не в гости идут они.
   Дорошенко протянул вперед руку, отстранил речистого казака и, заняв его
место, продолжал:
   - Панове казаки! Коронные войска, как мы знаем, не впервые приходят  на
Украину.  Ясное  дело,  без  надобности  король  не  послал  бы  их   сюда
вооруженными до зубов... Да как будто бы и нет  никакого  повода...  Разве
что  проклятые  снова  собираются  реестры  пересматривать.   Я   советую,
товарищество  наше  запорожское,  послать  навстречу  коронным   шляхтичам
доверенных людей с полковником...
   - Доколе будем им кланяться да просить?! -  воскликнул  стоявший  среди
казаков старшина Дмитрий  Гуня.  -  Кланяемся,  упрашиваем,  а  они  прут.
Реестрами, словно путами, хотят стреножить наших  людей,  узду  надеть  на
нас, чтобы остальных легче было гнать на панскую ниву!
   - Не горячись, Дмитро, - прервал его Нечай. - Для того чтобы  управлять
казацкими войсками на Украине, мы прежде всего  должны  избрать  наказного
атамана.
   - Зачем избирать его? - снова выкрикнул кто-то.  -  Чтобы  стать  перед
Потоцким на колени, просить мира и милости, для этого наказного не нужно.
   - Дорошенко наказным! Он умеет ладить с коронными...
   - Жмайло!..
   - Пускай Нестор Жмайло ведет! Со шляхтичами без сабли не  договоришься.
Ведь они и пушки везут!
   Казаки зашумели, разгорелись страсти. Один за другим выступали сотники,
старшины, казаки. Еще раз заставили Гейчуру поклясться на кресте, что  это
он не сам все придумал, а что его послали к запорожцам за помощью.
   Только к  вечеру  угомонились  казаки,  словно  после  тяжелой  работы.
Полковник Дорошенко сразу сообразил, что его шансы падают, и своим  зычным
голосом перекричал всех:
   -  Да  не  орите,  ради  Христа,  как  свекровь  на   невестку!..   Раз
товарищество наше склоняется отказаться от морского похода и с  оружием  в
руках договариваться с королевскими войсками, то пускай и поход  возглавит
бывалый воин, полковник Жмайло! Согласны выбрать Жмайла наказным?
   - Согласны! Жмайло!
   - Жмайло! - неслись дружные голоса, эхом отражаясь в лесах  и  буераках
острова, окутываемого вечерними сумерками.
   Казачество почувствовало себя военной силой и было  готово,  как  и  во
времена Наливайко, скрестить свои сабли с саблями карателей! Путей к  миру
и дружбе не видели ни королевские, ни народные казацкие воины.
   Самому старшему из казацких полковников - Нестору Жмайло  -  выпало  на
долю возглавить эту борьбу с  королевскими  войсками.  "Такая  уж  военная
фортуна у Жмайло!" - говорили на Приднепровье.





   Конецпольский  еще  из  бара  послал  гонца  к  чигиринским  реестровым
казакам. Скрытой целью коронного  гетмана  было  разведать,  что  делается
сейчас в стане казаков. Разговаривая с казацкими  послами,  прибывшими  из
Канева, а спустя некоторое время и из Черкасс, он так и не понял,  удирают
ли казаки от его карательных войск или же объединяют свои силы,  заманивая
королевские войска на "казацкие военные нивы".
   Доверенным гонцом,  посланным  на  разведку  в  Чигирин,  был  ротмистр
Скшетуский, приближенный гетманом к себе за услужливость и  настойчивость.
К тому же у ротмистра были и свои счеты с казаками. Но коронный гетман так
и не дождался  возвращения  Скшетуского.  Он  назначил  встречу  со  своим
посланцем-разведчиком в Белой Церкви.
   После ухода Конецпольского из Бара  по  пути  в  Белую  к  его  войскам
присоединялись все новые и новые отряды. Первым  пристал  к  нему  бывалый
воин,  не  раз  сражавшийся  с  казаками  на  украинских  полях,   воевода
Хмелевский, отец гетманского адъютанта. Следом за Хмелевским прибыл Мартин
Казановский и другие воеводы со своими отрядами, состоящими из крестьян...
   При отъезде последним попрощался с гетманом  Конецпольским  князь  Юрий
Збаражский.
   - Я посылаю своих семьсот воинов во главе с князем Четвертинским! Князь
исповедует ту же греческую веру, что и казаки. Пусть знают, что  не  из-за
веры идем усмирять их, бунтовщиков. В ложке воды утопил бы князь  всю  эту
приднепровскую сволочь!.. -  торжественно  и  гневно  сообщал  князь  Юрий
гетману. - А уж самому мне, как  видит  уважаемый  пан,  тяжеловато...  Не
неволь, вашмость, пан коронный! Какой из  меня  воин,  да  еще  в  осеннюю
непогоду, мой многоуважаемый пан коронный гетман?
   Конецпольский  даже  не  улыбнулся  в  ответ  на   такое   унизительное
заискивание князя, который, всем известно, любил воевать... чужими руками.
   "Да, действительно, недавно был только польным, а теперь стал  коронным
гетманом!.." - подумал Конецпольский.
   Конецпольский задержался и в Белой Церкви, послав свои войска следом за
Каневскими казаками. "Что за люди эти приднепровцы! Какая-то  загадка  для
Короны, а может, угроза  для  знатной  шляхты?"  Эти  тревожные  мысли  не
оставляли его в покое на протяжении всего длинного пути к Днепру. "Знатная
шляхта... Знатная или же самая закоренелая в своем убеждении превосходства
над посполитыми людьми?" - роились мысли у него в голове. Не  ошибется  ли
он, делая ставку на таких людей, как Хмельницкий? Ведь украинский народ не
может слепо покоряться разным Юриям Збаражским и чужим для них королям. До
сих пор еще королей избирают и навязывают им ненавистные  враги  -  шляхта
типа Збаражских... Короне следовало бы не озлоблять этот народ  оружием  и
средневековыми казнями, а проводить более гибкую политику, расположив  его
к себе.
   -  Я,  сын  украинского  воеводы,  такого  же  мнения,  уважаемый   пан
Станислав, - сдержанно сказал Конецпольскому его первый адъютант Станислав
Хмелевский. - Не вооруженными силами  нам  надо  бы  сопровождать  папскую
буллу на окатоличивание этой богатой страны с воинственным народом.  Нужны
государственная мудрость и благосклонное отношение к ним!
   - Еще о "но-обилитации" забыл, пан Станислав. Но-обилитацию ввести, как
и в землях старой Польши! Шля-яхетство выдающимся и... дове-ерие людям!  -
задумчиво соглашался коронный, направляясь далеко не с мирными  целями  на
Приднепровье.
   - Вашей милости, коронному гетману,  и  решать  бы  эту  проблему!  Как
говорится, вам и карты в руки!.. Пускай себе молятся, как кому хочется.  А
оружием вряд  ли  удастся  королю  завоевать  сердце  этого  воинственного
народа, - снова подчеркнул адъютант, вызывая на откровенность и  коронного
гетмана.
   - Силой, уважаемый па-ан Станислав, и медведя за-аставляют плясать...
   - А колечко в носу продергивают?
   - Не-е верю я в расположение плебса, по-окоре-ен-ного оружием.  К  тому
же са-ам этот плебс прославился во всей Европе своим оружием.
   И умолк, тяжело вздохнув. Да, видно, не оставляли его в покое тревожные
мысли. Ведь он идет усмирять людей, которых неразумной политикой в области
религии довели до самосудов. Схизматики, как  он  убедился  в  этом  после
разговора с Хмельницким в Каменце,  наконец  перешли  грань  страха  перед
правительственными  войсками.  Схизматики  повторяют  то,  что  было   при
Наливайко! Они подымаются на кровавую борьбу с католицизмом, теперь уже со
значительно большими силами и опытом, чем их солоницкий сказочный герой. И
снова силой,  а  не  мудрым  королевским  словом,  решается  эта  кровавая
ссора!..
   Предаваясь таким размышлениям, Конецпольский никак не мог избавиться от
надоедливой мысли о Хмельницком. Этот молодой казак глубоко  запал  ему  в
душу. Может, просто зависть? Воевал, как лев. Даже в неволю  попал  не  от
бессилия, а из-за какой-то благородной солидарности!.. Сын простого  отца,
с не хлопской амбицией и достоинством знатного шляхтича... Неужели и он?..
   Гетман все время напоминал адъютанту Хмелевскому, чтобы  он  узнал,  не
возвратился ли Скшетуский.
   - Пан Стась, должно быть, и сам по-онимает, как соученик и друг сотника
Хмельницкого, что он может стать на-астоящим воином... и го-осударственным
мужем!
   - Вы не только правы, ваша милость, но и проявляете благородство, давая
объективную оценку украинцу! Если бы  пан  гетман  видел  этого  спудея  в
коллегии, когда я, освистанный, оказался один против всех легатов,  против
одураченных соучеников!..
   - Зна-аю, слыхал  об  этом  бла-агородном  поступке  схизматика!  Порой
ду-умаю, что если сам гетман вооруженных сил Речи Посполитой ошибся в этом
ка-азаке, то... - Конецпольский  сделал  паузу,  подыскивая  более  веские
слова. - Лучше  уж  было  бы-ы  и  гетманскую  булаву  отдать  кому-нибудь
другому!
   - Кому? О чем говорит ваша милость?  -  с  детской  непосредственностью
спросил Хмелевский.
   - Да ра-азве я знаю - кому. Может... Князю Зба-аражскому!.. - и  громко
засмеялся...
   Уже был на  исходе  октябрь.  Наконец-то  Конецпольского  разыскал  его
доверенный гонец, ротмистр Скшетуский, вернувшийся  из  Чигирина.  По  его
внешнему виду можно было судить, что возвращался он  не  с  увеселительной
прогулки. Конь весь забрызган грязью, осунувшееся лицо, давно  не  бритое,
потрепанная одежда с чужого плеча...
   - Пан сотник Богдан Хмельницкий, уважаемый пан гетман, не присоединился
к взбунтовавшимся войскам. Да...  пне  присоединится!  -  тут  же  доложил
разведчик.
   - Са-ам сказал об этом или пан ро-отмистр только так предполагает? -  с
улыбкой, располагавшей к  непринужденному  разговору,  спрашивал  коронный
гетман.
   - Нет, я, собственно, с ним не встречался.  Но  мне  рассказывали,  что
сотник  живет  на  своем  Субботовском  хуторе,  занимается  хозяйством  и
милуется со своей молодой женой и дочкой. Чигиринским казакам, известившим
его о всеобщем восстании и  возможной  войне,  сказал  -  это  уже  точные
сведения, прошу: "Не время, говорит, панове, затевать междоусобную  войну!
Казачество осталось голым и босым, а их семьи, чтобы не умереть с  голоду,
вынуждены искать милости у  панов  осадников!  Разве  вы  сможете  устоять
против такого сильного противника? Что касается меня... я по горло  сыт  и
Хотинской войной".
   - Не время, говорит Хмельницкий? Ко-огда  же  наступит  "вре-емя",  пан
ротмистр, он не сказал? - улыбаясь, иронизировал  Конецпольский,  радуясь,
что не ошибся в своих предположениях. Значит,  только  ослепленное  войной
казачество противостоит ему, а не народ.
   - Не сам же я, уважаемый пан гетман, разговаривал  с  ним  с  глазу  на
глаз, а передаю со слов доверенного человека в Чигирине. Сам я его  так  и
не видел, - оправдывался ротмистр Скшетуский, довольный, что  наконец-таки
угодил влиятельному гетману.





   Полки Николая Потоцкого в боевом пылу прорвались к  Днепру.  Полковнику
не хотелось сдерживать своих воинов, да и тяжело было удержать  их.  И  он
дал им полную свободу. Столько времени они шли сюда - и наконец  добрались
до прибрежных казацких хуторов и сел.  Свободные  от  командирского  глаза
жолнеры пошли... усмирять!
   Усмиряли больше тех, кто сидел дома. Это были женщины, дети  да  старые
казаки. Ротмистры подстрекали,  а  жолнеры  усмиряли!  Польские  командиры
называли это первым налетом на казаков.
   Как только жолнеры Потоцкого ворвались в казацкие села, тотчас поднялся
крик, плач женщин, вопли детей. После такого первого  "налета"  вспыхивали
соломенные крыши, в небо вздымались столбы пламени и клубы  черного  дыма.
Горели не только хаты, но и скирды необмолоченного хлеба.
   Людей наказывали ни за что! Может, за то, что они не  были  католиками?
Нет. Вы хотите называть украинскую землю своей? Хотите хозяйничать на ней?
Как полноправные хозяева, без шляхтичей и их экономов?
   Вот за что истязали украинских людей королевские войска, донося гетману
о первых победных столкновениях с казаками...
   Девушки первыми убегали из сел на прибрежные луга. Это они наскочили на
каневских и черкасских казаков, которые шли вдоль Днепра на  соединение  с
запорожцами.
   - Ой, люди добрые, казаки наши родненькие!  Спасайте  наши  души!  Ляхи
нагрянули! - звали девчата.
   - Все-таки нагрянули, проклятые? - остановились казаки.
   Девушки заголосили еще сильнее. Каневские  казаки  едва  успокоили  их,
расспрашивая, что творится в селах. Дым  и  пламя,  поднимавшиеся  в  небо
из-за густых дубрав и перелесков, подтверждали их слова.
   Казаки спешили к полковым хоругвям, где старшины  держали  совет.  Сюда
прибежали теперь старики и казаки, выписанные из реестра.
   - Налетели, ровно звери. Грабят, женщин бесчестят,  жгут  наши  хаты  -
хуже басурманов!.. - захлебываясь, кричал  пожилой  казак,  едва  переводя
дух.
   - Много их? Толком говорите: справимся мы с ними или нет? - допрашивали
старшины.
   - Да разве их сосчитаешь, люди добрые? Забирают скотину, позорят...
   -  Жена  Карпенка  бросилась  защищать  соседскую  дивчину,   так   он,
проклятый, рубанул ее саблей... А мою усадьбу сожгли, когда я сказал: "Что
же это вы... - побей меня бог, так и сказал, - вы, панове ляхи,  -  говорю
им, - точно басурмане, убиваете нас?" Он и замахнулся саблей!  Едва  успел
отскочить... А тут чья-то девка с узлом  показалась.  Так  он,  клятый,  и
погнался за ней...
   Сотники передавали  свои  сотни  помощникам,  пропуская  их  с  возами,
груженными казацким снаряжением. Приглушенно по нескольку раз повторяли:
   - Двигайтесь на Табурище, а уже оттуда, может, и на Крылов.
   Полковник поджидал сотников.  Он  решил  послать  четырнадцать  молодых
старшин, по  одному  от  каждой  сотни,  навстречу  войскам  Потоцкого.  В
сумерках присматривался к каждому. Наконец тихо произнес:
   - Немедленно отправляйтесь! До наступления темноты встретите  их!  "Мы,
скажете, не воевать идем с королевскими войсками".  Но  потребуйте,  чтобы
они прекратили басурманские наскоки на хутора! Скажите, что  с  минуты  на
минуту должны подойти запорожцы во главе с наказным с  Низа.  Пускай  паны
шляхтичи с ним договариваются. Но надо, чтобы жолнеры прекратили  грабежи.
Вон как набросились на беззащитных казацких детей. Наших женщин бесчестят,
как  неверные,  грабят  имущество,  сжигают  хаты.  За  что?  Не  его"  ли
величество король приказал так отблагодарить казаков за их помощь коронным
войскам в битве под Хотином?
   Из группы старшин, которые должны были ехать к Потоцкому,  смело  вышел
сотник Юхим Беда, недавно назначенный старшиной новой сотни  добровольцев.
Сотню пока что назвали "сборной", в ней надо было навести порядок. Поэтому
сотник и обратился к полковнику:
   - Может, полковник, делегация и без меня обошлась бы?
   - Не хочешь упрашивать панов?  Ведь  польский  язык  хорошо  знаешь,  -
может, уговоришь Потоцкого?..
   - Да разве я один его знаю,  полковник!  Сотня  должна  быть  готова  к
отражению удара польских  войск.  Сотня  новая,  "сборная",  надо  бы  еще
навести в ней порядок перед таким боем.
   Беда одернул кожушок, словно только  что  надел  его  на  свои  могучие
плечи. На поясе у него два рожка с табаком,  длинная  драгунская  сабля  в
ножнах с серебряной инкрустацией.  На  ногах  не  постолы,  как  у  многих
сотников, а сафьяновые сапоги.
   - Тьфу ты, побей  его  божья  сила!  -  вздохнул  полковник,  почесывая
затылок. - Столько хлопот. Хорошо, Юхим, оставайся при сотне.  А  вы,  все
тринадцать,  отправляйтесь  немедленно.   Может,   хоть   это   переубедит
Потоцкого... Тебе, сотник, и в самом деле туго придется. Все продумал?
   Сотник не  любил  много  говорить,  когда  речь  шла  о  боевых  делах.
Полковник мог бы и больше сказать, но он пожал плечами и произнес:
   - Как полагается, думали все вместе.  В  таком  деле  не  заснешь,  все
думать  будешь.  Этот  прыткий  казак   Гейчура,   которого   ранили   под
Васильковом... Ловкий казак будет. С ним кое-что придумали.
   - А как ты думаешь, не врет  он,  что  наказным  казаки  снова  избрали
старика Нестора Жмайла?
   - Да что вы, пан полковник! Гейчура действительно за словом в карман не
полезет, но в таком  деле  врать...  Нет,  ручаюсь!  Я  возьму  его  своим
помощником и в сегодняшней ночной встрече с Потоцким.
   Полковник подошел к Беде и, не говоря ни слова, вытащил  у  него  из-за
пояса большой рожок с табаком. Насыпал на ноготь табаку, поднес к  ноздрям
и, вернув рожок сотнику, затянулся.
   - Не берет и проклятый табак. Вторую ночь спать не будем...  Ну  вот  и
хорошо, возьми этого хлопца своим помощником. Да  смотрите  не  подведите,
полк надеется на вас! Не забывайте, сотник, что это -  Потоцкий!  Спесивый
полковник будет стремиться выйти победителем. А нам  надо  задержать  его,
покуда хоть за озеро зайдем. Если не хватит духу,  уведите  его  за  собой
куда-нибудь в другом направлении...
   - К лешему в  болото  завести  бы  их,  проклятых!  Я  так  думаю,  пан
полковник: если нападут, так только вечером.  Будем  отбиваться  изо  всех
сил, даже пушку берем. А с полуночи, очевидно, и поведем...
   - Только не по следу полка!
   - Понятно, не по следу... - загадочно улыбнулся сотник.





   Конецпольский наконец-то  остановился  в  Чигирине.  Служащих  староста
послал созывать казаков  и  их  старшин,  которые  чуть  ли  не  по  домам
разбежались, когда узнали о  приезде  гетмана.  А  Хмелевскому  гетман  не
только разрешил заехать в Субботов, к Хмельницкому, но и поручил уговорить
быть его послом к казацкой старшине в Крылове.
   Только сейчас  Конецпольский  понял,  какая  неутешительная  обстановка
создалась на Приднепровье с  приходом  сюда  королевских  войск.  Как  тут
будешь наводить порядок? Ведь здесь настоящий казацкий  край!  Здесь  даже
находятся узаконенные, так сказать, решением короля и  сейма  шесть  тысяч
казаков со своими полковниками, сотниками, оружием, пушками!..
   - Запорожцы сначала  было  избрали  наказным  полковника  Дорошенко,  -
докладывал гонец, только что вернувшийся от передовых отрядов  карательных
королевских войск. - Но потом Дорошенко  отстранили,  избрав  вместо  него
полковника Жмайло.
   -  По-олковника  Жмайло?  Ха-ха-ха!  Да  этот  Нестор  Жмайло  еще  при
покойнике Жолкевском был "се-едым стариканом". Тоже мне нашли вояку, чтобы
управлять таким войском! Неужели осмелятся выступить против войск короля?!
   -  Но,  прошу  прощения,  уважаемый  пан  гетман,  покойник  Жолкевский
говорил, что, если казачество возглавляет Жмайло, не жди от них  посланцев
с повинной... - поддержал гонца один из гусарских старшин.
   - А не-е придут с по-овинной, то-огда  будут  биты!  -  с  раздражением
ответил гетман на не совсем учтивое замечание гусара. - Нех  пан  передаст
это по-олковнику Потоцкому и во-оеводе Хмелевскому.
   - Ваша милость, сейчас разведка донесла... - вбежал еще  один  гонец  с
правого фланга королевских войск, - полковник  Потоцкий  принял  делегацию
казаков в составе тринадцати старшин каневского и черкасского  гарнизонов.
Полковник  достойно,  так  сказать,  разговаривал  с  ними...  собственно,
поиздевался и пригрозил посадить на колы. Он собирается тайком напасть  на
каневских казаков, чтобы помешать им объединиться с полками запорожцев...
   - Позор! Как мог допустить... такой знатный  шляхтич?  Приказываю  пану
Потоцкому никаких переговоров с бу-унтовщиками не вести, но и  не  срамить
наши войска позорным задержанием их посланцев! - грозно закричал гетман. -
По-осланец - это  не  пленник,  захваченный  в  достойной  чести  шляхтича
бо-орьбе... Немедленно освобо-одить посланцев и нанести удар по каневскому
га-арнизону.  Отрезать  от  них  также  и  че-еркассцев!  Не   да-ать   им
соединиться со Жмайлом! По-онятно?
   - Вшистко! - откликнулся джура и убежал.





   А в это время Станислав Хмелевский въезжал во двор субботовской усадьбы
Богдана Хмельницкого. Двое челядинцев  -  бывших  конюхов  из  каменецкого
имения Потоцкого - хозяйничали во дворе. Воин в гусарской форме  показался
им знакомым, особенно гусар, сопровождавший его. У обоих  резвые  жеребцы,
отороченные мехом "венгерки" с белыми шнурами на полах.  В  Субботове  уже
знали, что на Сечь проследовали каневские и черкасские казаки  с  пушками.
Шла молва о том, что якобы казаки с наступлением первых морозов собираются
отправиться в поход на море. Поэтому  никто  и  не  удивился  неожиданному
передвижению казаков. За последние годы на хуторах и в  селах  привыкли  к
этому.
   Но гусарского  поручика  конюхи  узнали.  Думали,  что  следом  за  ним
появится и сам коронный гетман... Один из челядинцев бросился  к  воротам,
послав своего товарища предупредить хозяина. Он  помог  гусарам  привязать
лошадей, тревожно поглядывая на дорогу, не едет ли гетман.
   На крыльцо вышел легко одетый Богдан. Следом за ним, суетясь, выбежал и
челядинец.  Только  мгновение  постоял  Богдан,  как   степенный   хозяин,
присматриваясь к гостям.
   - О, Стась,  узнаю...  верен  себе!  Без  всякого  предупреждения.  Как
всегда, умеешь удивить и...  обрадовать!  -  сказал  и  бросился  к  нему,
перескакивая через две ступеньки.
   Хмелевский тоже оставил коня, бросив поводья  дворовому  слуге.  Словно
соревнуясь, они бежали друг другу навстречу. Около двух  лет  не  виделись
друзья!
   - Я и сам с ума схожу от радости!
   Вот так встреча...  Оба,  сильные,  возмужавшие,  сжали  друг  друга  в
объятиях, а говорить было не о  чем.  Один  запнулся,  как  гость,  ожидая
вопросов. А второй подумал, что его бывший  друг,  согреваемый  гетманской
лаской, мог стать другим.
   - Значит, воюешь, Стась! - с горечью  произнес  хозяин,  помогая  другу
раздеться, когда вошли в дом.
   -  Критикуешь  гетмана,  или  как  это  надо  понимать?..  -  улыбаясь,
переспросил Хмелевский. - Разве это война, мой друг? В одной руке  оружие,
а вторая, как у нищего, тянется к королевским привилегиям на все  новые  и
новые воеводства и староства.
   -  Получается,  что  не  я,  а  ты  критикуешь  государственного  мужа.
Очевидно, так я должен понимать, - шутливым тоном ответил Богдан.
   - Все равно. Понимай как тебе заблагорассудится. Только не так  громко!
- сказал гость.
   Богдан оглянулся, дверь действительно была не прикрыта.  Он  подошел  к
двери и с силой захлопнул ее.
   - Ничего серьезного,  не  стоит  беспокоиться,  Богдан...  -  промолвил
Хмелевский, вздохнув. - Да ты,  очевидно,  чувствуешь,  что  по-настоящему
запахло порохом! Теперь уже здесь, на Приднепровье.
   - Чувствую, чувствую, друг мой. Хорошо чувствую... - с горечью  ответил
Богдан.  -  Запахло,  говоришь?  Намек  на  известную  всему  миру  эпопею
Наливайко!.. Я и сам никак не могу избавиться от  этих  тревожных  мыслей.
Что случилось, что  говорит  твой  всесильный?  Ведь  теперь  его  рука  -
владыка.
   Но им неожиданно пришлось прервать разговор. В комнату  вошла  хозяйка.
Богдану не хотелось говорить при жене о таких тревожных  делах,  чтобы  не
волновать ее. Она была беременна.
   - Вот и моя Ганнуся. Для тебя, Стась, пусть она  будет  Ганной,  потому
что я  ревнивый,  -  смеясь,  знакомил  Богдан  жену  с  другом.  -  Стась
Хмелевский, Ганнуся! Это мой  самый  милейший  друг,  адъютант  далеко  не
милейшего гетмана!
   - Я знаю вас, пан Станислав, даже встречалась с вами у брата. Прятались
вы от нас,  женщин,  распивая  венгерское  вино...  -  с  легкой  усмешкой
напомнила хозяйка удивительно нежным голосом.
   - Хотел бы, Ганнуся, чтобы вы стали друзьями.  Стась  -  мой  друг.  Не
правда ли, Стась?
   - Конечно, рад бы. Хозяйка дома -  жена  друга...  Такое  непривычно  в
нашей жизни, Богдан... - начал было Хмелевский.
   Но Ганна прервала его:
   - Так и считаем вас в нашем  доме,  как  друга  и  брата  Богдася.  Ты,
Богдась, угощай гостя, а мне  разреши  поднять  бокал.  Будьте  здоровы  и
веселы!
   И первой слегка пригубила.
   - Закусывайте. Угощай, Богдась, Станислава и сам  закуси,  а  я  должна
уйти... - И исчезла за дверью.
   Но начатый разговор за столом  так  и  не  продолжили.  Хмелевскому  не
терпелось узнать, как живет Богдан.
   - Ты счастлив с Ганной? - спросил он, когда хозяйка вышла из комнаты.
   - Все спрашивают: счастлив?.. А ты, мой друг, не такой,  как  все...  -
вместо ответа промолвил Богдан и умолк, наливая вино в бокалы. -  О  каком
счастье ты спрашиваешь?.. Счастье, Стась, как многоводная река -  ласкает,
но уходит в море! Помнишь нашу  мудрую  пани  Мелашку?  Это  ее  афоризмы,
основанные на жизненном опыте, - увиливал Богдан, не  отвечая  на  вопрос,
счастлив ли он с Ганной.
   - Боже мой! Всю дорогу думал о пани Мелашке, а  тут...  Это...  хозяйка
виновата, - быстро нашелся Хмелевский, увидев входившую Ганну.
   - В чем? Хозяйки, правда, всегда виноваты, - улыбаясь, сказала Ганна.
   - Не всегда, уважаемая... Ганнуся, не всегда. Но в  этот  раз  все-таки
виновата! Где это, спрашиваю, наша мудрая матушка львовских спудеев,  пани
Мелашка?
   Ганна взглянула вначале на Богдана, а затем  на  Хмелевского.  И  снова
улыбнулась.
   -  Право,  в  этом  моя  вина.  Богдась  отговаривал,  а  я  все  же...
посоветовала,  и  пани  Мелашка  выехала  в  Крапивную.  Вот  какая   буря
поднимается над Днепром, а у нее...
   - Да погоди же: пан Стась  до  сих  пор  еще  не  знает,  что  я  нашел
племянника нашей матери, а через него и ее старую мать!..
   - Мать пани Мелашки?
   - Да, мать пани Мелашки! Передали люди, что  заболела  старушка.  Кому,
как не дочери,  с  которой  разлучилась  еще  в  детстве,  присмотреть  за
больной. А тут такое... Казацкие полки двинулись на Сечь, а следом за ними
как снег на голову свалились и жолнеры. Сам коронный гетман  привел  их  в
такую даль. Ну, я и сказала: "Поезжайте, да и с сыном поговорите в Лубнах,
чтобы с друзьями не встревали в эту драку". А из Лубен в Крапивную поедет,
к матери...
   - Ну вот, суди сам, Стась, о настроениях!.. То радовались за Карпа,  ты
его знаешь, а сейчас снова беспокоимся... Хорошо, Ганнуся, я тоже  рад  за
нашу маму Мелашку. А Карпу нынче... не до веселья. Но, налей нам, Ганнуся,
еще, чтобы не думать об этом. Будет гетман воевать или нет, но его  приход
с войсками сюда камнем ляжет на сердца  украинцев.  Не  следовало  бы  ему
затевать этой кампании, она не в интересах Речи Посполитой. Что это  им  в
голову стукнуло, не могу понять. Собрали людей во время войны  с  турками,
вооружили их. Пообещали плату и королевские  привилегии.  И  вместо  этого
шлют на Украину войска, насаждают иезуитов и униатских прихвостней. И  все
это  делается,  чтобы  отнять  свободу  у  казаков!  Сам  король  посылает
карателей. Следует ли так поступать умным правителям такого государства!..
И снова хотят закабалить народ, только покрепче. Ведь дилингенский пастор,
иезуит Форер, призывает в  европейской  войне  разжечь  такие  костры,  на
которых можно было бы сжечь протестантов, чтобы даже  у  ангелов,  как  он
выразился, горели ноги, звезды плавились бы в небесах... Это людоедство!
   - Вижу, что правильно поступил,  начиная  именно  с  этого  разговор  с
тобой, - вставил и Хмелевский, прерывая разгорячившегося Богдана...





