---------------------------------------------------------------
Юрий Владимирович Давыдов, "Святая Мария с розой и тюльпаном", новеллы
(Москва, "Андреевский флаг", 1993)
OCR и вычитка: Alex Belousenko (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------
Пировали до петухов. Вина, блюда, десерт - все превосходное, от Жоржа,
лучшего ресторатора. Собрался, как говорится, "весь Кронштадт".
Такое плавание, черт побери! Жалованье вчетверо против обычного.
Желанная награда за число морских походов, желанный орденский крест. А
главное - честь и слава называться дальновояжным.
Поди-ка не запируй. Командир таровато одолжил три тысячи рубликов.
Шампанское пенилось, как бурун, Тосты взвивались, как сигнальные флаги.
Хохот взрывался, как прибой.
Короче, было весело.
Потом было смешно.
Очередной выпуск "Русского художественного листка" порхал в гостиных и
лавках, в кофейнях и читальнях. И не только "весь Кронштадт", но и "весь
Петербург" смеялся. Смеялись над карикатурой: бывший моряк... в полицейском
мундире. А подпись гласила: "Все части света обошел, лучше 2-й
Адмиралтейской не нашел".
Вначале было весело, потом смешно.
Но Боже мой, какой мрак, какие невзгоды легли между этим "вначале" и
этим "потом"!
Двадцать седьмой - смерть и смерч, голод и скорбут*, подлость и
мужество.
* Цинга.
Есть несколько значений слова "транспорт". Андрей Логгиныч Юнкер
предпочитал карточное. В азартных
играх "транспорт" - перемена ставки с одной карты на другую.
Юнкер играл в карты и в службу. Карточные "маневры" вел на зеленом
сукне, служебные - в адмиральских передних. Андрей Логгиныч играл, а не
отыгрывался, не служил, а выслуживался. Ему благоволил светлейший князь
Меншиков, глава флота.
У слова "транспорт" есть и военное, морское значение: фрегат,
назначенный для мирной перевозки грузов.
В 1840 году капитан-лейтенант Юнкер получил транспорт "Або". Но и тут
для господина Юнкера была перемена ставки. "Або" шел в кругосветное. А
кругосветное сулило многое, ежели под многим понимать увеличенное денежное
содержание и увесистый сундук со звонкой монетой на двухгодичные корабельные
нужды.
Надо вам сказать, что снарядить корабль в дальний поход - работа
ломовая, страдная. Все хлопоты Андрей Логгиныч любезно уступил подчиненным.
Сам же обретался на берегу, и не в Кронштадте, а в Санкт-Петербурге.
В столице Юнкер не скучал. Я забыл сказать, что Андрей Логгиныч любил
распечатать не только колоду, но и бутылку. Получив "Або", он получил
изрядные суммы. Конечно, казенные. Да ведь известно: казенное - страшно,
подержал - и за пазуху.
В столице господин Юнкер пил вино. Его подчиненные в Кронштадте лили
пот. Юнкер знал, кому довериться. Старший офицер лейтенант Бутаков?
Потомственный моряк, хлебнувший соленой воды едва ль не с пеленок. У
Бутакова ревностные помощники: Петр Бессарабский и Павел Шкот, Евгений
Голицын и Николай Фредерикс. Штурман Клет? Разумеется, черная кость, но в
навигации смыслит достаточно. (Андрею Логгинычу не худо было б добавить, что
"черная кость" смыслила в навигации куда больше его высокоблагородия.)
Господин Юнкер знал, на кого положиться. И кутил напропалую.
В исходе августа "Або" изготовился к плаванию. Припасы для Камчатки
наполнили трюмы. Пришла пора вытянуться из гавани на рейд и при добром ветре
поднять якорь.
Обычно капитанов дальнего плавания в такие дни печаль: прощай, родные
берега, прощай, родные гнезда! А господин Юнкер и бровью не повел.
Тут, кстати, вспоминается мне один моряк. Он говаривал, что видел на
своем веку лишь одного капитана дальнего плавания, "который взошел на палубу
танцующей походкой и весело отдал первую команду". Оказалось, пенитель
океанов "оставлял позади лишь кучу долгов и грозивший ему судебный процесс".
Андрей Логгиныч легкой стопою обошел транспорт - трехмачтовый,
восемьсот тонн водоизмещения. Старший офицер сопровождал командира.
- Ничего не забыто? - осведомился господин Юнкер.
-- Все по реестрам, - отвечал Бутаков.
"А рояль? А бочки с вином? - ухмыльнулся про себя господин Юнкер.- А
все заказанное Cтраннолюбским?" Но вслух капитан-лейтенант ничего не сказал
ни про рояль, ни про вино.
В пятый день сентября 1840 года военный транспорт "Або" оставил
Кронштадт. День был ветреный, ветер свежий.
"Або" строился в Финляндии. Финские сосны раскачивал балтийский ветер.
Теперь он раскачивал сосны, принявшие вид фрегата.
Море ходило ходуном. Но моряков не уходило, никто не маялся морской
болезнью, и господин Юнкер мог бы полюбоваться ладным экипажем.
Однако он отлеживался в каюте. Санкт-петербургские развлечения
взяли-таки много энергии. Андрей Логгиныч, как и прежде, надеялся на
старшего офицера. Э, лейтенант Бутаков отлично справится, со своими
обязанностями. А сверх того и с обязанностями командира. Андрей Логтиныч не
страдал избытком самолюбия. Он мельком думал, что скоро будет страдать от
недостачи особого рода. Но покамест гнал мрачную мысль. Авось как-нибудь
образуется.
Говорят, дружба испытывается пудом соли. Служба на море солона и без
соли. Уже за Толбухиным маяком, первым на вест от Кронштадта, Бутаков
смекнул: Андрей Логгиныч - командир по штату, а он, Бутаков Алексей Иваныч,
- командир со штатом. На него, Бутакова, легла ответственность и за людей и
за корабль.
