---------------------------------------------------------------
     Перевод И. Эрбург
     OCR, форматирование: Игорь Корнеев
     Обозначения:      \textit{...} - курсив;
     \footnote{...} - сноска-примечание;
---------------------------------------------------------------



     Все факты и герои этого романа
     вымышлены. Гонкуровская премия
     взята только потому, что она
     наиболее известная из всех
     литературных премий, но можно
     было бы с таким же успехом
     заменить ее любой другой.



     Преступника легче найти, чем разоблачить.
     Марсель Паньоль, <Топаз>

     Убийца прильнул ухом к  двери  и настороженно прислушался. Он никого не
ждал, но все равно прислушивался.
     Ветер разгуливал по городу, крича на тысячу голосов.
     Тут были и тихие жалобы,  и еле уловимые вздохи  влюбленных,  и  робкие
удары  смычка,  шуршали шелковые  и бархатные  платья; потом  вдруг все  это
неожиданно сменялось громкими воплями, яростным рычанием.
     Казалось, что кто-то прячется за окном, кто-то бродит по крыше.
     Но там никого не было, никого, кроме ноябрьского ветра.
     Убийца пожал плечами и улыбнулся.
     Внезапно  ветер утих. И ночь  сразу стала огромной и легкой, как пустой
мешок.  Но это только так казалось. Ветер замолк всего  на несколько секунд.
Он был здесь, все время здесь.
     <Так  вот  бывает, когда приложишь ладонь к сердцу и  вдруг не находишь
его, -- подумал  Убийца. --  Начинаешь лихорадочно  шарить  по  груди,  тебе
становится  жутко. Думаешь, боже мой, сердце-то не бьется, его нет. Странно.
Тревожно. А  потом  оно  находится. Ты слышишь его  мягкие  короткие  удары.
Крошечный невидимый насосик, купающийся в живительной теплой крови...>
     Убийца снова пожал плечами.
     Сейчас не время философствовать.
     Он взглянул на часы.
     Пора!
     Тишина взорвалась. Порывы  ветра сотрясали двери, где-то очень далеко в
ночи жалобно заскрипела сорванная с крючка ставня.
     <Да, пора, -- повторил про себя Убийца. --  Я встаю, застегиваю пальто,
потом...>
     Но  он  не встал.  Его  руки машинально  перебирали лежавшие перед  ним
бумаги,  поглаживали  книги,  трогали   авторучку,  чернильницу,   оловянную
пепельницу-пароходик...
     От лампы с зеленым абажуром на руки падал мягкий свет.
     Пальцы левой руки забарабанили по столу. Указательный палец правой руки
отбивал такт. Потом он потянулся к выключателю лампы, но тут же замер.
     Пора.
     Убийца стал насвистывать.  Какая-то  старая  песенка, всплывшая  в  его
памяти из  глубин прошлого.  Только мелодия. Как же  она называется?  Почему
именно она  вспомнилась  ему? Он и сам не понимал  этого.  Есть  вопросы, на
которые невозможно ответить.
     Убийца  выдвинул один  из  ящиков стола, приподнял перевязанную зеленой
тесьмой  пачку  бумаг  и  вынул  из-под  нее  толстую  тетрадь  в  картонном
переплете. На обложке крупными  и жирными буквами было  тщательно  выведено:
<Стихи>.
     Убийца   быстро   пролистал   тетрадь   и  остановился   на   последнем
стихотворении -- всего несколько коротких строчек, написанных  мелким четким
почерком.
     Убийца прочитал вполголоса стихотворение и снова принялся насвистывать.
Немного погодя он захлопнул тетрадь и бросил ее в открытый ящик стола.
     Указательный  палец правой  руки опять потянулся  к выключателю.  Лампа
погасла.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Через  улицу  стремглав промчалась  собака.  Ветер  хлестал дома,  рвал
электрические провода. В садах полуголые ветки  сухо  стучали друг  о друга.
Собака, наверное, перепугалась бури.
     От  такого ветра  и  в  самом  деле можно  с ума сойти. Яростные порывы
следовали один за другим, все сильнее  становились  вскрики, вопли, скрежет,
стоны. Город  больше не существовал,  не  было домов, не  было улиц. Ничего,
кроме потоков ветра, лавин разноголосого гула.
     Скрипела какая-то ставня. Пожалуй, та же  самая,  которую Убийца слышал
раньше. А может  быть, и  другая. Что стоит  ставне  соскочить с крючка, тем
более при таком ветре, -- непонятно, как еще не рухнули стены домов!
     А вообще-то, если бы не  ветер, в городе было  спокойно -- на улице  ни
души.
     Убийца  пошел  по  бульвару,  обсаженному  липами  и  акациями.  Белыми
акациями.
     Бульвар кончился,  и  он свернул  налево,  в  совершенно темную улочку.
Дорогу он знал хорошо.
     Он  постучал в дверь. Дом стоял в глубине  тупика.  Убийца постучал еще
раз. Он прислушался, но не смог  уловить ни малейшего  шороха. Ветер  уносил
все звуки.
     Вдруг дверь  распахнулась, и в  коридоре,  слабо  освещенном лампочкой,
Убийца увидал старика Мюэ.
     --  Простите,  что я  вас  побеспокоил в такой  поздний час, --  сказал
Убийца.
     Прошло несколько секунд.
     По вашему, несколько секунд-- чепуха?  А вот посчитайте: раз, два, три,
четыре, пять... Это много времени, гораздо больше, чем кажется.
     За  эти несколько  секунд Убийца успел  подумать  о  стольких вещах:  о
ветре, например, о темных улицах, о том, что сейчас все спят и соседи ничего
не услышат, о капитане жандармерии...
     -- Что вам угодно? -- спросил старик Мюэ.
     Убийца  ответил не сразу.  Прошло две-три секунды. Он вынул  из кармана
револьвер. Курок был взведен. Рука в перчатке крепко сжимала оружие.
     -- Поднимите руки и отступите назад! -- приказал он.
     У старика Мюэ  от  страха  расширились  глаза, и  он машинально  провел
ладонью по своей желтоватой седой бородке.
     -- Я вам не причиню никакого вреда, -- добавил Убийца.
     Он закрыл за собой наружную дверь. Старик Мюэ поднял руки.
     Вход  в  лавку  находился  в  конце коридора,  слева.  Старик  медленно
отступал. Его лицо выражало ужас. Наверное, он думал: <Зачем только я открыл
дверь? Кто же ночью отпирает двери?..>
     -- Не останавливайтесь, -- сказал Убийца.
     Старик  Мюэ, пятясь, дошел  до входа  в лавку. В спешке  он  надел свой
старый пиджак  поверх ночной  рубашки.  Брюки на нем штопором.  Шея обмотана
зеленоватым шарфом.
     В лавке было  совершенно темно. Старик продолжал пятиться. Еще шаг -- и
он  погрузился  бы  в  этот  мрак,  но он  задел  локтем  стопку  книг,  они
рассыпались по  полу.  Старик  хотел было нагнуться,  чтобы собрать  их,  но
Убийца остановил его:
     -- Ни с места!
     Мюэ  медленно  снова  поднял руки. Покрытая  пылью  лампочка в коридоре
освещала его лицо. Он ничего не понимал. У него дрожали губы, и он несколько
раз делал попытку что-то произнести, но не мог выговорить ни слова.
     Убийца выстрелил три раза.
     Старик глухо повалился на пол, как мешок, набитый тряпьем.
     Убийца  перешагнул  через труп  и  вошел в  лавку.  Он достал карманный
фонарик и стал шарить лучом  по  полкам. Узкое  помещение  лавки тянулось за
левой стеной коридора, справа находилась квартира старика: комната и кухня.
     Убийца  провел  в  доме  Мюэ добрых полчаса.  Он не спеша расхаживал по
квартире, принимая разные меры предосторожности.
     Лавка  и   кухонька  выходили  в  тупик.  Кухня  освещалась   маленьким
окошечком, снабженным сплошной деревянной  ставней.  Убийца  откинул крючок,
ставня со стоном повернулась на петлях и прибилась к наружной стене.
     С улицы ставню можно было закрепить  вделанным в стену железным крюком.
Убийца вышел, накинул крюк  на ушко ставни. Теперь ставня  не закроется. Еще
надо было убрать деревянный  щит, которым  закрывали  на ночь витрину лавки.
Убийца торопливо внес его в коридор, закрыл за собой дверь и ушел.
     Когда рассветет, ни у кого не возникнет никаких подозрений. Лавка будет
казаться открытой, и будет видно пыльное окно кухни.
     Соседи заметят:  <О-о,  а старик  Мюэ  уже встал>. И никто не  подумает
ничего дурного. Никому  не придет в голову, что в  конце коридора, на пороге
лавки, лежит труп.
     Убийца, насвистывая, ушел в ночь.
     Ветер продолжал завывать.



     Чтобы написать книгу, так же как и для
     того, чтобы собрать часы, надо владеть
     своим ремеслом: автор должен обладать не
     только умом.
     Ла Брюйер

     Телефонный  разговор между  главным редактором крупной утренней  газеты
<Пари-Нувель> Максом  Бари  и заведующим литературным  отделом той же газеты
Жаком д'Аржаном:
     -- Так. Ну? <Молчание Гарпократа>? Слышу, слышу. Да, понял... Греческое
имя... А кто автор, я вас спрашиваю об авторе...
     -- Какой-то Поль Дубуа. Теперь вы меня лучше слышите?
     -- Да. Что-то было с телефоном. Кто он такой, этот Дюбуа?
     -- Дубуа, не <ю> после <д>, а <у>. Повторяю, после <д> -- <у>.
     -- Какое это имеет значение! Итак,  вы берете подробное интервью, идет?
А фотографии есть?
     -- Конечно, нет.  Об  этом  я вам  и  толкую. И фотографии  и  интервью
отпадают.
     -- Почему?
     -- Потому что нет автора.
     -- А где же он?
     -- Никто ничего не знает. Никто!
     -- Послушайте,  дорогой д'Аржан,  вы  понимаете, какую чушь  вы порете?
Некий  господин,  чье  имя  никогда  и   не  слышали  в  литературном  мире,
отхватывает себе  Гонкуровскую премию и не появляется  в день торжества.  Да
над вами посмеялись!
     -- Уверяю вас, что я информирован лучше, чем кто-либо.
     -- Вот так история!
     -- Да, история поразительная.
     -- Ну хорошо, он где-то задержался, занят или болен?
     -- Никто ничего не знает.
     -- Он уехал за границу?
     -- Я же вам говорю, никто ничего не знает.
     -- И не знают адреса?
     --  Да... То есть  нет. Этот субъект прислал письмо председателю  жюри,
дав  ему  парижский адрес.  Но  адрес вымышлен. Уже наведены  справки. Одним
словом, ничего не известно. Поль Дубуа не явился.
     -- Так. Надо еще подождать немного.
     -- А мы и ждем. Радио уже передало о присуждении премии. Посмотрим, что
будет.
     -- Странно, очень  странно. Представить роман на Гонкуровскую премию, а
потом даже  не поинтересоваться его судьбой! А что это за роман? Как он  там
называется, вы мне только что говорили?
     -- <Молчание Гарпократа>.
     -- <Молчание Гарпо...> Ну да... Вы его прочли?
     -- Нет. В этом-то вся загвоздка. Мне  кажется, что  премия присуждалась
не рукописи...
     -- Слушаю. Что? Повторите. Опять кто-то мешает!
     -- Алло, а теперь слышите?
     -- Да. Так вы говорили мне что-то о рукописи?
     --  Совершенно  верно.  Каждый  из членов  жюри  получил  по экземпляру
<Молчания Гарпократа>.  Роман  отпечатан на машинке и подписан Полем  Дубуа.
Вот и все сведения об этом Дубуа с <у> после <д>.
     -- Так. А письмо председателю?
     -- Ничего интересного. Письмо как письмо. Там ничего не выудишь. К тому
же,  я  вам говорил,  адрес вымышлен. Да, положение членов  жюри незавидное.
Председатель сам  не  свой, журналисты  начинают  зубоскалить. Уже придумали
заголовки  для вечерних  выпусков:  <Лауреат  --  господин  Загадка>,  <Жюри
разыскивает лауреата>... Все это очень странно...
     --  Слушайте,  д'Аржан,  постарайтесь  все  же  раздобыть  какие-нибудь
подробности. А это <Молчание Гарпократа> -- что за штука?
     -- Роман.
     -- Это ясно, но кто такой Гарпократ?
     -- Ну, как вам сказать... Греческий бог...
     -- Ну конечно, я уже совсем обалдел.
     -- Бог молчания.
     -- Да, да.
     -- Роман превосходит все,  что  только можно вообразить.  Говорят,  это
совершенно  выдающаяся вещь. Он произвел  потрясающее  впечатление на  жюри.
Знаете, ведь премия была предрешена. Вернее, было два кандидата: Жюль Воллар
за <Пейзажи без солнца> и Арманда Раймон с ее <Праведницами>...
     -- Знаю: <Праведницы> в самом деле... Довольно такая... книга... А?
     --  Пожалуй. Но  все же  Воллар  котировался  выше.  Честно-то  говоря,
<Праведницы>  -- не роман... Одним  словом, вдруг, в самый последний момент,
всплыло  имя  Дубуа.  Кто-то  сказал: <Ради  гения  можно поступиться любыми
правилами. А мы имеем дело именно с гением...>
     -- Ладно.  Слушайте,  нечего  впадать в  панику. Лично мне кажется, что
этот  самый гений с  минуты на минуту явится. Если не  сам, то какой- нибудь
его друг или родственник.  И сразу все прояснится:  Дубуа был болен  или его
задержали, мало ли что...
     -- А неверный адрес?
     -- Все  гении  рассеянны... Алло. Значит, ждите, добывайте материал. Мы
дадим хорошую  подборку со сногсшибательным началом на первой полосе, тиснем
портрет и...
     -- Если он у нас будет...
     -- Ну ясно. Да, а сам роман? Вы его читали?
     -- Где я мог взять его?..
     -- Ну,  старина,  выкручивайтесь  как  хотите, но нам  нужно содержание
книги, какой-нибудь отрывок... Попросите Морелли, Андрэ Морелли, члена жюри,
он  друг  нашей семьи.  Да  вы и сами  его знаете.  Пусть он  вам  даст  эту
злосчастную рукопись. Как хотите, но вы должны хотя бы пролистать ее.
     -- Сейчас жюри проводит закрытое заседание...
     -- Где?
     -- Все там же, на площади Гайон, в ресторане <Друан>...
     -- Хорошо.  Сидите там и  соберите для  нас хорошенький материальчик. Я
полагаюсь на вас...
     -- Сделаю все возможное...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     На  город  спускался вечер.  Холодный,  промозглый ноябрьский вечер.  В
такую погоду мечтаешь о камине, о тарелке горячего супа.
     Убийца сидел  у радиоприемника.  Только  что  кончился  концерт  легкой
музыки,  начали  передавать последние известия.  Низкий ровный голос диктора
вкрадчиво  проникал  в квартиру.  После  отчета о  парламентских  дебатах он
перешел к хронике.
     -- Париж.  Сегодня,  следуя установленной традиции, в ресторане <Друан>
на площади Гайон состоялось заседание жюри Гонкуровской академии...
     (Убийца    подумал:    <Маленькая,    серая    площадь     с    налетом
провинциализма...>)
     Диктор продолжал:
     --  Премия присуждена мосье Полю  Дубуа за роман <Молчание Гарпократа>.
Несколько голосов  получили  также мосье  Жюль  Воллар,  автор <Пейзажей без
солнца>, и мадам Арманда Раймон за роман  <Праведницы>. Председатель  жюри в
беседе с нами заявил: <Мосье Поль Дубуа, автор романа <Молчание Гарпократа>,
удостоенного Гонкуровской  премии, не присутствовал  при объявлении  решения
жюри.  Жюри  просит  его  срочно  явиться  или  прислать  сведения  о  своем
местопребывании...>
     Далее низкий голос рассказал  о  наводнении  в  Тунисе.  Женский голос,
сменивший  мужской, сообщил, что наконец удалось раскрыть загадочное дело об
отравлении в Гренобле, где  жена одного колбасника и  ее  сестра  умерли при
подозрительных  обстоятельствах.  Все оказалось очень  просто.  Преступление
совершил колбасник, он подсыпал мышьяку.
     Затем довольно неприятно грассирующий диктор прочитал результаты бегов.
Немного погодя Убийца выключил радио.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Главный  редактор  <Пари-Нувель> Макс Бари  около восьми  часов вечера,
выходя из своего кабинета,  столкнулся  с репортером Жозэ Робеном.  Репортер
только    что    вернулся    из   Гренобля,    куда   он   ездил   по   делу
колбасника-отравителя.  По  правде  говоря,  в  этом  деле  не  было  ничего
загадочного  и  первые  же  подозрения полиции  очень  скоро  подтвердились.
Колбасник подсыпал  мышьяк в утренний кофе своей жене и золовке. Он сразу же
во всем признался.
     Жозэ Робен ограничился несколькими короткими отчетами  о следствии. Все
прояснилось настолько быстро, что он даже особенно не вникал в суть дела.
     -- Ах,  это вы, Робен! -- воскликнул редактор. -- А я как раз подумал о
вас... Прямо из Гренобля?
     -- Да... Добрый вечер.
     Они обменялись рукопожатиями.
     -- Вы уже знаете? -- спросил Бари. -- Читали последние сообщения?
     -- Нет. Я только приехал и еще не видел вечерних газет.
     -- Зайдите... Я вам расскажу в  двух словах. Это по поводу Гонкуровской
премии.
     -- Разрешите? -- спросил Жозэ.
     Он уселся в кожаное кресаю и закурил сигарету.
     -- Устали? -- спросил Бари.
     -- Да, немножко.
     -- Дело в Гренобле оказалось пустячным?
     --  Да,  не фонтан.  Так  вы  начали  о  Гонкуровской  премии.  Кто  же
счастливчик? Называли Воллара...
     -- Ну вот, слушайте. Возможно,  вы этим  и займетесь. Все очень просто:
лауреата вообще нет.
     -- Как так нет?
     --  Вот  так.  Премию  присудили.  Один из романов  получил большинство
голосов, а лауреат не явился.
     -- Но еще есть время.
     -- Конечно. И все-таки случай весьма необычный.
     Бари порылся в бумагах, которыми был завален его стол.
     -- Куда  же я  сунул  вечерние  газеты? Ага,  вот  они. Смотрите, какие
заголовки:  <Мосье  Икс  получил  Гонкуровскую  премию>.  <Требуется автор>.
<Молчание  Гарпократа> и молчание  лауреата>. <Кто же  удостоен Гонкуровской
премии?> <Гонкуровская премия повисла в воздухе>.
     Жозэ  Робен  взял газеты и с невозмутимым видом принялся читать их. Его
круглая  кудрявая  голова  с  золотистыми волосами  прилежно склонилась  над
свежими, пахнущими краской  полосами. Время от времени он удивленно поднимал
брови, и его голубые фаянсовые глаза выражали веселое недоумение.
     Бари ходил взад и  вперед по кабинету, посасывая пустую  трубку,  потом
остановился  перед  журналистом, открыл  рот,  но,  ничего не сказав,  снова
зашагал.  Он хорошо знал Робена. Парень обладал здравым  смыслом и чутьем и,
не разобравшись в деле, не высказывал своего мнения.
     Но вот Жозэ поднял голову и улыбнулся.
     -- Забавно, -- тихо проговорил он.
     -- Да, пожалуй, забавно...
     Бари пожал плечами.
     -- Хороший материал для газеты, -- продолжал Жозэ.
     --   Правильно,  правильно,  --   согласился  редактор.   --  Но   меня
беспокоит...
     Он   остановился  и  задумчиво  пососал  мундштук  своей  трубки.  Жозэ
удивленно поглядел на Бари.
     --  Боюсь, -- заговорил опять редактор, --  что д'Аржану это дело не по
плечу.
     -- Почему?
     -- Да, конечно, д'Аржан -- литератор, хороший критик, это бесспорно. Он
вам умело накатает хронику, в  общем, свое  дело знает, но, мне думается, за
этой  историей с исчезнувшим лауреатом  кроется  еще что-то. Этим делом надо
заняться вам, Робен...  Да, я знаю, вы устали, вы в дурном настроении.  Дело
колбасника и выеденного яйца не стоило. И все же...
     -- Простите, но это не по моей части.
     Жозэ  покачал  головой  и стряхнул  пепел  с  сигареты.  В  уголках его
детского рта притаилась улыбка.
     -- Нет, это не  по  моей части. Я  не  знаком с  литературным миром,  с
писателями,  я   посещаю   другие   университеты,  не  имеющие  отношения  к
литературе. Вот если бы речь шла о каком-нибудь красивеньком преступлении  в
крепко-накрепко запертой комнате или о суде присяжных... А все остальное...
     -- Ну, ну... Вы же сами признаетесь, что любите все загадочное. Так как
же, вопрос решен?
     -- Подождите-ка. Судя по  тому,  что я сейчас прочитал, сведения у моих
коллег  весьма скудные.  Присудили Гонкуровскую  премию.  Как и  полагается,
предварительно  собралось жюри.  Рассматривали кандидатуру Воллара и...  как
ее? Арманды Раймон. Неожиданно кто-то предлагает еще некоего Дубуа.  Господа
--  члены жюри --  обмениваются мнениями, спорят, короче говоря, выясняется,
что <Молчание  Гарпократа> -- одно из крупнейших литературных событий нашего
века.  Совершенно  своеобразный  стиль.  Непривычная  атмосфера.  Невиданные
психологические наблюдения. Словом, все признаки гениальности. Итак, решался
вопрос, дать ли премию Воллару, или  Арманде  Раймон, или еще  какому-нибудь
бесспорному произведению. Жюри колеблется, прикидывает и так и этак, спорит.
Никто не знает  этого гениального Дубуа, этого  таинственного  литературного
феномена. И  вот наступает развязка. Премию присуждают Дубуа, но... Дубуа не
является. Его ищут по указанному им адресу. Там нет никакого Дубуа. И до сих
пор воз ни с места, и жюри в полном отчаянии.
     -- Совершенно верно. Ну, а ваше мнение?
     Жозэ развел руками.
     --  А какое у  меня может быть мнение? Дубуа оторвал себе  Гонкуровскую
премию. Где же  Дубуа? Кто такой Дубуа? Я знаю не больше вашего. А вдруг это
злая шутка... Ведь все возможно...
     -- Да нет, едва  ли кто-нибудь из наших литераторов, написав гениальное
произведение, решит остаться анонимом. Нет, это отпадает.
     --  Кто знает? Редко, правда, но встречаются и среди писателей скромные
люди.
     У Жозэ загорелись глаза.  Усталость  с  его лица как рукой сняло.  Бари
дружески хлопнул его по спине.
     -- Я же вам говорил, это дельце для вас.
     --  Нет, нет,  вы не  правы.  Моя  область -- увы! --  преступление,  в
бутылке чернил...
     -- Ну вот, бутылка с чернилами уже есть...
     Жозэ  встал,  бросил на стол  кипу  газет,  которая  лежала  у него  на
коленях.  Он был небольшого  роста, и  широкий серый плащ неуклюже  сидел на
нем.
     --  Любопытно было бы познакомиться...  -- Помолчав, Жозэ продолжал: --
Любопытно было бы познакомиться с этим романом.
     --  Конечно, -- ответил Бари.  -- Я  и просил д'Аржана  поподробнее все
разузнать. Но  господа  из жюри,  кажется,  не желают  ничего  сообщать.  От
издателей отбою нет, но всем отказывают. Ждут лауреата. А я сказал д'Аржану:
<Слушайте, старина,  выкручивайтесь,  как знаете, но  вы  должны  пролистать
рукопись и завтра дать нашим читателям полный обзор... Надеюсь, что...>
     Телефонный звонок прервал редактора.
     -- Алло! --  сказал Бари.  --  Алло!  Да, это я... Добрый  вечер...  Ах
так...  Неужели? Очень хорошо. Великолепно... Я был уверен... Он согласился?
Ну конечно, он не мог отказать... Что? Естественно... Жаль... Больше ничего?
Вы  измотались?   Старик   Симони  взбешен?  Да,  как  можно  больше  всяких
подробностей. Вот именно. Гоните строки.  Что? Фотомонтаж со стариком Симони
на фоне  черного  силуэта? Великолепная идея!  И  можно дать такую  подпись:
<Мосье  Симони,  прославленный  автор  сборника  <Цветы  тени>,  в  обществе
неизвестного лауреата...> В десять часов? Идет, в десять так в десять. Я еще
не  смог  связаться с  Морелли. Попробую сейчас. До  свидания.  Вот  именно.
Спасибо. Вам тоже...
     Бари повесил трубку.
     -- Звонил д'Аржан.
     -- Что он сказал?
     -- В общем, ничего нового. Жюри  неистовствует. Старик  Симони,  --  вы
знаете, поэт  Симони, -- тоже  рвет и  мечет. Он говорит,  что это позор для
Гонкуровского  комитета, и собирается  отдать  под суд шутника.  У  д'Аржана
превосходная  мысль  --  смонтировать  фотографию  Симони  на фоне  силуэта,
который будет изображать неизвестного лауреата.
     -- Недурно!
     -- Да, чуть не забыл  самое главное. Д'Аржану  удалось кое-что вытянуть
из Морелли. Вы слышали о Морелли? Он пишет исторические повестушки. Это друг
нашей семьи, он  не  смог  отказать нам и дал  небольшую информацию. Д'Аржан
встретился с  ним  и засыпал его вопросами. Но  самое главное так и остается
тайной. Мосье Дубуа по-прежнему скрывается. Морелли читал роман и пересказал
д'Аржану содержание. Фабула несложная. Это описание одного преступления.
     -- Детектив?
     --  Нет, по-моему,  нет.  Насколько я понял,  это нечто вроде мемуаров.
Мемуары человека, который поставлен перед необходимостью совершить убийство.
Понимаете? Я же говорю, вам стоит заняться этим делом.
     Жозэ рассмеялся.
     -- Убийство на бумаге! В общем, мосье Дубуа рассказывает историю одного
преступления.
     -- Вот-вот.
     --  Но  сделать  отсюда вывод, что  убийство было совершено,  по-моему,
довольно смело.
     -- Говорят, что преступление описано с большой силой.
     Жозэ,  посвистывая  с нерешительным  видом, раскрыл  свой портсигар  и,
поглядев Бари в лицо, сказал:
     -- У меня есть  предложение, которое должно  вам  понравиться. Вы  ведь
любите  броские  заголовки?  Предположим,  что  убийство,  описанное  Дубуа,
действительно самое что ни на есть настоящее.
     -- Так.
     --  В  таком  случае  на  первой  полосе  можно  дать  сногсшибательный
заголовок.
     Жозэ   вынул   сигарету,  медленно  покрутил  ее   между  пальцами   и,
прищурившись, продолжал:
     -- Именно сногсшибательный: <Убийце -- Гонкуровская премия>. От  такого
заголовка интеллигентного поэта Гастона Симони может хватить удар.  Недурно,
а? <Убийце -- Гонкуровская премия>. <Убийце...>



