---------------------------------------------------------------------
Гофман Э.Т.А. Крейслериана. Новеллы. - М.: Музыка, 1990
Перевод Р.Гальперина
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Крупнейший представитель немецкого романтизма XVIII - начала XIX века,
Э.Т.А.Гофман внес значительный вклад в искусство. Композитор, дирижер,
писатель, он прославился как автор произведений, в которых нашли яркое
воплощение созданные им романтические образы, оказавшие влияние на
творчество композиторов-романтиков, в частности Р.Шумана.
В книгу включены произведения Гофмана, художественные образы которых
так или иначе связаны с музыкальным искусством. Четыре новеллы ("Фермата",
"Поэт и композитор", "Состязание певцов", "Автомат") публикуются в новом
переводе А.Михайлова.
Никогда еще в Пирмонте не видели такого наплыва приезжих, как летом
18... года. День ото дня стекалось сюда все больше богатых и знатных гостей,
и неусыпная предприимчивость искателей легкой наживы в этом городе все
возрастала. Среди прочих заботились и банкометы, чтобы груды золота на их
столах не убывали, в надежде, что его ослепительный блеск приманит к ним и
ту благородную дичь, до которой эти опытные ловчие особенно падки.
Кто не знает, что, приезжая на воды, а тем более в разгар сезона,
перенесясь из привычного уклада в незнакомую обстановку и среду, досужая
публика с нарочитым рвением набрасывается на всякие рассеяния и забавы и что
колдовской соблазн игры действует здесь поистине неотразимо. Люди, никогда
не бравшие в руки карт, становятся рьяными игроками, а уж в высшем обществе
даже хороший тон велит ежевечерне являться к карточным столам и проигрывать
в фараон некоторую толику.
И только на одного из приезжих ни колдовской соблазн игры, ни
требования хорошего тона не оказывали никакого действия. Это был молодой
барон родом из Германии - назовем его Зигфрид. Когда все и вся в городе
устремлялось в игорные залы и не было никакой возможности или надежды
провести вечер в остроумной беседе, к чему барон был более всего склонен, он
предпочитал совершать одинокие прогулки, отдаваясь вольной игре фантазии,
или же запирался у себя в номере и листал ту или другую книгу, а то и сам
пробовал свои силы в поэзии или другом виде сочинительства.
Зигфрид был молод, независим и богат. Счастливая, благородная
наружность и открытый, приветливый нрав привлекали к нему сердца и взоры, но
особенно пленялись им женщины. Да и за что бы он ни взялся, всегда и во всем
баловала его удача. Если верить молве, судьба не раз навязывала ему
рискованные любовные приключения, но Зигфрид неизменно выходил из них с
честью, тогда как всякому другому они грозили бы гибелью. Когда, бывало,
речь зайдет о необыкновенном счастье Зигфрида, старики, знавшие его с
детства, особенно охотно рассказывали случай с часами, который приключился с
ним в ранней юности. Еще не достигнув совершеннолетия и находясь в
зависимости от опекунов, Зигфрид как-то, поистратившись в дороге, оказался
на мели в чужом городе, и пришлось ему, чтобы выехать, продать золотые часы
с бриллиантами. Он, собственно, готов был уступить их за бесценок, но
выручило то, что в этой же гостинице остановился некий молодой князь, давно
уже приглядывавший себе такую безделку, и Зигфрид получил за часы даже
больше, чем смел надеяться. Прошло года полтора, Зигфрид был уже
самостоятельным человеком, когда однажды, находясь в соседнем княжестве, он
прочитал в придворных ведомостях, что в лотерею разыгрываются ценные часы.
Он взял себе билет, уплатив какой-то пустяк, а выиграл - те самые золотые
часы, которые продал. Вскоре он променял их на дорогой перстень - и что же?
Некоторое время пришлось ему служить у князя Г., и, отпуская его со службы,
князь презентовал ему, в знак своей особой милости, все те же золотые часы с
бриллиантами на массивной золотой цепочке!
От анекдота о часах разговор переходил к пресловутому чудачеству
Зигфрида, к его упорному нежеланию прикасаться к картам - причуда тем более
странная, что кому бы, казалось, и играть, как не ему при его феноменальном
везении, - и общий приговор гласил, что при всех своих отменных качествах
молодой барон просто-напросто скряга, он трясется над каждым грошом и боится
рисковать даже безделицей. Что такое обвинение плохо вязалось со всем
складом и поведением барона, никого не смущало, а так как люди всегда рады
сыскать в репутации даже самого достойного ближнего какое-нибудь "но", хотя
бы оно существовало только в их воображении, - такое истолкование неприязни
Зигфрида к картам всех устраивало.
Вскоре это обвинение дошло до ушей Зигфрида, и поскольку его
благородной, щедрой натуре ничто так не претило, как скупость, он решил
посрамить клеветников и, на время поборов свое отвращение к картам,
откупиться от унизительного подозрения сотней-другой луидоров. Захватив
деньги, отправился он в игорный дом с твердым намерением их там оставить.
Однако всегдашнее счастье и тут ему не изменило. Каждая его ставка
выигрывала. Все кабалистические расчеты умудренных игроков разбивались о его
невероятное везение. Менял ли он карту или играл семпелем - выигрыш был ему
обеспечен. Барон являл редкий случай понтера, который досадует на счастливую
карту, и хотя странность эту было бы нетрудно объяснить, знакомые смотрели
на него с озабоченным видом и всячески давали друг другу понять, что,
ударившись в исключительность, барон впал во власть некоего сумасбродства,
ибо только сумасброд способен сетовать на удачу.
Но будучи в крупном выигрыше, барон, верный своей цели, вынужден был
продолжать игру: ведь он рассчитывал, что за выигрышем с необходимостью
последует еще более крупный проигрыш. Однако не тут-то было - сколько барон
ни понтировал, ничто не могло поколебать его удивительное счастье.
Так, незаметно для себя, пристрастился он к фараону, этой самой простой
и, следственно, самой фатальной игре.
Теперь барон уже не досадовал на свою удачу. Увлеченный игрой, он
посвящал ей все ночи, и так как его прельщал не выигрыш, а самая игра, то
пришлось и ему поверить в то колдовское очарование, о котором твердили ему
приятели, хотя еще недавно он начисто его отрицал.
Как-то ночью - банкомет только что прометал талию - барон поднял глаза
и вдруг увидел перед собой немолодого человека, смотревшего на него в упор
тяжелым, грустным взглядом. И потом всякий раз, подымая глаза, натыкался он
на этот мрачный взгляд, будивший в нем странное щемящее чувство. Только
когда игра кончилась, покинул незнакомец зал. На другую ночь повторилось то
же самое: незнакомец снова стал против барона и уставил на него свои
призрачные неподвижные глаза. Барон и на этот раз сдержал себя, но когда и
на третью ночь увидел он перед собой незнакомца и снедающий огонь его глаз,
он более не мог совладать с собой.
- Сударь, - обратился он к незнакомцу, - я вынужден вас просить -
поищите себе другое место в зале. Вы мне мешаете!
Незнакомец поклонился с печальной улыбкой, повернулся, не говоря ни
слова, и покинул зал.
Но уже на следующую ночь он опять стоял против барона и не сводил с
него сумрачных, горящих, пронзающих глаз.
На сей раз барон не сдержал гнева и злобно накинулся на непрошеного
соглядатая:
- Сударь, если вам угодно на меня пялиться, соблаговолите выбрать более
подходящее время и место, а сейчас я попросил бы вас...