   Закончили  начатый  разговор  друзья  уже  в  дороге.  Богдан   наконец
согласился поехать  вместе  с  Хмелевским  повидаться  с  гетманом,  чтобы
уговорить его отказаться от вооруженного столкновения с казаками. Ведь  он
человек с головой! Вынашивает  планы  создания  европейской  коалиции  для
покорения турок!
   - Ты должен понять, Богдан, что, возможно, и не гетмана надо  винить  в
этом.
   - Гетман тоже не пешка на шахматной доске, Стась, - возразил Богдан.
   - Не пешка, но и не ферзь. Его-то я уже хорошо разглядел.
   - У Конецпольского были  налицо  все  данные,  чтобы  стать  ферзем!  У
гетмана есть все - и ум, и авторитет, и уважение короля. Чего  же  ему  не
хватает?
   - Коронный гетман окружен шляхтой типа Юрия Збаражского. Он,  может,  в
душе  и  не  одобряет  эту  войну,  но  у  него  не  хватает  сил,   чтобы
противостоять извечной шляхетской инерции. К тому  же  и  он  человек,  со
всеми присущими ему слабостями, хочет выслужиться перед  королем-иезуитом.
Это не Жолкевский, которого поддерживал Ян Замойский!
   - К сожалению, и не Жебжидовский, - добавил Богдан.
   - Кстати, умер этот прославленный воин-бунтарь. Умер в  монастыре,  как
простой  иезуитский  ксендз.  Хоронили  его  трое   старших   иезуитов   в
сопровождении  десятка  монахов,  как   неизвестного   и   забытого   даже
родственниками человека.
   - Какой же блестящей судьбы ищет пан Станислав Конецпольский, сравнивая
себя, очевидно, не только со своим первым тестем  Жолкевским,  но  даже  с
Александром Македонским, надеясь отыскать "живую воду", с помощью  которой
можно безраздельно властвовать в селах и  хуторах  Украины?  Слепой  слуга
короля и шляхты!.. Только и делает то, что  подмазывает  королевский  трон
смальцем лести и угодливости, как говорят наши казаки!
   Остроумие Богдана рассмешило Хмелевского. Он оглянулся, боясь,  как  бы
не услышали этих слов сопровождавшие их жолнеры и казак.
   Холод и моросящий дождик  принуждали  согреваться  скачкой.  Хмелевский
первым придержал коня и снова обратился к Богдану:
   - И мне не нравится подмазанное смальцем кресло коронного  гетмана.  За
глаза поносит Збаражского, а в глаза льстит. Потому что  чувствует,  каким
большим влиянием пользуется этот иезуит среди шляхетской знати. А  влияние
Збаражских на короля и верхушку шляхты угнетающе действует на гетмана.  Он
бредит идеей всеевропейской войны против  турок,  стремится  к  господству
христианства. Поднятый шум вокруг австро-венгерского конфликта из-за Чехии
рассматривает как внутреннюю  ссору.  Казаков  же  удерживает  от  походов
против турок за море!  Теперь  еще  носится  с  идеей  нобилитации  видных
представителей казацких старшин.
   - Нобилитация казацкой старшины? Так это же взятка, толкающая нестойких
старшин на предательство... - Богдан даже придержал своего коня.
   - Ясно, подкуп. А разве конь, презентованный тебе коронным гетманом, не
является хитро задуманной взяткой?
   - Конь  -  взятка?  Коня  я  вернул  гетману,  еще  будучи  в  Киеве  у
митрополита.
   Теперь Хмелевский от удивления остановил коня.
   - Вернул? Так где же этот злосчастный конь?.. Конецпольский в  Чигирине
вспоминал  о  своем  подарке  "такому  бойкому  ка-азаку...".  Пан  гетман
интересовался, понравился ли тебе жеребец...
   Оба остановились как вкопанные - Хмелевский от удивления, а  Богдан  от
неожиданной догадки... Как же он теперь будет  разговаривать  с  гетманом?
Ведь возвращение коронному гетману его замаскированной  взятки  давало  бы
Богдану бесспорные козыри, возможность держать себя с ним независимо.
   - Мерзавец... Это я о казаке, с которым отправил коня  пану  Станиславу
Конецпольскому. Этим  конем  он  воспользовался  сам,  как  вор.  Опозорил
меня... Нет, Стась, теперь я не могу ехать  на  свидание  с  гетманом,  не
могу! Поезжай сам, а я... должен разыскать Романа Гейчуру и  научить  его,
как надо блюсти товарищескую честь!
   Кивнул другу вместо пожатия руки. Повернул коня  и  поскакал  назад,  в
Субботов, на ходу крикнул сопровождавшему его казаку, чтобы  тот  следовал
за ним. Богдана, точно удар молнии, ошеломила  догадка,  что  он  опозорил
себя, взяв коня у коронного гетмана, стоящего  во  главе  вооруженных  сил
польской шляхты, с которой не на жизнь, а на смерть борется его народ.





   Опоздал Станислав Хмелевский, только ночью возвратился он в Чигирин, не
застав там коронного гетмана. Даже ночью передвигались  войска  по  улицам
города, направляясь на Куруков. Испуганные жители  Чигирина,  спасаясь  от
жолнеров, забирали детей и убегали на приднепровские луга,  прячась  среди
кустарников. К этому им не привыкать!
   Но в прошлом людям приходилось бежать  от  захватчиков  враждебного  им
государства Ближнего Востока. Для этих людей грабежи, убийство христиан  и
пленение их было естественным, как для волка, нападающего на овец...
   С такими невеселыми мыслями и уснул уставший с  дороги  Хмелевский.  На
рассвете его разбудили далекие пушечные  выстрелы,  сотрясающие  сухой  от
мороза прибрежный воздух.
   "Оказывается, что все же верх  взяла  ненависть  польских  шляхтичей  к
этому народу. Шляхтичам нужны покорные рабы, обрабатывающие их нивы, а  не
добропорядочные  соседи,  рачительные  союзники!..  -  с  горечью  подумал
Станислав Хмелевский, проснувшись под утро. - С Конецпольским, или  против
него, или... подобно Богдану, держаться середины, разжигая в своем  сердце
ненависть к ним? Счастье двулико!.."
   И Хмелевский задумался. Вот  уже  сколько  лет  он  служит  у  гетмана,
уступив отцу. Хотя мечтал о других, более славных делах, полезных  народу.
В коллегии их мудрый  наставник  Андрей  Мокрский  учил:  "Советую  учесть
горький опыт старших, чтобы не повторять непоправимые ошибки!" Богдан  уже
воспользовался его советом и... тем паче своим горьким опытом...
   - Моей непоправимой ошибкой было, очевидно, слепое служение высокому но
положению, но не наимудрейшему в своих делах владыке!..
   Он стоял у окна, разговаривая сам с собой, стараясь разобраться в своих
мыслях. Потом прошел во двор, прислушиваясь, как стонало  Приднепровье  от
пушечных выстрелов.
   И не поехал догонять гетмана. Да разве теперь его догонишь?
   Через Чигирин проходили сборные войска его отца-воеводы. К отцу, как  и
в детстве,  потянуло  сына,  чтобы  поделиться  с  ним  своими  мыслями  и
сомнениями. Одно было для него бесспорным - адъютантом  коронного  гетмана
он больше не будет. Довольно!





   Уже  в  Чигирине  коронный  гетман  понял,  что  теперь  не  остановить
жолнеров, возглавляемых Потоцким.  Даже  его  приказы  не  удержат  их  от
бесчинств в селах и городах Украины... По  наущению  Потоцкого  украинские
села и города превратились для жолнеров в селения врагов, и  они  грабили,
насиловали женщин, жгли, убивали ни в чем не повинных людей. Это уже  была
настоящая война, которая закончится лишь после полной победы  или  полного
поражения: середины не бывает.
   Естественное опьянение войной,  когда  разгорается  жадность  к  легкой
наживе  не  только  у  жолнеров,  затуманило  разум  и  гетмана.  Точно  с
завязанными глазами,  и  он  был  захвачен  вихрем  бесчинств  жолнеров  в
украинских селах и хуторах.  Когда  же  вопли  людей  о  помощи  заглушили
пушечные выстрелы, гетман  уже  не  в  силах  был  взять  себя  в  руки  и
остановить войско.
   - Где стре-еляют? Чьи пу-ушки? - допрашивал он приближавшихся  старшин,
еще больше заикаясь от волнения.
   -  Всюду,  пан  гетман!  Начиная   от   приднепровских   лугов   и   до
Табурищенского  гарнизона  запорожцев.  Пушки  киевского  воеводы   Томаша
Замойского находятся вот здесь, за  лесом!  -  четко  докладывал  ротмистр
Скшетуский.
   Лицо  гетмана  перекосила  нервная  улыбка.   При   упоминании,   имени
Замойского он вспомнил о том, как этот воевода упрашивал в Риме горделивых
иезуитов посвятить его в члены их ордена. Босой, с веригами  на  ногах,  в
лохмотьях ходил он по улицам Рима, надеясь вызвать расположение  иезуитов,
но вызывал лишь насмешки римлян!
   За Мартина Казановского, двигавшегося со своими войсками вдоль  Днепра,
гетман был спокоен. Туда же велел отправиться войскам воеводы Хмелевского.
И сразу же вспомнил об адъютанте  Хмелевском,  испуганно  оглянувшись.  Но
этого расторопного и исполнительного адъютанта до сих пор нет!.. Хотя  его
с усердием замещает  ротмистр  Скшетуский.  Этот  чрезмерно  услужливый  и
расторопный служака  на  какое-то  время  рассеял  тревогу  гетмана  из-за
отсутствия Хмелевского... Скшетускому он и приказал  сопровождать  его  на
позиции Томаша Замойского.
   Гетман застал воеводу возле тяжелых пушек.  Окутанный  едким  пороховым
дымом, с красными от раздражения глазами, Замойский  сам  держал  огромный
факел, ожидая, когда пушкари заполнят  и  забьют  пыжами  порох.  Коронный
гетман, даже не поздоровавшись, подошел к нему и, как маньяк, пожелал  сам
поджечь порох и выстрелить.
   - Такая честь! - воскликнул киевский воевода, уступая место гетману.  -
С удовольствием...
   И действительно, не с большим ли удовольствием и служебным рвением, чем
тогда, когда выслуживался перед иезуитами,  сделал  он  это?  Сын  Барбары
Замойской протянул гетману зажженный факел.
   Вначале зашипело, окутывая огнем и  дымом  пушку  и  присутствующих.  А
потом со страшной силой ухнуло.  В  кого  целились?  Да  и  надо  ли  было
целиться? Стреляли потому, что война!
   Замешкавшиеся пушкари, точно подкошенные, падали на  землю.  Но  гетман
устоял, считая унизительным падать  на  землю  в  присутствии  посполитых.
Когда же ветер рассеял дым и пепел, пушкари увидели черное  от  порохового
дыма, перекошенное в безумной улыбке лицо Конецпольского.
   Поднимало ли это его авторитет, он не  думал.  Он  сам  еще  не  совсем
пришел в себя, продолжая безумно улыбаться. А пушкари  снова  вскочили  на
ноги, стали прочищать горячее жерло, готовясь к следующему выстрелу.
   В этот момент пришлось упасть на землю  и  гетману,  которого  насильно
повалил Скшетуский. Каневские казаки, отступившие накануне вечером, теперь
не менее настойчиво отвечали противнику выстрелами из своих пушек.
   Коронный гетман и сопровождавшие его лица, по  совету  сообразительного
Скшетуского, стали ползком выбираться из обстреливаемого места в ближайшие
кусты, а потом и в лес.





   На самом деле Роман Харченко никогда не зарился на чужое добро. Коня он
не  присваивал,  а  только  воспользовался  им  для  выполнения   срочного
поручения. "Потом отведу..." - уверял он самого себя. Съездил в Запорожье,
выполняя обязанности гонца Каневского полка.
   Полк и сотня, в которой оказался Роман,  находились  в  боевом  походе.
Вернувшись с Сечи, Харченко неустанно помогал сотнику Юхиму Беде  готовить
его "сборы богородиц" к ночному отражению войск полковника Потоцкого.
   - Да в этих приднепровских дебрях, пан сотник, нам каждый кустик, а  не
то что яр, будет помогать, - успокаивал Роман сотника.
   - Надо же их знать, казаче!
   - Странное дело, а разве я их не знаю? Вот и сейчас,  в  мороз,  скакал
напрямик, чтобы поскорее вернуться!
   - И сотню проведешь?
   - Конечно, проведу! Можно бы и ляхов повести за собой...
   В это  время  прибежал  казак  из-за  буерака,  где  находились  гусары
Потоцкого, которые, обходя пески и озерца, собирались напасть на сотню.
   - Наши прибежали с наблюдательного пункта. Идут!..
   - Ну, Роман, будь начеку возле вон того  куста  ольхи.  Казаки  не  все
сразу выйдут из боя. К тебе буду посылать  уставших,  чтоб  отбиваться  со
свежими...
   - Так когда же?
   - Может, в полночь или попозже. Как фортуна...
   - Хуртуна, хуртуна... Так, может, и мне в дело?
   - Твое дело там, где велит сотник, понял?.. Только  чтобы  не  пришлось
искать тебя между деревьями...
   Впереди уже начался бой. Юхим Беда бросился туда, махнув рукой Гейчуре,
который уже отвязывал своего коня. В голове  у  него  снова  возник  план,
продуманный вместе с сотником. Действительно ли  топкие  болота  находятся
именно там?.. Даже холодок пробежал по спине. Он был уверен, что действует
правильно.  Никто  из  гусар  Потоцкого  здесь  никогда  не  был,  как   и
предполагал Гейчура. Тогда как же могли побывать в  этих  местах  немецкие
драгуны?
   Драгуны с полуночи ждали  приказа  гетмана,  когда  прискакавшие  гонцы
сообщили, что  Николай  Потоцкий,  как  громовержец,  налетел  на  заставы
Каневского полка. На рассвете сам Конецпольский уже был готов вести в  бой
гусаров и драгун, чтобы окончательно разгромить казаков.
   - Прошу, пан гетман! - обратился  к  Конецпольскому  киевский  воевода,
приглашая войти в одну из хат. - Мои жолнеры поймали старого перепуганного
казака. Удирал, что ли! На допросе,  под  ударами  кнута,  признался,  что
конница Каневского полка окружена  войсками  пана  Потоцкого  и  галицкого
каштеляна пана Калиновского. Казаки бросились бежать кто куда... Очевидно,
часть из них будет пробиваться здесь.
   - По ко-оням! - недолго думая скомандовал коронный гетман.
   Скшетуский подал ему вороного коня,  которого  пан  Криштоф  Збаражский
привез из Турции как подарок  султана  в  знак  благополучного  завершения
переговоров. Збаражский презентовал этим конем коронного гетмана. Красавец
жеребец в самом деле был  достоин  такого  прославленного  наездника,  как
Конецпольский!
   От гетмана во все  стороны  поскакали  гонцы  к  частям  войска  Томаша
Замойского.
   - Пе-ерехватить отступающие полки! Перехватить и о-отрезать,  чтобы  ни
один, пся-а крев, не соединился с запорожцами!..
   Гетман  предвкушал  победу  над  казаками.  Ему  уже  мерещились  новые
привилегии от короля.
   Все еще палили пушки Замойского. Им так же активно  отвечали  казацкие.
Они будто подтолкнули вперед гетмана с его гусарами и немецкими драгунами.
Он с ходу поскакал в объезд позиций, наперерез каневскому полку.
   За небольшим ольховым перелеском начинались  луговые  низины.  Высохшая
высокая трава так и стояла нескошенная, не  съеденная  скотиной.  За  ними
сизой полосой вырисовывался притаившийся лес.
   Вдали, слева, может  быть  и  возле  Днепра,  продолжался  жаркий  бой,
перекликались пушки. Гетман знал по донесениям  джур  Потоцкого,  что  его
полки  наконец  настигли  черкасских  и  каневских  казаков.  По   приказу
Калиновского, там еще с утра идет бой.
   - Ну что же, бой так бой, - соглашался  Конецпольский.  И  он  приказал
вести  его  старшин,  адъютантов  и  курьеров  на  правое  крыло,  которым
командовал киевский староста воевода Томаш  Замойский.  У  гетмана  возник
план - преградить с помощью войск Замойского путь черкасским  и  каневским
казакам, не дать им соединиться с запорожцами Жмайла.
   Решение это казалось гениальным выдающемуся полководцу, ученику гетмана
Жолкевского. Но неожиданный шум слева встревожил гетмана. Там, на  виду  у
всего  его  войска,  мчалась  казацкая  конница,  стремясь  обойти  войска
Замойского. Гетману пришлось отказаться от своего плана, даже  не  огласив
его. Ведь казаки хотят пробиться здесь на Куруков! Передний отряд  вот-вот
проскочит, обойдя гетмана под самым носом у его знаменитых гусар...
   Какая уверенность у казаков, как несутся!.. "Но  не  уйдете",  -  думал
гетман, что есть мочи скача с  гусарами  наперерез.  Прозвучало  несколько
выстрелов из ружей, будто казаки напоминали  коронному  гетману,  что  это
конница Каневского полка!
   - Не бы-ывать этому! Гусары, драгуны!.. - кричал гетман.
   И погнал своего вороного наперерез казакам.  Отваги  Конецпольскому  не
занимать, на то он и коронный гетман!
   Как и полагалось, в этот же момент гетмана обогнали ротмистры,  драгуны
и гусары. Теперь уж казакам не удастся спастись!  Еще  быстрее  он  погнал
своего турецкого коня, обгоняя гусар.
   Гетман уже ощущал радость победы! Вот он  окружит  казаков  смертельным
кольцом  и  продиктует  им  свои  условия,   предварительно,   разумеется,
обезоружив их!..
   И в этот момент его мечтаний иллюзия победы  исчезла,  как  исчезают  в
небе грозные мечи молний. Вдруг он услышал неожиданный, далеко не победный
крик своих конников. В тот же миг понял, что  это  взывали  о  помощи  его
гусары и немецкие драгуны.
   Но он продолжал скакать за гусарами.
   И тут ему представилась страшная картина: казацкая конница остановилась
и обстреливала с удобной позиции на бугре его  увязшее  в  болоте  войско!
Это, очевидно,  был  край  лугового  клина,  который  так  предательски  и
неожиданно переходил в западню... в трясину. На глазах у гетмана гибли его
лучшие гусары, ротмистры, немецкие драгуны, испытанные в боях!..
   Гетман опомнился, когда неожиданно стал погружаться с конем в эту топь.
Попробовал подняться с седла, легко освободив ноги в сафьяновых сапогах от
стремян. Но соскакивать уже было некуда. Его конь, беспомощно  барахтаясь,
погружался в трясину.
   Только теперь гетман сообразил, что казаки, зная об этой топи,  нарочно
инсценировали бегство, чтобы  таким  образом  заманить  его  в  ловушку  и
скрыться. Его, коронного гетмана, перехитрили  как  последнего  бездарного
полководца!..
   - Помогите, гунцвот!.. Гетману  на  помощь!  -  закричал  он,  стараясь
перекричать шум боя, ни единого разу не заикнувшись.
   К гетману бросились несколько немецких драгун,  перескакивая  с  одного
завязшего в болоте коня на другого. Они вытащили его из трясины и положили
на землю.
   - Лежите, пан гетман, как на воде! - воскликнул  спаситель,  энергичный
немецкий драгун, и  пополз  сам,  продвигая  гетмана  по  спинам  увязших,
коченеющих лошадей. Над трясиной время от времени с воем  пролетали  пули.
Не утихал и шум смертельного боя на берегу.





   Казаки считали эту слякотную, не то осеннюю, не то зимнюю пору года  не
подходящей  для  войны.  Временами  уже  падал  снег,  радовавший   сердце
приднепровского воина. И независимо от желания казаков затихала их  боевая
жизнь.  Они  находились  у  себя  дома,  хотя  их  и  беспокоили  польские
захватчики,  нападавшие  на  украинские  селения.  А  королевским  войскам
следовало бы подумать о наступлении зимы, а вместе с ней  и  о  трудностях
военного похода!
   Наконец прибыли войска под началом наказного полковника Нестора Жмайло.
Полками, куренями, Сотнями размещались казаки у  Куруковских  озер.  После
быстрого перехода запорожцы нуждались в отдыхе. Но положение  каневских  и
черкасских казаков требовало немедленных действий: им  надо  было  помочь!
Каждый запорожец  знал  и  понимал  всю  серьезность  положения  -  напала
польская шляхта. В каждой украинской семье помнили  о  карательном  походе
королевских войск против казаков Наливайко. Память об этом герое была  для
них священной. А сейчас то же самое. Надо  было  срочно  помочь  каневским
казакам. Для этого  запорожцы  должны  были  вступить  в  бой  с  войсками
коронного гетмана.
   - Для этого и скакали сюда столько дней без отдыха!  -  ответил  Нестор
Жмайло каневским гонцам. -  Передайте  своим  полковникам,  пусть  мелкими
стычками, обманывая врага, сдерживают продвижение королевских жолнеров.  А
сами с полками продвигаются сюда, за озера. Тут и дадим им бой!..
   Ночью полковники и старшины  запорожцев  собрались  на  военный  совет.
Ночь,  словно  союзница  во  время  обороны,  прикрывала   передвигавшихся
казаков, а прибрежные перелески трещали, принимая воинов в свое  лоно.  На
этот совет запорожцев прибыли и представители от  каневских  и  черкасских
старшин. Запорожцы радостно встретили их.
   Прибывших  первым  приветствовал  самый   старый   полковник   вольного
казачества Ганнуся.
   - Здравствуйте, братья казаки! Хвала архистратигу  Михаилу  -  все-таки
вырвались из хитрой западни,  в  которую  хотели  заманить  нас  шляхтичи.
Возможно, вместе с ними пришли  сюда  и  лисовчики,  польские  жолнеры,  с
которыми мы почти два года бок о бок  воевали.  Теперь  пан  Конецпольский
гонит их против своих же ратных друзей,  украинских  казаков  и  крестьян.
Правду говорят о заике гетмане, что он скорее ударит, чем слово выговорит.
Губит людей, словно косой косит. Сколько народу погибло, сколько  селении,
хуторов сожжено, опозорено женщин!..
   Приветствовали прибывших Нестор Жмайло и другие старшины.  Больше  всех
нервничал полковник Михайло Дорошенко:
   - Виданное ли это дело, братья казаки, панове старшины,  -  вступать  в
бой с такими вооруженными силами! Казачество запорожское не наседка, чтобы
прикрывать своими крыльями всех украинских людей. А ведь надвигается зима!
Чем жить будем, провоевав тут? Готовились мы к походу на море, а впутались
в эту заваруху.
   - Так что ты предлагаешь, пан полковник? Не вмешиваться, оставить наших
хлебопашцев на произвол судьбы или как?
   - Вон, глядите, как жолнеры  Потоцкого  по  ветру  пускают  хаты  наших
крестьян!
   Никакими   словами   нельзя   было   утихомирить   горячих   каневских,
чигиринских, черкасских и  переяславских  казаков.  И  Дорошенко  неохотно
отходил в сторону от воза, откуда говорили наказной и  сотники.  Он  искал
поддержки среди реестровых казаков, в куренях лихих сечевиков, сторонников
морского похода. С ними Дорошенко мог скорее найти общий язык.
   - Не время сейчас казакам затевать войну с  королевскими  войсками.  Не
время, потому что король решил поставить на своем, на то он  и  король!  -
уговаривал Дорошенко. - Король отозвал коронного гетмана,  хотя  война  со
шведами еще продолжается. Против нас бросили  немецких  драгун.  Стоит  ли
затевать  эту  междоусобицу,  да  еще  зимой?  Одно  разорение  украинским
крестьянам и голод для казаков! Надо охладить горячие головы!..
   - Онысько вернулся! Бородатый  жолнер  привел!..  -  воскликнул  старик
Тимоха, которого до сих пор казаки называли Рязанцем.  Казак  Онысько  был
его старым побратимом. И теперь они вместе отправились с Запорожья,  чтобы
помочь казакам.
   Побитого, израненного казака привел не один, а трое польских  жолнеров.
Рыжебородый жолнер был у них старшим и вел  как  к  себе  домой.  Особенно
удивил казаков, когда заговорил с ними на украинском языке:
   - Братья, заберите своего казака, помогите ему.  Да  не  болтайте,  что
жолнеры привели его. Жолнер тоже человек, у него  есть  и  душа  и  семья!
Коронный взбесился после неудачи на болоте. Жолнеры тихонько посмеиваются,
но приказы  выполняют.  Кому  нужна  эта  война?..  -  вполголоса  говорил
обросший жолнер, озираясь по сторонам.
   Когда жолнеры собрались уходить, чтобы затемно  вернуться  к  своим,  к
бородатому подошел полковник Гуня.
   - Погоди, браток. Ты не... - напрягал он память.
   Но жолнер быстро прикрыл ему рот рукой.
   - Не надо, пан Гуня. Да, мы встречались когда-то... Я Ставецкий, - тихо
произнес он, - но об этом никому ни слова. Нам еще придется встретиться, и
трудно предугадать, при каких обстоятельствах. Лучше, если казаки не будут
знать, кто я. Да и  незачем  всем  знать,  кто  и  почему  спасал  старика
Оныська... - И, повернувшись к товарищам, быстро ушел.
   Морозная ночь поглотила жолнеров, словно их и не было здесь.
   Казаки  осветили  несколькими  факелами  окровавленное   лицо   старого
Оныська. Никто не расспрашивал его, не  требовал  объяснений.  Все  знали,
почему и зачем добровольно пошел он навстречу каневским казакам. Знали и о
том,  что  он  должен  попасть  в  плен  к  киевскому  воеводе  и   своими
"признаниями" обмануть поляков, убедив их идти в сторону Куруковских озер!
Онысько до  сих  пор  держался  рукой  за  окровавленную  щеку,  а  второй
отмахивался  от  вопросов  его  многочисленных   друзей.   Только   Тимохе
улыбнулся, превозмогая боль.
   - Чужими были проклятые паны старосты, чужими и остались.  Разве  я  им
хоть  что-нибудь  сбрехал?  Говорю,  ищут  каневские  казаки   путей   для
отступления,  потому  что  не  могут  уже  сдерживать  напор  войск  панов
Потоцкого и Тишкевича... А он, проклятый католик,  по  зубам...  Ну  разве
только не доживу! Я тоже посчитаю ему его панские зубы!.. Что же мне  было
делать, признался! "Пойдут, говорю, вот сюда, в обход  озера..."  Спасибо,
жолнер попался с доброй душой.  "Бежим,  говорит,  из  этого  подвала,  мы
проводим". Есть еще добрые люди и среди них...
   Старик рассказывал, как допрашивали его  поляки.  Но  рассказывал  так,
чтобы не нагонять страху на старшин и казаков. Даже  о  выбитом  шляхтичем
зубе говорил: "Проклятая кость треснула от панского  кулака..."  А  своего
спасителя - польского жолнера - он прозевал. И вдруг забеспокоился:
   - А где же мой спаситель? "Пойдем, говорит, старый казаче, а то  тут  и
челюсти повыворачивают..." Смотри-ка, уже и нет его.
   - У него тоже свои паны и командиры. За такой поступок могут  и  голову
свернуть. Это наш человек, убежал в Белоруссию от покойного Жолкевского...
   - Да, шляхтичи Потоцкие не погладят по головке за такое...
   - Мои  хлопцы  повели  их.  Скажут:  "Убежали  из  плена",  -  объяснил
полковник Гуня."
   Возле Оныська еще толпились казаки. Старшинам надо было спешить,  время
шло. Хватит ли его,  чтобы  расставить  казаков  для  решительного  отпора
королевским войскам у этих озер?
   В кругу старшин не утихали  споры,  горячо  поддерживаемые  полковником
Дорошенко.
   - Не дело, говорю, Нестор, затевать бой с войсками коронного гетмана! -
настойчиво доказывал Дорошенко наказному.
   - Да разве  мы  затеваем,  Михайло?  Да  пропади  он  пропадом,  трижды
проклятый гетман! Он же напал на нас. Отразим нападение королевских войск,
тогда  и  отправляйтесь  в  поход.  Вольному  воля...  Жолнеры   Потоцкого
наседают,  как  на  басурманов!  Снова  уничтожили   почти   всю   заставу
черкассцев.  Едва  вырвались  добровольцы  запорожцы  с  пушками...   Нет,
полковник, до тех пор, покуда я буду наказным, с  поклоном  к  гетману  не
пойду, я командир, а не проситель от имени украинского народа. Вот тебе  и
весь мой сказ.