     Ясность -- вежливость писателя.
     Жюль Ренар

     Д'Аржан,  элегантный молодой человек  лет тридцати,  улыбнулся и  левой
рукой поправил  шелковый платочек, который торчал у него из верхнего кармана
пиджака.
     -- Да что вы, я нисколько не обижен. Раз Бари так настойчиво предлагает
вам  заняться  этим  делом,  значит,  на  его  взгляд,  оно выходит за рамки
литературы.  Думаю, что  он прав. У  него есть  нюх.  Он образцовый  главный
редактор  и  превосходно разбирается, что может сегодня или завтра пойти под
шапкой на первой полосе. У него какой-то дар предвидения.
     --  Все  это  так,  --  ответил  Робен,  -- но  это  еще  не  факт, что
преступление на бумаге соответствует истинному преступлению.
     Он вежливо поклонился и продолжал:
     -- Я займусь этим делом только в том случае, если это литературное, как
я его называю, преступление  примет реальные очертания.  Ну, и, естественно,
вместе с вами. Ведь я очень мало знаком с литературной средой.
     Тонкие губы д'Аржана  сложились в улыбку. Она как бы говорила: <До чего
же нелепая среда!> -- и в то же время: <Это среда, внушающая уважение>.
     Жозэ встал, подошел  к  окну  и поднял штору. Сквозь стекло  виден  был
темный  двор, загроможденный  какими-то бесформенными предметами. В  глубине
стоял  грузовик,  на  нем возвышались  огромные  рулоны бумаги.  Справа ярко
сверкали большие окна  наборного цеха, в  кабинет долетал приглушенный  стук
линотипов.  Слева  в нижних  этажах  было темно. Эту часть  здания  занимали
административно-хозяйственные отделы. Откуда-то очень издалека доносился гул
ротационных машин.
     Журналисты устроились,  чтобы поговорить, в маленьком  уютном  кабинете
д'Аржана. Стены кабинета были увешаны старинными гравюрами.
     -- Дождь еще идет? -- спросил литературный обозреватель.
     -- Нет, -- ответил Жозэ.
     Он отошел от окна.
     --  В  общем,  из того, что вам удалось  узнать о романе Дубуа,  трудно
сделать  какие-либо  выводы.  Если  отбросить...  как бы  выразиться...  всю
литературную оболочку, всякие там психологические и философские отступления,
то ничего не останется...
     --  Да, -- согласился  д'Аржан. --  Правда, я довольно  бегло проглядел
рукопись, но, судя по тому, что запомнилось, и по  моим  заметкам, а главное
-- по пересказу Морелли, фабула в самом деле слабовата.
     Жозэ  достал  из  кармана  пиджака  записную  книжечку  в  молескиновом
переплете.
     -- Вот я  кое-что записал.  Посмотрим...  Во-первых,  место действия...
Автор  точно  не  называет.  Какой-то  маленький   городок  на   Гаронне,  в
винодельческом районе. Ну, а на берегах  Гаронны повсюду виноградники... Но,
может быть...
     -- Простите,  не  помню, рассказывал ли  я,  что в  начале третьей  или
четвертой главы -- кстати, она написана блестяще -- говорится о шашле...
     -- О шашле? Тогда ясно, речь идет о Муассаке, о муассакской шашле!
     -- И мне так кажется.
     -- Значит, это мы установили. Но даже если действие романа протекает не
в самом  Муассаке, то, вероятно, автор знает город и имел в виду именно его.
Дальше.  На  одной  из улочек города, обычно тихой и  пустынной, убит старый
букинист   Мюэ...  правильно  я  его  назвал?..  Убит  тремя   револьверными
выстрелами.  Преступление  совершает  автор,  то  есть  тот,  кто   об  этом
рассказывает. Причина: необъяснимая ненависть.
     --  Кстати, в этом суть романа, -- вставил  д'Аржан, -- это важнее, чем
само  убийство,  хотя описание его и занимает  значительное место. На  самом
деле убийство -- лишь вывод из откровений, сделанных в первых главах.
     Жозэ с рассеянным видом провел рукой по обрезу своей записной книжки.
     -- Так, -- сказал он. -- Но  оставим пока  рассуждения, возьмем  только
факты. Как по-вашему, улица и лавка описаны там подробно?
     --  Можно  ли по ним  узнать, если понадобится, место преступления? Мне
кажется,  да...  Хотя,  как  вы понимаете,  я не заострял на  этом внимания.
Рукопись была у меня в руках очень недолго, и я лишь перелистал ее. Мне ведь
не приходило  в голову, что это литературное убийство  может соответствовать
убийству истинному...
     --  Да пока  для этого предположения нет никаких данных,  --  улыбнулся
Жозэ. -- Просто я по своей природе очень подозрителен!
     Д'Аржан нахмурил брови, напрягая память.
     --  Мне  думается,  там  достаточно  детализации.  Пожалуй  даже,  если
потребуется, можно узнать  эти места. Да, можно...  Морелли мне  расхваливал
главу, где  описывается  убийство... Там  упоминаются какой- то желтый фасад
дома, коридор, где пахнет сыростью,  тесная грязная кухня... Возможно,  есть
еще какие-то подробности, мне надо бы еще разок просмотреть рукопись...
     --  Итак, давайте подведем  итог, -- сказал  Жозэ. --  Муассак  или его
окрестности.  Маленькая  улочка,  лавка  букиниста. Старик  Мюэ  убит  тремя
револьверными выстрелами. Побудительная причина: литература!
     Д'Аржан протестующе поднял руки:
     -- Нет, вы упрощаете. Все триста страниц посвящены разъяснению  причин,
толкнувших автора на преступление. Это и есть суть произведения.  Автор, ну,
скажем, убийца, объясняет, что привело его к этому чувству ненависти. Старик
Мюэ\footnote{\textit{Мюэ} -- по-французски <немой>.} -- странная фамилия, не
правда ли? --  жил один, и,  казалось, был  вполне доволен  своей судьбой. А
убийца не переносит одиночества, но вынужден жить в одиночестве.
     -- Вынужден?
     -- То  есть... Убийца -- своего рода мизантроп. Он старый холостяк. Ну,
были  там  какие-то  неудачные  романы...  Он  считает,  что его  социальное
положение выше положения букиниста,  а в  то  же время в образе  жизни  этих
людей много общего. Но старик Мюэ живет как будто бы  безмятежно,  а  убийца
раздираем   сложными   противоречиями,   сомнениями,   неудовлетворенностью,
тоской... Понимаете? В книге дан потрясающий психологический анализ...
     Жозэ покачал головой.
     -- Понятно... Значит, оба старые холостяки. Один -- в общем-то  простой
старик, а второй -- писатель со сложной психологией.
     -- Примерно так.
     --  И  писатель  завидует  букинисту,  завидует  его  спокойствию,  его
простоте... И убивает его! Хм!
     Репортер встал и украдкой потянулся.
     -- Вы знаете район Гаронны? -- спросил он д'Аржана.
     -- Неважно.
     -- Приятные места. Земля там жирная, плодовитая, девушки прелестны...
     -- Муассак находится в департаменте Тарн-и-Гаронна?
     --  Да.  В  городе есть  монастырь  чуть ли  не одиннадцатого  века,  с
великолепным порталом.
     -- Я мало бывал на юге Франции.
     -- Жаль, -- заметил Жозэ.
     Он опустил голову и уставился на носки своих башмаков.
     --  Меня  заинтересовало название книги... <Молчание Гарпократа>... Что
это означает?  Молчание...  Старик Мюэ...  Возможно,  тут  кроется  какая-то
связь, но, кроме того... Нет, не понимаю.
     --  Мне кажется,  здесь-то все понятно,  -- сказал  д'Аржан. -- Об этом
самом Гарпократе  я узнал, порывшись в энциклопедии. Гарпократ происходит от
Гора, египетского бога, которого изображали с головой сокола. Гор  -- значит
высокий,  возвышенный.  Как вы  знаете,  это национальный бог египтян.  Было
много разновидностей Гора, например Горбедит, то есть Гор города  Бедит, или
Гормахит  --  он  олицетворял  собой горизонт, Гормахитом  называли большого
сфинкса Гиза.  Еще был Горпехруд, или Гор-дитя, сын  Озириса и Изиды, -- его
египтяне   изображали  с  поднесенным  ко  рту  пальцем.  Греки  неправильно
истолковали  этот  детский  жест  и  превратили  его  в   бога  молчания  --
Гарпократа. Вы меня слушаете?
     -- Конечно. Все это очень интересно...
     -- Как видите, название объясняется просто. Бог  прикладывает  палец  к
губам, он  приказывает  молчать. Но что  скрывается  за этим молчанием,  что
означает этот уход в себя? В романе кипят такие  страсти! Это и есть главное
в нем -- они приводят  в конце концов, как вы знаете, к убийству. К убийству
старика Мюэ.
     -- Здорово, -- заметил Жозэ.  -- Все это выглядит довольно убедительно.
Любопытно было  бы познакомиться с этим  таинственным Полем Дубуа. Кстати, и
фамилия какая-то странная.
     -- Скорее всего псевдоним...
     -- Вероятно, да...
     Репортер вернулся  к  окну и опять  приподнял  штору.  Ярко  освещенный
наборный  цех  напоминал  фантастический  дворец. В  этом  сиянии  суетились
какие-то темные фигурки, виднелись склонившиеся над талерами метранпажи... В
глубине  огромного   цеха   безостановочно   стучали  липотипы,   выплевывая
свеженькие металлические  строки... Свистели и  жужжали  печатные  машины. В
первом  этаже  рычали  чудовища, изрыгая провинциальный  выпуск  газеты.  От
тяжелого дыхания ротационных машин дрожали стены здания.
     Жозэ опустил штору.
     Д'Аржан, сидя за своим письменным столом,  машинально вертел  в пальцах
колпачок авторучки.
     -- Не буду мешать вам работать. -- Жозэ направился к двери. --  Привет!
Я пойду к Бари.
     --  Мне  еще  надо  просмотреть  конец   моей  статьи,  --  пробормотал
литературный обозреватель.
     * * *
     Жозэ шел по редакционному коридору,  где были отделы общей  информации,
экономический, спортивный...
     <Кажется, у меня разыгралось воображение, -- думал Жозэ, -- это дело не
по  мне. Оно имеет прямое отношение  к отделу литературы...  А  может, я  не
прав? В таком случае, это самое необычное дело этого года... Да и  не только
этого года...  Неужели описанное  в книге убийство было  совершено  на самом
деле!.. Хм...  Совершено  после того,  как  было  описано...  Нет...  Нечего
фантазировать.  Пока  мы  знаем   одно  --  Гонкуровская  премия  присуждена
неизвестному  человеку,  какому-то  шутнику,  и  это  вызвало   переполох  в
литературном мире...>
     Репортер пожал плечами.
     Из-за стены доносился  стук телетайпов -- автоматических аппаратов  для
приема  последних известий. Молоточки  безостановочно  стучали  по  бумажной
ленте, и одно сообщение  сменяло другое. Обычный редакционный шум. С утра до
вечера тянулись ленты. Лондон -- Париж -- Вашингтон. Передают,  что... Каир:
в кругах, заслуживающих  доверия,  говорят... Рим: из хорошо информированных
источников  стало  известно,  что...  и  так  далее.  Агентства  беспрерывно
передавали новости: одни -- краткие, лаконичные, другие -- пространные, одни
-- сенсационные,  другие --  обычные.  Каждая  редакция тащила к  себе  свою
добычу, ее разбирала, сортировала, сокращала,  бесцветный заголовок заменяла
броским.
     Подходя к отделу информации, Жозе Робен услышал гул голосов. Было около
десяти часов вечера. Жозэ остановился у приоткрытой двери, и до него донесся
зычный голос ответственного секретаря редакции Норбера.
     -- Нет, нет, так не пойдет! -- кричал  он. -- Полосы не резиновые. Если
никто не  хочет уступить, идите верстать  газету сами! Нет, кроме  шуток, вы
соображаете?  У меня и на второй полосе и  на третьей еще объявления... Надо
резать! -- Макс Бари стоял  около стола, заваленного рукописями и оттисками.
Руки его были скрещены,  голова чуть наклонена, так  что можно  было видеть,
как блестит  под  лампочкой его широкий лоб с залысинами. У Бари были темные
густые брови, мясистый нос, круглые  розовые щеки. Плотный,  коренастый,  он
сейчас напоминал бычка, готового ринуться вперед.
     Но Норбера ничуть не смущал мрачный взгляд главного редактора.
     --  А  я  вам говорю, что  так не пойдет,  --  продолжал  ответственный
секретарь. -- Каждый сует мне какие-то  простыни. Можно подумать, что  никто
не умеет  сокращать.  У  всех,  видите  ли, исключительный  материал.  Отдел
внутренней политики утверждает, будто ожидается кризис, у зарубежников  тоже
все невероятно  важно, для  Гонкуровской премии надо  выделить  целых четыре
колонки на первой полосе... а теперь они уже размахнулись на  пять или шесть
колонок! Не дам, вот и все... Вы знаете, сколько у меня объявлений на второй
полосе?  Больше половины  полосы! Словом, я  больше  ничего не беру. Ничего.
Хватит. Газета готова, совершенно  готова. У  меня материала  еще на  четыре
полосы, а может, и больше, понятно?
     -- Конечно, все понятно, -- раздался женский голос из глубины кабинета,
-- все понятно, хроника,  как обычно,  останется на талере... А потом пойдут
жалобы, что газета плохо информирует!
     --  Дорогая Рози, ну что я  могу сделать? Конечно, на  талере останется
металл. Но я-то тут ни при чем! Каждый пропихивает огромные куски, ничуть не
заботясь о соседях. Я и говорю, что так работать невозможно...
     --  В Бурбонском  дворце  ночное заседание, --  заявил  редактор отдела
внутренней политики. -- Будет поставлен вопрос о доверии. Если надо поджать,
я подожму. Только...
     -- Хорошо,  --  отрезал  Бари.  -- Норбер прав, газета не  резиновая, и
каждый должен помочь...
     -- Если бы не объявления, -- тихо проворчал Норбер...
     -- Слушай, старина, нельзя же отказаться от объявлений.
     -- Я не говорю, что надо  отказываться, я сам знаю, что объявления  нам
нужны, а все-таки...
     -- Все, с  этим вопросом покончено,  --  продолжал  Бари. -- Объявления
приняты, и уже поздно их переносить. Я тебя прошу дать для Гонкуровской пять
колонок -- это гвоздь завтрашнего номера...
     -- Все, что можно, сделаю, -- рявкнул Норбер, -- но если эти господа не
пожелают потесниться...
     Жозэ спокойно уселся в глубине кабинета, неподалеку от девушки, которая
вступилась за хронику. Он  не впервые присутствовал при подобных сценах. Они
повторялись почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день.
     Из  наборного  цеха  примчался  ответственный  секретарь,  ругаясь,  он
потрясал ворохом статей и размахивал своей линейкой.
     --  У  меня  уже перебор на три колонки. Больше  места  нет.  Газета не
резиновая.
     Да, места больше не было, а телетайпы продолжали терпеливо  отстукивать
буквы на бумажных лентах. Сообщения следовали  за сообщениями, всякие мелочи
сменялись  дипломатическими  материалами,  отчеты  --  мелочами.  На  столах
редакторов отделов росли горы материала.  И все -- первостепенной  важности.
Его поджимали,  резали,  переделывали, но  наступал  наконец  момент,  когда
резать  больше было  нельзя.  Тогда  шли  к Норберу или  еще  к кому-нибудь,
ловчили, выклянчивали <небольшое местечко на  две колонки, на третьей полосе
для очень важной информации>. Норбер размахивал  своей  карающей линейкой  и
кричал, что он не уступит,  ни за что не уступит, потому что места нет. Нет,
нет, ничего нет, конечно, невозможно...
     И  все же  каждый раз происходило чудо, втискивались и  <две  небольшие
колонки>, и еще много, много других колонок.
     -- Вы только пойдите и  посмотрите на талеры, что они мне понапихали! -
- сказал Норбер главному редактору.
     Они вышли. В кабинете стало относительно тихо...
     Жозэ подошел к Рози и угостил ее сигаретой.
     -- Добрый  вечер, Жозэ... Спасибо...  Вы сегодня приехали  из Гренобля?
Мне понравился ваш первый репортаж... Остальные как-то хуже получились...
     -- Да, -- согласился репортер. -- Остальные были очень плохие.
     -- Нет, нет, не плохие, -- воскликнула девушка.
     Жозэ резко переменил разговор.
     -- Ну, что нового в вечернем выпуске? Много сообщений?
     -- Много, но интересного ничего. Если не считать истории с Гонкуровской
премией...
     -- Да, я говорил с д'Аржаном.
     -- Что он рассказал?
     -- Ничего особенного. Лауреата нет -- вот и все.
     --  Загадочное  дело, -- проговорила  Рози. -- Куплетисты  позубоскалят
вволю! Говорят, члены жюри не решаются нигде показываться.
     Рози Соваж было двадцать восемь лет. Это была смуглая, хорошо сложенная
девушка,  с  милым  лицом.  Ее  глаза  и  мягкий  взгляд  как-то  сглаживали
неправильные  черты  и  несколько  великоватый рот.  Рози  слыла  прекрасным
товарищем  и  опытной  журналисткой. Она  заведовала  отделом  информации --
работа  неблагодарная и трудоемкая.  Каждый день  приносил поток сообщений и
известий. Любая информация всего  на  три строки могла назавтра перекочевать
на  первую  полосу и  занять все  шесть колонок.  Но бывало и  так: поступал
сенсационный материал, а через сутки он выдыхался, как воздушный шар.
     Рози Соваж обладала профессиональным чутьем, очень любила  свое  дело и
превосходно угадывала вкус читателей.
     Жозэ  с  задумчивым  видом  покуривал  сигарету.   Рядом  с  ним  Рози,
склонившись к телефону, говорила в трубку:
     -- Алло,  Норбер,  это Рози... Помнишь, ты  мне  обещал на  авиационную
катастрофу три колонки. Не подведи, это очень  важно.  О ней будут  говорить
дня три...
     -- Хорошо,  хорошо, -- пробурчал в телефон ответственный секретарь.  --
Если бы только это...
     --  Я  тебя  просила   всего  три  колонки  на  развороте,  а  материал
заслуживает быть на первой полосе.
     -- Ладно, ладно, посмотрим.
     Жозэ бросил сигарету,  взял  подшивку <Пари-Нувель> и принялся  листать
ее.
     -- Вы перечитываете свой репортаж? -- спросила Рози.
     -- Нет, что вы! -- тихо пробормотал журналист. -- Я просто просматриваю
газету... Пожалуй, иногда полезно взглянуть на старые номера...
     --  Вы  знаете,  что  говорил  Адриан  Эбрар, бывший  издатель  <Тана>:
<Забудьте о вчерашнем номере газеты>.
     -- Адриан Эбрар  не  прав, --  все так  же спокойно ответил Жозэ.  -- С
читателем надо считаться.
     Он захлопнул подшивку и спросил:
     -- Это последние номера? А более старых у вас нет?
     -- Посмотрите в архивных комплектах. А что вы ищите?
     -- Сам не знаю.
     -- Как не знаете?
     Рози Соваж с улыбкой поглядела на Жозэ.
     -- Ну-ка, дорогой мой Робен, не хитрите. Вы напали на какой-то след. Не
смейте  от меня скрывать. Что случилось? Вы все еще занимаетесь убийством  в
Гренобле? Нет? А чем?
     Жозэ неопределенно  покачал головой и направился к шкафу.  Порывшись на
полках, он вынул несколько газет, разложил их на столе и стал водить пальцем
вдоль колонок.
     -- Не нашли? -- спросила его Рози.
     -- Нет, что-то не вижу.
     Репортер не спеша положил газеты на место.
     -- Да что вы ищете? -- снова поинтересовалась девушка.
     --  Ладно,  --  сказал Жозэ,  не отвечая  на  вопрос. -- Я  хочу спать.
Утомление  на  меня  вредно действует.  Смешно,  но  когда я устаю, я  теряю
ощущение реальности и начинаю фантазировать...
     -- Как фантазировать?
     -- Вы будете смеяться, если я вам скажу.
     -- А все-таки скажите.
     -- Нет, лучше я  вам задам  один  вопрос.  За эти дни  между Тулузой  и
Ажаном не было убийства?
     Рози поняла, что репортер не шутит, и, нахмурив брови, задумалась.
     -- Между Тулузой и Ажаном? А почему именно между Тулузой и Ажаном? Ну и
загадки вы  мне  задаете.  Подождите...  Есть  убийство на почве ревности  в
районе Рошфора, драка  в  Арле -- кончилась  убийством, большой  пожар около
Монпелье. Но между Тулузой и Ажаном... что-то ничего не припоминаю. В Тулузе
у  нас  есть  собственный   корреспондент...  Сегодня  от   него  ничего  не
поступало... Вчера тоже нет. Сейчас проверим... У меня куча телефонограмм, я
просмотрю...  Так... Пожар  в Бресте, нет, это  на две  строки.  Вооруженное
ограбление в  Перпиньяне  -- неинтересно...  На  строительстве  под  Лиможем
раскрыта афера... Нет, не то. Ничего не вижу подходящего.
     -- Ну, а в других газетах в последние дни вам ничего не попадалось?
     -- Нет, -- подумав, ответила Рози,  -- по-моему, ничего не было. Я ведь
пристально  слежу  за  нашими  конкурентами.   Нет...  Никаких  сенсационных
происшествий между Тулузой и Ажаном...
     Девушка  продолжала  проглядывать  лежавшую   у  нее  на  столе  стопку
телеграмм и телефонограмм.
     В кабинет вихрем влетел один из молодых редакторов.
     -- Жозэ, привет! Как дела?
     -- Хорошо.
     Молодой  человек уселся за маленький столик и принялся лихорадочно что-
то писать.
     --  Морис,  что  случилось?  --  спросила  Рози  Соваж.  --  Что-нибудь
особенное?
     --  Нет, просто  надо поджать  драку  в Арле до  нескольких  строк.  Не
влезает. Ну и работка! И вообще  с сегодняшним номером настоящая катастрофа.
Норбер вопит. И есть отчего -- материалов куча, так и прут со всех сторон...
     -- Жозэ, я нашла нужное  вам убийство, -- удивленно воскликнула Рози. -
- Но это не блеск.
     Жозэ нагнулся и через  плечо Рози  прочитал телеграмму. Она  была очень
короткой -- несколько строк, переданных корреспондентом в Тулузе.
     * * *
     Сперва слова прыгали перед глазами Жозэ так,  словно они вот-вот сбегут
с листка. Жозэ сжал кулаки. Надо взять себя в руки и спокойно все перечитать
с самого начала... Из  Тулузы,  да, передано  по телефону из  Тулузы... Так,
теперь перейдем к самому  сообщению. Сухое,  ничем не примечательное. Далеко
отсюда, в  одном из  уголков страны, было совершено  очередное преступление,
весьма  банальное  убийство. О  нем  можно  напечатать  четыре  строки среди
десятка прочих происшествий  в этом же роде. Читатели  Бреста или Страсбурга
пробегут  его без  всякого волнения  или  сострадания,  потом подумают: <Да,
хулиганы разнуздались, что и говорить  --  бандитизм процветает! Одному жить
опасно, особенно  если  у  тебя водятся деньжата...> Вот и все, что подумают
читатели.
     -- Вы это и искали? -- спросила Рози.
     -- Минутку...
     Жозэ внимательно вчитывался:
     <В Муассаке во вторник днем был  обнаружен  труп букиниста Гюстава Мюэ.
Старик  был убит несколькими  револьверными выстрелами. Он лежал  в коридоре
своего дома. Гюставу  Мюэ было семьдесят  три  года, и он жил  в  доме один.
Убийство было совершено  в  целях ограбления. Рядом  с  трупом была  найдена
золотая монета, очевидно, потерянная убийцей или убийцами. Букинист славился
скупостью, и  ходили  слухи,  что у  него припрятана  крупная  сумма  денег.
Предполагается, что  грабитель или  грабители не собирались  пускать  в  ход
оружие,  но  старик  оказал  сопротивление,  и  они  решились  на  убийство.
Предварительное следствие показало,  что убийство было совершено  ночью  или
рано утром во  вторник. Первым поднял тревогу торговец, сосед букиниста. Его
обеспокоило, что старик  не пришел, как обычно, в  лавку. Полиция занимается
расследованием>.
     Вот и все.
     Жозэ поднял голову. Сонливость прошла.
     Было одиннадцать часов вечера.
     -- Ну и что? -- нетерпеливо спросила Рози.
     -- А вот что. Я должен немедленно повидаться с Бари и д'Аржаном.
     -- Зачем? В связи с этим?..
     -- Совершенно верно.
     -- Я сгораю от любопытства. А что мне делать с этим преступлением?
     -- Напечатать о нем на первой полосе пять или шесть колонок.
     -- Да что вы,  Жозэ, это же  чепуха. Обычное убийство, к  тому же у нас
нет никаких подробностей. Я дам телеграмму нашему  тулузскому корреспонденту
и...
     -- Подождите, сегодня  вторник, двадцать шестое ноября. Старик был убит
сегодня утром или ночью.
     --  Да,  мы  и  так  уже здорово  запоздали.  Ох,  уж  эти периферийные
корреспонденты! Они никогда не торопятся.
     -- А в других утренних газетах вы ничего не видели?
     --  Нет, уверяю вас, ничего. И потом, за день столько  всего было,  что
преступление в  Муассаке  пройдет  незамеченным  или  же  о  нем  напечатают
несколько строк в каком-нибудь уголке.
     -- Вот и хорошо! Теперь мы всем вставим фитиль!
     -- Каким образом?
     -- Я уже вам сказал, надо дать это дело на первой полосе.
     -- Так, у нас на первой полосе уже идет история с Гонкуровской премией,
знаете, с этим неизвестным лауреатом.
     --  Ну и что? Так все  и оставим, только если  Бари и  д'Аржан не будут
возражать,  шапка будет что-нибудь вроде: <Убийце -- Гонкуровская премия>. А
в скобках: <От нашего специального корреспондента в Муассаке Жозэ Робена>.
     -- Ничего не понимаю!
     -- Послушайте,  Рози, все очень просто,  и через несколько  минут я вам
объясню, но сейчас мне нужно поговорить с Бари. Время не терпит.
     -- С Бари? Ах да... А вы знаете, что он родом из Муассака?
     -- Да? А я думал, что он парижанин...
     -- Он живет в  Париже с раннего детства, но  родился в Муассаке. Он мне
как-то мимоходом сказал об этом. Впрочем, это не имеет никакого значения.
     -- Конечно, -- согласился Жозэ. -- Я сейчас...



     Все люди правдивы, просто меняется самая
     правда, вот и все.
     Тристан Бернар

