---------------------------------------------------------------
 Кентерберийские рассказы:
 Неведение отца Брауна (1911)
 OCR: Gekkon
---------------------------------------------------------------

 Сапфировый крест. Перевод Н.Трауберг
 Тайна сада. Перевод Р.Цапенко
 Странные шаги. Перевод И. Кашкина
 Летучие звезды. Перевод И.Бернштейн
 Невидимка. Перевод Е.Алексеевой
 Честь Израэля Гау. Перевод Н. Трауберг
 Неверный контур. Перевод Т. Казавчинской
Грехи графа Сарадина. Перевод Н. Демуровой
Молот Господень. Перевод В.Муравьева
Око Аполлона. Перевод Н. Трауберг
 Сломанная шпага. Перевод А. Ибрагимова
 Три орудия смерти. Перевод В.Хинкиса
---------------------------------------------------------------


     Между  серебряной лентой утреннего неба и зеленой блестящей лентой моря
пароход  причалил к берегу Англии и выпустил  на сушу темный рой людей. Тот,
за кем мы последуем, не выделялся из них - он и не хотел выделяться. Ничто в
нем не  привлекало внимания, разве  что  праздничное щегольство  костюма  не
совсем вязалось с деловой озабоченностью взгляда. Легкий серый сюртук, белый
жилет  и серебристая соломенная  шляпа  с  серо-голубой лентой  подчеркивали
смуглый цвет его лица и черноту эспаньолки, которой больше бы пристали брыжи
елизаветинских времен.  Приезжий  курил сигару с  серьезностью  бездельника.
Никто  бы не  подумал,  что под серым  сюртуком -  заряженный револьвер, под
белым жилетом - удостоверение сыщика, а  под  соломенной шляпой  -  умнейшая
голова Европы.  Это  был  сам Валантэн,  глава парижского сыска,  величайший
детектив  мира.  А  приехал  он  из  Брюсселя,  чтобы  изловить  величайшего
преступника эпохи.
     Фламбо был в Англии. Полиция трех стран наконец выследила его, от Гента
до Брюсселя,  от Брюсселя  до  Хук ван  Холланда, и решила,  что он поедет в
Лондон,- туда  съехались  в  те  дни католические священники, и  легче  было
затеряться в сутолоке приезжих. Валантэн  не знал  еще, кем он прикинется  -
мелкой церковной сошкой или секретарем епископа; никто ничего не знал, когда
дело касалось Фламбо.
     Прошло  много  лет  с  тех  пор,  как  этот  гений  воровства  перестал
будоражить мир и,  как говорили после смерти  Роланда, на  земле  воцарилась
тишина. Но в  лучшие  (то  есть в худшие) дни Фламбо был известен не меньше,
чем кайзер. Чуть не каждое утро газеты сообщали,  что он избежал расплаты за
преступление, совершив новое, еще похлеще. Он был  гасконец,  очень высокий,
сильный и смелый. Об его великаньих шутках  рассказывали легенды: однажды он
поставил на голову  следователя,  чтобы  "прочистить ему мозги"; другой  раз
пробежал по Рю де  Риволи с двумя полицейскими  под  мышкой. К его чести, он
пользовался своей силой только для таких бескровных, хотя и унижающих жертву
дел. Он  никогда не убивал -  он  только крал,  изобретательно и с размахом.
Каждую из его  краж можно было счесть новым грехом и сделать темой рассказа.
Это он основал в Лондоне знаменитую фирму "Тирольское молоко",  у которой не
было ни коров, ни доярок, ни бидонов, ни молока, зато были  тысячи клиентов;
обслуживал он их очень просто: переставлял к их дверям чужие бидоны. Большей
частью аферы  его  были обезоруживающе  просты. Говорят, он перекрасил ночью
номера домов на целой улице,  чтобы  заманить кого-то в  ловушку. Именно  он
изобрел  портативный  почтовый  ящик,  который  вешал в  тихих  предместьях,
надеясь, что кто-нибудь забредет туда и бросит в ящик посылку или деньги. Он
был  великолепным акробатом; несмотря на свой рост, он прыгал, как кузнечик,
и  лазал по  деревьям не  хуже обезьяны.  Вот почему, выйдя в погоню за ним,
Валантэн  прекрасно  понимал, что  в данном случае  найти  преступника - еще
далеко не все.
     Но как его хотя бы найти? Об этом и думал теперь прославленный сыщик.
     Фламбо  маскировался  ловко,  но  одного он  скрыть  не  мог  -  своего
огромного роста. Если  бы  меткий  взгляд  Валантэна остановился на  высокой
зеленщице, бравом гренадере или даже статной  герцогине, он  задержал  бы их
немедля. Но все, кто попадался  ему на пути, походили  на переодетого Фламбо
не больше, чем кошка -  на переодетую жирафу. На  пароходе он всех изучил; в
поезде же с  ним ехали  только  шестеро: коренастый путеец, направлявшийся в
Лондон;  три  невысоких огородника, севших  на  третьей станции; миниатюрная
вдова из  эссекского  местечка  и  совсем  низенький священник  из эссекской
деревни. Дойдя до него, сыщик махнул рукой и  чуть не  рассмеялся. Маленький
священник воплощал самую суть этих  скучных мест: глаза  его были бесцветны,
как  Северное море, а при  взгляде на  его  лицо  вспоминалось,  что жителей
Норфолка  зовут клецками.  Он никак не  мог управиться с какими-то пакетами.
Конечно, церковный  съезд пробудил от  сельской  спячки немало  священников,
слепых и беспомощных, как выманенный из земли крот. Валантэн, истый француз,
был суровый скептик и не любил попов. Однако он их жалел, а этого пожалел бы
всякий. Его большой старый зонт то и дело падал;
     он явно  не  знал,  что делать с  билетом,  и простодушно  до  глупости
объяснял всем и  каждому, что  должен держать ухо  востро,  потому что везет
"настоящую серебряную  вещь с синими камушками". Забавная смесь  деревенской
бесцветности  со  святой простотой  потешала  сыщика всю  дорогу,  когда  же
священник  с  грехом  пополам  собрал пакеты,  вышел и тут  же  вернулся  за
зонтиком, Валантэн  от  души посоветовал ему помолчать  о серебре,  если  он
хочет  его уберечь. Но  с  кем  бы Валантэн  ни  говорил, он  искал взглядом
другого человека -  в бедном ли платье, в богатом ли, в женском или мужском,
только не ниже шести футов. В знаменитом преступнике было шесть футов четыре
дюйма.
     Как бы то ни было,  вступая на  Ливерпул-стрит,  он был уверен,  что не
упустил вора.  Он зашел  в  Скотланд-Ярд,  назвал свое имя  и  договорился о
помощи, если она ему понадобится,  потом закурил новую сигару  и  отправился
бродить  по  Лондону.  Плутая  по  улочкам  и площадям  к северу от  станции
Виктория, он  вдруг  остановился.  Площадь  - небольшая и  чистая - поражала
внезапной тишиной;  есть  в Лондоне  такие укромные  уголки.  Строгие  дома,
окружавшие ее, дышали  достатком, но казалось, что в них никто не живет; а в
центре -  одиноко,  словно остров в Тихом океане,- зеленел усаженный кустами
газон. С одной стороны дома были выше, словно помост в конце  зала, и ровный
их ряд,  внезапно  и  очень по-лондонски,  разбивала витрина ресторана. Этот
ресторан как будто бы забрел сюда из Сохо;
     все привлекало в нем  - и деревья в кадках,  и белые в лимонную полоску
шторы. Дом был по-лондонски узкий, вход  находился очень высоко, и ступеньки
поднимались круто, словно пожарная лестница. Валантэн остановился, закурил и
долго глядел на полосатые шторы.
     Самое  странное  в чудесах  то, что  они  случаются. Облачка собираются
вместе  в   неповторимый  рисунок  человеческого  глаза.  Дерево  изгибается
вопросительным знаком  как раз тогда, когда вы не знаете, как вам быть. И то
и  другое  я видел на  днях. Нельсон гибнет  в миг победы,  а некий  Уильямс
убивает  случайно Уильямсона  (похоже на  сыноубийство!).  Короче говоря,  в
жизни, как и в сказках, бывают совпадения, но прозаические люди не принимают
их  в  расчет. Как заметил некогда Эдгар По, мудрость  должна  полагаться на
непредвиденное.
     Аристид Валантэн был истый француз, а французский ум - это ум, и ничего
больше. Он не был  "мыслящей  машиной", ведь  эти слова - неумное порождение
нашего бескрылого  фатализма: машина  потому и машина, что не умеет мыслить.
Он был мыслящим человеком,  и мыслил он здраво и трезво. Своими похожими  на
колдовство  победами  он  был   обязан   тяжелому  труду,  простой  и  ясной
французской мысли.  Французы будоражат мир не парадоксами, а общими местами.
Они  облекают  прописные  истины  в плоть и кровь -  вспомним их  революцию.
Валантэн  знал, что такое разум, и  потому знал границы разума.  Только тот,
кто ничего не смыслит в моторах, попытается ехать без бензина;  только  тот,
кто  ничего  не  смыслит  в  разуме,  попытается  размышлять   без  твердой,
неоспоримой основы.  Сейчас основы  не было. Он упустил Фламбо  в Норвиче, а
здесь,  в  Лондоне, тот мог  принять любую личину и оказаться кем угодно, от
верзилы-оборванца в Уимблдоне до атлета-кутилы в отеле "Метрополь".
     Когда Валантэн ничего не знал, он  применял свой метод. Он полагался на
непредвиденное.  Если  он  не  мог  идти  разумным  путем,  он  тщательно  и
скрупулезно действовал вопреки разуму. Он шел не туда, куда следует,-  не  в
банки, полицейские участки, злачные места, а туда, куда не следует: стучался
в пустые дома, сворачивал в тупики, лез в переулки через горы мусора, огибал
любую  площадь, петлял. Свои безумные поступки  он объяснял весьма  разумно.
Если у вас есть ключ, говорил он, этого делать не стоит; но если ключа нет -
делайте только  так. Любая  странность,  зацепившая  внимание сыщика,  могла
зацепить и внимание преступника. С чего-то  надо начать; почему же не начать
там,  где мог  остановиться  другой?  В  крутизне  ступенек,  в  тихом  уюте
ресторана было что-то необычное. Романтическим нюхом сыщика Валантэн почуял,
что тут стоит остановиться. Он взбежал по  ступенькам, сел у окна  и спросил
черного кофе.
     Было позднее утро, а он еще не завтракал. Остатки чужой еды на столиках
напомнили  ему,  что  он проголодался;  он заказал  яйцо всмятку и рассеянно
положил в кофе сахар, думая  о Фламбо.  Он вспомнил, как тот использовал для
побега то ножницы, то пожар, то доплатное письмо без марки, а однажды собрал
толпу к телескопу,  чтоб смотреть  на мнимую комету. Валантэн считал себя не
глупее Фламбо и был прав. Но он прекрасно понимал невыгоды своего положения.
"Преступник - творец, сыщик - критик",-  сказал  он, кисло улыбнулся, поднес
чашку к губам и быстро опустил. Кофе был соленый.
     Он  посмотрел  на  вазочку,  из  которой брал соль. Это была сахарница,
предназначенная для  сахара,  точно так  же,  как бутылка  предназначена для
вина. Он удивился, что здесь  держат в  сахарницах соль, и посмотрел, нет ли
где солонки.  На столе стояли две, полные доверху. Может, и  с ними не все в
порядке?  Он  попробовал:  в  них  был  сахар. Тогда он  окинул  вспыхнувшим
взглядом другие столики - не проявился ли в чем-нибудь и там изысканный вкус
шутника, переменившего местами соль и  сахар? Все было опрятно и приветливо,
если не считать темного пятна на светлых обоях. Валантэн крикнул лакея.
     Растрепанный  и  сонный  лакей подошел  к столику,  и  сыщик  (ценивший
простую, незамысловатую  шутку) предложил  ему попробовать  сахар и сказать,
соответствует  ли  он  репутации  заведения.   Лакей  попробовал,   охнул  и
проснулся.
     - Вы всегда шутите так  тонко? - спросил Валантэн.- Вам не приелся этот
розыгрыш?
     Когда ирония дошла до лакея, тот,  сильно  запинаясь, заверил, что ни у
него, ни у хозяина и в мыслях не было ничего подобного. Вероятно, они просто
ошиблись.  Он взял  сахарницу и осмотрел  ее; взял солонку  и  осмотрел  ее,
удивляясь  все больше и больше. Наконец он быстро извинился, убежал и привел
хозяина. Тот тоже обследовал сахарницу и солонку и тоже удивился.
     Вдруг лакей захлебнулся словами.
     - Я вот что  думаю,- затараторил он.- Я  думаю, это  те священники. Те,
двое,- пояснил лакей.- Которые стену супом облили.
     -  Облили  стену   супом?  -  переспросил  Валантэн,  думая,  что   это
итальянская поговорка.
     -  Вот, вот,-  волновался  лакей, указывая  на  темное  пятно.- Взяли и
плеснули.
     Валантэн взглянул на хозяина, и тот дал более подробный отчет.