   Страшным судом назвали казаки эту ночь.
   - Будь я проклят, чтобы когда-нибудь полез в  такую  драку!  -  услышал
Нестор Жмайло в разгар боя.
   Его и самого терзали сомнения, - казалось,  что  и  в  душе  происходил
страшный бой. Отступление - это не  только  гибель  казачьих  полков.  Это
вечный позор. И он не прекращал боя, потому что смерть на поле брани - это
казацкое знамя благородства, силы и гордости! Наказной шел в бой, ведя  за
собой то сотню против жолнеров, то целый полк против отрядов, состоящих из
польских, белорусских и волынских посполитых.
   В таких горячих схватках прошла ночь. А мороз крепчал, сковывая кровь в
жилах. Тесно крови, тесно и душе казацкой в этом адском беспрерывном, бою.
Отбить!..  Отбить  и  это  последнее  яростное   нападение   взбесившегося
шляхтича. И горячей становилась кровь в жилах... лилась  она  на  покрытую
снегом и скованную морозом приднепровскую землю!..
   - Пан Нестор! - узнал  наказной  голос  Карпа  Полторалиха.  Оглянулся,
услышав у себя за спиной звон сабли.
   Гусар  уже  занес  карабелю  над  головой  наказного,  но  Карпо  сумел
подставить под удар свою саблю, сгоряча окликнув наказного. Рассвирепевший
гусар обернулся  и,  выругавшись,  скользнул  карабелей  по  подставленной
Карпом сабле, чуть задев руку Жмайла. Но в этот же  момент  гусара  настиг
смертельный удар Карпа.
   - Давно не было таких жарких схваток,  чтоб  ты  взбесилась,  проклятая
шляхта! - вздохнув, произнес наказной, когда казаки вынесли его с поля боя
в безопасное место.
   Только на рассвете утих страшный бой. Утих потому, что коронный  гетман
вдруг прислал парламентера,  чтобы  договориться  о  погребении  убитых  и
выносе раненых с поля боя Гетман послал парламентера после того, как узнал
о гибели высокочтимого им рыцаря Мальтийского ордена,  шляхтича  Юдицкого.
Копьем, закаленным чигиринским кузнецом, казак пронзил  грудь  шляхтича  с
мальтийским крестом.
   - Мы не басурмане. Согласны! До вечера  не  пойдем  и  мы  в  бой...  -
ответил наказной на предложение гетмана.
   А в это время разгорались споры. Полковник Дорошенко охотно  согласился
возглавить реестровых казаков и часть запорожцев. Но им так и не  пришлось
вступить в бой. Вдруг их известили,  что  коронный  гетман  сам  предложил
казакам на один день сделать передышку.
   И  снова  старшины  потребовали  созыва  Круга.  Сам  коронный   гетман
приостановил  бой!  Дорошенко  воспользовался  этим,  стал  настаивать  на
прекращении  войны.  Теперь-то   он   уже   решительно   выступил   против
вооруженного сопротивления королевским войскам:
   - К чему это приведет, братья казаки! Сам  коронный  гетман  прекращает
братоубийство! Да разве простят  нам  такие  дерзкие  действия?..  Выгонят
нашего брата из хуторов, покарают старшин, как Наливайко, и  совсем  лишат
казаков реестра.





   На  этот  раз  Дорошенко  удалось  найти  слабую  струнку  у   казаков,
утомленных тяжелыми боями. И они не противоречили ему. А бывалый полковник
умел разбередить самую больную рану в сердце казака. Выгонят из хуторов...
Страшное дело, разве они не знают, чем это  пахнет!..  Ведь  не  заплатили
шляхтичи казакам за их помощь в войне с турками! Не заплатили... и сам бог
бессилен заставить их заплатить!
   Королевство! Сила!.. Лишат реестра!
   И в такой напряженный момент, когда казаки  были  охвачены  тревогой  и
сомнениями, кто-то из старшин, сторонников Дорошенко, предложил отстранить
Жмайло и избрать наказным Дорошенко.  Казаки  умолкли,  насторожились.  Но
никто не возражал. Утомленные телом и душой казаки жаждали отдыха.
   - Дорошенко! Не война с королем нужна нам, а  мир  для  наших  селений,
детей и отцов! - закричали старшины и казаки.
   - Вовремя предлагаете, панове старшины. Нестор Жмайло  тяжело  ранен  в
ночном бою. Лежит в овине за Куруковом...
   Эта весть не была  новостью  для  большинства  казаков  и  старшин.  Но
повторенная  полковником,  она  ошеломляюще   подействовала   на   войско.
Оказывается, им приходится воевать сейчас без наказного!
   - Дорошенко! - еще громче закричали казаки.
   Так  продолжалось  до  обеда.  Молчали  пушки,  отдыхали  казаки.  А  в
обеденную пору прибыл, в сопровождении гусарских,  жолнерских  и  немецких
старшин, давний друг казачества и признанный ими воин, воевода Хмелевский.
В торжественном марше  этой  делегации  чувствовалось  военное  могущество
Короны. Кроме воеводы,  все  остальные  старшины  были  хмурые,  важные  и
высокомерные.
   - Что это, послы коронного гетмана для мирных переговоров? - заговорили
казаки.
   - Да, уважаемые  панове  казаки!  -  не  в  меру  оживленно  реагировал
воевода. - Мы, уполномоченные королевских войск, предлагаем по-деловому, а
не с оружием в руках, договориться о мире и порядке в  нашем  королевстве.
Хотите воевать - будем продолжать войну, убрав с поля боя павших сыновей и
братьев... Вот и этой ночью старый Нестор Жмайло положил под  Куруковскими
озерами тысячи убитых и зарубленных.
   - Поляков? - крикнул кто-то из казаков.
   - Грех гневить всевышнего - полегли не только  казаки.  Среди  погибших
старшин известный рыцарь Мальтийского  ордена,  шляхтич  Юдицкий.  Погибло
немало и казаков и поляков. Теперь и сам бог не разберет, кого больше.  Но
погибли ведь люди!
   - Об этом следовало бы подумать шляхте перед тем, как  напасть  на  наш
казацкий край!
   - Надо прекратить эту резню! Ни за понюшку табаку гибнут люди.
   - Пусть Дорошенко договаривается с ними! Только бы прекратили паны жечь
наши селения, глумиться над нашими людьми.
   - Об этом мы и хотим вести речь. Если казачество хочет мира, прекратить
борьбу, советуем пану  Дорошенко  вместе  со  своими  старшинами  ехать  к
коронному гетману Конецпольскому и договариваться с ним о  мире,  которого
жаждет не только казачество, но и весь народ Речи Посполитой!  -  завершил
воевода Хмелевский.
   ...А под вечер через Чигирин проезжала казацкая делегация,  сопровождая
послов  королевских  войск.  Делегацию  важно  возглавлял  новый  наказной
казачьих войск Михайло Дорошенко. Никогда в жизни он не был так горд,  как
сейчас, добившись этой, может быть и последней, победы!
   В  Чигирине  возле  старой  корчмы  стояли  давние  друзья   -   Богдан
Хмельницкий и Станислав Хмелевский.  Не  остановившись,  их  приветствовал
проезжавший мимо воевода Хмелевский, спешивший с  делегацией  к  коронному
гетману.
   ...Тяжелым Куруковским соглашением завершилась  и  эта  кровавая  битва
между шляхтой Речи Посполитой и украинским  казачеством.  Корона  огнем  и
мечом покоряла свободолюбивый украинский народ. Иных путей  к  миру  между
этими двумя славянскими  народами  шляхта  и  король  не  искали.  Вера  в
могущество римского папы, который стремился с помощью распятия  объединить
целый народ, а инквизицией и кострами покорить и превратить его  в  рабов,
туманила головы даже более благоразумных представителей шляхетской Польши.









   Долгими, извилистыми путями шел Назрулла в поисках своей судьбы. Еще  в
тот день, когда он впервые попал в плен к казакам и стал  слугой  молодого
Богдана, он  с  каким-то  фанатизмом  поверил  в  то,  что  именно  теперь
изменится его горькая судьба. Она и повела Назруллу по извилистым  дорогам
и буеракам. И сейчас, находясь среди лисовчиков, подумал  словно  во  сне:
найдет ли он ее здесь, среди изгнанных из  родной  страны,  осужденных  на
смерть люден?..
   Было по-летнему тепло. Хотя наступила осень, но в Италии Назрулла и его
товарищи еще не думали о  теплой  одежде.  Южное  солнце  ласкало  их.  Но
все-таки пришлось спуститься с гор в долины, где было теплее.  Только  вот
кривоносовцы, а с ними и Назрулла, тосковали по своей родной  Украине!  Им
приходилось  скрываться  от  испанских  и  итальянских   правительственных
карабинеров, вести напряженные партизанские бои в горных ущельях и  лесах,
принимая участие в упорной борьбе народов против загнивающего  феодального
строя. И этой борьбе не было видно ни конца ни краю, а значит, и  не  было
утешения для воинов.
   Максим выслушивал товарищей, их жалобы и чаяния. Он привык  к  этому  и
никому не навязывал своих советов. Даже горячего, вспыльчивого Вовгура  не
останавливал, когда тот подговаривал товарищей возвратиться в родные края.
Вовгур, правда, был самым заядлым искателем нового, лучшего. Но до сих пор
еще  не  нашел  самого  себя.  В  родные  края   рвались   многие   бывшие
банитованные.
   Максим невольно прикидывал, сколько их. И оказывалось, что больше,  чем
тех, кто хотел вместе с ним разделить его судьбу.  Еще  плотнее  сходились
над переносицей его лохматые брови. Не так много храбрых воинов осталось с
ним в изгнании, не сотни, а десятки. Задумчиво всматривался в лица каждого
из них. Дольше всего задержал свой взгляд на оказаченном турке Назрулле. И
у него больно сжалось  сердце.  Турка  сделали  казаком,  а  сами,  бывшие
казаки, стали лесными "гезами" [оборванцами, нищими (исп.)], коммунерос!..
   - Что вам сказать? - соглашался он, словно очнувшись от тяжелого сна. -
Ищите лучшую жизнь. Все равно и на Днепре придется воевать! Такое  настало
время, лопнуло терпение у людей, они вынуждены бороться за место на родной
земле...  Место,  захваченное  шелудивыми  шляхтичами!  Да   пропади   она
пропадом, эта так называемая свободная наша жизнь. Тут приходится  воевать
не с врагом казака, а с голодом! Додумаешься ли здесь, ради кого  идешь  в
бой? Вон снова вербовщики шатаются по побережью, нанимают воинов на Дунай,
на Одер, на Рейн... Войн в  Европе  хватает,  выбирай,  за  кого  идти  на
смерть! И не сам ты  выбираешь  себе  соперника,  тебе  его  покажут.  Все
наниматели заботятся о себе. Им нужны воины. Лишь бы у воина билось сердце
и он мог воевать с их врагами!  И  для  смертников  найдется  война  -  за
какую-нибудь веру или за Дунай. Правда, с устья Дуная уже и родных петухов
услышать можно.
   - Возле Дуная не только можно услышать родных  петухов.  Родной  землей
пахнет даже ветер.
   - Пахнет ветер... Мне он смертью пахнет оттуда! - оживился Кривонос.  -
Не так ли, пан Себастьян? Ведь нам, осужденным на смерть, остается  только
в морские пираты идти...
   - На это купцы  и  подбивают?  Они,  кажется,  откуда-то  с  севера?  -
допытывался Ганджа, боясь прозевать более теплое место у земных владык. Он
до сих пор колебался, куда направить паруса своего жизненного челна.
   - Да, с севера... Что рыбаки, что купцы на морской пиратской  дороге  -
один черт. Говорят, теперь вольно им. От испанцев будто бы  избавились.  А
что лучше выбрать? На море нам не впервые бить врага! Надо бы соглашаться!
Ведь совсем измотались, дальше уж некуда... Вместе с рыболовством,  может,
и каким-нибудь делом занялись бы на той свободной земле. Там ни короля, ни
баниций, ни кровожадных иезуитов!
   - Значит, нанимают рыбаков... А может, разбойниками станем на  море?  -
снова поинтересовался  единственный  среди  лисовчиков  шляхтич  Себастьян
Степчинский.
   - Лучше уж море, пан Степчинский, чем эти  непроходимые  лесные  дебри!
Осточертело зверем шнырять  по  земле.  В  этих  лесах  волком  завоешь...
Галеры, говорят, уже есть у них.  Соберемся  -  и  в  море.  А  морей  тут
достаточно, можно и поискать свободную страну!
   Так прощались друзья, оставляя Максима Кривоноса с его "смертниками"  и
с туманными надеждами. Однако  он  не  потерял  надежду,  верил  в  лучшее
будущее и не бросал оружия. С оружием в руках он шел храбро  сражаться  за
человеческую  свободу,  пусть  даже  и  наемным  воином  у  подозрительных
северных рыбаков. Единственное желание сейчас у него - труд, спокойный сон
да хоть какая-нибудь семья, ребенок!.. Побольше бы свободы, ласковых слов,
близких и поменьше проклятой войны!
   Рыбаки, правда, приходят сюда тоже с опаской.  Жизнь  дороже,  чем  эти
рискованные барыши. Но все же... они свободны. Обретет  ли  он  со  своими
друзьями подлинную свободу у рыбаков на берегу Северного  моря?  Голландцы
тоже  не  прекращали  борьбы   за   свободу,   отвоеванную   у   испанских
поработителей. Ненасытный испанский король  до  сих  пор  силится  вернуть
многовековое господство над нидерландскими трудящимися...





   Поздней осенью казаки, возглавляемые Иваном Ганджой, снова втянулись  в
затяжную  войну  австрийского  цесаря  против  Бетлена   Габора,   потеряв
несколько человек. Но все же им удалось выбраться из Болгарии, заполненной
ордами крымских татар и турецких войск.
   Хотя старшим в отряде был Ганджа, но вел их по этим извилистым  дорогам
Назрулла. Ему не впервые блуждать по болгарским  дебрям.  В  начале  зимы,
усталые, обносившиеся и голодные, вступили они на украинскую  землю.  Тоже
страдает горемычная, как и "смертники" Кривоноса, обнищавшая, ограбленная.
   С какой радостью переправлялись они по льду  через  Прут  в  Каменец!..
Несчастная, но родная земля!
   Приближался вечер,  свежий  снег  припорошил  лед.  Потрескивающий  лед
словно приветствовал их. Еще больше задрожали легко одетые казаки,  но  не
так от холода, как  от  радости,  что  наконец-то  вернулись  домой!  Даже
Назрулла, как утомленный пловец,  преодолевший  последний  гребень  волны,
радовался этому возвращению. Вот он, Каменец, весь перед глазами!..
   Но нет, не весь... Еще на льду, когда они только подошли к  берегу,  их
встретили жолнеры Потоцкого. Рассеяли, разогнали!
   Не удержался и кое-кто из казаков отряда Ганджи.  Ведь  воины  же  они!
Спускались сумерки. Последним отступал горячий  Вовгур,  отстреливаясь  из
новейшего французского штуцера с кремневым запалом. Пули с воем  настигали
даже  тех  жолнеров,  что  охраняли  покой  каменецкой   шляхты.   Жолнеры
всполошились. Им  пришлось  столкнуться  не  с  простыми  разбойниками  из
Молдавии, а с обстрелянными воинами.  Жолнеры  струсили  и  подняли  такой
крик, что на помощь им из Каменца выскочили конные гусары...
   Спустившаяся ночь приостановила  эту  перепалку.  Счастье  окончательно
изменило  странствующим  украинским  воинам.  Голодных,  легко  одетых   и
перемерзших негостеприимно встретила родная земля.
   - Вот так вернулись домой! Чтоб они, проклятые ляхи, вовек не попали  в
свой родной дом!.. - с горечью говорили беглецы.
   Утомленные боем, без еды и отдыха, с двумя ранеными, они вынуждены были
бежать  ночью.  Стороной  обходили  хутора,  посылая  туда  одного,  чтобы
расспросить о дороге да выпросить еды, или хоть на порох  выменять  теплую
одежонку.
   - Что же тут творится, на нашей родной земле, люди добрые? Думали,  что
домой вернулись, а нас здесь саблями, как турецких захватчиков, встретили!
- жаловались они хуторянам.
   - Пацификуют, взбесились  бы  они,  проклятые!  И  придумали  же  такое
словечко  для  нашего  украинского  брата,  точно  мы  кроты  или   крысы.
Обезоруживают казаков и заставляют пахать для шляхтичей захваченную у  нас
землю... - оглядываясь, жаловались хуторяне и лисовчики.
   - По-моему, дядько Иван, - обратился Юрко Вовгур к Гандже, - осесть нам
тут негде. Хотя и далеко до Чигирина, а придется добираться туда, не глядя
на зиму.
   -  Чигирин,  добре,  добре...  Богдан-ака!  -  чуть   слышно   произнес
обессиленный Назрулла. Во время стычки у Каменца он тоже был ранен  саблей
в руку.
   И они пошли  дальше,  походя  подкрепляясь  случайно  раздобытой  едой,
убогим подаянием хуторян. Снежные бури, рождественские и крещенские морозы
пересиживали возле костров в лесах, подальше от селения.
   Каменецкие гусары и жолнеры не преследовали их.  Но  во  все  староства
были разосланы гонцы с извещением войск о продвижении казаков.  Под  Белой
Церковью казаков поджидали немецкие рейтары польного гетмана, поставленные
в двух местах предполагаемой переправы их через реку Рось.
   - И впрямь явились словно к мачехе...  -  горевал  Ганджа.  -  Хотя  бы
одного, пусть и реестрового, казака встретить!
   - Жди, реестровые казаки помогут, держи карман шире. Да они держатся за
короля, как вошь за кожух. Продадут, погибнешь ни за понюшку табаку! Упаси
боже нас от встречи с этими христопродавцами... - сердито возразил Вовгур.
   Они пробирались по диким местам, обходя селения,  где  стояли  польские
жолнеры. Из рассказов хуторян узнали о беспрерывных стычках  запорожцев  с
войсками коронного гетмана.  Поражение  войск  Конецпольского  под  Киевом
восприняли как подбадривающий признак роста силы казачества. А пока что им
приходилось туго, они чувствовали себя иноземцами на своей родной земле.
   Наконец, после стольких мытарств, их приняли в свое лоно приднепровские
казацкие леса!
   - Это уже и мои родные места! Отсюда мне  пришлось  впервые  уходить  с
войском на Днестр... - восхищенно начал Вовгур и умолк.
   - Так веди, раз тебе местность знакомая. Мне, молдаванину, тут  труднее
встретить кого-нибудь из своих, - отозвался Иван Ганджа.  -  А  то  совсем
пропадем, если не от голода, так от холода.
   Их отряд таял, как снег на солнце. Из пятидесяти человек, перешедших  у
Каменца Прут, осталось только тридцать.  Разогнанные  каменецкой  охраной,
утомленные и  потерявшие  всякую  веру,  они  разбрелись  кто  куда.  Одни
направлялись на Брацлав, другие на Умань, в села и лесные хутора.
   Назрулла хотел во что бы то ни стало добраться  до  Чигирина.  Напрягая
последние силы, он шел, веря в теплую встречу, в окончание неудач.
   И вот однажды зимним вечером он с Иваном Ганджой и  еще  пятью  воинами
пришли в известные холодноярские леса. Монахини лесного  скита,  монастыря
св.Матрены,  увидели,  в  каком  положении   находятся   эти   перемерзшие
вооруженные люди. Все жители Приднепровья знали, как  преследуют  польские
войска казаков, угоняя их на Сечь или в леса, где и холодно и  голодно.  В
отрядах казаков становилось все меньше и  меньше,  они  находили  приют  в
селах.  Но  там  их  обезоруживали  жолнеры.   Королевское   правительство
превращало украинских крестьян и казаков в хлопов,  рабов  на  захваченных
ими землях.
   - Если направляетесь в Чигирин, то учтите,  что  там  кроме  реестровых
казаков стоят еще и жолнеры. А недавно прискакали туда и немецкие рейтары.
Из Белой Церкви принесло их сюда, прости,  пречистая  матерь,  -  говорили
монахини, предупреждая казаков.
   - Что же нам,  матушки-сестры,  делать?  -  тяжело  вздохнув,  спросили
изморенные, озябшие казаки Ганджи.
   - Приютить вас, братья, мы не можем. Ежедневно наезжают сюда жолнеры  и
реестровцы  из  Чигирина.  А  вот  только  что  и  рейтары   наведывались,
присматривались, псы, долго принюхивались, прости, пречистая матерь божья.
Дадим вам харчей, и отправляйтесь... Только не в Чигирин!
   - Лучше уж в Субботов, - поторопилась вторая молодая монашка. - Молодой
субботовский хозяин иногда скрывает у себя вашего брата казака. Сам же  он
служит писарем в чигиринском полку.





   Богдан не получал большого удовлетворения от службы писарем. Изо дня  в
день скучать в полку, управлять, приказывать от имени  полковника...  Нет,
не к этому стремится деятельная натура Хмельницкого. Уж лучше пасти табуны
коней на просторных чигиринских лугах или поднимать целину. А в  свободное
время ехать на Днепр и ловить в проруби задыхающихся подо льдом щук...  Но
нравится тебе эта служба или нет -  такова  уж  твоя  казацкая  судьба.  А
отказаться от нее - значит отказаться от своего рода и казацкого звания!
   Сегодня Богдан раньше обычного выехал из Чигирина и быстрее помчался  в
Субботов. "Тороплюсь, чтобы застать  сынка  бодрствующим?  -  почти  вслух
спросил сам себя и улыбнулся. - Эх-хе-хе! Торопимся, летим изо всех сил, и
каждый раз все скорее и скорее". Но сегодня  не  ради  сына  торопится  он
домой, убежав, как от горя, от этой писарской работы!
   Галопом вскочил в открытые ворота двора. И, словно  забыл  о  сыне,  не
спешил в дом, помог слуге разнуздать коня.
   - В доме все в порядке? - спросил челядинца, стараясь не выдать  своего
волнения.
   - А что может случиться? - вопросом  на  вопрос  ответил  челядинец.  -
Панни Ганна поговорила с казаком,  вашим  гонцом,  улыбнулась  и  сказала:
"Хорошо!" Потом гуляла с сынком, потому что пани  Мелашка  была  занята  с
девчатами. Тимоша все порывается убежать от матери, чтобы одному  поиграть
в снегу. Резвый хлопчик!..
   Вдруг залаяли дворовые собаки. Хотя Богдан и ждал этого, но вздрогнул и
выбежал из конюшни.
   - Наконец-то! - произнес, облегченно вздыхая.
   В зимних сумерках увидел... вооруженных всадников и так  же  неожиданно
остановился. Не они!
   - Эй! - крикнул из-за ворот первый всадник, словно прячась за ними.
   Богдан опомнился и направился  к  воротам.  По  его  лицу  трудно  было
определить - то ли  он  недоволен,  то  ли  удивлен,  то  ли  разочарован.
Любопытство, только деловое любопытство писаря.
   - Кого ищете, панове  гусары?  -  спросил,  заглушая  другой  тревожный
вопрос: "Неужели Сулима не смог обойти дозоры коронного гетмана?.."
   - Прошу прощения у пана писаря, из Белой Церкви прискакали рейтары пана
коронного гетмана.  Они  прибыли  для  беседы  с  паном  полковником!..  -
по-украински обратился к Нему гусар, стоя у ворот.
   - Рейтары? Зачем это господь бог послал к  нам  еще  и  рейтаров?  -  в
шутливом тоне спросил Богдан, подходя к воротам.
   - Вы уже простите нас, пан писарь, тут шатаются беглецы, так  разве  мы
можем обойтись без рейтаров?
   - Какое дело рейтарам до разных странствующих бродяг? Да и  писарь  тут
ни при чем. Передайте пану полковнику, чтобы у себя развлекал рейтаров,  а
со странствующими казаками... было бы с кем - сами справимся.
   - Так и передать?
   - Так и передайте, паны гусары. Пан писарь, мол, еще и в дом  не  успел
войти. Так и скажете, отдохнуть должен я.
   Повернулся и медленно  пошел  к  дому,  как  степенный  хозяин,  будучи
уверен, что гусары его не ослушаются.
   Гусары не сразу отъехали от ворот, и Богдан понял, что  они  обиделись.
Но не остановился, не заговорил с ними. Поскорее бы отъезжали.
   - Ты один? А где же?.. - поторопилась Ганна и тут же  запнулась.  Ганна
настолько была проницательной, что  по  лицу  мужа  могла  определить  его
настроение. В таком состоянии он  всегда  раздражительный  и  гневный.  Но
Богдан понял жену, пересилил себя и улыбнулся. И за это любила его  Ганна.
Порой  и  любовь  к  детям  заслонялась  большим  чувством  к  Богдану   и
преданностью. И именно это больше всего ценил в ней  Богдан.  О  настоящей
любви, о глубоком чувстве Богдан не хотел и вспоминать. Потому что с  этим
чувством связывалась сердечная боль, всплывали в воображении образы других
женщин.  Их  немилосердно  отгонял  от  себя  возбужденный  воспоминаниями
Богдан.
   - Один я, Ганнуся, один.  А...  взволновали  меня  посланцы  гусарского
полковника. Прямо по пятам ходят, проклятые  шпионы.  Непременно  с  самим
Конецпольским поговорю об этом... Дети спят?
   - Только что улеглись. Тимоша немного капризничал, все: "Папа, папа!.."
А  мы  думали,  что  это  уже  они  приехали.   Пани   Мелашка   принялась
было-готовить ужин.
   - Очевидно,  задержались  хлопцы,  заметив  слежку  коронных  за  нашим
братом, - медленно отвечал, настороженно прислушиваясь.
   В это время снова залаяли  собаки,  зашумели  дворовые  хлопцы.  Богдан
наскоро набросил на плечи кунтуш.
   - Значит, пробрались все-таки, приехали! - на бегу сказал он  Ганне.  -
Побежал  я,  Ганнуся.  А  вас,  матушка  Мелашка,  прошу   быть   особенно
внимательной к Ивану Сулиме. Хороший хлопец...  сами  знаете.  Я  суховато
обошелся с ним во время нашей первой встречи на Дунае.
   - Положись на нас, Богдась. На то бог и дал жену мужу, чтобы она первой
споткнулась, прокладывая ему путь, - спешила изречь Мелашка.
   Но Богдан уже не слышал ее, выйдя из комнаты.
   Выбежал на крыльцо, присматриваясь издали к  воротам,  прислушиваясь  к
разговорам. Ночная мгла скрывала все, что происходило там. Богдан  крикнул
слуге:
   - Впускай, Григорий, впускай! Это свои...
   Но  за  воротами  не   было   ни   одного   всадника!   Неужели   из-за
предосторожности оставили где-то коней? Могут же выдать  себя,  появившись
вооруженными и на конях... И стал прислушиваться к  голосам.  Скрип  ворот
заглушали голоса прибывших, а на  удивление  темная  ночь,  да  еще  после
света, мешала разглядеть, что происходит на улице.
   - Богдан-ака-а! - вдруг разнеслось в темноте,  как  гром  среди  ясного
неба.
   -  Назрулла?!  -  крикнул  Богдан,  позабыв  в  этот   миг   о   всякой
осторожности. Стремительно бросился обнимать  неожиданно  вынырнувшего  из
темноты Назруллу.
   Назрулла пробормотал что-то по-мусульмански, прикладывая руку ко лбу  и
сердцу. Неожиданность и радость,  как  холодной  водой  из  ведра,  обдали
Богдана, проясняя сознание. Встреча с Назруллой  перебросила  его  в  иной
мир. Словно не  друга  обнимал  он,  а  свое  далекое,  глубоко  волнующее
прошлое, свои сны, от которых просыпался по  ночам,  переживая  за  судьбу
этого бесконечно преданного ему человека.
   - Назрулла, друг мой! Наконец-то ты, мой  многострадальный  Назрулла...
Ну и обрадовал! - говорил  Богдан  на  турецком  языке,  по  которому  уже
начинал скучать.
   - Удивил, а? - прошептал Назрулла сквозь слезы.
   - Нет, братец Назрулла, порадовал. Грустно мне становится без  душевных
друзей, растерял я их... - И Богдан увидел еще нескольких человек, которые
стояли притаившись, наблюдая за встречей друзей. Ганджа прекрасно понимал,
о чем они говорили. - А это кто  привел  тебя?  Да  неужели  сам  Ганджа?!
Братья мои, Иван! Ну, с Новым годом, друзья...
   Выпустив из объятий Назруллу, Богдан бросился приветствовать Ганджу.  А
Вовгура так и не узнал.