     Жюль,  ночной   сторож  <Пари-Нувель>,  дремал  над  каким-то  любовным
романом, когда  вдруг услышал  стук  дверцы  лифта. <Наверное, кто-нибудь из
редакторов...>  -- подумал он. Посетители редко  приходили  в газету в такой
поздний час.
     Жюль перевернул  страницу.  В  коридоре  под  чьими-то тяжелыми  шагами
заскрипели половицы.
     Это  не  была  уверенная   походка  завсегдатая   --  человек  явно  не
ориентировался в  редакции  и искал, у кого бы навести  справку. <Ни  минуты
покоя>, -- подумал Жюль. Ему было уютно, тепло, он прочитывал  абзац,  потом
клевал  носом... Так  он  проводил  время  в  ожидании,  когда  можно  будет
отправиться  домой и  лечь  спать. Правда,  до ухода  он должен был взять  в
ротационной   первые  оттиски  газеты  и  отнести  их   заведующему  отделом
информации и главному редактору, если к тому времени они еще будут на месте.
     Да, придется  пойти посмотреть.  Шедшему по  коридору незнакомцу скорее
всего нужен  был кто-то  из редакции,  а  возможно,  он  просто  хотел  дать
какое-нибудь опровержение. И так бывало.  Прибегала заплаканная женщина, муж
которой  попал  в  участок, и  просила:  <Если можно, оставьте  одни  только
инициалы, я заплачу сколько нужно>.
     Жюль вышел из  своей каморки, и в тот же  миг на него налетело странное
существо,  закутанное  в  накидку  из  сукна  зеленого  цвета, каким  обычно
покрывают канцелярские столы. На голове у этого существа была шляпа, которая
была ему мала и сидела на самой макушке.
     Это был высокий худой мужчина,  с лицом,  похожим на лошадиную морду. У
него был мясистый красный нос и очень пышные седые усы.
     -- Я бы хотел поговорить с Жозэ Робеном, репортером <Пари-Нувель>.
     -- Не знаю, здесь ли он еще, -- ответил Жюль. -- Сейчас посмотрю. А как
доложить?
     -- Гастон Симони, член Гонкуровской академии.
     Жюль почтительно кивнул головой, пригласил посетителя в свою комнатушку
и предложил присесть.
     -- Спасибо, -- сказал Симони  и,  широким жестом раскинув свою накидку,
сел на стул.
     Голос у него был низкий, и говорил он медленно, с  расстановкой, словно
заикаясь, но он не  заикался  и  не нервничал.  У него были крошечные  карие
глаза  и  неподвижный  взгляд.  После  каждой  фразы он  наклонял  голову  и
запахивал свою зеленую накидку.
     Некоторое время Гастон Симони был один, потом вернулся Жюль и сказал:
     -- Мосье, прошу вас.
     Он  провел Симони  в  самый  конец  коридора,  в  кабинет Жозэ  Робена,
небольшую  комнатку с очень скромной обстановкой  -- стол, шкаф  для бумаг с
дверцей-шторкой и два соломенных кресла.
     -- Мосье Робен? -- медленно спросил Гастон Симони.
     Жозэ кивнул головой и пододвинул посетителю кресло. Незнакомец протянул
ему руку.
     -- Очень  рад с вами познакомиться, мосье Робен, и прошу прошения,  что
побеспокоил вас в такой поздний час. Но...
     Жозэ предложил гостю сигарету, но тот отказался.
     -- Должно быть, вы догадываетесь о цели  моего визита. Я пришел в связи
с этим злосчастным делом...
     -- Очень польщен, -- ответил Жозэ, -- признаюсь, я никак не ожидал, что
буду иметь счастье увидеть вас здесь сегодня вечером!
     Гастон Симони с утомленным видом покачал головой.
     --  Я  знаком с вашим  творчеством, --  продолжал  Жозэ,  -- и искренне
восхищаюсь им. Признаюсь, я редко читаю стихи, но...
     -- Не  будем сегодня обсуждать  мои стихи, --  прервал его Симони. -- Я
счастлив, что вам они нравятся, но, к сожалению, я пришел к вам побеседовать
о произведении другого автора.
     -- О <Молчании Гарпократа>? -- тихо спросил репортер.
     -- Да,  мосье.  Вам  уже  известна  эта печальная история. Вам  я  могу
признаться, что чувствую себя отчасти виноватым.
     Жозэ нахмурился.
     -- Да, да. Ведь  это я толкнул нескольких своих коллег голосовать за...
за этого Дубуа, дьявол бы его побрал. Вы, может быть, слышали, какая обо мне
слывет молва? Меня считают брюзгой, нелюдимым. Я ненавижу всю так называемую
литературную кухню, все эти  рекомендации, интриги,  комбинации, которые так
любят некоторые из нас. Когда я получил эту  рукопись и прочел  ее -- я ведь
читаю  все произведения, которые мне присылают, -- я подумал:  это настоящий
роман, вот наконец автор, который не пошел по проторенной дорожке.
     Гастон Симони понизил голос и посмотрел в глаза собеседнику:
     --  Ужасно,   мосье,  но  <Молчание  Гарпократа>  --  истинный  шедевр.
Превосходный роман...
     --  В  общем, --  сказал Жозэ, --  вы отстаивали  безвестного человека,
начинающего писателя. Это делает вам честь.
     --  Правильно,  мосье, но теперь вы  знаете,  что  за этим последовало.
Мосье Дубуа не пожелал явиться. И все мы, и я в том числе,  стали посмешищем
литературных  кругов. Тем  более,  и  это не  секрет, Воллар-то считал,  что
премия уже у него в кармане. Воллар -- очень тщеславный юноша и был убежден,
что получит  большинство... Все, казалось, было решено, понимаете? Но я счел
нужным разрушить  его планы. Я ведь тертый  калач  в подобных  дебатах.  И я
добился большинства голосов за Дубуа. Такой прекрасный роман,  шедевр... Ну,
я  отвлекаюсь...  Так  вот, как  я  вам  уже сказал,  я  настоял на своем. К
сожалению!
     -- Но еще не все потеряно, -- заметил  Жозэ, стряхивая пальцем пепел со
своей сигареты.
     --  Вы так думаете,  мосье  Робен?  Я  был бы счастлив, если б  вам  не
пришлось отказаться от своих слов.
     Жозэ удивленно взглянул на Симони. Человек в зеленой накидке нагнулся к
нему.
     --  Это  правда, что ваша газета намеревается  дать  шесть  колонок под
шапкой об убийстве, которое будто бы описано в <Молчании Гарпократа>?
     -- Откуда вы узнали? -- спросил Жозэ.
     -- Значит, это правда. -- Симони тяжело вздохнул. -- Мне даже известно,
что вы печатаете мой портрет на фоне силуэта мифического лауреата.
     -- Откуда вы узнали? -- снова спросил Жозэ.
     Поэт  заерзал  в кресле.  Казалось,  что ему не по себе. Он  вытащил из
глубины своей накидки руки и стал возбужденно размахивать ими.
     -- Откуда?  Я вам  отвечу, как в  детективном  романе: мне позвонил сам
убийца.
     -- Что? -- подскочил Жозэ.
     Симони  спрятал было руки  в  складках накидки, но тут же  вынул  их  и
пригладил свои  усы длинным  указательным  пальцем  с  выпуклым  пожелтевшим
ногтем.
     --  Сейчас я сидел у себя дома,  и  вдруг  раздался  телефонный звонок.
Сначала я решил не  брать трубки, у меня даже мелькнула  мысль, не  отвечая,
нажать  на  рычаг.  После такого  дня  хотелось  побыть в  тишине,  посидеть
спокойно. За  вечер меня уже несколько раз  вызывали  мои собратья по  перу,
журналисты, приставали ко мне со всякими вопросами и предложениями в связи с
этим проклятым романом. Как вы  понимаете, я всех посылал к дьяволу. Да, так
вот, телефон  продолжал настойчиво звонить.  Ну а я, понимаете ли, со дня на
день жду рождения внука. Мой сын  живет в  Бордо,  и  я... Короче говоря,  я
ответил и услышал какой-то странный голос. Я сразу же решил, что кто-то меня
разыгрывает. Мой собеседник, видимо,  боялся, что я не  стану разговаривать,
он  сразу представился  как автор  романа  <Молчание  Гарпократа>  и тут  же
сообщил мне ряд подробностей об этом произведении.
     --  Какие  подробности?  --  спросил  Жозэ, очень внимательно слушавший
рассказ.
     -- Ну, словом, он  доказал мне, что  хорошо знаком с  романом.  Во  мне
проснулось любопытство. Мой собеседник процитировал  мне  первую и последнюю
фразы  романа.  Когда  он понял, что я  готов  его слушать,  он заявил,  что
преступление, описанное в романе, только что совершено в действительности...
Вы представляете  себе,  как я был поражен?! Я  не удержался  и принялся его
расспрашивать. Он  отвечал мне без всякой заминки. По его словам,  букинист,
убитый  в  <Молчании  Гарпократа>,  --  не   вымышленный  герой,  а  реально
существующий... вернее -- существовавший  человек. Сообщение  о его убийстве
вот-вот появится в газетах. Оно напечатано в местной прессе.
     Гастон Симони перевел дыхание и продолжал:
     --  Мне  казалось,  что  я  сплю  и  мне приснился  кошмар.  Ведь  этот
телефонный  разговор  как  бы  завершал  весь  сегодняшний  день.  Не  знаю,
понимаете ли вы до конца мое положение.  Поставьте  себя на мое место. Да, а
потом он заговорил о вас...
     -- Обо мне?
     --  Да,  о  вас,  о  Жозэ  Робене,  репортере  <Пари-Нувель>.  Он  даже
подчеркнул, что  вам известны некоторые  детали этого  дела и вы собираетесь
ими воспользоваться, чтобы...
     Жозэ медленно встал. Его лицо становилось все серьезнее и внимательнее.
Он  бросил в  пепельницу  недокуренную сигарету и, опустив голову,  принялся
шагать вокруг стола.
     --  Он  сказал мне,  что вы -- специалист  по уголовным делам... Должен
заметить, что я знал и раньше ваше имя...
     -- Спасибо, --- поблагодарил Жозэ. -- Так вы говорите, что голос звучал
странно? Что вы имеете в виду? Говорил мужчина или женщина?
     --  Не  знаю,  --  неуверенно  ответил  Симони.  --  Фальцет.  И  очень
неестественный. Это-то и показалось  мне странным, я  никак  не  мог понять,
мужской он или женский.
     Репортер  вернулся к  своему креслу,  сел,  но тут же  снова вскочил  и
провел ладонью по своим взъерошенным светлым кудрям.
     -- Да... Дело чрезвычайно запутанное...
     -- Мой собеседник  точно  указал мне место убийства, -- продолжал поэт.
-- Город Муассак в департаменте Тарн-и-Гаронна.
     -- Правильно. Вы знаете этот городок?
     -- Немножко.
     Симони нервно пригладил свои усы.
     -- Это ужасно!
     --  Посмотрим, как  все  развернется. Твердо пока  известно одно: некий
Гюстав Мюэ, букинист, житель Муассака, был найден в своей лавке мертвым. Его
убили  тремя  револьверными  выстрелами.  Мы  уже  связались  с  полицейским
комиссаром городка. Все подтвердилось -- убийство произошло вчера.
     -- Вчера?
     -- Да.
     -- Значит, он сперва написал свой роман, а потом убил?
     -- Да. Он сначала описал преступление, а потом убил!
     -- И мы ему присудили Гонкуровскую премию?!
     -- Вы не могли знать. Вы дали премию роману.
     -- Это ужасно!
     Гастон Симони с трудом проглотил слюну.
     -- Мосье Робен, скажите, вы на самом деле собираетесь дать этой истории
широкую огласку? Умоляю вас, не надо. Или хотя бы повремените.  Ради этого я
и пришел  к вам.  Вы представляете  себе,  какой  поднимется  шум!  Скандал!
Полиция будет нас допрашивать... Начнется следствие...
     <Этот человек сошел с ума, они все спятили, -- мелькнуло в голове Жозэ.
--  Или  же я  тронулся.  Кажется, последнее  уголовное  дело вывихнуло  мне
мозги...>
     Человек в зеленой накидке,  размахивая своими тощими  бледными  руками,
продолжал:
     --  Подумайте  о  последствиях...  На  карту   поставлена  честь  нашей
Академии.  Вы представляете себе  -- убийца получает Гонкуровскую премию! Мы
ведь  думали,  что поощряем молодой талант,  неведомого гения, а выясняется,
что он убийца. Преступник! Литература поощряет преступление!
     Симони говорил медленно, делая паузы  между  словами.  Репортер вежливо
кивал головой.
     --  Мы живем в чудовищное время, -- продолжал Симони. -- Наш век -- век
грабежей и преступлений, век гангстеров...
     Он потряс указательным пальцем, словно его внезапно охватил ужас.
     -- Наша роль плачевна... Я только сейчас это понял. Мы присудили премию
преступнику! Это символично. Вы меня понимаете?
     -- Понимаю, --  ответил Жозэ. -- Но  боюсь, что сейчас,  уже невозможно
замять дело.  Я журналист.  Это мое  ремесло. Я обязан  информировать  своих
читателей.  Кроме  того,  мы  должны  считаться  с  коммерческой   стороной.
Предположим, мы промолчим, но  другие наверняка  проявят меньше  такта. Да и
вообще, все равно уже поздно... Вы слышите шум?
     Человек в зеленой накидке прислушался.
     -- Это машины печатают последний выпуск, -- пояснил Жозэ.
     От глухого гула содрогалось все здание. Маленькая стеклянная пепельница
на столе Жозэ дребезжала. Журналист переставил ее на другое место.
     --  А  я-то надеялся, что еще не  поздно, -- упавшим голосом проговорил
Симони.
     -- В котором часу вам позвонили? -- спросил Жозэ.
     --  Точно не  могу сказать, наверное, около  двенадцати ночи... Это  же
чудовищно!
     -- Вы говорите о телефонном звонке?
     -- Нет, вообще обо всем... Ну и время!
     Симони опустил голову и прошептал, словно обращаясь к себе самому:
     -- Но это шедевр... Настоящий шедевр...
     -- Простите? -- переспросил репортер.
     -- Это я о рукописи... Настоящий шедевр.
     В  коридоре   послышались  торопливые  шаги,  и  оттуда  донесся  голос
д'Аржана:
     -- Робен, Робен, вы у себя? Вас ждет Бари.
     Дверь открылась, в кабинет вошел литературный обозреватель. Он сразу же
узнал Симони по его зеленой накидке.
     -- Прошу извинения...
     -- Наш друг Жак  д'Аржан, литературный  обозреватель  <Пари-Нувель>, --
представил Жозэ. -- Мосье Гастон Симони, член Гонкуровской академии.
     Д'Аржан почтительно поклонился, Симони протянул ему руку.
     -- Мосье  д'Аржан, я часто читаю ваши статьи. В них есть чувство меры и
здравый смысл.
     -- Благодарю вас,  мэтр, -- сказал в ответ д'Аржан. -- K сожалению, нам
дают так  мало места  и  литература  настолько не в чести у широкой публики,
что...
     Жозэ скорчил гримасу. Симони кивал головой.
     --  Боюсь, что завтра литература, как вы  соизволили  сказать, будет  в
большой чести у широкой публики, хотя мы охотно без этого обошлись бы.
     -- Все это очень прискорбно, -- вежливо поддержал д'Аржан.
     Симони запахнул накидку и спрятал в нее руки.
     -- Да, сейчас  уже невозможно замолчать  сегодняшние  события.  Однако,
господа, я вас прошу об одном: все-таки подумайте о  нас, вернее о престиже,
который еще  сохранила  наша  Академия  и который  кое-кто  с  удовольствием
втоптал бы  в грязь. Предполагаю,  что наш президент соберет  представителей
прессы и обратится к ним с просьбой проявить в освещении дела сдержанность и
такт. Кто-то решил сыграть с нами шутку, кровавую шутку...
     -- Сделаем все, чтобы разоблачить его, обещаем вам, -- убежденно сказал
Жозэ.
     -- О, если бы!  --  вздохнул поэт и встал. Он поднял руку, опустил ее и
добавил:
     --  Самое ужасное,  что,  когда  я познакомлюсь  с  этим  омерзительным
существом, я не в силах буду подавить в себе восхищение им.
     И, понизив голос, он заключил:
     -- Это ужасно, но его роман  --  действительно выдающееся произведение.
Что поделаешь!
     Он пожал руку Жозэ, потом д'Аржану и толкнул приоткрытую дверь.
     -- Да, еще одна просьба. Я буду  вам очень благодарен, если вы сообщите
мне, как  будет двигаться ваше расследование. Я знаю, мосье Робен  -- знаток
своего дела...
     -- Обязательно, -- пообещал Жозэ.
     -- Не  хотите  ли поговорить  с  нашим  главным  редактором,  мэтр?  --
предложил д'Аржан.
     --  Нет, не  стоит. Сейчас  уже  поздно. Я целиком полагаюсь  на  вас и
надеюсь, что у нас еще будет случай встретиться. Вам надо ведь работать, да?
Не буду больше вас задерживать. До свидания, мосье.
     Симони решительным  жестом надел на свою  лысую  голову черную фетровую
шляпу  и вышел.  Оба журналиста,  стоя  в дверях, смотрели  вслед поэту: он,
сгорбившись,  удалялся по коридору.  Полы его зеленой  накидки  развевались.
Поравнявшись  с  отделом  информации,  Симони  обернулся.  Секунды  три  он,
казалось,  рассматривал обоих журналистов,  столь непохожих друг  на  друга:
Робен -- коренастый розовощекий  блондин  с ясными голубыми глазами, д'Аржан
--  худой брюнет с длинным овалом лица и  взглядом, скрытым очками в тяжелой
роговой оправе.
     Но  не  внешность  журналистов  вызвала  интерес  у Симони.  Он  сделал
несколько шагов назад и, приподняв шляпу, сказал:
     -- Простите, чуть не  забыл. Вы не могли бы мне достать вечерний выпуск
вашей газеты? Вернее, утренний.
     Он робко улыбнулся и смущенно потеребил свои седые усы.
     -- Конечно, -- ответил д'Аржан. -- Минутку...
     Жозэ остался вдвоем с поэтом.
     В  огромном  здании  сейчас  было относительно  тихо.  Стук  телетайпов
наконец  прекратился. Ротационные машины перестали сотрясать  стены. Из всех
дверей доносились голоса -- ночные редакторы расходились по домам.
     Гастон  Симони настороженно огляделся и,  подойдя вплотную к Жозэ, тихо
сказал ему:
     -- Мосье Робен, я должен... я должен признаться, что...
     Жозэ, почтительно склонив голову, слушал поэта.
     --  Я плохо  себя чувствую, -- продолжал  поэт,  тяжело  дыша. --  Этот
телефонный звонок невероятно меня разволновал. У меня больное сердце, а день
был такой беспокойный...
     -- Может, вы посидите в кресле? Или что-нибудь примете?
     -- Нет, нет. Просто я бы хотел поехать домой.
     Человек в зеленой накидке явно трусил.  Он нервно  теребил  полы  своей
накидки и все время оглядывался. Лицо его было мертвенно-бледно.
     -- Я живу довольно далеко... Набережная Анжу, на острове Сен-Луи.
     -- Хотите, мы попросим, чтобы вас проводили?
     -- Я буду очень признателен.
     Вернулся д'Аржан с газетой.
     На первой полосе, над шестью колонками, чернела жирная шапка:
     <Такое не пришло бы в голову ни одному писателю.
     Убийце -- Гонкуровская премия!
     Действительно  ли  неизвестный  автор  <Молчания  Гарпократа>, которому
десять академиков присудили  Гонкуровскую  премию,  --  убийца  букиниста  в
Муассаке?
     Полная тайна.
     (От наших специальных корреспондентов Жозэ Робена и Жака д'Аржана)>.
     -- Вот этого-то я и  хотел избежать, --  прошептал  Симони, внимательно
прочитав заголовок.
     Жозэ развел руками,  словно говоря: мы ничего не можем поделать...  Все
кончено...
     Симони  медленно  сложил  газету  и  сунул  ее  под  накидку.  Репортер
облегченно вздохнул. Поэт не увидел  фотографии,  помещенной д'Аржаном внизу
шестой  колонки.  Жозэ  обрадовался.  Слава богу,  хоть  этого  не  заметил.
Фотомонтаж сделан был довольно ловко и  зло: <Симони, задрапированный в свою
знаменитую  накидку, на  фоне  черного  силуэта.  ``Кто же  автор  <Молчания
Гарпократа>? -- гласила подпись. -- Этот вопрос задает себе  вместе со всеми
Гастон Симони, поэт,  известный своим сборником стихов <Цветы тени>, один из
самых уважаемых членов Гонкуровской академии''>.
     -- Я  позвоню в гараж, -- предложил  Жозэ. -- А вы, д'Аржан,  проводите
мосье Симони, хорошо?
     --  Еще раз заранее благодарю вас за все,  что  вы сможете сделать  для
нас! -- и поэт пожал руку репортеру.
     Симони с д'Аржаном  направились к лифту.  В  слабо  освещенном коридоре
несколько  секунд  развевалась  зеленая  накидка,  потом  она   исчезла   за
поворотом.
     * * *
     Наступил  час, когда типография  погружается  в непродолжительный  сон.
Тюки  газет  готовились   для  отправки  в  экспедиции.  Линотипы  замолкли,
слышалось  только  шлепанье  фальцовочных  машин.  С  рассветом   начиналась
короткая жизнь листков, покрытых жирной типографской краской.
     В наборных  цехах  несколько  рабочих ходили  вдоль  столов, которые по
старинке называются талерами, и, сгребая  металлические строки,  кидали их в
маленькие  скрипучие вагонетки, чтоб отвезти  в  переплавку.  Завтра все эти
мертвые  столбики  оживут.  Металл выплеснется  на  матрицы,  и новые строки
встанут  в формы,  зажужжат прессы, оттискивая  полосы газеты, которые потом
поступят на вращающийся барабан ротационной машины.
     <Одним  больше,  одним  меньше>, -- стандартная фраза, которую  говорит
каждый, уходя из цеха.
     Все редакторы разошлись по домам. Ушел из своей каморки около  лифта  и
Жюль, ночной сторож.
     В два  часа десять минут в редакции  оставалось всего  четыре человека,
они сидели в кабинете главного редактора.
     При  свете  лампы   с   зеленым   абажуром   Бари  лихорадочно   листал
железнодорожный справочник.
     Неподалеку  от него Рози  Соваж  сосредоточенно  читала  пробный оттиск
газеты.
     У двери, в глубоком кожаном кресле,  приложив ко  лбу ладонь, полулежал
д'Аржан. Казалось, он дремлет.
     Вдоль стены, заставленной  стеллажами с книгами и брошюрами, тихо ходил
взад и вперед Жозэ Робен.
     Рози  отложила  газету и  посмотрела  на  Бари. Лысая  голова  главного
редактора поворачивалась то вправо, то влево, то опускалась, то поднималась.
Бари   водил  указательным   пальцем  по  иероглифам  открытого  перед   ним
справочника.
     --  Нет, бессмысленно  пытаться  согласовать  поезда, --  проговорил он
глухим  голосом  --  сказывалась усталость  от  этого бурного  вечера  --  и
отодвинул  от себя расписание. -- Если вы  хотите быть в  Муассаке как можно
раньше, лучше всего -- летите.
     -- Я же это и предлагала, -- мягко заметила Рози.
     Бари  нахмурил  брови.  Поставив  локти между  бумагами,  которыми  был
завален стол, он уткнулся в переплетенные пальцы. Теперь его лысый череп был
ярко освещен, а на лицо падала тень, и оно напоминало причудливо вылепленную
маску.  Над  темными  глазами  нависли  густые брови,  большой  круглый  нос
выдавался вперед, а рот и подбородок оставались в темноте.
     <Он похож на деревянную скульптуру>, -- подумал д'Аржан.
     Но вот Бари пошевелил головой, передернул плечами.
     -- Я  понимаю, что  очень важно побывать на месте преступления и самому
все  посмотреть...  Это ваш метод,  да и  вообще...  Но  я не  хотел  бы вас
отпускать в такое горячее время. Мне почему-то кажется, что основной узел --
в Париже. Это -- парижское дело.
     Жозэ сделал шаг в сторону Бари.
     --  Вам  кажется! Хм!  Я не люблю предчувствий  и  предпочитаю хороший,
веский довод.
     -- Я хочу сказать, что убийца наверняка сейчас в Париже, -- раздраженно
возразил  Бари, -- и что он отсюда не уедет. Что ему  делать в Муассаке? Там
он  может засыпаться. Зачем  ему лезть волку в  пасть? Стоит  ли вам  терять
время на эту поездку?
     -- Минутку, минутку,  -- тихо проговорил Жозэ, -- вы же сами понимаете,
что  в  Муассаке  есть   надежда   что-то   пронюхать...  собрать  материал.
Обстановка, соседи,  пересуды,  мелкие  улики, которые  можно обнаружить, не
прилагая больших усилий.
     -- Ну  хорошо, --  согласился Бари, -- но я бы  предпочел, чтобы  этими
мелочами  занялся другой репортер,  а  вы  пошли  бы по  иному  пути,  более
интересному, на мой взгляд. В общем,  я считаю, что это убийство необычное и
преступник  --  тоже  необычный   человек.  Это  литературное  преступление.
Понимаете? Литературное преступление -- красиво звучит, а? Можно завтра дать
такой заголовок...
     -- Ну, а дальше что? -- полюбопытствовал д'Аржан.
     --  А  дальше  вот  что: Робену следовало бы пообщаться с литераторами,
вместе с  вами, разумеется, и пользуясь вашей помощью. Я убежден, что урожай
был бы  богатый. Вы, дорогой д'Аржан, умеете правильно оценивать явления, вы
достаточно   прозорливы,   но  все  же  вы  не   детектив,   а  литературный
обозреватель. А  мне  нужен прежде  всего очень  сведущий, опытный репортер,
человек, который сумеет разглядеть закулисную сторону дела.
     -- Мне кажется, -- вмешалась Рози, -- что вы снова допускаете ошибку, о
которой вам  только  сейчас говорил  Робен. Вы исходите  из того,  что автор
<Молчания Гарпократа> и убийца -- одно и то же лицо. Но это же не доказано.
     Бари поднял руки.
     -- Сдаюсь.
     --  А вот представьте себе, -- продолжала девушка,  -- что какой-нибудь
господин прочитал рукопись Поля Дубуа, -- я ведь знаю автора только под этим
именем, -- так представьте себе, что этому господину захотелось претворить в
действительность то, что было рождено воображением писателя.
     -- Вполне правдоподобно, -- пробормотал Жозэ, кивая головой.
     -- Притянуто за волосы, -- пробурчал Бари.
     -- Ничуть, -- упорствовала Роза.  --  Сколько людей стали преступниками
под влиянием вредного чтива! Это был бы не первый случай.
     Д'Аржан привстал с кресла.
     -- Во всей этой истории  есть одна поразительная вещь. Конечно, бывает,
что писатель выводит в своем произведении реальных, я хочу сказать -- живых,
существовавших  на  самом деле  людей, со  всеми их качествами и даже не под
вымышленными именами. Бывает, но  редко, не правда  ли? Что же  сделал  этот
господин Дубуа? Он взял именно такого героя, букиниста Гюстава Мюэ, и описал
его  живым,  а потом превратил  в труп! Он,  так сказать, дважды подверг его
перевоплощению: в своей  книге  и...  в  действительности. Букинист-то  ведь
мертв. И умер он так, как это было предсказано... На мой взгляд, похоже, что
автор и убийца -- одно и то же лицо. Не знаю, убедил ли я вас.
     -- Да,  я с вами согласен, -- сказал Бари. -- Эта загадочная личность -
- литератор. Литература вскружила ему голову.
     -- Возможно, -- согласился Жозэ. -- А теперь...
     Он подошел к вешалке и снял свой плащ. Д'Аржан встал.
     -- Ну как, Робен, вы решили ехать в Муассак? -- спросила Рози.
     --  Конечно. Самолет  вылетает в  пять. Бари поворчал немножко,  но уже
отдал все распоряжения. Я пойду отдохну и соберусь с мыслями...
     -- Где? -- поинтересовался Бари.
     -- У себя в  кабинете, естественно. Вы же знаете, что я живу у черта на
рогах... У меня слишком мало времени, чтобы добираться до своей постели.
     -- Я  могу  вас отвезти,  моя  машина стоит внизу, -- предложил главный
редактор.
     -- Благодарю вас, но  я, пожалуй, останусь здесь, мне и тут будет очень
хорошо.
     Бари  надел свой плащ, вынул  из кармана перчатки.  Рози  уже стояла на
пороге кабинета. Дверь была открыта. Жозэ размышлял.  Вернее, следуя  своему
обычному  методу,  перед тем  как начать расследование,  он восстанавливал в
памяти все детали, имеющие отношение к этому делу. В голове мелькали обрывки
фраз, перед  глазами возникали какие-то  туманные картины, смутные  лица. Он
терпеливо ждал, пока та или иная картина или лицо примет законченную форму.
     Словно в теплую  ванну,  погрузился  Жозэ в  эти реминисценции.  Прошло
несколько  секунд,   вдруг  его  сознание  отметило  одну   деталь,  мелкую,
незначительную. Когда Бари  вынимал  перчатки,  из  кармана его  плаща выпал
крошечный, скатанный  из бумаги, шарик,  и  покатился  к  двери. Потом  Рози
случайно   вытолкнула   этот  шарик  за  дверь.  Чепуха,  просто  маленькая,
пустяковая  деталь.  Ведь  никто не  придает  значения  летающей  в  воздухе
пылинке, клочку бумаги на земле, оброненному билету метро... Жозэ рассеянным
взглядом проследил за шариком, потом тряхнул головой и, оторвавшись от своих
мыслей, пожал протянутую руку Бари и простился с Рози Соваж.
     -- Д'Аржан, вы уезжаете с ними? -- спросил он.
     -- Нет, вы же знаете, я живу рядом.
     -- Тогда задержитесь на минутку.
     -- Не ждите меня! -- крикнул д'Аржан вслед редактору и Рози.
     -- Они хотят доработать свой план наступления, -- рассмеялась девушка.
     -- Послушайте, д'Аржан.  Я улетаю  в Муассак. Пробуду там недолго. Бари
прав. Скорее всего, главное  -- в Париже. Но я обязательно хочу все  увидеть
собственными глазами.  Значит, вы следите  за  развитием событий.  Вам  надо
проникнуть во все литературные круги, которые прямо или косвенно могут иметь
отношение к этому делу. Да, чуть не забыл... Это очень важно. Вам необходимо
любой  ценой   раздобыть  экземпляр   рукописи,  хотя  бы  на  время,  чтобы
внимательно ее прочесть. Поддерживайте связь с Морелли и с Гастоном  Симони.
Прежде всего  с Симони.  Эта  история  с  телефонным  звонком  поразительна.
Словом, не упускайте ничего. В случае надобности я вас вызову. Согласны?
     -- Абсолютно  во  всем, -- и  д'Аржан  протянул руку репортеру.  --  Не
решаюсь пожелать вам спокойной ночи.
     -- Ничего, -- засмеялся Жозэ.
     Д'Аржан мялся, он явно хотел сказать что-то еще.
     -- Спокойной ночи, -- проговорил Жозэ.
     -- Вы... Вы остаетесь здесь? -- наконец спросил д'Аржан.
     -- Конечно.
     -- А мне кажется, что...
     --  Чушь, хотите меня  запугать? Я  не  Симони, и  потом, мне убийца не
звонил.
     -- У вас нет пистолета?
     -- Нет, при себе нет.
     Жозэ улыбнулся, глядя на растерянный вид д'Аржана.
     --  Мне кажется, Бари  прав, -- сказал д'Аржан,  -- господин Дубуа не в
Муассаке. Он в  Париже. И даже где-то неподалеку. Его беспокоит наша газета.
Иначе   почему  он,  позвонив  Симони,  разговаривал  с   ним  о   репортере
<Пари-Нувель>?
     -- Хотел  отдать должное моим заслугам детектива-любителя, -- продолжал
улыбаться Жозэ.
     -- Может быть, но все равно оставаться здесь одному неблагоразумно...
     -- Да что вы! Внизу сидит вахтер, да и в ротационном еще  есть рабочие.
У  меня  под  рукой телефон. Идите и спите  спокойно. Пока что мне ничего не
угрожает...
     -- Спокойной ночи, -- сказал наконец д'Аржан, поднимая воротник плаща.
     Жозэ  направился  по  коридору  к  себе  в  кабинет.  Он  услышал,  как
захлопнулась дверка лифта и кабина, мурлыкая, стала спускаться.
     Репортер  уселся  за свой стол,  взял чистый  лист  бумаги  и  принялся
писать:
     <Понедельник 25 ноября -- убийство Постава Мюэ.
     Вторник 26 ноября -- присуждение Гонкуровской премии.
     Переполох в литературных кругах.
     Волнение прессы.
     Вечером убийца звонил поэту Симони.
     Симони пришел поговорить с Жозэ Робеном>.
     Подумав, Жозэ добавил:
     <Около трупа -- золотая монета.
     Мюэ был скуп.
     Побудительная причина -- литература?
     Проверить: день и час, когда был убит букинист.
     Зеленая накидка дрейфит. (Больное сердце.)>
     Жозэ погладил колпачок своей авторучки и продолжал:
     <Горпехруд, Гарпократ.
     Бог с пальцем у рта.
     Бесспорный шедевр.
     Непризнанный гений.
     Преступник получает Гонкуровскую премию?>
     Жозэ  поднял голову и потянулся. Сон как рукой  сняло. Впрочем,  у него
всегда  так и  бывало.  Стоило ему заняться делом, как он переставал ощущать
усталость.
     Он  прислушался. На  этаже было  тихо.  Лишь  снизу,  со стороны цехов,
доносились какие-то  неясные  звуки,  да  еще  снаружи  в  кабинет  проникал
отдаленный, слабый гул спящего города.
     Редакция  помещалась на  четвертом этаже.  На третьем  и втором  этажах
находились административно-хозяйственные отделы.
     Полная тишина. Приятная, успокаивающая, но необычная для этого  здания,
где с утра до позднего вечера кипит бурная жизнь.
     Скоро придут  уборщицы;  с  щетками  в руках они  будут  переходить  из
кабинета в кабинет,  подметать и собирать в  корзинки  разбросанные бумажки.
<Разбросанные  бумажки>, -- повторил  про  себя Жозэ  и  вспомнил  о  клочке
бумажки,  выпавшем из  кармана Бари. Какая-нибудь чепуха,  наверняка.  Может
быть, старый билет  в  кино или ненужная  записка,  которую  Бари  собирался
выбросить и сунул в карман.
     Но внутренний голос  твердил:  помни,  старинный  метод  говорит -- нет
ничего ненужного, каждая деталь, даже самая незначительная на первый взгляд,
играет роль.
     Жозэ встал и вышел в коридор.
     Он сразу же увидел на пороге кабинета Бари бумажный шарик. Он никуда не
делся, никуда не закатился. Жозэ подошел и поднял бумажку.
     Это оказался листик, вырванный из записной книжки. На нем стояло число:
18 июля.
     Жозэ   узнал   почерк   главного   редактора.    Изящный   почерк,   не
соответствующий характеру  Бари. Все буквы  были округленной  формы, четкие,
старательно выведенные, и многие из них не сливались с соседними.
     <Вот  как!  А я  и не  подозревал, что наш  главный  редактор дружит  с
музой>, -- сказал себе Жозэ.
     На  листке  было набросано стихотворение, вернее, начало стихотворения,
черновик. Видимо,  он не удовлетворил  автора, и тот, перечеркнув  его двумя
волнистыми линиями, скомкал.
     <Потерянное стихотворение>, -- прошептал Жозэ.
     Вот что было на бумажке:

     Сегодня вечером... (Название)
     Прощай, прощай, сгущается вечер,
     Город погружается в сон,
     Где же огни мои?

     (Автор сперва написал: <где же пути мои>, потом  зачеркнул слово <пути>
и заменил его словом <огни>.)

     Где же память о тебе,
     Прощай, прощай. В тишину
     Оденется город,
     В безмятежность...

     На этом стихотворение обрывалось.
     Жозэ присвистнул.  Первым  его желанием  было  смять бумажку, и он  уже
размахнулся,  чтобы забросить  ее  подальше, но передумал, развернул листик,
старательно разгладил его и заново перечитал стихотворение...
     В этот момент с первого этажа здания донесся выстрел. Затем второй.


     Угадай, если можешь, и выбирай, если
     осмелишься.
     Нивель де ла Шоссе

     Жозэ  побежал  к лифту.  Он  нажал на  кнопку  вызова. Зажегся  красный
глазок.
     Тихо заколебались тросы.
     Кабина пошла наверх.
     Жозэ  снова  подумал о  Симони, о человеке в зеленой  накидке,  который
боялся возвращаться домой по темной набережной.
     <Я  живу довольно далеко, набережная  Анжу, на острове  Сен-Луи>. Перед
глазами  Жозэ возникла прогуливающаяся по набережной фигура в  развевающейся
накидке.
     Потом  ее сменило лицо  Бари, его тяжелый затылок, круглый большой нос,
лысый череп. <Мне почему-то кажется, что основной узел в Париже>.
     До чего  же долго  поднималась кабина!  Секунды  текли  с  убийственной
медлительностью.
     Что увидит он там, внизу?
     В памяти всплыла одна фраза.
     Он машинально повторил ее про себя.
     И теперь она не выходила у него из головы.
     <Убийца где-то близко... Убийца где-то близко...>
     Жозе посмотрел направо, потом налево, вглядываясь в оба конца коридора,
и  подумал,  что так же  вот осматривался  Симони,  ожидая, что кто-то вдруг
появится.
     Неизвестно кто...
     Вот  это  и было  самым  тягостным в  сегодняшнем  вечере.  Беспрерывно
возникали все новые вопросы. Загадочное существо. У книги нет автора. Нельзя
представить  себе,  как он  выглядит.  По  телефону  слышали  его голос,  но
непонятно было даже, женщина это говорит или мужчина. Никто. Господин Никто.
     Полная неопределенность.
     А теперь  еще  вдобавок эти  выстрелы  в  ночной тишине... Еще какая-то
драма, и он ничего не может узнать, потому что кабина никак не поднимется.
     Гул лифта постепенно замирал. Показалась крыша кабины. Сейчас раздастся
щелчок, кабина вздрогнет и остановится.
     Останется открыть решетчатую дверцу,  потом стеклянную, войти в кабину,
нажать кнопку <1-й этаж>, спуститься вниз и наконец узнать, что озна...
     Кабина подняла чье-то тело.
     Вернее, там, привалившись к стенке,  согнувшись, поддерживая левую руку
правой, стоял мужчина.
     -- Д'Аржан! -- воскликнул Жозэ.
     В лифте действительно стоял д'Аржан.  У него  был крайне взбудораженный
вид, лицо его время от времени искажалось от боли.
     -- Старина, что с вами? Вы ранены?
     -- Кажется, не очень серьезно, -- тихо сквозь зубы проговорил д'Аржан.
     -- Пойдемте!
     Жозэ увлек д'Аржана в приемную и усадил в кресле.
     --  О!  -- воскликнул д'Аржан, силясь выдавить  улыбку. -- Я  еще легко
отделался.
     -- В плечо? -- спросил Жозэ.
     -- Да.
     -- Вы сможете добраться до моего кабинета? Здесь не очень-то жарко...
     Жозэ помог ему дойти.
     На уровне  плеча в плаще д'Аржана виднелась выжженная пулей дырочка.  С
помощью Жозэ д'Аржан снял с себя плащ и пиджак. Рана слегка кровоточила, но,
к счастью, оказалась поверхностной. Пуля только коснулась плеча...
     -- Рана легкая, -- сказал репортер.
     -- Разорвите рубашку, -- попросил литературный обозреватель.
     -- Не надо. Дайте мне ваш носовой платок... Я смочу его под краном.
     Жозэ  закатал  д'Аржану  рукав  до  самого  плеча,  обнажил  его  худую
загорелую руку и, свернув платок, промыл рану и наложил повязку.
     -- Так что же произошло?
     -- Все очень просто. Видимо, я попался под руку нашему писателю...
     -- Как это так?
     --  Должен  признаться,  что, когда  мы с вами  расстались, я  уже  был
настороже.  Наша  редакция  и  люди,  которые  здесь   работают,  бесспорно,
интересуют нашего приятеля, я имею в виду того, чье лицо мы мечтаем увидеть.
Почему  он позвонил Симони и уговаривал его пойти повидаться  с вами? Короче
говоря, меня  тревожило, что вы  остаетесь здесь в  одиночестве. Я  медленно
спускался вниз. Когда я выходил  из  здания, мне  показалось,  будто  кто-то
мелькнул  справа  от  меня,  в  конце  улочки.  Но  это  мог  быть случайный
полуночный прохожий, и  я, как обычно, пошел налево  к своему дому. Я сделал
несколько  шагов. Все  было спокойно. Проехали  две или  три машины.  Метров
через  пятьдесят  мне почему-то  вздумалось обернуться.  Я  увидел у  дверей
редакции какую-то фигуру. Но в то же мгновение она растворилась в темноте. И
вот тут  я  дал  маху. Я  бегом вернулся назад и,  видимо,  привлек внимание
этого... посетителя. Но я подумал о вас, что страшно оставлять вас одного. У
входа  никого  не  было, и я вошел  в холл. Как вы  знаете, там всегда горит
свет, только у лифта темновато. Я никого не увидел...
     Д'Аржан сделал гримасу.
     -- Не двигайте рукой, -- сказал Жозэ.  -- Дня через два все  пройдет. А
сейчас, конечно, поболит.
     -- Я  пошел к лифту,  -- продолжал д'Аржан, -- по-прежнему никого.  Но,
вероятно,  этот  субъект решил, что я его вижу или увидел  еще раньше.  И он
выстрелил. Я услышал, как мимо меня просвистела пуля...
     -- С какой стороны стреляли?
     --  Слева от лифта. Там  есть чуланчик, куда  уборщицы  складывают свои
щетки и тряпки.
     -- А второй выстрел, ранивший вас?
     -- Минутку... Мне стало жутковато. Я не  трусливее других, но все же...
Ведь я  стоял  перед  врагом,  и  довольно предприимчивым  врагом,  не  имея
возможности дать  отпор. У меня было  два  пути отступления: входная дверь и
лифт. Я выбрал лифт. Если бы я побежал к выходу,  я бы  попал на  освещенное
пространство. Я  открыл решетчатую  дверцу,  потом  внутреннюю и тут  же обе
захлопнул за собой. Я сразу же понял свою глупость. Я просто потерял голову.
В  лифте  я  превратился  в  великолепную мишень, ведь  кабина автоматически
освещается, как только в нее заходишь...
     -- И в этот момент я вызвал лифт. Я услышал выстрел...
     -- Нет, -- прервал его д'Аржан, улыбаясь через силу. -- Вы вызвали лифт
после  второго  выстрела  и  этим спасли мне жизнь.  Ведь второй раз в  меня
стреляли, когда я уже стоял в кабине.
     -- Значит, он стрелял снаружи, сквозь стекло? -- спросил Жозэ.
     -- Совершенно  верно. Почти в  упор.  Пуля задела мне  плечо  и пробила
второе стекло кабины. От боли  я  присел. Стрелявший, возможно, решил, что я
серьезно ранен, и в этот момент благодаря вам лифт стал подниматься...
     -- Да, словом, вы были на волоске...
     -- И все же я убежден, что ему был нужен не я.
     -- А кто же?
     -- Вы, именно вы! Вы же были один на всем этаже.
     -- Черт побери! -- проговорил репортер, почесывая затылок. -- Вы во что
бы то ни  стало хотите нагнать  на  меня страху.  Но  я  благодарен  вам. Вы
вернулись ради меня. Одного я не понимаю... Если  мне угрожает  этот... этот
субъект,  --  предположим,  он и есть  Дубуа, -- то почему  же  он так глупо
привлекает к себе мое внимание. Он позвонил Симони и назвал ему мою фамилию.
Симони  предостерег  меня.  Потом убийца  является ночью  в редакцию,  чтобы
прикончить меня. Хм! Тут что-то не то.
     -- Можно предположить и другое, -- сказал д'Аржан, -- что этот господин
пришел сюда без всяких дурных намерений. Думал, что в редакции никого нет. Я
же  оказался  ненужным свидетелем. Я  мог бы впоследствии опознать его, и он
решил убрать меня с пути.
     -- Это, пожалуй, логичнее, -- заметил Жозэ, опустив голову.
     -- Во всяком случае, вы подоспели вовремя.
     -- Вы думаете, он выстрелил бы в третий раз?
     -- Кто знает, все может быть!
     --  И  опять нам не  удалось увидеть  его  лицо, -- сказал  Жозэ. -- Он
держался в тени. А ведь стрелял с очень близкого расстояния.
     Д'Аржан задумался.
     -- Не знаю... Я видел  вытянутую  в  сторону кабины  руку,  она  была в
кожаной  перчатке.  Впрочем,  я  в  этом  не  убежден.   Возможно,  это  мне
показалось. Вы же понимаете, как меня ошарашил этот выстрел. Потом...
     Понизив голос, д'Аржан продолжал:
     -- Я испугался, очень испугался!
     -- А сейчас как вы себя чувствуете? -- спросил репортер.
     -- Ничего, даже, пожалуй, совсем хорошо. Рана, правда, побаливает, но в
общем-то она пустяковая. А я ведь чуть не сыграл в ящик!
     --  Да, --  задумчиво  проговорил  Жозэ,  -- этот  человек с  легкостью
пускает  в ход револьвер, но,  видимо, ему  далеко до снайпера.  Он стреляет
много и  плохо... Три  выстрела в Муассаке, два сегодня, --  он рассмеялся и
покачал головой. -- Все-таки мне кажется, что это  один и тот же преступник.
Мы ничего о нем не  знаем. Ничего. Надо ждать. Который теперь  час? Уже три.
Меньше чем через два часа приедет шофер и отвезет меня в Бурже.
     Д'Аржан встал и принялся неловко натягивать на себя пиджак.
     -- Неприятная история,  -- сказал Жозэ,  помогая ему.  -- Надо было  бы
наложить вам настоящую повязку, но здесь нет ничего подходящего.
     --  У меня дома  найдется  все, что нужно,  и я могу действовать правой
рукой, -- успокоил его д'Аржан. -- Это же царапина.
     -- Проводить вас?
     -- Не стоит. Думаю, что наш друг, этот писатель-гангстер, уже удрал.
     -- Да, кстати, а где был ночной сторож? Он ничего не слышал?
     -- Нет, --  ответил д'Аржан. -- Внизу его не было. Я знаю, он частенько
отправляется с  типографскими  рабочими  выпить  стаканчик вина  в  соседний
кабачок. Возможно, наш посетитель знал об этом.
     -- Да, судя  по всему,  этот господин  осведомлен  неплохо,  -- заметил
Жозэ.
     Он достал свой портсигар и не спеша открыл его.
     --  Очень хорошо,  что сторож ничего не знает.  Лишние  разговоры могут
только повредить.  Я и вам советую не  распространяться насчет этого ночного
происшествия. Что-нибудь  придумайте. Скажите,  что  у вас ревматизм  и  вам
трудно двигать  рукой.  Вот  и все. Еще раз прошу, следите за событиями. А я
надеюсь,  что тоже  добуду  в Муассаке  какие- нибудь  интересные  сведения.
Кстати, я забыл вам сказать, что наш шеф родом из Муассака. Вы это знали?
     -- Нет, не знал, -- удивленно ответил д'Аржан.
     -- Правда,  он с детства  живет в Париже, но  в Муассаке у  него домик,
который перешел к нему по наследству, где живет его древняя тетка. Он иногда
навещает ее и даже попросил меня зайти к ней передать от него привет.
     --  Что  вы  собираетесь  сейчас  делать?  --  спросил  д'Аржан.  -- Вы
останетесь здесь?
     -- Конечно.
     -- Но это опасно.
     Жозэ покачал головой и медленно проговорил:
     -- Мне кажется, что никакой опасности нет!
     Взглянув на удивленное лицо товарища, Жозэ добавил:
     --  Я  лично  убежден,   что  во  всех  поступках  этого  убийцы  много
театрального.  Он  незаурядный преступник.  Во  всяком  случае,  так  он сам
считает. Что, по-вашему, означает  телефонный звонок  Симони  и разговор обо
мне? Убийца слышал, что я -- специалист по запутанным уголовным делам. И вот
он соблазняет меня, как бы бросает  мне вызов, наслаждается  этим,  усложняя
игру. Если б он сейчас меня прикончил, игра  потеряла бы всякий смысл. Кроме
того, мне кажется, этот человек чувствует себя очень уверенно.
     -- Ну, а зачем он стрелял в меня?
     -- Хм... Очередная инсценировка,  я думаю.  Вы говорили, что преступник
не отличается ловкостью? А, может, наоборот, он  слишком ловкий  и умышленно
только поцарапал вас? Вообще я считаю, что пока ему нечего опасаться меня. Я
ничего не могу  предпринять против него.  Ведь я  ничего  не  знаю или  знаю
слишком мало и понятия не имею, кто он. Если он захочет  повидаться со мной,
я  его  приму  без всякого  страха.  Но  можете быть  спокойны,  после  этой
кутерьмы,  которую он тут устроил, он не придет. Кстати, в редакции еще есть
народ, отсюда  недалеко до ротационного, да и вахтер, должно быть, вернулся.
Прощайте, старина,  не  забудьте  промыть рану.  Да, подождите!  Как  только
доберетесь до дому, позвоните мне. В отделе информации есть  прямой телефон,
я буду там.
     Репортер проводил д'Аржана до лифта и  тщательно осмотрел следы пуль на
стеклах кабины.  Картина была  совершенно ясна.  В тот момент, когда д'Аржан
вошел в лифт,  в  него  выстрелили  почти в  упор.  В  переднем стекле  пуля
оставила звездообразное отверстие. Пробив стекло, она задела плечо  д'Аржана
и вышла через заднее стекло кабины.
     Жозэ спустился на первый этаж. Он открыл стеклянную и решетчатую дверцы
с задней стороны кабины и принялся рыскать вдоль стены.
     -- Что вы ищете? -- спросил д'Аржан.
     -- Пулю, что я еще могу искать! -- тихо проговорил Жозэ.
     Он зажег карманный фонарик и стал шарить по щелям.
     -- Не ушла же она в подвал!
     Вдруг Жозэ радостно вскрикнул.
     -- Нашли? -- спросил д'Аржан.
     -- Она врезалась в стол. -- Жозэ раскрыл ладонь,  перекатывая маленький
сплющенный кусочек свинца.
     -- Семь шестьдесят пять...
     Он сунул пулю в карман и добавил:
     --  Мы еще  с вами  потолкуем  обо всем  этом... Так.  Ну, как вы  себя
чувствуете, старина? Дойдете один?
     -- Разумеется. До свидания и счастливого пути. Возвращайтесь поскорее.
     --  Если не случится ничего непредвиденного, я буду здесь очень  скоро.
Лечитесь и не забудьте сразу же позвонить из дому.
     -- Обязательно.
     Жозэ нажал кнопку лифта.
     Он заметил, что вахтер дремал в своей каморке.
     Наверху было тихо и спокойно. Жозэ медленным шагом прошел по коридору.
     В  отделе  общей  информации вокруг столов  на  полу  валялись бумажки.
Корзинки были переполнены.  Среди общего  хаоса  маленький столик Рози Соваж
выделялся чистотой и порядком.
     Жозэ  подошел к  столику. Слева -- телефон, справа -- табель-календарь,
чернильница,   пепельница,  тарелочка   со  скрепками.  Все  было  прибрано,
симметрично расставлено. Ни одной забытой бумаги. Ящики  заперты.  Картотека
упорядочена.
     Репортер облокотился на стол и задумался. Спать ему  не хотелось, да он
и не чувствовал усталости, хотя недосыпал много ночей подряд, а сегодня даже
не прилег. Рози называла его <человеком-которому-никогда- не-хочется-спать>.
Этим он славился среди своих товарищей.
     А на самом-то деле в свободное время  он любил поспать. Но  если что-то
занимало его ум, он долго сохранял удивительную свежесть.
     До чего ж все-таки загадочная история!
     Честно  говоря,  название  хорошее: <Молчание Гарпократа>. Гарпократ --
бог с пальцем у рта.
     Молчание!
     Вот именно,  молчание. У этого писателя  нет лица,  нет никаких примет,
нет  адреса, а  фамилия  Дубуа  явно вымышлена --  распространенная фамилия,
которую, не дав себе особого труда, он  превратил в редкую, заменив  <ю>  на
<у>. Два  револьверных выстрела, сделанных  в темноте бесплотным  существом,
привидением. Мужчиной?  Женщиной?  Даже  это  неизвестно.  И  голос  у  него
бесполый.  Скорее  всего --  нарочно искаженный... Рука  в кожаной перчатке,
говорил д'Аржан. Но, может, у литературного обозревателя  просто разыгралось
воображение.
     Размышления Жозэ Робена прервал телефонный звонок.
     <Д'Аржан>, -- подумал он.
     -- Алло, алло!
     -- Это вы, Робен?
     -- Да, я. Ну как, дошли благополучно?
     -- Прекрасно. Только что наложил повязку.
     -- Очень больно?
     -- Нет, не очень.
     -- Ну и хорошо. Спокойной ночи.
     -- К сожалению, не могу пожелать вам того же.
     -- Не волнуйтесь. У меня  полный порядок, и я  скоро  пролечу над вашей
головой.
     -- Желаю удачи.
     -- До свидания... Получите первый репортаж к двенадцати дня.
     -- Идет!
     Репортер повесил трубку.
     Он пожал плечами. Такая уж  у него профессия. Порядочные люди спят себе
в своих  постелях, а такие, как  он,  в самое неподходящее время носятся  по
дорогам,  на ходу едят,  торопливо  разговаривают  по телефону,  лихорадочно
листают  железнодорожные справочники,  судорожно роются  в своих блокнотах и
спешат передать  материал -- скорее, как  можно  скорее,  чтобы  линотиписты
склонились  к клавишам,  чтобы  с грохотом завертелись ротационные машины  и
начали выплевывать пачки свеженьких газет.
     Такова уж профессия!
     Жозэ взглянул на часы.
     Хотя  стрелка  здорово продвинулась вперед, ждать оставалось порядочно.
Пожалуй, можно выпить кофе в соседнем баре. Жозэ встал.
     В этот  момент снова  зазвонил  телефон.  Городской. Впрочем,  в  такой
поздний час на коммутаторе уже никого не было.
     Жозэ снял трубку.
     Первой мыслью  было, что это  опять  д'Аржан. Наверное, забыл  сообщить
какую-нибудь подробность.
     -- Алло, алло... Это вы, д'Аржан?
     Никакого ответа.
     Но Жозэ  чувствовал, что там, на другом конце провода,  кто-то есть, по
гулкой тишине понимал, что его номер соединен с другим.
     -- Алло, алло, это вы, д'Аржан?
     В  ответ  раздался  смех,  очень  странный  смех,  то  пронзительный  и
визгливый,   то   раскатистый   с   необычными   переливами.    Насмешливый,
издевательский, он не замолкал.
     Жозэ нервно потряс трубку.
     -- Алло, алло... Кто вы? Чего вы хотите?
     Но странное существо на другом конце провода продолжало хохотать.
     Краска бросилась в лицо Жозэ. Он понял, что  кто-то просто глумится над
ним и позвонил специально, чтобы заставить его послушать этот смех.
     Этот же <кто-то>, видимо, разговаривал с  Симони. Тот же не поддающийся
определению бесполый голос!
     Жозэ  хотел было в раздражении бросить трубку, но передумал и продолжал
прижимать ее к уху.
     Иронический хохот с вызывающими переливами не прекращался.
     Еще несколько раскатов, несколько басистых нот -- и трубку повесили.
     Жозэ Робен снова остался один на один с тишиной.
     Мосье Никто таинственно кружил вокруг него.