     - Да,  сэр,-  сказал  он.- Так оно и  было,  только  сахар  и соль тут,
наверно, ни  при чем. Совсем рано,  мы только шторы  подняли, сюда зашли два
священника  и заказали  бульон.  Люди  вроде  бы тихие,  приличные.  Высокий
расплатился   и  ушел,   а   другой   собирал   свертки,  он  какой-то   был
неповоротливый.  Потом он тоже пошел к дверям  и вдруг схватил чашку и вылил
суп на стену. Я был в задней комнате. Выбегаю - смотрю: пятно, а  священника
нет. Убыток небольшой,  но  ведь  какая наглость!  Я побежал за  ним,  да не
догнал, они свернули на Карстейрс-стрит.
     Валантэн уже вскочил, надел  шляпу и стиснул трость. Он понял: во  тьме
неведения надо было идти туда, куда направляет вас  первый  указатель, каким
бы  странным  он  ни был.  Еще не  упали  на стол  монеты, еще  не  хлопнула
стеклянная дверь, а сыщик уже свернул за угол и побежал по улице.
     К счастью, даже в такие отчаянные минуты он не терял холодной зоркости.
Пробегая мимо какой-то лавки, он  заметил в ней что-то  странное и вернулся.
Лавка оказалась зеленной; на открытой витрине были разложены овощи и фрукты,
а над  ними торчали ярлычки с ценами. В самых больших ячейках высились груда
орехов и пирамида мандаринов. Надпись над орехами - синие  крупные буквы  на
картонном поле  - гласила: "Лучшие мандарины.  Две штуки  за пенни"; надпись
над мандаринами: "Лучшие  бразильские  орехи.  Четыре пенса  фунт". Валантэн
прочитал  и  подумал, что  совсем  недавно  встречался  с  подобным  юмором.
Обратившись к краснолицему зеленщику, который довольно угрюмо смотрел вдаль,
он привлек его внимание к прискорбной ошибке. Зеленщик не ответил, но тут же
переставил   ярлычки.  Сыщик,   небрежно   опираясь   на  трость,  продолжал
разглядывать витрину. Наконец он спросил:
     - Простите за нескромность, сэр, нельзя ли задать вам вопрос из области
экспериментальной психологии и ассоциации идей?
     Багровый лавочник  грозно  взглянул  на него,  но  Валантэн  продолжал,
весело помахивая тростью:
     - Почему  переставленные ярлычки  на витрине зеленщика напоминают нам о
священнике,  прибывшем  на  праздники  в  Лондон?  Или  - если  я  выражаюсь
недостаточно ясно  - почему  орехи,  поименованные  мандаринами, таинственно
связаны с двумя духовными лицами, повыше ростом и пониже?
     Глаза зеленщика полезли на лоб, как глаза  улитки; казалось, он вот-вот
кинется на нахала. Но он сердито проворчал:
     - А ваше какое дело? Может, вы с ними заодно? Так  вы им прямо скажите:
попы они там или кто, а рассыплют мне опять яблоки - кости переломаю!
     - Правда? - посочувствовал сыщик.- Они рассыпали ваши яблоки?
     - Это все тот, коротенький,- разволновался  зеленщик.-  Прямо по  улице
покатились. Пока я их подбирал, он и ушел.
     - Куда? - спросил Валантэн.
     - Налево, за второй угол. Там площадь,- быстро сообщил зеленщик.
     - Спасибо,- сказал Валантэн и упорхнул, как фея. За вторым углом налево
он пересек площадь и бросил полисмену:
     — Срочное дело, констебль. Не видели двух патеров?
     Полисмен засмеялся басом.
     - Видел,- сказал он.- Если хотите знать, сэр, один был  пьяный. Он стал
посреди дороги и...
     - Куда они пошли? - резко спросил сыщик.
     - Сели  в омнибус,- ответил полицейский.- Из этих, желтых, которые идут
в Хемпстед.
     Валантэн вынул карточку, быстро сказал:  "Пришлите двоих, пусть идут за
мной!"   -  и  ринулся   вперед  так  стремительно,  что  могучий   полисмен
волей-неволей поспешил выполнить его приказ. Через минуту, когда сыщик стоял
на  другой  стороне  площади, к  нему  присоединились инспектор и человек  в
штатском.
     - Итак, сэр,- важно улыбаясь, начал инспектор,- чем мы можем...
     Валантэн выбросил вперед трость.
     - Я  отвечу  вам на империале вон того омнибуса,- сказал  он и нырнул в
гущу машин и экипажей.
     Когда  все трое,  тяжело дыша,  уселись на верхушке  желтого  омнибуса,
инспектор сказал:
     - В такси мы бы доехали в четыре раза быстрее.
     - Конечно,- согласился предводитель.- Если б мы знали, куда едем.
     - А куда мы едем?  - ошарашенно  спросил инспектор.  Валантэн задумчиво
курил; потом, вынув изо рта сигару, произнес:
     - Когда вы знаете, что делает преступник, забегайте вперед.  Но если вы
только гадаете - идите за  ним. Блуждайте там, где он; останавливайтесь, где
он; не обгоняйте его. Тогда вы увидите то, что  он видел, и сделаете то, что
он сделал. Нам остается одно: подмечать все странное.
     - В каком именно роде? - спросил инспектор.
     - В любом,- ответил Валантэн и надолго замолчал. Желтый омнибус полз по
северной части Лондона. Казалось,  что прошли часы; великий сыщик ничего  не
объяснял, помощники его молчали, и в них росло сомнение. Быть  может,  рос в
них и голод - давно миновала пора второго завтрака, а длинные улицы северных
кварталов  вытягивались  одна  за  другой,  словно  колена  какой-то  жуткой
подзорной трубы. Все мы помним такие поездки - вот-вот покажется край света,
но  показывается  только  Тэфнел-парк. Лондон исчезал, рассыпался на грязные
лачуги,  кабачки и хилые  пустыри  и  снова возникал в  огнях широких улиц и
фешенебельных  отелей.  Казалось,  едешь сквозь тринадцать  городов. Впереди
сгущался  холодный  сумрак,  но  сыщик  молчал  и  не  двигался,  пристально
вглядываясь в мелькающие  мимо  улицы.  Когда  Кэмден-таун  остался  позади,
полицейские уже клевали носом. Вдруг они очнулись: Валантэн вскочил, схватил
их за плечи и крикнул кучеру, чтобы тот остановился.
     В  полном  недоумении  они  скатились  по  ступенькам  и,  оглядевшись,
увидели, что Валантэн победно  указует на большое окно по левую руку от них.
Окно это украшало сверкающий фасад  большого, как дворец, отеля;  здесь  был
обеденный зал ресторана, о чем и сообщала вывеска. Все  окна в доме  были из
матового узорного  стекла; но в середине этого  окна, словно звезды во льду,
зияла дырка.
     - Наконец! - воскликнул Валантэн, потрясая тростью.- Разбитое окно! Вот
он, ключ!
     - Какое окно? Какой  ключ? - рассердился полицейский.- Чем вы докажете,
что это связано с нами?
     От злости Валантэн чуть не сломал бамбуковую трость.
     - Чем докажу! - вскричал он.- О, Господи! Он ищет доказательств! Скорей
всего, это никак не связано! Но что ж нам еще делать? Неужели вы не  поняли,
что  нам  надо  хвататься  за любую, самую невероятную случайность или  идти
спать?
     Он ворвался  в ресторан;  за  ним вошли полисмены.  Все трое уселись за
столик и принялись  за поздний завтрак, поглядывая  то  и дело  на звезду  в
стекле. Надо сказать, и сейчас она мало что объясняла.
     - Вижу, у вас окно разбито,- сказал Валантэн лакею, расплачиваясь.
     - Да, сэр,- ответил  лакей, озабоченно подсчитывая  деньги. Чаевые были
немалые,  и, выпрямившись, он  явно оживился.- Вот именно, сэр,- сказал он,-
Ну и дела, сэр!
     - А что такое? - небрежно спросил сыщик.
     - Пришли к  нам тут двое, священники,- поведал лакей.- Сейчас  их много
понаехало.  Ну, позавтракали  они, один  заплатил и  пошел.  Другой  чего-то
возится. Смотрю  - завтрак-то был дешевый, а заплатили  чуть не вчетверо.  Я
говорю: "Вы лишнее дали",- а  он остановился на  пороге и так  это  спокойно
говорит: "Правда?" Взял я счет, хотел ему показать и чуть не свалился.
     - Почему? - спросил сыщик.
     - Я бы чем хотите поклялся, в счете было четыре шиллинга. А  тут смотрю
- четырнадцать, хоть ты тресни.
     - Так!  - вскричал  Валантэн, медленно  поднимаясь  на ноги.  Глаза его
горели.- И что же?
     -  А он стоит себе в  дверях  и  говорит: "Простите, перепутал. Ну, это
будет за  окно".- "Какое такое окно?" - говорю. "Которое я разобью",- и трах
зонтиком!
     Слушатели вскрикнули, инспектор тихо спросил:
     — Мы что, гонимся за сумасшедшим?
     Лакей продолжал, смакуя смешную историю:
     - Я так и сел,  ничего не понимаю. А он догнал того, высокого, свернули
они за угол - и как побегут по Баллок-стрит! Я за  ними со всех ног, да куда
там - ушли!
     - Баллок-стрит! - крикнул сыщик и понесся по улице так же стремительно,
как таинственная пара, за которой он гнался.
     Теперь  преследователи  быстро  шли  меж голых кирпичных  стен,  как по
туннелю. Здесь  было мало фонарей  и освещенных  окон;  казалось, что все на
свете повернулось к  ним  спиной.  Сгущались  сумерки,  и  даже  лондонскому
полисмену  нелегко  было  понять, куда  они  спешат.  Инспектор, однако,  не
сомневался, что  рано или поздно  они  выйдут  к Хемпстедскому Лугу. Вдруг в
синем  сумраке, словно  иллюминатор,  сверкнуло выпуклое освещенное окно,  и
Валантэн   остановился   за  шаг  до  лавчонки,  где   торговали   сластями.
Поколебавшись секунду, он нырнул в разноцветный мирок  кондитерской, подошел
к  прилавку и  со  всей серьезностью отобрал тринадцать шоколадных сигар. Он
обдумывал, как перейти к делу, но это ему не понадобилось.
     Костлявая  женщина, старообразная, хотя и  нестарая, смотрела  с  тупым
удивлением  на  элегантного  пришельца;  но,  увидев  в дверях  синюю  форму
инспектора, очнулась и заговорила.
     - Вы, наверно, за пакетом? - спросила она.- Я его отослала.
     - За пакетом?! - повторил Валантэн; пришел черед и ему удивляться.
     - Ну, тот мужчина оставил, священник, что ли?
     -  Ради  Бога!  -  воскликнул  Валантэн  и  подался  вперед; его пылкое
нетерпение прорвалось наконец наружу.- Ради Бога, расскажите подробно!
     - Ну,- не совсем уверенно начала женщина,-  зашли сюда  священники, это
уж будет с полчаса. Купили мятных лепешек, поговорили про то про се, и пошли
к Лугу. Вдруг один бежит: "Я пакета не оставлял?" Я туда, сюда - нигде нету.
А  он говорит: "Ладно. Найдете  - пошлите вот  по такому адресу". И дал  мне
этот адрес и еще шиллинг за труды. Вроде бы все обшарила, а ушел он, глядь -
пакет лежит. Ну, я его и послала, не помню уж куда, где-то в Вестминстере. А
сейчас я и подумала: наверное, в этом пакете  что-то важное,  вот полиция за
ним и пришла.
     - Так и есть,- быстро сказал Валантэн.- Близко тут Луг?
     - Прямо  идти  минут  пятнадцать,-  сказала  женщина.- К самым  воротам
выйдете.
     Валантэн выскочил из лавки и понесся вперед. Полисмены неохотно трусили
за ним.
     Узкие улицы  предместья лежали в  тени домов,  и, вынырнув  на  большой
пустырь,  под  открытое небо, преследователи удивились, что сумерки еще  так
прозрачны и светлы. Круглый купол синевато-зеленого  неба отсвечивал золотом
меж черных стволов и в  темно-лиловой дали. Зеленый светящийся сумрак быстро
сгущался,  и на небе  проступали  редкие  кристаллики  звезд. Последний  луч
солнца  мерцал,  как  золото,  на  вершинах  холмов,  венчавших  излюбленное
лондонцами место, которое зовется Долиной Здоровья. Праздные горожане еще не
совсем  разбрелись - на скамейках темнели расплывчатые силуэты пар, а где-то
вдалеке вскрикивали на качелях девицы. Величие небес осеняло густеющей синью
величие  человеческой  пошлости. И,  глядя сверху на  Луг,  Валантэн  увидел
наконец то, что искал.
     Вдалеке  чернели и расставались  пары; одна  из них была чернее всех  и
держалась  вместе. Два человека в черных сутанах уходили вдаль. Они были  не
крупнее жуков; но Валантэн увидел, что один много ниже другого. Высокий  шел
смиренно  и чинно, как  подобает ученому клирику,  но было видно,  что в нем
больше шести футов. Валантэн сжал зубы и ринулся вниз, рьяно вращая тростью.
Когда расстояние сократилось  и двое  в черном  стали  видны  четко,  как  в
микроскоп,  он заметил  еще  одну странность,  которая и  удивила его  и  не
удивила.  Кем  бы  ни  был  высокий, маленького Валантэн узнал:  то  был его
попутчик по купе,  неуклюжий  священник  из Эссекса, которому он посоветовал
смотреть получше за своими свертками.