Бутакову недавно исполнилось двадцать четыре. Полжизни носил он
форменное платье: кадет, гардемарин, мичман, лейтенант. Черное море было
купелью: отец-моряк брал сына в крейсерства. Балтика была практической
школой: фрегаты, корвет, линейные корабли. Однако Черное и Балтика - лишь
заводи Мирового океана. И теперь лейтенанта ждали гром и вихрь Атлантики,
Индийского, потом - Великого, или Тихого.
Алексей Бутаков рвался в дальние просторы. Но он не собирался
командовать "Або", а предполагал как можно лучше исполнять генеральные
повеления капитана. Выходило иначе: ему, Бутакову, командовать генерально. В
глубине души он все же надеялся, что Юнкер, отлежавшись в каюте, примет
"бразды".
Близость Копенгагена исцелила его. Капитан вышел на палубу приветливый,
оживленный, нетерпеливо поглядывая на шпили и башни датской столицы. Едва
якорь забрал, то есть зацепился за фунт, как командир велел спустить гичку и
был таков.
Был он "таков" во все дни копенгагенской стоянки. Изволил поселиться в
шикарной гостинице "Англетер", пил только королевское шампанское или старый
рейнвейн, заедая устрицами. Короче, поразил бережливых датчан истово барским
размахом.
Собутыльников и партнеров хватало. Дым стоял коромыслом.
"Або" давно мог бы продолжить плавание, да капитан, видите ли,
отговаривался каким-то неотложным делом. Бутаков с офицерами опасливо
прикидывали, каково будет в дальнейшем: ведь кораблю надо запасаться водою и
дровами в Портсмуте, в Кейптауне... А в Англии и на мысе Доброй Надежды
тоже, поди, капитан - разудалая головушка - захочет потешиться вдосталь.
Увы, они не ошиблись. Так и повелось: команда несла нелегкую палубную
службу, а командир "облегчал" корабельный денежный сундук.
Впрочем, моряки "Або" еще не догадывались, какие беды караулят в
Индийском океане.
Не буду описывать Атлантику и переход экватора, этот праздник Нептуна,
описанный бессчетно. И не
стану рассказывать об утренних и вечерних зорях в тропических широтах:
нужны не слова, - оратории.
Перо бежит, обгоняя "Або", обгоняя пассатный ветер, цепляясь о
прибрежные камни Южной Африки. Альбатросы провожают от мыса Доброй Надежды,
от порта Кейптаун...
В тот год (восемьсот сорок первый) Пасха пришлась на конец марта и
застала наших моряков в Индийском
океане. Пять недель уж не видели ни клочка суши.
Пропели "Христос воскресе", разговелись солониной. Светлое воскресенье
было последним светлым днем экипажа "Або".
В тот же вечер внезапная духота стеснила грудь. Вдруг все провалилось в
мягкую пропасть сажи. Ее распарывали ножницы молний. Гром тонул в грохоте
океана. Стеньги трещали и рушились. Голубоватые огоньки хищно метались по
вантам. Корабль мчался сквозь смерч, вместе со смерчем. Гибель настигала
гигантскими валами. Валы катились по верхней палубе, крушили надстройки,
кованые железные шлюпбалки, срывали люки, захлестывали жилую палубу, там уж
было по пояс.
"Або" попал в ад.
"Нельзя заставлять исполнять невозможное",- говорили древние римляне.
Экипаж выполнил невозможное: сохранил корабль. Отчаяние либо отнимает, либо
удесетеряет мужество.
В пятом часу развиднелось.
Сложное, но четкое сооружение, подчиненное законам точных наук,-
трехмачтовый военный парусный корабль теперь казался воплощением хаоса.
Парусиновые лохмы полоскались по ветру; такелаж стоячий обратился в обломки.
Все, куда ни глянь, было искорежено, перевернуто, громоздилось как попало.
Теперь нужны были двужильность, стиснутые зубы, способность действовать,
когда досуха исчерпаны силы физические и силы душевные... Только бы устоять,
не дрогнуть.
Но вот один дрогнул, сник. Этот был первым. Первым после Бога, как
издавна величали моряки полновластных хозяев кораблей - капитанов. Господин
Юнкер, любимчик светлейшего князя, бесстрашный картежник и лихой бражник,
Андрей Логгиныч Юнкер, его высокоблагородие, капитан-лейтенант, эполеты с
"висюльками", удалился, замкнулся, сокрылся ото всех и от всего.
Не знаю, что он там делал, в своей щегольской каюте. Не сомневаюсь в
одном: он знал, что наделал! Денежный сундук разевал пасть. Звон золота и
серебра давно - в Петербурге и Копенгагене, в Портсмуте и Кейптауне - слился
со звоном бокалов, а шорох бумажных купюр - с шорохом игральных карт.
В ближайшем порту, в роскошном Сингапуре, никто задаром не поможет
"Або". Хочешь новые стеньги? Плати, сударь. Хочешь ремонта? Тряси мошной,
сударь. Хочешь свежих припасов? Раскошеливайся, сударь.
Очевидно, старший лейтенант имел крупное обь яснение с
капитан-лейтенантом. Очевидно, в кают-компании вынесли ему приговор. О нет,
никакого плаща и кинжала. Молчаливое презрение.
Но можно презирать негодяя. Нельзя избавиться от саднящего чувства
своей причастности к растрате казенных денег. Пусть невольной, пусть
легкомысленной. Проклятые три тысячи! Этот господин Юнкер рассчитал
дьявольски. Три тысячи вылетели в трубу, гулял "весь Кронштадт", шампанское
пенилось, как бурун, тосты взлетали, как сигнальные флаги. О, конечно,
лейтенанты и мичманы возвратят деньги. Однако лишь в отечестве. А сейчас, а
нынче... И вот это обидное, досадное, гнетущее сознание своей причастности к
бедст виям, которые обрушивает на команду отнюдь не стихия.
Был бы в Сингапуре русский консул, смотришь, и пособил бы. Но там
консула не было. А до первого русского порта... Господи, как до Луны. Может
быть, заглянуть на Никобарские острова? Притонувшая горная цепь от берегов
Суматры к берегам Бирмы богата лесом. Увидеть острова, невиданные
соотечественни ками, куда как заманчиво. Да только не при таких печальных
обстоятельствах.