   После возвращения из плена Богдан прежде всего встретился с казаками  в
Терехтемирове. Горько тогда было ему переживать недоверие к нему  казаков.
Казачество - это ведь семья! Она крепка своим братским  единением.  Казаки
любили быть вместе, собирались по всякому поводу, гостили у  родственников
и соседей. Особенно когда возвращались из похода.  Богдан  знал  об  этом,
привык к таким обычаям еще с  детства  в  Субботове.  И  он  интересовался
походами на море, боями с татарами, особенно с турками.
   - Гостили у родителей - будут гостить и у меня! - сказал он в разговоре
с Мелашкой. Об этом казацком единении она много рассказывала  ему  еще  во
Львове. И у  него  часто  собирались  гости  на  праздники,  на  крестины,
которыми так зачастила Ганна. Круг гостей пока что был ограничен, Субботов
стоял вдали от торных казацких дорог.
   Иногда на праздник он приглашал к себе совсем взрослого  теперь  казака
Мартынка, единственного сына  Мелашки.  И  каждый  раз  вспоминали  Карпа,
сожалея,  что  нет  его  с  ними.  Еще  тогда  Мелашка   похоронила   свою
многострадальную мать, а хату и усадьбу  ее  перепоручила  соседям.  Карпо
теперь вошел в семью Богдана, как брат, наравне с Мартынком. В этой семье,
где жила и его тетя Мелашка, он чувствовал себя своим. Но  непоседливый  -
он все рвется в реестр и никак не может пробиться даже с помощью Мартынка.
А с Мартынком  всегда  вместе  его  неразлучные  друзья-побратимы  Филонко
Джеджалий и Иван Богун. Они всегда  с  удовольствием  гостили  у  Богдана.
Богдан побывал в неволе и очень интересно рассказывал о своем бегстве. Они
завидовали Карпу, который встретился с  Богданом  в  придунайских  дебрях,
когда он бежал из плена!
   В семье Богдана готовились  к  встрече  Нового  года,  ждали  и  Карпа.
Мелашка была теперь матерью не только Мартынку, а всем им, в том  числе  и
Богдану. Тот с радостью ждал их приезда, советуясь с  Мелашкой  и  Ганной,
как лучше встретить своих побратимов.
   А накануне Нового года, в Меланьин день, в полковую канцелярию  Богдана
зашел старый чигиринский казак, кузнец Микита. Он до  сих  пор  еще  ковал
необходимую для полка мелочь и был своим человеком в доме.
   - Сегодня, пан писарь, заезжал ко мне один человек из-за Днепра, рыбак.
Передавал вам поклон от полковника  Сулимы  Ивана...  -  запнувшись,  тихо
сообщил коваль.
   - Иван Сулима, говорите? - взволнованно спросил Богдан.
   - Да.  Рыбак  сказал,  что  он  не  один  заедет.  Возвращаются  из-под
Переяслава после  поражения  коронного  гетмана...  С  ним  еще  несколько
нереестровых  казаков  и  старшин.  Странствуют,  скрываются,  но  обещали
заехать к вам этой ночью как колядники.
   - В Чигирин?
   - Упаси боже в Чигирин! Очевидно, лубенский казак Мартын и приведет его
в Субботов, как передавал рыбак...
   "Лубенский казак Мартын приведет". "Опытный "поводырь"!"  -  улыбнулся,
вспомнив давнее прошлое.
   А в Субботове... гусары из полка!  Неужели  им  так  нужен  был  писарь
именно в ночь под Новый год?.. Не успел он распрощаться  с  гусарами,  как
следом за ними, крадучись, словно с неба упали друзья  из  Италии!  Богдан
так обрадовался Назрулле, что совсем забыл об ожидаемом госте Иване Сулиме
с казацкими старшинами.
   У хозяек  было  что  подать  на  стол.  Они  ждали  колядников.  Богдан
позаботился о том, чтобы его дорогие путешественники умылись, привели себя
в порядок. Что они расскажут  ему  о  Максиме?  Несчастный  воин,  большой
друг... Пришлось искать  какую-нибудь  одежду,  чтобы  переодеть  хотя  бы
Назруллу и Ганджу. Это несколько задержало ужин.
   Богдан был так занят своими друзьями, что  в  первый  момент  удивился,
когда появился дворовый казак и сообщил:
   - Казацкие старшины  прибыли  из  Переяслава!  Коней  их  отвели  в  яр
холодноярского леса.
   Казаку показалось, что Богдан испуганно окинул  взглядом  комнату,  где
Ганна и Мелашка просили Ивана Ганджу помочь  им  поговорить  с  Назруллой.
Дворовый казак хорошо знал своего хозяина. Богдан, как всегда,  тут  же  и
опомнился, поскольку давно ждал этих гостей.
   -  Ну  вот  и  хорошо.  Слава  богу,  благополучно  проскочили  мимо...
королевских надсмотрщиков. Приглашай всех в дом. Сколько их? Пешком или на
конях прибыли?
   - Да говорю же - на конях,  добрая  сотня  казаков  наберется!  Человек
десять сошло с коней. Да и то... с нашими.
   - С десяток приехало? А кто эти наши?
   - Разве я не сказал?  Приезжих  человек  семь.  А  вместе  с  ними  наш
Мартынко, Ивась и Филонко...
   - Приглашай всех. Скажи - рады... Да я сам... Ганнуся, матушка Мелашка!
Наконец-то приехали...
   - Приехали? А как же быть?..  Не  спрятать  ли  этих?  Ведь  приходится
теперь и нашим людям прятаться. Их  и  так  уже  загнали,  как  зайцев,  -
сказала предусмотрительная Мелашка.
   Богдан не раздумывал, огонек решимости сверкнул в его глазах.
   - Пускай, матушка, остаются. Хотя бы и сам коронный  гетман  застал  их
здесь... Это мои гости!  Писарь,  думаю,  сумеет  защитить  своих  дорогих
гостей. Да и Иван Сулима тут!
   Без шапки, раздетый, он рванулся к двери...
   Но дверь вдруг раскрылась, словно от ветра, и из  сеней  донесся  говор
людей, в комнату ворвался морозный туман, расстилаясь  по  дубовому  полу.
Моложавый, усатый  запорожский  полковник,  которого  теперь  трудно  было
узнать, на ходу смахнул с русых усов иней и переступил порог.
   Раздался звон двух десятков шпор. Следом за ним вошли  молодые  казаки.
Одни - в жупанах, подпоясанных красными кушаками, с саблями на  боку  и  с
пистолями за поясом, а некоторые и с двумя. Еще  в  сенях  они  снимали  с
голов  смушковые   шапки,   растрепанные   чубы-оселедцы,   раскручиваясь,
шевелились, как живые.
   Богдан широко развел свои сильные руки. Внутренне никогда не изменявшее
ему чувство подсказало, что этот усатый казак  и  есть  Иван  Сулима.  Это
чувство теплилось в душе Богдана почти десять лет,  поел"  их  разлуки  на
Дунае.
   - Ну... - произнесли, словно вздохнули, друзья-побратимы,  обнимаясь  и
целуясь.
   Как всегда, без шапки, словно он где-то прятался, последним вошел Карпо
Полторалиха. Отбросил  растрепавшийся  чуб-оселедец  и  первым  подошел  с
приветствием:
   - Обнимайтесь, целуйтесь, панове друзья! Роди,  боже,  всякую  пашницу,
дари счастье дому сему!.. А это не матушка ли Мелашка с коржем  да  кутьей
на полотенце, как своих родных, казаков встречает?.
   И первым разделся, подавая пример другим. Карпо приехал к своим  родным
на праздник!





   Усадив дорогих гостей в красном углу, Богдан сам сел между Назруллой  и
Иваном Сулимой.
   - Угощайте, хозяйки, дорогих  гостей,  да...  и  меня  заодно  с  ними.
Знаешь, Иван, я пьян от счастья и радости! Сколько  лет  прошло,  и  каких
лет!.. В хозяйских хлопотах глушу тоску, томлюсь  на  противной  писарской
работе. И жаль мне своей загубленной молодости! Учился, мечтал... А  нынче
места себе не нахожу подходящего, настолько выбила меня из житейской колеи
турецкая неволя...
   И пил с  гостями  вино.  Казаки  повеселели,  зашумели.  Карпо  занимал
разговорами Назруллу и его друзей. Даже мрачный  и  озабоченный  полковник
Сулима становился, как и когда-то, разговорчивым собеседником.
   - Воюем, говорю, Богдан,  льем  попусту  человеческую  кровь  в  глупых
стычках, с войсками коронного гетмана. Яцко Острянин разуверился,  охладел
в борьбе, а с избранием наказных атаманов неразбериха какая-то получается.
Тьфу ты, прости, господи милосердный, все делается не так, как надо. Да  и
оружием своим воспользоваться толком не можем.
   - Отбиваемся же! Значит, можем... - подумав, заметил дружески Богдан.
   А вспыльчивый Сулима воспринял это как возражение.
   - Отбиваемся  или  только  огрызаемся,  припрятывая  часть  вооруженных
казаков. Прячем, точно шило в мешке! Разве так  следовало  бы  отбивать?..
Что же, Богдан, берешь и Назруллу к себе хозяйничать?  -  вдруг  переменил
тему разговора Сулима.
   Богдан хорошо понимал своего старого друга. Горячий, как и прежде, хотя
пора бы уже и охладиться. Возле Суды у него есть  хутор,  семья.  А  какой
неугомонный, даже в гостях спокойно посидеть не может! Он сдерживает себя,
это видно, избегает говорить о  том,  ради  чего  приехал  сюда.  Разговор
предстоит горячий. "Очевидно,  будет  уговаривать  меня  присоединиться  к
восстанию!.." - разгадал Богдан намерения друга.
   - Может, сначала один на один  поговорим?  Давно  мы  не  беседовали  с
тобой, - тихо сказал хозяин гостю.
   Полковник быстро окинул взглядом сидевших за столом друзей.  Улыбнулся,
невыразительно кивнул головой.
   - Хлопцы, кажется, все  свои.  А  о  Назрулле  я  так...  спросил.  Он,
очевидно, теперь не захочет хозяйничать... Он воин хороший.
   -  Настоящий,  хороший  друг,  Иван.  Конечно,  и  воин,   покалеченный
каменецкой шляхтой не меньше, чем каждый из нас...  Говоришь,  огрызаемся?
Мы, право, похожи сейчас на разъяренных псов, которые только огрызаются.
   -  Разъяренный  пес,  дорогой  Богдан,  слепо   бросается   на   своего
обидчика... - снова продолжал Сулима мысль, которая не давала ему покоя.
   - Что же, давайте поговорим, друзья мои. Полковник  Сулима  возмущается
несправедливым отношением  польской  шляхты  к  нашему  народу,  -  громко
обратился Богдан к своим гостям.
   - К украинским казакам, - прервал его Сулима.
   - Казак - это не только ты да сидящие тут за столом. Казаки - это  наши
люди, успевшие взять оружие в руки.  А  кроме  них  есть  еще  люди,  тоже
способные взяться за оружие. Но есть жены и дети. Это наш  народ,  который
испытывает  на  себе  гнет.  Это  вся  Украина,  мои  дорогие  гости!..  -
воскликнул Богдан, раскрасневшийся от вина, как и его гости.
   - И потому единственный выход:  отбиваться  от  шляхты!  -  не  утерпел
Сулима.
   - Лучше уж не отбиваться, а бить! Бить так, чтобы правнуки  помнили!  -
воскликнул слегка опьяневший  Богдан.  -  Не  ради  удовольствия  киевские
доминиканцы целый час освящали саблю Конецпольского, когда он  отправлялся
с войсками усмирять казаков! Он немилосердно будет рубить ею и не  пощадит
украинцев.
   - Проклятые католики! Уничтожить их надо вместе с их заикой гетманом...
- не удержался совсем молодой старшина Иван Серко.
   Богдан до сих пор еще не был знаком с ним. Теперь спохватился и шепотом
спросил у Сулимы:
   - Хороший, видать, хлопец, но... горячий. Где ты подобрал его? Рядом  с
ним, тот, что распахнул грудь, кажется, тоже  будет  неплохим  запорожским
полковником. Кто они, Иван?
   - Тот, что намеревается бить киевских доминиканцев, прозывается Серком.
Смелый и ловкий воин в бою! А рядом с ним...  неужели  не  узнаешь  Данька
Нечая? Отец его недавно погиб в боях под Киевом.
   - Полковник Олекса? - ужаснулся Богдан.
   - Да, он. Не  пускали  его  драться.  Но  когда  услышал,  что  шляхтич
Заславский бахвалился превратить православные храмы в  корчмы,  немедленно
бросился на помощь этой молодежи. Там и голову сложил... Ну, а этот сотник
тоже Иван...
   - Одних Иванов подбираешь? - до сих пор еще находясь  под  впечатлением
известия о гибели Нечая, промолвил Богдан. Что-то новое тронуло его  душу:
где-то  идут  бои,  гибнут  такие  люди,  а  он...   субботовскую   целину
распахивает.
   - Да Иванов же и в святцах порой по сорока на день приходится. Это  уже
Иван Нечипорович, - с уважением отрекомендовал Иван Сулима Золотаренко.  -
Так и зовем его. У него жена, двое детей. В бой с ляхами идет  смело,  без
колебаний. В Чернигове примаком  пристал,  переехав  туда  с  днепровского
хутора, а свою сестру Ганну замуж выдал за полесского казака...
   - Золотаренко?! - воскликнул Богдан и посмотрел на сотника, который был
похож на приднепровскую девушку Ганну.
   Сотник вскочил со скамьи,  услышав  свою  фамилию.  Улыбаясь,  протянул
бокал с вином, чтобы чокнуться с Богданом.
   - С удовольствием, сотник, с удовольствием! Как ваша сестра поживает? -
спросил Богдан, протягивая  свой  бокал  и  подавляя  волнение,  вызванное
воспоминанием.
   - Ганна? Так не вас ли это, Богдан, частенько вспоминает она?
   Богдан смутился. Помолчав, он продолжил начатый перед этим разговор:
   - Говоришь, казаче, бить надо?
   - Бить, пан хозяин. Страшные и коварные люди эти шляхтичи. Это саранча,
налетевшая на наши земли. Только бить... - закончил молодой старшина.
   - Но, друзья мои, гости дорогие! Для того чтобы  бить,  нужно  обладать
хорошей силой.
   - А разве она у нас слабая? Вон как разбили  войска  коронного  гетмана
под Киевом, - добавил Сулима.
   - Слыхали и мы об этой победе под Киевом.
   - Да, победили  королевские  войска,  но  подписали  такое  соглашение,
которое ничего не изменило в жизни нашего народа. То же самое, что было  и
в  прежних  соглашениях.  Снова  ограничили  реестр  казаков,  а  украинцы
по-прежнему остались крепостными шляхтичей... - с грустью произнес  Богдан
и сел.
   Наступила минутная тишина. Богдан и не предполагал, что так  растрогает
не только своих гостей, но и себя. Отодвинул бокал с  вином  в  сторону  и
вышел из-за стола. Словно хотел освободиться от обязанностей  хозяина.  Он
уже не слышал, о чем говорили  гости.  Только  басок  Ивана  Богуна  резко
выделялся среди общего гула:
   - Тарас Трясило тоже так думает! Заезжал  к  нам,  ночевал  на  хуторе.
Бить, говорит, и гнать надо их с пашен земли.
   - А сам на  Сечь  бежит...  -  прервал  его  Богдан,  стоявший  посреди
светлицы.
   - Куда же деваться казаку зимой?  -  как  оправдание  прозвучали  слова
Золотаренко.
   - Где люди, там должны быть и их вооруженные силы! -  впервые  за  весь
вечер вмешался в разговор  Мартынко.  И  мать,  улыбнувшись,  одобрительно
посмотрела на сына.
   - Эти вооруженные силы, мои друзья, надо еще создать, их  слишком  мало
для нашей страны. Наливайко потому и погиб, что не  заботился  о  создании
такой силы, уповая только на сочувствие народа. Все сами, своими руками...
А рядом с нами - русская держава, русский народ! И этот народ, как и мы  с
вами,  православный,  является  данником  королевской   шляхты,   данником
латинских иезуитов! С кем, как не с  русскими,  украинцам  искать  боевого
союза? В союзе с таким народом... это уж не будет мелкой стычкой, друг мой
Иван... Мало у нас еще казаков, мало  и  оружия,  да  и  обученных  воинов
маловато, как и опытных старшин!  -  горячо  произнес  Богдан,  подойдя  к
креслам, на которых сидели молодые казаки. Положил руки на  спинку  кресла
Золотаренко. - Огня, правда, достаточно и у казаков, как  и  у  их  боевых
старшин. А хватит ли пороху до полной победы?..
   И отошел, чтобы  не  встречаться  взглядами  с  друзьями,  хотя  самому
хотелось посмотреть в этот момент на Ивана Сулиму. Полковник  глядел  себе
под ноги.
   - Москва, Россия! - задумчиво произнес он, словно  разговаривая  сам  с
собой. - Да, не протоптали мы еще дружеских путей к Москве. Неужто  годами
надо их утаптывать, покуда они приведут нас к военному союзу  с  ней?..  А
сейчас давайте хоть поохотимся на эту вооруженную шляхетскую мелюзгу! Надо
отбивать у них оружие, выгонять их  из  хуторов,  пусть  не  объедают  наш
бедный люд.
   - Прокладываются пути и к Москве, Иван. Покуда что прокладывает их  наш
православный владыка, а следом за ним и полковники дорогу найдут...  А  ты
советуешь  дразнить  разъяренных  зверей,  какими  являются  для   Украины
шляхтичи! - снова заговорил Богдан, словно беседуя только с одним Сулимой.
- Нет, друг мой Иван, я думаю  иначе.  Я  не  согласен  растрачивать  силы
нашего народа, зля наших врагов, точно лютых псов, бесполезными стычками!
   - Что же ты предлагаешь? Показывай нам  путь,  а  сам  поезжай  хоть  в
Москву, коль не решаешься идти с нами! - выпалил Сулима, тоже выходя из-за
стола.
   - Больно задел ты, Иван, меня тем, что... не решаюсь. Пока  я  не  вижу
просветления на нашем горизонте и не чувствую хотя какой-нибудь  поддержки
со стороны Москвы. Занимаюсь писарством, ибо сегодня  это  самое  простое,
что я могу выполнять  по  своим  способностям,  дабы  оставаться  в  стане
казаков. Люблю я казацкую семью любовью, привитой мне матерью с детства! И
еще думаю... а не помогла бы  нам  Дунайская  война,  которой  так  бредят
королевские вояки? Эта война не только собьет спесь с высокомерной шляхты,
но и подорвет их военную силу. Ведь помогают же австрийскому цесарю, воюют
со шведами. Об этом следует подумать...





   В светлицу неожиданно вбежал дворовый  казак.  Второпях  он  не  закрыл
дверь, и сразу потянуло холодом.
   - Пан Богдан, снова жолнеры! Теперь... вместе со своим полковником!  Да
и наш полковник с ним, старшины.
   Это ошеломило Хмельницкого. Густые брови сошлись у него на  переносице,
он замер на месте, впившись глазами в казака. Точно  молния,  промелькнула
мысль, пришло решение!
   - Проси пана полковника за стол вместе с нашими колядниками!  -  сказал
он на удивление спокойным тоном.
   А гости сразу умолкли, словно лишились  голоса.  Они  повскакали  из-за
стола. Весть, принесенная дворовым казаком,  никого  не  обрадовала.  Даже
Иван Сулима подошел к скамье, где лежала  одежда,  и  наскоро  подпоясался
поясом, на котором висела сабля. Проверил, на месте ли пистоли.
   - В доме ни к чему пистоли, Иван. Надеть всем сабли! - тихо  и  властно
посоветовал Богдан.
   С крыльца донеслась польская  речь.  Богдан  еще  раз  окинул  взглядом
гостей. И  громко  засмеялся,  чтобы  услышали  в  сенях  его  неподдельно
веселый, звонкий смех.
   - Теперь, хлопцы, за стол! За  стол  и  подымем  бокалы  с  вином!  Ну,
затягивайте колядку, друзья мои, как пели когда-то наши отцы:

   А в нашего пана горилкы пивжбана,
   Горох'яни кныши, а в засиках мыши...
   Сию, вию пашныцэю,
   Роды, божэ, пшеныцэю!..

   - "Нэхай  пани  казяться,  що  мыши  им  злазяться..."  -  завел  Карпо
Полторалиха свою коляду, которую дружно подхватили сидящие за столом.
   Богдан обернулся к незваным гостям. Пошел им навстречу,  сопровождаемый
дружными голосами:

   Горох'яни кныши, а в засиках мыши...

   Рядом с Богданом, встречая гостей, стояла хозяйка дома.
   - Просим пана полковника! Благодарю за честь, за  праздничный  визит  к
нам! - гостеприимно произнес, когда умолкли колядники. - Покойный отец мой
был очень высокого мнения о  королевской  шляхте  и  твердо  убежден,  что
лучшие представители ее  с  достойным  уважением  относятся  к  праздникам
украинского народа. Вижу, что он не ошибся! Блаженный Лойола, кажется, так
и пишет в своих "Духовных упражнениях": "Ум в  жизни  ценится  значительно
выше, чем самая высокая святость!.." А это, прошу, уважаемый пан  воевода,
моя жена Ганна, сестра известного переяславского купца...
   Каменецкий  каштелян  Александр  Пясочинский   растерялся   от   такого
неожиданного приема.  Какими  переливами  звенели  шпоры  у  этого  писаря
Хмельницкого, а какая у него выправка!  Любой  мазур  позавидовал  бы  его
стройности. К тому же цитата из Лойолы,  произнесенная  под  аккомпанемент
колядок схизматов! Растерявшийся и ругавший себя за это позднее  посещение
полковник терзался еще и тем, что не  сможет  достойно  ответить  этому...
чигиринскому писарю! Лойолу  он  должен  был  бы  знать  не  хуже  всякого
схизматика.
   - Пшепрашам, пшепрашам... [простите, простите... (польск.)] -  бормотал
полковник, ловя руку хозяйки, протянутую для приветствия, и думая, как ему
быть с рукой такой простой, но красивой хозяйки...
   В этот момент, очень кстати, его выручил все тот же чигиринский писарь,
гостеприимно беря полковника под руку, намереваясь усадить его, как гостя,
за стол. За вторую руку  его  поддерживала  хуторская  красавица,  хозяйка
дома.  Воевода  вздрогнул  от  мысли,  что   ему   приходится   безропотно
покориться. Неужели он сядет за стол рядом с этой  казацкой  молодежью,  в
походной одежде, при полном боевом  снаряжении?..  Вместе  с  подвыпившими
казаками?
   - Дзенькую бардзо, пани хозяйка! Но не с праздничным  визитом  приехали
мы со  старшинами  к  вам,  -  показал  он  рукой  на  сопровождавших  его
командиров.
   Богдан отпустил локоть каштеляна, поклонился, давая понять, что готов к
деловому разговору.
   - В таком случае, панове, проходите в другую комнату. - И, обращаясь  к
своим гостям, сказал: - А вас, друзья,  прошу  продолжать  встречу  Нового
года, и, пожалуй,  вместо  колядок,  давайте  споем  новогоднюю.  Воздадим
должное обычаям  наших  отцов  и  дедов!  Ганнуся,  оставайся  с  гостями.
Уважаемые панове, надеюсь, простят тебя.
   - Колядники, ха-ха, - засмеялся Пясочинский, наконец обретя равновесие.
- Пшепрашам бардзо.
   Но, перейдя в другую комнату, Пясочинский отказался сесть.
   - Разговор, уважаемый пан Хмельницкий, очень краткий и весьма  срочный,
- первым произнес чигиринский  полковник.  -  Надеюсь,  вы  мне  разрешите
рассказать о цели нашего неожиданного приезда?
   Пясочинский кивнул головой, с нескрываемым интересом оглядывая  рабочий
кабинет полкового писаря. В кабинете на стенах  висели  рушники,  турецкий
ковер  (недавний  подарок  наследника   крымского   хана!)   и   несколько
оригинальных полотен  западных  мастеров  живописи...  Вдруг  он  вспомнил
дубовые  кресла  в  покоях  Острожского,  из  благородного  рода  которого
происходит его жена. На столике в  углу  лежало  несколько  новых  книг  в
кожаных переплетах  -  первые  печатные  издания  острожской  и  львовской
типографий. Как бы подчеркивая свое внимание к печатному  слову,  гость  с
достоинством потрогал некоторые из книг. Раскрыл одну, перелистал страницы
и, не читая, положил на прежнее место. Отдельно на столе лежала  старинная
книга с пестрым узором арабской письменности. Недавнему польскому послу  в
Турции Пясочинскому нетрудно было узнать Коран, а рядом латинское  издание
"Города Солнца" Кампанеллы.
   В углу - икона архистратига Михаила, который в  стремительном  небесном
полете рассекал огненным мечом клубящиеся  облака.  Позолоченная  рама  на
иконе свидетельствовала о глубоком почитании хозяином этого символического
образа.
   - Это, уважаемый пан полковник,  реликвия  нашего  рода,  телохранитель
моего отца, архистратиг Михаил... Прошу пана присесть, так  будет  удобнее
вести деловой разговор! - снова настойчиво предложил Богдан.
   На этот раз полковник-пацификатор, словно от усталости, упал в удобное,
обитое  сафьяном  кресло.   "Очевидно,   с   удовольствием   читает   этот
богопротивный Коран, как и сумбурные пророчества Кампанеллы!.." -  подумал
пан Пясочинский.
   А в соседней  комнате  пела  и  шумела  разгулявшаяся  молодежь,  гости
хозяина. Вдруг зазвучала бандура, и голос слепого кобзаря, заглушив  пение
Карпа, словно из-под земли донесся и в эту уютную комнату:

   Та, гэй, кобзо моя, дружынонька моя,
   Бандуро мальована, прорэчыстая!..

   Степенный пан каштелян вздрагивал, сидя в сафьяновом кресле. По  улыбке
хозяина понял, что для него появление в доме кобзаря не было неожиданным.

   ...Гэй, пан! господынэ молодая!
   Зажый зиля Хмэля-Хмэльнычэнка:
   Та щоб цвив-процвитав,
   Над Славутою орлом злитав!..

   Но  чигиринский  полковник  и  тут  пришел  на  помощь   встревоженному
каштеляну:
   - Пан каштелян не для прогулки приехал сюда с низовий  Днепра,  побывав
на Кодацких порогах, возле которых  коронный  гетман  хотел  бы  построить
самую дальнюю крепость. Речь идет, пан писарь, об  объединении  казаков  в
полки.
   - Да пни и так объединены в полки, уважаемые панове!  Не  понимаю,  как
еще надо объединить их? - спросил Богдан, воспользовавшись короткой паузой
чигиринского полковника.
   - Не реестры, а воины... воины  нужны  пану  коронному  гетману!  -  не
утерпел Пясочинский. - Сколько  вооруженных  казаков  болтается  без  дела
возле  Днепра.  Речь  Посполитая  обеспокоена.   Московский   царь   снова
подтягивает свои войска  к  Смоленску.  А  на  Черниговском  направлении?!
Королевские войска на Дунае помогают австрийскому цесарю.  Его  величество
король болеет. Поэтому пан коронный  гетман  сам  решил  собрать  двадцать
тысяч вооруженных казаков...
   - Двадцать тысяч?.. - удивился Богдан, развеселив своего  гостя.  -  Да
их, кажется, не больше шести тысяч в  реестре!  Остальным,  как  известно,
предложено сложить оружие, сжечь чайки и разойтись по домам. Очевидно, уже
и разошлись.
   - Уважаемый пан писарь, это шутка или хуже?.. - нервничал  Пясочинский,
прислушиваясь к голосам за стеной и пению кобзаря. - Речь идет о  двадцати
тысячах вооруженных казаков, а не реестровцев! А разошлись ли нереестровые
казаки, уважаемому пану писарю,  очевидно,  лучше  знать,  чем  мне.  Надо
навербовать из них, - подчеркнул он, кивнув на  дверь,  откуда  доносились
звуки бандуры. -  Надо  навербовать  двадцать  тысяч  отлично  вооруженных
воинов.
   - Это совсем иное дело, уважаемые паны! - И Богдан пристально посмотрел
в окно, за которым чернела пустота. Он видел, как  неудобно  было  одетому
пану Пясочинскому сидеть в кожаном кресле, держа саблю на поручнях.  -  Да
разве наберешь их теперь двадцать тысяч?  -  и  кивнул  в  сторону  двери,
вызвав этим еще  большее  оживление  гостя.  Тот  задвигал  саблей,  точно
подгонял Богдана.
   И Богдан закончил:
   -  Слыхали  мы  о  том,  что  большая  часть  казаков  собралась  снова
отправиться в морской поход. Народ голодает, ищет казацкого хлеба.
   Пясочинский вскочил с кресла, потрогал саблю и, словно ловя Богдана  на
слове, с восторгом произнес:
   - Правильно мыслите, пан писарь! Собираются на море... А не лучше ли им
отправиться в земли московского царя? Черт с  ними,  с  этими  реестровыми
казаками. Пану гетману нужны храбрые  воины,  которые  могли  бы  отразить
нападение на Смоленск! В разговоре с  глазу  на  глаз  так  и  заявил  пан
коронный гетман... Никто, говорит он,  не  способен  так  умело  и  быстро
объединить прекрасных приднепровских воинов, как  чигиринский  писарь  пан
Хмельницкий.
   - Он так и сказал? А почему  бы  не  польный  гетман  пан  Казановский?
Наконец, пан Николай Потоцкий?.. - И снова посмотрел в окно.
   - И о них говорили, уважаемый пан Хмельницкий.  Приднепровским  воинам,
или, как они называют себя, казакам, нужен не грозный,  как  вышеназванные
паны, командир, а  молодой,  энергичный,  хорошо  понимающий  душу  казака
атаман...  Именно  понимающий  душу  казака,  уважаемый  пан  Хмельницкий!
Егомость  пан  Конецпольский,  подумав,  так  и  сказал:  только   молодой
чигиринский писарь, сын подстаросты Богдан Хмельницкий, любимец  покойного
Жолкевского! Таким образом, как видите,  пан  Богдан,  с  каким  уважением
относится к вам коронный гетман.
   - Скажу откровенно, не ожидал. Искренне благодарю вас  за  сообщение!..
Но об этом, как понимаю, уважаемые  паны,  я  лично  должен  поговорить  с
коронным гетманом. И немедля! - словно очнувшись от задумчивости, закончил
Богдан этот деловой разговор. Наконец он понял ситуацию.  Не  отклоняя  их
предложения и не давая  согласия,  он  высказал  желание  продолжить  этот
разговор с коронным гетманом Речи Посполитой и дал понять полковнику,  что
их новогодний визит на этом закончен.
   Гостеприимный  хозяин  улыбнулся,  прислушиваясь  к  праздничному  шуму
друзей за стеной и к кобзарской думе, и быстро поднялся с кресла.