     6. ГОСТИНИЦА <РОЗОВАЯ ГРОЗДЬ>

     ...было бы вовсе недурно, если б каждый
     путешественник гонялся не столько за
     абсолютной верностью (которой достичь он
     почти всегда не в силах), сколько за
     искренностью...
     Ф. Достоевский

     В  то утро часов в  восемь маленький двухместный самолетик <Север-1000>
приземлился на аэродроме Монтобана.
     Вскоре после этого по дороге на Муассак стрелой мчалось такси.
     Поля  и  виноградники  покрывал  густой  туман.  На  листьях  платанов,
растущих  вдоль  шоссе,  лежали  мелкие  капли  росы.  Фермы  с  коричневыми
черепичными крышами зябко кутались в серые лохмотья тумана. Время от времени
шеренги  тополей   и  ив  прорезали  непроглядную  мглу,  возвышаясь  словно
привидения и то появляясь, то исчезая, в зависимости от направления ветра.
     Машина бесшумно катила по блестящему гудрону.
     Оставив позади реку Тарн, она въехала  в  Муассак,  в район Сент-Бланш.
Этот район сильно пострадал во время недавнего наводнения. Большинство домов
было  восстановлено,  но  попадались и такие, что  сохранили еще следы этого
стихийного бедствия.
     Все,  казалось,  было  погружено в  сон. Такие  провинциальные  городки
вообще в  ранний  утренний  час  очень  тихи, а  в то  утро туман  еще более
усиливал  ощущение  непреодолимого сна, которое исходило от  низких домов  и
пустынных улиц.
     У  порогов  лавчонок   шушукались  домашние   хозяйки,  потом  внезапно
расходились в  разные  стороны и сразу же растворялись в тумане. Запоздавшие
школьники бежали вдоль домов, разрисованных темными фестонами потеков.
     Такси  въехало  на  улицу  генерала  Гра  и  остановилось  у  мрачного,
безмолвного здания суда.
     Было холодно.  От  грязных  тротуаров  и мокрых  стен  поднимался  пар.
Видимо, накануне  ночью шел дождь. Темное небо нависло  над крышами.  Сквозь
завесу тумана мерцали огни -- в нескольких окнах еще горело электричество.
     Небольшого  роста молодой блондин со  светлыми глазами,  в  застегнутом
доверху сером плаще, вышел из такси и направился к площади Реколле. В руке у
него был чемоданчик.
     В  маленьком  бистро, неподалеку от рынка,  Жозэ Робен  выпил  у стопки
стакан  кофе и  спросил дорогу.  У кабатчика был  заспанный вид.  В  витрине
соседней кондитерской  репортер увидел довольно аппетитные коржики. Он зашел
туда, съел три  коржика и поболтал  с  хозяйкой. Но  она  оказалась не очень
разговорчивой.
     Когда репортер  вышел,  вдруг  поднялся сильный  ветер.  Жозэ укрылся в
здании рынка -- большом и пустынном, по  которому  разгуливали предательские
сквозняки.
     Он с тоской вспомнил о кондитерской: там было тепло и вкусно пахло.
     Полил дождь.
     Неподалеку от Робена остановились две кумушки. Он незаметно приблизился
к ним и закурил.
     -- ...ужасно, -- говорила одна.
     -- ...знал, что у него золото, -- шмыгая носом, прошептала вторая.
     -- Надо купить газету...
     --  ...всегда был какой-то странный. Последнее время совсем не  выходил
из дома. Его и не видели почти.
     -- И вообще непонятно, на что он  жил. Разве  что  летом, туристы. Да и
то...
     -- ...говорят, в доме страшная грязь...
     -- Какой-то чудак!
     -- Все-таки ужасно.
     --  Теперь   только  о  таком  и  слышишь.  Газеты  расписывают  всякие
преступления, грабежи да кражи.
     -- Да.  Знаете, я даже как-то не верила во все это. Считала -- не может
быть  столько  ужаса,  наверное, эти  газетчики придумывают.  А вот  видите,
оказывается, ничего подобного, все правда. Мы сами убедились.
     -- Конечно, соблазнительно!  Старик с деньжатами. Да и не стерегся. Для
грабителей лакомый кусочек!
     -- Ну зато я для них не лакомый кусочек!
     * * *
     Ливень утих, и кумушки ушли.
     Жозэ осмотрелся. Слева от него пролегала улица Сент-Катрин, она вела  к
вокзалу.
     Прямо  --  длинная  улица  вела  к  церкви  Сен-Пьер  и  к  знаменитому
старинному монастырю. Где-то в том же направлении и находилась нужная Робену
улица Кабретт.
     Еще дальше должна была проходить железнодорожная линия Тулуза -- Бордо.
В  той  стороне, на  фоне грязного  неба,  вырисовывались смутные  очертания
какого-то холма.
     Репортер   пошел   в   сторону   монастыря.  Среди   тумана   показался
прославленный  портал   со  стрельчатыми  сводами,  окаймленными   каменными
кружевами.  Не   доходя  метров  сто   до  церкви,  Жозэ  в  нерешительности
остановился, затем направился к обшарпанному двухэтажному зданию.
     У входа на тротуаре стояли три кадки с бересклетом. Под окнами  второго
этажа висела потрескавшаяся деревянная  вывеска:  <ГОСТИНИЦА-КАФЕ  ``РОЗОВАЯ
ГРОЗДЬ''>. Буквы напоминали готический шрифт. По обе стороны названия -- две
аляповатые  виноградные грозди, нарисованные  черной  краской.  Трудно  было
догадаться,  что  общего у  этой  дыры с  виноградной гроздью.  Серый  фасад
гостиницы  во  многих  местах  облупился,  двери  и  оконные рамы  требовали
окраски.
     Репортер открыл дверь.
     В  кафе  было чисто. На  полу,  который только  что побрызгали, в  углу
лежала куча сырых опилок. Но стены были покрыты густым слоем грязи и копоти,
а  висевшие на  стенах  рекламы  были  десятилетней,  а то  и двадцатилетней
давности.
     За   стойкой   хлопотала   черноволосая   женщина  с   увядшим   лицом.
Облокотившись на  один из мраморных столиков, небритый приземистый человек с
брюшком читал газету.
     Оба они тотчас взглянули на вошедшего.
     --  Здравствуйте,  --  сказал Жозэ,  садясь  рядом с  мужчиной. Женщина
приветливо ответила, а мужчина с любопытством уставился на посетителя и тихо
проговорил:
     -- Сегодня не жарко.
     -- Да, прохладно, --  согласился  Жозэ.  --  У  вас часто  бывают такие
туманы?
     --  Да не очень.  Пожалуй, это впервые  с начала ноября...  --  ответил
мужчина. Все шипящие он выговаривал с присвистом.
     -- Можно кофе? -- попросил Жозэ.
     -- Минуточку, -- ответила женщина,  вытирая стаканы. -- Сейчас получите
свеженький.
     И хозяину, и хозяйке на вид было лет по сорок -- сорок пять.
     Хозяин, наверное, как раз подметал пол, когда ему принесли газету.
     Он поставил щетку рядом с собой, прислонив ее к столику.
     Он перевернул  прочитанную  страницу,  бегло  просмотрел  объявления  и
повернулся к репортеру:
     -- А вы не здешний?
     -- Нет, я только приехал.
     -- Сегодня утром?
     -- Да, -- ответил Жозэ, не вдаваясь в подробности.
     Мужчина бросил нерешительный взгляд на щетку, но жена приказала:
     -- Жино, убери опилки.
     -- Да-да, сейчас.
     <У него итальянский акцент, -- подумал Жозэ.  -- А кто  его жена?  Нет,
она не итальянка>.
     -- Вы мне не скажете, как пройти на улицу Кабретт, --  медленно спросил
Жозэ.
     -- На улицу Кабретт?
     Хозяин провел ладонью по седым небритым щекам и поднял брови.
     -- Вы приехали насчет убийства?
     -- Да, -- ответил Жозэ.
     -- Вы из тайной?
     -- Нет...
     -- Значит, от газеты?
     -- Да.
     -- А, понятно, -- проговорил хозяин и,  встав, взялся за щетку.  -- Да,
мрачная история!
     -- А улица Кабретт недалеко отсюда? -- спросил Жозэ.
     -- Нет.  Идите в  сторону монастыря, портал вы видели? Потом  повернете
налево, а потом -- еще  раз налево. Это  совсем  крошечная улочка. Посредине
есть переулочек. Вот там и...
     -- Это тупик, -- бросила хозяйка из-за своей стойки.
     -- Вы были знакомы с этим букинистом? -- спросил репортер.
     --  Нет, мы  его  не знали, --  ответила женщина.  --  Мы ведь  недавно
перебрались   сюда.   Видите,   купили   старую   гостиницу,   придется   ее
ремонтировать, и здорово.
     -- Понимаете,  нам на этой улице делать нечего,  -- объяснил хозяин. --
Это  старый квартал, в нем никто и не живет. Там только сараи, склады всякие
и все еле держится.
     Хозяйка принесла стакан и  налила в него коричневатую жидкость, которая
называлась кофе.
     Жозэ  выпил глоток  и посмотрел сквозь  витрину  на  улицу. Шел  мелкий
дождик.
     --  Может,  вам  нужна  комната?  --  спросила  хозяйка,   взглянув  на
чемоданчик, который Жозэ поставил на пол рядом с собой.
     -- Пожалуй...
     -- Мы можем вам дать с окном на улицу. Она только что оклеена обоями.
     -- Вы уже начали ремонт?
     -- Пока только самое необходимое. Дом  ведь очень старый. -- У нее были
добрые, глубоко посаженные карие глаза и тонкие черты лица, но в уголках рта
уже появились морщинки.
     Видимо,  здесь  хозяйничала  она.  Толстячок  изредка   бросал  на  нее
боязливо-почтительный взгляд.
     -- Должно быть, эта история взбудоражила весь квартал, -- сказал Жозэ.
     --  Еще  бы!  --  ответил  хозяин.  --  Приходили  жандармы  и даже сам
комиссар...
     -- Вы его знали?
     -- Кого? Комиссара?
     -- Нет, букиниста, старика Мюэ?
     -- Нет, мы его не знали. Мы же здесь недавно.
     -- А покупатели у него были? На что он жил?
     -- Сам не понимаю, -- проговорил хозяин, качая головой.
     -- Он торговал не только книгами, -- принялась рассказывать  хозяйка. -
- Он продавал еще всякие  старинные вещи. Покупателей у него, наверное, было
не  густо. -- Она повернулась  к мужу.  -- Мосье Рессек, кажется, ходил туда
время от времени?
     -- Мосье Рессек?
     -- Ну да, он преподает в коллеже и живет  у нас.  Если придете обедать,
вы его увидите.
     Жозэ встал.
     --  Я  оставляю у  вас чемоданчик  и  приду  к  вам ночевать...  А  что
преподает мосье Рессек?
     -- Он учитель истории. Но он такой молчаливый... -- Хозяйка рассмеялась
и снова ушла за стойку.
     С  улицы  донесся  шум  машин.  Кабатчик  подошел  к  двери  и  откинул
занавеску.
     -- Это, кажется, они...
     -- Кто? -- спросил Жозэ.
     -- Из суда, кто же еще! Они приехали, чтобы установить... Тело  отнесли
в мэрию.
     * * *
     Жозэ  уже  раньше  довелось  побывать  в  Муассаке.  Он тогда любовался
порталом монастыря  Сен-Пьер, великолепным  образцом архитектуры,  в котором
сочетались  романский и  готический стили.  Но в  то  утро ему  было  не  до
скульптур святых.
     Его интересовали прежде всего улица Кабретт и старый дом,  где был убит
Гюстав  Мюэ. Жозэ  повернул налево,  как  ему указал приземистый  толстяк  с
итальянским акцентом, и вскоре увидел  улочку, которую искал: она извивалась
между желтыми и серыми древними домишками.
     Дождь  продолжал идти.  Мелкий, холодный, нескончаемый. Он явно зарядил
на весь день.
     На углу улочки стояли три машины: синяя, черная <симка> и пикап.
     Около машин расхаживал жандарм.
     Когда журналист проходил мимо, жандарм вопросительно взглянул на него и
шагнул  в его  сторону, с намерением остановить незнакомца. Жозэ сделал вид,
что не заметил этого, и углубился в улочку.
     Метров через тридцать стоял еще один жандарм.
     Репортер  шел вдоль облезлых домов, улочка казалась нежилой. Деревянные
двери с выбитыми филенками, закрытые ставни, ржавые ворота, опутанные густой
паутиной. Наверху, из  чердачных оконцев,  торчали пучки сена. Жозэ  миновал
низкий забор, за которым виднелся двор, заваленный железным ломом, и вышел в
тупик;  по обе  стороны возвышались глухие стены. Лавка находилась в домике,
который замыкал тупик.
     Жозэ остановился и с любопытством посмотрел  вперед. У домика букиниста
стояла группа людей в плащах. Входная дверь была открыта.
     Здесь  тоже  стоял  жандарм.  Он  вопросительно   задрал  подбородок  и
приблизился   к   Жозэ.  Тот  показал   ему   свое  удостоверение.   Жандарм
удовлетворенно опустил голову.
     -- А кто эти люди? -- спросил репортер.
     --  Прокуратура, -- помедлив, с  певучим местным  произношением ответил
жандарм. -- Из газет там всего двое. А вы не стесняйтесь, подходите.
     Жозэ сделал шаг, но тут же обернулся к жандарму:
     -- Это следователь Рамонду?
     -- Да, Рамонду, -- восторженно подтвердил жандарм.
     -- Ах так!
     Репортер  подошел  к  низенькому  мужчине с бородкой, который тщательно
обследовал вход в коридор.
     Услышав чьи-то шаги, следователь, которого до сих пор было видно только
в  профиль, резко повернулся на каблуках и скорчил гримасу, которая означала
улыбку.
     --  Мосье  Рамонду,  --  обратился  к  нему  Жозэ,  -- я осмелился  вас
побеспокоить, чтобы приветствовать. Надеюсь, вы меня узнали?
     Следователь протянул ему руку.
     -- Черт побери, конечно, узнал,  но не могу сказать, чтобы  у меня ваше
появление вызвало восторг.
     Теперь уже Жозэ кисло улыбнулся.
     -- Почему же? -- удивленно спросил он.
     -- А очень просто, раз вы здесь,  значит, дело серьезное, и мы не скоро
его распутаем. Ну, ладно... -- И, обернувшись к остальным, он представил:
     --  Познакомьтесь,   Жозэ  Робен   --  известный  парижский   репортер,
специалист  по уголовным  делам.  А  это  -- секретарь  суда  и  двое  ваших
собратьев -- корреспонденты  местных газет. Да,  опять из Парижа  вы  первым
примчались, мосье Робен. Ну а теперь, господа, за работу... Где комиссар?
     Следователь ничуть не изменился. Жозэ встретился с ним впервые года три
тому назад,  во время следствия  по  одному делу. Таким он  остался у него в
памяти -- нервный, подозрительный, во все сующий свой нос... Суетливые руки,
живой взгляд и взъерошенная бородка.
     -- Комиссар, я вас слушаю, -- сказал следователь.
     Комиссар,  спокойный  тучный мужчина  лет  тридцати, показав  рукой  на
лавку, доложил:
     -- Ну так вот, после того, как была проведена констатация, все осталось
в том  же положении.  Дверь, вот так же как сейчас,  была приоткрыта, вернее
полузакрыта. Как  вам известно,  бакалейщица  из соседней лавки, недоумевая,
почему старик не  пришел за молоком,  отправила  свою  дочь узнать.  Девочка
толкнула  дверь в коридор. В глубине она увидела труп, испугалась и  со всех
ног бросилась к матери.
     -- Значит, дверь даже не была плотно закрыта? -- спросил следователь.
     -- Так точно. Девочка это подчеркнула. Она только чуть толкнула  дверь,
чтобы войти.
     Жозэ,  отойдя  на  несколько  шагов,  внимательно  рассматривал лачугу.
Одноэтажный  домишко. Планировка  очень  простая.  В  центре  коридор, слева
лавка, справа квартирка: одна  комната и  кухня. В  кухне  квадратное  окно,
покрытое пылью, слева дверь  лавки и  витрина, за которой  виднелись  стопки
сильно потрепанных книг.
     -- Ну, а дверь в лавку? -- спросил следователь.
     -- Она была заперта, как сейчас. Ручка находится внутри.
     --  Непривлекательная  картина,  --  процедил сквозь  зубы Рамонду.  --
Пройдемте-ка внутрь.
     В этот момент к ним подбежал один из жандармов. Он протянул следователю
записку и, запыхавшись, сказал:
     -- Телефонограмма от прокурора из Монтобана.
     --  Что еще стряслось?  -- воскликнул следователь, разворачивая листок.
-- Эге! Что такое?
     Лицо его помрачнело.
     -- Вот так история! Да, но... Ну-ка...
     Он внимательно перечитал телефонограмму и повернулся к Жозэ.
     -- И вы мне ничего не сказали, мосье Робен?
     -- А что я вам должен был сказать, мосье Рамонду?
     -- Как же,  вот у  меня телеграмма от прокурора, он получил указания из
Парижа.  Значит, дело очень  важное.  Прокурор  не  собирался приезжать,  он
занят. А сейчас вдруг  сообщает, что это дело  государственной важности и он
прибудет с минуты на минуту. Вы-то знали  это, да  или нет? И почему вы  так
быстро оказались здесь? Преступление было обнаружено только вчера  во второй
половине дня...
     Жозэ Робен в нескольких словах изложил основные факты.
     -- Впрочем, вы  все  это прочтете  в <Пари-Нувель>. Правда,  наш ночной
выпуск продается только  в Париже,  но информация будет немедленно  передана
многим телеграфным агентствам, а может быть, это уже и сделано.
     --  Да, не  зря я  сразу почувствовал,  что  ваше  появление  здесь  не
предвещает  ничего  хорошего, --  проговорил  следователь.  -- Ну что  ж,  а
теперь, господин репортер, постарайтесь ничего не упустить и помочь нам.
     Следователь вошел в коридор.
     От темных стен  несло плесенью.  Здесь пахло и старой кожей,  и влажной
бумагой, и  сырой штукатуркой,  и еще тысячью вещей. Воздух был  удивительно
спертый и затхлый.
     --  Там  обнаружили  труп?  -- спросил  следователь,  показывая в глубь
коридора.
     На полу у приоткрытой двери в лавку мелом был нарисован белый крест.
     --  Да, --  подтвердил комиссар. -- Как  было  установлено экспертизой,
старик упал здесь. Он умер сразу.
     -- Три пули в сердце? -- тихо спросил Жозэ.
     --  Да,  три  выстрела  в  упор.  На жилете были  отчетливо  видны  три
прожженные  дырки. Убийца  стрелял с очень близкого  расстояния. После того,
как его жертва рухнула, он не дотронулся до тела.
     Следователь Рамонду прошел в лавку.
     Это было  длинное  и  узкое  помещение.  Вдоль стен  стояли полки. Чего
только  не  было  на  них!  Старые  книги,  выщербленные  чашки,  тарелки  в
цветочках.  Много  безделушек.  Все   было  покрыто  слоем  пыли.  В  редких
промежутках между стеллажами висели дешевые картины.
     Запах плесени и  старой  бумаги в лавке  был еще навязчивее. До чего же
тяжелый запах!  Казалось, что  лавка  никогда не проветривалась и затхлость,
создававшаяся всем этим  старьем, не  улетучивалась,  а только сгущалась изо
дня в день, из года в год.
     Следователь  бродил  по  лавке,  морща  свой  острый нос. Ему явно  был
неприятен этот едкий запах.
     Все собравшиеся молча ходили за ним по пятам.
     Сквозь  грязную  витрину  проникал тусклый  свет. Все молча осматривали
помещение, силясь представить  себе  загадочное существование старика  среди
этих  потрепанных   книг   и  потрескавшихся  тарелок,  и  каждый  думал   о
разыгравшейся  в  этих  стенах  трагедии.  К  букинисту  пришел  посетитель.
Возможно, старик даже просто  забыл  запереть входную дверь. Услышав шум, он
встал. И тут же из револьвера в него всадили три пули подряд.
     --  Похоже,  -- говорил следователь, -- что здесь все в том же порядке,
как и было. Не видно ни следов борьбы, ни чтобы преступник искал что- либо.
     -- Да, --  подтвердил  полицейский.  --  Я собрал показания  нескольких
соседей. Судя по  всему, все  осталось  на  своих местах. Лавка всегда так и
выглядела. Только вот  у двери  рассыпана  стопка  книг. А так  здесь нет ни
особого порядка, ни особого беспорядка.
     -- Да вы и сами посмотрите: на всем лежит толстый слой пыли.
     Все перешли в квартиру.
     Дверь  в нее находилась напротив двери в лавку. За  комнатой помещалась
кухня,  которая  освещалась окном, выходившим  на улицу.  В комнате окна  не
было.
     В  углу  стояла  кровать  темного  орехового  дерева. Остальная  мебель
состояла из шкафа, двух комодов, вольтеровского кресла с вылезающим отовсюду
волосом и трех колченогих стульев.
     -- Электричества нет? -- спросил Рамонду.
     -- Есть,  только все лампочки перегорели, за исключением коридорной, --
объяснил  полицейский. -- Старик жил  в темноте, как крот. Видите... -- И он
показал  на  ночной столик,  где  стоял пузырек  весь в потеках стеарина. Из
горлышка торчал крошечный огарок. Рядом лежала почти  пустая коробка  серных
спичек.
     --  Откройте  дверь  в  кухню!  -- распорядился  следователь. --  Будет
виднее.
     В комнату  проник тусклый  утренний свет, осветив жалкую мебель. И  тут
тоже всюду лежала пыль, пахло лежалой бумагой и отсыревшим деревом. Печки не
было. Старые календари-рекламы были единственным украшением стен.
     Кухня  выглядела  также  невзрачно.  Пол  был  выложен  потрескавшимися
неровными плитками. В раковине лежало несколько грязных тарелок. Над камином
висели плохо  вымытые кастрюли. Старик готовил прямо на очаге. Топил дровами
-- один из  углов  кухни  был  завален хворостом.  В очаге  -- огромная куча
пепла. Ничем не покрытый  маленький деревянный столик,  весь в старых винных
пятнах. Два  стула. Больше ничего. Все  это производило  мрачное впечатление
холода, нищеты и запущенности.
     -- Где нашли золотую монету? -- спросил Жозэ.
     --  В коридоре,  у  входной двери, --  ответил полицейский.  --  Монета
Латинского  союза\footnote{Латинский монетный  союз был заключен в  1865  г.
между несколькими европейскими странами с  целью  унификации чеканки золотых
монет. В 1927 г. Союз распался. -- \textit{Прим. перев.}}.
     --  Эге!  По теперешнему курсу это 38 франков 50  сантимов,  -- заметил
один из местных журналистов, с которым следователь познакомил Робена.
     -- Если бы их было много! -- промолвил Робен.
     --  Вот  это-то  и  надо  выяснить,  --  словно  про  себя  пробормотал
следователь. -- Говорят, старик был скрягой. Все возможно.
     --  Мы  обыскали все закоулки, -- сказал комиссар. -- Осмотрели плитки,
потолок, пол... Ничего. В шкафах только старое тряпье.
     -- Ему, видно, было безразлично, что есть и где спать...
     --  Это правильно, --  согласился комиссар, кивая головой. -- По словам
соседей,  он  вечно торчал в лавке. Даже ночью, закрыв ставни, подолгу сидел
там.
     -- А что он делал?
     -- Читал. Говорят, только и делал, что читал. И несмотря на это, у него
было великолепное зрение. В семьдесят три года он не носил очков!
     -- Любопытный старик, ничего не скажешь, -- задумчиво заметил Жозэ.
     Следователь Рамонду, заложив руки за  спину,  в раздражении  расхаживал
мелкими шажками между окном и камином.
     --  Все это  прекрасно,  господа,  но ровно ничего  нам  не дает.  Этот
заядлый  книжник был  убит  тремя выстрелами из  револьвера. Вот  из чего мы
должны исходить. А я не вижу ни одной наводящей подробности. Беспорядка нет.
Нищенское жилье, потерянная золотая монета и в глубине коридора -- труп.
     <В самом деле, ни одной наводящей детали! --  подумал Жозэ. -- Но разве
так  может быть?  Наверняка  улики  здесь,  они  где-то разбросаны  по  этим
холодным  и пыльным помещениям. Они должны быть здесь. Мало смотреть  во все
глаза. Увы, бывает так, что  смотришь, смотришь, а ничего путного не видишь.
Голые стены, пыль...>
     -- А какого калибра револьвер? -- спросил Жозэ.
     -- Семь шестьдесят пять, -- ответил  комиссар.  --  Обычный  браунинг с
восьмью патронами. У настоящих гангстеров -- 9-ти или 11- миллиметровые...
     Следователь продолжал семенить по кухне. Вдруг он остановился  у камина
и подозрительно уставился на кучу пепла.
     -- Что это такое? -- спросил он, показывая своим худым пальцем на очаг.
     Комиссар присел на корточки, разгреб пепел, из которого выступило  что-
то белое.
     -- Вы  забыли осмотреть пепел! -- укоризненно воскликнул следователь. -
- Надо думать обо всем.
     Находка  оказалась  клочком  бумаги.  Вернее  --  скомканной  бумажкой.
Полицейский старательно расправил ее. Это была страничка  обычного  формата,
небрежно выдранная из тетради или альбома.
     На листке было что-то написано от руки.
     Комиссар взглянул на него, пожал плечами и передал его следователю.
     -- Не  думаю,  что  это  может  пригодиться.  --  И он  снова  принялся
разгребать кочергой пепел.
     Следователь взял  листок  и  стал  подозрительно рассматривать  его. Он
осторожно  зажал его между указательным  пальцем  и  ногтем большого,  боясь
стереть отпечатки пальцев, которые могли оказаться на нем.
     -- Да это же стихотворение! -- воскликнул он.
     Комиссар обернулся к нему и снова пожал плечами. Следователь совершенно
неожиданно вскипел:
     --  Да,  это  стихотворение,  и нужно  обратить  на  него  внимание. Не
забывайте, что здесь замешана литература!
     И он добавил как бы про себя:
     -- И с чем нам только не приходится сталкиваться!
     Жозэ подошел к следователю.
     Он еле удержался, чтобы не выдать своего удивления.
     Листок,  который   держал  следователь,  напомнил  Жозэ   о  черновике,
подобранном им  в коридоре  редакции, черновике стихотворения, который выпал
из кармана главного редактора. Жозэ узнал почерк Бари. Он был твердо уверен,
что не ошибается.
     Что же все это значит?  Каким образом стихотворение главного  редактора
<Пари-Нувель> попало сюда, в запущенную кухню убитого букиниста?
     Да, вероятно, следователь  прав. Здесь орудовали  не обычные грабители,
не стандартные гангстеры. <Здесь замешана литература>.
     Как  поступить? Поделиться своим открытием с Рамонду? Сообщить полиции?
Нет,  надо  повременить.  Кто  знает,  Рамонду может проявить слишком  много
горячности,  втянет в это  дело одну следственную комиссию, за ней  другую и
наломает дров, как слон в посудной лавке. От этого маленького бородача можно
всего ожидать.
     -- Что вы об этом думаете, мосье парижанин? -- спросил Рамонду.
     --  Разрешите,  -- и Жозэ  наклонился, чтобы  прочитать  написанное  на
листке. Стихотворение называлось <Волшебство молчания>.
     Начиналось оно так:

     Тишина окутала мой дом,
     Словно снежный покров,
     Словно чудесное одеяние,
     Королевская немая мантия...