Прошу, читатель, вот несколько записей из "Памятной книжки" лейтенанта
Алексея Бутакова.
"25 апреля противный ветер, не пустивший нас засветло на рейд, принудил
встать на якорь около входа прoтив остpова Корморта. На другой день, рано
утром послали шлюпку для промера входа и обозначения его вехами, а после
полудня, при тихом ветре, снялись и начали лавировать к якорному месту.
Миновав низменный, покрытый пальмами остров Трункутти, мы вскоре
очутились на превосходнейшем рейде, образуемом островами Нанковри и
Кормортой. Оба острова покрыты пышными мангровыми деревьями, тиком, железным
деревом и проч. Между ними возвышаются обремененные плодами кокосовые пальмы
и пандусы.
Местами, между лесом, проглядывают лужайки прелестнейшей зелени, а на
чистом песке взморья выстроены на легких сваях хижины дикарей.
Вода гладкая, как зеркало; каждый мыс казался корзинкою с цветами;
вдали, в бухточках, видны челноки дикарей, которые сидят в них на корточках,
а на одном челноке стройный дикарь бронзового цвета прицеливался острогою в
рыбу.
Лавируя, мы подходили близко к берегам, и, по-видимому, приход наш
значительно встревожил дикарей. В одном селении на Корморте все жители
уселись в кружок и, как кажется, держали между собой совет, как поступить в
отношении пришельцев...
Вечером, часов около пяти, мы стали на якорь; дикари приехали и
решились взойти. Один из них, имевший лакированную палку красного дерева с
серебряным набалдашником, подал мне запачканную бумагу, на которой было
написано по-английски, что датский резидент на Никобарских островах,
какой-то г. Розен, назначил предъявителя бумаги, жителя по имени Тетуй,
старшиной деревни Малага на острове Корморта.
Тетуй высокого роста, крепкого сложения, сутуловат, с плоским дурным
лицом и совершенно черными от жевания бетеля зубами; физиономия его выражала
недоверчивость и скрытность. Он говорил несколько по-
английски.
Через полчаса наехало к нам множество лодок, в том числе некоторые со
старшинами других деревень, назначенными также г. Розеном и вооруженными
палками своего сана, как и Тетуй. Дикари привезли нам бананов,
ананасов, кокосовых орехов.
Мы пригласили их к себе в гости, потчевали их водкой, которую
христианские миссионеры выучили их
уважать, и мы скоро сделались совершенными приятелями.
На другое утро после нашего прихода мы с Б.* съехали на берег,
вооружившись для предосторожности пистолетами и взяв с собою запас ситцевых
платков, ножей и разных безделиц для подарков диким. Мы входили в их шалаши,
были везде встречаемы с радушием и угощаемы бананами, сахарным и кокосовым
молоком.
* Буквой "Б" автор обозначил лейтенанта П. Н. Бессарабского. Ровесник и
однокашник Бутакова, Петр Николаевич впоследствии года три служил адъютантом
зиаменитого морехода Ф. Ф . Беллинсгаузена. А затем совершил еще одно
кругосветное плавание, командуя транспортом "Двина".
Хижины их построены на взморье на легких сваях; они конусообразные,
бамбуковые стропилы оплетены снаружи камышом. Пол настлан из тонких тиковых
досок, а вход, куда надобно взлезть по бамбуковой лестнице, завешивается
циновкою. Вместо окон проделаны небольшие отверстия, которые в случае нужды
тоже закрываются; вообще внутри довольно темно.
На взморье, против середины деревни, воткнуты две огромные бамбуковые
тростины и между ними - деревянный столб, на верху которого грубо вырезано
человеческое лицо. Не знаю, кого должен был изображать этот идол.
Женщин мы вовсе не видели; на все наши расспросы мы получали один
ответ, что они далеко, за три дня пути отсюда.
В деревне довольно много домашних птиц и откормленных кокосовыми
орехами свиней, которые составляют главное богатство жителей. На них они
выменивают у заходящих сюда европейцев и малайцев табак, водку, полотно,
ожерелья и прочее.
В соседнем селении, находящемся в нескольких десятках шагов оттуда, мы
нашли какого-то датчанина, который живет здесь около 8 месяцев. Вредное
влияние климата сделало из него совершенный скелет.
Датчанин рассказывал, что он был капитаном на купеческой шхуне,
разбившейся у здешних берегов, и что, захворав, он не был в состоянии
отправиться отсюда со своими людьми, уехавшими на баркасе.
Имя датчанина - Гальс. По-видимому, он не тот, за кого себя выдает. Он
изъясняется по-английски без всякой примеси иностранного выговора; по образу
его выражений и суждениям видно, что он получил порядочное воспитание. Он
хорошо знает медицину.
По некоторым вырвавшимся у него фразам должно полагать, что он
англичанин. Но кто он такой, зачем и каким образом попал сюда и почему не
просился уйти с нами, этого мы не могли узнать.
Таинственный незнакомец объяснил нам причину, почему дикари спрятали от
нас женщин.
Месяца за два до нашего прихода было здесь английское китоловное судно
и стояло на якоре в небольшой бухточке. Матросов спустили на берег, и они,
выпивши порядочно, принялись охотиться за женами и дочерьми островитян.
Непросвещенным дикарям все это весьма не понравилось, а в особенности
последнее. Не умея смотреть на такие вещи хладнокровно, они решились
отомстить. На другой день они собрались в большом числе на английское судно
и по данному сигналу бросились на людей, убили и ранили многих и принялись
грабить судно. Капитан и уцелевшие матросы кинулись в шлюпки и на сильной
гребле выехали в море.
К их счастью, проходило в то время английское купеческое судно, шедшее
в Пуло Пенанг, что у входа в Малаккский пролив. В Пуло Пенангe они, как
водится, свалили всю вину на дикарей, приписали нападение алчности дикарей и
умолчали о своих собственных поступках.
Губернатор Пуло Пенанга немедленно отрядил находившийся там военный
бриг для наказания дерзких, осмелившихся вступиться за своих жен и
собственность против сынов великой Владычицы морей.