     Пока что  все сходилось. Сыщику  сказали,  что  некий Браун из  Эссекса
везет  в  Лондон  серебряный,  украшенный  сапфирами  крест  -   драгоценную
реликвию,  которую   покажут  иностранному  клиру.   Это  и  была,  конечно,
"серебряная вещь с  камушками", а Браун,  без сомнения,  был тот  растяпа из
поезда. То, что узнал Валантэн, прекрасно мог  узнать и Фламбо -  Фламбо обо
всем узнавал. Конечно, пронюхав про  крест, Фламбо захотел украсть его - это
проще простого. И  уж  совсем  естественно,  что Фламбо  легко обвел  вокруг
пальца  священника  со  свертками и зонтиком. Такую овцу кто  угодно  мог бы
затащить хоть на Северный полюс, так что Фламбо - блестящему актеру - ничего
не  стоило затащить его на этот  Луг.  Покуда все было ясно.  Сыщик  пожалел
беспомощного священника и  чуть не запрезирал Фламбо, опустившегося до такой
доверчивой жертвы. Но  что означали странные события, приведшие к победе его
самого?  Как ни думал он, как  ни бился  - смысла в  них не было. Где  связь
между кражей креста и пятном супа на обоях? Перепутанными ярлычками?  Платой
вперед за  разбитое  окно?  Он пришел  к  концу пути,  но упустил  середину.
Иногда, хотя и редко, Валантэн упускал преступника; но  ключ находил всегда.
Сейчас он настиг преступника, но ключа у него не было.
     Священники ползли  по зеленому склону холма,  как черные  мухи. Судя по
всему, они беседовали и не замечали,  куда идут; но шли они  в самый дикий и
тихий  угол Луга.  Преследователям  пришлось принимать те недостойные  позы,
которые принимает охотник, выслеживающий дичь:  они  перебегали  от дерева к
дереву,  крались и даже ползли по  густой  траве.  Благодаря  этим неуклюжим
маневрам охотники подошли совсем близко к дичи и слышали уже голоса, но слов
не  разбирали,  кроме слова "разум",  которое  повторял  то  и  дело высокий
детский голос. Вдруг путь им преградили заросли над обрывом; сыщики потеряли
след и  плутали  минут  десять, пока,  обогнув гребень круглого,  как купол,
холма,  не  увидели в лучах заката прелестную и тихую картину.  Под  деревом
стояла ветхая  скамья; на ней сидели, серьезно беседуя, священники. Зелень и
золото  еще  сверкали  у  темнеющего   горизонта,  сине-зеленый  купол  неба
становился зелено-синим, и  звезды  сверкали ярко, как  крупные  бриллианты.
Валантэн  сделал  знак  своим  помощникам,  подкрался к большому  ветвистому
дереву и, стоя там в полной тишине, услышал наконец, о чем говорили странные
священнослужители.
     Он слушал минуту-другую, и бес сомнения обуял его. А что, если  он  зря
затащил английских  полисменов в  дальний угол темнеющего  парка? Священники
беседовали  именно  так, как должны  беседовать  священники,-  благочестиво,
степенно,  учено о самых  бестелесных тайнах богословия. Маленький  патер из
Эссекса говорил проще, обратив круглое лицо к разгорающимся звездам. Высокий
сидел, опустив голову, словно считал, что недостоин на них взглянуть. Беседа
их была невинней невинного; ничего более  возвышенного не услышишь  в  белой
итальянской обители или в черном испанском соборе.
     Первым донесся голос отца Брауна:
     - ...то,  что  имели в виду средневековые схоласты,  когда  говорили  о
несокрушимости небес.
     Высокий священник кивнул склоненной головой.
     - Да,- сказал он,- безбожники взывают теперь к разуму. Но кто, глядя на
эти мириады миров, не  почувствует, что там, над нами, могут быть Вселенные,
где разум неразумен?
     - Нет,- сказал отец Браун,- разум разумен везде. Высокий поднял суровое
лицо к усеянному звездами небу.
     - Кто может знать, есть ли в безграничной Вселенной...- снова начал он.
     -  У  нее  нет  пространственных  границ,-  сказал  маленький  и  резко
повернулся к нему,- но за границы нравственных законов она не выходит.
     Валантэн  сидел  за  деревом  и  молча  грыз  ногти. Ему казалось,  что
английские сыщики хихикают  над ним - ведь это он затащил их  в такую  даль,
чтобы послушать  философскую  чушь двух тихих пожилых священников. От злости
он пропустил ответ высокого и услышал только отца Брауна.
     -  Истина и  разум  царят на  самой  далекой,  самой  пустынной звезде.
Посмотрите на звезды. Правда, они как алмазы и сапфиры? Так вот, представьте
себе  любые растения и  камни. Представьте  алмазные леса  с  бриллиантовыми
листьями. Представьте,  что  луна -  синяя, сплошной огромный сапфир.  Но не
думайте, что все это хоть на йоту  изменит закон разума и справедливости. На
опаловых равнинах, среди жемчужных утесов вы найдете все ту же заповедь: "Не
укради".
     Валантэн собрался  было  встать  -  у него затекло  все  тело - и  уйти
потише; в первый  раз за  всю жизнь он  сморозил  такую глупость. Но высокий
молчал  как-то странно,  и  сыщик  прислушался. Наконец  тот  сказал  совсем
просто, еще ниже опустив голову и сложив руки на коленях:
     - А все же я думаю, что другие миры могут подняться выше нашего разума.
Неисповедима  тайна небес, и  я  склоняю голову.- И, не поднимая головы,  не
меняя интонации, прибавил: -  Давайте-ка сюда этот крест. Мы  тут одни,  и я
вас могу распотрошить, как чучело.
     Оттого что  он  не менял ни  позы, ни  тона, эти  слова прозвучали  еще
страшнее.  Но хранитель святыни почти не  шевельнулся; его  глуповатое  лицо
было обращено к звездам. Может быть, он не понял или окаменел от страха.
     -  Да,-  все так же  тихо сказал высокий,-  да, я Фламбо.-  Помолчал  и
прибавил: - Ну, отдадите вы крест?
     - Нет,- сказал  Браун,  и односложное это  слово  странно  прозвенело в
тишине.
     И тут  с Фламбо  слетело напускное  смирение.  Великий вор откинулся на
спинку скамьи и засмеялся негромко, но грубо.
     -  Не отдадите!  -  сказал  он.-  Еще бы вы отдали!  Еще  бы вы мне его
отдали, простак-холостяк! А знаете, почему? Потому что он у меня в кармане.
     Маленький сельский священник повернул к  нему лицо  -  даже  в сумерках
было  видно,  как  он  растерян,-  и спросил  взволнованно  и  робко, словно
подчиненный:
     - Вы... вы уверены?
     Фламбо взвыл от восторга.
     - Ну, с вами театра не надо! - закричал он.- Да, достопочтенная брюква,
уверен! Я догадался сделать фальшивый пакет. Так что теперь у  вас бумага, а
у меня - камешки. Старый прием, отец Браун, очень старый прием.
     -  Да,-  сказал  отец Браун и  все  так же  странно, несмело  пригладил
волосы,- я о нем слышал.
     Король преступников наклонился к нему с внезапным интересом.
     - Кто? Вы? - спросил он.- От кого ж это вы могли слышать?
     - Я не вправе назвать вам его имя,- просто сказал Браун.- Понимаете, он
каялся. Он жил этим лет двадцать - подменял свертки и пакеты. И вот, когда я
вас заподозрил, я вспомнил про него, беднягу.
     -   Заподозрили?   -  повторил   преступник.-  Вы   что,  действительно
догадались, что я вас не зря тащу в такую глушь?
     - Ну да,- виновато сказал Браун.-  Я вас сразу заподозрил. Понимаете, у
вас запястье изуродовано, это от наручников.
     - А, черт! - заорал Фламбо.- Вы-то откуда знаете про наручники?
     - От прихожан,- ответил Браун, кротко поднимая брови.- Когда я служил в
Хартлпуле,  там у  двоих были такие руки. Вот я  вас и заподозрил, и  решил,
понимаете, спасти крест.  Вы уж простите, я за вами следил. В конце концов я
заметил,  что вы подменили пакет.  Ну, а я  подменил его снова  и  настоящий
отослал.
     -  Отослали?  -  повторил Фламбо, и в  первый  раз его голос  звучал не
только победой.
     -  Да,  отослал,-  спокойно продолжал священник.- Я вернулся  в лавку и
спросил,  не оставлял ли я пакета. И дал им адрес, куда его послать, если он
найдется.  Конечно,  сначала я  его не  оставлял, а потом  оставил. А она не
побежала за  мной и послала его  прямо в  Вестминстер,  моему другу. Этому я
тоже  научился  от  того бедняги. Он так делал  с  сумками, которые крал  на
вокзалах.  Сейчас  он  в  монастыре.  Знаете,  в  жизни  многому научишься,-
закончил он, виновато почесывая за  ухом.- Что  ж  нам, священникам, делать?
Приходят, рассказывают...
     Фламбо  уже выхватил пакет из внутреннего кармана и рвал его в  клочья.
Там не  было ничего,  кроме бумаги  и кусочков  свинца.  Потом  он  вскочил,
взмахнув огромной рукой, и заорал:
     - Не верю! Я не верю, что такая тыква может все это обстряпать! Крест у
вас! Не дадите - отберу. Мы одни.
     -  Нет,- просто  сказал отец Браун и тоже встал.- Вы его  не  отберете.
Во-первых, его действительно нет. А во-вторых, мы не одни.
     Фламбо замер на месте.
     - За этим деревом,- сказал отец Браун,- два  сильных полисмена и лучший
в мире сыщик. Вы спросите, зачем они сюда пришли? Я их привел. Как? Что ж, я
скажу, если  хотите. Господи, когда  работаешь в  трущобах, приходится знать
много  таких  штук! Понимаете,  я не  был уверен,  что  вы  вор, и не  хотел
оскорблять  своего брата-священника. Вот  я  и  стал вас  испытывать.  Когда
человеку дадут соленый кофе, он обычно сердится. Если же он стерпит, значит,
он боится себя выдать. Я насыпал в сахарницу соль, а в солонку - сахар, и вы
стерпели.  Когда  счет гораздо  больше,  чем надо,  это,  конечно,  вызывает
недоумение. Если человек по нему платит, значит, он хочет избежать скандала.
Я приписал единицу, и вы заплатили.
     Казалось, Фламбо вот-вот кинется на него, словно  тигр.  Но  вор стоял,
как зачарованный,- он хотел понять.
     - Ну  вот,- с  тяжеловесной  дотошностью  объяснял отец  Браун.-  Вы не
оставляли следов  -  кому-то  надо же  было  их оставлять.  Всюду,  куда  мы
заходили, я  делал что-нибудь  такое, чтобы  о нас толковали весь день. Я не
причинял  большого вреда - облил супом стену, рассыпал яблоки, разбил окно,-
но крест я спас. Сейчас  он в Вестминстере. Странно, что вы не пустили в ход
ослиный свисток.
     - Чего я не сделал?
     - Как хорошо, что вы о нем не слышали! - просиял священник.- Это плохая
штука. Я  знал, что  вы не опуститесь так низко. Тут бы мне  не помогли даже
пятна - я слабоват в коленках.
     - Что вы несете? - спросил Фламбо.
     - Ну уж про пятна-то, я думал, вы знаете! - обрадовался Браун.- Значит,
вы еще не очень испорчены.
     - А вы-то откуда знаете всю эту гадость? - воскликнул Фламбо.
     - Наверное,  потому, что я простак-холостяк,- сказал Браун.- Вы никогда
не  думали,  что человек, который  все время слушает о  грехах, должен  хоть
немного  знать  мирское  зло?  Правда, не только практика, но и теория моего
дела помогла мне понять, что вы не священник.
     - Какая еще теория? - спросил изнемогающий Фламбо.
     - Вы нападали на разум,- ответил Браун.- Это дурное богословие.
     Он повернулся, чтобы взять свои вещи,  и три  человека вышли в сумерках
из-за деревьев. Фламбо был талантлив и знал законы игры: он отступил назад и
низко поклонился Валантэну.
     -  Не  мне  кланяйтесь,  mon ami*,-  сказал Валантэн  серебряно-звонким
голосом.- Поклонимся оба тому, кто нас превзошел.
     И они стояли, обнажив головы, пока маленький сельский священник шарил в
темноте, пытаясь найти зонтик.
     * - Мой друг (фр.).



     Аристид  Валантэн,  начальник  парижской  полиции,  опаздывал  домой  к
званому  обеду, и  гости начали  съезжаться  без него. Их  любезно  встречал
доверенный слуга Валантэна - Иван,  старик со шрамом на лице, почти таком же
сером,  как  его  седые  усы;  он всегда  сидел за  столом в  холле,  сплошь
увешанном  оружием.  Дом Валантэна  был,  пожалуй, не  менее  своеобразен  и
знаменит,  чем его хозяин. Это был старинный особняк  с  высокими стенами  и
высокими  тополями над самою Сеной,  построенный  довольно странно, хотя эта
странность и была удобна для полицейских  - никто не мог проникнуть в  него,
минуя парадный вход,  где  постоянно дежурил Иван со своим арсеналом. К дому
примыкал сад, большой и  ухоженный, туда вело множество  дверей; от внешнего
же мира  его наглухо  отгораживала высокая, неприступная стена, усаженная по
гребню  шипами. Такой сад как нельзя лучше подходил человеку, убить которого
клялась не одна сотня преступников.