И показал на дверь, заменив жестом то грубое слово, что просилось ему
на язык.
Так же как предыдущей ночью, незнакомец только горестно усмехнулся и с
легким поклоном исчез.
Игра, выпитое вино, а в немалой степени и столкновение с незнакомцем
взбудоражило Зигфрида, и он всю ночь не сомкнул глаз. Когда же за окном
забрезжило утро, перед его очами явственно выступил образ незнакомца, его
выразительное, резко очерченное угрюмое лицо, сумрачные, глубоко сидящие
глаза, устремленные в упор на него, Зигфрида, его исполненные достоинства
движения, которые, несмотря на потертое платье, выдавали благородство и
хорошее воспитание. А с какой страдальческой покорностью выслушал незнакомец
его грубую отповедь и, усилием воли подавив обиду, удалился из зала!
- Да, - сказал себе Зигфрид, - я оскорбил его, тяжко оскорбил. Что же
я, грубый фанфарон по натуре, необузданный во гневе, без всякого повода и
основания набрасывающийся на людей?
И ему пришло в голову, что человек, так на него глядевший, был, должно
быть, подавлен жестоким контрастом: он, возможно, бьется в когтях нужды, а в
это самое время ему, барону, его дерзостная игра приносит груды золота. И
Зигфрид решил, едва настанет утро, разыскать незнакомца и загладить свою
вину.
Случай пожелал, чтобы первый же попавшийся ему на глаза прохожий,
по-видимому бесцельно бродивший по аллеям парка, был тот самый незнакомец.
Подойдя ближе, барон извинился за вчерашнее и по всей форме попросил
прощения. Но незнакомец заверил, что отнюдь не считает себя оскорбленным:
ведь иной игрок в пылу азарта себя не помнит, значит, нечего на него и
пенять - тогда как сам он виноват уж тем, что упорно отказывался покинуть
место, где его присутствие было явно нежелательно, и этим нарвался на
грубость.
Идя прямо к цели, барон заметил, что у каждого из нас бывают временные
трудности, которые особенно тяжелы для человека образованного, тонко
чувствующего, и дал ясно понять, что готов поступиться всем вчерашним
выигрышем, а коли нужно, то и большей суммой, если это облегчит положение
незнакомца.
- Вы ошибаетесь, сударь, - возразил тот. - Напрасно вы думаете, что я
нуждаюсь. Пусть я скорее беден, чем богат, - того, что у меня есть, вполне
хватает на скромную жизнь. А кроме того, судите сами: если вы считаете, что
оскорбили меня, и хотите деньгами искупить свою вину, то прилично ли мне,
как человеку чести, а тем более дворянину, принять такое вспоможение?
- Мне кажется, - сказал барон в замешательстве, - мне кажется, я вас
верно понял, и я готов дать вам любое удовлетворение...
- О небо, - воскликнул незнакомец. - О небо! Каким неравным был бы
подобный поединок! Надеюсь, вы не смотрите на дуэль как на ребяческое
сумасбродство и не считаете, что несколько капель крови, хотя бы всего лишь
из исцарапанного пальца, могут отмыть запятнанную честь. Бывает, что двое не
мыслят себе совместной жизни на земле, и если бы даже один обитал на Тибре,
а другой на Кавказе, никакое расстояние не властно над их взаимной враждой.
В таких случаях поединок решает, кому из них уступить место другому, и тогда
он необходим. Между мной же и вами, как я уже сказал, поединок был бы
неравным, ибо что стоит моя жизнь по сравнению с вашей? Если падете вы, с
вами погибнет целый мир прекраснейших надежд, тогда как, сразив меня, вы
лишь покончите с жалким существованием, отравленным мучительными
воспоминаниями. А главное, я нисколько не считаю себя оскорбленным. Вы
приказали мне убраться, я и убрался - только и всего!
Последние слова незнакомец произнес тоном, выдававшим затаенную обиду.
Почувствовав это, барон снова попросил прощения, извинившись тем, что взгляд
незнакомца непостижимым образом проникал ему в душу и он больше не мог его
сносить.
- О, если бы мой взгляд и в самом деле проник вам в душу, - воскликнул
незнакомец, - если бы он пробудил в вас мысль об опасности, которая вам
угрожает! С юношеской беспечностью, с веселой душой стоите вы над бездной, а
между тем достаточно толчка, чтобы сбросить вас в пучину, из коей нет
возврата. Короче говоря, вы на пути к тому, чтобы стать на свою погибель
страстным игроком.
Барон стал уверять, что незнакомец заблуждается. И он подробно
рассказал, какие обстоятельства привели его к карточному столу, утверждая,
что у него нет влечения к игре, - просто он решил потерять сотни две
луидоров и, как только это случится, бросить игру. Однако счастье
привязалось к нему и следует за ним по пятам.
- Не называйте это счастьем! - воскликнул незнакомец. - Коварная
ловушка, прельстительный обман враждебных сил - вот что такое ваше счастье,
барон! Уже ваш рассказ о том, как вас вовлекли в игру, да и все ваше
поведение за игрой, слишком ясно показывающее, что ваша одержимость растет с
каждым днем, все, все это живо напоминает мне ужасную судьбу одного
несчастного, который во многом схож с вами - да и начал он так же, как вы.
Оттого-то я и глаз с вас не спускал и еле сдерживался, чтобы не сказать вам
словами то, что вы должны были прочесть в моем взоре. "Или ты не видишь, как
демоны простирают свои когтистые лапы, чтобы утащить тебя в Орк?" Вот что
рвался я вам крикнуть - я мечтал познакомиться с вами, и по крайней мере
этого достиг. Услышьте же историю несчастного, и, быть может, она убедит вас
- то не пустая химера, когда я предупреждаю, что вы на краю гибели, и вас
остерегаю.
Тут оба, незнакомец и барон, присели на уединенную скамью, и незнакомец
следующим образом начал свой рассказ:
- Те же превосходные качества, что служат к украшению вам, господин
барон, снискали шевалье Менару зависть и уважение мужчин и сделали его
кумиром женщин. Не хватало ему только богатства - тут фортуна обошлась с ним
не так ласково, как с вами. Он жил чуть ли не нуждаясь, и лишь величайшая
бережливость позволяла ему поддерживать то положение в обществе, к какому
обязывало его знатное происхождение. Всякий даже самый ничтожный проигрыш
был бы для него чувствителен, грозя нарушить его жизненный уклад, и уже это
одно не позволяло ему играть, к тому же его, как и вас, не привлекала игра,
и воздержание не было для него лишением. Во всем же остальном был он
необыкновенно удачлив, так что счастье шевалье Менара вошло в поговорку.
Но как-то поздним вечером он, против обыкновения, поддался уговорам и
позволил увлечь себя в игорный дом. Приятели, приведшие его туда, вскоре
оставили его одного и занялись игрой.
Безучастный ко всему окружающему, отдавшись своим мыслям, прохаживался
шевалье по залу, бросая рассеянные взгляды на карточный стол, где ручейки
золота со всех сторон текли к банкомету. Но тут его узнал старик полковник и
воскликнул:
- Что за черт! С нами здесь шевалье Менар и его баснословное счастье, а
мы проигрываемся в пух и прах, потому что он отлынивает от дела и не берет
ничью сторону - ни нашу, ни банкомета. Но мы этого так не оставим! Пусть
понтирует за меня!