Бриг пришел в Нанковри и, не говоря худого слова, открыл огонь по
селению, выжег и разрушил жилища дикарей, отобрал у них вещи, награбленные с
китоловного судна, а самое судно привел в Пуло Пенанг.
Вот причина, по которой несчастные дикари спрятали от нас "повод к
войне".
Датчанин (или англичанин?) рассказал нам, что климат Никобарских
островов чрезвычайно вреден для европейцев и даже для туземцев, чему мы
видели многие примеры и в чем нам самим пришлось впоследствии убедиться
многими горестными опытами.
В продолжение шести месяцев здесь непрестанные дожди. От сырости, при
жаркой тропической атмосфере, в густых лесах гниют листья и валежник,
сильные испарения поднимаются от земли и висят над лесами густыми белыми
облаками.
Европейцы не могут прожить здесь более двух лет. На Никобарских
островах в 1758 году австрийцы пытались основать колонию, а потом, в более
близкие нам времена, несколько раз датчане, считающие эти острова своими.
Но колонисты умирали, а уцелевшие рады были найти возможность убраться
восвояси с жалкими остатками вконец расстроенного здоровья. Последняя
датская колония, состоявшая из миссионеров, коих главою был г. Розен,
уничтожилась несколько лет назад.
Географическое положение островов, превосходные рейды, изобилие
строевого леса и разного рода дорого ценимых в Европе деревьев - все это
вместе благоприятствует основанию здесь обширной колонии, которая бы не
замедлила процвести, если б не было одного неприятного препятствия -
злокачественного климата.
В пять часов следующего утра я отправился с людьми на работу в лес на
остров Нанковри. Вода была малая, и шлюпка не могла подойти к берегу на
значительное расстояние. Надобно было вылезти и пройти вброд по коралловой
отмели сажень около ста, а потом по вязкой тине, смешанной с ракушками, в
которой растет какая-то колючая трава.
Опасение лишиться сапог, только затруднявших путешествие, ибо ноги
уходили в тину выше колен, заставляло идти босиком; но зато немилосердные
ракушки и трава не оставили почти живого места на ногах.
Потом мы очутились в прелестнейшей мангровой аллее. Ее корни
покрываются водою во время приливов, так что тогда уж можно пристать на
шлюпке к самому берегу. Но так как наше путешествие происходило в отлив, нам
пришлось шагать по тине, заплетаться ногами и путаться в стелющихся по земле
и под тиною корнях, длиннющих водорослях или спотыкаться о пеньки.
Словом, неприятнее и утомительнее этого перехода от шлюпки до берега я
не припомню ничего в жизни. Наконец, усыпав путь свой проклятиями, мы
подошли к берегу, усталые, измученные, покрытые толстым слоем грязи, с
израненными в кровь ногами.
Очистясь от нее по возможности, мы принялись делать просеки для
протаскивания к берегу срубленных для рангоута деревьев.
Русские топоры весело застучали по тропическим деревьям, и русские
песни огласили впервые девственные леса, которых таинственное безмолвие
прерывалось только нестройными криками попугаев и птиц знойного
экваториального климата.
Какое обширное поприще исследований открылось бы здесь
естествоиспытателю! Каждое растение, каждый куст говорили бы его мысли и
открывали бы умственным взорам новые истины, объяснили бы ему тайну
нескольких искомых в великой задаче познания природы. А я бродил по здешним
чудным лесам как невежда и горько сожалел о своем невежестве в ботанике. Я
чувствовал себя окруженным чудесами растительного царства и смотрел на них,
не понимая ничего. Может быть, я попирал ногами экземпляры растений, которых
отыскание обрадовало бы натуралиста больше всяких сокровищ!..
Обед прибыл к нам с транспорта во время полной воды. Погода
разгулялась. Вид с возвышенного берега, на котором матросы соорудили из
ветвей самый поэтический шалаш, был очарователен. Все грязное и неприятное
для глаз - тина, пни, корни - покрылось водою, видны были только красивые
деревья и роскошная аллея с прохладными ярко-зелеными сводами.
После обеда и кратковременного отдыха мы снова принялись за работу,
кончившуюся около заката солнца. К тому времени вода опять убыла, и нам в
другой раз пришлось спотыкаться и проклинать морс-кие травы и кораллы. Когда
стемнело, я удивлен был множеством искр, беспрестанно мелькавших перед
глазами: то были светящиеся мошки и мухи, которых иногда заносит даже на
рейд.
Дикари посещали нас часто. Мы обменивались подарками и щедро потчевали
своих гостей. Никобарцы - превосходные пловцы и рыбаки. Я никогда не думал,
чтоб человек мог так легко и скоро плавать, так далеко и быстро нырять, и
все это без малейшего усилия, шутя.
Единственное оружие их - копья; луков и стрел я не видел. Дикари
показывали нам опыты своего искусства метать копье: ни один не промахнулся
по кокосовому дереву на расстоянии около тридцати шагов.
Никобарские жители - народ кроткий и миролюбивый и без сильного повода
не возьмется за оружие. Только крайние обиды, как, например, поступки с ними
экипажа английского китолова, вывели их из терпения и побудили к убийству.
Работы наши в лесу продолжались ежедневно до тех пор, пока все
срубленные деревья не были перевезены на судно, где в то же время обделывали
из них стеньги, а на острове Корморте наливались водою и запасались дровами.
Вода здесь нехороша и, конечно, содействует вредному влиянию климата:
она имеет горьковатый, болотистый вкус и, без сомнения, протекая по гнилым
корням и растениям, заимствует от них вредные частицы".
Приметил ли читатель слова, выделенные мною в "Памятной книжке"? Слова
о том, что команде русского корабля впоследствии довелось "на многих
горестных опытах" убедиться в пагубности никобарского климата? Я выделил их
неспроста.
Но прежде краткое дополнение. Оно необходимо. Конечно, климат сказался.
Однако лихорадка и горячка не разгулялись бы настолько, если б так каторжно
не измучили матросов никобарские леса.