     Как  говорил Иван, хозяин звонил по телефону,  что  задержится минут на
десять. Сейчас  Валантэн  занимался  приготовлениями  к  смертным  казням  и
прочими  мерзкими делами; он  всегда  пунктуально  выполнял эти обязанности,
хотя  они и  были  ему  глубоко  отвратительны.  Беспощадность,  с  какой он
разыскивал преступников,  всегда сменялась  у него снисходительностью, когда
доходило до наказания. Поскольку он был величайшим во  Франции, да и во всей
Европе  мастером сыщицких  методов, его огромное влияние играло благотворную
роль, когда речь шла о смягчении приговоров и  улучшении  тюремных порядков.
Он принадлежал к числу  великих  вольнодумцев-гуманистов,  которыми славится
Франция;  а упрекнуть  их  можно разве  лишь  в том,  что их милосердие  еще
бездушнее, чем сама справедливость.
     Валантэн приехал в черном фраке  с алой розеткой (в сочетании с  темной
бородой,  пронизанной  первыми  седыми  нитями,  они  придавали  ему  весьма
элегантный вид)  и прошел прямо в свой кабинет, откуда вела дверь на садовую
лужайку. Дверь эта была отворена, и Валантэн, тщательно заперев свой саквояж
в служебном сейфе, постоял несколько минут около нее. Яркая луна боролась со
стремительно летящими, рваными, клочковатыми тучами (недавно прошла гроза) и
Валантэн глядел  на  небо с грустью, не  свойственной людям  сугубо научного
склада. Возможно, однако, что такие люди могут предчувствовать самые роковые
события своей  жизни. Как  бы там ни было, он  быстро  справился  со  своими
потаенными переживаниями, ибо знал, что запаздывает и гости уже прибывают.
     Впрочем,  войдя в  гостиную, он  сразу же  убедился, что главного гостя
пока нет. Зато были все другие столпы  маленького  общества.  Был английский
посол лорд Гэллоузй, раздражительный старик  с темным, похожим на сморщенное
яблоко лицом и голубой ленточкой ордена Подвязки. Была леди Гэллоуэй,  худая
дама  с серебряной головой и нервным, надменным лицом.  Была  их дочь,  леди
Маргарет Грэм, девушка с  бледным личиком эльфа и  волосами цвета меди. Были
герцогиня  Мон-сен-Мишель,  черноглазая  и пышная,  и  две  ее дочери,  тоже
черноглазые и пышные. Был доктор Симон, типичный французский ученый, в очках
и  с  острой  каштановой бородкой; лоб его прорезали параллельные морщины  -
расплата за высокомерие, ибо образуются они от привычки поднимать брови. Был
отец Браун из Кобхоула  в графстве Эссекс;  Валантэн недавно познакомился  с
ним в  Англии.  Увидел он -  быть  может,  с  несколько  большим интересом -
высокого человека в военной форме, который поклонился Гэллоуэям, встретившим
его не особенно приветливо, и  теперь  направлялся к нему. Это был О'Брайен,
майор  французского  Иностранного  легиона   -  тощий,  несколько  чванливый
человек, гладко выбритый, темноволосый  и голубоглазый, и -  что естественно
для славного полка,  известного блистательными поражениями,-  одновременно и
дерзкий,  и  меланхоличный  на вид.  Ирландский  дворянин, он был  с детства
знаком с  семейством  Гэллоуэев, особенно с Маргарет Грэм. Родину он покинул
после  какой-то  истории с  долгами и  теперь демонстрировал пренебрежение к
английскому этикету, щеголяя форменной саблей и  шпорами. На его поклон леди
и лорд Гэллоуэй ответили сдержанным кивком, а леди Маргарет отвела глаза.
     Однако и сами эти люди, и их отношения не слишком трогали Валантэна. Во
всяком случае, не ради  них он устроил званый обед.  С особым нетерпением он
ждал всемирно  известного человека, с которым свел дружбу  во время одной из
своих триумфальных поездок в Соединенные Штаты. Это  был  Джулиус  К. Брейн,
мультимиллионер, чьи колоссальные, порой ошеломляющие пожертвования в пользу
мелких  религиозных  общин  столько   раз  давали  повод  для   легковесного
острословия и еще более  легковесного славословия американским  и английским
газетчикам. Никто толком не понимал, атеист ли Брейн, мормон или приверженец
христианской науки -  он готов  был наполнить звонкой  монетой любой  сосуд,
лишь  бы  этот сосуд был  новым.  Между  прочим,  он  ждал, не появится  ли,
наконец, в Америке свой  Шекспир - ждал, сколь терпеливо, столь же и тщетно.
Он восхищался Уолтом Уитменом, но считал, что Льюк Тэннер из города Парижа в
Пенсильвании   прогрессивнее  его.   Ему   нравилось   все,   что   казалось
прогрессивным. Таковым он считал и Валантэна; и ошибался.
     Появление Джулиуса  Брейна было  грозным и весомым, как звон обеденного
гонга. У богача было редкое качество - его  присутствие замечали  не меньше,
чем его отсутствие. Это был очень крупный человек, дородный и рослый, одетый
во фрак,  сплошную  черноту  которого  не  нарушали даже цепочка  часов  или
кольцо. Седые волосы были  гладко зачесаны назад, как у немца. Красное лицо,
сердитое  и   простодушное,  было  бы  просто   младенческим,  если   бы  не
один-единственный  темный  пучок под  нижней губой, в  котором  было  что-то
театральное и даже мефистофельское. Впрочем, в гостиной недолго разглядывали
знаменитого американца. Опоздание уже нарушило ход вечера, и леди  Гэллоуэй,
подхватив его под руку, увлекла без промедления в столовую.
     Супруги  Гэллоуэй на все  смотрели благодушно  и снисходительно, но и у
них  был  повод  для  беспокойства.  Лорду  очень не  хотелось,  чтобы  дочь
заговорила  с  этим  проходимцем  О'Брайеном;  однако  она  вполне  прилично
прошествовала  в столовую в обществе доктора Симона. И  все-таки  лорду было
неспокойно, он  вел  себя  почти  грубо.  Во  время обеда  он  еще  сохранял
дипломатическое  достоинство.  Но когда  настал  черед  сигар и  трое мужчин
помоложе - доктор Симон, священник Браун и ненавистный О'Брайен, отщепенец в
иностранном мундире,-  куда-то исчезли, не  то поболтать  с  дамами,  не  то
покурить  в  оранжерее,  британский  дипломатвовсе  утратил  дипломатическую
стать. Ему не давала покоя мысль,  что негодяй О'Брайен,  может быть, где-то
что-то  нашептывает  Маргарет.  Его,  лорда  Гэллоуэя, оставили пить кофе  в
компании Брейна,  выжившего  из  ума  янки,  который верит во всех  богов, и
Валантэна, сухаря-француза, который ни во что не верит! Пусть бы  уж спорили
между собой,  сколько влезет, но  у него-то с  ними нет ничего общего. Через
какое-то время, когда прогрессивные словопрения зашли  в тупик, лорд встал и
отправился искать гостиную. Он проплутал по длинным коридорам минут шесть, а
то и восемь, пока не услышал наконец назидательный тенорок доктора,  потом -
скучный голос священника, а после него - общий смех. Вот и эти, подумал он и
выругался про себя, и эти тоже спорят о науке и религии... Но, отворив дверь
в гостиную, он заметил одно: там не было майора О'Брайена и леди Маргарет.
     Нетерпеливо выскочив из гостиной,  как  перед тем из столовой, он опять
затопал  по  коридорам.  Стремление  оградить  дочь  от ирландско-алжирского
авантюриста овладело  им, как  маньяком. По  пути  в заднюю  часть дома, где
помещался кабинет Валантэна, он, к  своему  изумлению, увидел дочь,  которая
пробежала мимо  с  презрительной гримаской на бледном  лице. Новая  загадка!
Если она была сейчас с О'Брайеном, куда же делся  он?  Если нет, где же была
она?  Весь  во власти  ревнивой  старческой  подозрительности, он пробирался
наугад по неосвещенным коридорам и в конце концов  набрел на предназначенный
для прислуги выход в сад. Кривой ятаган  луны разодрал  и разметал последние
клочья облаков. Серебристый свет озарил все  уголки сада.  Через лужайку, ко
входу в кабинет, крупными шагами двигался  высокий человек в  синем; отблеск
луны на знаках различия изобличил в нем майора О'Брайена.
     Он вошел в дом, оставив лорда Гэллоуэя разъяренным и растерянным сразу.
Сине-серебристый  сад,  похожий  на  сцену   театра,   дразнил  его  хрупким
очарованием,  нестерпимым  для  грубой  властности.  Сила и  грация ирландца
бесили его, как будто он - не отец Маргарет, а соперник офицера; лунный свет
приводил в исступление. Его словно бы заманили колдовством в сад трубадуров,
в сказочную страну Ватто*, и, чтобы потоком слов развеять нежный дурман,
     * Ватто Антуан  - французский  художник XVIII в., в творчестве которого
преобладали театральные и любовные темы,  фантастические  сюжеты.  (Здесь  и
далее - примечания переводчиков.)
     он  энергично  двинулся  вслед  врагу. При этом он споткнулся  не то  о
дерево, не то о камень в траве и  наклонился, сперва с раздражением, затем -
с любопытством.  Еще через мгновение луна и высокие тополя стали свидетелями
поразительного  зрелища:  пожилой английский дипломат  бежал  во  всю прыть,
оглашая  воздух  отчаянными  воплями.  На хриплые  крики  в  дверях кабинета
возникло бледное лицо  доктора Симона - блик на стеклах очков, встревоженная
бровь; он и услышал первые членораздельные слова.
     - В саду труп...  весь в  крови!  -  воскликнул посол. О'Брайен начисто
вылетел у него из головы.
     -Надо  немедленно  сообщить Валантэну,- сказал доктор,  когда  Гэллоуэй
сбивчиво поведал ему обо всем, что решился рассмотреть.- Хорошо  еще, что он
здесь.
     При этих его словах в комнату вошел, привлеченный шумом, сам знаменитый
детектив. Было почти  забавно  наблюдать, как  он  преобразился.  Сперва  он
просто  беспокоился  как  хозяин и  джентльмен, что стало дурно  кому-то  из
гостей или  слуг.  Когда  же ему  сказали о страшной  находке,  он  со  всей
присущей  ему  уравновешенностью  мгновенно  превратился   в  энергичного  и
авторитетного  эксперта,  поскольку  такое  происшествие,  при   всей  своей
неожиданности и трагичности, было уже его профессиональным делом.
     - Подумать только,- заметил он,  когда они поспешили на поиски тела,- я
изъездил  весь  свет, расследуя преступления,  а теперь кто-то хозяйничает у
меня в саду. Однако где же тело?
     Они с трудом пересекли лужайку - от реки поднимался легкий туман,- но с
помощью еще не оправившегося Гэллоуэя отыскали в высокой траве мертвое тело.
Это  был труп  очень  высокого и  широкоплечего  человека.  Несчастный лежал
ничком, и они увидели могучие плечи,  черный фрак  и большую голову,  совсем
лысую,  если  не считать нескольких прядей темных волос, прилипших к черепу,
точно мокрые водоросли. Из-под уткнувшегося в землю лица ползла  алая змейка
крови.
     - Ну что ж,- как-то странно произнес Симон,-  во всяком случае, это  не
кто-нибудь из нас,
     - Осмотрите его, доктор,- бросил Валантэн довольно резко,- возможно, он
еще жив. Доктор наклонился над трупом.
     - Он  не  совсем  холодный,  но,  боюсь, вполне  мертвый,- ответил он.-
Помогите-ка мне приподнять его.
     Они осторожно  приподняли  мертвого на дюйм от  земли, и  сразу  же все
сомнения были  рассеяны  самым ужасным образом: голова отвалилась  от  тела.
Тот, кто перерезал неизвестному горло, сумел перерубить и шею.
     Это потрясло даже Валантэна. "Силен, как горилла",-  пробормотал он. Не
без дрожи, хотя он был привычен к анатомированию трупов, доктор Симон поднял
мертвую голову. На шее  и подбородке  виднелись порезы, но  лицо  осталось в
общем неповрежденным. Грубое,  желтое, изрытое впадинами,  с орлиным носом и
тяжелыми веками  - это было лицо жестокого римского императора или, пожалуй,
китайского  мандарина.  Все  присутствующие  взирали  на  него  в  полнейшем
недоумении.  Ничто больше не привлекло их  внимания; разве  только  то, что,
когда тело приподняли, в темноте  забелела манишка и  на ней заалела  кровь.
Убитый, как сказал доктор Симон, действительно не принадлежал к их компании,
но, возможно, он собирался присоединиться к ней, поскольку был явно одет для
такого случая.
     Валантэн  опустился  на  четвереньки и  с  величайшей  профессиональной
тщательностью  исследовал траву и землю вокруг тела.  Его примеру, хотя и не
так ловко, последовал доктор, а также - совсем уж вяло - и английский посол.
Их   поиски  не  увенчались  находками,  если  не  считать  обломленных  или
отрезанных веточек,  которые  Валантэн поднял и,  бегло  осмотрев,  отбросил
прочь.
     -  Так,-  мрачно проговорил  он,- кучка веток и совершенно  посторонний
человек с отрубленной головой. Больше ничего.
     Нависла  нервная тишина, и тут потерявший  самообладание Гэллоуэй вдруг
пронзительно вскрикнул:
     - Кто это там? Вон, у забора!