   Орлом сызокрылым над Славутою злитав... -

   закончил кобзарь.





   Была глубокая ночь, когда Богдан вместе с Сулимой  вышел  из  светлицы.
Пусть молодежь отплясывает гопака под бандуру! Он уже обдумал  предложение
коронного гетмана. Роман Харченко так и не возвратил ему коня,  но  Богдан
уже не сердился на него за это. Конь служил казаку в боях  с  королевскими
войсками.
   Богдан посоветовал Сулиме немедленно  подобрать  самых  лучших  молодых
казаков и отправиться с ними в далекий военный поход.
   - Куда же? Снова на море и на северное побережье  Турции?  -  задумчиво
спрашивал Иван Сулима.
   - Куда, куда?.. Разве я знаю, где казак может найти  свое  счастье.  Не
обязательно воевать с турком на его земле. Вон на обоих берегах  Дуная  до
сих пор война. Разве  тебе  впервые  бывать  там!  Когда-то  ты  хвастался
наградой папы римского за то, что  подарил  ему  несколько  сот  голомозых
пленников.
   - Девать их некуда было, - смеясь, оправдывался Сулима.
   - Знаю. Воевал бы ты, если бы не задобрил грозных святейших... Теперь у
тебя все-таки есть протекция у самого папы римского! До  Вероны  протоптал
дорожку с такой тяжелой ношей, как пленники,  вот  и  должен  был  сделать
этот...  дружественный  подарок  папе,  -  засмеялся  Богдан,  подбадривая
Сулиму.
   - Может, пригодится когда-нибудь и эта награда.
   - Вряд ли, Иван. Папа умер, а новый, Урбан, и своих партизан уничтожает
с  помощью  наемных  войск.  Медальон  его  предшественника  не   является
свидетельством на право искать в горах Италии повстанцев.  Но,  независимо
от этого, славянские народы на Балканах стонут не только под ярмом  турок,
но и европейских пацификаторов... Не следует, говорю, слепо впутываться  в
военные драки. Взять хотя бы, к примеру,  грабителей,  войска  султана  на
Балканах.  Пускай  бы  народ  Болгарии,  да  и  другие  славяне   Приморья
почувствовали, что  у  них  есть  друзья  на  Днепре.  Надо  два-три  года
перебиться, собраться с силами...
   ...И полковник Сулима с двумя тысячами  казаков  отправился  к  берегам
Черного моря и за Дунай.
   "Ой Дунай,  мий  Дунай..."  -  запевал  Карпо  Полторалиха,  а  за  ним
подтягивали казаки. С песней и вступили казаки Сулимы  на  согретые  южным
солнцем болгарские земли. Здесь даже зимой не надо было  заботиться  ни  о
теплой одежде, ни о теплой хате. Многие казаки не впервые тут.  Утаптывали
стежки в горах Македонии и в загребских придунайских  лесах.  Двухтысячный
отряд казаков поредел еще возле устья Дуная. Несколько сот старших казаков
отделились в Килии, пошли на море. Вместе с ними поплыл и Назрулла сводить
свои счеты с султаном.
   Сулима не удерживал их.
   - Счастливого пути, - говорил он на прощанье. - Плывите по морю,  такая
погода хорошо помогает казаку. А мы обойдем  море  по  славянским  землям.
Может,  в  Царьграде  и  встретимся.  Если  раньше  нас  доберетесь  туда,
кланяйтесь голомозым. Скажите, что Иван Сулима придет жениться  на  первой
одалиске султана!
   - Да и о невесте-туркене для Карпа не забудьте напомнить  при  этом,  -
пошутил Полторалиха.
   В действительности Сулима не был уверен в том,  что  не  повернет  свои
полки к морю где-нибудь в более населенном побережье  Болгарии.  Но  здесь
трудно было  бы  найти  необходимое  количество  челнов  для  такой  армии
казаков.





   А на Балканах разгоралась большая война, начатая чехами.  Сулима  знал,
что эта война продолжается на берегах Дуная уже десять лет.
   - Воюют люди и закаляют свою ненависть  к  панам!  -  говорил  в  кругу
друзей Сулима. - Мы тоже не рыбку удить прибыли сюда  с  Днепра.  Турецких
угнетателей хватает и в этих султанских владениях. Славяне будут  помогать
только нам, а не туркам...
   Турецкие войска, воевавшие на болгарских рубежах  султанских  владений,
встревожились, узнав, что у них в тылу, чуть ли не у итальянской  границы,
появилась армия казаков. К Ивану  Сулиме  привели  турецкого  посланца  от
софийского беглер-бека,  командовавшего  турецкими  войсками.  Отуреченный
славянин,  как  он  сам  назвал  себя  при  встрече  с  казаками,  слишком
самонадеянно и довольно воинственно стал выполнять свою миссию.
   - Головы снесу этим казацким атаманам! - закричал он  в  первые  минуты
встречи с казаками дозора Карпа Полторалиха. - Забыли о том, что вместе со
своим польским королем данниками султана живете  на  наших  приднепровских
землях? Где ваш атаман?
   - Погоди, голубчик, не кричи. Проводим тебя и к  атаману!  Карпа  хотел
перекричать! Как бы свою голову не потерял, пустая  макитра...  -  ответил
Карпо, связывая этого воинственного парламентера.
   Сулима велел развязать посланца и вытащить у него изо рта кляп.
   - Кто ты? - спросил Сулима по-турецки.
   Но когда парламентер заговорил на балканском наречии, он засмеялся:
   -  Глупого  теленка  родила  твоя  мать.   Чего   бесишься,   продажная
басурманская шкура! Повесить бы тебя, чтобы  проветрился,  как  тарань  на
солнце. Но иди и передай паше, что Сулима со своими запорожцами сначала  в
гости к папе Урбану заглянет. Вот, видишь? -  Сулима  вытащил  из  кармана
папский медальон и  поднес  его  к  глазам  турецкого  парламентера.  -  А
преградите нам путь, будем драться с вами! Родниться же придем в Стамбул!
   -  Так  и  передай  беглер-беку,  макитра...  -  вставил   свое   слово
нетерпеливый казак.
   Поначалу и в самом деле пытались договориться с софийским беглер-беком.
Ведь им ничего не стоило назвать себя  здесь  войском  ненавистной  туркам
Речи Посполитой. Но несколько  вооруженных  стычек,  да  и  имя  казацкого
атамана Сулимы убедили турок, что они имеют дело с  вольными  запорожскими
казаками, а но с войсками польского короля.
   На этом и закончился мирный казацкий поход. Точно вихрем втянуло  их  в
Балканскую  войну,  и  они   стали   невольными   союзниками   итальянцев,
участниками затяжной  войны  в  долине  Дуная.  Втянувшись  в  эту  войну,
вынуждены были сражаться. Назад теперь  не  так  легко  возвращаться,  как
беспрепятственно шли они летом почти до итальянской границы!
   Вот впереди она, знакомая и Сулиме Италия! Он не забыл  своего  давнего
рейда по этой земле. Медальон папы Григория всегда  носил  при  себе,  как
веское свидетельство участия в Европейской войне.
   Более десяти лет назад он  тоже  воевал  на  стороне  чешского  народа.
Австрийский цесарь прибрал Чехию к своим рукам,  но  кому-то  из  соседних
государей завидно стало, они выступили "в защиту  чехов"  и  перессорились
между собой...
   - Не для нас эта воина, - сказал тогда Максим Кривонос,  ища  для  себя
иных путей в жизни.
   "Нашел ли?  -  промелькнула  горькая  мысль.  -  Очевидно,  итальянские
солдаты знают, куда ушли лисовчики..." Вспомнил он  и  о  намеке  Богдана,
когда они прощались перед этим походом:
   - Возможно, где-нибудь встретите и наших лисовчиков! Вам во что  бы  то
ни стало надо встретиться с итальянскими воинами, расспросить их...
   И повел Сулима своих казаков не к морю, как договаривались в Килии, а в
противоположную сторону, на розыски следов Кривоноса.
   - Если удастся, постараемся пробиваться без боя, - советовался Сулима с
казаками. - Но если уж турки нагло будут преграждать нам путь к соединению
с итальянцами, не жалеть голомозых!





   Во время встречи с Пясочинским в канун Нового года  Богдан  сказал:  "Я
должен лично поговорить с коронным гетманом!.."
   Тогда же шла речь о немедленной  встрече  с  гетманом,  находившимся  в
Баре. Но сейчас была не летняя пора, когда в любой момент сел  на  коня  и
поехал, а зима. Богдану не приходится краснеть  за  то,  что  не  выполнил
своего обещания. Чигиринский полковник  и  сам  вскоре  понял,  что  ехать
Богдану Хмельницкому при таком бездорожье в  Бар  или  в  Краков  было  бы
неоправданным геройством. Кстати, и Пясочинский из-за бездорожья  вынужден
был остановиться в Белой Церкви, пережидая метели и гололедицы. Да и стоит
ли Богдану торопиться со встречей с коронным гетманом, чтобы  договориться
об участии в казацком походе против московского царя?
   Правда,  ему  надо  было  встретиться  и  поговорить  с  Конецпольским!
Коронный  гетман   не   только   управлял   войсками,   но   и   направлял
государственную политику Речи Посполитой.
   После Нового года никого не удивляло оживление казачества. Реестровым и
нереестровым казакам было о чем подумать и поговорить.
   - Кажется,  писарь  у  нас  дельный,  -  говорили  чигиринцы,  узнав  о
разговоре Богдана с комиссаром коронного гетмана. Даже реестровцы стали  с
интересом присматриваться к Богдану.
   Через Субботов и Чигирин теперь свободно проходили нереестровые казаки,
особенно молодежь. Никто не прятал своего оружия,  а,  наоборот,  во  всей
округе увеличился спрос на сабли и пистоли.
   Другая  новость  молнией  распространилась  по  стране...  Умер  король
Сигизмунд III! На время Речь Посполитая осталась без короля,  и  казалось,
что орел со скипетром державы в когтистых лапах,  символизировавший  собой
власть, остался без короны.
   - Ну, братья казаки! Теперь-то уже и у нас спросят мужи  Варшавы,  кого
бы мы желали избрать королем!  -  передавали  чигиринцы  слова  полковника
Острянина.
   Действительно ли  сказал  это  Острянин  на  Сечи  или  нет,  но  молва
распространилась, как эхо в лесу.
   - Владислава, очевидно, изберут без нас! Хотя должны  бы  пригласить  и
казаков на  елекцию...  [избрание  короля  (польск.)]  -  вслух  рассуждал
Богдан.
   Но на сейм казаков не пригласили. И хотя старшины реестровых казаков  и
некоторые из провинциальных украинских панков добивались "справедливости",
Польские сенаторы грубо отказали им.
   - Не хотите порадовать украинцев! - возмущался Адам Кисель на одном  из
заседаний во время королевского безвластия.  -  Не  будет  у  нас  мира  с
приднепровцами!
   - Вы уж лучше замолчите, пан Кисель! - закричали сенаторы сейма.
   А когда украинцы потребовали  предоставить  им  государственные  права,
сенаторы только посмеялись над ними. Делегацию реестрового казачества даже
не пустили в Варшаву. Только  в  Кракове  король  дал  аудиенцию  казакам.
Выслушав  их  жалобы,  он  торжественно  успокоил   реестровиков.   Король
Владислав был приветлив, но неуступчив.  Он  снова  настаивал  на  участии
казачества в войне против Москвы...
   Богдан  чутко  прислушивался  к  разговорам  казаков  в  Чигирине.   Он
приглашал к себе кобзарей не только для того, чтобы послушать их думы,  но
и расспрашивал, о чем говорят люди на Украине. Кобзари  рассказывали  и  о
походе Сулимы. С Запорожья, по следам этого неугомонного  казака,  неслись
не только кобзарские песни и думы:

   Як злэтив орэл, славный козак Иван Сулима,
   На турецькых слидах та на козацькых шляхах...

   Поговаривали также  и  о  том,  что  шляхта  угрожает  казакам.  Богдан
улыбался, выслушивая это, хотя не до смеха было писарю Чигиринского  полка
реестровых казаков!
   После избрания нового короля шум постепенно утих и все  становилось  на
свои места. Богдан узнал о том, что турки вдруг снова зашевелились. Может,
султан захотел напомнить новому  польскому  королю,  что  Речь  Посполитая
является турецким данником?
   - Сулима все-таки насолил туркам!  Султан  подтягивает  свои  войска  к
молдавским  границам.  Во  главе  войск  поставил  софийского  беглер-бека
Аббас-пашу. Очевидно, для участия в торжественной коронации Владислава?  -
шутил Богдан, разговаривая с чигиринцами.
   "Пора проучить варшавских изменников!"  -  грозился  султан,  отправляя
войска Аббас-паши на Приднестровье.
   Навстречу войскам Аббас-паши  отправился  из  Кракова  коронный  гетман
Конецпольский. Перед этим он послал гонцов к своим старостам  на  Украине,
чтобы они ускорили снаряжение казаков.
   Софийский беглер-бек  Аббас-паша,  не  успевший  задержать  в  Болгарии
полковника Сулиму с войсками, двинул свою орду на украинские  земли  вдоль
Днестра. Под угрозой оказался и  Каменец.  В  связи  с  этим,  по  приказу
полковника Адамовича,  Богдан  Хмельницкий  выехал  с  полком  чигиринских
казаков в район Каменца.
   Чигиринский полковник Адамович не хотел отставать от других  реестровых
полковников, которые уже отправили своих казаков под  Смоленск,  в  помощь
молодому королю Владиславу.
   Сопровождать же этот сборный полк во главе  с  Юхимом  Бедой  полковник
Адамович и поручил Богдану Хмельницкому.
   - Вот вам, пан писарь, и представляется  удобный  случаи  поговорить  с
коронным гетманом, - сказал полковник.
   Казакам,  в  свою  очередь,  представилась  возможность  доказать  свою
доблесть на поле боя.
   Давно исключенный из реестра каневского полка за глумление над киевским
воеводой во время боя на болоте у Куруковских озер, сотник Беда  не  очень
огорчался. Хотя из реестра его и исключили, но среди старшин и казаков  он
пользовался  большим  уважением.  Сотника   считали   опытным   и   смелым
командиром. А для военного похода на Дунай - лучшего не найдешь!
   - Не разгневается ли коронный гетман, узнав сотника? Может,  не  Бедой,
а, скажем, Лихом назвать его?.. - озабоченно говорил чигиринский полковник
Адамович.
   - Если понадобится, я сам поговорю с коронным  гетманом!  -  решительно
сказал Богдан, беря под защиту бойкого и сметливого старшину. Фамилию Беде
не пришлось менять.





   Богдан был писарем Чигиринского полка,  а  не  этого  сборного.  Но  до
самого Каменца фактически вел его как старшой. Да  и  полком  не  называли
этот отряд добровольцев, чтобы не пугать шляхтичей присвоением Беде звания
полковника. Каждый казак в отряде знал,  что  до  Каменца  старшим  у  них
является чигиринский писарь Богдан Хмельницкий.
   Именно пользуясь  этим  правом,  он  и  посоветовал  Юхиму  Беде  взять
помощником казака лубенского полка Мартына Пушкаренно.
   - Лучшего помощника не найти! - говорил  Богдан.  К  тому  же  этим  он
угождал и полковнику Адамовичу, беря помощником  командира  не  случайного
воина, а своего казака.
   Писарем сборного полка Богдан предложил назначить Ивана Богуна.  Только
Филона Джеджалия отстояла Лукерия,  оставив  его,  единственного  мужчину,
хозяйничать на хуторе.
   Богдан снарядил для Ивана лучшего коня на хуторе. Отдал он Ивану и свой
самопал, не пожалев ни пороха, ни  пуль.  А  Лукерия  отдала  сыну  саблю,
принадлежавшую когда-то Наливайко.
   -  Будешь  сечь  голомозых,  вспоминай  о  своей  матери,   Ивасик!   -
приговаривала она. Казалось, что она сама взяла бы саблю и пошла воевать с
этими людоловами, которые причинили ей  столько  горя.  Филон  не  скрывал
зависти, видя, как мать провожает Ивана в первый боевой поход...
   По дороге от Чигирина до Днестра  казаки  узнали,  что  орда  буджацких
татар и передовые отряды мультянцев  пересекли  реку  и  стали  опустошать
хутора, уводя в неволю людей. Более  сильные  и  ловкие  убегали,  разнося
тревожную весть по степям и лесным дорогам.
   Гетман Конецпольский спешил с  войском  навстречу  врагу,  каждый  день
посылая гонцов к старостам и полковникам,  требуя  подкреплений.  Гонец  и
встретил чигиринцев как первую помощь с Днепра.
   - Коронный гетман будет рад! - сказал гонец. - Потому что без  казаков,
говорит, тя-яжело до-обиться по-обеды.
   Отряд чигиринцев должен был встретиться с гетманом недалеко от Каменца.
И Богдан вспомнил о своем разговоре с Конецпольским в  беседке  роскошного
сада Потоцких на крутом  берегу  Днестра.  Это  было  давно,  но  все-таки
разговор волновал его и теперь.
   От доставленного рейтарами "языка" гетман узнал, что летом  возле  моря
прошел, направляясь в Италию, Сулима с двухтысячным отрядом казаков.
   Под Каменцем Конецпольского уже  поджидали  жолнерские  части.  Там  он
узнал, что первый казацкий полк чигиринцев идет на помощь. Коронный гетман
и не мыслил начинать войну с турками без украинских казаков.
   Прибывших казаков коронный гетман встретил  с  подчеркнутым  вниманием,
обещал лично встретиться с чигиринскими казаками, а с молодыми  старшинами
любезно поздоровался за руку. Ведь они - цвет храбрых украинских воинов!
   Он  дольше,  чем  других,  задержал  руку  Богдана,  окидывая  взглядом
мужественную фигуру, словно сравнивал его с собой. "Силе и ловкости  этого
стройного казацкого старшины, - думал он,  -  мог  бы  позавидовать  любой
командир польского войска".
   - Мне о-остается только восхищаться паном Хме-ельницким! - торжественно
произнес  он,  похвалив  молодых  старшин  казацкого  полка,   подобранных
Богданом.
   Конецпольский не скрывал  своей  радости  от  встречи  с  Богданом.  Он
встретил Богдана как равного себе, как знатного шляхтича,  расстроив  этим
все планы намеченного Богданом нелицеприятного разговора с  гетманом.  То,
что Конецпольский нисколько не  удивился  появлению  здесь  сотника  Беды,
свидетельствовало о том, что гетману крайне необходимы хорошие воины и что
он умеет ценить воинскую доблесть казацких старшин. Ведь он с ними  должен
переправиться  через  Днестр,  а  это  не  на  охоту!  Не   зря   назначен
беглер-беком в Софию Аббас-паша Эрзерумский. Коронному гетману  приходится
заискивать перед казацкими старшинами. Именно тут, на Днестре, ему  больше
всего нужны такие старшины, как Беда!
   О неприятном инциденте на Куруковском озере гетман даже  не  вспоминал.
Сейчас ему было не до этого: Аббас-паша  следом  за  ордами  татар  грозно
продвигался к Днестру. Турецкие отряды Аббас-паши, взбешенные тем,  что  у
них в тылу проскочили казаки Сулимы, вымещали  свою  злобу  на  украинских
людях, живших за Днестром.





   Отрядам Сулимы приходилось  вступать  в  бой  с  турками  и  далеко  за
пределами Болгарии, на границе  с  Италией,  в  тылу  основных  враждующих
сторон  в  Балканской  войне.  Бои  эти  были  случайные,  они   возникали
неожиданно, как вихрь, и быстро прекращались. Турки сразу чувствовали, что
имеют дело с казаками. С ними приходилось им сталкиваться и на Дунае,  где
воевали  лисовчики  Стройновского.  Казаков  Сулимы  турки  принимали   за
действующий  отряд  австрийского  цесаря   и   немедленно   отходили,   не
препятствуя их продвижению на запад.
   А Сулима с казаками не спешил, словно притормаживал время. Он  сохранял
силы. Да и стоило ли растрачивать их здесь?
   Кое-кто из молодых старшин спрашивал:
   - Зачем нам эти итальянские земли?
   - Да не земли нам нужны, - убеждал Сулима других... Но был  ли  он  сам
уверен в том, что это так, трудно сказать. Понимал: медальон  папы  сделал
бы  его  союзником  итальянских  войск,  а  значит  -  врагом   испанских!
Вооруженные нападения войск австрийского  цесаря  на  придунайские  страны
давно уже превратились в большую Европейскую войну. Украинцам нечего  было
делать ни с цесарем Австрии, ни со шведским королем, ни с  французскими  и
испанскими захватчиками, которые зарятся на чешские придунайские земли.
   Вот поэтому  Сулиму  и  его  казаков  беспокоили  только  турки.  Зачем
голомозые лезут в эту драку  европейских  правителей  из-за  господства  в
Европе?
   - Получается, что и дальше продвигаемся только  ради  казацкого  хлеба,
воюя с турками! - роптали старшины и казаки Сулимы.
   - Бои, бои... Разве они нужны нам?.. Нам бы только Кривоноса разыскать,
а потом сразу повернули бы к морю. А попробуй найди его в такой  заварухе,
- говорил, словно советуясь с самим собой, Сулима.
   - Корм коням и харчи казакам всегда нужны. Почему бы и не  напасть  нам
на голомозых? Такие у них кони! И зачем  они  прутся  на  чужие  земли?  -
поддерживали полковника молодые старшины, которые  впервые  отправились  в
такой далекий поход.
   - Верно. Всех до единого казака мы уже посадили  на  лучших  янычарских
коней. Что и говорить... - поддакивали казаки.
   - Не один  черт,  где  бить  голомозых,  пан  полковник!  -  воскликнул
Золотаренко, поддерживая полковника.
   Вдруг громкий хохот донесся из-за  холма,  и  тут  же  показался  отряд
казачьей разведки во главе с Карпом Полторалиха. А где Карпо,  там  всегда
смех и шутки.
   Сулима обернулся, ища  глазами  Карпа.  Его  нетрудно  было  узнать  по
громкому разговору и обнаженной голове - он даже зимой ходил без шапки.
   - Эй, казаче! Не случилось ли что? - спросил издалека.
   - Конечно, случилось, пан  полковник!  -  отозвался  Карпо,  пробиваясь
сквозь толпу казаков. - В этот раз, батько Иван, самого Карпа ведут как на
веревке. Друзья болгары с жалобой или  с  предупреждением  спешат  к  нам.
Что-то про турков... Подавай им старшого, да и только, словно дозорные  за
пазухой его носят.
   Только  теперь  увидели  казаки,  что  Карпо  шел  в  окружении  не  то
итальянских, не то французских воинов. По  их  внешнему  виду  можно  было
судить, что они давно не воюют: все безоружные, опустившиеся, заросшие.  И
трудно было определить, сколько им лет.  Только  передний  казался  моложе
других. Неужели они искали именно их, запорожских казаков?
   - Вот вам и наш старшой, панове братушки, - показал Карпо на Сулиму.
   - Драги приятелю!.. На драго сердце ми е да гледам това народната сила!
[Друзья!.. Сердечно рад видеть такую народную силу!  (болг.)]  -  произнес
самый младший из них. Он остановился и показал рукой на собравшихся в лесу
казаков. Потом низко поклонился Сулиме и  отрекомендовался:  -  Доктор  на
богословието и канонического право, болгарски човек Петир Парчевич!..
   - Даже страшно... - шепнул Карпо старшине Ивану Золотаренко.
   Его услышали некоторые  казаки  и  засмеялись.  Услышал  и  Парчевич  и
расценил это как дружескую шутку.
   - Кой то се бои от врабци, да не сее проса! [Бояться воробьев - не надо
сеять проса! (болг.)] - дружеским тоном сказал он, обращаясь  к  Карпу.  И
казаки поддержали его дружным смехом.
   Молодой  болгарин  Петр  Парчевич  не  нуждался  больше  ни   в   каких
рекомендациях в этом кругу настоящих друзей. Сулима поздоровался со  всеми
его товарищами, которые пришли сюда, ища поддержки или помощи.
   Гостей посадили на бревна напротив  Сулимы  со  старшинами.  Казаки  не
впервые принимают болгар. Когда казаки продвигались по берегу моря, к  ним
не раз приходили болгары предупредить, что янычары намереваются преградить
путь казакам, потопить лодки  на  речных  переправах.  Сулима  и  старшины
решили, что и эти пришли  предупредить  их  о  какой-то  новой  угрозе  со
стороны турок.
   -  Наш  народ  до  сих  пор  поет  песни  о  русских  воинах,   которые
давным-давно,  еще  во  время  царствования  Асана  Второго,  помогли  ему
отвоевать престол болгарского царства. Мы ждем, что воины с Волги и Днепра
снова придут и освободят болгар от турецкого ярма.
   - Да, казаки не на жизнь, а на смерть  воюют  с  голомозыми!  -  сказал
кто-то из старшин.
   Молодой  доктор  богословия  и  канонического  права  только  вздохнул,
взглянув на старшину.
   - Поэтому мы и не поддерживаем войну на Балканах. Мы  только  понемногу
портим кровь туркам, - сказал Сулима под одобрительный смех казаков.
   - Наши люди снова  должны  подняться  против  турок!  Но  кому-то  надо
разбудить их, воодушевить и возглавить! А кто у нас  осмелится  на  такое?
Болгары  никак  не  могут  очнуться  после  разгрома  восстания  турецкими
войсками. А ваши казаки... О, мы хорошо знаем их по партизанской борьбе  в
Италии.
   - В Италии?.. О ком вы говорите? - встревожился Сулима, догадываясь, на
что намекает Парчевич.
   - О лисовчиках Кривоноса, об украинских казаках,  которые  сражались  в
Италии! - спокойно произнес Парчевич.
   Сулима вскочил, следом за ним поднялись с бревен казаки и старшины.
   - Вы знаете нашего Кривоноса?  -  приблизился  Сулима  к  Парчевичу  и,
схватив его за обе полы мундира, потянул к себе. Тот даже растерялся...
   - Так мы же  вместе...  протаптывали  горные  тропы  в  Италии,  вместе
боролись за свободу и справедливость. Но это  было  давно.  Храбрый  казак
Кривонос ушел из Италии, - словно оправдываясь, продолжал Парчевич.
   - Ушел из Италии? А куда? Ведь Кривонос - наш друг! К нему на помощь  и
идем мы в Италию... - наконец объяснил Сулима, только сейчас поняв и  сам,
куда и зачем идет он с казаками.
   - Кривонос ваш друг? Но и наш! - оживился болгарин.
   Казаки попросили Парчевича рассказать им все, что ему было  известно  о
Кривоносе и его друзьях. Но больше того, что отряд  казаков  во  главе  со
своим атаманом Кривоносом несколько лет  партизанил  вместе  с  болгарами,
итальянцами, испанцами и даже с изгнанными из своей страны турками в горах
и лесах Италии, - Парчевич не знал.
   -  Восстание  было  жестоко  подавлено  испанскими   правительственными
войсками. Вдохновителя восставшего  народа  Кампанеллу  с  трудом  удалось
спасти  французским  друзьям.  А  куда   деваться   партизанам,   особенно
чужеземцам? И разбрелись они кто куда, как и мы. Вот  крадемся  на  родную
землю, - все так же спокойно говорил Парчевич. И, спохватившись,  добавил:
- Правда, двое моих друзей снова хотят вернуться в отряд...
   - Не тяни, браток, жилы!  Убежал  Кривонос  или  нет?  -  торопил  Юрко
Лысенко, особенно интересовавшийся Кривоносом.
   - Пошел Кривонос в наемные войска французов, поддавшись  на  уговоры...
папского нунция Мазарини, любимца папы Урбана. Уж очень этот нунций  любит
Францию... А ваш Кривонос будто бы его  старый...  приятель!  -  улыбнулся
Парчевич, вспомнив, что еще не рассказал  самого  интересного  о  "дружбе"
партизана Кривоноса с сицилийским дворянином Мазарини.
   - Ежели Мазарини любимец папы, так  какой  же  он,  черт  возьми,  друг
Кривоноса? - допытывался Богун.
   - Что же, бывают чудеса! Ведь папа Урбан уважал  и  Кампанеллу,  считал
себя другом Галилея!..
   - А кто такой Галилей? Наверно, такой же папа? - не утерпел Вовгур.
   Болгары переглянулись.
   - Галилей самый крупный ученый на земле.  Но  бог  с  ним  с  Галилеем,
братья! Кривонос пошел за Кампанеллой во Францию. Воины и там  нужны...  А
мы завернули сюда, чтоб предупредить вас,  братья.  Беглер-бек  Аббас-паша
помирился с поляками и ведет свою грозную армию с  Днестра  на  Дунай.  Он
грозится уничтожить весь ваш отряд!
   - Так, может, и нам  повернуть  следом  за  Кривоносом!  Смогли  бы  вы
показать нам  дорогу  к  нему?  Ведь  говорите,  что  двое  из  вас  хотят
направиться туда? - вмешался Юрко Вовгур.
   - Да, двое наших собираются разыскать Кривоноса.
   - И я с вами, братцы! - воскликнул Юрко Вовгур.