Алексей Иваныч напрасно про то умолчал. Песня, веселый стук топоров...
Песни песнями, а вот насчет веселья... Право, не очень-то веселились нижние
чины "Або". Я не прошу верить мне. Есть свидетельство Павла Шкота, он тогда
лейтенантом был*.
* П. Я. Шкот годы спустя состоял адъютантом у адмирала Нахимова, был
дважды контужен во время Севастопольской обороны: на Камчатском редуте и на
знаменитом Малаховом кургане.
Уже стариком, вице-адмиралом, вспоминая злосчастное путешествие, Павел
Яковлевич не веселый стук топоров вспомнил, а как тяжко, как изнурительно
было в душных чащобах, как обрубали матросы сучья, прокладывали лесосеки,
волокли бревна берегом и мелководьем, заваливали в шлюпки, везли на
корабль...
И все это с половинной командой, потому что другая всегда оставалась на
корабле. "Вот такие-то работы, - заключал Павел Яковлевич, - продолжались
более двух недель, и они-то расстроили здоровье команды".
"Або" совершал медленный мрачный переход к Сингапуру, или, пользуясь
излюбленным выражением сочинителей, "бороздил лазурные воды".
"Бороздили" туго: ветры мешали и течения. Лавируй! А лавировка под
парусами - это, знаете ли, не лавировка под парами. Офицеры работали вровень
с матросами. Доктор Исаев, добрая душа, сбивался с ног. Но все чаще
равнодушно всплескивали "лазурные воды" Малаккского пролива, принимая
покойников. Иеромонах творил печальную молитву. Утешал: "Потом мы,
оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в Сретенье
Господу на воздуху и там всегда с Господом будем".
Сознавал ли свою преступность господин Юнкер? Навряд ли. Имел он в
мыслях легкость необыкновенную. Горевать ли о простолюдине, о нижнем чине?
Велика матушка Россия, новым рекрутам обреют лбы, не оскудеет государева
служба.
Как на Никобарских островах, как в Малаккском проливе, так и в
Сингапуре еще ни разу не видели андреевский флаг. Увидел и июньским полднем
1841 года, Увидели и на берегу и на рейде, где толпилась пестрая публика:
европейцы и малайцы, китайцы и индусы. А на транспорте впору было б держать
не военный флаг, а госпитальный.
Госпиталь устроили на берегу, в Сингапуре. Доктор Исаев перебрался
вместе с больными в скудный лазарет. Иеромонах тоже.
Моряки, разоренные господином Юнкером, кое-как после долгих
препирательств столковались с торговцами о продовольствии. Больным отдавали
лучшее, Хворые поправлялись медленно. "Або" стоял в Сингапуре пять недель.
Потрудитесь прочесть несколько заметок Алексея Иваныча Бутакова. Они из
той же "Памятной книжки", что и никобарские записи:
"Воспользовавшись первым удобным случаем, я сьехал на берег. Пристань -
на западном берегу узкого залива соленой воды, который обыкновенно здесь
называют Сингапурскою рекою.
На том же берегу находится азиатский, или, правильнее, китайский город,
а на противоположном живут в богатых и роскошных домах европейцы, большею
частию
английские купцы и консулы разных наций. Тут же на довольно возвышенном
холме дом, или бунгало, британского губернатора.
Наружность азиатского города далеко не привлекательна. Строения темные
и довольно грязные. Верхние этажи заняты конторами, магазинами и жильем, а
внизу ряд лавок европейских и индийских торговцев, торгующих почти
исключительно английскими товарами.
Единственная красивая площадь в китайском квартале окружена каменными
домами, принадлежащими английским, китайским и персидским купцам. В середине
ее разведен маленький садик.
Везде мастерские, где с утра до вечера идет работа, везде лавки. По
временам раздаются частые удары гонга, возвещающие продажу с публичного
торга, и множество народа толпится около места продажи, и жажда прибыли
отражается одинаково в узких блестящих глазах китайца, в спокойной
физиономии величавого индийца и в медном взоре хладнокровного англичанина.
На самом взморье находится новый, еще не достроенный китайский храм. Я
заходил в него. Все идолы, деревянные и каменные, привезены из Кантона.
Китайские божества имеют свирепый, карающий вид, что вместе со множеством
драконов, нарисованных на стенах и составляющих главное украшение фонарей и
карнизов, заставляет думать, что китайцы более боятся злобы и мщения своих
богов, нежели благоговеют пред их премудростью.
Стоя на Сингапурском рейде, мы имели случай видеть образцы того, как
формируются коралловые острова. На нашем цепном канате и подводной части
гребных судов образовалась мало-помалу толстая кора из бесчисленного
множества ракушек, а между ними, из звеньев цепи, начинали вырастать
маленькие кустики черных кораллов. Дней через пять, как соскабливали эти
наросты, они наседали снова. К медной обшивке ракушки не пристают, иначе они
бы значительно задерживали ход судов.
Другое замечательное явление здешних вод - множество водяных змей.
Однажды, окачивая борт снаружи, матрос нечаянно зачерпнул змею и выбросил ее
на палубу; спинка ее была иззелена-черная, а брюшко голубовато-серебристого
цвета. Я сохранил этот экземпляр в спирте.
Такая же змея ужалила нашего парусника*, когда он купался около
взморья, где китайские и малайские ребятишки плещутся с утра до вечера.
Купаясь, он вдруг почувствовал, что его что-то кольнуло в ногу; он тотчас
вышел на берег и начал рассматривать то место, в котором чувствовалась боль.
* П а р у с н и к - матроc, работающий по шитью и починке парусов.
Какой-то индиец, проходя мимо, заметил это и, сделав ему знак, привел в
свой дом. Там он велел ему лечь, а сам, взяв кокосовую скорлупу, накалил ее
докрасна и около четверти часа выжигал укушенное место; потом он натолок
серы, смешал ее с золою и затер ранку. Через двадцать минут парусник наш
пошел на шлюпку и приехал на транспорт как ни в чем не бывало.