     В   осветившейся  под  луной  туманной  поволоке  к  ним   нерешительно
приблизился человечек с несуразно большой головой. Его можно было принять за
домового, но он оказался безобидным священником,  которого  они  оставили  в
гостиной.
     -  Вот удивительно,- кротко проговорил  он,- ведь здесь нет ни калитки,
ни ворот...
     Валантэн раздраженно насупил черные брови,  как всегда при виде сутаны.
Но он был справедлив и согласился.
     - Да,  вы правы,-  сказал  он.-  Прежде,  чем  мы  выясним, что это  за
убийство, придется установить, как он здесь оказался. А теперь, господа, вот
что. Если смотреть без предубеждений на мою должность и долг, то согласимся,
что некоторых высокопоставленных лиц  вполне можно и не вмешивать. Среди нас
есть дамы  и  иностранный  посол.  Поскольку нам  приходится  констатировать
преступление, придется и расследовать его соответствующим образом. Но пока я
могу  поступать  по  собственному  усмотрению.  Я  начальник  полиции,  лицо
настолько  официальное, что могу  действовать частным  образом.  Надеюсь,  я
очищу  от  подозрения  всех  гостей  до  единого,  прежде  чем  вызову своих
сотрудников.  Господа,  под ваше честное слово  прошу вас не покидать дом до
завтрашнего полудня; спальни есть  для всех. Симон, вы, должно быть, знаете,
где найти  моего слугу  Ивана. Я доверяю ему  во  всем.  Передайте, чтобы он
оставил  на  своем месте  кого-нибудь  из слуг  и  сейчас же  шел сюда. Лорд
Гэллоуэй, никто не сможет лучше вас сообщить  всё дамам так, чтобы  не вышло
паники. Им тоже нельзя будет уезжать. Мы с отцом Брауном останемся у тела.
     Когда в Валантэне говорил командирский дух, ему подчинялись, как боевой
трубе. Доктор Симон  отправился  в  вестибюль  и прислал  Ивана  -  частного
детектива  на  службе у  детектива государственного.  Гэллоуэй проследовал в
гостиную и сумел сообщить  о трагических событиях так деликатно, что к  тому
времени,  когда  все собрались там, дамы успели и ужаснуться, и успокоиться.
Тем  временем  верный служитель  церкви и  правоверный  безбожник застыли  в
головах  и в ногах  трупа,  словно  изваяния,  олицетворяющие две  философии
смерти.
     Из дома, как пушечное  ядро, вылетел Иван, доверенный слуга со шрамом и
усами, и бросился через лужайку к хозяину. Его серая физиономия так и  сияла
оттого,  что  в  доме  разыгрывается  криминальный  роман,  и  было   что-то
отталкивающее  в том оживлении,  с  каким  он  спросил, нельзя ли  осмотреть
останки.
     -   Что  ж,   посмотрите,   если  хотите,-   сказал  Валантэн,-  только
поторопитесь. Нам надо идти в дом и кое-что выяснить.
     Иван поднял мертвую голову и чуть не выронил.
     - Господи!  - разинув  рот, выдохнул  он.- Да  это же...  нет, не может
быть! Вы знаете, кто это?
     - Нет,- безразлично ответил Валантэн.- Но хватит, нам пора.
     Вдвоем  они внесли  тело в  кабинет, положили  его на  диван и пошли  в
гостиную.
     Детектив  сел   за  письменный  стол  неторопливо   и  даже  как  бы  с
нерешительностью,  но  взгляд  его был  тверд, как у  председателя  суда. Он
что-то быстро записал на лежавшем перед ним  листе бумаги, а  затем  коротко
спросил:
     - Все ли собрались?
     - Нет мистера Брейна,- ответила, оглядевшись, герцогиня Мон-сен-Мишель.
     -  Да-да,-  резким,  хриплым  голосом прибавил  лорд  Гэллоуэй,- и еще,
заметьте, нет мистера Нила  О'Брайена. А я видел  его в саду, когда труп еще
не остыл.
     - Иван,- распорядился Валантэн,- пойдите и приведите майора О'Брайена и
мистера  Брейна. Мистер Брейн, должно  быть, сидит с  сигарой в  столовой. А
майор, я думаю, сейчас прогуливается по оранжерее, хотя точно не знаю.
     Его  верный  оруженосец  бросился   исполнять  приказание,  а  Валантэн
продолжал в том же, по-военному скупом и решительном тоне:
     -  Все  присутствующие  знают,  что  в саду  найден  труп с  отсеченной
головой. Доктор Симон, вы осматривали его. Как, по вашему  мнению, должен ли
убийца  обладать  большой  силой?  Или, может быть,  достаточно  иметь очень
острый нож?
     -  Я  бы сказал,- отвечал  доктор,  совсем  бледный,-  что этого вообще
нельзя сделать ножом.
     - Не знаете ли вы  в таком случае,- продолжал Валантэн,- каким  орудием
это можно сделать?
     -  Из  современных,  полагаю,  никаким,- сказал  доктор,  страдальчески
выгибая брови.- Шею и вообще так просто не перерубишь, а тут к тому  же срез
очень  гладкий,  как  будто  действовали  алебардой, или  старинным  топором
палача, или же двуручным мечом.
     -  Господи Боже мой!  - истерически вскрикнула герцогиня.- Ну откуда же
здесь двуручные мечи?
     Валантэн по-прежнему не отрывался от бумаги, лежавшей перед ним.
     -  Скажите,- спросил он, продолжая торопливо  записывать,- а нельзя  ли
это сделать длинной саблей французских кавалеристов?
     В дверь негромко постучали, и у всех в комнате похолодела кровь, словно
от стука в шекспировском "Макбете".  И среди мертвой тишины доктор  Симон  с
трудом выговорил:
     - Саблей - пожалуй, да.
     - Благодарю вас,- сказал Валантэн.- Войдите, Иван!
     Иван  отворил  дверь и  доложил о приходе майора Нила  О'Брайена. Слуга
обнаружил  его,  когда  тот  снова  бродил  по  саду.  Вид  у   офицера  был
расстроенный и раздраженный.
     - Что вам от меня надо? - выкрикнул он.
     - Садитесь, пожалуйста,- спокойно  и любезно сказал Валантэн.- А что же
с вами нет сабли? Где она?
     - Оставил в  библиотеке на  столе,-  ответил  О'Брайен, у  которого  от
растерянности стал заметнее ирландский акцент.- Она мне надоела и...
     -  Иван,-   сказал  Валантэн,-  пожалуйста,  пойдите   и  принесите  из
библиотеки саблю майора.-  Потом, когда лакей исчез, он  продолжал:  -  Лорд
Гэллоуэй  утверждает, что видел,  как вы вошли из сада в дом, а  сразу после
этого там обнаружили труп. Что вы делали в саду?
     Майор плюхнулся на стул.
     -  А-а,-  воскликнул он  совсем  уж  по-ирландски,- любовался на  луну!
Общался с природой, всего и дела.
     На какое-то время повисла тяжелая тишина, а потом снова раздался тот же
обыденный и жуткий  стук в дверь. Вернулся Иван,  он принес пустые  стальные
ножны.
     - Вот все,- сказал он.
     - Положите на стол,- не поднимая головы, велел Валантэн.
     Воцарилось   ледяное   молчание,    сродни   непроницаемому   молчанию,
окружающему  в   зале  суда  осужденного  убийцу.  Давно   стихли  невнятные
восклицания   герцогини.   Клокочущая    ненависть   лорда   Гэллоуэя   была
удовлетворена. И тут произошло неожиданное.
     -  Я вам  скажу,- воскликнула леди  Маргарет тем звонким голосом, какой
бывает  у смелых женщин,  решающихся  выступить  публично,- я вам скажу, что
делал в  саду мистер  О'Брайен, поскольку он принужден молчать. Он предлагал
мне стать  его  женой.  Я  отказала  -  я сказала,  что  при  моих  семейных
обстоятельствах могу  предложить  ему лишь  уважение.  Его  это  рассердило;
видно, мое  уважение  ему не очень нужно.  Что ж,- прибавила  она  с бледной
улыбкой,- не знаю, станет ли он дорожить им теперь,  но я и теперь  скажу  о
своем уважении к нему. И  поклянусь где угодно, что этого преступления он не
совершал.
     Лорд Гэллоуэй, нагнувшись к ней, пытался (как ему казалось, ни для кого
не слышно) образумить ее.
     - Придержи  язык,  Мэгги! - громоподобно  зашептал  он.-  Чего  ты  его
защищаешь? Ты хоть подумай, где его сабля! Эта проклятая...
     Он  замолчал  под  странным  пристальным  взглядом  сверкающих  глаз  -
взглядом, который поразил всех.
     - Старый дурак!  - тихо сказала она  без тени  почтения.- Что вы хотите
доказать? Неужели не ясно, что он  не убивал, пока стоял  рядом  со мной?  А
если он убил, я все равно была там. Кто же должен был это видеть или хотя бы
знать об  этом, как не я?  Неужели вы так ненавидите  Нила, что подозреваете
собственную дочь...
     Леди  Гэллоуэй  пронзительно  взвизгнула.  Остальные  сидели  в  жарком
ознобе,  прикоснувшись к жестокой трагедии влюбленных, какие бывали  в давно
минувшие времена. Гордая бледная шотландская аристократка и ее возлюбленный,
ирландский авантюрист, как бы  сошли со  старинных портретов в средневековом
замке.  Притихшую  комнату надолго  заполонили призрачные  тени  отравленных
супругов и вероломных любовников.
     И тогда, среди мрачного молчания, прозвучал простодушный голос:
     -  Скажите, а что  -  это  очень  длинная  сигара?  Вопрос был  до того
неожидан, что все обернулись посмотреть, от кого он исходил.
     - Я имею в виду,- пояснил маленький  отец Браун из своего угла,- я имею
в виду сигару,  которую докуривает  мистер Брейн.  Похоже, что она не меньше
трости.
     Валантэн поднял голову, и, несмотря на неуместность  реплики, лицо  его
выразило согласие, смешанное, правда, с раздражением.
     -  В самом деле,- резко  заметил он,-  Иван, еще  раз  поищите  мистера
Брейна и сейчас же приведите его.
     Когда  дверь  закрылась  за  слугой,  Валантэн  обратился  к  девушке с
серьезностью, вызванной новым поворотом дела:
     -  Леди  Маргарет, мы  все  признательны  вам и восхищены  тем,  что вы
переступили  ложную  гордость,  разъяснив   поведение  майора.  Однако  одно
осталось неясным. Насколько  я понимаю, лорд Гэллоуэй встретил вас, когда вы
шли из кабинета в гостиную, а вышел в сад, где увидел майора,  только  через
несколько минут, не так ли?
     - Вы, должно быть, помните,- ответила Маргарет с легкой иронией,- что я
только что отказала ему, и вряд  ли мы могли идти рука об руку. Он как-никак
джентльмен, он остался в саду - вот на него и пало подозрение.
     -  Но  в эти несколько секунд,- веско возразил Валантэн,- он вполне мог
бы...
     Снова раздался стук, и в дверях возникло изуродованное шрамом лицо.
     - Виноват, сударь,- сказал он,- но мистер Брейн пропал из дома.
     - Пропал! -  воскликнул Валантэн и  первый раз за  все  время  поднялся
из-за стола.
     -  Удрал.  Смылся.  Испарился,-  продолжал  Иван,  смешно   выговаривая
французские  слова.-  Его шляпа и пальто  тоже  испарились. Но  я вам  скажу
кое-что  получше.  Я выскочил  из  дома посмотреть, не оставил ли  он  каких
следов. И я нашел - да еще какой!
     - Что же вы нашли? - спросил Валантэн.
     - Сейчас  покажу,- сказал Иван; в следующее мгновение он появился снова
с   обнаженной   кавалерийской   саблей,   и   клинок   ее  был  окровавлен.
Присутствующие воззрились на нее, будто на влетевшую  в комнату  молнию.  Но
видавший виды Иван невозмутимо продолжал:
     .- Вот  что валялось в кустах,  в полусотне ярдов  отсюда, как ехать  в
Париж. Видно, ваш почтенный мистер Брейн бросил там эту штуку, когда убегал.
     Снова настала тишина, но уже совсем иная. Валантэн взял саблю, осмотрел
ее,  потом  некоторое время сосредоточенно размышлял и, наконец, почтительно
обратился к О'Брайену:
     - Майор,  мы  уверены, что  вы в любое  время  представите  свою  саблю
полиции,  если  это  потребуется  для  экспертизы. Пока  же,-  прибавил  он,
энергично  задвинув клинок  в звонкие ножны,- позвольте  возвратить вам ваше
оружие.
     Все,  кто  понял  воинский символизм  этой  сцены,  едва  удержались от
аплодисментов.
     Эта сцена изменила все в жизни Нила О'Брайена. Когда он снова бродил по
саду, еще  хранившему  свою тайну, но расцвеченному  красками утра, в сердце
его не осталось прежнего уныния. Теперь у него были причины чувствовать себя
счастливым. Будучи  джентльменом, лорд  Гэллоуэй  принес ему извинения. Леди
Маргарет была не просто светская дама - она была женщина, и когда они  перед
завтраком  прогуливались  среди  старых  клумб,  должно  быть,  нашла  слова
отраднее извинений. Все гости  повеселели и смягчились - хотя кровавая тайна
оставалась нераскрытой, тяжесть подозрения была со всех снята  и  переложена
на бежавшего в  Париж таинственного миллионера, которого они почти не знали.