     -- Неплохо, -- заметил репортер. -- Кто автор?
     -- Вы что, смеетесь надо мной, а?
     -- <Королевская немая мантия>, -- вполголоса продекламировал Жозэ.
     -- Немая? -- буркнул следователь. -- Вы думаете, что  здесь есть какая-
то связь с именем  старика? Нет, я решительно ничего не понимаю в этом деле.
Я считал,  что это обыкновенный  ночной  грабеж. Вы мне  говорили,  что  тот
странный роман называется <Молчание...>
     -- Гарпократа. Это греческий бог, бог молчания.
     * * *
     В полдень Жозэ поднялся к себе в номер.
     Дождь продолжался.
     Сквозь  штору  журналист  видел густую  сетку,  повисшую  над  городом.
Судебное следствие не продвинулось ни на шаг.  На место  преступления прибыл
прокурор при суде первой инстанции. Он досконально обследовал лачугу Гюстава
Мюэ.
     Никто ничего не  знал. Никто  не слышал выстрелов.  Врач утверждал, что
убийство было произведено ночью, часа в три-четыре.
     Когда было обнаружено преступление, в доме все выглядело,  как  обычно.
Ставни в лавке и на кухне были открыты.
     Место, конечно,  очень благоприятное для преступников -- в тупике никто
не жил. Самые близкие соседи букиниста -- рабочие и старики -- жили на улице
Кабретт.
     Жозэ передал по телефону свой первый репортаж, заодно поболтал с Бари и
Рози Соваж.
     <Пари-Нувель>  <вставила  фитиль>  другим  газетам,  связав убийство  в
Муассаке  с  романом, получившим  Гонкуровскую  премию.  Только  две  газеты
напечатали сообщение об убийстве, да и то  одна на третьей  полосе, а другая
--  на  четвертой. Провинциальный корреспондент  передал  эту информацию, не
придавая ей значения.
     Правда, сейчас уже все редакции  сбились с  ног  в  поисках  материала.
Скоро городок наводнят корреспонденты и Рамонду потеряет голову. Впрочем, за
это дело берется парижский уголовный розыск.
     Жозэ был в смятении.
     В сотый  раз  он  восстанавливал в памяти все,  что  произошло с начала
расследования. Никаких выводов он не мог сделать.  Все оставалось совершенно
загадочным.
     Он хотел было вызвать  Бари и  рассказать о стихотворении,  найденном в
пепле, но передумал.  Лучше подождать. В своем репортаже он, конечно, обошел
молчанием обнаруженный в камине листок.
     Жозэ глядел на дождь.
     Его мучил один вопрос.
     Какую роль во всей этой истории  играл  главный редактор? Он родился  в
Муассаке, здесь у него была старая тетка. Может, повидаться с  нею? Она жила
на  бульваре Сансер,  между Увариумом и мостом  Наполеона. У Жозэ в книжечке
был записан ее адрес.
     Жозэ уже побывал в морге и осмотрел труп.
     Гюстав Мюэ оказался  очень  дряхлым стариком. И  мертвым он сохранил на
лице выражение  иронического  спокойствия.  Длинные морщины  избороздили его
худое белое лицо с бородкой под Кальвина...
     Но ведь по трупу нельзя ни о чем судить. Наружность обманчива.
     Жозэ взглянул на часы. Пора обедать.
     Гостиница  оказалась  неплохая.  Внешне   <Розовая   гроздь>  выглядела
непривлекательно,   но  номер  был  чистый,   большой  и  довольно  удобный.
Интересно, как здесь готовят? Сейчас он это узнает. Впрочем, он ведь приехал
в Муассак не ради южной кухни.
     В  ту  минуту,  когда  Жозэ  выходил  из  своего  номера,  рядом  резко
распахнулась дверь  и  высокий человек в черном костюме,  с  седыми длинными
волосами,  которые  завивались  на  затылке, направился к  лестнице.  Он шел
крупным  шагом и  стучал каблуками  по  паркету.  Он  походил  на деревянную
марионетку с грубо сработанными суставами.
     Верно,  это  тот  учитель,  о котором  говорила  хозяйка,  решил  Жозэ.
Мосье... как же его зовут? Ах да, мосье Рессек, учитель истории.
     Спускаясь по лестнице, Жозэ продолжал размышлять.
     Что  и  говорить, это  дело  превосходит  все,  что  можно  вообразить.
Выдвигались разные версии относительно найденных улик, побудительных причин,
личности преступника. И все же самым загадочным было то, что уже известно.
     Спустившись с лестницы, Жозэ  оказался в коридоре,  который вел с одной
стороны на улицу,  с  другой  --  во  двор,  загроможденный старыми бочками,
ящиками и штабелями дров. Какой-то старик  в лохмотьях пилил во дворе дрова.
Дверь в зал была слева, Жозэ открыл ее и вошел в ресторан.
     За  дверной  портьерой сидел Жино  и, глядя  в  окно  на  дождь,  курил
сигарету.
     Из задней комнаты доносился звон посуды.
     Преподаватель сидел около стойки и читал газету. Перед ним стояла миска
с дымящимся супом. Он еще не начал есть.
     Хозяин, услышав шаги репортера, обернулся.
     -- Я накрыл для вас около двери. Здесь светлее. Сейчас я подам вам суп.
     Жино подошел к преподавателю.
     -- Мосье Рессек, пожалуйста, налейте себе...
     Не говоря ни слова, учитель отложил газету и взял разливательную ложку.
Жино с подчеркнутым почтением поклонился и отнес супницу репортеру.
     Бульон был чуть  теплым  и совершенно не наваристым.  Он и отдаленно не
напоминал  жирные супы, которыми иногда удается полакомиться в  Гаскони  или
Лангедоке.
     Трапеза проходила в полном молчании.  Хозяин исчез. Хозяйка  с  увядшим
лицом время от времени появлялась и сновала между столиками.
     Дождь тихо стучал по стеклам, и казалось, что уже наступил вечер. После
десерта учитель закурил сигарету и направился к двери.
     -- Ну и погода, -- сказал Жозэ, чтобы завязать разговор.
     -- Да, отвратительная,  --  не оборачиваясь обронил Рессек. У него  был
красивый бас очень низких тонов.
     -- Такая погода здесь, наверное, редкость?
     -- Обычная  для  этого времени  года...  -- Учитель  не  был расположен
поддерживать разговор.
     -- Сколько жителей в Муассаке? -- продолжал тем не менее Жозе.
     --  По  последней  переписи --  семь  тысяч восемьсот четырнадцать.  --
Учитель стоял как вкопанный. Не  поворачивая головы, с сигаретой в углу рта,
он глядел на дождь.
     Но Жозэ не отчаивался.
     -- У вас  великолепный монастырь!  -- восторженно сказал он. -- А какой
портал!
     Учитель повернулся на  каблуках и, заложив руки за спину, зашагал между
столиками, рывками переставляя ноги.
     -- Уникальный  монастырь. Самый прекрасный  романский монастырь, ничуть
не уступающий церквам в Эльне и святого Трофима в Арле.  Он был воздвигнут в
тысяча сотом году  аббатом  Анскитилем. В  нем семьдесят шесть арок, которые
опираются  на мраморные колонны..  Когда-то  в центре  находился  бассейн  с
чудотворной водой.
     Жозэ сдержал  улыбку.  Но учитель  на него  не  смотрел.  Казалось,  он
говорил, обращаясь к стенам.
     --  Портал  роскошный.  Да, да,  это  жемчужина.  Нечто  невообразимое.
Настоящее  чудо.  Он  сооружен в  тысяча  сто  тридцатом  году.  Вначале  он
находился  с  западной  стороны. К концу двенадцатого века  его разобрали  и
перенесли к южной стороне монастыря, чтобы оградить его от снарядов, которые
могли быть в него пущены с соседних холмов... да, с холмов. Это именно чудо,
другого  слова   нет.   На  фронтоне  --  апокалипсическая  сцена:  Христос,
окруженный символами  евангелистов и двадцатью  четырьмя старцами. Перемычка
--  из  белого пиренейского мрамора.  Я не  знаю  более прекрасного мрамора.
Трюмо -- поразительно. На нем изображены переплетенные львы -- их три  пары,
с двух сторон портала -- святые в замечательных одеяниях.  У правого святого
очень приятное лицо.
     Учитель  остановился  у стойки. Казалось, он прислушивался к  тому, что
происходило в задней комнате,  где обедали хозяева. Затем  он снова принялся
шагать.
     --  Боковые  стены  украшены скульптурами.  К великому  сожалению,  они
сохранились плохо.  Слева -- демоны пытают Скупость и Прелюбодеяние. Наверху
-- пиршество богача, смерть Лазаря и рай, в котором Авраам держит на коленях
душу  бедняка.  Справа --  Благовещение,  Явление  волхвов,  Сретение... Да,
мосье, это чудо, настоящее чудо... Вы видели его раньше?
     Учитель так внезапно повернулся к Жозэ, что тот растерялся.
     -- Увы, нет.
     Только тут он разглядел лицо Рессека. Черты его были неправильны, у рта
--  горькие  морщины. Глаза глубоко запали, лоб  был высокий и широкий, кожа
бледная,  землистая,  как  у  всех,  кто много  читает  и  поздно ложится. В
бездонных черных глазах таилось что-то безумное.
     --  Очень  немногие  понимают  истинную  ценность  этого  сокровища, --
добавил учитель своим низким голосом.
     Что-то подсказывало Жозэ: <Вот  тебе прекрасная возможность расспросить
о твоем букинисте. Ведь ты приехал сюда  за этим, а  вовсе  не за тем, чтобы
слушать рассуждения о старине>.
     -- Вы думаете, немногие? Но ведь в провинции немало образованных людей.
Я  считаю,  что, например, несчастный  старик,  которого вчера убили,  был в
некотором роде ученым...
     -- Истинно образованные  люди -- редкость, -- отрезал учитель и зашагал
к двери.
     <Нет, я должен во что бы то ни стало его расспросить>, -- решил Жозэ.
     -- Вы знали этого букиниста?
     Преподаватель повернулся и подошел к столику журналиста.
     -- Я  его знал,  как  и все в  городе.  По правде  говоря,  он  не  был
образованным человеком, как это думаете вы.  Он просто был отравлен чтением,
читал все, что попадало под руку. Плохой самоучка.
     -- Почему же?
     Учитель сделал паузу и поднес руку к своему галстуку --  нервный  жест,
который он то и дело повторял.
     -- Да взять хотя бы  наш монастырь. Старик Гюстав, букинист, утверждал,
будто  капители  относятся всего  к  тысяча двухсотому  году,  однако  легче
легкого   доказать,  что  творение   Анскитиля  дошло   до  нас   совершенно
неповрежденным. Я никак не мог ему это втолковать... Да уж что там...
     Учитель развел руками и с глухим вздохом тут же опустил их.
     -- Вы часто с ним разговаривали?
     --  Нет,  редко. В лавчонке стоял такой запах! И вообще он жил в грязи.
За последние полгода  я не виделся с ним  ни разу,  а теперь вот узнал... Но
это вам не  интересно... До свидания,  мосье.  Если  у вас будет  время,  не
забудьте осмотреть монастырь.  Это уникальный памятник, настоящее сокровище,
повторяю вам.
     Преподаватель  отошел от столика. Он шел подпрыгивая, как-то рывками, и
в такт  шагам у него дергались  руки,  а длинные седые кудри рассыпались  по
воротнику.
     Он  ушел. Немного  погодя  Жино  привел в зал старика, который пилил во
дворе дрова.
     --  Несчастный человек, -- объяснил  итальянец. -- Он живет в халупе по
ту сторону железной дороги, на холме, он немой. Кажется, от рождения.
     Жозэ нахмурил брови.
     -- Немой?
     -- Да. От рождения. Он немой от рождения.



     Когда на нашей планете человеку есть что
     сказать, трудность заключается не в том,
     чтобы заставить его сказать, а в том,
     чтобы помешать ему высказывать свои мысли
     слишком часто.
     Бернард Шоу

     Дождь прекратился. Над  Тарном поднялся  туман.  Он налетел на городок,
окутал все улицы, все дома.
     Как  обычно,  часам  к  пяти  вечера,  когда  почти  стемнело,  затихли
грузовики,  начали  закрываться ставни, вспыхнули уличные фонари, усеяв ночь
расплывчатыми звездочками.
     Разошлись по домам щебечущие школьники.
     В кафе наступило непродолжительное оживление:  рабочие по  дороге домой
забегали выпить рюмку белого вина.
     В бакалейных лавках хозяйки  спешили  закупить  продукты  на  следующий
день.
     Прошло несколько часов. Туман сгустился еще больше. Женщины хлопотали в
кухне, накрывали  на стол. За закрытыми  дверями, в теплых квартирах, семьи,
собравшись  вместе,  беседовали.  Возможно,  они  говорили  о  преступлении,
которое вызвало в городе такую суматоху и столько шума. Умер букинист Гюстав
Мюэ, который  никого раньше не интересовал,  а теперь весь  город  толкует о
нем, о его сером доме, о его кухне, где пахнет сыростью, об улице Кабретт, о
стоящих  на ней хибарках с облупившимися  фасадами,  с  трухлявыми дверями и
оконными рамами.
     Это  убийство привлекло  всеобщее внимание. Им заполнены были прибывшие
вечерним  поездом газеты. О нем  говорили в Париже, о нем говорили в Тулузе.
Полиция сбилась с ног. Жены жандармов стали  нарасхват во всех лавках. Но, к
сожалению, пока высказывались одни лишь предположения.
     Жозэ  снова позвонил в  Париж,  поговорил с  д'Аржаном.  Ничего нового.
Много шуток, много гипотез,  ничего точного. В парижских литературных кругах
все ошеломлены. Даже самые серьезные литературные журналы собираются послать
в  Муассак своих корреспондентов.  С  тревогой говорят, что затронут престиж
всей французской литературы. Д'Аржан напомнил Жозэ слова Гастона Симони: <Мы
присудили премию преступнику! Это символично>.
     За ужином учитель не появился. Жино сказал репортеру, что Рессек иногда
ест только один раз  в день. И не из соображений экономии, а чтобы не терять
времени.  Часов  в  пять он  съедал  бутерброд  и,  заперевшись  в  комнате,
углублялся  в   огромные  книги  по  археологии.  Он  готовил  монографию  о
монастыре. Жино видел  в  комнате  преподавателя толстые тетради, исписанные
мелким почерком. <Такого еще никто не написал>, -- утверждал Рессек.
     Жозэ поднялся к себе в номер.
     С нижнего этажа, из зала, до него доносился гул голосов.
     Игроки в карты, в домино  -- обычные вечерние посетители. Жозэ довольно
долго  проторчал с ними в  надежде что-нибудь узнать. Но все без толку. Люди
лишь повторяли  написанное в  газетах. По  правде  говоря, они  букиниста не
знали  и не  слышали о нем  до  самой его  трагической гибели.  Кто  бывал в
захламленной лавке на улице Кабретт? Очень немногие. Безденежные  школьники,
мечтавшие раздобыть у букиниста по дешевке недостающий том <Трех мушкетеров>
или   откопать   какой-нибудь   приключенческий   роман.   Редкие   туристы,
привлеченные в  Муассак  меланхоличным  очарованием старинного монастыря  да
соседними с ним древними домишками. И еще учитель Рессек... Да, он  время от
времени навещал  старика  Мюэ.  Наверное,  рылся среди  потрепанных  книг  в
надежде обнаружить среди всякой макулатуры какую-нибудь редкость.
     Рессек много  беседовал со старым  букинистом.  Они спорили о капителях
монастыря -- к какому  веку они относятся: к одиннадцатому или двенадцатому?
По мнению Гюстава Мюэ, они  были воздвигнуты в  двенадцатом  веке,  никак не
раньше. Рессек был убежден, что  капители старше и творение аббата Анскитиля
хорошо сохранилось до наших дней.
     Очень серьезный, важный вопрос.
     О  чем сейчас  думал  учитель, склонившись  над  своей  рукописью и над
археологическими трудами?  Одним клеветником стало меньше.  Отныне  букинист
лишен возможности отстаивать свою версию о двенадцатом веке.
     Жозэ пожал плечами. Преступление из-за какой-то капители!
     Конечно, бывает всякое, не исключено и это. Человек, одержимый страстью
к науке, может убить. Случались и более поразительные вещи.
     Ну,  а как же  все остальное? Роман?  Гонкуровская премия?  Злосчастное
<Молчание Гарпократа>?
     Жозэ прислушался.
     Гул  голосов  внизу постепенно  стихал.  Посетители  кафе,  и  те,  что
приходили выпить, и  те,  что поиграть  в карты, расходились,  растворяясь в
холодном тумане. В такую погоду люди не засиживаются в кафе.  Да  и вообще в
маленьких  городках  любят в  десять часов запереться  в  своей  квартире на
хороший замок и лечь  в постель. Жино, его  фамилия была  Роберти, наверное,
протирал мраморные столики и  наспех подметал  пол.  Основательную уборку он
делал  по утрам. А его жена подсчитывала доходы. Скоро они поднимутся к себе
в спальню.
     Из-за стены доносились едва слышные звуки: поскрипывание стула,  глухие
шорохи. Вот, кажется, взяли книгу и положили ее на стопку других.
     Жозэ достал  авторучку, записную  книжку и, следуя  своему излюбленному
методу, записал:
     <Бари родился в Муассаке. (Совпадение?)
     Убийца интересуется мной.
     Убийца интересуется <Пари-Нувель>.
     Убийца интересуется поэзией.
     Интересуется ли он архитектурой?
     Богат ли был старик Мюэ?>
     Жозэ,   отложив  ручку,  перечитывал  написанное,   когда  на  лестнице
раздались торопливые шаги. В номер постучали, и Жозэ открыл дверь. Перед ним
стоял Жино.
     --  Там  пришел жандарм.  Он  просит извинить  его  за беспокойство, но
говорит, что ему необходимо срочно повидаться с вами, так как у него  к  вам
серьезное поручение.
     --  Ладно, сейчас  спущусь, --  ответил Жозэ, возвращаясь в  комнату за
плащом, -- кстати, я все равно собирался выйти.
     Жандарм  пришел  по  поручению следователя, который  дожидается  Жозэ в
полицейском участке. Он должен сообщить Жозэ что-то очень важное.
     <Черт побери, неужели есть какие-то новости>, -- подумал Жозэ и ускорил
шаг вслед за жандармом.
     * * *
     Следователь Рамонду, нахмурившись  и скрестив руки  на груди,  стоял  у
железной печки. Взглянув на его  мрачное  лицо, репортер сразу же догадался,
что новости, может, и есть, но вряд ли они прояснят дело.
     -- Добрый вечер, Робен. Садитесь. Ну и погодка!
     -- Добрый вечер, мосье Рамонду. Как дела?
     Следователь пожал плечами и ничего не ответил.
     -- Вы напали на след? -- продолжал расспрашивать репортер.
     --  Не-ет,  --  проговорил следователь.  -- Никакого следа,  есть  одна
бумажка, еще одна бумажка, которая вас очень заинтересует...
     -- Какая?
     Следователь помахал перед глазами репортера довольно плотным желтоватым
листком.
     -- Нате-ка почитайте!
     Репортер осторожно взял листок.
     И вздрогнул.
     На бумажке  было  неумело выведено печатными буквами: <Тому,  кто сунет
свой нос>. А ниже несколькими штрихами были нарисованы череп и кости.
     -- Это шутка, -- сказал Жозэ. -- Где вы это нашли?
     Следователь  ухмыльнулся  и погладил  свою  бородку.  Ошеломленный  вид
журналиста доставлял ему, казалось, горькое удовольствие.
     --  Если  бы  я подобрал этот  листок на  улице,  я  мог  бы, как и вы,
сказать,  что  это шутка. Но я, вернее не я, а  судебно-медицинский эксперт,
обнаружил его в кармане убитого!
     Жозэ опустил голову.
     -- Каково?  Ну, что вы теперь  скажете,  сыщик-любитель? Это похоже  на
угрозу. Сформулировано грубо, но четко. Прекратите, мол, ваше расследование,
иначе...
     --  Ну,  хорошо, мосье  Рамонду,  а в котором  часу была найдена эта...
любовная записка?
     -- Только что. Эксперт  хотел внести в свой акт  некоторые уточнения. Я
просил его подробно  описать, как были произведены выстрелы. У него возникли
сомнения,  и он пошел  снова осмотреть труп. Тут-то, совершенно случайно, он
заметил, что из  жилетного кармана мертвеца высовывается край белой бумажки.
Это и была любовная записка, как вы ее назвали.
     -- Но ведь все карманы были осмотрены раньше?
     -- Конечно, это первое, что делают жандармы.
     Следователь опять ухмыльнулся.
     --  Значит, вы хотите  сказать, -- медленно проговорил Жозэ, -- что эта
бумажка была всунута в карман мертвецу совсем недавно?
     -- По-видимому,  так. Хотя  жандармы, стоящие на карауле, уверяют меня,
что в морг никто  не заходил, не считая, конечно, тех, кто должен там бывать
по долгу службы.
     -- Он приехал сюда, -- стиснув зубы, сказал Жозэ.
     -- Что вы сказали? -- оживился следователь.
     -- Ничего, просто сказал, что это меня очень заинтриговало.
     -- И меня тоже!
     Толстячок принялся  расхаживать по  кабинету.  Он  то скрещивал руки на
груди, то разнимал их, вздыхал, сжимал кулаки.
     --  Я  дал указание просмотреть  регистрационные карточки в гостиницах,
расспросил  соседей  --  ничего.  Никаких улик.  Скажу  вам  откровенно, все
покрыто  мраком. Я, понятно, не прошу вас так же откровенно  высказываться в
ваших репортажах, но это факт. Вы-то хоть напали на какой-нибудь след?
     -- Нет, мне кажется, что я продвинулся не больше вашего.
     -- Вообще, я ничего не понимаю  в этом деле.  В нем  замешаны парижане,
пусть они и распутывают.
     Следователь остановился и положил руку на плечо Жозэ.
     -- Знаете,  будьте поосторожнее. Всем известно, что вы  большой  дока в
подобных делах. Ваша  газета  вас очень расхвалила...  Я того  же  мнения...
Только теперь вам надо остерегаться. Никогда не знаешь, что тебя ждет. Я был
бы крайне огорчен...
     Жозэ улыбнулся.
     -- Вы думаете, этот господин хочет у меня отбить охоту  заниматься этим
делом?
     -- Я вам повторяю, никогда не знаешь...
     -- Нет, -- Жозэ тряхнул головой, -- мне  кажется, все как раз наоборот:
этот господин нуждается во мне.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Жозэ  пересек  площадь Реколле. Домов не было видно, они растворились в
тумане.  Улицы были  пустынны.  Свет фонарей лишь слегка  пробивался  сквозь
плотную завесу, покрывшую спящий город.
     Проходя мимо гостиницы <Розовая гроздь>, Жозэ остановился и взглянул на
это старое здание. В окнах было темно.
     Хозяева наверняка уже легли.
     Учитель,   видимо,   отложил  свои  археологические  исследования:   не
пробивался свет и сквозь щели его ставен.
     Жозэ  медленным  шагом  направился к монастырю Сен-Пьер. До чего же это
тихий уголок!  Вдали темнел  портал  с его каменными скульптурами. Журналист
вспомнил низкий  голос  учителя истории:  <Портал -- это жемчужина, да,  да.
Нечто невообразимое.  Настоящее чудо. На фронтоне -- апокалипсическая сцена.
Боковые стены украшены скульптурами. К великому сожалению,  они  сохранились
плохо>.  Жозэ  уже любовался этими  скульптурами.  В  самом деле, прекрасная
работа. Жалко, что они пострадали от времени, а может быть, в этом повинна и
человеческая небрежность.
     Он  чиркнул  спичкой  и подошел  вплотную к  скульптурам,  так  искусно
высеченным из камня.
     Ветер пригнул пламя и загасил спичку. Здесь он дул со всех сторон.
     Жозэ  чиркнул  второй спичкой, но на этот раз  сам  задул  ее и,  резко
отпрянув, спрятался в тени портала. Кто-то бродил поблизости. Жозэ подождал.
     Нет, пожалуй, он ошибся.
     Ну, ну, укроти свое воображение, говорил он себе, не сочиняй романов...
Сегодня вечером у меня не назначено свидание с мосье Дубуа. Да вообще еще не
известно, в Муассаке ли этот мосье.
     И тут он услышал чьи-то шаги.
     Кто-то  шел -- теперь уже в этом не было  никакого сомнения, -- и шел к
перекрестку.
     Ночной прохожий приближался со стороны железной дороги.
     Может быть,  он заметил пламя спички,  это насторожило его и поэтому он
остановился?
     А потом снова пошел. Улица Кабретт останется у него справа, а сейчас он
пройдет мимо портала.
     Жозэ,  притаившись  в  темноте,  не  шевелился. Он не  спускал  глаз  с
небольшого  освещенного  пространства  --  там  горел   фонарь,  --  которое
загадочный прохожий не мог миновать.
     Шаги стали торопливее.
     Прохожий побежал.
     Видимо, он стремился как можно скорее пересечь освещенный участок.
     И в самом деле, ему удалось сделать это очень быстро.
     Но  в  тот момент,  когда  на  него упал  свет  фонаря,  Жозэ  охватило
невероятное волнение.
     Человек был в зеленой накидке.
     При  беге  накидка  взлетала, и  Жозэ  невольно вспомнил поэта  Гастона
Симони, старого поэта,  чья зеленая накидка была  столь известна в парижском
литературном мире.
     Неужели он приехал сюда, к древнему памятнику, помечтать в эту туманную
ночь среди теней, покоящихся вокруг монастыря Сен-Пьер?
     Еще до того, как прохожий попал  в полосу света,  Жозэ услышал какой-то
металлический звук.
     Человек в зеленой накидке прошел совсем близко от репортера и углубился
в улицу, которая вела к площади Реколле.
     Жозэ колебался: идти за ним? Нет?
     Но его  заинтриговал  металлический  звук.  Он  ринулся  к  освещенному
участку. Похоже было... похоже было, что упала монета...
     Репортер  шарил  глазами  по  мостовой.  Что-то  блеснуло  между  двумя
булыжниками. Он нагнулся и протянул руку.
     Это оказалась в самом деле монета -- золотая, тяжелая, блестящая.
     Но куда же скрылся этот сеятель золотых монет?
     И вот тут события начали развертываться с невероятной быстротой.
     Со стороны площади донесся топот бегущих людей. Чей-то голос крикнул:
     -- Стой!
     Жозэ быстро побежал вдоль тротуара  к  гостинице.  Там, около входа, он
чуть не столкнулся с возникшей из темноты массивной фигурой.
     И тут же его ослепил луч карманного фонарика.
     -- Ах, это вы! -- воскликнул знакомый голос.
     Обладатель  фонарика заглянул в коридор гостиницы и кого-то позвал,  но
кого именно, Жозэ не разобрал.
     -- Все в  порядке, --  ответили из коридора. -- Я его  держу. Он был во
дворе.
     На втором этаже с шумом раскрылись ставни, и в окно высунулось  бледное
лицо учителя Рессека. Наконец в коридоре зажгли свет.
     На первой ступеньке лестницы стоял Жино, он еще не снял пальца с кнопки
выключателя. В глубине Жозэ увидел человека в зеленой накидке, его держал за
руку инспектор полиции.
     -- Интересно, стоящая ли это добыча, -- тихо заметил комиссар, стоявший
рядом с Жозэ.
     Жозэ разглядывал человека в зеленой накидке. Это был тот самый  старик,
которого он мельком видел до обеда во дворе гостиницы, он тогда пилил дрова.
<Несчастный  человек,  --  сказал  о  нем  Жино,  -- он  немой.  Кажется, от
рождения>.
     У старика  было  странное, похожее на маску  лицо, неподвижный  взгляд.
Губы у него слегка дрожали. Из-за берета торчал  клок седых волос.  Несмотря
на свои шестьдесят -- шестьдесят пять лет, он был еще крепок и ловок.
     Накидка,  в  которую  он  завернулся,  была  совсем новой  и  никак  не
подходила к его обтрепанным, забрызганным грязью брюкам и дырявым башмакам.
     -- Ну, иди же! -- сказал инспектор, тряся его за руку.
     Старик все с тем же тупым выражением лица повернулся к полицейскому.
     -- Он вас не слышит, -- сказал Жино и, огорченно вздохнув, спросил:
     -- Что он еще натворил?
     Жозэ подошел к глухонемому  и поднял полу накидки, так, что стала видна
его левая рука.
     Старик  отступил и что-то промычал. Под накидкой у него была  черная от
грязи рубашка и совершенно дырявый джемпер.
     -- Что он держит? -- спросил комиссар, подойдя к старику.
     -- Ну-ка отдай! -- грубо потребовал инспектор, пытаясь  разжать старику
кулак.
     Но тот сопротивлялся.
     -- Отдай! -- повторил инспектор.
     И он  вырвал  из  руки  оборванца что-то  вроде  трубочки, обернутое  в
грязную тряпку.
     Комиссар тихонько свистнул. Жино широко раскрыл глаза.
     Инспектор  развертывал  тряпку.  На  пол  упала  золотая  монета.  Жино
бросился к ней. Жозэ сунул руку в свой жилетный карман.
     -- А вот эту старик обронил на улице, -- сказал он.
     -- Вечер не пропал даром, -- удовлетворенно заметил комиссар.
     Он взял одну из монет и стал внимательно ее разглядывать.
     -- Латинский  союз! Хм!..  Ему  не отвертеться,  он  скажет,  где он их
нашел.
     Жино беспомощно развел руками и покачал головой.
     -- Нет, господин комиссар, он вам этого не скажет, никогда, никогда. Он
глухонемой и дурачок.
     Комиссар нахмурил брови.
     -- Все равно, мы отведем его в участок.
     --  Скажите, комиссар,  вы  уже  давно  выслеживаете этого субъекта? --
вполголоса спросил Жозэ.
     -- Нет, -- виновато улыбаясь, ответил  комиссар,  -- следователь просто
поручил мне проследить, благополучно ли вы добрались до дома. Как видите, мы
не  зря  потрудились.  Нам  удалось  застукать  Фризу...  Да,  его здесь так
называют, я даже забыл  его настоящую  фамилию. А я-то  считал, что он такой
безобидный, но...
     -- Трудно будет вытянуть из него что-либо, -- заметил репортер.
     -- Надо все же попробовать.
     Жино, слушавший разговор, с улыбкой подошел к ним.
     -- Господин комиссар, я могу попытаться узнать то, что вам нужно. Я его
хорошо  знаю,  и со мной он не  дичится... Он приходит ко мне пилить  дрова.
Иногда я  ему даю тарелку  супа.  Он  меня  в  общем понимает... Правда,  не
всегда.
     -- Давайте,  -- проговорил Жозэ, -- спросите его, где он  нашел золотые
монеты.
     <Не такой уж этот Фризу дурачок, -- подумал репортер, -- раз он пытался
спрятать от нас свое богатство!>
     Жино повернулся к старику  и, показывая  пальцем  на  золотые монеты, с
расстановкой произнес:
     -- Скажи, Фризу, где ты их взял?
     Глухонемой замычал, неуклюже пританцовывая в своих грязных башмаках.
     Жино взял  из рук  инспектора одну  монету  и подбросил ее,  пристально
глядя на глухонемого:
     -- Красиво, правда, красиво,  тебе нравится?  Скажи  мне,  Фризу,  будь
хорошим, я тебе дам большую тарелку супа.
     Старик  взволновался,  у  него еще сильнее  задрожали  губы.  Он сделал
попытку вырваться.
     -- Отпустите его! -- приказал комиссар инспектору.
     Старик,  почувствовав  себя  свободным,  снял с себя накидку и  вытянул
вперед руку. Никто не понимал, чего он хочет.
     Итальянец объяснил:
     -- Он просит, чтобы вы отошли назад.
     Все отодвинулись.
     Фризу расстелил накидку на  полу, выпрямился, с большим трудом  --  это
было  видно -- напряг  свои  мысли, опять замычал и протянул руки к  золотым
монетам.
     -- Не мешайте ему, -- сказал комиссар.
     Глухонемой  взял  монеты,  сел на корточки и разложил монеты на зеленой
материи.  После  этого  он  поднялся  и   отступил,  как  художник,  который
удовлетворен своей работой и хочет полюбоваться ею издали. Странная это была
картина:  в глубине коридора стояли Жино  и  инспектор, у выхода --  Жозэ  и
комиссар, а между ними на полу лежала зеленая -- при электрическом свете она
казалась особенно  яркой -- накидка, на  которой  сверкали монеты.  Старик в
лохмотьях стоял, слегка склонив туловище вперед, и глаза его бегали от одной
монеты  к  другой. Казалось, он  впитывал  в  себя теплый блеск драгоценного
металла.
     -- Что  это означает? --  негромко спросил  комиссар.  --  Я  ничего не
понимаю. Попросите его объяснить.
     Жино принялся жестикулировать.
     -- Фризу, что ты хочешь сказать? Что ты хочешь сказать?
     Старик  опять  замычал  и вытянул  раскрытые ладони  к  этой  необычной
выставке.
     Потом  он  неожиданно  шагнул  к  выходу,  намереваясь  уйти.  Комиссар
задержал его.
     -- Бесполезно настаивать, -- сказал инспектор. --  Мы ничего из него не
вытянем. Что нам с ним делать, господин комиссар?
     -- Отведем его все-таки в участок.
     Комиссар вышел  на улицу, Жозэ --  вслед за ним. Жино стоял у лестницы.
Он был поражен, что  не смог  добиться от глухонемого никакого объяснения. С
верхней ступеньки лестницы женщина с увядшим  лицом меланхолично смотрела на
происходящее. Она появилась бесшумно и за все это время не раскрыла рта.
     * * *
     Комиссар и Жозэ подождали,  пока выйдут  инспектор с Фризу.  В коридоре
погас свет. Комиссар направился было к центру города, но Жозэ остановил его:
     -- Погодите,  давайте поведем Фризу на  улицу Кабретт.  Может  быть, он
что-нибудь вспомнит.
     -- Правильно.
     Они миновали монастырь и дошли до  перекрестка. Тут старик замычал.  Он
хотел идти в сторону железной дороги, проходившей за церковью.
     -- Он  хочет  домой, --  объяснил  инспектор. -- Он живет  вон  там, на
холме, в деревянном сарае.
     Комиссар  взял  Фризу  под  руку  и  потащил  его  налево,   но  старик
сопротивлялся. Было свежо, и ему набросили на плечи накидку.
     На углу улицы Кабретт глухонемой  опять замычал  и остановился. Сколько
его не тянули вперед,  он не двигался с места. Он  явно боялся идти в темную
улочку, словно мог там кого-нибудь встретить.
     --  Не надо  настаивать, --  сказал Жозэ, глядя,  как  старик мечется в
темноте. Полы  его накидки взлетали, и это делало его похожим на привидение,
на  какое-то  таинственное, непонятное существо, которое возникло  в  ночи и
стремилось  вновь  в ней  раствориться, существо,  у которого никогда ничего
нельзя будет узнать.
     Точно так же, как  у покалеченных, неподвижных статуй, которые украшали
вход в монастырь в пятидесяти метрах отсюда.
     Да и в самом деле, разве статуи могут что-нибудь сказать?