Как шевалье ни отказывался, ссылаясь на свое неумение и полную
неопытность, полковник и слышать ничего не хотел, и пришлось Менару занять
место за столом. Так же как и вам, господин барон, ему бешено везло - вскоре
он выиграл для полковника кучу денег, и тот нарадоваться не мог, что
догадался воспользоваться испытанным счастьем шевалье Менара.
Однако это счастье, повергшее всех в изумление, не оказало ни малейшего
действия на самого шевалье, напротив, его отвращение к картам странным
образом укрепилось, когда же наутро он почувствовал, как истощило его
физически и духовно напряжение бессонной ночи, он дал себе честное слово,
что ноги его больше не будет в игорном доме.
Особенно утвердило его в таком намерении нелепое поведение полковника:
старику с того вечера отчаянно не везло, и он вбил себе в голову, что в его
неудаче каким-то образом повинен шевалье. Теперь он назойливо требовал,
чтобы шевалье за него понтировал или по крайней мере стоял с ним рядом за
карточным столом, дабы своим присутствием отгонять нечистого, подсовывающего
ему плохую карту. Известно, что нигде нет таких диких предрассудков, как в
мире игроков. И только после серьезного объяснения, подкрепленного угрозою,
что он, шевалье Менар, скорее готов драться с ним, чем за него понтировать,
полковник, не слишком охочий до дуэлей, угомонился. Шевалье же клял себя за
то, что так легко поддался блажи старого дурня.
Между тем молва о счастливой игре шевалье переходила из уст в уста, а
так как досужая фантазия не преминула разукрасить ее чудесными,
таинственными подробностями, то о нем пошла слава как о человеке, который
знается с потусторонними силами. Поскольку же он, презрев свое баснословное
счастье, по-прежнему и близко не подходил к карточному столу, это еще больше
укрепило лестное мнение о его стойкости и увеличило общее к нему уважение.
Прошло около года, и как-то случилось, что небольшой пенсион, на
который шевалье существовал, не пришел в срок. Это поставило его в крайне
тяжелое и стеснительное положение. Пришлось обратиться к самому близкому
другу, и хотя тот и проявил порядочность и в просьбе не отказал, однако не
утерпел, чтобы не попенять шевалье Менару на его необъяснимое чудачество,
какого во всем свете не сыскать.
- Судьба, - внушал он другу, - порой подсказывает нам, в чем и где
искать спасения, а мы по лености не внемлем ее советам и не хотим их понять.
Те высшие силы, что нами управляют, давно уже ясно шепнули тебе: хочешь жить
богато и беспечно, так обратись к игре, а иначе всю жизнь проведешь в
скудости, нужде и зависимости.
И тут воспоминание, как повезло ему в тот вечер, овладело Менаром; во
сне и наяву мерещились ему теперь карты, в ушах раздавались монотонные
возгласы банкомета "gagne" и "perde"* и звон золота.
______________
* Выигрыш, проигрыш (фр.).
"Он тысячу раз прав, - говорил себе шевалье, - одна такая ночь вызволит
меня из нужды, избавит от мучительной необходимости быть в тягость друзьям;
таково веление судьбы, и мой долг ему следовать".
Тот же друг, что советовал Менару вновь попытать счастья за зеленым
сукном, проводил его в игорный дом и ссудил ему лишних двадцать луидоров,
чтобы он мог понтировать не задумываясь.
Если шевалье везло той ночью, когда он ставил за полковника, то теперь
ему везло вдвойне. Слепо, наобум брал он из колоды карту, ставил, и
казалось, это играет не он, а какая-то неведомая сила, что дружна с
своенравным случаем, - нет, что сам своенравный случай или то, что мы зовем
этим именем, ставит за него невидимой рукой. Та ночь принесла ему тысячу
луидоров.
Оглушенный, в каком-то беспамятстве проснулся барон наутро. Золотые
луидоры беспорядочной грудой лежали на столе. В первую минуту он думал, что
все еще грезит: он протер глаза, придвинул к себе стол. Но когда он пришел в
себя и припомнил вчерашнее, когда запустил руки в сверкающие червонцы и
сладострастно пересчитал их, и снова пересчитал, тлетворный яд стяжательства
пронзил его существо, и чистота помыслов, которую он так долго оберегал,
навсегда его покинула.
Еле дождался он вечера, когда можно было снова отправляться играть.
Счастье по-прежнему верно служило ему, и спустя несколько недель он был уже
обладателем большого капитала.
Есть два рода игроков. Иным игра сама по себе, независимо от выигрыша,
доставляет странное неизъяснимое наслаждение. Диковинное сплетение
случайностей, сменяющих друг друга в причудливом хороводе, выступает здесь с
особенной ясностью, указывая на вмешательство некой высшей силы, и это
побуждает наш дух неудержимо стремиться в то темное царство, в ту кузницу
Рока, где вершатся человеческие судьбы, дабы проникнуть в тайны его ремесла.
Я знавал человека, который день и ночь в тиши своей комнаты метал банк и сам
себе понтировал, - вот кто, по-моему, был настоящий игрок. Других привлекает
только выигрыш, игра как средство разбогатеть. К последним принадлежал
шевалье Менар, чем и подтверждается общее правило, что настоящая страсть к
игре присуща лишь немногим и что игроком надобно родиться.
Вот почему круг, коим ограничен понтер, скоро показался шевалье Менару
тесен. На добытый игрою изрядный капитал заложил он свой собственный банк, а
так как счастье его не прерывалось, то в короткое время банк его стал самым
богатым в Париже. И, как это всегда бывает, к богатому и удачливому
банкомету хлынули толпы игроков.
Беспутная забубенная жизнь игрока вскоре угасила те превосходные
душевные и телесные качества, которые в свое время снискали шевалье Менару
любовь и уважение всех его знавших. Никто уже не видел в нем верного друга,
веселого, занимательного собеседника, галантного рыцаря прекрасных женщин.
Пропал у него и интерес к наукам и искусствам, угасло стремление
совершенствовать и обогащать свои познания. На его мертвенно-бледном лице, в
сумрачных, сверкающих недобрым огнем глазах читалась со всей ясностью
пагубная страсть, опутавшая его своими тенетами. Не одержимость игрока, нет,
- низменную алчность разжег в его груди сатана! Короче говоря, шевалье стал
банкометом в полном смысле слова.
Как-то ночью он играл менее счастливо, чем обычно, хотя большой суммы
не потерял. И тут к его столу приблизился сухонький старичок небольшого
роста, бедно одетый, с неприятным, почти отталкивающим выражением лица;
дрожащей рукою выбрал он карту и поставил на нее золотой. Видно было, что
появление его всех изумило, а многие игроки даже подчеркивали свое к нему
презрение. Старик ничего, казалось, не замечал и ни на что не отзывался ни
единым словом.
Старику не везло, он терял ставку за ставкой, и чем больше он
проигрывал, тем больше злорадствовали вокруг. Он все время загибал пароли, и
когда поставил на карту ни более ни менее как пятьсот луидоров - и в
мгновение ока их потерял, - кто-то из игроков вскричал со смехом:
- Желаю вам удачи, синьор Вертуа, желаю удачи! Главное, не унывайте, и
ваша возьмет! Что-то мне говорит, что вы еще сегодня сорвете банк!
Старик метнул в насмешника взгляд василиска и куда-то убежал, но уже
через полчаса воротился с набитыми золотом карманами. Однако в последней
талии он уже не участвовал, так как проиграл все, что принес.