Дьявол был изгнан из дома; вернее, он сам себя изгнал.
     И все  же тайна оставалась;  поэтому,  когда О'Брайен  присел на скамью
подле доктора  Симона, этот ученый хотел было заговорить  о ней.  Но молодой
человек, занятый более приятными мыслями, был не склонен к такому разговору.
     -  Меня это мало  интересует,-  откровенно  сказал он,- тем  более  что
дело-то более или  менее прояснилось. Должно быть, Брейн почему-то ненавидел
того  человека,  заманил его в сад и убил  моей  саблей.  Потом он  сбежал в
город, а саблю  по дороге бросил.  Кстати,  Иван сказал мне,  что в  кармане
убитого нашли американский доллар. Значит, он  был соотечественником Брейна.
Все сходится. По-моему, для следствия уже нет никаких затруднений.
     - Есть пять затруднений, и очень серьезных,- спокойно возразил доктор,-
они  образуют целый лабиринт.  Поймите меня правильно; я  не сомневаюсь, что
убийство совершил  Брейн; это, на мой взгляд, доказывает его бегство. Но вот
вопрос  - как он его  совершил?!  Во-первых, зачем убийце  брать  громоздкую
саблю, когда можно убить человека карманным ножом,  который легко спрятать в
карман?  Во-вторых,  почему не было слышно никакого шума или крика? Разве вы
смолчите, если  на вас набросятся с обнаженной саблей?  В-третьих,  парадная
дверь весь  вечер была  под  наблюдением  слуги, в сад  Валантэна  и мышь не
проскользнет. Как же тогда  проник сюда убитый? В-четвертых - каким  образом
из сада выбрался Брейн?
     - А в-пятых? - спросил молодой человек, следя глазами, как по дорожке к
ним медленно приближается английский священник.
     -  Это,  конечно,  не  так важно, однако, очень  уж странно.  Когда  я,
осматривая шею, увидел,  как она искромсана, я решил было, что  убийца нанес
несколько ударов. Но  исследовав ее  подробно, я  обнаружил, что и сам  срез
иссечен  ударами,  которые,  стало  быть, нанесены  после того,  как  голову
отрубили.  Неужели Брейн так люто ненавидел своего врага, что стоял  там под
луной и полосовал саблей мертвого?
     -  Какой ужас! - передернулся  О'Брайен.  Отец  Браун подошел  во время
разговора  и  ждал  с обычной своей застенчивостью, пока они не закончат,  а
тогда заговорил:
     - Простите, что перебиваю. Меня прислали сообщить вам новость.
     - Новость? - нервно повторил Симон, уставясь на него сквозь пенсне.
     - Да,- как  бы извиняясь,  сказал Браун.-  Видите  ли, обнаружилось еще
одно убийство.
     Оба собеседника вскочили столь стремительно, что скамья закачалась.
     - И что особенно странно,- продолжал  священник, глядя тусклыми глазами
на  рододендроны,-  опять  отрублена  голова.  В  реке  нашли  вторую,   еще
кровоточащую голову, в считанных  ярдах от  дома,  по пути в Париж. Так  что
предполагают...
     - Боже праведный! - воскликнул О'Брайен.- Да что же, Брейн - маньяк?
     - Кровная месть существует и в Америке,- бесстрастно заметил священник,
а затем добавил: - Вас  просят сейчас же идти в  библиотеку, чтобы осмотреть
сегодняшнюю находку.
     Майор   О'Брайен,  последовавший  за  остальными  в   библиотеку,   где
начиналось дознание, чувствовал  дурноту. Ему как солдату была отвратительна
такая тайная резня. Где  конец  этой  ни на что не похожей цепи усекновений?
Одна голова отрублена,  теперь вторая.  "Вот уж  не скажешь,- горько подумал
он,- одна голова хорошо, а две - лучше".
     В кабинете Валантэна, через который надо  было  пройти, его ждало новое
потрясение: на столе  он увидел еще одну окровавленную голову, на этот раз -
самого   хозяина.   Это  была  цветная  картинка  в  журнале   националистов
"Гильотина", где каждую неделю помещали рисунок, изображавший кого-нибудь из
политических противников с  выпученными глазами и  искаженным  лицом, как бы
после казни; Валантэн же был  видным деятелем антиклерикального направления.
Но  ирландец  О'Брайен  был  способен  даже  в  падении  по-своему сохранять
чистоту, и все его существо возмутилось сейчас против того интеллектуального
скотства,  которое можно встретить только во Франции. Весь Париж казался ему
единым - от  причудливых  каменных фигур  на средневековых  храмах до грубых
карикатур  в  газетах.  На  память  пришли  страшные  игры   времен  Великой
революции. Этот город был скопищем жестокой силы - от кровожадного рисунка у
Валантэна  на столе до собора Нотр-Дам,  с высоты которого поверх готических
чудищ скалится сам Сатана.
     Библиотека была продолговатой, низкой и темной; только из-под опущенных
штор пробивался снаружи по-утреннему розовый свет. Валантэн и его слуга Иван
ожидали их, стоя у верхнего конца длинного и  слегка  наклонного  стола,  на
котором  лежали страшные останки,  в полутьме казавшиеся  огромными. Большое
черное тело  и  желтое лицо  человека, найденного  в саду,  были такими, как
вчера. Вторая голова, которую утром выловили в речных камышах, лежала рядом,
с нее обильно стекала вода. Люди Валантэна еще вели  поиски  тела, поскольку
оно, вероятно, плавало где-то поблизости. Отец Браун, по-видимому, далеко не
столь чувствительный, как О'Брайен, подошел ко  второй голове и, как обычно,
моргая, стал внимательно осматривать ее. Копну волос, сырых и седых,  алый и
ровный свет превратил в серебряный  ореол; лицо, безобразное, багровое и как
будто даже преступное, сильно пострадало в воде от ударов о деревья и камни.
     -   Доброе  утро,   майор  О'Брайен,-  сказал  Валантэн   со  спокойной
приветливостью.-  Вы,  полагаю,   уже  слышали  о  последнем  подвиге  этого
головореза?
     Отец  Браун, склонившийся над седой  головой,  пробормотал,  не подымая
глаз:
     - Видимо, эту голову тоже отрубил Брейн?
     - Все  говорит за это,-  ответил Валантэн, который стоял,  держа руки в
карманах.-  Убийство совершено точно так  же, как и первое. Голова найдена в
нескольких  ярдах от первого убитого. Отрублена  тою же саблей, которую, как
мы знаем, он унес с собой.
     -  Все это так,-  смиренно согласился отец Браун.-  Но  мне  как-то  не
верится, чтобы Брейн мог отрубить эту голову.
     - Почему? - спросил доктор Симон, пристально взглянув на него.
     -  Как вы думаете,  доктор,- священник, мигая, поднял  глаза,- может ли
человек отрубить голову сам себе? Вот уж не знаю...
     О'Брайену показалось, что с грохотом рушится  весь  обезумевший мир,  а
методичный доктор порывисто ринулся вперед и отбросил с мертвого лица мокрые
белесые волосы.
     - О, можете  не сомневаться, это Брейн,- спокойно сказал священник,-  у
него и бугорок на левом ухе был такой же.
     Детектив  сверлил Брауна  горящими  глазами;  сейчас  он  открыл плотно
сжатый рот и резко бросил:
     - Вы, по-видимому, много о нем знаете, отец Браун.
     -  Да,-  просто отвечал тот,- мы с ним одно время встречались несколько
недель подряд. Он подумывал о том, чтобы принять нашу веру.
     В  глазах Валантэна вспыхнул фанатический огонь, и, стиснув  кулаки, он
шагнул к священнику.
     - Вот  как!  -  произнес он с недоброй усмешкой.- А не  собирался ли он
вашей церкви и состояние завещать?
     - Возможно, что и собирался,-  флегматично отвечал Браун,-  очень может
быть.
     - В таком случае,- Валантэн угрожающе осклабился,- вам, конечно, многое
известно о нем. И о его жизни, и о его...
     Майор О'Брайен положил Валантэну на плечо руку.
     - Оставьте-ка этот вздор,- сказал он,- не то в ход опять пойдут сабли.
     Но  Валантэн,  под  спокойным мягким  взглядом священника, уже  овладел
собой.
     -  Что ж,- сказал он,- подождем пока с частными мнениями. Вы,  господа,
по-прежнему связаны  обещанием не покидать дом. Напомните  об этом и другим.
Все, что еще захотите узнать, вам скажет  Иван. А мне пора заняться делами и
написать  рапорт.  Умалчивать  о  происшествии  больше  нельзя.  Если  будет
что-нибудь новое, вы найдете меня в кабинете.
     - Есть ли сейчас что-нибудь новое, Иван? -  спросил доктор Симон, когда
начальник полиции вышел из комнаты.
     -  Только одно, сударь,- Иван сморщил бесцветное, старческое лицо,-  но
это важно. Вон тот старикан,  которого вы  нашли в саду,- и он без малейшего
почтения ткнул пальцем в  сторону грузного тела  с желтой головой,- в общем,
мы теперь знаем, кто это такой.
     - Вот как? - воскликнул доктор.- Кто же это?
     - Его звали Арнольд Беккер,- ответил подручный детектива,- хотя у  него
было  много  разных кличек.  Этот  мошенник - настоящий  гастролер,  он и  в
Америке бывал. Видать, это там  Брейн что-то с  ним не поделил. Мы сами мало
им занимались,  он больше работал в Германии. Само собой, мы держали связь с
германской  полицией. Но у него, представьте, имелся  брат-близнец  по имени
Людвиг  Беккер,  с  которым мы все-таки попотели. Как раз вчера мы отправили
его на гильотину. И вот, господа, верите ли, когда я увидел в саду вот этого
мертвеца, у меня просто глаза на лоб полезли. Если бы я этими самыми глазами
не видел, как казнили этого Беккера, я бы поклялся, что на траве  и лежит он
сам. Потом я, понятно, вспомнил про его брата и...
     Тут Иван прервал свою речь по той простой причине, что его уже никто не
слушал.  Майор  и  доктор удивленно взирали  на отца  Брауна, который  вдруг
неуклюже вскочил  на ноги  и стоял, плотно сжав  виски, как  от  внезапной и
сильной боли.
     - Стойте, стойте, стойте! - закричал он.- Помолчите минутку, я  начинаю
понимать. Боже, помоги  мне! Еще  чуть-чуть, и я пойму!  Силы небесные! Я же
всегда неплохо соображал. Было время, мог пересказать любую страницу из Фомы
Аквинского. Лопнет  моя голова или  я  пойму?  Наполовину я уже  понял  - но
только наполовину.
     Он  закрыл   лицо  руками   и  стоял,  точно  окаменев,  в  мучительном
размышлении или  молитве,  в  то время как  другим  только и оставалось, что
молча ожидать последнего потрясения всех этих безумных часов.
     Когда отец Браун отнял руки от  лица, оно было ясно  и  серьезно, как у
ребенка. Он испустил глубокий вздох и произнес:
     -  Что  ж,  поскорей  разложим  все  по местам. А чтоб  вам  было легче
разобраться, сделаем  вот как.- Он повернулся к доктору:  - Доктор  Симон, у
вас голова хоть куда;  вы уже перечисляли пять вопросов, на которые пока нет
ответа. Так вот, задайте их теперь мне, и я отвечу.
     У Симона от замешательства и удивления свалилось с  носа пенсне,  но он
начал:
     -  Ну,  во-первых, непонятно,  зачем  для  убийства  нужно  прибегать к
громоздкой сабле, когда можно обойтись и шилом.
     - Шилом  нельзя отрубить голову,- спокойно ответил Браун,- а  для этого
убийства отрубить голову совершенно необходимо.
     - Почему? - спросил О'Брайен с живым интересом.
     - Ваш следующий вопрос,- сказал отец Браун.
     - Хорошо,  почему  жертва не подняла  тревогу, не  закричала? - спросил
доктор.- По садам ведь не гуляют с обнаженными саблями.
     - А вспомните поломанные ветки,- хмуро произнес  священник и повернулся
к  окну, которое выходило  как раз на  место  преступления.- Мы  не  поняли,
откуда  они  взялись  на лужайке  - видите, так  далеко  от  деревьев? Их не
ломали, их рубили. Убийца  развлекал своего врага какими-то трюками с саблей
- показывал, как рассекает в воздухе  ветку, или что-нибудь  в этом роде.  А
когда тот наклонился посмотреть, нанес беззвучный удар.
     - Что ж,- задумчиво  сказал  доктор,- правдоподобно. Вряд  ли вы так же
легко справитесь со следующими двумя вопросами.
     Священник  смотрел из  окна в сад,  ощупывая его пытливым  взглядом,  и
ждал.
     - Вы  знаете, что сад  изолирован от внешнего мира,  как  герметический
сосуд,- продолжал доктор.- Как же тогда в него проник посторонний?
     Не оборачиваясь, маленький священник ответил:
     -  А  никого  постороннего  в  саду  и не  было.  Наступило напряженное
молчание, которое  вдруг разрядил взрыв  неудержимого, почти детского смеха.
Нелепость этих слов исторгла из Ивана поток насмешек:
     - Вот  как? Значит,  и этого дохлого  толстяка  мы не притащили вчера в
дом? Так он не входил в сад, не входил?