     У черепахи твердая походка, но стоит
     ли из-за этого подрезать крылья орлу.
     Эдгар По

     Старая тетка Бари,  несмотря на  свои семьдесят  лет,  была  еще  очень
проворна. Она приняла  Жозэ  в  гостиной,  расположенной  рядом  с прихожей.
Комната  была заставлена  мебелью -- глубокие  кресла, пуфы,  мягкие стулья,
столики с  выгнутыми  ножками, и на  них разнообразные безделушки. На стенах
висело множество картин в позолоченных рамах. Жозэ с первого  взгляда понял,
что  все  это мазня,  собранная каким-  нибудь  родственником,  увлекавшимся
живописью.
     От  гостиной  веяло уютом прошлого столетия.  Здесь  было  очень чисто.
Нигде ни пылинки, и  все же казалось, что гостиная  покрыта  пылью,  которая
легла еще в 1895 году.
     Взгляд репортера шарил по  комнате -- пожелтевшие от времени фотографии
в  рамках, коробки  из  ракушек,  гипсовые и глиняные  статуэтки, ларчики  с
разной мелочью, старинные  коробки из-под  конфет, на  некоторых из них  еще
сохранились выгоревшие от времени ленточки.
     Мадам  Лорис  была  полной,  розовощекой  дамой  небольшого  роста.  Ее
поразительно  молодые  для  ее  возраста  руки при каждом  слове взлетали  в
воздух. На  ней  был черный жакет  с фиолетовой  отделкой.  Тяжелое агатовое
ожерелье глухо постукивало на ее груди.
     --  Да,  бедный мальчик нечасто навещает меня,  -- говорила она,  --  я
знаю, в Париже у него очень  много  работы. Париж, Париж... Да и вообще, это
такая профессия! Он подписал меня на свою газету, и я, знаете ли, читаю ее с
интересом.  Вас  я  тоже  знаю по  вашим репортажам.  Ведь  в провинции  так
скучно... Ах, как, должно быть, интересно жить в Париже! Вам повезло,  мосье
Робен, я вам завидую...
     Мадам Лорис  говорила очень быстро, с  южным  акцентом, как все местные
жители. Она даже не  пыталась связно излагать свои мысли  и лишь вздыхала да
улыбалась между фразами.
     -- Этот  дом,  естественно, достанется ему.  Ведь  у  меня, кроме него,
никого нет. Кстати, его комната вон там, по ту сторону прихожей.  Она всегда
готова его принять... А  я сплю на  втором этаже. Дом-то не очень большой...
Шесть комнат и фруктовый  сад...  Здесь  очень  мило.  Макс обожает сад. Ему
следовало  бы приезжать сюда почаще, чтобы отдохнуть от суматошной парижской
жизни.  Не правда ли, мосье?  Выпейте еще немного  малаги. В самом деле,  не
хотите? Выпейте... Это очень  старая бутылка. Когда-то у  нас был прекрасный
винный  погреб.  Мой муж  очень дорожил им. Да,  все это  так  печально. Вся
страна  взбудоражена...  Да  и  я  сама,  как  я  вам  уже  говорила,  очень
неспокойна.
     -- Мне думается, что нет причины волноваться.
     -- Вам легко  так  говорить, вы ведь  молоды и такие  вещи  на  вас  не
производят впечатления.
     -- А вы уверены, что прежде, чем лечь спать, вы задвинули засов?
     -- Ох, теперь я уже ничего не знаю...
     Старушка тяжело вздохнула.
     --  Я ведь  так рассеянна.  Подумать только, воры проникли ко мне  в ту
самую ночь, когда был убит этот несчастный старик.
     Какая доля правды  была в  том, что поведала эта  розовощекая  дама?  В
самом ли деле в ее дом забрались воры?
     В ее рассказе была одна тайна. В тот день она, как обычно, часов в пять
вышла за покупками. Вернулась уже в темноте, съела свой легкий  ужин и пошла
спать.  До  этого она заперла входную дверь и  задвинула  засов.  Ночью  дул
сильный ветер.
     --  Да, я отлично помню. Мне казалось,  что  дом вот-вот  обрушится.  Я
вообще-то не трусиха, но в тот вечер,  признаюсь,  меня то и дело охватывала
мелкая дрожь. Я не люблю, когда бушует ветер. И вот, представьте себе, как я
удивилась,  когда  утром  увидела,  что входная дверь  открыта,  то  есть не
настежь,  вы меня  понимаете, но засов  не был задвинут и замок  оказался не
заперт. Вот как. Неужели я забыла повернуть ключ и задвинуть засов? Никак не
могу вспомнить.
     -- Но у вас ничего не похитили?
     -- Нет, у меня ничего не пропало. Деньги я дома не храню. Да и вообще я
небогата. Все  осталось на  месте. Поначалу  эта история  с засовом немножко
растревожила  меня, не  сказать,  чтобы  я очень  перепугалась...  Просто  я
упрекнула себя: ты  стала рассеянна,  впредь постарайся быть повнимательнее.
Но когда утром я раскрыла газету и узнала об убийстве  букиниста, да  еще  в
его собственной лавке, тут, признаться, меня охватил страх...
     Понизив голос, старушка добавила:
     -- И до сих пор я боюсь...
     -- Для этого нет никаких оснований, -- успокоил ее Жозэ. -- Дверь у вас
крепкая. Только не забывайте запирать ее на  ключ. А сейчас тем более можете
быть спокойны, город наводнен жандармами, полицейскими инспекторами...
     -- Ну и времена, -- вздохнула старушка.
     Репортер поднял стоявшую  перед ним на столике рюмку с малагой и, вертя
ее, любовался игрой вина.
     -- Я думаю, это все ваша рассеянность. Трудно поверить, чтобы к вам мог
проникнуть грабитель, если дверь  была  наглухо  заперта. Ведь снаружи засов
нельзя отодвинуть?
     -- Конечно, нет!
     -- Значит, одно из двух: или вы забыли запереть дверь, и тогда вряд  ли
можно предположить,  что  об  этом немедленно  узнал грабитель,  или  же  вы
задвинули засов и  повернули  ключ в замке, и тогда никто  не  смог бы к вам
проникнуть, не взломав дверь...
     И Жозэ добавил с улыбкой:
     -- Никто не мог бы проникнуть, а... тем более выйти!
     --  Но  мне все-таки кажется, что  я заперла  дверь,  -- насупив брови,
проговорила мадам Лорис.
     Жозэ  встал, чтобы попрощаться. Пожилая  дама предложила ему еще  рюмку
малаги. Он отказался. Он больше  не может задерживаться, у него нет времени,
и он просит его извинить. Максу Бари он сообщит, что его тетя чувствует себя
великолепно.
     -- Скажите ему, что я перепугалась грабителей и ему следовало бы почаще
меня навещать.
     Жозэ и  мадам Лорис стояли в прихожей. Здесь  тоже все было  заставлено
самой  разнообразной мебелью и стены были  увешаны бездарными  картинами  --
большими и маленькими. Жозэ нравился стоявший  здесь  легкий  запах жареного
лука  и воска.  Мадам  Лорис  тихонько  пританцовывала,  ее  руки  то и дело
взлетали в воздух, а с лица ее не сходила улыбка. У нее были  голубые, очень
светлые и очень молодые глаза.
     -- Мосье, я  не  осмеливаюсь вас задерживать, --  говорила она.  -- Вас
ждет  работа  и  вы приехали  в  Муассак  не  для  того,  чтобы расследовать
легкомысленное поведение пожилой женщины...
     -- Простите, могу я  попросить вас об одном  одолжении, --  сказал Жозэ
неуверенным тоном.
     -- Пожалуйста, я к вашим услугам, -- любезно ответила мадам Лорис.
     -- Мне  бы хотелось  пройтись по  дому. Познакомиться  с  расположением
комнат...
     Добродушная дама была явно обеспокоена.
     -- Неужели вас так заинтересовала история с дверью? Вы меня пугаете.
     -- Да нет,  -- успокоил ее  Жозэ.  -- Клянусь вам, что ничего не знаю и
ничего  не  предполагаю. Я убежден, что вы забыли задвинуть засов. Но у меня
есть свой метод, я его строго придерживаюсь: никогда ничем не  пренебрегать.
Нет ничего маловажного, нет незначительных подробностей. Мною руководит, так
сказать, профессиональный долг. Только и всего.
     Мадам Лорис погладила свое ожерелье и, казалось, задумалась над словами
Жозэ.
     -- Ну что ж, -- вздохнула она, -- следуйте за  мной, прошу вас. Направо
-- маленькая гостиная, здесь вы уже были. За ней столовая. Красивая комната,
правда?
     Столовая -- большая и  светлая --  была  обставлена  старинной  мебелью
красного дерева. Правда, здесь тоже  было много лишнего, но в такой огромной
комнате это не ощущалось так, как в гостиной.
     -- А библиотека у вас есть? -- тихо спросил Жозэ.
     -- Есть, но не в  столовой. Она в комнате Макса.  Я  вам ее  покажу. Ее
начали собирать еще во времена Людовика  XIII или примерно  в ту эпоху.  Муж
очень ею гордился. Вот кухня.
     Кухня  была длинной и узкой, пол в ней был выложен красной плиткой. Над
раковиной сверкало внушительное количество кастрюль и медных котлов.
     -- Если угодно, вернемся в прихожую. У  выхода -- комната для прислуги.
Но  с  тех  пор, как  я  живу одна, я не держу  прислуги.  Ко  мне  приходит
поденщица для уборки. И я сделала в этой комнате кладовую...
     Мадам Лорис рассмеялась:
     --  Да,  я  храню там фрукты и  картошку.  Там  же у  меня сохнут пучки
лечебной травы. Максу это очень нравится. Когда он приезжает, он обязательно
открывает туда дверь и долго вдыхает запахи... Он говорит, что я консервирую
лето. Вот, взгляните, но здесь, конечно, беспорядок.
     Жозэ  увидел  гору  картофеля,  аккуратно  сложенные  в  решета  груши,
свисающие с потолка пучки листьев.
     -- И правда, очень приятная смесь ароматов, -- заметил репортер.
     -- А теперь пройдем в комнату Макса. Она выходит в сад. Входите, мосье.
Вот библиотека, о которой я вам говорила. Письменный  стол  тоже принадлежал
моему мужу.
     Жозэ внимательно огляделся.
     В углу стояла широкая удобная низкая кровать, в противоположном углу  -
- кожаное кресло. Темные стеллажи тянулись  вдоль  одной  из стен. На полках
стояли книги в строгих коричневых переплетах из кожи.
     -- Наверху  --  книги моего покойного мужа, -- сказала  мадам Лорис. --
Книги по  праву.  Он  был  адвокатом. Я  никогда к ним не  притрагиваюсь.  Я
пользуюсь  только  нижними  полками, там стоят  книги Макса.  Все  романы да
стихи. Я очень люблю поэзию. В этом Макс пошел в меня... Но ему некогда...
     Жозэ подошел к письменному столу, где  царил полный порядок.  Посредине
стояла  настольная  лампа  с  зеленым  абажуром.  На  подставке  лампы  была
кнопка-выключатель.  Справа  стопкой  лежали   бумаги  и  папки.  Слева   --
авторучка, книга, оловянная пепельница, нож для  разрезания  книг  и  разные
другие мелочи.
     -- Я  прихожу сюда  писать письма, --  объяснила старушка.  -- А  когда
приезжает Макс, он складывает свои  рукописи в  ящик.  Но я их не трогаю, он
этого не любит.
     Пепельница была забавной -- маленький пароходик.
     -- А теперь пройдем на второй этаж.
     -- С удовольствием, -- ответил Жозэ.
     Он еще раз окинул взглядом  кабинет, присел на корточки и  заглянул под
стол. Потом собирался последовать за  мадам Лорис, но  передумал и склонился
над пепельницей.
     -- Любопытная вещичка, мадам Лорис, -- сказал он.
     --  Нельзя сказать, что она красивая,  но Макс уверяет, что  она  очень
удобная. Вы же знаете, он много курит. Ох, когда он здесь, в кабинете всегда
страшно накурено.
     Жозэ  осторожно  засунул  в  пепельницу  два пальца  и  извлек  из  нее
несколько клочков бумаги.
     -- Простите меня, мадам, за мое любопытство.
     -- Прошу вас. Я просто забыла выбросить пепел.
     Жозэ обернулся к окну, которое выходило в сад.
     -- Летом, наверное, в этой комнате особенно приятно.
     -- Вы правы, -- подтвердила старушка. -- Но сейчас газон пожелтел, да и
на деревьях осталось мало листьев.
     -- Такой кабинет -- мечта для поэта, -- продолжал Жозэ.
     -- Да, да, мой племянник говорит то же самое...  Когда я  вхожу сюда, я
забываю о Париже, -- вот его слова. Кстати, все его рукописи хранятся здесь.
     -- Вы их читаете?
     -- Иногда.
     Она подошла к столу и выдвинула один из ящиков.
     -- Смотрите, вот все его стихи. Да он, наверное, говорил вам о них.
     Старая дама достала тетрадь в твердом  переплете, на которой тушью было
выведено: <СТИХИ>.
     --  Кажется,  этот сборник  он  составил два  года  тому  назад,  когда
приезжал сюда отдыхать на месяц.
     Она принялась листать тетрадь.
     Жозэ склонился за ее плечом.
     Мадам  Лорис  задержалась на  оглавлении.  Названия стихотворений  были
переписаны и перенумерованы мелким и твердым почерком, хорошо знакомым Жозэ.
     -- Названия выбраны с большим вкусом, -- заметил Жозэ.
     -- Вы правы, -- с гордостью проговорила мадам Лорис.
     Но  репортер  уже  не  слушал  ее, он  читал  и перечитывал последнюю в
оглавлении строку: <Стр. 87. ``Волшебство молчания''>.
     -- Мне бы хотелось прочесть последнее стихотворение, -- сказал он.
     -- Пожалуйста.  Посмотрим, вот восемьдесят третья страница, восемьдесят
пятая...  Видимо,  он ошибся,  когда нумеровал...  Хотя  нет... Как странно.
Последнего стихотворения нет. Наверное, оно  ему не понравилось, и он вырвал
страницу. Но остальные стихи -- прекрасны...
     * * *
     Вот что набросал Жозэ в своей записной книжке:
     <1. О Фризу.
     У Фризу было обнаружено четырнадцать золотых монет Латинского союза.
     Такая же монета была найдена рядом с трупом.
     На Фризу была зеленая накидка, похожая на накидку Гастона Симони, члена
Гонкуровской академии.
     Фризу притащили на место преступления. Жаль,  что он не может говорить.
Глухонемого Фризу привели в дом, где был убит Гюстав Мюэ?!?!
     Фризу, совершенно  очевидно, неспособен  ничего  объяснить. Он  даже не
может ответить <да> или <нет>, то есть кивнуть  или покачать головой.  Очень
досадно.
     В  доме  убитого  Фризу повторил  то,  что сделал  в первый  вечер.  Он
расстелил накидку на полу  и разложил на ней золотые монеты.  На его взгляд,
получается очень красиво.
     Где он расстелил накидку? На том месте, где был труп?
     2. О Бари.
     Бари -- главный редактор <П.-Н.>.
     Бари -- поэт.
     Бари любит природу и покой.
     Б. родился в Муассаке.
     Он хранит свои стихи в Муассаке.
     Одно стихотворение Б. было найдено на кухне убитого.
     Это страница 87. <Волшебство молчания>.
     Страница была вырвана (недавно?) из сборника <Стихи>.
     3. О Дубуа.
     Является ли Дубуа убийцей?
     Каковы побудительные причины?
     Смелое   предположение:   преступник   умышленно   навлекает  на   себя
подозрения, оставляет улики именно для того, чтобы не заподозрили его, чтобы
сказали: <Нет, это исключено>. (Небывалое в уголовной практике!)
     4. Не  стоит огорчаться. Обратить внимание на самые обычные вещи. Из-за
деревьев леса  не видно. Не  торопиться. Все проверить  и только  тогда идти
дальше>.



     Да отступит оружие перед тогой.
     Цицерон

     Дождь внезапно прекратился. Налетевший с севера ветер высушивал грязные
мостовые, лужи, крыши.
     На  чистом,  удивительно  бледном небе замигали звездочки. Приближалось
время  заморозков.  Скоро  с  виноградных  кустов  упадут последние  красные
листья.  Съежившиеся  и потрескавшиеся  от  ночных  заморозков, они наполнят
канавы в виноградниках, а голые поля наденут свой серо-бурый зимний наряд.
     В тот  вечер Жозэ сидел  у  себя в  номере.  Только что кончился  ужин,
прошедший,  как всегда, почти в  полном  молчании.  Учитель ел, уткнувшись в
свою тарелку,  и не  проронил ни слова. Хозяйка бесшумно сновала из кухни  в
столовую и обратно.
     Посетителей было мало. Холод разогнал людей по домам. Жозэ был рад, что
выбрал  эту  второразрядную  гостиницу,  хотя здешняя кухня, как  он  теперь
узнал,   пользовалась   весьма   неважной   репутацией.   Собратья  по  перу
остановились  в более привлекательных отелях,  расположенных  поблизости  от
почты и полиции.
     В  гостинице  <Розовая гроздь> для Жозэ было два преимущества:  он  был
огражден  от докучливых коллег,  и,  кроме  того,  улица Кабретт  находилась
рядом, а Жозэ любил <вжиться> в обстановку; он старался не упустить ни одной
мелочи, связанной с делом, которым он занимался. Здесь он имел возможность в
любой час дня и ночи пойти на место преступления.
     Репортер  сидел  на  кровати,  накинув  на  плечи  плащ;  гостиница  не
отапливалась -- хозяин  просил его  извинить, завтра он  привезет  дрова и в
камине будет пылать яркое пламя,  но сейчас у него дров мало, совсем мало, и
они нужны для кухни...
     Завтра...
     <Завтра,  -- размышлял Жозэ,  -- меня наверняка здесь не будет>. Ему не
терпелось вернуться в Париж и посмотреть, как развертываются события там.
     Пока что было исписано много бумаги  -- репортеры и хроникеры упивались
этим делом. Говорили,  что министр  юстиции выразил  желание познакомиться с
произведением  Дубуа. Какая-то вечерняя  газета  даже  объявила,  что  будет
печатать  роман  <Молчание  Гарпократа>.  Но  жюри Гонкуровской премии после
нескольких  заседаний  вынесло  решение  передать  все  экземпляры  рукописи
нотариусу.   Официальное   сообщение   гласило:   <Во  избежание   возможных
злоупотреблений  с  корыстными  целями - -  наживы и  рекламы, а также ввиду
того, что здесь задеты честь и достоинство французской литературы...>
     Что же  касается следствия, то оно  не продвинулось  ни на шаг. Газеты,
конечно,  поспешили раструбить об аресте Фризу, о том, что у него обнаружили
четырнадцать золотых монет. Сумма  невелика -- всего около шестидесяти тысяч
франков. Но убийца  ли Фризу?  Способен ли он пользоваться  револьвером? Все
терялись  в  догадках,  так  как глухонемой  старик ничего  не мог  сказать.
Журналисты злорадно  подчеркивали,  что,  <как  это  ни странно,  но даже их
коллега, всецело занявшийся этой драмой, не в состоянии ее разгадать>.
     Некоторые парижские газеты не преминули сопоставить тот факт,  что  и у
Фризу и  у поэта, члена  жюри, Гастона Симони,  одинаковые зеленые  накидки.
Симони  осаждали  репортеры, засыпая его нескромными  вопросами, касающимися
его гардероба.  Симони сперва  злился, но потом все же ответил, что  у  него
всего две накидки из зеленого сукна  и накидка, обнаруженная в Муассаке, ему
не принадлежит.
     Одна загадка особенно мучила Жозэ: как попали  в печку букиниста стихи,
вырванные  из  тетради  Бари? Репортеру удалось убедить следователя Рамонду,
что этот факт не имеет большого значения и, во всяком случае, пока лучше его
не  предавать  широкой  огласке. Трудно было  сказать, умышленно  ли  сунули
листок в золу и потом забыли его вынуть или же он туда попал случайно.
     На  покрытой  пылью  мебели  в  квартирке букиниста  были обнаружены  и
сфотографированы  отпечатки пальцев. Но  их оставил человек в перчатках. Да,
убийца принял все меры  предосторожности. Нашли также  следы ног. На грязном
потрепанном коврике перед  кроватью был примят ворс, и следы там  выделялись
особенно  четко. Но они  были  оставлены женскими туфлями  тридцать седьмого
размера. Такой же след оказался  на одном из комодов. Там же, на комоде, и в
лавчонке  за прилавком были  обнаружены  следы  мужской обуви сорок  второго
размера. По мнению комиссара  -- он первый и увидел эти следы, -- убийца или
убийцы  взобрались  на комод, чтобы  осмотреть висевшие на стене  полки,  на
которых стояли поломанные безделушки и валялась пыльная макулатура.
     Вот  эти  следы  да  еще золотые монеты и  сам Фризу  были единственным
достижением следствия.
     <Может быть,  в  это  дело замешана  женщина? А  почему  бы и  нет?> --
размышлял Жозэ.
     Этот  запутанный  клубок  разных  обстоятельств  носит   чисто  женский
характер. Жозэ вспомнил  хохот в  телефонную трубку. Это мог быть  и женский
голос.  Да и  вообще все вместе --  желание поиздеваться, бросить вызов, все
усложнить, запутать...
     Жозэ  покачал  головой. Одни  лишь предположения,  туманные догадки, не
обоснованные никакими  вескими доводами.  Надо отсеять  все,  что сбивает  с
правильного пути, и заняться только самыми простыми и бесспорными уликами.
     * * *
     Размышления Жозэ были прерваны звуком тихих шагов в соседней комнате, в
номере  Рессека. Кто-то,  скорее всего  сам учитель, осторожно пробирался по
комнате,  но  его  выдавал скрип  половиц.  Все  знают,  как скрипит  пол  в
гостиничных  номерах. Идешь  чуть ли не по воздуху и кажется, что никто тебя
не услышит,  как вдруг  на другом  конце комнаты  раздается страшный  треск,
такой, будто сейчас все рухнет.
     Жозэ прислушался.
     Скрип продолжался. Потом осторожно  открыли  дверь.  Шаги  удалились  в
сторону лестницы. Жозэ  немедленно потушил свет, ринулся  к окну и приоткрыл
его.
     Из гостиницы вышел Рессек.  Жозэ  узнал  его  долговязую  фигуру. Своей
подпрыгивающей походкой он шел в сторону монастыря.  Видимо, ботинки у  него
были на  каучуке  или  на резине, потому что шагов не  было слышно. Он  шел,
прижимаясь к темным стенам домов, и почти сливался с ними.
     Жозэ застегнул плащ и спустился.
     Интересно, куда пошел учитель истории?
     Это  необходимо выяснить. Может  быть, ему  вздумалось  навестить кого-
нибудь -- коллегу или друга? Ну, а все эти предосторожности? Просто чтобы не
разбудить людей?
     Жозэ перешел  на противоположную сторону улицы и крупным шагом бесшумно
бросился  вслед  за Рессеком.  Он  выйдет  справа  от знаменитого  портала с
барельефами, а учитель -- слева.
     Вскоре Жозэ остановился.
     Он потерял Рессека из виду, не слышал его шагов. Куда же тот девался? У
Жозэ было  великолепное зрение, но он тщетно пытался что-нибудь разглядеть в
ночной мгле. И вдруг  он понял:  Рессек зашел  в портал. Он, конечно,  знает
каждую  деталь портала, но, видно, не  смог отказать себе в удовольствии еще
раз им полюбоваться.
     <Хоть бы зажигалкой чиркнул, -- подумал репортер. -- Ведь  он же ничего
не видит>.
     Но вот из темного портала  донесся легкий шорох, и репортер догадался -
-  учителю  не  нужен  был  свет,  он  трогал  руками  высеченные  из  камня
скульптуры, гладил их -- словом, любовался ими на ощупь, как слепой.
     В  ушах  Жозэ  звучал  низкий голос  Рессека:  <Боковые стены  украшены
скульптурами.  К великому сожалению, они сохранились плохо. Слева --  демоны
пытают  Скупость  и  Прелюбодеяние.  Наверху  -- пиршество  богача  и смерть
Лазаря...>
     Жозэ  не двигался, он  следил  за учителем. А  тот  все гладил и гладил
священные камни, влюбленно водил пальцами по несколько потерявшим от времени
свою четкость фигурам, высеченным из камня более семисот лет назад.
     Что такое? Что все  это значит? Неужели следует приобщить к делу и этот
монастырь с его порталом?  Конечно, убийца не мог не знать  этого  памятника
старины с его скульптурами.
     Ну и что из этого?
     Скупость и Прелюбодеяние? Пиршество богача? Ну а почему бы и нет?
     Скупость. Говорят  же,  что  букинист  был скрягой, что  он копил  свою
жалкую ренту.
     Прелюбодеяние? Нашли же в его доме следы женских туфель. Не замешана ли
в это  дело женщина?  Недаром говорится  -- во всем  виновата женщина. Может
быть, старинная поговорка и права.
     А при чем тут пиршество богача?
     Из мглы портала  возникла длинная  и нелепая тень учителя и устремилась
влево, в сторону улицы Кабретт.
     Жозэ, крадучись, пошел за учителем.
     Здесь все было объято сном.
     Впереди горел  фонарь, при его свете вчера репортер увидел  человека  в
зеленой накидке. Но  Рессек  старательно обошел освещенный участок и свернул
налево. Значит, сейчас он уже на улице Кабретт.
     До чего  же здесь было темно!  Никаких  признаков жизни.  Дома  чернели
сплошной  стеной,  и  лишь  наверху, между  домами,  тянулась узкая  полоска
светлого неба, усеянного изящными звездочками.
     <Типичное разбойничье логово>, -- подумал Жозэ и удивился тому, как эта
мысль пришла ему в  голову только сейчас.  До сих  пор он замечал здесь лишь
навеянную  веками тишину,  живописную нищету этого  трухлявого квартала.  Он
как-то  не  задумывался над  тем, что  здесь несколько  дней назад  был убит
человек  и что выбранное преступниками место как  нельзя лучше подходило для
сведения счетов в полной тайне.
     Жозэ  обернулся, долго вглядывался  в темноту,  посмотрел  по сторонам,
прислушался. Из темной  улочки доносились осторожные шаги учителя. Вскоре их
не стало слышно.
     Рессек углубился в тупик. Теперь уже не было никаких сомнений -- он шел
к дому букиниста, туда, где было совершено преступление.
     * * *
     Дойдя до тупика, репортер притаился за углом.
     Вообще-то  учитель  должен был быть далеко. А вдруг  он  придержал шаг,
проверяя, нет ли кого поблизости?
     Жозэ  знал, что сейчас у дома букиниста  охраны нет. Видимо, и  Рессеку
это   было  известно.   Следователь  Рамонду  принял  такое  решение,  чтобы
освободить  своих подчиненных  от  ночного  дежурства. К  тому  же  дом  был
тщательно  обыскан, и в нем не  осталось  ничего  ценного.  Так,  во  всяком
случае,  считал  уголовный  розыск.  Ну, а учитель, подумал Жозэ,  возможно,
придерживается иного мнения.
     Наконец репортер  осмелился высунуть из-за  угла  голову  и заглянуть в
тупик.
     Никого!
     Учитель исчез.
     В глубине тупика, зажатый двумя  глухими стенами, стоял серый домишко с
ветхой,  покосившейся крышей, маленьким кухонным  окном и двумя дверями -- в
лавку и в коридор.
     Жозэ задумался.
     Учитель  направлялся к этому дому. Он не мог перелезть через стены,  не
мог их  обойти. Раз его нет на улице,  значит, он  вошел в  дом. Значит,  он
открыл дверь дома, где был убит букинист!
     Он ее отпер и закрыл за собой, чтобы его случайно не обнаружил патруль.
Оставалось одно  -- с  крайней осмотрительностью подойти  к дому и выяснить,
что учителю там нужно.
     Осторожно ступая по мелкому щебню, Жозэ крался вдоль домов.
     Прыжок  -- и Жозэ очутился  у самого входа. Затаив дыхание он  прильнул
ухом к рассохшейся двери.
     Да, учитель был в доме. Жозэ слышал тихие шорохи, легкие шаги.
     Рессек двигался медленно, стараясь ничего не задеть.
     Сперва он зашел в кухню,  потом  шаги  стали еще тише. Учитель прошел в
комнату. Что он искал? А вдруг из комнаты  он сразу же выйдет на улицу? Жозэ
на всякий случай отошел от двери и притаился у кухонного окна.
     До его слуха снова донесся шорох. По-видимому, учитель начал вести себя
более уверенно.  Ему казалось, что  он  тут один, без каких-либо свидетелей.
Скрипнул стул. Наверное, Рессек нечаянно задел его.
     Учитель  вышел  из комнаты и остановился  в коридоре. Вдруг под  дверью
появилась полоска  света.  Жозэ  догадался,  что  учитель обшаривает  дом  с
помощью карманного фонарика.
     Что-то спрятанное букинистом? Или же что-то оставленное либо потерянное
убийцей?
     Но как учитель  проник в дом? Естественно,  пользуясь  ключом.  Другими
словами, у него есть ключ от дома.  Правда, замок на двери самый обычный, но
все же надо было подобрать ключ и вообще подготовить свой приход так,  чтобы
никто не знал.
     Шаги стали глуше. Теперь учитель осматривал лавку.
     Что  делать? Войти  в  дом?  Это  не так-то просто... Или же оставаться
здесь  и ждать? Но  тогда может случиться, что он  так  и  не узнает,  зачем
Рессек пришел сюда.
     Жозэ заставил себя сосредоточенно все  взвесить. На несколько  минут он
забыл, где находится,  забыл о холодной ночи, об этом  зловещем и загадочном
квартале, о странных подробностях своей молчаливой погони от самой гостиницы
до дома, где было совершено убийство.
     Поразмыслив, Жозэ принял решение. Он вернулся  к двери и снова прильнул
к ней.
     Учитель все еще оставался в лавке. Судя по всему,  поиски затягивались.
Впрочем,  в лавке  столько книг, тысяча  закоулков  и,  вероятно,  множество
тайников. А  если перелистать каждую книгу  или хотя бы тщательно  осмотреть
полки,  на  это  уйдет  очень  много времени -- несколько  часов,  наверное.
Учитель, кажется, этим и занят.
     Жозэ медленно протянул руку к дверной ручке. Дверь может заскрипеть. Ее
надо толкать очень осторожно и  открыть совсем  небольшую щель, чтобы только
протиснуться. Секунды шли за секундами.
     Дверь скрипнула.
     А  ведь  Жозэ был  очень осторожен.  Но  старые петли  давным-давно  не
смазывались.
     В приоткрытую дверь репортер увидел слабый свет,  струившийся из лавки.
Вдруг раздался какой-то шум,  вслед за  этим с глухим  стуком рухнули книги.
Свет погас.
     Шли секунды, они казались вечностью. В доме царила мертвая тишина.
     Журналист застыл на пороге. Он не сделал ни малейшего движения.
     Выключатель  находился  поблизости  от  двери.  Справа  или слева? Жозэ
забыл. Этим выключателем зажигалась лампочка в коридоре, единственная в доме
неперегоревшая лампочка.
     Жозэ вытянул руку и ощупал сырую штукатурку стены.
     Но  тут в  темноте  послышался  какой-то  шорох,  и  луч  света ослепил
репортера.  Жозэ   продолжал   шарить   по  стене,  пока  наконец  не  нашел
выключатель.
     В глубине коридора вспыхнула тусклая лампочка.
     Прямо перед Жозэ стоял  учитель с  опущенными руками. В одной из них он
держал фонарик. Лицо у Рессека было растерянное.
     -- Что вы здесь делаете, мосье? -- медленно выговорил он.
     Он задал этот вопрос, чтобы начать разговор и хоть что-то сказать.
     -- Знаете,  -- ответил репортер,  -- в общем-то  я имею право о том  же
спросить вас.
     -- Ах да,  понятно...  --  прошептал  Рессек.  Он  горько  усмехнулся и
нахмурился. -- Значит, вы считаете, что я причастен к этому преступлению?
     Он развел руками и тут же с беспомощным видом опустил их.
     --  Даю  вам  честное  слово,  что я пришел сюда по  делу, не  имеющему
никакого отношения к вашему следствию и следствию полиции.
     -- Охотно верю, -- улыбнулся Жозэ, -- но  должен вас предупредить, что,
если мы будем продолжать наш разговор здесь, мы рискуем привлечь внимание...
И тогда я не ручаюсь...
     --  Мосье,  вы  правы,   выйдем  отсюда,  --  проговорил  Рессек  таким
замогильным голосом, что, несмотря на всю необычность обстановки, Жозэ стало
смешно.
     Учитель  выключил  фонарик, вынул из  кармана  большой ключ  и шагнул к
двери. Жозэ погасил свет. Они вышли на улицу.
     Северный  ветер дул с  еще  большей  яростью,  чем раньше. Он  несся по
улочке и разбивался о домик букиниста.
     -- Этот ключ принадлежал Гюставу Мюэ. Да, да, мосье. Я его украл. Украл
очень  давно. Мюэ ничего не заметил. Он  был  доверчивым человеком.  Я его в
самом деле  украл.  С точки зрения общепринятой морали моя вина  в  этом.  С
вашей точки  зрения  моя  вина в том, что я забрался  в ночное  время в дом,
который не принадлежит мне. Я сознаю, что факты против меня. Я каюсь.
     Учитель остановился посреди улочки.
     --  Но Наука,  мосье, -- сказал  он,  вытянув  перед собой руки,  -- но
Искусство, разве они не выше каких-то обстоятельств, каких-то условностей?
     Репортер с любопытством взирал на своего собеседника. Они пошли дальше.
     -- Я вам скажу всю правду,  мосье,  -- продолжал Рессек. --  Она крайне
проста... Человек, живший  в  этой  халупе,  был необыкновенный  человек. Он
получил  хорошее  образование.  Но  с  его семьей  произошло  несчастье.  Он
завершил свой жизненный путь в этой  лавчонке среди книг и разного хлама. Но
все  это его не интересовало. У него  была одна  страсть: памятники старины,
древняя скульптура. Он  досконально изучил наш монастырь с его  великолепным
порталом, который находится всего  в нескольких шагах  от его дома. Он  даже
собирался выпустить об этом шедевре большую монографию.
     Учитель перевел дыхание и продолжал:
     -- У меня, мосье,  та же страсть, и я тоже пишу  монографию о монастыре
Сен-Пьер. Мое исследование будет вполне законченным, и каждый специалист  по
этим вопросам будет нуждаться в нем. Только вот...
     Рессек вздохнул.
     --  Только вот...  У нас было одно расхождение. Да, именно расхождение.
Гюстав Мюэ  утверждал, будто капители  монастыря  созданы  не  раньше тысяча
двухсотого года. Я же убежден в другом. Не думайте, что я хочу вам прочитать
лекцию  по  истории архитектуры. У меня есть много  разных  доказательств, я
ссылаюсь на проверенные источники.  И  все же я не сумел переубедить Гюстава
Мюэ. Старик  был упрям.  Он подтрунивал надо  мной, он  даже утверждал,  что
имеет неопровержимый документ. Вот теперь вы меня поймете, мосье...
     Они  дошли  до  портала  монастыря. В  темноте  туманно  вырисовывались
контуры каменных барельефов.
     Учитель несколько минут смотрел в темную пасть  портала, потом, вытянув
вперед руку, восторженно сказал:
     -- До чего же это прекрасно! Ах, да, на чем же я остановился?  Так вот,
да будет  вам  известно,  что  аббатство было воздвигнуто Дагобером. Луи  ле
Дебоннер щедро одарил аббатство, и  в  тысяча  сорок  седьмом году оно  было
причислено  к ордену  Клюни.  Так вот,  я  дошел до темы нашего разговора. В
древних  архивах города  упоминается  о  мемуарах  Жана  де  Монтека. В этих
мемуарах он описывает красоты монастырской церкви... Жан де Монтек жил между
тысяча  сто  восемнадцатым   и  тысяча  двести   шестидесятым   годами.  Это
установлено и,  кстати, легко проверить. Его  рукопись,  которая  называется
<Скульптурный   убор  Сен-Пьера>,  должна   дать  возможность   окончательно
определить  возраст  монастырских   капителей.  Так   вот,  мосье,  букинист
утверждал,  что у него есть эта рукопись. Да, мосье, он мне это повторял раз
сто,  но  ни  разу  не  согласился  ознакомить  меня  с  нею.  Он  хотел  ее
опубликовать,  собираясь  таким образом опровергнуть  мои выводы. Вам  может
показаться, что  все это пустяки, но это  очень важный  вопрос. Годы упорной
работы,  годы  кропотливого  исследования  могут  в  несколько  минут  пойти
насмарку.  Почему  он  не  захотел  поделиться  со  мной  своей находкой? Им
руководила ревность, теперь уже утратившая смысл.
     --  Значит,  вы  разыскиваете  эту  рукопись?  --  медленно  проговорил
репортер.
     -- Да, мосье. И я ее не нашел. Что он с нею сделал? Существовала ли она
вообще? А может быть, ее  похитил вор?  Вот о  чем я  думаю со страхом. Речь
идет о Науке и Искусстве.  Вы  понимаете,  что  ради Науки и Искусства можно
подделать ключ...
     -- Понимаю, -- ответил Жозэ. -- Подделка ключа -- еще куда ни шло...
     Рессек  стоял  рядом с ним.  Его мертвенно-бледное лицо  приблизилось к
лицу  репортера, длинная  нелепая фигура,  напоминавшая  цаплю,  наклонилась
вперед.   Он  то  поднимал  руки,   то  опускал  их.  Они  дрожали.  Учитель
действительно был очень взволнован.
     -- Поступайте так, как вам подскажет ваша совесть. Вы можете написать в
газете,  можете сообщить полиции. Я  повторю  то, что сказал вам. Я,  мосье,
честный человек, я ученый.  И я забочусь о Науке... Да,  да, о Науке. Ничего
нет  важнее Науки! Я должен все знать, я должен разыскать эту рукопись, если
она существует...
     С этими словами,  произнесенными  выспренним  тоном, учитель поклонился
репортеру и вошел в коридор гостиницы <Розовая гроздь>.
     Жозэ  остался в темноте. Но  стоял,  опустив  голову и  засунув  руки в
карманы  своего  плаща.  Он  глубоко  задумался  над необычайной  исповедью,
которую только что услышал.
     Искренен ли был Рессек? Судя по всему, да.
     Он  --  просто-напросто  историк, с  головой ушедший  в  старые  книги,
обуреваемый страстью маньяк. С его точки зрения, нет ничего ценнее вот этого
древнего монастыря, этих высеченных из гранита и мрамора святых, с улыбками,
застывшими на их лицах семьсот или восемьсот лет назад. Да, для него главное
-- найти рукопись Жана де  Монтека. Ради  этого он готов пожертвовать  своим
спокойствием, своим благосостоянием и даже  жизнью.  Для того чтобы обыскать
запыленные полки букиниста,  почтенный преподаватель  коллежа превратился во
взломщика.
     Вдруг Жозэ осенила мысль. Он схватился за голову.
     Перед  его глазами встало бледное лицо учителя  с горящими глазами. Вся
жизнь Рессека была в этой исчезнувшей рукописи, в  монастыре, в изучении его
тайн...
     А почему бы не провести параллель... Можно подумать о...
     Ну конечно!
     Это  и  есть  та  направляющая линия,  которая  приведет  к  объяснению
кровавой драмы.
     В напряженном уме репортера одна  за другой пронеслись картины, и среди
них вот эта: глухонемой Фризу расстелил в коридоре на полу зеленую накидку и
разложил на  ней золотые  монеты. Почему монеты  были разложены на  накидке?
Именно в доказательство...
     Жозэ подумал о своем утреннем разговоре с д'Аржаном. Он просил д'Аржана
сообщить ему  некоторые подробности  о романе <Молчание Гарпократа>.  В этой
книге, уверял д'Аржан --  и он привел  ему даже  несколько  цитат, --  образ
букиниста  дан несколько  поверхностно. Он  описан  как безмятежный философ,
которого  не смущает его  нищета, и он  спокойно  живет себе  в  тиши  своей
уединенной лавки. И это вроде бы соответствовало действительности.
     Нет,  пожалуй,  не  совсем...  Какие-то детали автор мог упустить...  А
всегда надо опасаться деталей.