Хоть шевалье Менар избрал себе столь нечестивое занятие, однако о
приличиях не забывал и следил за тем, чтобы они строго соблюдались. Остроты
и издевательства, сыпавшиеся по адресу старика, крайне ему докучали, и,
дождавшись конца игры и ухода незадачливого игрока, он попросил того
насмешника и двух-трех его приятелей, которые вели себя особенно
несдержанно, остаться на минуту и учинил им строжайший выговор.
- Вот и видно, шевалье, - возразил ему насмешник, - что вы не знаете
старого Франческо Вертуа. Знали бы вы, что это за птица, вы не только не
стали бы нас порицать, но и с радостью бы к нам присоединились. Да будет же
вам известно, что, неаполитанец по рождению, Вертуа уже пятнадцать лет как
проживает в Париже и что другого такого мерзкого, грязного и злобного
выжиги-процентщика здесь еще не видали. Этот изверг утратил все
человеческое, и если бы даже родной брат в предсмертных муках пал к его
ногам, взывая о милосердии, и единственно от Вертуа зависело спасти беднягу,
он не раскошелился бы и на луидор. На нем тяготеет проклятие множества
несчастных, мало того, он целые семейства обездолил своими дьявольскими
махинациями. Все знающие Вертуа смертельно его ненавидят и с нетерпением
ждут, чтобы возмездие за содеянное зло постигло негодяя и положило конец
жизни, отягченной столь многими преступлениями. Он никогда не играл, по
крайней мере здесь, в Париже, - вообразите же, как появление этого скряги за
зеленым столом всех нас поразило. Этим же объясняется и наша радость по
поводу его проигрыша - было бы поистине несправедливо, если бы такому аспиду
благоприятствовало счастье. Очевидно, богатство вашего банка, шевалье,
ударило старику в голову. Он хотел общипать вас, а, глядишь, самого
общипали. И все же я понять не могу, как Вертуа отважился на такую крупную
игру наперекор своей скряжнической натуре. Так или иначе сюда он больше не
вернется, и мы от него избавлены.
Однако он ошибся: уже на следующий вечер Вертуа снова явился у стола
шевалье Менара, а ставил и проигрывал он даже больше, чем накануне. При этом
он сохранял полную невозмутимость и даже улыбался с какой-то язвительной
иронией, словно ему было доподлинно известно, что в игре должен наступить
перелом. То же самое повторилось и в следующие вечера - проигрыш старика
нарастал неудержимой лавиной: кто-то подсчитал к концу, что он выплатил
банку около тридцати тысяч луидоров. Однажды он пришел, когда игра была в
разгаре, бледный как смерть, с блуждающими взорами и, став в отдалении,
вперился недвижными очами в новую колоду карт, которую шевалье Менар
распечатывал. Когда же банкомет стасовал карты, снял и уже приготовился
метать новую талию, его остановил внезапный пронзительный крик: "Погодите!"
Все шарахнулись от старика, а он, протиснувшись вперед и подойдя к
банкомету, зашептал ему на ухо:
- Шевалье, мой дом на улице Сент-Оноре со всей мебелью, со всем моим
имуществом в золоте, серебре и драгоценных камнях оценен в восемьдесят тысяч
франков - бьете вы мою карту или нет?
- Согласен, - холодно уронил шевалье и, даже не взглянув в его сторону,
начал метать талию.
- Дама, - сказал старик, и в следующую же прокидку дама была бита.
Старик отпрянул от стола. Оглушенный, недвижимый, прислонился он к стене,
подобно каменному истукану. Никто уже не обращал на него внимания.
Игра кончилась, игроки разошлись по домам, шевалье вместе со своим
крупье стал укладывать деньги в шкатулку, и тут, словно привидение, Вертуа
выскользнул из своего угла и, подойдя к банкомету, сказал глухим, беззвучным
голосом:
- Одно словечко, шевалье, одно-единственное!
- Ну что там еще? - отозвался шевалье и, вынув ключ из шкатулки, окинул
старика презрительным взглядом.
- Все мое состояние, шевалье, - сказал старик, - я проиграл вашему
банку - у меня ничего не осталось. Я не знаю, где завтра приклоню голову,
чем утолю свой голод. На вас, шевалье, вся моя надежда! Дайте мне из денег,
что я проиграл вам, хотя бы десятую часть взаймы, чтобы я мог наново начать
свое дело и выбраться из лютой нужды.
- Что за дикая просьба, синьор Вертуа! - возразил шевалье. - Что это
вам приходит в голову! Или вы не знаете, что банкомет не должен отдавать
свой выигрыш, ни даже малейшую его часть? Это старая примета, и я ее
держусь.
- Вы правы, - подхватил Вертуа, - вы тысячу раз правы, шевалье, я
просил невозможного, несбыточного. Шутка ли - десятая часть! Нет, нет,
ссудите мне одну двадцатую!
- Да говорят же вам, - с досадою оборвал его Менар, - что я из выигрыша
ни полушки не дам взаймы.
- Что ж, так и надо, - забормотал Вертуа, между тем как смертельная
бледность разлилась по его лицу и все неподвижнее и безумнее становился
взгляд. - Так и надо, никому не давайте взаймы, я и сам никому не давал. Но
хотя бы кость киньте нищему от того богатства, что швырнуло вам сегодня
слепое счастье, хотя бы сотню луидоров пожертвуйте бедняку!
- Что это в самом деле, - вскипел шевалье, - вы, я вижу, синьор Вертуа,
мастер людей мучить. Так знайте же, что не только сотни, я и пятидесяти
луидоров вам не дам, ни двадцати, ни даже одного. Я был бы сумасшедшим,
когда бы оказал вам хоть малейшую помощь, чтобы вы снова могли взяться за
свое гнусное ремесло. Судьба растоптала вас, как ядовитого червя,
пресмыкающегося в пыли, и было бы бесчестно помочь вам подняться. Ступайте
же и пропадите вы пропадом! Так вам и надо!
Вертуа закрыл лицо руками и со стоном рухнул наземь. Шевалье приказал
помощнику отнести шкатулку в экипаж и намеренно грубо окликнул старика:
- Когда же вы передадите мне ваш дом и все ваше имущество, синьор
Вертуа?
Вертуа вскочил на ноги и внезапно окрепшим голосом сказал:
- Да хоть бы и сейчас! Сию же минуту! Следуйте за мной, шевалье!
- Извольте, - сказал шевалье. - Мы поедем в моем экипаже, и завтра же
будьте добры очистить дом.
Всю дорогу Вертуа и шевалье молчали, никто не проронил ни слова. Когда
они сошли у дома на улице Сент-Оноре, Вертуа позвонил в колокольчик. Им
открыла старушка; увидев хозяина, она запричитала:
- Слава тебе, господи, наконец-то вы вернулись, синьор Вертуа! Анжела
места себе не находит, убивается, что вас долго нет.
- Замолчи! - прикрикнул на нее Вертуа. - Дай бог, чтобы она не слышала
проклятого звонка. Лучше ей не знать, что я вернулся.
И он вырвал у остолбеневшей старушки шандал с горящими свечами и, светя
ночному гостю, повел его в комнаты.