     - Входил  ли он  в сад? - задумчиво  повторил  Браун.- Нет, полностью -
нет.
     - Черт побери! - воскликнул Симон.- Человек либо входит в сад, либо  не
входит.
     - Да вот не обязательно,-  ответил  священник со слабой улыбкой.- Каков
ваш следующий вопрос, доктор?
     - Мне кажется, вы нездоровы,- раздраженно заметил доктор,- но я задам и
следующий, извольте. Каким образом сумел Брейн выйти из сада?
     - А он не вышел из сада,- сказал священник, все так же глядя в окно.
     - Ах, не вышел!..- взорвался Симон.
     - Ну, не  полностью,-  отвечал  священник.  Симон затряс кулаками,  как
делают французские ученые, исчерпав все свои доводы.
     - Человек либо выходит из сада, либо не выходит,- закричал он.
     - Не всегда,- сказал отец Браун.
     Доктор Симон в нетерпении поднялся.
     - У  меня  нет времени  на болтовню! - гневно  крикнул он.- Если  вы не
понимаете, что  человек либо по одну сторону забора, либо по другую, то я не
стану больше донимать вас.
     -  Доктор,- сказал священник очень  кротко,-  мы с вами всегда  отлично
ладили. Хотя бы по старой дружбе подождите, задайте ваш пятый вопрос.
     Взвинченный Симон присел на стул у двери и сказал:
     - Голова и тело порезаны как-то странно и, кажется, уже после смерти.
     - Да,- отвечал, стоя неподвижно, священник.- Да, так и было. Вас хотели
ввести в заблуждение, впрочем, вполне естественное: вы ведь и не усомнились,
что перед вами голова и тело одного человека.
     Та  окраина  рассудка,  на  которой  возникают  чудовища,  вдруг  буйно
задвигалась в голове О'Брайена. Все  самые причудливые создания, порожденные
воображением человека,  сонмом  окружили  его. Ему слышался голос  того, кто
древнее древних пращуров:  "Берегись  сатанинского  сада, где растет древо с
двойным плодом. Сторонись зловещего сада, где умер человек о двух  головах".
Древнее   зеркало   ирландской   души   затмили   непрошеные  призраки,   но
офранцуженный ум сохранял бдительность,  и он следил за странным священником
не менее пристально и настороженно, чем все остальные.
     Отец Браун наконец  повернулся к ним и стоял  против окна  так, что его
лицо  оставалось  в глубокой  тени. Но и в  этой  тени они  видели, что  оно
мертвенно-бледно. Тем не менее он говорил вполне рассудительно, как будто на
земле и в помине не было сумрачных кельтских душ.
     - Джентльмены,- сказал он,- в  саду нашли не какого-то неизвестного нам
Беккера.  И  вообще никого постороннего там не  было.  Вопреки  рационализму
доктора Симона, я утверждаю, что Беккер находился в  саду лишь частично. Вот
смотрите! - воскликнул  он,  указав  на  таинственное  грузное тело.-  Этого
человека вы никогда в жизни не видели. А что вы скажете теперь?
     Он быстро  отодвинул в  сторону голову с желтой плешью, а на  ее  место
положил голову с седой  гривой, что лежала рядом. И их взорам явился во всей
завершенности, полноте и несомненности мистер Джулиус К. Брейн.
     - Убийца,- спокойно продолжал  Браун,- обезглавил своего врага и бросил
саблю  далеко за стену. Но он был достаточно  умен  и не  ограничился  этим.
Голову  он тоже бросил за  стену. Осталось только  приложить к  телу  другую
голову, и вы решили  (причем  убийца  сам упорно внушал эту мысль на частном
дознании), что перед вами труп совсем другого человека.
     - То  есть  как это  - приложить другую  голову? -  О'Брайен  вытаращил
глаза.- Какую другую голову? Что они, растут на кустах, что ли?
     - Нет,- глухо ответил Браун, глядя на  свои ботинки,- есть  только одно
место, где они  растут. Они растут в  корзине  под гильотиной, возле которой
менее чем за  час до  убийства стоял начальник полиции Аристид Валантэн. Ах,
друзья  мои,  послушайте  меня  еще  минуту, прежде чем  разорвать на куски.
Валантэн  - человек честный, если безрассудная приверженность своей политике
есть  честность. Но  разве не видели вы  хоть временами чего-то безумного  в
этих холодных серых глазах? Он сделал бы что угодно,  абсолютно  что угодно,
лишь бы сокрушить то, что он  считает христианским идолопоклонством.  За это
он боролся, этого он мучительно жаждал и теперь убил ради этого. До  сих пор
несчетные миллионы Брейна распылялись  между столькими  мелкими сектами, что
порядок вещей не нарушался.  Но до Валантэна дошли слухи, что Брейн, подобно
многим легкомысленным скептикам, склоняется к нашей церкви, а это уже другое
дело. Он стал  бы щедро  субсидировать обнищавшую, но  воинственную  церковь
Франции; он мог бы содержать  хоть и шесть  журналов вроде  "Гильотины". Все
висело на волоске, и риск  подействовал на фанатика,  как искра на порох. Он
решил  уничтожить миллионера и сделал это  так,  как только и мог  совершить
свое  единственное  преступление  величайший  из  детективов.  Под  каким-то
криминологическим  предлогом  он изъял голову казненного  и  увез ее домой в
саквояже. Потом  у него  произошел  последний  спор с  Брейном,  который  не
дослушал до конца  лорд Гэллоуэй.  Ничего не добившись,  он повел его в свой
потайной сад, завел разговор о  фехтовании,  пустив в  ход веточки и  саблю,
и...
     Иван подпрыгнул на месте.
     - Да  вы  помешанный! - заорал он.- Я сейчас же пойду к хозяину, возьму
вот вас...
     - Я и сам собирался пойти к нему,- с трудом проговорил Браун.- Я должен
просить его, чтобы он сознался и раскаялся.
     Пропустив  удрученного Брауна  вперед, словно  конвоируя  заложника или
жертву  для   заклания,  они  поспешили   в  кабинет,  который  встретил  их
неожиданной тишиной.
     Великий детектив сидел за столом, очевидно, слишком погруженный в дела,
и не заметил их появления. В дверях они замешкались, но что-то в неподвижной
элегантной фигуре,  повернутой к  ним  спиной,  побудило  доктора  броситься
вперед. Одного  взгляда  и прикосновения было  довольно, чтобы  обнаружить у
локтя Валантэна коробочку с пилюлями и убедиться,  что он мертв. На потухшем
лице самоубийцы они прочли гордую непреклонность Катона*.

     *  Очевидно,  Честертон имеет  в  виду  Марка  Порция Катона  Младшего,
римского политического деятеля, противника Юлия Цезаря. Он покончил с собой,
узнав о победе Цезаря при Тапсе.


     Если  вы встретите  члена привилегированного  клуба "Двенадцать  верных
рыболовов", входящего в Вернон-отель на  свой ежегодный обед,  то, когда  он
снимет  пальто,  вы  заметите,  что  на  нем  не  черный,  а  зеленый  фрак.
Предположим, у вас хватит дерзости  обратиться к нему и вы спросите его, чем
вызвана  эта  причуда. Тогда, возможно, он ответит вам, что  одевается  так,
чтобы  его  не  приняли  за   лакея.  Вы  отойдете   уничтоженный,  оставляя
неразгаданной тайну, достойную того, чтобы о ней рассказать.
     Если  (продолжая  наши  неправдоподобные  предположения)  вам  случится
встретить  скромного  труженика,  маленького священника по имени Браун, и вы
спросите,  что  он считает  величайшей  удачей  своей  жизни,  он,  по  всей
вероятности,  ответит  вам, что самым удачным был случай в Вернон-отеле, где
он предотвратил  преступление, а возможно,  и спас грешную  душу только тем,
что прислушался к шагам в  коридоре. Может быть,  он  даже  слегка  гордится
своей удивительной догадливостью и, скорее всего, сошлется именно на нее. Но
так как вам, конечно, не удастся достигнуть такого положения в высшем свете,
чтобы встретиться с кем-либо из "Двенадцати верных рыболовов" или опуститься
до мира трущоб и преступлений, чтобы встретить там отца Брауна, то боюсь, вы
никогда не услышите этой истории, если я вам ее не расскажу.
     Вернон-отель, в котором "Двенадцать верных рыболовов" обычно устраивали
свои   ежегодные   обеды,  принадлежал   к  тем  заведениям,  которые  могут
существовать  лишь  в олигархическом обществе,  где  здравый  смысл  заменен
требованиями хорошего тона. Он был -  как это ни абсурдно - "единственным  в
своем роде",  то  есть давал  прибыль,  не  привлекая, а,  скорее, отпугивая
публику.  В обществе, подпавшем под власть богачей, торгаши проявили должную
смекалку и перехитрили свою клиентуру.  Они  создали множество препон, чтобы
богатые  и  пресыщенные  завсегдатаи  могли  тратить  деньги и время  на  их
преодоление. Если  бы существовал  в Лондоне такой фешенебельный отель, куда
не впускали бы ни  одного человека ростом ниже шести футов, высшее  общество
стало  бы  покорно  устраивать  там  обеды,  собирая  на  них  исключительно
великанов. Если бы существовал дорогой ресторан, который, по капризу  своего
хозяина,  был бы открыт только во вторник вечером, каждый вторник он ломился
бы  от  посетителей.  Вернон-отель  незаметно притулился на  углу  площади в
Бельгравии.  Он  был  не  велик  и  не  очень  комфортабелен, но  самое  его
неудобство   рассматривалось    как   достоинство,   ограждающее   избранных
посетителей. Из всех неудобств особенно ценилось одно:  в отеле одновременно
могло обедать не более двадцати четырех человек. Единственный обеденный стол
стоял  под  открытым  небом, на веранде, выходившей в  один  из  красивейших
старых садов Лондона. Таким образом,  даже этими двадцатью четырьмя  местами
можно было пользоваться  только в хорошую  погоду,  что, еще более затрудняя
удовольствие, делало его тем более желанным. Владелец отеля, по имени Левер,
заработал  почти  миллион  именно  тем,  что  сделал доступ  в  него  крайне
затруднительным. Понятно, он умело соединил недоступность своего заведения с
самой тщательной  заботой  о его изысканности.  Вина  и кухня были  поистине
европейскими, а прислуга была вышколена в точном соответствии с требованиями
английского высшего света. Хозяин знал лакеев как свои пять пальцев. Их было
всего пятнадцать. Гораздо легче было стать членом парламента,  чем лакеем  в
этом отеле. Каждый из них прошел курс  молчания и исполнительности и был  не
хуже, чем личный камердинер истого джентльмена. Обычно на каждого обедающего
приходилось по одному лакею.
     Клуб "Двенадцать  верных рыболовов" не согласился бы обедать ни в каком
другом месте, так как он требовал полного уединения, и все его члены были бы
крайне взволнованы при одной мысли, что другой  клуб в тот же день обедает в
том же здании. Во время своего ежегодного обеда рыболовы привыкли выставлять
все свои сокровища,  словно они  обедали в частном  доме; особенно выделялся
знаменитый прибор из рыбных  ножей  и вилок,  своего  рода  реликвия  клуба.
Серебряные  ножи  и  вилки были  отлиты  в  форме рыб,  и ручки их  украшали
массивные жемчужины. Прибор этот подавали к рыбной перемене, а рыбное  блюдо
было  самым торжественным  моментом торжественного пира.  Общество соблюдало
ряд  церемоний  и ритуалов,  но  не  имело  ни  цели,  ни  истории, в чем  и
заключалась высшая степень его аристократизма. Для того чтобы стать одним из
двенадцати  рыболовов,  особых заслуг не  требовалось;  но если  человек  не
принадлежал к определенному кругу, он никогда и не услыхал бы об этом клубе.
Клуб существовал уже целых двенадцать лет. Президентом его был  мистер Одли.
Вице-президентом - герцог Честерский.
     Если  я хоть  отчасти  сумел передать атмосферу  неприступности  отеля,
читатель, естественно, может  поинтересоваться, откуда же я  знаю  все это и
каким образом такая заурядная личность, как мой друг - отец Браун, оказалась
в  столь избранной компании. Ответ мой будет прост  и даже банален.  В  мире
есть очень древний мятежник и демагог, который врывается в самые сокровенные
убежища с  ужасным  сообщением, что все люди -  братья, и где бы ни появился
этот всадник на коне бледном, дело отца Брауна - следовать за ним. Одного из
лакеев, итальянца,  хватил паралич  в самый день  обеда,  и хозяин, исполняя
волю умирающего, велел послать за католическим священником. Умирающий просил
исполнить свою последнюю  волю:  озаботиться немедленной  отправкой  письма,
которое  заключало,   должно  быть,  какое-то  признание   или   заглаживало
причиненное  кому-то  зло.  Как  бы  то  ни  было, отец  Браун  -  с кроткой
настойчивостью,  которую,  впрочем,  он проявил  бы и  в  самом Бекингемском
дворце,-   попросил,   чтобы   ему   отвели   комнату   и  дали   письменные
принадлежности. Мистер Левер раздирался  надвое. Он был мягок,  но обладал и
оборотной  стороной  этого  качества   -  терпеть  не  мог   всяких  сцен  и
затруднений.  А в тот вечер  присутствие постороннего было подобно  грязному
пятну  на только  что  отполированном  серебре.  В  Вернон-отеле не  было ни
смежных, ни запасных  помещений,  ни  дожидающихся  в холле  посетителей или
случайных клиентов. Было пятнадцать лакеев. И двенадцать гостей. Встретить в
тот вечер чужого было  бы не менее потрясающе, чем познакомиться за семейным
завтраком со своим собственным  братом.  К тому же наружность  у  священника
была  слишком заурядна,  одежда слишком  потрепана;  один  вид  его,  просто
мимолетный  взгляд  на  него,  мог привести отель к  полному краху.  Наконец
мистер Левер нашел выход, который если и не уничтожал, то, по крайней  мере,
прикрывал  позор. Если  вы проникнете  в  Вернон-отель  (что,  впрочем,  вам
никогда не удастся), сперва вам придется пройти короткий  коридор, увешанный
потемневшими,  но,   надо  полагать,  ценными  картинами,  затем  -  главный
вестибюль, откуда один проход ведет направо, в гостиные, а  другой - налево,
в контору  и кухню.  Тут же, у левой стены  вестибюля, стоит  углом  большая
стеклянная будка, как бы дом в доме; вероятно, раньше в  ней находился  бар.