Английские обитатели Сингапура - почти исключительно купцы или служащие
в колониальной админиcтрации, а потому они целый день проводят в конторах и
возвращаются в недра своих семейств незадолго до заката солнца.
Перед обедом, то есть от 6 до 7.30, можно видеть все сингапурское
общество катающимся по эспланаде, которая представляет собою что-то среднее
между длинной площадью и широкой улицей. Дамы разряжены, затянуты и сидят в
своих паланкинах, как куклы, а мужчины, судя по их длинным неподвижным
физиономиям, вероятно, еще заняты расчетом барышей или убытков протекшего
дня.
После катания все разъезжаются по домам обедать, Здесь, как и в Англии,
обед есть дело важное, церемонное, куда дамы наряжаются, как на бал, а
мужчины переменяют платье.
В Сингапуре, как и во всех английских и американских колониях,
аристократические подразделения основаны на цвете кожи: люди чистой
европейской крови смотрят свысока на креолов, креолы - на метисов, а те - на
туземцев".
Шторм переворачивает душу, штиль вытягивает жилы. Шторм и штиль - два
лика Януса, ведающего, как известно, путями сообщений. В Тихом океане, в
южных широтах, Янус сонно глядел на "Або".
Был штиль, тот бесконечный и муторный штиль, который клянут на чем свет
стоит. А свет стоит - и это тоже известно - на трех китах. Киты дремали.
Гигантская зыбь, безветрие. Океан - как выпуклое стекло, по стеклу
течет расплавленное солнце. При любой температуре штилевать не радость. А уж
коли зной под сорок, отвесный, сплошной, без продыха зной, а вода за бортом
- под тридцать, то и вовсе пытка, И не сон, и не бодрствование, и не дело, и
не безделие, а какое-то мутное существование: пересохшая глотка, дряблые
мышцы, чугунная голова, зудящая красная сыпь по всему телу. И ей-же-ей,
Алексей Иваныч истину молвил: "Коли в аду есть наказание особенного рода для
осужденных на вечную муку моряков, то вряд ли найдется что-нибудь тягостнее
скуки и утомления, от которых мы страдали во время плавания в Тихом океане
до широты 25 градусов северной и долготы 143 градуса восточной от Гринвича".
Но вот мало-помалу потянул ветер.
"Або" полз вверх, к норду, а ртутный столбик термометра, тускло
поблескивая, сползал вниз. Команда ободрилась, задышала вольнее. Скоро
камчатский роздых Ну а потом? Потом, конечно, безмерная дорога. Дорога,
уходящая к мысу Горн, в Атлантический. Но на той дороге благодатные
Сандвичевы острова, богатые припасами гавани Южной Америки. Да и вообще
"потом" - это "потом", и нечего загадывать.
В середине сентября транспорт достиг Петропавловска. От Кронштадта
(если сушей) было тысяч тринадцать верст. Но Камчатка - это отечество, это
берега родины. Иные, не похожие на балтийские, плоские - нет, в сопках и
вулканах, мглистые, важно-суровые,- но берега отечества.
И первым приветом - вода. Ключевая! Чистейшая! Свежая! Господи, живая
вода после вонючей жижи в судовых бочках Петропавловск напоил водою, угостил
зеленью, рыбой, молоком - всем, чем богат, тем и был рад.
Камчатские недели, как Масленица, как Пасха, как Святки, - праздник.
Понятно, моряки работали корабельные работы, и опять возились с парусами,
рангоутом, бегучим такелажем, и опоражнивали трюмы, и везли в порт поклажу,
грузы, припасы. И однако - праздник. Потому что кронштадтцев принимали в
каждом доме и в каждом доме потчевали домашним. Потому что улыбались им
дружески, родственно. Потому что слышалась родная речь. Потому что вновь
окружало то, что почти не примечаешь дома и что нежит после долгой, тяжелой
разлуки.
Капитан Юнкер распустил павлиний хвост. Не блистал в морях, блистал на
балах, по-камчатски сказать - вечерах.
Андрей Логгиныч вольготно расположился у старинного приятеля и
сослуживца, теперешнего начальника Камчатки Страннолюбского. Андрей Логгиныч
сладко ел, горько пил и волочился за местной красавицей, некоей Е. Ф.
Кокетка водила за нос господина Юнкера, а господин Юнкер, в свою очередь,
водил за нос господина Страннолюбского.
Бедняга каждый день наведывался на "Або": когда ж извлекут из трюма его
собственность - рояль, вино, сундуки с гардеробом? Черт побери, нет и нет. А
ведь любезный друг Андрей Логгиныч деньги вперед получил и уверяет, что все
исполнил, все купил.
Страннолюбский мог ждать до второго пришествия. Денежки плакали:
любезный друг давным-давно просадил их. Давным-давно, еще во Питере. А
накануне отплытия, улыбаясь, спрашивал Бутакова: "Ничего не забыто?" И
Бутаков, ни о чем не догадываясь, отвечал: нет, не забыто. А господин Юнкер
про себя ухмылялся. Нынче, в Петропавловске, он притворно хмурился. Что за
притча?! Куда девались рояль и прочее?
Другой бы со стыда сгорел, а капитан Юнкер извернулся подлой уверткой.
Бога не боясь, побожился. Так, мол, и так. Бутаков и К* нарочно, из-за
неприязни к нему, командиру, "забыли" вещи в Кронштадте. Поверил
Страннолюбский, нет ли, но внезапно охладел к офицерам.
Бутаков с товарищами прослышал о бомбе господина Юнкера. Честь была
задета. Однако прямых обвинений не последовало, и офицеры терялись, как
поступить. Не побежать же крест целовать, убеждая Страннолюбского в своей
невиновности.
Сердце кипело давно, теперь - клокотало. Малейшего повода оказалось бы
достаточно для прямого резкого столкновения. И повод явился.
Повадливый на хитрости господин Юнкер все чаще подумывал, какой методой
утаить растрату казенных сумм. Посреди петропавловских увеселений капитан
изыскал способ простейший. А ну-ка, велю-ка внести в шнуровые книги
несуществующие расходы. Шнуровые книги - документ официальный, господину
Юнкеру требовались чужие руки, дабы умыть свои.