- Я приготовился к самому худшему, - сказал ему здесь Вертуа. - Вы
ненавидите, вы презираете меня, шевалье! Вы ищете моей гибели - на радость
себе и другим, но вы меня, в сущности, не знаете. Да будет же вам ведомо,
что и я когда-то был игроком, как и вы, что меня, как и вас, баловало
шальное счастье, что я объездил пол-Европы и останавливался повсюду, где
велась большая игра, в надежде на крупный выигрыш, что я загребал и загребал
деньги в своем банке, так же как и вы в своем. И была у меня красавица жена,
верная подруга, которой я пренебрегал, несчастная узница в сверкающей
золотой клетке. Однажды в Генуе, где я также держал банк, молодой римлянин
проиграл мне все свое большое наследство. И так же, как я вас, молил он меня
дать ему хотя бы немного денег, чтобы он мог вернуться домой в Рим. Я
отказал ему с злобным смехом, и в исступлении отчаяния он всадил мне в грудь
стилет, который всегда носил с собой. Лишь с трудом удалось врачам меня
спасти, все мои тяжкие и долгие муки на одре болезни не описать словами. За
мной ходила жена моя, утешала меня, вселяла в меня бодрость, когда я падал
духом, и вот во время выздоровления какое-то еще неведомое чувство
забрезжило в моей душе, овладевая мною с все новой и новой силой. Ведь у
игрока постепенно отмирают все человеческие побуждения - я и не представлял
себе дотоле, что такое любовь и нежная женская преданность. Глубоко в сердце
жгло меня сознанье, сколь тяжко я виновен перед моей супругой и какой
преступной цели я ею жертвовал. Словно яростные мстительные духи,
преследовали меня тени всех тех, на чье счастье и самую жизнь я посягал с
святотатственным равнодушием. Я слышал их глухие, хриплые, замогильные
голоса, обвинявшие меня во всех несчастьях, во всех злодеяниях, семя которых
я посеял! Одной лишь жене моей дано было укрощать тот безыменный ужас, то
невыразимое отчаяние, что держало меня в своих когтях. Я дал обет не
прикасаться к картам. Я удалился от людей, я разорвал узы, что держали меня
в плену, я остался глух к заманчивым посулам моих крупье, которым не
улыбалось терять меня и мое счастье. Небольшая вилла, которую я приобрел под
Римом, стала моим приютом, я бежал туда по выздоровлении вместе с моей
женой. Увы! Только на один год было мне даровано спокойствие, счастье и
душевный мир, о каких я до тех пор понятия не имел! Жена родила мне дочку и
спустя несколько недель скончалась.
Я был в отчаянии, я роптал на небо и снова клял себя и свою окаянную
жизнь, за которую мне было ниспослано возмездие, отнявшее у меня жену, мою
спасительницу, единственное существо, в коем я черпал надежду и утешение.
Как преступник, трепещущий одиночества, бежал я из моего уединения сюда, в
Париж. Меж тем Анжела подросла и расцвела, в ее прелестных чертах узнавал я
возрожденный образ ее матери, я привязался к ней всем сердцем и для нее-то и
решил не только сохранить, но и приумножить свое изрядное состояние. Это
правда, что я давал деньги в рост под высокий процент, но гнусная клевета,
будто я грязный ростовщик и беру незаконную лихву. Кто они, эти судьи!
Легкомысленные прожигатели жизни, что неотступно клянчат у меня денег и, не
задумываясь, бросают их на ветер, а потом рвут и мечут, когда я с неуклонной
строгостью взыскиваю с них долг, ибо деньги это не мои, а моей дочери, чьим
рачительным опекуном и правителем я себя считаю.
Недавно я выручил одного молодого человека, снабдив его весьма
значительной суммой и этим избавив от неизбежного позора и гибели. Зная, что
у него ничего нет, я ни словом не заикался о долге, пока он не унаследовал
большое состояние. А тогда я потребовал своего. Верите вы или нет, этот
низкий ветреник, обязанный мне своим спасением, стал начисто отрицать свой
долг, а когда я подал на него в суд, обозвал меня бессовестным негодяем. Я
мог бы привести вам сотни таких случаев, ожесточивших мое сердце и сделавших
меня бесчувственным там, где я встречаюсь с легкомыслием и низостью. Мало
того, я мог бы вам рассказать, что утер не одну сиротскую слезу и что немало
молитв возносится за меня и мою Анжелу, - когда бы не боялся показаться
хвастуном, к тому же, что это для вас - ведь вы игрок! Я думал, что искупил
свое прошлое и примирился с небом, - жестокое заблуждение! - ибо сатане было
дозволено вновь ослепить меня и даже еще более ужасным образом! Я услышал о
вашем счастье, синьор! Ежедневно доходили до меня вести, что то один, то
другой доигрался в вашем банке до нищенской сумы, и у меня явилась мысль,
что именно мне определено поставить свое счастье игрока, еще ни разу меня не
обманувшее, против вашего счастья, что я призван положить конец вашему
непотребству, - и эта мысль, посеянная каким-то странным безумием, уже не
давала мне покоя. Она-то и привела меня к вам, и я упорствовал в своем
чудовищном ослеплении - пока все мое, вернее Анжелино, достояние не стало
вашим. А теперь - всему конец! Надеюсь, вы позволите, чтобы дочь моя хотя бы
платья свои взяла с собой?
- Гардероб вашей дочери мне не нужен, - отвечал шевалье. - Возьмите
также постели и весь необходимый домашний скарб. К чему мне эта рухлядь! Но
остерегитесь увезти что-либо из ценных вещей, которые перешли в мою
собственность.
С минуту старый Вертуа смотрел на шевалье остановившимся взором, а
потом из глаз его хлынули потоки слез; униженный, вне себя от горя и
отчаяния, он пал ниц перед Менаром и, простирая к нему руки, возопил:
- Шевалье, если осталась в вас хоть капля человечности - смилуйтесь,
смилуйтесь! Вы не меня, вы дочь мою, мою Анжелу, ангела невинного, обрекаете
гибели! О, смилосердствуйтесь - ей, ей, моей Анжеле, ссудите одну двадцатую
того состояния, которое вы похитили у меня! О, я знаю, знаю, вы тронетесь
моими мольбами, - о, Анжела, дочь моя!
Говоря это, старик рыдал, вопил, стенал и душераздирающим голосом все
вновь и вновь повторял имя своего детища.
- Довольно ломать комедию, эта пошлая сцена мне надоела, - сказал
шевалье с холодным раздражением, но в ту же минуту дверь отворилась и в
комнату ворвалась девушка в белом ночном одеянии, с распущенными по плечам
волосами, смертельно бледная, - бросившись к старому Вертуа, она подняла его
с полу, прижала к своей груди и воскликнула:
- О отец, отец, я все слышала, я все знаю, - но неужто вы все потеряли?
Как же так? Разве нет у вас вашей Анжелы? Что деньги, что добро, разве
Анжела не с вами, чтобы покоить вашу старость и лелеять вас? О отец, не
унижайтесь перед этим презренным чудовищем! Не мы бедны, это он беден и
жалок со своим грязным богатством - отверженный, всеми покинутый, стоит он
здесь в своем жутком безутешном одиночестве, и нет сердца во всем большом
мире, которое билось бы для него, которое открылось бы перед ним, когда он
отчается в жизни, отчается в себе! Идемте же, милый отец, - оставим этот дом
как можно скорее, чтобы этот ужасный человек не упивался вашим горем!
Вертуа почти без чувств повалился в кресло; Анжела упала перед ним на
колени, схватила его за руки, целовала и гладила их, перечисляя с какой-то
детской обстоятельностью свои таланты и познания, которые помогут ей его
содержать, и заклинала, обливаясь слезами, не грустить, так как только
теперь, когда не ради забавы, а для пропитания престарелого родителя
придется ей шить, вязать, петь и играть на гитаре, жизнь обретет для нее
настоящую цену.