   Теперь выбирай, атаман, какие пути безопаснее: на чайки и  в  море  или
немедленно отправляться за Дунай, к австрийскому цесарю? Болгарские друзья
сообщили Сулиме о поражении войск паши на Днестре. Молодой турецкий султан
в  гневе  повелел  повернуть  войска  и  истребить  до  единого   казаков,
прорвавшихся во владения правоверного султана.
   - Аллах повелевает устами падишаха,  -  сообщали  гонцы,  -  немедленно
очистить  придунайские   земли   от   неверных   гяуров   этого   злейшего
шайтана-запорожца, богопротивного Сулимана!
   Атаман засмеялся, услышав, как  исказили  мусульмане  его  имя.  Но  им
овладела и тревога: ведь он привел сюда не подвижной, небольшой  отряд,  а
более тысячи казаков!
   После встречи с болгарскими патриотами Сулима сразу  же  повернул  свои
войска к болгарскому побережью Черного моря.
   - Два года побродили по свету, хватит! Пора и домой возвращаться.
   - Так Аббас, сказывают, уже и Дунай перешел возле Килии!  Хватит  ли  у
нас сил  отбиться  в  случае  столкновения  с  его  ордой?  -  тревожились
ближайшие друзья Сулимы.
   -  Не  на  суда  же  посадит  Аббас  тридцатитысячную  орду!  Этот  пес
обязательно пройдет со своей оравой по равнине между морем и  Дунаем.  Для
этого чайки ему не нужны, да и безопаснее, чем на море!.. А нас  горсть  в
сравнении с его ордой. Да и чайка для казака - словно колыбель матери.
   -  Намытарились,  что  и  говорить!  Хотим  на  море,  батько  Иван,  -
поддерживали Сулиму и молодые казаки. - Давай наказ!
   - Наказ, друзья мои, будет один:  не  щадя  коней,  скакать  как  можно
быстрее к морю! Захватите все суда на берегу.
   - А как же кони? Кони для казака - его жизнь! - зашумели казаки.
   - Да черт с ними, с конями! Оставим болгарам, ежели уцелеют после такой
бешеной скачки. Все, что окажется лишним, придется сжечь. Сами видите, что
армада озверелых турок уже спешит сюда. Успеть бы и нам!..
   До ближайшего болгарского берега казаки Сулимы добрались только  спустя
две недели. Временами им приходилось  вступать  в  бои  с  турками,  снова
возвращаться к Дунаю.
   Казаки с радостью встретили море, потому что  в  него  впадали  и  воды
Славутича-Днепра. Но бурлящее море было безграничным и бездонным.  Его  не
перепрыгнешь, как ручеек. Казак без чайки  на  море,  как  и  без  коня  в
походе, если не воронью в степи, то хищным рыбам на съедение достанется...
   - Лето, братцы мои, вода как парное  молоко!  -  восхищенно  воскликнул
Карпо, первым добравшись с разведкой к морю.
   - Айда искать челны, панове казаки! - приказывал  Сулима,  хотя  хорошо
понимал, как трудно раздобыть их в чужом, опустошенном турками  краю.  Это
не Запорожье с его столетними вербами, где каждая из них,  можно  сказать,
челн.
   - Позволь мне, атаман, вместе с другими желающими пробиться за Дунай, к
лисовчикам Стройновского! Ведь на всех челнов все равно не хватит?
   Иван Сулима вздрогнул от неожиданного предложения Золотаренко.
   - Что это ты вздумал, Иван! Тогда уж всем вместе пробиваться, хотя бы и
к лисовчикам.
   - Вместе, вместе... Как ты пробьешься с такой саранчой,  как  у  нас?..
Лучше разделиться. Молодежь пошла бы со мной, обманем турок, собьем  их  с
нашего следа...
   И увидел,  что  эта  мысль  не  испугала  Сулиму,  а  понравилась  ему.
Полковник словно очнулся. Неожиданное, но и спасительное предложение!
   А по болгарскому побережью Черного моря все больше и больше разносились
слухи не только о поражении Аббаса и его перемирии с поляками, но и о том,
что турецкая конница уже находится возле устья Дуная, направляясь в погоню
за казаками.
   Услышали об этом и казаки Сулимы.
   - Будем же молить бога, панове  товарищество,  чтобы  нам  благополучно
окунуться в эту казацкую купель,  -  говорили  пожилые  казаки,  собираясь
отправиться вместе с Сулимой в морской поход.
   - Разве вам впервые! - подбадривал их  Карпо.  Он  первым  поддержал  и
Золотаренко.
   Следом  за  Карпом,  словно   сговорившись,   закричала   и   молодежь:
"Согласны!" И снова казаки объединялись в сотни, курени. Сулима  предложил
уходящим вместе с Золотаренко выбрать самых лучших коней. Казаки  делились
порохом, уходящим в море отдавали лучшую одежду. Одного дня хватило, чтобы
разбиться на два отряда. Сулима  с  грустью  отметил,  что  большая  часть
казаков ушла с Золотаренко.
   Вечером  того  же  дня  и  распрощались.  Казаки,  решившие   пойти   с
Золотаренко,  сердечно  провожали  казаков,   отправившихся   с   Сулимой.
Последним сел в атаманскую чайку Иван Сулима.
   "Отчего мне так грустно расставаться с  ними?"  -  спрашивал  он  себя,
вглядываясь в даль. Там, на чужом берегу, оставались его дети!
   - Не задерживайтесь и вы, братья. Не  забывай,  Нечипорович,  что  тебе
надо  вернуть  на  Украину  и  казаков-лисовчиков,  обманутых  полковником
Стройновским и королевскими наемниками  цесаря.  Непременно  вернуть!  Сам
знаешь, украинская  земля  стонет  в  ярме.  Сейчас  Украине  нужны  свои,
надежные войска! Понял?.. - уже отплыв от берега, кричал Сулима,  все  еще
не отрывая глаз от оставшихся на берегу.
   Но с  берега  уже  доносилась  походная  казацкая  песня.  Затянули  ее
старшины, окружавшие подвижного Карпа Полторалиха,  и  тут  же  подхватили
молодые казаки. И песня, удаляясь вместе с берегом, казалось, то плыла  по
спокойному морю, то терялась в густом лесу.
   И кто кого провожал в далекий путь на этом болгарском берегу  -  трудно
было определить. Казаки расходились в разные стороны, но дорога у них была
одна - к победной славе, если даже придется и умереть за нее!

   Гэй, гэй-эй! Була ж слава
   И злэтила, як пава...
   Козак у Царгороди, браття отаманы,
   Сыдыть у нэволи, з горя, з лыха в'янэ...
   Гэй, сыдыть козак, зализом кованый,
   Турка-янычара молыть-умовляе:
   Гэй, пусты, турку, на час, на хвылыну,
   Нэ муч из-за мэнэ й молоду дивчыну!
   Мав бы за хвылынку жиночкою взяты!
   Та й турчынам клятым нэ жыву виддаты!
   Гэй-эй, гэй!

   Казаки Золотаренко двинулись в путь. Петр Парчевич  вместе  с  друзьями
взялся проводить казаков  к  Дунаю.  Они  повели  их  кратчайшей  дорогой,
подальше от лишних глаз.





   Стояла горячая для землепашцев пора уборки хлеба. А чигиринцы  тревожно
убирали  усадьбы,  подметали  дворы,  словно  готовились  к  троице.   Они
вынуждены были оставить на токах необмолоченное зерно, на лугах неубранное
сено, прекратить взмет зяби.
   Некоторые белили стены своих хат, подмазывали завалинки желтой  глиной.
На главной улице перед воротами каждой  усадьбы  хозяева  посыпали  желтым
песком.
   Угождая старостам и жолнерам, люди  забыли  о  том,  что  надо  убирать
перезрелую  гречиху.  Матери  покрикивали  на  ребятишек,   заставляя   их
умываться:  ведь  вот-вот  приедет  коронный  гетман!  Люди   настороженно
выглядывали из-за поветей, стогов, соломы и сена. На улицах ни одной живой
души.
   - Уже и по селам стали ездить. Как батюшке в церкви, ковры им под  ноги
стели!.. - недовольно бормотали старики.
   Всадники, гонцы один за другим носились по улицам и  возле  усадеб.  От
двора к двору ходили десятские. На ропот выписанных из реестра казаков  не
обращали никакого внимания, будто и не слышали. Они  уверенно  чувствовали
себя в этом пограничном казацком городе. Ведь это Чигирин, а  не  Каменец,
не Броды!..
   - Не обошла беда и наш  казацкий  край.  Крепости  на  Порогах  строят,
жолнеров, как в покоренной стране, на постой ставят, женщин  бесчестят!  А
наших воинов то записывают в реестры, то  вычеркивают.  Настоящих  казаков
заставляют подчиняться польским командирам - шляхтичам. Казаки... Что  это
за казак, если его муштруют всякие мерзкие щенки, как  этот  богопротивный
Лащ! Тьфу ты, прости, господи!..
   - Щенков, Мирон, у них хватает. А все же охрану новой Кодацкой крепости
гетман и своим жолнерам не доверил! Французских наемников там оставил.
   - Французы уберегут... Тут Наливайко нужен, чтобы проучить их!..
   - Найдется, Мирон, и Наливайко, погоди  немного.  В  казацком  роду  не
перевелись еще Наливайки. А то... совсем прижали нашего брата,  составляют
реестры, людей закрепощают! Лейстровики аль те же  польские  надсмотрщики,
как и Лащ. Разбой, да и только...
   О таких настроениях  знал  и  Конецпольский.  Иначе  незачем  ему  было
оставлять в построенной крепости на Кодаке гарнизон из наемных французских
солдат.


   Подъезжая к Чигирину, коронный гетман заблаговременно  послал  в  город
поручика Скшетуского. Он поручил ему принять хлеб-соль  от  представителей
Чигиринского  староства.  Въезжая  в  Чигирин,  гетман  спросил  у   своих
приближенных:
   - Не о-отравлен ли этот хлопский каравай зме-е-иным я-ядом?
   - Да упаси боже, что вы, уважаемый пан гетман! Его  пекли  жены  верных
Короне старшин! К тому же, уважаемый пан гетман, под строгим присмотром...
молодого полкового писаря, пана Чаплинского.
   Конецпольский резко обернулся к полковнику, удивленно спросил:
   - Ведь писарем был па-ан Хмельницкий. Пан  полковник,  очевидно,  забыл
фамилию сво-оего писаря?..
   - Да-да, был, уважаемый пан гетман! - смутился полковник.
   - Зна-аю, он, наверно, до сих пор не в-вернулся с войны... Но  пи-исарь
не джура, уважаемый пан полковник! - резко упрекал гетман, нервничая.  Эти
его слова точно кнутом стегали полковника, только недавно приглашенного  в
полк по рекомендации сенатора Юрия Збаражского.
   -  Так,  вашмость...  Конечно,  так.  Пан  Хмельницкий,  кажется,   уже
вернулся. Но за время его  отсутствия  в  полку  накопилось  столько  дел,
вашмость. А тут князь Юрий Збаражский и Мартин Казановский порекомендовали
хорошего юношу шляхтича... Обо всем этом я писал подробно пану  гетману  в
Броды. В Чигирине нужен постоянный писарь. А пан Хмельницкий...
   - Так, может, пан по-олковник некстати послал пана п-писаря  на  помощь
нам в это-ой войне с Аббас-па-ашой? Если  у  пана  полко-овника  есть  уже
другой писарь, то чем занят сейчас в полку пан Хме-ельницкий?
   Вопрос гетмана был неожиданным для полковника. Но  не  вопрос  тревожил
его. Гетман вдруг соскочил с коня, передал его джуре и пешком направился к
дому староства, словно не хотел видеть ни полковников, ни джур.  Загурский
тоже соскочил с коня, обернулся, будто  искал,  кто  бы  мог  ответить  на
вопрос рассердившегося гетмана. К полковнику подбежал молодой казак Пешта,
который всегда исправно выполнял его поручения.
   - Полковник Белоцерковского полка ищет хорошего писаря, пан  полковник.
Этот полк в два раза больше  нашего...  -  почти  шепотом  говорил  Пешта,
помогая своему полковнику выпутаться из неприятного положения.
   Полковник тут же нагнал гетмана:
   -  Ах,  совсем  у  меня  вылетело  из  головы,  вашмость  пан   гетман.
Белоцерковскому полку нужен хороший писарь.  Полк  действительно  большой.
Как раз для пана Хмельницкого. Да и... от чигиринской вольницы подальше...
- изворачивался полковник, туманно намекая на что-то.
   Гетман остановился, посмотрел на  вспотевшего  полковника.  Но  тут  же
повернулся и пошел к новому двухэтажному дому староства.  Слишком  пузатые
колонны,  потрескавшийся  деревянный  архитрав,  особенно  его  украшения,
вызвали улыбку у Конецпольского.
   - Я са-ам поговорю об этом с паном Хме-ельницким! - уже более  спокойно
сказал он.
   На крыльце гетман остановился и  посмотрел  на  улицу.  От  реки  и  по
спускающейся с холма улице, украшенной как в праздник, шли  пешие  казаки,
миряне.  Среди  них  показался  и  гонец   коронного   гетмана,   старшина
Скшетуский. Рядом с ним шел бородатый  казак,  который  нес  на  полотенце
хлеб-соль. За ним следовали конные и пешие челядинцы староства  и  казаки,
охранявшие город и крепость.





   Обед был простой, но гетман за время  походной  жизни  привык  к  такой
пище, даже любил ее. Для Конецпольского накрыли отдельный стол в покое  на
нижнем этаже, который своей  задней  стенкой  упирался  в  глиняную  гору.
Угощал гетмана сам полковник чигиринских реестровых казаков Загурский.
   После обеда гетман снова заторопился  в  путь.  Уже  на  ходу  напомнил
Загурскому, чтобы бесперебойно снабжали провиантом  гарнизон  в  Кодаке  и
каждую неделю меняли жолнерские постои у местных жителей.
   Спускались сумерки, пустели улицы. Только на площади перед  староством,
где обедал Конецпольский, толпились казаки из свиты коронного гетмана.
   Полковник надеялся, что гетман больше не вспомнит о писаре Хмельницком.
А Конецпольский, выйдя во двор и поджидая джуру с конем, все-таки спросил:
   - Па-ан Хмельницкий еще не при-ибыл?
   - Да, вашмость, до сих пор его нет, - ответил Загурский.
   - Посылали за-а ним? Верну-улся ли джура,  что  доложил?  -  настойчиво
спрашивал гетман.
   - Да, уважаемый... - запнулся полковник.
   - Так посылали и-или не-ет, па-ан?.. - допытывался  Конецпольский,  еще
больше заикаясь.
   - Джура, вашмость... до сих пор...
   - Не-е ве-ернулся! Пло-охие у вас джуры, пан Загурский! Выну-ужден буду
прислать  вам  более  исполнительных!  Очевидно,  мне  надо  было   самому
ра-аэобраться в писарских делах полка... Но е-если  до-онесе-енне  о  пане
Хмельницком  действительно  направили  ко   мне...   Нех   пан   полковник
позаботится  о  том,  чтобы  сле-едом  за  мно-ой  приехал  в  Броды   пан
Хмельницкий... А сейчас по-о коням!  -  скомандовал  и  по-военному  легко
вскочил в седло. И в ту же минуту выехал со двора староства.
   Конецпольский не заметил, как за воротами староства от свиты полковника
отделился его джура Сидор Пешта и поскакал на взгорье, по дороге,  ведущей
в Субботов. Полковник  только  сейчас  облегченно  вздохнул:  "Что  дальше
будет, увидим! А пока что встречу субботовского писаря с коронным  оттянул
на долгое время..." Загурский был уверен, что  коронный  гетман  сразу  же
уедет на Инфляндскую войну, а со временем и совсем забудет о Хмельницком.
   Над Чигирином уже сгущались сумерки, когда конный кортеж Конецпольского
тронулся в путь. Небо было затянуто тучами, надвигалась темная,  безлунная
ночь, но гетман не обращал на это внимания. В его полной  забот  и  хлопот
военной жизни стирались грани между днем и ночью. Он  лучше  поспит  днем,
чем упустит ночь, чтобы скрыть свои переезды.  У  первого  гетмана  всегда
неотложные, важные дела. У него первое кресло  в  сенате,  каштелянство  в
Кракове! Ему некогда нежиться на мягких подушках!  Тем  более  в  казацких
краях. Здесь не поспишь, и гетману в самом деле лучше ночью  передвигаться
по этим степным дорогам вдоль Днепра.
   Только когда гетман подъезжал к реке Тясьмин, в небе появились  светлые
полосы, возвещавшие о восходе луны.





   Во дворе хлопотали Ганна и Мелашка, снаряжая Богдана в дальнюю  дорогу.
Утро было особенное, - может, последнее  теплое  утро  с  первой  холодной
росой. Вот-вот роса превратится в утренние заморозки.
   - Если думаешь взять с собой хлопцев с подменными  лошадьми,  то  лучше
бери кого-нибудь из  казаков.  Может  быть,  из  полка  попросил  бы...  -
советовала более опытная Мелашка.
   - Упрошу Назруллу поехать со  мной,  -  сказал  Богдан,  седлая  своего
любимого, черного, как воронье крыло, коня.
   - Ведь только что приехал из похода... - сочувственно начала Ганна.
   Но в это время на крыльце появился Назрулла. Он щурил глаза  от  яркого
солнца, поднявшегося из-за Днепра.
   - О, Назрулла! Наверно, мы разбудили тебя? - как бы  извиняясь,  сказал
Богдан.
   Назрулла приехал днем. Хвастливый  джура  полковника  Загурского  Сидор
Пешта так и не разглядел в темноте, кто гостит у Хмельницкого.
   Богдан и сам собирался заехать в  полк  объясниться.  Но  теперь  решил
немедленно ехать догонять Конецпольского и просил джуру известить об  этом
полковника. Но что делать  с  Назруллой?  Задержаться  еще  на  денек  или
уговорить Назруллу поехать с ним? Только  женщины,  особенно  Мелашка,  не
советовали поступать так: Назрулла - турок, из-за него можно нарваться  на
неприятности.
   - Разве ведаешь, как сложится дальше судьба, -  советовала  Мелашка.  -
Сегодня они тебя спихнули с должности писаря, а завтра придерутся к турку,
да еще из реестра исключат! Тогда, как говорится, скачи,  враже,  как  пан
каже...
   - Да и теперь этот проклятый пан  говорит:  скачи,  -  чтоб  он  сам  с
Ненасытца  вниз  головой  скакнул!   Ну   хорошо,   хорошо,   матушка,   -
примирительно улыбнулся Богдан. - Я один поеду  на  свидание  с  гетманом.
Только один, потому что мне надо поговорить  кое  о  чем  с...  вельможным
гетманом.
   Назрулла приехал из Запорожья, куда недавно вернулся  после  похода  на
турецкое побережье. За Порогами встретил его Иван  Сулима.  С  шумом  и  с
песнями ворвался полковник со своими нереестровыми казаками на Сечь.
   Молодой и горячий по своей натуре Богдан и сам толком не знал,  кто  он
теперь - писарь или сотник. Или, может, вообще никто - вольный казак,  как
Сулима! Скупой рассказ Назруллы увлек Богдана,  будто  разбудил  ото  сна.
Назрулла рассказал ему о своем трудном походе с казаками к  южным  берегам
Черного моря, о возвращении с ними на Сечь, как к себе домой. Нет  у  него
собственного очага на родине, там только  злые  и  непримиримые  враги!  С
каким-то берущим за душу юмором говорил Назрулла и о том, что теперь он не
мусульманин, а стал каким-то "уфак руслар" - маленьким русином.
   - Мне бы теперь,  Богдан-ака,  только  драться  со  своими  врагами,  с
палачами моей жены  и  сына!  Вот  к  чему  стремится  моя  душа.  Веришь,
Богдан-ака, только к бесстрашному Ивану Сулиме с его пламенной  ненавистью
к поработителям тянусь я всей душой и нахожу хоть какое-то утешение!
   - Но это - кровь! Беспрерывная война, брат мой! Осел бы ты  хотя  бы  и
тут, у нас в Субботове. Подыскали бы мы тебе жену...
   - Моя Азанет!.. Ох, моя Азанет, Богдан-ака... Никто не заменит ее! А ты
поменял бы свою?
   - Я женат, имею детей, - смущенно ответил Богдан.
   - А разве я не знаю, разве ты не делился со мной  своими  переживаниями
из-за  рахиб-хоне?  [послушница,  монахиня  (тур.)]  -  И  Назрулла,   как
заговорщик, оглянулся, боясь, как бы не подслушали их разговор женщины.
   - Не нужно,  брат,  мутить  голову  воспоминаниями!  Рахиб-хоне  умерла
тогда, когда еще не родилась... Фатих-хоне! Была еще и Ганна... - вздохнул
Богдан.
   И взмахнул рукой, чтобы Назрулла замолчал.
   - Между прочим, признаюсь, и мне  очень  хочется  повидаться  с  Иваном
Сулимой.
   Ганна и Мелашка не советовали Богдану идти наперекор воле гетмана.
   - Куда приклонить голову полковнику Сулиме зимой? Еще успеешь  побывать
в Запорожье! - настойчиво советовала Мелашка.  -  А  гетман  торопится  на
Северную войну, говорил джура полковника. Можешь и не застать, опоздать...
   - Пожил бы ты, Назрулла-ака, у меня, отдохнул бы, пока я  вернусь!..  -
заколебался Богдан. Мозг сверлила мысль: "Правильно советует  Мелашка!"  -
Поговорили бы и о твоих делах.
   - За отдых тешеккюр едернм! [очень благодарен (тур.)]  Я  тоже  должен,
как и ты...
   - Да ты же вольным казаком теперь стал... Даже старшиной!  Оставайся  у
меня, подожди. Вместе потом поедем на Сечь. Хочу тоже  посмотреть  на  эту
чудо-крепость, которую построил Конецпольский перед Кодацкими порогами!..
   - Казак называет  эту  крепость...  ах,  шайтан,  забыл  слово.  Ага...
собачьим ошейником на казачью волю! - по-украински закончил Назрулла.
   Богдан засмеялся. Но вдруг  его  задел  за  живое  "ошейник"!  Кого  же
стерегут эти нанятые гетманом французы, кому преграждают путь - казакам на
море или... им же с Запорожья на Украину?..
   Богдан не высказал вслух своих мыслей. Но  он  так  выразительно  пожал
плечами, что Назрулла без слов понял его. Оба улыбнулись.  Богдан  сдвинул
на затылок свою новую смушковую серую шапку  с  красным  шлыком,  поправил
саблю.
   Они вместе садились на коней во дворе. Прощались уже за воротами.  Трое
подменных лошадей с казаками обогнали их и поскакали по лесной  дороге  на
запад.





   На шестой день быстрой езды по дорогам двух  воеводств  Богдан  наконец
подъезжал к гетманскому имению в  Бродах.  Станислав  Конецпольский  очень
любил родовое имение и селение Броды, подаренное ему Лукашем Жолкевским.
   Вскоре в низине показалось известное в стране роскошное имение гетмана,
окруженное хуторами посполитых. Как и следовало ожидать, оно было обнесено
высоким валом и дубовым  забором  с  каменными  башнями,  где  размещалась
военная охрана.  Дорога  круто  огибала  крепость,  почти  с  трех  сторон
опоясанную рекой. Эта живописная река действительно могла вдохновить Якуба
Собеского написать знаменитый стихотворный панегирик коронному гетману...
   Тут билось военное сердце Речи Посполитой.
   Вначале  никто  не  обращал  внимания  на  четверых  казаков  с   тремя
подменными лошадьми в поводу. Но чем ближе подъезжал Богдан с  казаками  к
имению, тем чаще встречались или обгоняли их гонцы, скакавшие группами и в
одиночку. Их одежда, казацкие шапки с длинными, красного  цвета  суконными
шлыками, турецкие седла, а у молодого стройного старшины и турецкая  сабля
на украшенном серебром поясе - все это не  могло  не  интересовать  гонцов
гетманских войск. С какими вестями приехали казаки из Запорожья?
   Еще издали Богдан заметил, что ворота в  главной  башне  открыты.  Двое
жолнеров, стоявших у ворот, преградили Богдану путь.
   - Кто вы? Пан гетман приказал останавливать каждого, кто проезжает тут,
- сказал один из них с польским акцентом.
   - Писарь Чигиринского полка... - начал было Богдан.
   - А, прошу пана. Белено принять  пана  чигиринского  писаря  в  главных
покоях, - спохватился второй жолнер и тут же подошел к стоявшему в стороне
оседланному коню. - Его милость пан гетман только сегодня в обед прибыл  с
Запорожья. Осматривал там крепость, построенную французскими инженерами.
   Жолнер  оглянулся,  не  подслушивает  ли  его  кто-нибудь,  но  все  же
продолжал бормотать, уже сидя на коне. Он рассказывал обо  всем,  что  ему
было известно о жизни во дворце и вне его.
   Не преминул сообщить Богдану и об увлечении короля сиротой Вишневецкой,
и какой переполох вызвало оно  у  шляхты.  Ведь,  говорил  жолнер,  король
должен был жениться на  иностранке,  дочери  одного  из  великих  монархов
Европы!
   - Этот брак, говорят шляхтичи, укрепил бы Речь Посполитую, сблизив ее с
каким-нибудь могущественным государством Европы... - восторженно  объяснял
жолнер Богдану.
   Наконец  разыскали  дворецкого.  Вскоре  пришел  и  Скшетуский,  первый
адъютант гетмана. Он устроил Хмельницкого в новом флигеле  возле  большого
дворца. Скшетуский приставил к Богдану жолнера, чтобы тот прислуживал ему.
Казаков же, приехавших с ним, приказал разместить на хозяйственном дворе.
   - Его милость пан гетман приглашает пана сотника на прощальный ужин.
   - Прощальный? - переспросил Богдан. Хотя еще в Субботове  он  узнал  от
джуры Сидора Пешты, что Конецпольский спешит на Инфляндскую войну.
   -  Да,  уважаемый  пан,  прощальный.  Его   милость   коронный   гетман
отправляется завтра к войскам в Варшаву, а оттуда - в Инфляндию...
   Когда  сын  гетмана,  Александр  Конецпольский,   по   поручению   отца
сопровождал Богдана в большой,  называвшийся  Триумфальным  зал,  где  был
накрыт стол на сотню персон, с ними  повстречались  уже  отправляющиеся  в
войско польские старшины и  сам  Лукаш  Жолкевский.  Следом  за  ними  шли
несколько полковников в форме немецких драгун и пушкарей польских полков и
старшин ротмистр казацких полков.
   - Пан Жолкевский с драгунами и польскими полками отправляется в  Скалю,
что на Подольщине, - полушепотом сообщил Богдану  сын  гетмана.  -  А  тот
солидный пан, в казацкой форме, полковник Вовк,  возглавляет  казаков.  Он
уезжает на московскую границу.
   - Разве там до сих пор еще воюют? -  удивленно  спросил  Богдан,  делая
вид, что ему об этом ничего  не  известно.  О  Вовке  не  особенно  лестно
отзываются казаки...
   - Да, уважаемый пан, воюют. Сам  король  прямо  из  Львова  поскакал  в
Смоленск с отборными частями гусар и казаков.
   Николай Потоцкий радушно встретил Богдана. Поздоровался с ним за руку и
еще раз отрекомендовал его сыну Конецпольского. Даже странно! Будто  и  не
было между ними размолвки из-за постройки крепости в Бродах.
   - Рад  выполнить  поручение  брата  Стася  -  сердечно  встретить  пана
Хмельницкого.
   - Дай бог полного здравия пану  сотнику!  -  крикнул  из  толпы  гостей
вездесущий Адам Кисель.
   Все говорило Богдану, что гетман решил поговорить с ним. "Не иначе  как
собираются сосватать  писарем  в  Белоцерковский  полк..."  -  догадывался
Богдан.
   - Дзенькую бардзо... - начал Богдан,  но  умолк  на  полуслове.  К  ним
приближался сам хозяин дома.
   - Приве-етствую пана сотника! - прервал его Конецпольский. - Как кстати
и своевременно. Мне нужно по-оговорить с паном... Санек! - обратился он  к
сыну. - Поса-адишь пана со-отника рядом со  мной  справа,  -  и  отошел  к
другим гостям.
   А дальше все пошло так, как в  бурном  течении  Днепра,  прегражденного
порогами. Богдан не привык к званым обедам  у  высокопоставленных  хозяев.
Разве в такой обстановке будешь  говорить  с  коронным  гетманом  о  своих
делах, как он наметил в Субботове! Приходилось пить и есть.  Прислушивался
к разговорам.  Но  Богдану,  окруженному  шумными,  хвастливыми  сановными
деятелями  Речи  Посполитой,  трудно  было  разобраться  в  том,  что  они
говорили. Он улавливал только обрывки фраз, отдельные выкрики  подвыпивших
гостей гетмана. Справа от него солидная дама убеждала  сидевшего  напротив
нее сенатора Фирлея:
   - А слишком возомнившую  о  себе  дочь  Вишневецкой  я  бы  посадила  в
темницу! Видите ли, захотела стать королевой отчизны.
   - Не волнуйтесь, любезная  пани!  -  несколько  раз  пытался  успокоить
сенатор Фирлей негодующую сановницу. - Своего брата женю на этом золотце -
дочери Регины Могилянки! Все уже улажено, и... до скандала мы не допустим.
   Именно в этот момент гетман, отпивший уже в который раз  из  бокала  за
свое здоровье, повернулся к Богдану. Повернулся  только  для  того,  чтобы
скороговоркой сказать:
   - Пан сотник не освобожден от писарства  в  полку,  а  только  временно
отдыхает... Советую пану за-анять должность писаря в Белоцерковском полку!
Чу-удесная перспектива со временем стать генеральным писарем!
   - О нет, нет! - так же поторопился  с  ответом  и  Богдан.  -  Искренне
благодарен вашей милости за заботу. Какой  из  казацкого  сотника  писарь?
Прошу оставить меня в Чигиринском полку. Ведь  я  считаюсь  там  сотником.
Пускай им и останусь, - старался он смягчить свой отказ.
   Конецпольский, очевидно, не ожидал  отказа.  Он  резко,  всем  корпусом
подался к  Богдану,  так  что  кресло  под  ним  заскрипело.  Только  долг
вежливости сдерживал его.
   - Это де-ело ваше, пан. Но как бы не пришлось раскаяться.
   А к гетману в это время  подошел  прославившийся  своей  жестокостью  и
воинственностью на Украине поручик Самойло Лащ. Он сказал  что-то  на  ухо
гетману, который наклонился  к  своему  любимцу.  Еще  не  дослушав  Лаща,
захлопал в ладоши, требуя внимания:
   - Ува-ажаемые панове!  Разрешу  себе  по-охвастаться  политикой  нашего
правительства в о-отношении турок. По нашему на-астойчивому требованию,  -
и  он  вызывающе  посмотрел  на  Богдана,  -  султан  ка-азнил  отчаянного
сорвиголову, врага Речи Посполитой, Аббас-пашу Эрзерумского!
   Гости громкими аплодисментами встретили сообщение коронного гетмана. Их
поддержал и Богдан.
   - Но наш восточный со-оюзник поставил одно условие  и  требует  за  это
выкуп, то  есть  га-арач,  в  том  же  виде!  Ко-ого  же,  спрашиваю  вас,
ува-ажаемые  панове,  мы  до-олжны  казнить,   чтобы   выполнить   условия
соглашения с су-у-ултаном?!
   Гости за столом умолкли.
   - Нужен равноценный государственный преступник!..
   Гетман обвел пристальным взглядом окаменевшие лица  единомышленников  и
советчиков, словно изучал, на кого из них можно положиться в этом деле.
   Затем обратился к Лащу, до сих пор еще стоявшему позади него.
   - Музыку! - приказал он, нервно садясь в кресло.
   Именно Самойлу Лащу он и мог довериться. В  нужный  момент  тот  всегда
находил для него как героев для награды за храбрость, так  и  преступников
для четвертования.