Андрей Логгиныч, не моргнув глазом, призывает корабельного доктора
Исаева, приказывает "списать" энную сумму - надо заметить, значительную - на
лекарства и прочие медицинские нужды. Доктор отказывается. Андрей Логгиныч
этого не любит. Не хочет "списывать" клистирная трубка? Отлично! "Спишем"
клистирную трубку! И тотчас отдает письменное распоряжение: доктора Исаева
из команды исключить.
Однако стоп! Всему есть предел. Господа офицеры встали стеною: не дадим
доктора в обиду. А ежели доктора высадят в Петропавловске, то и они все
высадятся в Петропавловске. Понятно?! Господин Юнкер опешил, попятился, не
осмелился перечить.
Отныне все определилось бесповоротно: с одной стороны - капитан, с
другой - команда, от старшего офицера Бутакова до последнего матроса.
Но "Морской устав" непреложен. А значит, сколь ни кляни капитана, сколь
ни презирай, но подчиняйся во всем: два пальца к фуражке и короткое: "Есть".
Во всем подчиняйся, и в сроках отплытия тоже.
Отплытие... Вот как раз тут-то охотно подчинились бы лейтенанты Бутаков
и Бессарабский, мичманы Шкот, Голицын, Фредерикс*. Зима катила в глаза, надо
было убираться из Авачинской губы до ледостава. А Юнкер мешкал. Юнкер знал,
каково достанется экипажу на длинном переходе из Петропавловска... Он даже
наедине с собою страшился думать о том пункте, где "Або" положит якорь.
Собственно, не о пункте как таковом, но о длительности перехода без стоянок
и почти вез провизии.
* Евгению Голицыну пришлось покинуть корабль: князь сильно расхворался.
В Петербург он вернулся сухим путем. Впоследствии командовал
пароходофрегатом и погиб в море. Николай Фредерикc после похода "Або" был
произведен в лейтенанты. О дальнейшей судьбе его я не слыхал.
На Камчатку шли - мучил зной и штиль. От Камчатки шли - мучили стужа и
штормы. Шли на Камчатку в надежде на отдых. Не обманулись. Шли от Камчатки в
надежде достать свежие припасы на Сандвичевых островах. Обманулись.
Не то чтобы обманулись, а господин Юнкер надул. Можно сказать, на
кривой объехал желанные острова. Так расположил курсы, чтоб миновать
архипелаг. (Да и зачем было Андрею Логгинычу вести туда корабль, коли без
денег ничем не раздсбудешься, а в казенном сундуке лишь тараканы водились!)
После Никобар в Индийском океане моряков косили тропическая малярия и
брюшная горячка*. Матросы сгорали, облитые смертным потом, в жестоком жару;
больных приканчивали кишечные кровотечения. После Камчатки - в Великом, или
Тихом,- на стонущий в штормах корабль рухнула страшная болезнь, бич
мореходов и узников, защитников осажденных крепостей и бирюков северных
становищ: скорбут, цинга.
* Тиф
Настоящие капитаны (по камчатскому выражению: д ошлые) всегда бдительно
надзирали, чтобы на судне не иссякали соки разнотравья, репа и капуста,
брусника, редька, всякий овощ. Овощами и фруктами можно было бы обзавестись
на Сандвичевых островах, там они гроши стоили. Но транспортом "Або"
командовал не капитан, а промотавшийся барин. И на транспорте "Або" скорбут
принял ту ужасную форму, которую доктор Исаев называл "молниеносной
пурпурой". И вот уж опять наскоро отпевали мертвецов. Истощенных, кожа да
кости, покрытых жуткими пятнами.
Десятилетия спустя бывший мичман "Або" Павел Яковлич Шкот содрогался,
вспоминая те дни, когда над кораблем разносились словно бы не удары рынды, а
звон кладбищенского колокола.
"Мы выдержали ряд штормов, в продолжение которых не имели теплой пищи,
так как разводить огонь в камбузе не было возможности, и питались сырой
солониной и остатками сухарей... Снег валил, очищать палубу от него
недоставало силы, и потому на палубе снегу постоянно было по колено, с рей и
парусов падали глыбы снега. К этому нужно прибавить, что как офицеры, так и
команда опять начали болеть; пришлось снова стоять на три, а часто и на две
вахты. Сухого платья не было; обогреться негде и нечем; берегли только одну
перемену сухого платья, которую надевали после смены с вахты; вступая же
снова на вахту, надевали опять мокрое; по палубе протянуты были постоянно
леера, без которых ходить было невозможно. В кают-компании и матросской
палубе было мокро и душно от закрытых и задраенных люков... Да, плавание
было вполне ужасное. Кажется невероятным, как мы могли перенести такие
бедствия. Кажется, что это был сон, так как плавание на злополучном
транспорте "Або" превосходит всякое вероятие".
Не увидев Сандвичевых островов, несчастные подчиненные господина Юнкера
не увидели ни чилийского Вальпарайзо, ни перуанского Кальяо. Господин Юнкер
гнал все дальше, все дальше.
Покойники, зашитые в парусину, с балластиной в ногах, падали в пучины.
Иеромонах осип от погребальных молитв. Не люди - шаткие тени цеплялись за
ванты.
Чудом прорвались сквозь вздыбленный, пенящийся, ревущий пролив Дрейка,
чудом обогнули мыс Горн, чудом выскочили в Атлантический.
Сто тридцать восемь дней и ночей осталось за кормою. Четырнадцать с
половиною тысяч миль (от Петропавловска) осталось за кормою. И мертвецы,
мертвецы, мертвецы. Могилы без холмика, без креста.
Вы, может быть, скажете, что славный мореход Лазарев Михаила Петрович
прошел за сто тридцать восемь суток от Рио-де-Жанейро до Сиднея. А
сподвижник Крузенштерна, известный Юрий Федорович Лисянский сто сорок два
дня безостановочно шел из Кантона в Портсмут. Ваша правда, читатель!