Кто, какой закоснелый грешник остался бы равнодушен при виде Анжелы, ее
сияющей небесной красоты, слыша, как она сладостным, чарующим голосом
утешает старика отца? Кого бы не тронула эта чистая любовь, изливающаяся из
глубины сердца, эта детски простодушная добродетель?
И шевалье не устоял. Целая преисподняя мучительных укоров совести
пробудилась у него в груди. Анжела явилась ему карающим ангелом божьим, в ее
сиянии спала с его очей пелена греховного самообольщения, и с ужасом увидел
он свое жалкое "я" во всей его отвратительной наготе.
А посреди этого ада, яростным пламенем бушевавшего в его груди,
трепетал божественно чистый луч, чье сияние было сладчайшим восторгом,
небесным блаженством, и тем ужаснее рядом с этим неземным светом казались те
невыразимые муки.
Шевалье еще никогда не любил. В тот миг, когда он увидел Анжелу, его
охватила пламенная страсть и - одновременно - невыносимая боль от сознания
полной безнадежности. Ибо на что мог надеяться мужчина, представший этому
чистому дитяти, этому небесному созданию, в таком отталкивающем обличий?
Он силился заговорить - и не мог произнести ни звука: язык не слушался
его. Наконец овладев собой, он дрожащим голосом произнес:
- Выслушайте меня, синьор Вертуа! Вы ничего - ничего не проиграли мне -
вот шкатулка - она ваша - и не только это, далеко нет - я ваш должник -
берите же, берите!
- О дочь моя! - воскликнул Вертуа, но тут Анжела вскочила с колен,
повернулась к Менару, окинула его гордым взглядом и сказала серьезно и
решительно:
- Узнайте же, шевалье, что есть нечто, куда более драгоценное, нежели
деньги и земное достояние, это - нравственные помыслы, которых вы лишены,
тогда как нам они даруют небесное утешение и повелевают презреть ваш дар и
ваши милости! Оставьте себе ваши деньги, на которых тяготеет проклятие, и
знайте, что вам от него не уйти, бессердечный, отверженный игрок!
- Да! - воскликнул шевалье в каком-то диком исступлении, глаза его
блуждали, голос прерывался. - Пусть буду я проклят и низвергнут в
преисподнюю, коли эта рука еще дотронется до карт! Но если вы и тогда
отвергнете меня, Анжела, вы сами столкнете меня в пропасть, из коей нет
возврата! О, вы не знаете, не понимаете - вы назовете меня безумцем, - но вы
все почувствуете, все поймете, когда увидите меня с размозженным черепом,
Анжела! Дело идет о жизни и смерти! Прощайте!
И шевалье в отчаянии кинулся вон. Вертуа понимал, что с ним творится,
словно читал в его душе. И он принялся объяснять прелестной Анжеле, что
могут возникнуть обстоятельства, при которых они будут вынуждены принять дар
шевалье. Слова отца привели Анжелу в ужас. Она не представляла, как можно
относиться к шевалье иначе, чем с презрением. Однако рок, который подчас,
неведомо для обреченной жертвы, гнездится в глубочайших глубинах ее души,
повелел быть тому, чего не допускали ни рассудок, ни чувство.
Шевалье казалось, будто, внезапно пробудившись от тяжкого сна, он видит
себя на краю адской бездны и тщетно простирает руки к сверкающему
светозарному образу, который предстал перед ним не затем, чтобы спасти, -
нет! - но лишь для того, чтобы пригрозить ему вечным проклятием.
К удивлению всего Парижа, банк шевалье Менара исчез из игорного дома,
да и сам он нигде не показывался, и о нем поползли слухи, один другого
невероятней. Шевалье избегал всякого общества, безответная любовь ввергла
его в глубокую неизбывную печаль. И вот случилось, что на одной из темных,
мало посещаемых аллей Мальмезонского парка он столкнулся со старым Вертуа и
его дочерью.
Анжела, думавшая, что не сможет смотреть на шевалье Менара иначе как с
презреньем и гадливостью, почувствовала какое-то неизъяснимое волнение,
когда он, бледный, потерянный, остановился перед ней, едва решаясь в
благоговейной робости поднять на нее глаза. Ей было хорошо известно, что с
той роковой ночи шевалье отказался от игры, что он полностью изменил свой
образ жизни. И все это совершила она, она одна спасла его от гибели - что
может больше льстить женскому тщеславию?
И случилось, что, когда Вертуа обменялся с шевалье обычными
приветствиями, Анжела с нежным, сострадательным участием спросила его:
- Что с вами, шевалье Менар? У вас такой больной, измученный вид. Вам,
право же, не мешало бы обратиться к врачу.
Нечего и говорить, что слова Анжелы вселили в шевалье Менара светлую
надежду. В мгновенье ока он преобразился. Он поднял голову, и откуда ни
возьмись из заветных тайников его души полились, как встарь, задушевные
речи, покорявшие когда-то сердца. Вертуа напомнил ему, что выигранный им дом
ждет нового хозяина.
- Знаю, знаю, - с готовностью откликнулся шевалье, - я к вашим услугам.
Непременно буду к вам завтра же, но, с вашего разрешения, нам надо
хорошенько все обсудить, а для этого потребуется не один месяц.
- Что ж, я не возражаю, - с улыбкой согласился Вертуа, - а тем
временем, сдается мне, у нас может возникнуть много новых тем для
обсуждения, о которых покамест не приходится и думать.
Вполне естественно, что, обретя надежду, шевалье воспрянул духом, и к
нему вернулось прежнее обаяние, так отличавшее его, пока им не овладела
безумная пагубная страсть. Все чаще и чаще бывал он в доме у Вертуа, и все
больше росла склонность Анжелы к тому, чьим ангелом-хранителем она стала,
пока она не поверила, что любит его всем сердцем, и не обещала ему своей
руки, к великой радости старого синьора Вертуа, который только теперь
избавился от своих тревог, так как дело с его карточным долгом устроилось к
общему удовольствию.
Анжела, счастливая невеста шевалье Менара, сидела как-то у окна,
погруженная в те мечтания о любви и блаженстве, каким обычно предаются юные
невесты. Мимо дома под веселое пение труб проходил стрелковый полк,
предназначенный к отправке в Испанию. Анжела с глубокой жалостью взирала на
воинов, обреченных смерти в лютой войне, как вдруг взор ее встретился со
взором всадника, который, резко повернув к ней коня, смотрел на нее в упор,
- и тут она без чувств упала в кресло.
Ах, юный воин, шедший навстречу смерти, был не кто иной, как молодой
Дюверне, сын их соседа, - они с Анжелой росли вместе, он почти ежедневно
бывал у них в доме и бесследно исчез с тех пор, как к ним стал захаживать
шевалье Менар.
Глаза юноши, обращенные к ней с укором, - от них уже веяло на нее
холодом смерти - впервые сказали Анжеле не только как невыразимо он ее
любит, нет, - но и как беспредельно любит его она, сама того не зная, и что
она лишь зачарована, ослеплена блеском, исходящим от шевалье Менара. Только
теперь стали ей понятны робкие вздохи юноши, его самоотверженное поклонение,
лишь теперь разгадала она свое смятенное сердце, и ей открылось, что
волновало ее трепетную грудь, когда приходил Дюверне и она слышала его
голос.
"Слишком поздно... он для меня навек потерян", - прозвучало в ее душе.