   С чудесных внутренних балконов высокого зала с гипсовыми купидонами  на
резных перилах, покрашенных золотистой краской, словно  ворвавшись  сквозь
неожиданно открывшуюся дверь, грянула музыка - любимый хозяином  краковяк.
И тотчас, будто по призыву знатного хозяина, из-за стола  поднялись  дамы.
Их было не так много на  этом  деловом  прощальном  ужине.  К  паненкам  и
молодым дамам подбегали сразу несколько кавалеров, приглашая их на  танец.
Всем хотелось блеснуть перед гетманом.
   Богдан хотел было подняться из-за стола, но не затем, чтобы танцевать.
   Когда-то, во время учебы во Львовской коллегии,  он  очень  любил  этот
темпераментный и гармоничный танец.  Но  танцевать  здесь,  где  музыканты
подлаживаются под настроение хозяина дома, а танцующие стараются  развлечь
его, Богдан не собирался.
   - О, пан Богдан!..
   Хмельницкий резко обернулся, узнав голос, словно долетевший к  нему  из
глубин истории. Это была та, с которой он, на свою беду, в Каменце находил
утешение не только в танцах. Дама располнела, под глазами появились мешки,
но одета все так же изысканно, по последней парижской моде.
   Богдан обвел взглядом зал. Несколько пар уже  вошли  в  круг.  Вдруг  к
Богдану повернулся Конецпольский.  Та  же  закаменевшая  улыбка,  деланное
спокойствие. Он наклонился и шепотом посоветовал:
   - Не ре-екомендую та-анцевать сотнику с пани Потоцкой... - и  умолк,  о
чем-то думая. Богдан понял, что гетман хочет поговорить с ним. - Сейчас  я
до-олжен покинуть гостей. Завтра на заре о-отправляюсь в Варшаву, а оттуда
в Инфляндию. Еще днем направил я гонца с нака-азом оставить  вас  сотником
Чигиринского полка! Мой сын составит вам здесь компанию.
   Гетман тяжело, будто нехотя, поднимался с кресла, положив руку на плечо
сына, и, не прощаясь с гостями, направился через зал к выходу,  пробиваясь
сквозь  толпу  танцующих.  Поручик  Скшетуский  освобождал  ему  путь.  За
гетманом последовал и Лащ.
   Почти у выхода гетман увидел полковника Николая Потоцкого.
   - Пожалуйста, па-ан  Николай,  оставайтесь  вместо  меня  гостеприимным
хозяином. И-и... пусть этот казацкий сотник завтра же... - и опустил  вниз
руку, словно выметал за дверь мусор,  -  отправляется  в  полк!  -  сказал
Конецпольский и вышел из зала.
   Богдан следил глазами за Конецпольским, пока он не вышел из  зала.  Его
интересовал не так гетман, как его слишком аффектированный поручик Самойло
Лащ. Он хорошо знал, какой невыдержанный  и  своевольный  этот  развратный
воин. Недобрая слава ходила в  стране  об  этом  человеке.  Он  нужен  был
гетману, несмотря на его недобрую славу среди иезуитов. Безумная  воинская
удаль Лаща больше импонировала  воину  гетману,  чем  все  эти  баниции  и
проклятия!
   - Пан Богдан, кажется, не желает танцевать со мной? - снова услышал  он
позади себя знакомый голос пани Потоцкой.
   Богдан резко обернулся, словно пойманный с поличным.  А  ему  на  плечи
дружески опустилась рука полковника Николая Потоцкого:
   - Пану сотнику сейчас, очевидно, не до танцев, хе-хе-хе... Его  милость
гетман просил меня развлечь вас. Если  завтра  утром  пан  сотник  захочет
отправиться  в  полк,  сопровождающие  уже  выделены.   Вместе   с   паном
Хмельницким поедут пятеро гусар, которые возвращаются  в  свои  сотни  при
Чигиринском полку.
   - Бардзо дзенькую пана полковника. Действительно, хотелось  бы  выехать
завтра пораньше, - и откланялся даме, не поддаваясь на  соблазн.  Поскорее
домой, домой!
   Он старался не смотреть на ее оголенные плечи,  на  лицо.  И  отошел  в
сторону, давая проход запыхавшемуся джуре полковника. У жолнера был  такой
встревоженный вид, что, казалось, он вот-вот закричит "караул".
   - Минутку внимания. Прошу выслушать меня, пан полковник!  -  воскликнул
взволнованный джура, обращаясь к занятому разговором полковнику.  -  Беда,
ваша милость... Запорожский  бандит,  полковник  Иван  Сулима  ворвался  в
Кодацкую  крепость!  Он  уничтожил  весь  французский  гарнизон,  разрушил
крепость!.. - захлебываясь, выпалил джура.
   - Зачем так кричать! Кто об этом сообщил? Комендант крепости? -  гневно
спросил полковник.
   -  Трое  жолнеров  и  спасшийся  драгун   только   что   прискакали   в
сопровождении отряда чигиринских реестровых казаков! Коменданта  крепости,
полковника Мариони, казаки зарубили. Там бунт...
   - Пресвятая дева! Какой-то Сулима... крепость, построенную французскими
инженерами!
   - Разрушил дотла, панове... - продолжал джура.
   Богдан был уже  за  дверью,  когда  из  зала  бросились  бежать  гости.
Казалось, Сулима потряс стены и этого замка коронного  гетмана.  Богдан  с
трудом сдерживал улыбку и в то же время был потрясен этой страшной вестью.
   - Слышали, пан сотник? Ваш неприкаянный Сулима бунтует. Такую  крепость
снести! - с упреком бросил Богдану сенатор Кисель.
   - Руками построено, руками  и  разрушено,  не  так  ли,  уважаемый  пан
сотник?! - напомнил Потоцкий фразу, сказанную Богданом в Бродах.
   - Так говорили и сарацины, разрушая Карфаген, уважаемый вельможный  пан
полковник, - не задумываясь ответил Богдан, с  трудом  удерживая  душевное
равновесие.
   Теперь гетману есть кого  осудить,  чтобы  выполнить  условие  султана,
казнившего Аббас-пашу. Немедленно в Чигирин, к верным  казакам,  если  они
еще остались! Надо срочно спасать Сулиму от топора палача!





   Богдан отказался от сопровождения гусар. Да и Потоцкому сейчас было  не
до этого. А Богдану теперь хотелось побыть наедине со своими думами.  Ведь
есть над чем ломать голову, о чем поразмыслить сотнику Чигиринского  полка
реестровых  казаков.  Они  ведь  ревностно  осуществляют   политику   Речи
Посполитой, стремящейся покорить запорожцев.
   Хмельницкий узнал от  маршалка  гетманского  дворца,  по  какой  дороге
срочно  отправляется  на  Украину  полковник  Потоцкий  с  двумя  тысячами
королевских, хорошо вооруженных войск.  Даже  пушки  берет  с  собой  и...
ксендзов для принятия покаяния от... окатоличенных перед казнью казаков.
   Казнь на колах, четвертование! Неужели  украинский  народ  вечно  будет
умирать по воле польских шляхтичей? Колы,  четвертование!  Даже  мороз  по
коже пошел у Богдана от таких страшных мыслей.
   Но  за  что  же?  Неужели  только  за  то,  что   украинцы   противятся
католицизму, хотят сами управлять своим  государством?  Своим,  освященным
традициями отцов и дедов православным украинским государством!..
   И тяжело вздохнул, словно отгонял от себя эти берущие за душу мысли.
   - А какие это традиции отцов  и  дедов?  -  вслух  спрашивал  себя  он,
посмотрев на своих казаков. - Нет у нас традиций,  хотя  мы  на  словах  и
гордимся ими! Наливайко только  начинал  борьбу  за  них,  выискивал  и...
погиб, едва провозгласив лишь пламенные призывы...
   Глядя на  широкую  степь,  девственный  лес  и  безграничное  небо,  он
старался  отвлечься  от  назойливых  мыслей,  от  тяжелых  воспоминаний  и
раздумий.
   Богдан спешил, подгоняя своих  казаков,  меньше  отдыхая  ночами.  Иван
Сулима! Так и не нашел он с ним общего пути. Слишком узкими становятся эти
общие пути и продолжают суживаться так, что и одному трудно пройти... Надо
искать других путей! Только застать бы Ивана Сулиму  на  Днепре  и  спасти
его! Пускай снова отправляется хоть к самому Люциферу на шабаш или...
   На Дон! Сулиме под стать эти прославленные  русские  донцы!  Непременно
надо отправить его на Дон, и немедленно!
   На третий день к вечеру  они  добрались  в  Белую  Церковь.  Никого  не
расспрашивая, поехал  по  знакомой  улице  вдоль  Роси  к  старому  казаку
Митрофану. Как давно он не был у него. Даже  вздрогнул,  вспомнив,  что  к
человеку неизбежно приходят и старость и смерть.
   Во  дворе  казака  Митрофана  вокруг  плетеных  яслей  стояло   шестеро
оседланных коней. Кони были взмылены, ноги и хвосты их забрызганы  грязью.
Даже коновязь показалась знакомой, вроде как в Чигирине.
   Кони приподняли головы, заржали, увидев лошадей Богдана.
   - Хорошая примета! - промолвил Богдан, соскакивая с седла  и  передавая
поводья казаку. - Как своих встретили.





   Хата Митрофана стояла фронтоном во двор. Богдан  обогнул  пристройку  и
вошел в хату. Иван Золотаренко, сидевший в красном углу, сразу увидел его.
   -  Хлопцы,  смотрите,   Богдан!   -   будто   испугавшись,   воскликнул
Золотаренко, поднимаясь из-за стола.
   Богдан удивился: пятеро оседланных, взмыленных коней, а в хате -  целый
десяток казаков! И будто растерялся от такой неожиданной встречи. В то  же
время и радовался и смущался. Когда  поднял  руку,  чтобы  снять  шапку  с
головы, больно ударился о  потолок  низенькой  хаты,  словно  впервые  был
здесь, и шапку снял уже левой, предусмотрительно нагнувшись.
   - Дай бог здоровья братьям казакам, благополучно вернувшимся из похода!
- произнес Богдан, присматриваясь к ним.
   Казаки обступили его. Здоровались, обнимались.  Богдан  расцеловался  с
Золотаренко. Больше двух лет не виделись они, после того как на Новый  год
распрощались в Субботове.
   Потом Богдана усадили в красном углу рядом с  их  старшим,  подали  ему
ложку и заостренную палочку для галушек. Все это  растрогало  Богдана.  Он
искренне обрадовался встрече с казацким  командиром,  который  был  в  том
походе вместе с... Иваном Сулимой.
   - Печально у нас, брат Богдан, как на кладбище.
   - Пропади они пропадом, проклятые ляхи... - отозвался с  другого  конца
стола Карпо Полторалиха.
   Только по голосу  узнал  его  Богдан  в  полумраке.  Карпо  отвернулся,
произнося последние слова, чтобы скрыть свое  волнение.  Богдан  понял:  в
Белой Церкви уже все известно. А сам вел себя  так,  словно  ничего  и  не
понимал.
   - Полковника нашего, Ивана Сулиму, рассказывают казаки,  присланные  из
Запорожья...
   - Что с Иваном? - торопил Богдан. - Неужели уже схватили?
   - В беду попал наш полковник, - поднялся Золотаренко, сидевший рядом  с
Богданом. - Он согласился возглавить запорожцев  и  реестровых  казаков...
Напал на эту проклятую крепость, что построили французы для Польши у  нас.
Ни пройти, ни проехать запорожцам по родной  земле,  говорят  вот  хлопцы.
Стали ловить казаков возле порогов, издеваться над ними, морить голодом  в
казематах крепости. Несколько человек до смерти замучили и выбросили,  как
падаль,  на  посмешище.   Голодных   волков   собирают   возле   крепости,
подкармливая их трупами наших людей... Да пускай они сами расскажут.
   Поднялся моложавый, но с длинными  запорожскими  усами  статный  казак,
сидевший рядом с Полторалиха. Бросил на стол ложку и  повернулся  лицом  к
окнам. Богдан вскочил как ужаленный и тут же сел. Он узнал Романа Харченко
из Голтвы. "Смутится ли казак, увидев меня?" - подумал Богдан.
   - Да что тут говорить, - услышал Богдан знакомый, будто  родной  голос,
как тогда, возле скованного льдом Днепра... - Вот и построили  ляхи  возле
Кодака чертов перелаз! Ни в Сечь, ни с Сечи нельзя выйти казакам. Французы
оттуда видят все, что делается в степи, и каждого  казака  задерживают  их
головорезы. Беги что есть мочи в степь или же...  рубись  с  ними,  как  с
турками! Потому что договориться с ними нельзя. У них есть  скорострельные
ружья-мушкеты. Сами они откормленные, свежие, на хороших  конях,  -  разве
удерешь от них? Да вроде и неудобно казакам  на  родной  земле  воевать  с
французами! А они не стыдятся.  Ловят,  проклятые,  пытают  в  подземельях
крепости наших людей, глумятся над ними. Ну, и  подговорили  наши  кошевые
атаманы полковника Сулиму. Целый полк набрался добровольцев  среди  нашего
брата запорожца под  началом  Сулимы.  Даже  некоторые  реестровые  казаки
пристали к ним!..
   Казак умолк и сел, вытерев слезы. Богдан снова порывался  заговорить  с
Романом, поздороваться с ним. Пусть бы уж и не вспоминал об этом проклятом
коне, пропади он пропадом.  Но  Золотаренко  продолжил  печальный  рассказ
Романа:
   -  Разве   мы   не   знаем   нашего   Сулиму!   Полковник   не   терпит
несправедливости, полон гнева к тем, кто издевается над  людьми.  Особенно
ненавидит зазнавшуюся польскую шляхту. И он согласился  повести  отчаянных
казаков.  Однажды  ночью  и...  напал.  Да  как   напал!   До   основания,
рассказывают хлопцы, разнес  это  гнездо,  позорящее  казаков...  Французы
начали было стрелять из своего нового  оружия,  обливать  казаков  кипящей
смолой. Почему это им так приспичило?
   - Потому, что в крепостных казематах умирали  наши  несчастные  казаки,
пан Иван, - снова вставил Роман Гейчура.
   - Вот я и говорю - умирали наши мученики  казаки.  А  полковник  Сулима
узнал о пытках в подземелье. "Спасем вас, братья  казаки!"  -  кричал  он,
говорят, в бою. А это уже был клич для воинов! Вот и ринулись  они.  Когда
казак знает, за что рискует головой, так сначала  голову  врага  снесет...
Ночью ворвались наши с Сулимой в крепость и уничтожили всех до одного.  Их
полковника Мариони поймали возле подземелья, где пытали  наших  горемычных
казаков. Спешил, проклятый, умертвить всех  закованных  в  кандалы,  чтобы
избавиться от живых свидетелей своих зверств!..
   - Убили его? - спросил Богдан, хотя и узнал об этом еще в Бродах.
   - Посекли на капусту и выбросили за стены крепости. Так он  поступал  с
казаками.
   - А где же теперь полковник Сулима и его казаки? - поторапливал Богдан.
   За столом все умолкли. Не находилось  смельчака,  чтобы  сказать  самое
страшное.
   - Сулима замешкался в крепости, его  перехватили  реестровые  казаки  и
окружили. А нас он уже отправил  на  Сечь.  Сказал,  догоню...  Мы,  ясно,
пробились. Многие ушли на Запорожье. Разъехались и мы. А он...
   - Да на воле Иван или... - вскочил потерявший терпение Богдан.
   - Где там на воле, брат, если его окружили, -  ответил  Золотаренко.  -
Около трех десятков храбрецов было с ним. А  полк  чигиринских  реестровых
казаков сам знаешь какой! Уговаривают сдаться, Адам Кисель в своем  письме
помилование  обещает...  А  из  Черкасс  шляхтичи  подбросили  на   помощь
чигиринцам реестровцев.
   - Из Бродов сам полковник  Потоцкий  ведет  полки,  -  добавил  Богдан,
безнадежно махнув рукой.
   - Потоцкий, этот палач украинского народа?  Живут  далеко,  а  к  нашим
Порогам... по нужде  ходят,  проклятые!  Может,  выкрасть  Сулиму  в  этой
суматохе? Я беру это на себя! - воскликнул Карпо.
   - Вот и приехали к белоцерковским казакам, - перебил Карпа Гейчура. - К
черкассцам тоже поскакали несколько наших запорожцев.
   - Так, может, и мне поднять черниговцев? - воскликнул Золотаренко.
   - На Дон, на Дон надо бы отправить Сулиму!.. - крикнул и Богдан.  Рукой
он усиленно тер лоб. Словно хотел сосредоточиться на  одной  очень  важной
мысли. Белоцерковцы, черкассцы, черниговцы... Почему же позорно ведут себя
чигиринцы, заманивают казака в западню  по  наущению  хитрого  лиса  Адама
Киселя? Неужели ничего не осталось  от  тех  традиций,  идей,  на  которых
воспитался и сам Иван  Сулима?  Замучили  Бородавку,  умер  Жмайло,  убили
Нечая, спихнули и  Острянина...  А  кто  же  остался,  кто  позаботится  о
спасении такого казака?
   - Э-эх, Сулима, буйная головушка! Непоправимая беда нависла над  тобой!
Проклятия турок, благословение папы и песни кобзарей славят твою  казацкую
удаль! Только на Дон, только на Дон надо отправить его, чтобы  спасти  эту
голову от секиры палача!..





   Грозное известие о вступлении Франции  в  войну  с  иезуитской  венской
коалицией не обрадовало вольных казаков, воевавших на Рейне. Встревожились
и местные народные партизаны, среди которых было немало беглецов из  южных
европейских стран. Уже на нижнем Рейне узнали  они  об  объявлении  графом
Ришелье войны католическому союзу. Партизанам теперь нечего было и  думать
о мелких стычках с противником.
   - Снова меняй хозяина, как хамелеон кожу! За кого  же  теперь,  за  чьи
интересы будем сражаться мы, братья лисовчики? - обратился Максим Кривонос
к лисовчикам, итальянским и французским гверильерос [партизанам (исп.)]. -
Что и говорить, разросся наш отряд!  Но  на  этом  и  закончилась  громкая
военная слава гвериллас [партизанщины (исп.)]. К партизанам  прислали  еще
полковника Жетье с большим отрядом  правительственных  французских  войск.
Настоящую большую войну затеял пан Ришелье.
   - Что же делать нам, лисовчикам? Всего  четырнадцать  человек  осталось
нас в этом европейском отряде  добровольцев.  Вон  куда,  на  Нижний  Рейн
забрались... - услышал Максим Кривонос как упрек себе. Ведь свыше двадцати
лет шли за ним эти "смертники" с украинских и польских земель!
   - Твоя правда, брат. Подсчитал ты  правильно,  из  нескольких  сотен  -
остались единицы! Только четырнадцать: девять казаков и пять поляков...  -
вздохнув, печально произнес Кривонос. - Но во  всем  нашем  отряде  сейчас
свыше  четырехсот  человек!  Не  последнее  место  среди   победителей   у
Ньердлинзи  принадлежит  и  нам!  Но  вихрь  войны,  кажется  мне,  только
поднимается. Погиб в бою шведский король Густав-Адольф, на  искренность  и
благоразумие которого и мы возлагали надежды. А  после  его  смерти  иными
становятся и шведы с их королевой. Они снова заключили союз  с  иезуитской
Польшей, множат силы Христового воинства. Ах, как бы хотелось,  чтобы  это
воинство поскорее нашло себе успокоение в могилах на степных  просторах...
А полковник Жетье не пожелал даже  и  поговорить  с  нами,  с  командирами
отряда. Только Дарена пригласил для разговора. И, кажется, не советовался,
а приказывал.
   - Он по-дружески советовал  всем  нам  объединиться  в  полку  под  его
командованием, - оправдывался Дарен.
   -  А  мы,  итальянцы  и  испанцы,  не  согласны  с  этим   высокомерным
предложением Жетье. Давай, брат Перебейнос, снова вернемся  в  Лигурийские
леса! - решительно произнес Сардоньо.
   Кривонос не ожидал такой поддержки со  стороны  итальянцев.  Теперь  он
воспрянул духом и радостно посмотрел на друзей. Он давно уже  подумывал  о
том, как мало осталось в отряде лисовчиков. Обрывались его последние связи
с родной землей. "Девять казаков и только пять поляков!.."  -  молниеносно
мелькнула мысль. Но от природы суровое лицо его не выдало печали.
   - Доконд пуйдземи? [Куда же идти? (польск.)] - как-то панически спросил
поляк Якуб Ожешко.
   - Кво вадис, доконд? [Куда, куда? (лат., польск.) - повторил и  Максим.
- Мир велик, друзья мои. Вместе сражались, сколько  могли.  Воинами...  да
что воинами! Рыцарями, кабальерос всей Европы стали мы, изгнанные из своей
отчизны! Опозоренную шляхтой любовь к родине мы растратили в  этой  грызне
европейских монархов... Во имя чего, ради  чего  мы  должны  воевать?  Вон
Голландия вырвалась из-под испанского ига, строит свою,  свободную  жизнь.
Нет там ни королей, ни иезуитов!.. Осточертела война, ведущаяся неизвестно
из-за чего. Граф Ришелье не скрывает намерений  расширить  границы  своего
государства, присоединив к себе Эльзас. Чего же хотят паны государственные
деятели? На наших костях пробиться на  Рейн,  чтобы  захватить  земли  так
называемой Римской империи и на Верхнем Рейне. Думаю, хватит, братья! Душа
жаждет мирного труда, настоящей человеческой свободы.
   Повернулся и ушел. Не оглядывался, не выслушал,  что  скажут  товарищи.
Много лет странствуя по чужим землям, и каждый  раз  по  новым,  где  люди
боролись с неравенством, Максим Кривонос никогда не забывал о своем родном
доме. Была у пего обсаженная вербами  усадьба  в  селе  Подгорцы.  Была  и
девушка, уведенная шляхтичем в свою спальню...
   "Вот так вся жизнь загублена шляхтичем!" -  все  чаще  думал  Максим  в
минуту отдыха. Поделился своими мыслями с друзьями, и легче стало на душе.
Более двадцати лет терпит он лишения в  изгнании,  на  чужбине,  мечтая  о
возвращении в родное село. Хотя бы раз взглянуть на родную землю, услышать
лепет ребенка и материнское слово - сынок...
   А когда он выходил уже из леса на берегу Рейна, его нагнали трое.  Двое
из них были поляки и один казак. Что они, собираются уговаривать, убеждать
его? Не поверили или, может, он сам  не  все  продумал  как  следует?  Оба
поляка, как и он, изгнанники из родной страны. Только один свободный казак
с беспокойной душой, со злой ненавистью к панам, Юрко Лысенко, идет вместе
с ним!
   - Ты, Юрко? - удивленно спросил Кривонос.
   - И  нас  двоих  принимай  к  себе,  пан  Максим!  -  сказал  Себастьян
Стенпчанский.
   - И вас... всего трое!.. Взгляните, братья, на реку, - с грустью сказал
Максим. -  Только  трое!..  Какая  свобода  ей!  Никому  не  кланяясь,  не
сдерживая своего течения, вращает колеса мельниц,  уносит  челны,  несется
вперед!..
   ...Занималась заря, играя золотистыми лучами  на  гребнях  волн  Рейна.
Где-то,  удирая  подальше  от  этой  реки,  отступали   шведские   войска,
пробиваясь на  север.  Вдруг  утреннюю  тишину  прорезал  первый  пушечный
выстрел  в  верховьях  Рейна.   Заброшенные   в   эти   перелески   четыре
воина-всадника удивленно посмотрели друг на друга. Оказывается, война  для
десятков  тысяч  вооруженных  людей  на  европейском  континенте  еще   не
закончилась!
   Четверо вооруженных всадников остановились  на  пологом  берегу  Рейна,
любуясь восходящим светилом и отблесками его лучей,  которые  переливались
всеми цветами радуги. Максима вывел из забытья подъехавший  на  породистом
коне бывший  шляхтич,  подхорунжий  Себастьян  Стенпчанский.  Этот  верный
"рокошанин",  бунтовщик  Жебжидовского  с  первого  дня   своего   бегства
терпеливо сносил все лишения в добровольной ссылке в чужие земли! Забыл  и
о своей принадлежности к шляхетскому роду. Около двух десятков лет  прожил
он вместе с Кривоносом, деля с лисовчиками удачи и поражения.
   - Рейн, а не Висла снова стоит на твоем пути, пся крев! - произнес  он,
выругавшись, нарушая утреннюю тишину.
   - И не Днепр, друг  мой,  пан  Себастьян!  -  в  том  же  тоне  добавил
Кривонос.
   - Да, и не Днепр... Но верю  я,  пан  Максим,  что  мы  еще  умоемся  и
напьемся воды из Днепра и Вислы!..
   Вместе соскочили они с конец, спустились к реке.  Кони  погрузили  свои
морды в свежую воду, и во все стороны  побежали  круги  волн,  на  которых
переливались отблески утреннего солнца. Остальные двое,  казак  и  жолнер,
тоже спустились к реке. А тянувшая с Рейна прохлада заставляла  двигаться,
чтобы не озябнуть. Четверо лисовчиков искали переправы через Рейн,  искали
путей к Амстердаму. Там виделась им свобода, а не полная лишений  походная
жизнь.