     Милый друг, до обрученья
     Дверь не отворяй.
     <Фауст>

     Д'Аржан поднял голову и улыбнулся.
     -- Ах, это вы, Робен. Я вас не ждал так скоро. Хорошо съездили?
     -- Да,  да, конечно... Здравствуйте,  -- ответил Жозэ, садясь в кресло.
-- Я рад, что вернулся.
     -- Что-нибудь удалось узнать?
     -- Ничего  интересного. Но такие маленькие городки обманчивы.  Думаешь,
что они погружены в сон,  а они полны странных историй. Мне кажется, если бы
я задержался  в Муассаке, я был откопал десять или пятнадцать новых нитей, и
притом одинаково заслуживающих внимания.
     Жозэ бросил на д'Аржана дружески-иронический взгляд и спросил:
     --  А вы, д'Аржан,  напали на какой-нибудь  след?  Вам помогли  господа
писатели, поэты и литературные критики?
     Д'Аржан пригладил свои скромные усики, украшавшие его худощавое лицо.
     --  Да нет, мне  нечего вам сообщить... Все теряются в догадках -- так,
кажется, говорят в подобных случаях? Ропщут  на журналистов, что они подняли
шум  вокруг  этого  дела,  и хотят только  одного --  чтобы эта таинственная
история или наконец раскрылась, или же заглохла.
     --  Да,  пересуды по этому  поводу не устраивают жюри, я  понимаю... --
задумчиво произнес Жозэ.
     Сделав паузу, он добавил деловым тоном:
     --  Кстати, д'Аржан, мне прислали рукопись. Я вам ее  возвращаю. Можете
ее передать Морелли с нашей благодарностью.
     -- Любопытно, какое у вас создалось мнение?
     Жозэ покачал головой.
     -- Вы скажете, что я нахал, но, по-моему, роман перехвалили. Я, правда,
не особенно в него  вчитывался, у меня не было времени, но, мне  кажется, он
не  заслуживает такого  шума.  Меня  просто  поражает,  как  ему могли  дать
Гонкуровскую премию! Вы согласны со мной?
     -- Но все же там есть несколько превосходных мест.
     -- Правильно. Глава, где убийца рассказывает, как он  решился  пойти на
преступление... Хорошее психологическое описание...
     -- Такое проникновенное!.. А как дана сложная психология героя!..
     Жозэ пренебрежительно махнул рукой.
     -- Да,  да, я помню вашу  статью. И все же я не знаю, можно ли  назвать
это произведение  шедевром. Вы возразите,  что  я просто  привык к  подобным
вещам. Я,  как  говорится, варюсь в этом котле,  и удивить  меня  трудно. Но
такими словами, как шедевр, бросаться нельзя.
     -- Возможно. А вот Бари с вами не согласен.
     -- Я могу ошибаться. Бари всегда высказывает очень здравые суждения. Да
и вы сами -- более компетентный судья, чем я.
     --  Он  сожалеет,  что  этому  господину  угрожает или  может  угрожать
смертный приговор.
     Жозэ встал.
     -- Кажется, скоро полдень. Давайте, старина, пообедаем  вместе, если вы
не  возражаете.  Я  забегу  поздороваюсь с нашим главным.  Можем захватить с
собой и Рози.
     Д'Аржан с таинственным видом поднял палец.
     -- Вы ничего не знаете?
     -- А что именно?
     -- Так Рози же...
     -- Ничего не понимаю.
     -- Наш главный  редактор  и  наш начальник отдела информации Рози Соваж
решили пожениться.
     Жозэ помотал головой и удивленно сказал:
     --  Вот это новость! Никогда бы не  подумал. Я  знал, что Бари время от
времени завозит Рози  домой, но мне казалось, что этим все и ограничивается.
Ну что ж,  желаю им много счастья. Рози  -- чудесная девушка,  обожает  свою
работу. Она красивая...
     -- Обручение уже назначено, а свадьба будет весной, -- добавил д'Аржан.
     Литературный обозреватель встал  и подошел к окну.  Погода  улучшилась.
Крыши блестели под  бледными лучами солнца. Вдали виднелся окутанный золотой
дымкой лес печных труб.
     Высокая  фигура  д'Аржана,   одетого   по   последней   моде,   красиво
вырисовывалась на фоне  светлого  окна. Жозэ  обеспокоенно провел  рукой  по
своим небритым щекам.
     -- Кажется, я здорово оброс. Я проболтался все утро, да еще потерял два
часа на эту проклятую рукопись. А теперь уже поздно, мы едва успеем поесть.
     -- Почему?  -- с любопытством спросил  д'Аржан.  --  Вы думаете,  у нас
будет сегодня работа?
     -- Очень возможно.
     -- Какая?
     * * *
     Бари погладил головку своей трубки, любовно посмотрел на нее и,  открыв
кисет,  принялся перебирать табак. Это уже  вошло у него в привычку, и часто
можно было видеть, как он,  прежде чем набить трубку, тщательно отделял одну
ниточку табака от  другой. Это  занятие позволяло  ему  делать  вид,  что он
погружен в разрешение какого-то важного вопроса.
     Они устроились  в глубине маленького зала ресторана, который  находился
по соседству с газетой. Они изредка здесь собирались. Рози Соваж, сидя рядом
с главным редактором, точнее  со своим женихом,  аккуратно  чистила  яблоко.
Д'Аржан, откинувшись на спинку стула, небрежно листал какой-то журнал. Робен
курил сигарету и следил за колечками дыма, которые таяли под самым потолком.
     --  В  общем, --  сказал  Бари,  набив  трубку,  -- вы утверждаете, что
<Молчание  Гарпократа>  --  любительская  стряпня  господина, не обладающего
истинным талантом...
     -- Но ведь  и любитель  может быть очень талантлив, -- заметил д'Аржан.
-- На свете существуют наверняка десятки непризнанных писателей.
     -- Вы верите в неизвестные шедевры? -- незаметно пожав плечами, спросил
Жозэ.
     --  Ладно,  --  сказал Бари.  --  Не  будем  отвлекаться.  Достойно  ли
произведение,  о котором  идет речь, присужденного ему лаврового  венка  или
нет? Робен считает, что нет.
     -- Это его право, -- мягко заметила Рози.
     -- Дело не в этом, -- возразил д'Аржан.
     -- Конечно, -- проговорил Жозэ.  --  Да и вообще  мое мнение  -- мнение
профана. Я, всего-навсего, -- репортер, специалист по уголовным делам, а  не
по литературе. Кстати, вы знаете, что действие романа происходит в Муассаке?
Так вот, мне кажется, что описание городка сделано довольно поверхностно.  О
Муассаке можно рассказать гораздо больше. Можно было бы попытаться  показать
истинную,  скрытую  жизнь  этого  сонного  на первый  взгляд провинциального
городка... Я нахожу, что все это отображено неглубоко...
     -- В  замысел этого  самого Поля  Дубуа, -- сказал Бари, --  входило не
описать маленький городок,  а передать  состояние  духа  своего  героя.  Это
история преступника  и преступления.  И  вот  с  этой  точки  зрения  нельзя
отрицать, что произведение удалось...
     -- Остается все тот же неразрешенный вопрос, -- вставила Рози. -- Роман
написан той же рукой, что убила человека, да или нет? Как по- вашему, Робен?
     Жозэ почесал себе затылок.
     --  Мне кажется,  что  здесь не  может быть сомнения. Убийца  --  очень
осторожный и осмотрительный человек. Он  сделал все, чтобы не оставить улик.
Его никто не видел, он остановился не в гостинице...
     -- Ну, а следы?
     --  Возможно, они и пригодятся  нам, но они не стоят хороших отпечатков
пальцев. Кроме  всего прочего, --  добавил  Жозэ, --  автор  романа так и не
объявился. Будь у него чистая совесть, он сделал бы это без колебаний.
     -- А что  означает история с золотыми монетами? -- спросил Бари.  -- Мы
считаем, что убийца -- литератор. А вдруг он  -- самый  заурядный грабитель?
Ведь у этого юродивого, которого зовут Фризу, отобрали  пятнадцать монет, не
так ли? Может быть, состояние старика было и крупнее?
     -- Я уже об этом думал, -- медленно проговорил Жозэ.
     -- К  каким  же выводам  вы  пришли,  Робен?  -- спросила  Рози  Соваж,
устремив  свои красивые  темные  глаза на трубку  Бари,  которую  тот  нежно
поглаживал.
     -- Пока ничего не могу сказать. У меня есть несколько предположений, но
они очень туманны. Правда, солнце еще  не встало, -- рассмеялся репортер, --
но  и ночь на исходе... -- И, обернувшись к Бари,  Жозэ спросил: --  Кстати,
каков наш тираж?
     --  Неплохой.  В начале этой  истории мы здорово  вырвались,  и  первые
номера с  вашими репортажами были нарасхват. Сейчас все  слишком затянулось,
да и просвета никакого не видно, поэтому читателю поднадоело. Нам  бы стоило
дать либо заключение, либо  какой-то неожиданный поворот... Все  зависит  от
вашей проницательности, дорогой мой.
     Жозэ выпустил изо рта дым, небрежно сдул с рукава крошки табака.
     --  Я  сегодня разговаривал с коллегой из <Глобуса>. Этот парень  очень
хорошо  ко мне  относится,  и он  рассказал, что <Глобус>  готовит на завтра
небольшую бомбочку --  статью Воллара, которая будет называться что-то вроде
<Поль   Дубуа   не  заслуживает  Гонкуровской  премии>.   Как   видите,   он
придерживается моего мнения.
     --  Воллар? -- переспросила Рози. -- Вы  говорите о Жюле Волларе, о том
писателе,  который  сам  рассчитывал  на  премию  и  в  последнюю минуту был
отвергнут?
     -- Совершенно верно. Говорят, он довольно тщеславный молодой человек.
     -- У него есть бесспорные  качества,  -- заметил д'Аржан.  -- Он  пишет
остро, очень своеобразным стилем. Его  статья,  несомненно,  вызовет большой
интерес. Ведь до сих пор никто  не  останавливался  на недостатках <Молчания
Гарпократа>. Но на  мой взгляд, это какой-то маневр. Воллару не следовало бы
вмешиваться.
     -- Почему же? О каком маневре вы говорите?
     --  А  вот о каком.  Жюри высказалось за  Дубуа,  но большинство членов
жюри,  голосовавших  за  скандальный  роман,  не  прочь  теперь переиграть и
свалить вину на Симони, который заварил всю эту  кашу и с первого же момента
объявил себя рьяным сторонником неизвестного писателя.
     -- В дальнейшем Симони очень сожалел об этом, -- вставил Робен.
     -- Правильно, -- согласился д'Аржан. -- Я  могу вам  сообщить еще  один
секрет.  Сегодня вечером все члены жюри собираются у Морелли, возможно,  там
будет и Воллар.
     -- Они найдут способ аннулировать первое голосование, -- заметила Рози.
-- И тогда  жюри снимет с  себя ответственность, и вся эта  история потеряет
свою притягательную  силу,  раз  убийца не  получит, вернее,  раз его  лишат
Гонкуровской  премии. И  погорит ваш броский  заголовок,  --  улыбаясь Бари,
добавила девушка.
     --  Я как раз подумал об  этой концовке,  -- сказал Жозэ. -- Обидно  за
убийцу. Значит, убийца будет лишен Гонкуровской премии...
     * * *
     В тот же день, около трех часов после полудня, Жозэ Робен  сидел у себя
в отделе. Зазвонил телефон.
     --  Мосье Робен, вы у себя? -- спросила  девушка  с коммутатора. -- Вас
вызывает Муассак.
     -- Алло! -- сказал Жозэ.
     Он услышал далекий сухой голос:
     -- Алло, это вы, Робен?  Алло... Я бы  хотел  поговорить с  мосье  Жозэ
Робеном, репортером <Пари-Нувель>... Алло...
     -- Я у телефона, мосье Рамонду, -- ответил Жозэ.
     --  Ах, это вы,  Робен!  Говорит следователь Рамонду. Вы меня узнали? У
вас все в порядке? Прекрасно.
     -- Что случилось?
     --  Еще  одна  странная история... Сейчас  все объясню...  Я только что
получил анонимное письмо. Алло!
     -- Анонимное письмо, я понял. А откуда оно прислано?
     -- Из Муассака. Оно было опущено в Муассаке. Я очень обеспокоен за вас.
     -- Почему же за меня?
     -- Алло, вы меня слышите? Я читаю... Оно составлено из букв, вырезанных
из  газеты. Прием  обычный. Слушаете?  Так вот: <Стихи,  найденные  в  золе,
написаны Максом Бари, главным редактором ``Пари- Нувель''. Они взяты  из его
последнего сборника>. Вот и все. Что вы об этом думаете?
     -- Ничего.
     -- Ну а все-таки? Ваш главный редактор пишет стихи?
     -- Кажется, иногда пописывает.
     -- Ах так? А я, признаться, подумал, что это вранье...
     -- Возможно, и вранье...
     -- Я решил, прежде чем  передать все это газетчикам, поделиться с вами.
Знаете, к нам понаехало столько парижан!
     -- Вы им уже сообщили об этом письме?
     -- Нет еще.
     -- Мне  кажется, что благоразумнее повременить. Обещаю навести справки.
Я сегодня же позвоню вам в полицию.
     --  Рассчитываю на  вас. Но это наверняка вранье.  Письмо  было опущено
вчера вечером. Подождите, я вам расскажу некоторые  подробности,  которых, я
уверен, вы не знаете.
     -- Вы очень любезны, мосье Рамонду.
     -- Это по поводу золота.
     -- Какого золота?
     --  Ну,  пятнадцати  монет Латинского  союза, которые были  отобраны  у
Фризу.
     --  Простите,  мосье,  у  Фризу   было  изъято  четырнадцать  монет,  а
пятнадцатую нашли у порога дома.
     -- Ваш  хозяин пришел  ко мне и  признался, что  он  продал эти  монеты
букинисту.
     -- Какой хозяин? Итальянец, хозяин гостиницы, где я останавливался?
     -- Да, некий Жино Роберти, женатый на Франсуазе Лескар. Он весь дрожал,
перепугался,  что его  втянут в  это дело. Он  клянется,  что  ни  в  чем не
замешан...  Он  продал эти монеты  старому букинисту с полгода  тому  назад.
Букинисту  потребовалось   золото,  а  Роберти  нужны   были  деньги,  чтобы
отремонтировать гостиницу.  Он мне  божился,  что продал  их  по нормальному
курсу и не имеет никакого отношения к тому, что произошло потом.
     -- Вот как!  -- воскликнул Жозэ. -- Это может  пригодиться. Но зачем же
он признался? Сидел бы себе да помалкивал.
     -- Насколько  я понял, он  побоялся, что это как-нибудь всплывет. Тогда
ему пришлось бы отвечать. Я выясню, что за этим кроется...
     -- Возможно, ничего.
     -- Посмотрим. Не забудьте об анонимном письме. Странно, в этом деле все
время фигурирует <Пари-Нувель>.
     -- Я все сделаю. Еще один вопрос. Когда я был в Муассаке, никто не смог
объяснить мне, почему так назвали гостиницу.
     -- <Розовая гроздь>?
     -- Да.
     -- Не знаю.  Это очень старинная харчевня. И никто не помнит, почему ее
решили назвать именно так. Но ведь мы -- край винограда. О муассакской шашле
вы слышали?
     -- Да.
     --  Кстати,  название красивое  --  <Розовая  гроздь>.  Ну,  я  с  вами
прощаюсь. У меня дела.
     -- Еще есть новости?
     -- Нет, восьмую бригаду тоже кинули сюда, но  они не обнаружили ничего,
что бы уже не было известно нам, то есть ничего существенного. А в Париже?
     -- Много болтают, вот и все.
     -- Ах как бы мне хотелось знать, кто убийца! -- воскликнул в заключение
следователь.
     * * *
     В кабинет Робена вошел д'Аржан.
     --  Что  нового? --  спросил литературный обозреватель. -- К вечеру  мы
наконец арестуем этого парня? Признаться, мне все это порядком осточертело.
     -- Никогда не надо терять терпения, -- тихо проговорил Жозэ.
     -- Вы что-то нащупали?
     -- Совершенно  верно, --  подтвердил репортер, закуривая сигарету. -- Я
только  что  говорил  с  Муассаком,  --  он  задул  спичку,  --  точнее,  со
следователем  Рамонду, с которым я немного знаком. Он кое-что сообщил мне. Я
уверен  в одном: преступление совершено не в целях грабежа. Вы сами сейчас в
том убедитесь. Мне не давали покоя золотые монеты, они даже как бы ослепляли
меня. Кстати, убийца именно этого и добивался. Но мне кажется, что убийца не
все предусмотрел.
     -- Вы говорите каким-то эзоповским языком.
     -- Сейчас все объясню.  У Фризу было четырнадцать монет. Как они к нему
попали?
     -- Вы забыли о накидке, о зеленой накидке Симони.
     -- Правильно. У  него были золотые монеты и накидка, похожая на накидки
Симони,  хотя и не  такая  потертая.  Ведь накидки Симони  -- не новые. Так.
Фризу получил накидку и монеты не от убийцы. Во-первых потому, что убийца --
очень осторожный господин. Он действовал  в одиночку и сделал все,  чтобы не
навлечь на себя подозрения.
     -- Одним словом, идеально продуманное преступление!
     --  Вот  именно. В сообщники лучше никого  не брать, даже  глухонемого.
Просто и  золотые  монеты и накидку Фризу нашел.  А накидка и монеты во всей
этой  истории   играют   первостепенную   роль.  Они  входили   в   атрибуты
инсценировки. Вот как я все себе представляю: убийца разработал план и точно
ему следовал. Для того, чтобы наглядно показать прямую  связь между романом,
получившим  Гонкуровскую премию, и убийством  в  Муассаке,  убийца <одевает>
свое преступление. Я  говорю именно <одевает>. Даю голову  на отсечение, что
преступник  сперва  накрыл труп накидкой образца  Симони,  а потом  скрылся.
Понятно?
     --  Понятно. Это означало: вот  труп, получивший Гонкуровскую премию, и
пусть все это знают.
     --  Ну  да, ведь зеленая накидка Симони известна во  всех  литературных
кругах Парижа, да и не  только Парижа. Ее обыгрывают хроникеры и журналисты.
Значит, прикрывая труп зеленой накидкой, убийца как бы оставил свою подпись,
вернее,   подчеркнул  тот   факт,   что   преступление   в  Муассаке   имеет
непосредственное отношение к роману <Молчание Гарпократа>.
     -- Ну, а Фризу?
     -- Фризу забрался в дом букиниста после  ухода убийцы и  увидел зеленую
накидку и деньги. Фризу живет недалеко  от улицы Кабретт, ютится в  какой-то
халупе на холме,  ходит в соседние дома пилить дрова и бродит всюду, где ему
вздумается.  Не  забудьте, что преступление было обнаружено довольно поздно,
днем. Думаю, что Фризу успел  побывать в  доме покойника  и украл накидку  и
деньги.
     -- Но откуда взялись эти монеты?
     -- Не торопитесь.  Монеты принадлежали букинисту.  Это бесспорно.  Даже
известно, кто их  продал ему.  У старика  Мюэ  была  жалкая  рента, торговля
приносила ему гроши, но он отказывал себе во всем, чтобы накопить денег.  Он
топил хворостом, который сам собирал.  У него перегорели почти все лампочки,
но он  их  и  не  заменял  и  освещался  огарками. Я все  это  понял,  когда
осматривал его дом.
     -- Значит, люди правы. Он был скрягой и копил деньги.
     -- Не совсем так. Букинисту нужны были деньги.  Он  хотел издать книгу,
книгу  об  истории монастыря Сен-Пьер. Ведь  это,  как  вы  знаете, гордость
Муассака.  Старик не доверял нынешним  деньгам.  Ему  нужно  было золото. Он
считал,  что, имея  золото,  он сможет  продолжить  свои  исследования  и  в
дальнейшем издать свой труд.
     -- И Фризу нашел эти деньги?
     Жозэ затянулся сигаретой и улыбнулся.
     --  Убийца  их  обнаружил  до  него.  Вот,  представьте себе  все,  что
произошло:  раздались  три  револьверных  выстрела. Букинист рухнул на  пол.
Убийца  совершил то, ради  чего  он  пришел.  Он  один  на один с трупом.  В
уединенной  хибарке больше  никого нет.  Что же он делает? Он поворачивается
спиной к трупу и  уходит? Нет. Потому что  этот убийца,  насколько я  понял,
весьма  любознателен.  Он ходит  по  квартире, осматривает  шкафы,  кровать.
Короче говоря,  он  находит  припрятанные пятнадцать монет. Это, конечно, не
состояние. Убийца задумывается. Он  пришел сюда не с намерением грабить.  Он
пришел,  чтобы  убить старика Мюэ,  так  как в романе написано,  что  он его
убивает. И вот этот честный  убийца  оказывается в  шкуре грабителя. Труп  и
исчезновение  пятнадцати золотых  монет.  Самое,  что ни  на есть, банальное
дело.  Убийца  это понимает. Как же ему поступить?  Забрать деньги? Конечно,
добыча упала с неба. Но нет, он пришел не с целью грабежа, он  пришел, чтобы
оставить свою подпись, чтобы прикрыть  труп накидкой Симони, вернее  похожей
на  нее накидкой. Он  хочет, чтобы об  этом  узнали,  хочет, чтобы  никто не
заблуждался на его  счет.  Он  не вор и не  простой  убийца. Что же  делать?
Унести монеты? Никто не узнает,  что исчезли деньги. Но, поразмыслив, убийца
рассудил, что вдруг кто-нибудь знает о существовании монет, и тогда об  этом
заговорят, скажут, что преступник -- грабитель.  А убийца  не хотел этого. И
он  высыпает  монеты на  зеленую  накидку, разбрасывает  их по сукну,  точно
звезды  в небе,  пусть, мол, их все сразу  увидят  и убедятся,  что  это  не
обычное преступление. Вы меня поняли?
     -- Конечно! Все это очень хитроумно. Но недостает одного.
     -- Чего же?
     -- Имени убийцы.
     Жозэ скорчил смешную гримасу.
     --  Да, у меня  еще нет  полной уверенности  в моей догадке,  и  я пока
ничего не  скажу.  У меня есть принцип, которого, как вам известно, я всегда
придерживаюсь: прежде нужно твердо убедиться самому.



     Наконец-то раскрылась эта ужасающая тайна.
     Вольтер, <Заира>

     Под вечер Жозэ  Робен позвонил  в несколько мест по телефону  и заявил,
что он измучен жизнью, которую ведет последние дни, что все эти неразрешимые
загадки довели его до мигрени и ему необходимо рассеяться.
     В <Рексе> как раз показывают замечательный детективчик. Вот на него  он
и пойдет. Там, по крайней мере, не надо будет ни о чем думать. Он усядется в
кресло и  будет ждать  слова <конец>,  а в  это  время  кто-то другой  пусть
занимается расследованиями.
     Робен  говорил с большой искренностью. Часов в семь вечера его видели в
баре <Пари-Нувель>  в обществе нескольких сотрудников из других  отделов; он
пил аперитив. Казалось,  он  был очень далек и от  таинственного убийства  в
Муассаке  и  от  <Молчания Гарпократа>. Он  дал в завтрашний  утренний номер
небольшой материал на две колонки на вторую полосу.
     -- Большего это  дело не заслуживает, -- заявил  он Рози  Соваж.  --  Я
думал,  что вот-вот нападу на след, но все стоит на одном  месте. Посмотрим,
что нам принесет завтрашний день.
     --  Жаль, -- проговорила  Рози Соваж, устремив на  репортера  дружески-
насмешливый взгляд своих красивых карих глаз. -- Завтра <Глобус> обгонит нас
на несколько  очков. Они дают статью Воллара <Убийца недостоин  Гонкуровской
премии>.
     -- Знаю, -- ответил  Жозэ. -- Воллар рассердился, что  премия досталась
другому. Он просто мстит.
     -- Надо было нам опередить их.
     -- Где уж там, -- ответил репортер. -- Вы ведь сами великолепно знаете,
дорогая моя. Вари и д'Аржан убеждены, что это шедевр.
     Прежде чем уйти из редакции, Жозэ положил в ящик своего стола несколько
листков, исписанных мелким  почерком. Когда он отправился ужинать, в зубах у
него была зажата сигарета, руки засунуты в карманы и всем своим видом он как
бы говорил: я закончил работу и собираюсь спокойно провести вечер.
     * * *
     К  концу  дня Бари,  главный  редактор  <Пари-Нувель>,  позвонил  члену
Гонкуровской академии Морелли,  специалисту по исторической литературе. Отец
Бари  дружил с родителями  Морелли.  Хорошие отношения между обеими  семьями
сохранились и поныне. Нельзя  сказать,  чтобы  они были особенно близкие, но
время  от времени Бари навещал Морелли или передавал ему приветы через общих
знакомых.
     --  Ах,  это вы,  Бари!  --  воскликнул Морелли. -- Добрый вечер. Как я
поживаю? Спасибо, все хорошо.
     -- Я уже звонил вам сегодня, но не застал...
     -- Правильно, меня не было дома.
     -- Я хотел узнать ваше мнение по поводу некоторых слухов. Простите меня
за профессиональную нескромность, но  говорят, что  жюри собирается объявить
недействительным первое  голосование  и  одним  росчерком пера  лишить этого
таинственного Дубуа лавров, которыми его увенчали. Как  следует  расценивать
эти слухи?
     На другом конце провода  Морелли, наверное, улыбнулся,  возможно даже с
досадой.
     -- Не буду  от вас  скрывать, действительно речь  шла о чем-то  в  этом
роде.  Главное --  придумать, как это сделать  и  искусно обойти положение о
Гонкуровских премиях... Понимаете?
     -- Прекрасно понимаю и,  кстати, полностью вас поддерживаю,  -- ответил
Бари.
     --  Совершенно  ясно, что мы  не можем дольше находиться в этом нелепом
положении. Первый  веский  аргумент нам  подсказал  Симони:  ведь лауреат не
соизволил явиться,  и теперь понятно,  почему! Мы имеем  право считать,  что
жюри  нанесено  оскорбление как самим романом,  который оказался прелюдией к
преступлению, так и тем, что автор не пожелал  прийти. Вы поняли, что я хочу
сказать: мы имеем дело и с обманом и с преступлением.
     -- Бесспорно, -- согласился Бари. -- Простите  меня за параллель, но вы
можете  действовать по  правилам  лотереи: невостребованные  выигрыши  через
определенный срок разыгрываются снова.
     -- Правильно, так мы и сделаем.
     -- А теперь, если вы не сочтете  меня слишком нескромным, скажите, Жюль
Воллар имеет шансы?
     -- Ш-шш-ш.  Терпение.  Пока этот вопрос  преждевременный. Нам еще  надо
подумать.  Я даже прошу вас не слишком фиксировать внимание ваших  читателей
на этой щекотливой теме, разве что в присущем вам осторожном тоне...
     --  Поговаривают,  что  Воллар  усиленно  обхаживает  некоторых  членов
жюри...
     -- Ну,  ну, ну... Болтают  всякое. Хотя,  любопытная  деталь:  кажется,
Воллар  и  Симони помирились. Как вы знаете, наш поэт не  терпел Воллара, но
Воллар  хитер,  как  обезьяна.  Он напечатал  необычайно хвалебную  статью о
последнем сборнике Симони,  и тот заявил, что очень  польщен. Насколько  мне
известно, он пригласил его сегодня на ужин.
     * * *
     У небольшого кафе на набережной Селестен с велосипеда спрыгнул рабочий;
судя по всему, он ехал на ночную смену. С Сены поднимался ледяной пар. Париж
был погружен в туман, густой туман, хоть ножом режь.
     -- Ну и погодка! -- сказал велосипедист, открывая дверь в кафе.
     Хозяин дремал за стойкой.
     -- Налейте рюмочку рома, -- попросил рабочий.
     В это время из телефонной  будки вышел молодой  человек в широком сером
плаще.
     Он  заплатил  за  разговор, допил кофе, который  ждал  его на стойке, и
вышел на улицу.
     Было одиннадцать часов вечера.
     В трех метрах  уже ничего не было видно. Иногда сквозь  толщу  туманной
стены медленно  ползла  машина. Свет желтых  фар с  трудом пробивался сквозь
мглу. Машина тонула  во тьме. Казалось, что давящая атмосфера приглушала шум
мотора.  У  самой  Сены  можно  было  услышать  легкий плеск  воды  и,  если
пристально  вглядеться,  различить  смутные  очертания  тополей  на  острове
Сен-Луи, да и то лишь потому, что знаешь об их существовании.
     Постепенно  все вокруг затихало. Далекий  городской гул  окаймлял  этот
район Парижа; здесь все  дома  погрузились в сон, жители словно вымерли. Все
меньше проезжало машин, редкий прохожий спешил в какое-нибудь пристанище  --
теплое и гостеприимное, как оно рисовалось ему.
     До чего же неуютна и  неприветлива была эта туманная ночь! Стены зданий
как  будто  колыхались  в  промозглой  мгле,  напоминая  шаткие  театральные
декорации какой-нибудь трагедии.
     Внизу текла река, но нельзя было понять,  где  вода и где туман, откуда
доносится этот  плеск, эти хлюпающие звуки.  Даже  не обладая  воображением,
можно  было  увидеть  за каждым  черным  стволом тополя притаившихся  людей,
которые прикрывались грязными клочьями тумана.
     Жозэ шел не  спеша, бесшумно шагая по мокрому тротуару в своих башмаках
на  резиновой подошве. За  его  спиной среди ночи слабо  мерцала  освещенная
витрина кабачка, потом и она утонула в тумане.
     Репортер повернул с набережной  Селестен на мост  Мари и пошел по  нему
таким же спокойным и размашистым шагом.
     У него еще было время.
     Он спустился на набережную Анжу. Справа  возвышались большие дома. Кое-
где  еще светились  окна -- расплывчатые,  мигающие  точки на фоне  сплошной
угрюмой стены.
     Жозэ  взглянул на  свои часы и задумался. Получится ли все так,  как он
хотел? Он тщательно разработал свой план, но, кто знает,  среагирует ли этот
мосье Дубуа достаточно живо.
     В общем-то Жозэ ничем не  рисковал. Ну,  потеряет вечер, прогуляется по
туманному Парижу. А сколько он их уже потерял...
     До дома Симони оставалось метров пять.
     В этом  шестиэтажном  доме --  Жозэ  все  обследовал еще  днем --  есть
тяжелые деревянные ворота  с  двумя большими створами,  усеянные  массивными
шляпками гвоздей. Створы раскрывались  редко. Жители пользовались калиткой в
правом створе.
     Пройдя  через калитку, вы попадали сперва в  широкий проход, выстланный
красным кирпичом, который  вел  к старинной лестнице с деревянными перилами,
очень древними, времен Людовика XIII, замечательными перилами.
     Жозэ притаился в дверном проеме  соседнего дома, отогнул лацканы своего
плаща, прикрыв грудь, и приготовился ждать.
     Какая тишина!
     Жозэ подумал: трудно представить себе, что я  в центре Парижа. Какой-то
мрачный, молчаливый, необитаемый, отрезанный от мира островок.
     А вдруг ОН уже здесь? Вдруг ОН тоже караулит?
     У Жозэ по телу пробежали мурашки.
     Он огляделся по сторонам. Ничего не видно. Он воображал себя охотником.
А что, если роли переменились и он стал дичью? Эта мысль не покидала его.  А
что, если тот, кого он выслеживает, пользуясь  темнотой и туманом, спрятался
где-то  тут и сейчас следит за каждым его движением, чтобы  в удобный момент
дать о себе знать... выпустив по нему очередь?..
     Меткий ли он стрелок?
     Ну,  теперь уже недолго ждать. Жозэ снова взглянул на часы, они тикали,
казалось, невероятно громко.
     Издалека донесся какой-то гул,  потом постепенно затих. Нет, это еще не
то.  Опять шум мотора, он то тише, то снова громче. Из-за тумана,  да еще на
таком  далеком  расстоянии трудно  понять,  куда  идет машина. Вот  гул стал
отчетливый.  По набережной Селестен идет машина.  Вот она на мосту  Мари,  а
теперь направляется сюда.
     Это такси, да, такси. Такси, которого Жозэ и ждет.
     Свет  фар пробивался сквозь туман. Два глаза  грязно-шафранового цвета.
Такси остановилось у дома Симони.
     <Внимание, -- сказал себе Жозэ, -- берегись номеров сверх программы>.
     Из  машины  вышли  двое мужчин:  один -- коренастый, небольшого  роста,
второй --  высокий,  плотный,  напоминающий пирамиду.  Среди тумана, в своей
широкой, разлетающейся накидке, он был похож именно на пирамиду!
     Мужчины о чем-то разговаривали, но гул мотора заглушал их голоса. О чем
они беседовали?  Скорее всего, сетовали  на сырую погоду. Шофер дал  сдачу и
тоже что-то  сказал. Вот он сел за руль. Нажал  на акселератор.  Мотор  взял
более высокую ноту. Машина развернулась. Фары бросили свои грязно-шафрановые
лучи на  старые стены домов. Жозэ снова спрятался в  дверном проеме. Свет на
него не попал.
     Слава  богу, ведь  его мог  обнаружить ожидаемый им гость, если  он уже
где-то поблизости.
     У  ворот  мужчины  обменялись  несколькими  словами,  которые  Жозэ  не
разобрал из-за шума мотора.
     Скрипнула калитка.
     Мужчины вошли в дом.
     Где же гость?
     Ждать, снова ждать.
     Ничего не  видно. Высокие черные стволы древних тополей острова Сен-Луи
уходят в слепое небо. На острове все объято  сном, и  Сена плещется, как она
плескалась  в незапамятные  времена, когда  Париж  был деревушкой на  берегу
реки.
     Если  Дубуа поступил так, как ожидал от  него  Жозэ, он  должен быть на
пути сюда.
     Но пока ничего не видно. Туман не рассеивается.
     Ждать  очень томительно.  Нужно стоять  неподвижно,  хотя  так  хочется
потоптаться, чтобы согреть ноги, окоченевшие от стояния  на мокром тротуаре.
Кроме того, нужно все время глядеть направо, налево, вперед... Всматриваться
вдаль,  пытаясь  что-то  увидеть  сквозь  туман. Не  поддаваться  обманчивым
впечатлениям.  Вот  раздались шаги, нет, это  шелест  Сены.  Появился чей-то
силуэт. Ничего подобного. Просто ветер оторвал  лоскут тумана и треплет его.
Мерцает  далекий огонек фонарика,  как недосягаемая звездочка, и  немедленно
растворяется.
     Ночь, туман, тишина.
     * * *
     Но наконец показался Убийца.
     У Жозэ заколотилось сердце. Не от страха и не от опасения неудачи. Жозэ
был уверен  в удаче.  Но он знал, что борьба будет жестокой. В таких случаях
разве можно все предусмотреть?
     Жозэ  волновался,  но это было скорее  приятное волнение. Он  испытывал
удовлетворение,  как человек,  который подвесил  на ниточку тяжелый груз  --
нитка не  оборвалась, пока  что  она выдержала. Выдержит ли  она  до  конца?
Посмотрим.
     Вот и Убийца.
     Жозэ узнал его фигуру, его походку.
     Он шел вдоль Сены. Шел с опаской. Только внимательно вглядываясь, можно
было его заметить. Он был очень насторожен.
     Жозэ напряг все свое внимание.
     Развязка  приближалась. Волк,  почуяв козу, покинул  свое логово.  Надо
схватить волка, но так, чтобы он при этом не сожрал козу.
     Жозэ медленным движением поднял руку и сунул ее себе за пазуху. Но куда
же делся Убийца? Боже, ну и туман!
     Нет, все в порядке. Убийца продолжает свой путь.
     На четвертом этаже дома  Симони  хлопнуло окно.  Несколько минут стояла
полная тишина. Потом  раздались  шаги -- кто-то  шел вниз  по  лестнице,  --
довольно  тяжелые шаги человека, которому незачем таиться. Вот  он спустился
по лестнице, прошел по плитам.
     Теперь уже скоро.
     Калитка в воротах дома Симони еще не открылась.
     <Сейчас  взгляд  убийцы прикован к калитке, ему не до меня>, -- подумал
Жозэ.
     Он  решил  воспользоваться  этим моментом  -- надо  украдкой пробраться
вдоль  стены  и  уйти  из  поля  зрения  Убийцы.  Сделать это  нетрудно,  но
действовать надо быстро.
     Жозэ  пересек  мостовую.  Теперь  он  на берегу Сены,  там  же  Убийца,
конечно, если он не перебрался на другое место.
     Нет, он там же.
     Шаг за шагом Жозэ продвигался вперед. Еще шаг, еще один.
     Открылась калитка.
     Калитка в воротах дома Симони.
     Убийца сделал движение -- вытянул вперед руку.
     Он целился. Целился в  козу. Во что бы то ни стало  надо спасти козу, а
волка взять живьем.
     Жозэ присел на корточки и, словно рысь, бросился на Убийцу. Левый кулак
его с силой обрушился на вытянутую руку с револьвером.
     Убийца невольно вскрикнул от боли.
     Жозэ рассчитал правильно -- револьвер Убийцы упал на асфальт.
     Репортер навел свой пистолет прямо в лицо Убийцы.
     Тот выругался,  но  не сдался и  попытался поднять с земли свое оружие.
Завязалась борьба.
     В этот момент кто-то ринулся к ним через мостовую. Теперь уже с Убийцей
сражались двое.
     Несколько секунд длилась молчаливая схватка, слышно было только тяжелое
дыхание Убийцы да спокойный голос Жозэ:
     -- Хватит, хватит, бессмысленно сопротивляться...
     Наконец борьба окончилась.
     Жозэ достал карманный фонарик и осветил лицо Убийцы.
     -- Так я и думал, -- удовлетворенно проговорил он.