Но Анжела мужественно постаралась заглушить это чувство горькой
безутешности, а так как у нее не было недостатка в мужестве, то это ей и
удалось.
Вторжение чего-то нового, смущающего не ускользнуло от проницательного
шевалье, однако, щадя Анжелу, он не стал добиваться ключа к ее тайне и
только, предупреждая возможную опасность, торопился со свадьбою, проявляя,
однако, такую деликатность и бережное понимание настроений и чувств своей
прелестной нареченной, что она лишний раз убедилась в прекрасных душевных
качествах своего избранника.
Шевалье так нежно предупреждал малейшее желание Анжелы и проявлял к ней
такое нелицемерное уважение, проистекающее из чистейшей любви, что память о
Дюверне постепенно угасла в ее душе. Первой тенью, омрачившей ее безоблачную
жизнь, была болезнь и смерть старого Вертуа.
С того вечера, как старик проиграл шевалье Менару все свое состояние,
он не прикасался к картам, но последние его минуты были вновь омрачены
роковой страстью. В то время как священник, пришедший даровать умирающему
утешение церкви, говорил ему о возвышенном и нетленном, Вертуа лежал с
закрытыми глазами, бормоча сквозь стиснутые зубы "perde-gagne", - и даже в
предсмертной агонии не переставал он перебирать дрожащими пальцами, словно
тасуя карты и меча банк. Напрасно склонялись над ним Анжела и шевалье с
ласковыми словами увещания, он, видимо, не узнавал их, не замечал их
присутствия. И даже с последним беззвучным вздохом пролепетал он "gagne".
Как ни оплакивала отца Анжела, эта зловещая кончина вселила в нее
какой-то смутный трепет. Перед нею неотступно стояли видения той страшной
ночи, когда шевалье явился ей отъявленным бессердечным игроком, и ее томило
ужасное опасение, что муж рано или поздно сбросит ангельскую личину и,
обнажив свое исконное демонское естество, насмеется над ней и примется за
старое.
Тяжелое предчувствие Анжелы не замедлило сбыться.
Кончина старого игрока, который еще при последнем издыхании, презрев
утешение религии, цеплялся за свою прежнюю греховную жизнь, - эта кончина
навеяла и на шевалье Менара какой-то темный страх; но она же, непостижимым
образом смутив его воображение, воскресила в нем с необычайной живостью
былую страсть, и теперь он каждую ночь видел себя во сне за карточным
столом, загребающим сказочные богатства. Преследуемая воспоминаниями об их
первом знакомстве, Анжела все больше замыкалась в себе, но по мере того как
в ее отношении к мужу исчезала прежняя доверчивость и простодушная нежность,
такое же недоверие закрадывалось в сердце шевалье, ибо замкнутость Анжелы он
приписывал той самой тайне, что уже однажды нарушила ее душевный покой и так
и осталась для него загадкой. Недоверие порождало в нем раздражение и злобу,
искавшую выхода в язвительных замечаниях, оскорблявших Анжелу. По странному
взаимодействию человеческих душ, мысли Менара, передаваясь Анжеле,
разбередили в ней воспоминание о бедном Дюверне, а с ним и безутешное
чувство загубленной любви, этого прекраснейшего цветка, едва успевшего дать
всходы в двух юных сердцах. Отчуждение супругов росло с каждым днем, пока
шевалье не опостылело его скромное существование, он находил его скучным и
пошлым и всей душой рвался к новым впечатлениям.
Так восторжествовал его злой гений. То, что началось с недовольства и
глубокой душевной неустроенности, закончил бессовестный негодяй, пропащая
душа, бывший крупье Менара - своими коварными нашептываниями он добился
того, что шевалье стал находить теперешнее поведение ребячески смешным. Он
уже не понимал, как мог он ради женщины бежать из мира, без которого жизнь
теряла для него всякий смысл.
И вот спустя короткое время игорный банк шевалье возродился в небывалом
великолепии и блеске. Счастье не покинуло Менара. Находились все новые и
новые жертвы заклания, и богатства его множились с каждым днем. Но
разрушено, безжалостно растоптано было счастье Анжелы, увы, оно казалось ей
теперь прекрасным мимолетным сном. Муж проявлял к ней полное равнодушие,
если не презрение! Не раз бывало, что неделями и даже месяцами она не видела
его; хозяйством ведал старик дворецкий, домашняя челядь постоянно сменялась
по прихоти шевалье, Анжела чувствовала себя чужой в собственном доме и нигде
не находила утешения. Часто бессонными ночами она слышала, как карета ее
мужа подъезжает к крыльцу, как в дом втаскивают тяжелую шкатулку, как
шевалье отдает на ходу отрывистые грубые приказания, как со звоном
захлопывается отдаленная дверь, и тогда в глазах ее закипали горькие слезы,
и сотни раз, охваченная отчаянием, повторяла она имя Дюверне и молила, чтобы
Предвечный положил конец ее жалкой горестной жизни.
И вот случилось, что некий юноша знатного рода, проиграв все свое
состояние за игорным столом шевалье, тут же, не выходя из залы, пустил себе
пулю в лоб, так что кровь его и мозг брызнули на рядом стоявших игроков, и
все в ужасе отпрянули. Один только банкомет остался невозмутим, и когда все
игроки бросились к выходу, он еще обратился к ним с упреком - как это можно,
противу всех обычаев и правил, из-за недостойного поступка глупца, не
умеющего себя вести, бросать игру до положенного срока?
Случай этот наделал много шуму. Даже прожженные, видавшие виды игроки
были возмущены беспримерным жестокосердием банкомета. Все от него
отвернулись. Его банк был закрыт властями. Ко всему прочему пало на него
обвинение в нечистой игре, чему немалый повод давало его неслыханное
счастье. Шевалье так и не удалось оправдаться, и на него был наложен штраф,
поглотивший значительную часть его состояния. Униженный и всеми презираемый,
он вернулся в объятия жены, которую так долго оставлял в небрежении, и она с
готовностью простила кающегося грешника: воспоминание об отце, которому все
же удалось оставить беспутную жизнь игрока, внушало ей надежду, что теперь,
с наступлением зрелости, эта перемена в ее муже приведет к полному его
исправлению.
Супруги покинули Париж и поселились в Генуе, на родине Анжелы.
Первое время шевалье жил здесь сравнительно уединенно. Однако попытка
вернуть тихое семейное счастье с Анжелой, разрушенное его злым гением, так
ни к чему и не привела. Вскоре нашло на него мрачное состояние духа, вечно
грызущая тоска и неудовлетворенность все чаще гнали его из дому. Дурная
слава последовала за ним из Парижа в Геную - он и думать не мог открыть
здесь собственный банк, а между тем именно к этому влекло его с неодолимой
силой.
В ту пору в Генуе самый богатый банк держал французский полковник,
вышедший в отставку вследствие тяжелых ран, полученных им в сражениях.
Снедаемый бешеной завистью и ненавистью, отправился туда шевалье в надежде,
что привычное счастье позволит ему погубить соперника. Полковник с
наигранной шутливостью, обычно ему несвойственной, приветствовал его,
объявив остальным игрокам, что наконец-то игра у них будет стоящая, ведь
среди них присутствует шевалье Менар со своим пресловутым счастьем, вот
когда закипит у них жаркий бой - единственное, что вносит в игру интерес и
оживление.