   Только на третий день на хорошо отдохнувших лошадях казаки  Золотаренко
выехали из  Белой  Церкви.  Рядом  с  Иваном  Золотаренко  ехал  и  Богдан
Хмельницкий. О чем бы они ни заводили разговор, он сводился к одному - как
помочь полковнику Сулиме?  Ведь  Богдан  знал,  что  Конецпольскому  нужно
казнить кого-то, согласно условию соглашения с турецким султаном. Ведь  он
казнил прославившегося своей жестокостью в Софии Аббас-пашу  Эрзерумского.
Конецпольский постарается  равноценно  отблагодарить  султана.  Недаром  в
Турции называют Сулиму шайтаном, заговоренным от смерти самим Люцифером.
   - Если бы только Сулима  продержался...  Я  попытаюсь  поднять  на  его
защиту черниговцев, - старался утешить себя и своих товарищей Золотаренко.
   - Но это опять война, казаче! Да еще  и  какая  война!..  Ты  поднимешь
черниговцев,  а  Потоцкий  уже  отправился  на  Украину  с  двумя  полками
королевских войск. С несколькими пушками...
   - Потоцкого надо опередить! Ну... что война - это ясно. Только затронь.
А казакам моего  отряда  надо  бы  и  домой  наведаться.  Ты  прав,  война
неизбежна!
   Золотаренко подумал о том, что его отряд, как только отошел от границы,
заметно поредел. Многие казаки разъехались по хуторам,  пообещав  в  конце
лета собраться в Переяславе. Богдан и Золотаренко выехали из Белой  Церкви
на узинские хутора, обходя киевскую дорогу. Долго ехали  они  вдоль  Роси,
прислушиваясь к неровному дыханию друг друга.  И  наконец  там,  где  Рось
делала крутой поворот, остановились попрощаться.
   Обрывалась последняя нить надежды на спасение Сулимы.
   -  Может,  заглянул  бы,  Богдан,  в  Черниговский  полк?  -   спросил,
расставаясь, Золотаренко.
   Словно  разбередил  незажившую  рану,  и  она  заныла.  Богдан  пронзил
взглядом молодого атамана. Неужели догадывается? Заехать в  Чернигов,  где
живет со своим реестровым казаком-старшиной ясноглазая сестра Ганна!
   - Нет, Иван. Нам надо спешить, чтобы успеть спасти  полковника  Сулиму.
Должен ехать в Чигирин, в полк. Ведь мы  знаем  о  случившемся  только  по
рассказам. Гейчура, правда, не соврет. А что произошло потом,  удалось  ли
нашему герою вырваться из беды? Должен  ехать!  А  в  Чернигове  я...  еще
побываю! Кланяйся, пожалуйста...
   - Ганне? - помог ему Золотаренко, задержав протянутую на прощанье  руку
Богдана.
   -  Да,  Ганне,  -   смущенно   ответил   Богдан,   краснея.   И   вдруг
разоткровенничался: - Не скрою... Часто вспоминаю  ее...  Жена  у  меня...
тоже Ганна. Уважаю ее, хорошая она у меня, детей воспитывает. Без нее я не
мыслю теперь жизни! Но бессонными ночами, вздыхая о  прошедшей  молодости,
мечтаю о твоей сестре!..  Так  и  передай:  как  мечту,  теперь  и  совсем
недосягаемую, люблю... любовью брата! Непременно передай.
   - Так и передам! - сказал Золотаренко, вставляя ногу в стремя.
   Богдан подстегнул коня, удаляясь по лесной дороге.  Захотелось  кому-то
выразить недовольство собой. Зачем признался, раскрыл свою  душу?  Хорошая
была дивчина! Но теперь она молодица!..
   Удалось ли вырваться бесшабашному Сулиме? Что  можно  успеть  еще,  чем
помочь?
   Подумав  об  этом,  Богдан  оглянулся.  Возможно,  он  хотел  еще   раз
посмотреть на молодого старшину, как-то оправдаться перед ним. Но  громкий
смех сопровождавших его казаков вывел Богдана из тяжелой задумчивости.
   И увидел среди своих казаков Карпа Полторалиха.  Он  небрежно  сидел  в
турецком седле, а на поясе у него длинная драгунская сабля.  Неужели  этот
казак решил связать свою судьбу с его, Богдановой, судьбой?





   Поднявшись на бугорок, Богдан несказанно обрадовался,  увидев  у  ворот
своей усадьбы жену. Освещенная  лучами  заходящего  солнца,  Ганна  стояла
лицом к дороге, по которой должен был возвращаться домой ее муж. Никто  не
предупредил ее о приезде мужа именно сегодня. Вот уже несколько дней сряду
она надевала любимую Богданом кониклотовую корсетку поверх  белой  вышитой
сорочки и красный передник и выходила за ворота. Сегодня она счастлива!
   Наконец-то встретила! Настежь открыла ворота  и  бабочкой  подлетела  к
коню. Раскаяние еще сильнее сжало сердце Богдана. Ведь  та,  другая  Ганна
все еще не выходит у него из головы, словно колдовство какое-то.
   - Ганнуся, женушка ты моя дорогая! - воскликнул, соскакивая с коня.
   Ганна молчала. Только всхлипывала да улыбалась  сквозь  слезы,  радуясь
возвращению мужа. Но в глазах у нее таилась глубокая печаль.
   - Что с тобой, Ганнуся? Мы благополучно вернулись. Вон и наш  Карпо.  А
как тут дома? Здоровы ли дети, матушка Мелашка? Так соскучился без вас...
   И за эти последние слова мысленно ругал себя. Потому что снова  подумал
и о... сестре Золотаренко.
   - Знаешь, позавчера провожал меня  молодой  старшина  из  Черниговского
полка...
   - Иван Золотаренко? Так он уцелел? - опередила жена.
   - А как же, уцелел казак. Может,  у  вас  есть  какие-нибудь  вести  из
Чернигова?
   - Не из Чернигова, а  из  Чигирина...  -  прервала  его  Ганна,  словно
освобождаясь от оцепенения. - Позавчера увезли из  Чигирина  Сулиму.  Тоже
сумасшедший. Кодацкую крепость разрушил до основания!  Сказывают,  что  их
казнят в Варшаве на глазах у короля. И Назрулла... Бедный Назрулла...
   - Назрулла? Как же он попал туда? Ведь я прощался с  ним  вот  здесь...
Значит, и Назруллу не обошла эта беда?
   - Семь человек увезли чигиринские реестровые  казаки.  Атамана  Павлюка
тоже схватили, когда тот бросился защищать Сулиму. Не приведи господи, что
творится. Уши отрезают, до смерти избивают розгами.
   Богдан обхватил  руками  голову.  Что  делать,  к  кому  обратиться  за
помощью, за советом? Все-таки опоздал.
   У порога дома их встретила Мелашка. Она подчеркнуто спокойно, как  мать
рассудительная, протянула Богдану обе руки, как всегда делала при  встрече
с ним.
   - Не одно горе, сынок. Казак - что горшок: на него ли камень  свалится,
сам ли упадет на камень - все равно на черепки распадется!.. Заходи в дом,
пусть сгинут каратели! Было бы здоровье.
   - А камень для горшка  найдут?  -  сводя  разговор  к  шутке,  закончил
Богдан.
   - Найдется смех и на тот грех, а то как же - найдется. Да бог с ними...
Может, сразу и  пополдничаем,  а  потом  уже  и  переодеваться  будешь?  -
беспокоилась хозяйка.
   - Полдничать, матушка. Потому что я... должен все-таки съездить в полк.
Такие дела, такое несчастье.
   ...Полковника Богдан уже не застал в Чигирине. Даже чигиринских жителей
не видно было и во дворах!  Еще  въезжая  в  город,  встретил  реестрового
казака, пытался расспросить его. Казак  только  и  сказал,  что  полковник
Загурский поскакал с есаулами в Варшаву. Потому что туда же еще  позавчера
спешно отправили закованных бунтовщиков.
   -  Чтобы  сенаторы  на  сейме  судили  их,  -  сквозь   зубы   процедил
неразговорчивый казак.
   Не узнавал Богдан своего Чигирина! Даже собаки умолкли  во  дворах.  Не
видно ни молодиц, ни детей. Только пожилые хозяева, седые старики, кое-где
стояли возле закрытых ворот, словно на часах. Сначала Богдан здоровался  с
ними. Ведь в городе все знали сына Матрены Хмельницкой!
   Но почувствовал скрытую неприязнь к себе. Расспросить бы,  объясниться!
Богдан даже остановился возле двора седого казака Палажченко,  который  не
раз подсаживал его в детстве на своего неоседланного коня.
   - Добрый вечер, дядя Захар! Живы, здоровы?
   - Добрый вечер, дан писарь, - чуть слышно  отозвался  старик,  повернув
голову.
   - А я уже не писарь. Теперь у вас другой писарь... Беда стряслась  тут,
дядя Захар, - подходя к старику, начал Богдан.
   - Как это не писарь?
   - Скоро и из казаков выгонят. Меня послали к гетману, а сами  -  увезли
наших несчастных?
   Палажченко подошел к перелазу.
   - А разве не  знаешь,  казаче?  Нашим  казакам  уши  отрезают,  четырех
насмерть засекли розгами... Такого у нас еще не было. Куда-то на каторжные
работы закованных отправили.
   Богдан шагнул к перелазу, положил руку старику на плечо,  словно  хотел
успокоить его:
   - Все знаю, дядя Захар, и ничего не знаю!..  Ходим  под  черным  небом,
нечем и душу просветлить. О том, что Иван Сулима  попал  в  беду,  слыхал.
Говорят, увезли его?..
   - Попал в беду, да еще и в большую беду! Да разве только  одного  Ивана
увезли... Позор, да и только. Ведь наши полковники  и  атаманы  и  подбили
Сулиму на  это  дело.  А  когда  увидели,  какая  сила  королевских  войск
двинулась, сами и связали  беднягу.  Мы  сами,  говорят,  связываем,  сами
вызволим. А как, чем? Ведь "их, закованных в цепи, уже  увезли  реестровые
казаки! Только Павлюк, как и подобает запорожцу, сам отдался  им  в  руки,
чтобы заковали вместе с Сулимой!
   - Сам? Это...
   - По-казацки, Михайлович, по-казацки... Теперь вон в Боровице собрались
казаки  нашего  Чигиринского  полка,  похоже,   бунт   затевают.   Требуют
полковника Скидана возвратить в полк. Поможет ли это горемычному Сулиме?
   - Как мертвому припарка... - сказал Богдан, сокрушенно опустив голову.
   Сиротой казался ему опустевший Чигирин. Почему он до сих  пор  не  знал
Павлюка, этого отважного казака с такой благородной душой!.. Так,  значит,
возмущение чигиринцев растет, словно на дрожжах, в то время как  их  сотня
позорно везет Сулиму на плаху...
   Во дворе полковой канцелярии стояло  около  десятка  оседланных  коней.
Несколько гусар, даже один из них знакомый,  который  недавно  приезжал  в
Субботов. Улыбаясь, поздоровался с Хмельницким. Эта  улыбка  кольнула  его
встревоженное сердце: здоровается или издевается?
   А с  крыльца  уже  сбежал  озабоченный  писарь  Чаплинский.  В  красном
кунтуше, лихо заломленной шапке, с саблей на  украшенном  серебром  поясе.
Взволнованный, он что-то горячо доказывал незнакомому Богдану  старшине  в
казацкой одежде, забрызганной грязью. Старшина возражал Чаплинскому:
   - Бунт или полковой  совет,  уважаемый  пан  писарь.  Полковник  уехал,
старшина занят. Жолнеров связали...
   - О-о! Пан Хмельницкий, наконец-то! Давно приехали от  его  милости?  -
слишком любезно обратился Чаплинский к Богдану.
   - Сию минуту, пан писарь. Тут такое...
   - И не  говорите,  пан  сотник.  Скандал,  позор  для  полка!..  А  пан
полковник тоже вчера выехал следом за сотней пана Хмельницкого...
   - Что-о? Какая сотня, куда?
   -  Да  ваша  же  сотня,  пан  Хмельницкий!  Ей  поручил  пан  Загурский
сопровождать в Варшаву государственных преступников - Сулиму и других.
   - Моя сотня? - почти  с  ужасом  еще  раз  переспросил  Богдан,  гневно
сверкая глазами.
   - Ну  да,  уважаемый  пан  Хмельницкий...  -  со  злорадством  произнес
Чаплинский, спеша к оседланным коням.
   Все это так ошеломило Богдана,  что  он  не  знал,  как  поступать  ему
дальше. Надо было действовать, что-то предпринимать,  чтобы  предотвратить
беду! Но что, как? Писарь срочно едет по каким-то делам в полк, так почему
бы и ему,  сотнику  этого  полка,  не  поехать  туда  и  не  поговорить  с
командирами и казаками?
   Его опозорили в  родном  Чигирине,  перед  своими  же  казаками!  Людям
сказали, что именно его сотня сопровождает храбрецов на позорную  казнь  в
Варшаву!
   Точно лунатик, пошел он к своему коню, отвязал его и поскакал следом за
сопровождавшими Чаплинского гусарами. Несло потом от взмыленного  коня,  а
он все подстегивал его, чтобы не отстать. Темная холодная ночь  и  быстрая
езда еще больше возбуждали его.


   - ...После горячих споров полк снялся и ушел из Боровицы! - сказали ему
жители местечка. Куда, зачем - разве им известно. Намекают, что дело дошло
до стычки с польскими жолнерами и командирами.
   Богдану теперь было безразлично, куда направится  оставленный  казаками
незадачливый писарь. Он столько услышал от людей  страшных  новостей,  что
голова  кругом  идет...  Возвращаясь  домой,  подавленный  и  окончательно
обескураженный Богдан остановился  на  лугу  возле  Боровицы,  чтобы  дать
передохнуть коню.
   На второй день поздно ночью, голодный, разбитый телом и  душой,  Богдан
наконец добрался до субботовского хутора.





   С первого взгляда жена определила, что Богдан  простудился.  А  Мелашка
допускала и худшее.
   - Такое беспокойство, пусть бог милует. Любил же он  этого  несчастного
Ивана. А сердце не камень и у мужчин.
   Богдан слег в горячке. Более шести недель провалялся в постели. Сначала
он весь горел, бредил, детей не узнавал. И сейчас еще  совсем  слаб.  Стал
понемногу ходить по двору. Иногда перекинется двумя-тремя словами с Карпом
или женой. Весть о том, что полк до сих пор  еще  продолжает  бунтовать  и
избрал полковником Скидана, точно  лекарство,  подействовала  на  Богдана.
Стал чаще играть с маленьким Тимошей, а когда  выпал  первый  снег,  начал
собираться в дальнюю дорогу.
   - Поеду!
   - Да бог с тобой, Богдан!  После  такой  болезни,  да  еще  зимой...  -
беспокоилась жена.
   - Нужно мне,  Ганна.  Нужно,  понимаешь!..  А  болезнь...  Прошла  уже,
проклятая. Может ли человек один вынести такие удары? В Боровице  сказали,
что и отчима моего убили изверги... - наконец признался он однажды...
   - Господи, матерь божья... А его же за что? - простонала Мелашка.
   - Они найдут, за что погубить человека! Сначала покалечили, уши  и  нос
отрезали, потом розгами, кольями били, покуда и  душу  выбили.  Они  умеют
расправиться с человеком.
   - Да и впрямь точно звери. Что же теперь, Богдан? Куда тебе после такой
болезни ехать?
   А он поднялся с сыном Тимошей на руках, передал его жене. Лицо  у  него
посвежело, яснее стал взгляд. Провел рукой по небритой бороде,  и  горькая
улыбка появилась на губах.
   - Хоть ругай, хоть бей меня, Ранна. Виноват я перед вами, что сразу  не
сказал.  Не  берегся  в  дороге,  вот  и  заболел,  помчавшись  следом  за
придурковатым писарем. А о горе, постигшем мою  мать,  и  не  сказал  вам.
Отчим чужой мне, но близок душой. Наш человек!  Отказался  пытать  казаков
Ивана Сулимы. А  проклятые  каратели  взяли  и  его...  Насмерть  замучили
человека! Разве можно стерпеть такое?
   Женщины  тревожно  переглянулись,  Мелашка  подала  знак,  чтобы  Ганна
помолчала. Так и не  сказал,  куда,  к  кому  едет.  Одного  только  Карпа
Полторалиха брал с собой. Проверил свое оружие. Отцовскую  парадную  саблю
на кованом поясе надел поверх жупана из  красного  бархата.  Догадывались,
что он  поедет  к  матери,  хочет  утешить  старуху,  которая  второй  раз
овдовела. Но, видать, помышляет заехать и к запорожским казакам  на  Сечь.
Неспроста вытащил отцовскую саблю из дамасской стали!
   - Именно с этого и  надо  начинать  казаку  свой  путь,  -  соглашалась
Мелашка, будто совет давала.
   Богдан так и не сказал никому, куда едет. Попрощался  с  детьми.  Ганну
обнял за плечи и прижал к груди:
   - Еду, женушка моя, хочу поспорить со своей судьбой!..
   А за воротами придержал коня, долго  смотрел  вправо  на  Холодноярскую
дорогу. Потом вздохнул и повернул на Чигирин. Карпо поравнялся с Богданом,
улыбнулся стоявшим у ворот Ганне и Мелашке.
   Вот  так  закончились  проводы  Богдана  Хмельницкого,  уезжавшего   из
Субботова искать свою судьбу, свое место в жизни.





   Только что закончился в Варшаве четырехнедельный предвесенний сейм 1635
года. В приподнятом настроении  король  Владислав  устроил  большой  прием
сенаторов и высших старшин королевских войск Речи Посполитой.  Полковникам
реестрового казачества король оказал особое внимание. Их первых допустил к
себе и долго разговаривал с ними.
   Полковники  словно  хотели  с  помощью  короля  уйти  от  возмездия  за
попранную ими правду и честь. Оно нависло над ними с того дня,  когда  они
привезли в столицу Речи Посполитой отважных сынов свободного казачества  и
отдали их на суд сенатора  Юрия  Збаражского.  Неужели  рассчитывали,  что
сенатор будет беспристрастен, судя боевого полковника запорожских войск?
   - Просим  вас,  уважаемый  пан  сенатор...  Мы  заверили  полковника  в
справедливости правосудия. Иначе Сулима живым не сдался бы...
   - Правосудие, панове полковники, не будет нарушено! -  с  улыбкой  иуды
заверил сенатор.
   Но когда полковники узнали о том, что  Сулима  все-таки  будет  казнен,
несмотря на то, что король милостиво обещал  простить  воина,  которого  в
самых жестоких боях обходила вражеская сабля,  они  поторопились  пораньше
явиться на этот торжественный королевский прием.
   - Мы хотели бы, ваше королевское величество, вернуть себе все  права  и
свободу,  предоставленные  казачеству  покойным   его   светлостью   паном
Баторием,  -  начали  полковники  аудиенцию  у  короля,  после   окончания
заседаний сейма.
   - Казачество заслужило их... - охотно соглашался король. Ему не впервые
приходится давать обещания, следуя мудрой  политике  своего  отца,  короля
Сигизмунда III.
   Вот так и  начался  разговор  о  преданных  забвению  Короной  казацких
привилегиях. Полковники только напоминали, а не требовали, будучи  гостями
короля на таком светском рауте. А король и не отказывал им. По его велению
слуги снова наполняли их пустые бокалы лучшим венгерским вином. Даже и его
величество  отпил  несколько   глотков   из   своего   бокала,   продолжая
затянувшийся разговор с полковниками. Король Владислав любил заигрывать  с
народом, а особенно с казаками, считая себя обязанным им за  сражение  под
Хотином!
   Несколько влиятельных сенаторов, а ближе всех - воевода Томаш Замойский
и Юрий Збаражский, плотным  кольцом  окружили  Станислава  Конецпольского,
ревниво оберегая спокойствие коронного гетмана на шумном приеме у  короля.
Они не вмешивались в разговор Владислава с полковниками, зная,  что  он  и
сам хорошо справится с этим делом.
   Конецпольский вдруг увидел пробивавшегося к нему джуру,  немца  офицера
из наемного охранного отряда при дворце. Не так легко было  ему  пробиться
сквозь толпу жаждущих быть как можно ближе к его королевскому  величеству!
Но опытный офицер наконец подскочил к коронному гетману:
   - Bitte, Exzellenz... Das ist... ein Sotnik! [Будьте любезны...  Там...
сотник! (нем.)]
   - Со-отник? Какой сотник, что ему тут надо?  -  грубо  спросил  гетман,
недовольный тем, что какой-то сотник отрывает его от государственных дел.
   - Сотник настаивает, ваша милость.  Он  желает  разговаривать  с  самим
ексцеленс братом короля, - понизив голос, объяснял офицер.
   Такое  верноподданническое   желание   заинтересовало   присутствующих,
которые понимали немецкий язык. Со всех сторон посыпались вопросы:
   - Кто такой? Наверно, ротмистр, а не сотник!
   - Сотник Чигиринского полка,  герр  Хмельницкий!  Непременно,  говорит,
должен видеть ексцеленс королевича Яна-Казимира!
   - Сотник Хмельницкий?  -  поинтересовался  и  король,  услышав,  о  чем
докладывает джура. - Пусть пан сотник тоже будет моим гостем!..
   В памяти Владислава возникла давно забытая  картина:  львовский  рынок,
огромная толпа львовян, иезуитского духовенства и... пихтовая плаха, возле
которой в красной мантии  -  палач!  Какая  неприятная  аналогия!..  Снова
казнь.  Юноша,  студент  иезуитской  коллегии,  вырывает  из  рук   палача
обреченного на смерть валаха и именем малолетнего королевича спасает  его!
И вот он снова добивается встречи с королевичем Яном-Казимиром!..
   - Его величество король велел просить его! - приказал коронный гетман.
   Королевича Яна-Казимира не было на этом торжественном приеме во дворце.
Король вынужден был принять казака вместо брата. Ведь в этот день старшины
реестрового казачества оказали такую услугу Короне! Они выдали бунтовщиков
вместе с Сулимой...
   Король  встал.   Его   по-настоящему   заинтересовало,   зачем   срочно
понадобился бывшему студенту иезуитской коллегии его брат. Тем  более  что
этот бывший студент коллегии сейчас известный в своем краю сотник казацких
войск, уважаемый коронным гетманом.





   Сам Конецпольский и позаботился о том, чтобы  гости  короля,  сенаторы,
шляхтичи свободно пропустили сотника к хозяину, к королю.
   Сотник Чигиринского полка в походном жупане, при боевом оружии проходил
между сенаторами, высоко подняв голову. Еще в дверях снял шапку, взял ее в
левую  руку,  которая  одновременно  придерживала  и  дамасскую  саблю  на
кованном серебром отцовском ремне, и направился к королю под  нежный  звон
шпор. Хмельницкий решительно подошел к королю и,  по-рыцарски  опустившись
на одно колено, торжественно приподнял и поцеловал полу  его  праздничного
платья.
   - Вашему королевскому величеству  сердечное  и  искреннее  уважение  от
приднепровского казака! Осмеливаюсь я, недостойный,  просить  его  милость
любимого вашего брата,  королевича  Яна-Казимира,  быть  моим  ходатаем  и
просить...
   - Пан сотник может встать, - произнес король. -  О  чем  хотел  просить
меня пан сотник?
   Богдан поднялся. Посмотрел в глаза королю. В том взгляде казака  горела
мольба, обращенная к всесильному. Она была настолько искренней, что за нею
могла последовать только ненависть.
   -  Ваше  королевское  величество!  Во  власти  короля  Речи  Посполитой
покарать виновных! Но и Креон не  мог  придумать  большего  наказания  для
Полиника, отказав ему в праве захоронения!  Король  Речи  Посполитой  тоже
может отказать в захоронении... Но может  избавить  от  смерти  полковника
Ивана Сулиму и его ослепленных воинским пылом товарищей! Это...
   - Однако... - вмешался было сенатор Збаражский.
   Король сурово и гневно  посмотрел  на  сенатора,  и  тот  умолк.  Потом
перевел  взгляд  на  Конецпольского.  Разве  Владислав  не  знает   заслуг
казачества? Вспомнить хотя бы одно только Хотинское сражение, когда казаки
героически сражались не на жизнь, а на смерть, помогая Владиславу отражать
страшное нашествие турок! Казак Сулима не щадил тогда жизни  в  борьбе  за
честь королевича!
   -  О,  прошу  ваше  королевское  величество...   К   сожалению,   судьи
руководствовались знаменитыми статьями Каролины!  -  патетически  объяснил
сенатор Збаражский.
   - Как король, уважаемый пан сенатор, я имею право миловать, невзирая на
статьи Каролины... Да и сам Карл  Пятый  не  существует  уже  почти  целое
столетие, оставив человечеству этот... человеконенавистнический закон...
   Коронный гетман понял, что король крайне разгневан. Он  окинул  быстрым
взглядом гостей, ища  нужных  ему  знатоков  права.  Но  их  не  оказалось
поблизости: очевидно, испугались королевского гнева и немилости  коронного
гетмана. Выступил только Томаш Замойский. Да и то не в защиту судей.
   - Ваше  величество!  В  живых  остались  только  двое,  пятеро  казнены
четвертованием.
   - Милую, как король, данной мне  властью  при  коронации!  Одного  дарю
сенатору Замойскому, а второго...
   - Второй - турок, выкрест по имени  Назрулла,  -  поспешил  Збаражский,
стараясь угодить королю.
   Вдруг сбоку подошел турецкий  посол,  и  сам  коронный  гетман  перевел
королю:
   - Па-ан по-осол султана просит передать ему этого турка, яко презент от
вашего величества короля. Речи Посполитой.
   - Так бендзе! - завершил король, положив дрожавшую  от  гнева  руку  на
плечо Богдану. Словно этих двоих он дарил ему. - Правосудие, уважаемый пан
Хмельницкий, действует в Речи Посполитой, как и в других государствах,  не
считаясь даже с заслуживающими внимания советами и милостями  короля.  Die
Juristen sind bose Christen! [Юристы - плохие  христиане!  (нем.)]  Статьи
Каролины! -  не  скрывая  сожаления,  но  и  злой  иронии,  сказал  король
чигиринскому сотнику.
   - Кто второй? - спросил Богдан  у  Замойского,  после  того  как  низко
поклонился королю, благодаря его за человечность и беспристрастность.
   Замойский не знал, хотя и согласился взять на свою сенаторскую  совесть
одного из помилованных королем казацких  бунтовщиков.  К  нему  наклонился
Збаражский:
   - Кажется... полковник Скидан, который дал заковать себя по собственной
воле, подчеркнув свою солидарность с теми, кто разрушил Кодацкую крепость.
   - Второй мой подзащитный, ваше  величество,  полковник  Скидан.  Он  по
собственной воле отдал себя в руки правосудия, - спокойно сказал Замойский
королю.
   Король в тот же миг будто и забыл об этом страшном событии, когда  даже
его вмешательство не спасло запорожских старшин. Жестом руки он  предложил
присутствующим продолжать беседу. На казацких  полковников,  выдавших  ему
теперь уже казненных  отважных  разрушителей  Кодака,  даже  не  взглянул.
Король обратился к Конецпольскому:
   - Прошу пана коронного гетмана  продолжить  наше  совещание  по  поводу
наведения порядка в казацком войске. Реестр казаков надо увеличить с шести
до восьми тысяч! - При этом он посмотрел и на Богдана, который до сих  пор
еще стоял опечаленный, с поникшей головой.
   Восемь тысяч реестровых казаков вместо шести не показались ему  большой
милостью короля. Но то, что король не  возмущается  казацкой  "вольницей",
как это делал его отец, а даже увеличил реестр, успокаивало его. А  король
продолжал разговор со своим коронным гетманом, словно приказывал:
   - Полковника Чигиринского полка, пана Загурского, впредь отстранить  от
казацких  должностей.  Вообще  пересмотреть  состав  полковников  во  всех
казацких полках, всех писарей и  хорунжих!  Есть  способные  полковники  и
среди реестровых казацких старшин. Генеральным писарем войска  реестрового
казачества назначить пана... Хмельницкого!
   Богдан вздрогнул и мгновение словно колебался, становиться  ли  ему  на
колено перед королем, или достаточно будет и того, что он уже сделал  это,
здороваясь с ним.
   - Кстати, - снова произнес король,  придержав  обеими  руками  готового
опуститься на колено нового генерального  писаря.  -  Отныне  генерального
писаря реестровых войск возвожу в чин полковника!

Популярность: 3, Last-modified: Sat, 05 Jan 2002 08:45:17 GmT