     ...и Шехерезаду застало утро,
     и она прекратила дозволенные речи...
     <Тысяча и одна ночь>

     Стены узкого  кабинета Гастона  Симони  были сплошь заставлены книгами.
Как и  Монтень, Гастон  Симони  называл  свой кабинет  книжным  магазином. В
книгах царил  полный беспорядок. Как говорил сам  хозяин, он один мог в  них
разобраться.  Роскошные  издания  стояли  вперемежку  с  брошюрами,  дорогие
переплеты  красовались  рядом  с  ободранными корешками, на  которых  бумага
завернулась грязными трубочками.
     На  камине  тоже  лежали  стопки  книг.  Рабочий  стол был  загроможден
журналами,  кипами  исписанных  листов  бумаги,  пирамидами  книг.  И  всюду
множество безделушек: крошечные зверюшки из дутого стекла, из фаянса, глины,
олова. Это была мания Гастона Симони. Раз в неделю, а иногда и чаще -- и все
это  знали --  он бегал по антикварным  лавкам  в поисках новой  безделушки:
обезьяны  из слоновой  кости, будды, миниатюрной курильницы  или  очередного
пресс-папье.
     В  тот  вечер  в  кабинете  Симони  собралось  много   народу.  Явление
совершенно исключительное. Обычно Симони не позволял входить в  кабинет даже
уборщице и никогда никого здесь не принимал.
     Сейчас  в кабинете  были Жозэ Робен,  разумеется, Макс Бари  -- главный
редактор  <Пари-Нувель>, Рози  Соваж, д'Аржан, Симони, писатель Воллар  -  -
коренастый,  низкорослый   молодой  человек  с  кислым  выражением  лица,  и
специально прибывшие сюда два инспектора полиции.
     Жозэ повернулся к Убийце. Тот сидел на стуле с поникшей головой.
     -- Думаю, что все  это не  требует  подробных  объяснений.  Большинство
присутствующих, в общем-то, в курсе дела, но вы должны нам помочь...
     Он едва заметно  улыбнулся  и  провел  ладонью по  лбу.  Теперь,  когда
наступила развязка, он почувствовал, что  им овладевает  усталость, приятная
усталость,  которая  требовательно  смыкает  ему глаза. Как странно  устроен
человек!
     В этой  спокойной  комнате,  где  обстановка  вдохновляла  на труд,  на
размышления,  на  научную  работу,  сидело  восемь   человек,  включая  двух
полицейских и  Убийцу. Жозэ смотрел на преступника. Да,  все так, ошибки  не
может быть. Туман рассеян. Оставалось лишь уточнить некоторые подробности.
     -- Видите ли, -- продолжал  Жозэ, доставая сигарету из портсигара, -- я
многое понял благодаря учителю истории, с которым я познакомился в Муассаке.
Он  человек  знающий,  человек,  одержимый  страстью.  И  вот  его  страсть,
настоящая  мания, я бы сказал, и дала мне ключ к волнующей нас истории. Этот
мосье  Рессек помешан на старине и исступленно занимается историей монастыря
в Муассаке. Это объединяло его с покойным букинистом. И я сказал себе -- вот
тут и  кроется объяснение. Если человек настолько  поддается своей  страсти,
что  теряет всякий  разум  и  чувство  самосохранения,  он  может  пойти  на
преступление.  Так  и случилось  с Убийцей. Он  хотел добиться  литературной
славы,  хотел,  чтобы  его имя появилось во  всех  газетах,  чтобы люди  при
встрече с ним  с завистью говорили: вот идет лауреат  Гонкуровской премии...
До сих  пор  ему  не везло.  Каждый год объявляли  нового  лауреата,  а  его
обходили. В  конце  концов он впал в бешенство и тщательно  разработал  план
завоевания премии...
     -- И этот план предусматривал убийство без улик, -- заметил кто-то.
     --  Да,  -- согласился репортер,  закуривая сигарету. -- Первые догадки
оказались  правильными:  мы  подозревали  литературное   преступление,   это
подтвердилось.   Побудительная  причина:  добиться   Гонкуровской  премии  в
обстановке  необычайной... газетной шумихи... Кроме того, бесспорное желание
бросить  вызов  жюри  и общественному мнению. Ах, так, вы,  мол,  не  хотели
наградить меня лаврами, которые я  уже неоднократно  заслужил, вы мне отвели
место  посредственного, никому  не  известного  писателя...  ну,  так я  вам
покажу, на что я способен, я с вами сыграю такую шутку... Вот что, наверное,
думал мосье Дубуа.
     Жозэ пристально посмотрел на сидящего с поникшей головой Убийцу.
     -- Не так ли, мосье Дубуа? Ведь я прав?
     -- Да, -- хрипло бросил тот.
     --  Бесспорно, -- с удовлетворением сказал Жозэ.  И он продолжал:  -- А
теперь перейдем  к обстоятельствам, при которых было совершено преступление.
Убийца --  неглупый  малый.  Он  все  продумал.  Вероятно,  он  потратил  на
подготовку  несколько  месяцев.  Сперва  он набросал  общий  план  действия:
описать убийство, приукрасив это описание литературными,  психологическими и
псевдофилософскими отступлениями, а затем совершить  его. То самое убийство,
которое  было предначертано  в  буквальном смысле  этого слова. Первая часть
программы была выполнена тщательно и талантливо. Да, наш герой талантлив. Он
к тому же знал  о разногласиях между членами жюри, и это  давало ему надежду
на  успех:  ведь  он  представил  необычное  и,  надо  признать, любопытное,
зловещее и тем самым притягательное произведение.
     Репортер улыбнулся.
     -- В общем-то все  несложно, и  не нужно быть семи пядей во лбу,  чтобы
догадаться, кто преступник... Но он предусмотрел массу деталей... и они были
придуманы искусно,  для  того  чтобы отвлечь от себя  подозрение. Во-первых,
зеленая накидка мосье Симони. При чем  тут она? И почему мосье Симони пришел
ко  мне с просьбой не так шумно  освещать события? Признаюсь, я долго не мог
понять беспокойство  нашего дорогого  поэта.  Оказывается,  все  объяснялось
весьма  просто. Зеленая  накидка члена Гонкуровской академии  играла  в этом
деле  символическую  роль.  Ее знают в литературной среде  Парижа,  и убийца
использовал ее, чтобы запутать следы, а заодно и  бросить вызов обществу. Он
тем  самым  как  бы  говорил:  да, к  убийству  причастна литература,  да, к
убийству  причастна  Гонкуровская  премия.  Остальное  все  известно. Убийца
застрелил букиниста и прикрыл труп накидкой. Потом  он нашел золотые  монеты
и, желая подчеркнуть,  что убийство совершено не с целью грабежа,  бросил их
на  накидку.  Но преступление раскрыли  с  опозданием: убийца  перед  уходом
распахнул  ставни -- и в дом  забрел юродивый Фризу.  Он  взял и  накидку  и
золотые монеты. Так что на этот раз инсценировка не удалась, мосье Дубуа.
     Гастон  Симони встал, шагнул к  столику, взял  стеклянную  обезьянку  и
принялся машинально ее гладить.
     -- Все  это очень  интересно, -- сказал поэт, -- но  расскажите о самом
убийстве.
     -- Ну так вот, -- продолжал Жозэ.  -- Тяга  к театрализации не покидала
Убийцу ни  на минуту.  Загадочные звонки  по  телефону,  до  того искаженный
голос,  что  нельзя  было  понять, кто говорит -- женщина или  мужчина...  О
следах    я   не   буду    долго   распространяться.    Здесь    была   одна
непоследовательность:  ни одного отпечатка пальцев -- Убийца был в перчатках
-- и в то же время четкие следы обуви. Очередная инсценировка. Следы мужские
--  сорок  второго размера и женские --  тридцать седьмого. Я сразу подумал,
что это подлог. Ведь что стоит человеку, носящему сорок первый размер обуви,
надеть  туфли  на номер  больше?  Просто надо натянуть вторую пару носков. И
женщина, как вы понимаете, может поступить точно так же. Впрочем, хотя я был
убежден,  что все это -- липа, я вначале все же пытался понять,  какие следы
принадлежат  преступнику.  Мужские  или  женские.  Или  и те  и  другие.  Но
постепенно я пришел  к выводу, что Убийца мог действовать только в одиночку.
Было бы неосмотрительно посвящать в тайну второе лицо. Убийца принес с собой
в кармане пару женской  обуви и, чтобы спутать карты, оставил и свои следы и
женские... Но это не  главное, хотя  именно это навело меня на мысль, что  в
данную историю замешана женщина.
     Едва Жозэ произнес это, как Убийца вскочил с места. Остальное произошло
так молниеносно, что все опешили.
     На  письменном  столе  лежал длинный голубоватый  стальной нож, подобие
испанского кинжала, который  служил  Гастону  Симони  для  абсолютно  мирных
целей, а именно для разрезания книг. Но это было настоящее оружие, и Убийца,
хотя он и  выглядел  подавленным, видимо, высмотрел этот кинжал и кинулся за
ним.
     Схватив  кинжал, Убийца направил  его  себе  в грудь, но  тщетно:  Жозэ
рванулся и сжал ему руку.
     -- Я знаком с некоторыми приемами дзюдо, -- улыбнулся репортер.
     Теперь Убийцу держали крепко.
     Один из полицейских достал наручники. Раздался щелчок. Преступник может
неистовствовать сколько угодно, он обезврежен.
     --  Следовало  это  сделать  раньше, мосье,  --  заметил  репортер.  --
Излишняя предусмотрительность никогда не помешает.
     И он продолжал свой рассказ:
     --  Перейду   к   другим  обстоятельствам   преступления.  Первое   мое
подозрение:  я  узнал,  что  главный  редактор  крупной  ежедневной   газеты
<Пари-Нувель> Макс Бари, опытный журналист, который ценит точную  информацию
и любит сенсационные заголовки,  ко всему  еще и  поэт: мне случайно попал в
руки  черновик его  стихотворения.  Позже в камине убитого букиниста в  золе
было обнаружено другое стихотворение  Макса  Бари, вырванное  из рукописного
сборника. Странное  стечение обстоятельств:  Бари родился в Муассаке,  там у
него старая тетя  и  домик, оставшийся от родителей, куда он любит приезжать
время  от времени, чтобы собраться с мыслями и позабавиться с музой. Все это
прекрасно,  поэтично  и  умилительно.  Бари  довольно  хорошо знал  привычки
старого букиниста. Да и кому  в Муассаке они не  были  известны? Этот старик
давал пищу кумушкам, когда у них иссякали другие темы. Вот вам первое звено,
связывающее преступление с <Пари-Нувель>. И тут я вспомнил  об одном методе,
который хоть  и  не нов,  однако  заслуживает внимания. Обычно как действуют
полицейские   и  все,   кто   занимается  расследованием  преступлений?  Они
выискивают  как  можно  больше  подробностей  и  улик.  Потом  выбирают   из
накопленного материала те  сведения, которые ведут  к  одной точке, к одному
человеку,  и когда  против него собирается  достаточно улик  и доказательств
виновности,   полиция   его   арестовывает.   Но  представьте  себе   такого
преступника, который решил сыграть  именно на этом. Он оставит столько улик,
что невольно должна будет возникнуть  мысль:  это  слишком  красиво, слишком
легко,  слишком  ясно,  здесь  что-то  не так.  И  преступник  окажется  вне
подозрений именно потому, что  против него  слишком много улик...  Извините,
что я так долго задерживаю ваше внимание, но, признаться, эта гипотеза долго
не  давала  мне  покоя.  Пожалуй,  из-за  этого  мое   расследование  так  и
затянулось.
     -- Ну, это было бы слишком изобретательно, -- вставил Симони.
     -- О, убийцы иногда бывают очень изобретательны! -- улыбнулся Жозэ.
     -- Меня  в  вашем  рассказе,  --  продолжал  Симони,  --  больше  всего
заинтересовала история с анонимными письмами в Муассаке.
     --  Ах,  это  вы  о записке, где  был нарисован череп? Проще  простого.
Убийца  сунул  ее  в  жилетный карман  покойника, но  ее заметили  не сразу.
Поэтому  и сложилось впечатление,  будто  преступник  положил  ее  в  карман
убитого некоторое время спустя...
     --  Нет, я говорю об анонимном письме следователю, -- сказал Симони. --
О письме, в  котором сообщалось, что  найденные в куче пепла  стихи написаны
Бари.
     --  Тоже очень просто, -- ответил Жозэ.  -- Это письмо опустила  в ящик
тетя Бари. Она одна во всем Муассаке могла  это сделать. В противном  случае
следовало  бы  признать,  что  Убийца,  которого  я  выслеживал  в   Париже,
одновременно находился  и  в  Муассаке. Тетя, по  всей  видимости,  получила
письмо,  написанное  на машинке, на  редакционном бланке.  В  нем  племянник
просил ее бросить в ящик вот  это самое письмо, о  котором идет речь, а оно,
естественно, прилагалось в заклеенном конверте.
     Репортер закурил новую сигарету.
     -- Вот как было совершено  преступление.  Убийца  тщательно распределил
свое время. Он прибыл в Муассак  вечерним поездом и  отбыл утренним. У него,
скорее всего, был взят билет туда и обратно. Он  не зашел ни в гостиницу, ни
в  кафе. Его  никто не видел. О нем  могли  бы сказать так: кто-то торопливо
протянул свой билет контролеру,  выскользнул  на улицу и  смешался с толпой.
Убийца приехал вечером. Сейчас темнеет рано. Он направился к дому тети Бари.
Там очень  тихий район.  Думаю,  что сперва убийца намеревался проникнуть  в
дом, как вор, хотя бы через окно, которое выходит в сад. Но ему повезло. Это
оказалось  ненужным. Мне удалось восстановить все  детали. Я  был в гостях у
этой  дамы.  Она мне призналась,  что в ночь  убийства она  забыла  запереть
дверь. На самом же деле  все было не так. Тетя Бари заперла дверь, но кто-то
после  этого вышел  из дому,  кто-то,  кто не мог снова запереть замок. Этот
<кто-то> и  был Убийца, которого  мы именуем  мосье Дубуа. Что же произошло?
Мосье Дубуа решил выкрасть рукопись Бари, но в тот момент, когда он подходил
к дому, он увидел, что старушка вышла  в бакалейную лавку, которая находится
по соседству, метрах в пятидесяти. Это совсем близко, и тетя Бари не заперла
дверь. Убийца зашел в дом и довольно уверенным шагом  -  -  он заранее узнал
план квартиры  --  направился  в  кабинет Бари. Порывшись в столе,  он нашел
рукопись. Вернулась хозяйка и заперла дверь... Убийца остался в доме. Где он
мог  найти  лучшее  убежище?  На  улице  было  очень  ветрено.  Старушка  не
подозревала, что  кто-то  забрался к ней. Она хлопотала по хозяйству,  потом
поужинала и ушла спать. Убийца выжидал. Но  вот наступило время действовать.
Он выскользнул  в  переднюю, отпер  замок,  отодвинул  засов  и пошел к дому
букиниста. Ночь  была  очень  темная,  улицы  --  пустынны. Такие  маленькие
городки   вечером   бывают   безлюдны.  Мосье  Дубуа   совершил   задуманное
преступление,    расставил    декорации   и   исчез,   соблюдая   все   меры
предосторожности.
     --  А  на следующее  утро  он  уже  был  в Париже и  присутствовал  при
объявлении Гонкуровской премии этого года, -- вставил Бари.
     -- Конечно!
     -- Да, -- задумчиво протянул Бари,  --  вы  хорошо поработали,  дорогой
Жозэ, но ваш коронный номер -- это то, что вы сумели вывести Убийцу из себя,
спровоцировали его.
     -- Видите ли, -- вернулся к своему рассказу репортер, -- мне нужно было
получить  подтверждение  своим  догадкам.  -- У  меня было несколько  веских
доказательств  и  почти  твердая  уверенность,  что  преступление  совершено
человеком, помешанным на  литературной славе. Мосье Дубуа хотел  любой ценой
добиться лаврового венка Гонкуровской премии. Сказать  ему, что он недостоин
этого,  означало  чудовищно оскорбить его,  нанести ему удар в самое больное
место. Тут-то мне и пришло в голову распространить слух, что роман <Молчание
Гарпократа> ничего не стоит, и я  прибегнул к помощи  Воллара, предложив ему
написать разносную статью.
     Репортер улыбнулся.
     -- Литературная критика призывалась, так сказать, на помощь правосудию.
Благородная миссия!  И,  конечно,  Убийца,  вернее  -- одержимый  литератор,
среагировал  соответственно  своей  своеобразной  психике: он  решил  убрать
Воллара. Одно преступление влекло за собой второе.  Вот почему мы и устроили
сегодня небольшой спектакль. Гастон Симони с Волларом собирались поужинать в
ресторане.  Я  постарался, чтобы Убийца  узнал  об этом. После  ужина  мосье
Воллар поехал провожать мосье  Симони  на  набережную  Анжу. Это очень тихий
квартал, он  вполне  подходил  для  осуществления  замысла  мосье  Дубуа.  К
счастью,  мы  приняли  меры предосторожности и мосье Дубуа не смог отомстить
своему критику. Признаюсь, что мы играли с  огнем, и приношу извинения мосье
Воллару, который подвергался риску получить пулю в лоб.
     Воллар скорчил шутливую гримасу: чепуха!
     Симони, вздохнув, сказал:
     -- Ловко  задумано. Другими словами,  вы просто  сыграли  на  тщеславии
Убийцы.
     -- Совершенно  верно. Когда я  раскритиковал его произведение и сказал,
что  с литературной  точки зрения оно не представляет  большой ценности, он,
помимо своей воли, переменился в лице. И я это заметил.
     -- Ну и дела! -- проговорил поэт.
     -- Но мы не в  убытке,  -- заметил Воллар. --  У нас  есть  и лауреат и
Убийца.  А знаете, здраво поразмыслив, я все-таки пришел к выводу, что роман
нельзя  назвать гениальным.  Возможно,  он  и  гениален --  с  точки  зрения
уголовной  и полицейской, но не литературной. Словом, моя критическая статья
остается в силе, и она поможет нам покончить с этим делом.
     -- Но  вы говорили мне, -- обратился  Бари к Жозэ, -- что до  последней
минуты у вас все-таки были сомнения.
     -- Да,  -- подтвердил Жозэ.  -- Убийца обеспечил себя довольно  вескими
алиби. Сейчас я вам все расскажу.
     Жозэ  помолчал,  пристально  глядя на  Убийцу,  сидевшего  на  стуле  с
поникшей головой.
     -- Я не думал, мосье  д'Аржан,  что вы  способны на такое, --  медленно
сказал репортер.
     Раздался звон наручников. Д'Аржан поднял голову и злобно улыбнулся.
     -- А я  не думал, мосье  Робен,  что  вы так хитры,  --  проговорил  он
хриплым голосом.
     Жозэ  пожал  плечами. В общем-то  Убийца скорее  всего маньяк,  человек
немного тронутый, несмотря на все его ухищрения.
     -- Да,  --  начал Жозэ, -- одна вещь  оставалась для меня загадочной до
самого конца. Д'Аржан был  ранен Убийцей. Так, во всяком случае, я считал. Я
сам  видел царапину  на  плече д'Аржана. И видел  пробитые  стекла  в лифте.
Версия д'Аржана была вполне  приемлема. Первая пуля пролетела, не задев его,
после чего, как он утверждал, он потерял голову, кинулся в лифт,  забыв, что
в кабине автоматически включается свет, как только в нее заходят. И,  как он
сказал, в этот момент  Убийца выстрелил в него второй раз. Все это выглядело
вполне правдоподобно. Но  если д'Аржан  --  Убийца, --  а  это все  больше и
больше подтверждалось, -- значит, это ложь.
     --  Ну, так как же все произошло на  самом деле? -- спросил  Воллар. --
Кто стрелял в д'Аржана?
     --  Есть  ответ и на эту загадку,  --  улыбнулся Жозэ.  --  В  д'Аржана
стрелял д'Аржан. Первый  выстрел, который, как он мне сказал,  был  сделан с
улицы, он сделал сам,  целясь себе  в плечо. Спросите у  специалиста, он вам
подтвердит, что это возможно. Д'Аржан,  конечно,  шел  на  риск.  Пуля могла
пройти глубже. Но ему повезло, он даже не очень сильно прожег свой пиджак. А
когда стреляют в упор -- это трудно,  для этого нужно быть виртуозом. Должно
быть,  он до  предела  вытянул  руку вперед  и  изогнул  кисть руки.  Но  я,
повторяю, разговаривал со специалистом, и он подтвердил, что это возможно.
     -- А второй выстрел? -- спросил Симони.
     -- Второй раз д'Аржан выстрелил в пустую кабину. Я был не прав, считая,
что один человек находился в кабине, а другой -- снаружи.
     -- Да и зачем Убийце было стрелять в д'Аржана, -- добавила Рози Соваж.
     -- Нет, простите, -- перебил ее Жозэ. -- Я имел право предположить, что
д'Аржан  ему  попался на пути и Убийца  хотел  убрать случайного  свидетеля.
Кстати, д'Аржан именно на это и намекал мне.
     -- Ну и история, -- покачал головой  Симони. -- Признаться,  мне до сих
пор все это кажется  дурным  сном.  Преступление  ради литературной славы! Я
впервые сталкиваюсь с  таким явлением. В сущности, это  довольно  характерно
для  нашей  эпохи.  Нам  следовало  более  продуманно подойти к  присуждению
премии. Мы увенчали лавровым венком преступника.
     -- Да,  --  сказал Бари. -- А  пресса  в свою очередь  напрасно с такой
поспешностью раздула все это дело.  Она действовала на руку Убийце. Кровь на
первой полосе! Нездоровое, извращенное тщеславие!
     -- Конечно, -- согласился Жозэ. -- Но вы  сами знаете,  да  и врачи это
утверждают, что все преступники -- неполноценные люди. Мне  кажется, что и у
этого, несмотря  на изощренность  его ума, не все дома. Он  не  нашел  своей
дороги  в  жизни.  Когда  я  был  в  Муассаке,  я  любовался   великолепными
барельефами и скульптурами монастыря  Сен-Пьер. Там есть одна сцена, которая
изображает  старую  притчу  о  Пиршестве  богача.  Так вот,  д'Аржан, --  не
подумайте, что я хочу в какой-то степени снять с него вину,  --  оказался  в
положении бедняка за столом богача. Кем он был? Знающим, ловким литературным
обозревателем. Он хорошо вел литературную  хронику,  давал живые, интересные
статьи, много лет присутствовал при объявлении литературных премий. И каждый
раз премия  доставалась не  ему,  а  кому-то другому. Он  оставался  ломовой
лошадью,  чернорабочим,  выполняющим  невидимую  работу. Он  написал  роман,
который  приняли  кисло.  В  газетах  появилось  несколько  вежливых,  сухих
критических статеек... и все. Вот тогда-то его душу и начали разъедать злоба
и зависть. Он жаждал признания. Постепенно он отказался от надежды завоевать
славу  обычным путем и разработал свой чудовищный план. Он знал, что Бари на
досуге пописывает стихи...
     Жозэ сделал паузу.
     --  Мне кажется, что преступника особенно приводило  в ярость  то,  что
вот, например, Бари  сочиняет стихи и не придает этому особого значения,  не
гонится за литературной славой  и  не собирается издавать  их,  а  пишет для
себя, для  своих друзей. Да,  поведение  Бари ожесточило д'Аржана. Он  навел
справки о своем редакторе, расспросил его самого, узнал о существовании тети
и  старого  дома  в  Муассаке...  И  начал  готовить  свое  преступление. Он
наверняка заранее побывал в Муассаке, побывал, как и все, в старом монастыре
и  набрел  на  эту  странную  букинистическую лавку, владельцем которой  был
Постав  Мюэ.  Фамилия  букиниста  поразила его. Он  поразмыслил,  расспросил
соседей, порылся в книгах, начал плести канву, отталкиваясь от этой фамилии:
Мюэ -- немой.
     -- Вот  тогда-то  и родилось  <Молчание  Гарпократа>, -- тихо  вставила
Рози.
     -- Да, --  сказал Жозэ. -- Даже в  выборе псевдонима Поля  Дубуа я вижу
все   то   же   стремление  бросить  вызов  обществу.   Д'Аржан  взял  очень
распространенную фамилию <Дюбуа>, но  превратил  ее в необычную, заменив <ю>
на <у>.
     Обернувшись к Убийце, репортер спросил:
     -- Ну как, дорогой друг, разве я не прав?
     Убийца передернул плечами и раздраженно сказал:
     -- О,  вы очень  проницательны, вы многое узнали, но не  все. Всего  вы
никогда не узнаете.
     И  он  уронил  голову  на  грудь.  Его  худое лицо  исказила чудовищная
ненависть.  Д'Аржан всегда слыл  элегантным  молодым  человеком  с  довольно
аристократическими  манерами,  но  сейчас   это  было  жалкое,  опустившееся
существо.
     -- Что же нам остается  узнать? --  мягко спросил Жозэ. -- Разве мы  не
все выяснили?  Вы  попытались бросить  тень на  Бари, написали в Муассак его
тете на  бланке  главного редактора. Письмо было отпечатано  на  машинке.  У
старушки, обожающей своего племянника, оно  не вызвало никаких подозрений. В
общем, вы предусмотрели все, но об одном не подумали: вы сделали его слишком
незаурядным преступлением. Вот это и  помогло мне распутать весь клубок. Все
ваше поведение говорило об озлобленности, страшной озлобленности.
     Д'Аржан не шелохнулся.
     Он так и сидел, понурив  голову, опустив плечи, с закрытыми глазами. Из
него уже ничего нельзя было вытянуть.
     * * *
     Несколько дней спустя писатель Жюль Воллар встретился с репортером Жозэ
Робеном. Обменявшись приветствиями, они заговорили о событиях, которыми были
заполнены все газеты.
     --  Скажите, дорогой мой, что же подразумевал  д'Аржан, говоря,  что мы
чего-то никогда не узнаем?
     Жозэ развел руками.
     -- Мы не  надеялись понять  все  его поступки и узнать,  чем  они  были
вызваны. Чтобы  полностью восстановить  всю картину,  нужно  проделать очень
кропотливую работу, а на это требуется время и терпение.  Но у меня вызывают
сомнение  его  слова.  Хотя, пожалуй, он прав. Все узнать  очень трудно. Кто
такой д'Аржан? Молодой человек из приличной семьи. Их род, кажется, довольно
старинный. Но герб д'Аржанов давно уже  потускнел.  Сам  д'Аржан, хоть  и не
бедствовал, всегда был стеснен в средствах. Он вынужден был писать статейки,
корпеть над хроникой. А он считал, что рожден  для совсем  иной судьбы... Но
это лишь домыслы... Интересно, конечно, было бы узнать истину...
     -- Да, правильно, -- проговорил Воллар. -- И потом он  жил один. У него
не было ни друзей, ни любовницы... Одиночество, полное одиночество.
     --  Опасное  одиночество.  Есть еще одна причина  --  только  пусть это
останется между  нами, --  но мне  кажется, что д'Аржан  был влюблен в  Рози
Соваж. И он заметил, что между нею и нашим шефом Максом Бари устанавливаются
все более нежные отношения. Но я  не стал говорить об этом.  У  правосудия и
без того достаточно материала.
     -- Конечно. Тем более, что основную побудительную причину вы определили
правильно. Ему вскружили голову лавры Гонкуровской премии.
     Так беседовали Робен и Воллар, пробираясь сквозь парижскую толпу.
     Париж был подернут сумеречной дымкой. Прохожие спешили по  своим делам.
За пеленой тумана чернели массивы домов. Тысячи людей сновали по  тротуарам,
бесконечные  вереницы машин тянулись по мостовой... Зимний Париж:  блестящий
асфальт,  темные, почти черные стены;  неоновые вывески -- единственное, что
вносило  яркие краски  в  серый пейзаж. Несмолкаемый  городской гул  окружал
Робена и Воллара.
     -- Толпа... -- задумчиво произнес Воллар.
     -- Что вы хотите сказать? -- спросил Жозэ.
     --  У нас неправильное отношение  к толпе. Толпа --  не безликая масса.
Нужно научиться видеть лица.
     --  Вы правы, --  согласился журналист. --  Нельзя судить о человеке по
его внешности. В каждом человеке кроется что-нибудь свое, но что именно?..
     -- Вот это мы и должны раскрыть.
     --  Да, таково  уж  наше ремесло, -- улыбнулся Жозэ. И  вытянув  вперед
руку, он сказал:
     -- Дорогой Воллар, видите вон там на углу кабачок?
     -- С виду он неприглядный... Вы меня пугаете. Хозяин убил кого-нибудь?
     -- Нет,  нет.  Кабатчик -- честный  малый. Он родом с берегов Гаронны и
подаст нам  такое белое вино,  что  пальчики оближете.  А  что вы скажете  о
хорошем  куске  ветчины,   привезенной  с  Гаронны?  Такая  пища   обогащает
литературу.  А  после  вы  мне  расскажете  о  романе,  над  которым  сейчас
работаете. Надеюсь, он веселый. Я обожаю веселые истории.

Популярность: 17, Last-modified: Tue, 18 Sep 2001 10:33:57 GmT