И действительно, пока шли первые талии, шевалье Менару валила сильная
карта, но, понадеявшись на свое безотказное счастье, он объявил "Va banque"
- и в один удар проиграл значительный куш.
Полковник, бывший и в счастье и в несчастье равно невозмутим, на сей
раз пригреб его деньги лопаткой со всеми признаками живейшей радости. С этой
минуты счастье окончательно покинуло шевалье Менара.
Он играл каждую ночь и каждую ночь неизменно проигрывал, пока не
спустил все, за исключением нескольких тысяч дукатов, хранившихся в ценных
бумагах.
Весь тот день шевалье носился по городу и только, обратив свои бумаги в
звонкую монету, поздним вечером вернулся домой. С наступлением ночи, забрав
в карман золото, он приготовился уйти, как вдруг Анжела, видимо
подозревавшая, что с ним происходит, упала к его ногам и, обливаясь слезами,
стала заклинать его мадонной и всеми святыми опомниться, отказаться от
пагубного умысла, не обрекать себя и ее на голод и нужду.
Шевалье поднял Анжелу, в горестном порыве прижал ее к груди и сказал
сдавленным голосом:
- Анжела, милая моя голубка! Ничего не поделаешь, я вынужден совершить
то, от чего отказаться не в моих силах. Но уже завтра - завтра кончатся твои
мучения, ибо, клянусь всевидящим провидением, что правит нами, сегодня я
играю последний раз! Успокойся же, милое дитя, усни, и да приснятся тебе
новые светлые времена, прекрасная жизнь, которая принесет нам счастье!
Сказав это, он обнял жену и стремительно убежал прочь.
Два коротких промета, и он все, все проиграл.
Недвижим стоял он возле полковника, пустым остановившимся взором
вперясь в стол.
- Что же вы не понтируете, шевалье? - обратился к нему полковник, тасуя
карты и приготовившись метать новую талию.
- Я проигрался в пух, - отвечал шевалье с напускным равнодушием.
- Уж будто у вас ничего не осталось? - спросил полковник, меча
следующую талию.
- Я - последний нищий, - отвечал шевалье голосом, дрожащим от ярости и
горя. Он все еще неподвижно глядел на стол и не видел, что счастье
переменилось в пользу понтеров.
Полковник спокойно продолжал метать.
- У вас есть красавица жена, - сказал полковник, понизив голос, не
глядя на шевалье. Он тасовал карты для следующей талии.
- Что это значит? - вспыхнул шевалье. Но полковник снял колоду и
промолчал.
- Десять тысяч дукатов или - Анжела, - сказал полковник, слегка
оборотившись к нему и давая ему подрезать колоду.
- Вы с ума сошли! - выкрикнул шевалье. Но он уже достаточно пришел в
себя, чтоб увидеть, как полковник теряет ставку за ставкой.
- Двадцать тысяч дукатов - против Анжелы, - сказал полковник негромко,
перестав на мгновенье тасовать карты.
Шевалье промолчал, полковник продолжал метать талию - почти все карты
ложились в пользу игроков.
- Идет, - шепнул шевалье на ухо полковнику, начинавшему новую талию, и
поставил даму.
В следующую же раскидку дама была бита.
Скрежеща зубами, отошел он от стола и с отчаянием и смертью в душе
облокотился на подоконник.
Когда игра кончилась, полковник с ироническим: "Ну, что будем делать
дальше?" - подошел к шевалье.
- Вздор, все вздор! - вскричал шевалье, уже не владея собой. - Пусть вы
разорили меня - надо быть сумасшедшим, чтобы вообразить, будто вы можете
отнять у меня и жену. Мы не дикари, и жена моя не рабыня, отданная на
произвол бесчеловечного господина, который волен продать ее или проиграть в
карты. Но, разумеется, выиграй я, вы уплатили бы мне двадцать тысяч дукатов,
равно и я потерял теперь право на свою жену, и я не стану ее задерживать,
если она решит последовать за вами. Идемте же со мной и казнитесь, когда моя
жена с негодованием отвернется от того, кто захочет увести ее как бесчестную
любовницу.
- Как бы казниться не пришлось вам, - возразил полковник с злобной
улыбкой. - Казнитесь вы, шевалье, ибо это вас отвергнет Анжела, вас,
нераскаянный грешник, сделавший ее несчастной, и с радостью и восторгом
бросится она в мои объятия. Это вы будете казниться, когда узнаете, что нас
с ней связало благословение церкви и что наши заветные надежды наконец
свершились. Вы меня называете сумасшедшим! Ха-ха! Узнайте же, шевалье, что
меня, именно меня, невыразимо любит Анжела, узнайте, что я тот самый
Дюверне, соседский сын, с кем она росла, и что мы связаны узами горячей
любви, которые вы расторгли своими сатанинскими чарами! Увы, только когда я
уходил на войну, поняла Анжела, что я для нее значу, - мне все известно. Она
очнулась слишком поздно! Однако дух тьмы внушил мне, что я одолею вас за
карточным столом, вот почему я предался игре - последовал за вами в Геную -
и всего достиг! Идемте же к вашей жене!
Уничтоженный, стоял шевалье под ударами тысячи разящих молний. Перед
ним обнажилась роковая тайна, только теперь он постиг всю меру несчастья,
которое обрушил на бедняжку Анжелу.
- Пусть Анжела, жена моя, решает, - пробормотал он глухо и последовал
за полковником, который в нетерпении устремился вперед.
Когда они вошли в дом и полковник взялся за ручку Анжелиной двери,
шевалье силою оттащил его от порога.
- Моя жена спит, - сказал он, - неужто вы нарушите ее сладкий сон?
- Гм, сомневаюсь, чтобы Анжела когда-либо сладко спала, с тех пор как
вы уготовали ей столько безмерных страданий.
И полковник направился в спальню, но шевалье бросился к его ногам и в
невыразимом отчаянии крикнул:
- Умилосердствуйтесь! Вы сделали меня нищим, оставьте мне по крайней
мере мою жену!
- Вспомните, бесчувственный злодей, как у вас в ногах валялся старый
Вертуа, но так и не растопил ваше сердце. Так пусть же вас покарает небо!
Полковник сказал это и решительно двинулся к двери. Одним прыжком
шевалье опередил его, распахнул дверь, кинулся к кровати, где лежала его
супруга, отдернул полог, крикнул: "Анжела, Анжела!" - склонился над ней,
схватил ее за руку, вздрогнул, словно в смертельной корче, и завопил
раздирающих голосом:
- Глядите, что вам досталось! Труп моей жены!
В ужасе подошел полковник к кровати - ни признака жизни - Анжела была
мертва - мертва.
И полковник кулаком погрозил небу, глухо взвыл и убежал прочь. С тех
пор никто его больше не видел!
Незнакомец закончил свой рассказ и, прежде чем потрясенный барон успел
что-нибудь сказать, встал со скамьи и удалился.
Несколько дней спустя незнакомца нашли в его комнате, пораженного
нервным ударом. Он лежал без языка и так и не пришел в себя до самой смерти,
наступившей спустя несколько часов. Только по его бумагам установили, что
этот человек, называвший себя просто Бодассоном, был не кто иной, как
несчастный шевалье Менар.
Барон увидел указание свыше в том, что в недобрый миг, когда он был уже
на краю гибели, небо послало ему во спасение шевалье Менара, и он поклялся
не поддаваться прельщениям обманчивого счастья игрока.
По сю пору он свято верен своему слову.
Популярность: 6, Last-modified: Tue, 18 Feb 2003 05:18:24 GmT