Но то были настоящие капитаны, навигаторы высокого класса и подлинные,
на деле отцы-командиры: ни единой души не сгубили, корабли глядели
молодцами.
А наш транспорт? Всю команду поразил скорбут! Живые были не живы, а
полумертвы. В Рио не хватило сил закрепить паруса. Обрезали их ножами как ни
попадя, и они рухнули на липкую, грязную палубу.
В Бразильский порт господин Юнкер явился не потому, что сердце
разрывала жалость, а душу изъела горечь. Отнюдь нет. В Рио был русский
посланник. У посланника господин Юнкер надеялся попросить взаймы.
Посланник Ломоносов ужаснулся виду своих земляков. Он не отказал
господину Юнкеру. И не отказался принять от господ офицеров официальный
рапорт с жалобой на господина Юнкера. Андрей Логгиныч, сжав зубы, промолчал.
Ничего-с, он сведет счеты с господами офицерами. Сведет в Петербурге. А в
Рио он промолчал.
Два месяца "Або" не мог сняться с якоря. Рио, как и Сингапур, был
морякам "Або" лазаретом. И как во все минувшие недели, доктор Исаев не знал
покоя, хоть и сам едва держался на ногах
В июне корабль поставил залатанные паруса и пустился отмерять новые
сотни миль. В комнате, под крышей, нетрудно скользить указательным перстом
по приятной голубизне географической карты. В домашнем тепле и сытости без
труда произносишь и пишешь даты, расстояния, названия приморских городов -
Портсмут, Копенгаген... Вообразите, однако, что было на душе исстрадавшихся
моряков, когда слух господина Юнкера опять усладился мелодическим звоном
серебра и золота. В Копенгагене Андрей Логгиныч - да не будет ему земля
пухом - закрутился, как и два года назад, в вихре удовольствий. Знакомый
роскошный
отель, собутыльники, дым коромыслом.
Капитан наверняка зазимовал бы в датской столице, к вящему удовольствию
содержателей отеля и рестораций, но тут, к огорчению господина Юнкера и к
великой радости его подчиненных, в Копенгагене задымил пароход "Камчатка".
Превосходным ходоком, недавно сошедшим со стапелей, командовал Иван Иваныч
Шанц.
Шанц, уроженец Швеции, вот уже два десятилетия состоял в русской
службе. То был боевой моряк, участник средиземноморского похода, блокады
Дарданелл. И не только боевой, но и дальновояжный, обогнувший землю на
транспорте "Америка".
Иван Иваныч знал нравственные "достоинства" Андрея Логгиныча. Шанц
нагрянул в отель и тряхнул за грудки Юнкера. Не без крепких выражений,
усвоенных в русской службе, швед выставил ультиматум: марш в Кронштадт, а не
то на буксире утащу!
Должно быть, у Ивана Иваныча при всей его крутости (на сей раз вполне
праведной) была еще и легкая рука: никогда попутные ветры с такой резвостью
не несли "Або", как на переходе из Копенгагена в Кронштадт.
Поздним октябрьским вечером 1842 года трехмачтовый парусный корабль
смутно обозначился на малом рейде.
Верь не верь приметам, а несчастия не кончились вместе с концом
путешествия.
Перво-наперво господин Юнкер посадил офицеров под арест, а сам поспешно
убрался в Петербург. Замысел был прост: броситься в ноги заступнику и
покровителю светлейшему князю Меншикову да и взвалить на подчиненных
напраслину еще большую, нежели в Петропавловске. Официальную и справедливую
жалобу, принесенную посланнику в Бразилии, выставил он бунтом, учиненным во
время плавания. За таковое грозил суд.
И точно, Бутакова и Бессарабского, Шкота и Фредерикса поодиночке
"приглашали" к главному командиру Кронштадтского порта, в ведении которого
состояли чиновники военно-судной комиссии.
Главным командиром был тогда знаменитый Фаддей Фадееич Беллинсгаузен,
открыватель Южной земли*. Бьюсь об заклад, адмирал ни на миг не усомнился в
честности офицеров "Або", как и в бесчестности капитана "Або". Но адмиралу
не хотелось выносить сор из избы. Негодуя на Юнкера, он настаивал, чтобы
офицеры подписали проклятые шнуровые книги.
* Антарктиды.
Тем самым хоть и покрывалось казнокрадство, но зато офицеры избавлялись
от законников-крючкотворов. Подписать шнуровые книги? Да ведь это бесчестье!
Нет! Пусть асессоры, аудиторы, презус - все это крапивное семя. Пусть суд!
Нет, они не подпишут!
Беллинсгаузен так и доложил Меншикову. Сколь ни могущ был светлейший,
но и ему, любимцу государя Николая Павлыча, не хотелось выносить сор из
своего ведомства. И светлейший спрятал дело под сукно. Военно-судной
комиссии не пришлось скрипеть перьями.
Однако и строптивым офицерам не пришлось надеть крест, положенный за
"кругосветку*. Оставалось лишь пожимать плечами: "Вот тебе, бабушка, и Юрьев
день!" И долго еще ощущать себя опальными.
Ну-с, а господин Юнкер, его высокоблагородие, отродясь не слыхавший,
что такое благородство? Напомню читателю о "Русском художественном листке".
В нем (за какой год, убей, не могу сообразить) мелькнула карикатура на
бывшего моряка в полицейском мундире.
Под рисунком было объявление: "Все части света обошел, лучше 2-й
Адмиралтейской не нашел".
Андрей Логгиныч не тотчас променял морской мундир на полицейский. Он
еще немало куролесил. Мотал казенные денежки и одалживался у консулов за
границей. Может, при неизменном покровительстве светлейшего и в адмиралы бы
угодил, но однажды (в отсутствие Меншикова) прогнали-таки господина Юнкера в
шею.
Юнкер, как кот, умел падать на четыре лапы: заполучил доходное местечко
пристава в одной из частей города Санкт-Петербурга, во 2-й Адмиралтейской. И
зажил, что называется, своим среди своих.
1971
Популярность: 6, Last-modified: Sun, 25 Nov 2001 14:04:13 GmT