Теперь тут контора, где сидит помощник Левера (в этом отеле никто никогда не
попадается  на  глаза без особой  нужды);  а позади, по  дороге  к помещению
прислуга,  находится  мужская  гардеробная,  последняя   граница  господских
владений. Но  между конторой и гардеробной есть еще одна маленькая комнатка,
без выхода в  коридор,  которой хозяин  иногда  пользуется для щекотливых  и
важных дел  - например, дает в долг  какому-нибудь герцогу тысячу фунтов или
отказывается  одолжить  ему  шесть  пенсов.  Мистер  Левер  выказал   высшую
терпимость, позволив простому священнику  осквернить это  священное  место и
написать  там  письмо.  То,  что  писал отец  Браун, было,  вероятно,  много
интереснее моего рассказа, но никогда не увидит света. Я могу лишь отметить,
что тот  рассказ был не короче моего и что  две-три последние страницы были,
очевидно, скучнее прочих.
     Дойдя до них,  отец Браун позволил своим мыслям отвлечься от  работы, а
своим   чувствам  (обычно  достаточно  острым)  пробудиться  от  оцепенения.
Смеркалось. Близилось  время обеда. В уединенной комнатке почти стемнело, и,
возможно, сгущавшаяся тьма до  чрезвычайности обострила его слух. Когда отец
Браун дописывал последнюю страницу, он поймал себя на том, что пишет  в такт
доносившимся из коридора звукам, как иногда в поезде думаешь под стук колес.
Когда  он  понял   это  и  прислушался,  он  убедился,  что  шаги   -  самые
обыкновенные,  просто  кто-то  ходит  мимо  двери,  как  нередко  бывает   в
гостиницах.  Тем не  менее  он  уставился  в темнеющий потолок и прислушался
снова.  Через  несколько   секунд  он  поднялся  и   стал  вслушиваться  еще
внимательней,  слегка  склонив  голову набок. Потом  снова  сел  и, подперев
голову, слушал и размышлял.
     Шаги  в коридоре  отеля - дело  обычное, но эти шаги  казались в высшей
степени странными. Больше ничего не было слышно, дом был на редкость тихий -
немногочисленные   гости  немедленно   расходились  по  своим  комнатам,   а
тренированные  лакеи были невидимы  и неслышимы, пока их не вызывали. В этом
отеле  меньше  всего  можно  было ожидать чего-нибудь необычного. Однако эти
шаги казались  настолько странными, что  слова "обычный"  и  "необычный"  не
подходили  к ним. Отец Браун как бы следовал за ними, постукивая пальцами по
краю стола, словно пианист, разучивающий фортепьянную пьесу.
     Сперва слышались быстрые мелкие шажки, не переходившие, однако, в бег,-
так  мог  бы  идти участник состязания  по ходьбе. Вдруг  они  прерывались и
становились мерными, степенными,  раза в  четыре  медленнее предыдущих. Едва
затихал последний медленный шаг, как снова слышалась частая торопливая дробь
и затем опять замедленный шаг грузной походки. Шагал, безусловно, один и тот
же  человек  -  и при медленной ходьбе, и при быстрой одинаково поскрипывала
обувь. Отец  Браун был не из  тех, кто постоянно задает себе вопросы, но  от
этого, казалось бы, простого вопроса у  него  чуть  не лопалась  голова.  Он
видел, как  разбегаются,  чтобы прыгнуть; он  видел, как  разбегаются, чтобы
прокатиться по  льду. Но зачем разбегаться, чтобы перейти на  медленный шаг?
Для  чего  идти,  чтобы  потом  разбежаться?  И  в то же  время  именно  это
проделывали невидимые  ноги. Их  обладатель  очень  быстро пробегал половину
коридора,  чтобы медленно проследовать по  другой половине; медленно доходил
до  половины коридора,  с  тем,  чтобы доставить  себе  удовольствие  быстро
пробежать другую половину. Оба предположения не имели ни малейшего смысла. В
голове отца Брауна, как и в комнате, становилось все темнее и темнее.
     Однако когда он  сосредоточился, сама  темнота  каморки словно окрылила
его  мысль. Фантастические ноги,  шагавшие по коридору, стали представляться
ему в самых  неестественных  или символических положениях.  Может быть,  это
языческий ритуальный танец? Или новое  гимнастическое упражнение? Отец Браун
упорно   обдумывал,  что  бы  могли   означать  эти  шаги.  Медленные  шаги,
безусловно, не принадлежали хозяину. Люди его склада ходят быстро и деловито
или не трогаются  с места. Это  не  мог быть также ни  лакей,  ни посыльный,
ожидающий  распоряжений. В олигархическом  обществе  неимущие ходят иной раз
вразвалку - особенно когда  выпьют, но много чаще, особенно  в таких местах,
они стоят или сидят в напряженной позе. Нет, тяжелый и в то же время упругий
шаг, не  особенно  громкий,  но  и  не  считающийся  с  тем,  какой  шум  он
производит,  мог принадлежать  лишь одному обитателю земного шара: так ходит
западноевропейский  джентльмен,  который,  по всей вероятности,  никогда  не
зарабатывал себе на жизнь.
     Как раз  когда отец Браун пришел к этому важному заключению,  шаг снова
изменился и кто-то торопливо, по-крысиному, пробежал мимо двери. Однако хотя
шаги  стали  гораздо быстрее,  шума почти не было,  точно человек  бежал  на
цыпочках.  Но  отцу  Брауну   не  почудилось,  что  тот  хочет  скрыть  свое
присутствие,-для него звуки  связывались с  чем-то  другим,  чего он не  мог
припомнить.  Эти воспоминания,  от которых можно было  сойти с  ума, наконец
вывели его из равновесия. Он  был уверен, что слышал  где-то  эту  странную,
быструю  походку,- и не мог припомнить, где именно. Вдруг  у него  мелькнула
новая мысль;  он  вскочил  и  подошел к  двери. Комната  его  не  сообщалась
непосредственно с коридором: одна  дверь вела в застекленную контору, другая
-  в гардеробную.  Дверь  в  контору  была  заперта.  Он  посмотрел  в окно,
светлевшее во мраке резко очерченным четырехугольником, полным сине-багровых
облаков, озаренных зловещим светом  заката,  и на  мгновение ему показалось,
что он чует зло, как собака чует крысу.
     Разумное (не  знаю, благоразумное ли) начало победило. Он вспомнил, что
хозяин запер дверь, обещав прийти попозже и выпустить  его. Он убеждал себя,
что двадцать разных причин,  которые не пришли ему в голову, могут объяснить
эти  странные шаги  в коридоре. Он напомнил себе о  недоконченной работе и о
том, что  едва успеет дописать  письмо засветло. Пересев к окну,  поближе  к
угасавшему свету  мятежного  заката, он снова углубился в  работу. Он  писал
минут двадцать,  все ниже склоняясь к бумаге,  по мере того  как становилось
темнее, потом внезапно выпрямился. Снова послышались  странные шаги. На этот
раз прибавилась третья особенность. Раньше незнакомец ходил,  ходил легко  и
удивительно быстро, но все же ходил.  Теперь он бегал. По коридору слышались
частые,  быстрые,   скачущие  шаги,  словно   прыжки   мягких  лап  пантеры.
Чувствовалось,  что  бегущий - сильный,  энергичный  человек, взволнованный,
однако  сдерживающий  себя. Но  едва  лишь, прошелестев,  словно  смерч,  он
добежал до конторы, снова послышался медленный, размеренный шаг.
     Отец Браун отбросил письмо и, зная, что дверь в комнату закрыта, прошел
в гардеробную, по  другую  сторону  комнаты.  Служитель временно  отлучился,
должно  быть, потому, что все гости уже собрались,  давно сидели за столом и
его  присутствие  не  требовалось.  Пробравшись  сквозь  серый  лес  пальто,
священник  заметил, что полутемную гардеробную отделяет от ярко  освещенного
коридора  барьер,  вроде прилавка,  через который обычно  передают  пальто и
получают номерки. Как раз  над аркой этой двери горела лампа. Отец Браун был
едва  освещен ею и  темным силуэтом вырисовывался на фоне озаренного закатом
окна. Зато весь свет падал на человека, стоявшего в коридоре.
     Это  был  элегантный  мужчина,  в  изысканно  простом вечернем костюме,
высокий, но хорошо сложенный и гибкий; казалось, там, где он проскользнул бы
как тень, люди меньшего роста были бы заметнее его. Ярко освещенное лицо его
было  смугло и  оживленно,  как у  иностранца-южанина.  Держался он  хорошо,
непринужденно и  уверенно.  Строгий критик мог бы отметить разве только, что
его фрак  не вполне соответствовал стройной фигуре и  светским  манерам, был
несколько мешковат  и как-то  странно  топорщился.  Едва увидев на фоне окна
черный  силуэт отца  Брауна, он бросил  на прилавок номерок и с  дружелюбной
снисходительностью сказал:
     — Пожалуйста, шляпу и пальто. Я ухожу.
     Отец  Браун молча  взял  номерок и  пошел  отыскивать пальто. Найдя, он
принес его и  положил на прилавок; незнакомец порылся  в карманах и  сказал,
улыбаясь:
     - У меня нет серебра. Возьмите вот это,- и, бросив золотой полусоверен,
он взялся за пальто.
     Отец Браун неподвижно стоял в темноте, и вдруг он потерял голову. С ним
это случалось; правда, глупей от этого он не становился, скорее наоборот.  В
такие моменты, сложив два и  два, он  получал четыре миллиона.  Католическая
церковь (согласная со здравым  смыслом) не  всегда одобряла это. Он  сам  не
всегда  это  одобрял.  Но  порой  на  него  находило  истинное  вдохновение,
необходимое в отчаянные минуты: ведь потерявший голову свою да обретет ее.
     - Мне  кажется,  сэр,- сказал он вежливо,- в  кармане у вас все же есть
серебро.
     Высокий джентльмен уставился на него.
     -  Что  за  чушь! -  воскликнул  он.-  Я  даю  вам золото,  чем  же  вы
недовольны?
     - Иной  раз серебро дороже золота,-  скромно сказал священник.- Я  хочу
сказать - когда его много.
     Незнакомец внимательно посмотрел на него. Потом еще внимательней глянул
вдоль  коридора. Снова  перевел  глаза на отца Брауна и с минуту смотрел  на
светлевшее позади него окно.  Наконец, решившись, он взялся рукой за барьер,
перескочил  через  него  с  легкостью  акробата  и,  нагнувшись к крохотному
Брауну, огромной рукой сгреб его за воротник.
     - Тихо! - сказал он отрывистым шепотом.- Я не хочу вам грозить, но...
     -  А  я  буду  грозить вам,-  перебил его отец  Браун внезапно окрепшим
голосом.- Грозить червем неумирающим и огнем неугасающим.
     - Чудак! Вам не место здесь,- сказал незнакомец.
     - Я  священник,  мсье  Фламбо,- сказал Браун,-  и  готов выслушать вашу
исповедь.
     Высокий человек задохнулся,  на мгновение  замер и тяжело  опустился на
стул.

            x x x

     Первые две перемены  обеда "Двенадцати верных рыболовов" следовали одна
за другой без всяких помех и задержек. Копии меню у меня нет, но если бы она
и  была,  все  равно  бы  вы  ничего  не  поняли.  Меню было  составлено  на
ультрафранцузском языке поваров, непонятном для самих французов. По традиции
клуба, закуски были разнообразны и сложны до безумия. К ним отнеслись вполне
серьезно, потому что они были бесполезным придатком, как и весь обед,  как и
самый клуб. По той  же традиции суп подали легкий  и простой - все  это было
лишь  введением  к предстоящему  рыбному пиру. За  обедом  шел тот странный,
порхающий разговор,  который  предрешает  судьбы  Британской  империи, столь
полный намеков, что рядовой англичанин едва  ли понял бы его, даже если бы и
подслушал.  Министров  величали  по  именам, упоминая их  с  какой-то  вялой
благосклонностью. Радикального министра финансов, которого вся  партия тори,
по слухам,  ругала за  вымогательство, здесь хвалили за слабые стишки или за
посадку  в  седле  на  псовой охоте.  Вождь  тори, которого  всем  либералам
полагалось ненавидеть  как  тирана,  подвергался  легкой критике, но  о  нем
отзывались  одобрительно,  как  будто  речь шла о либерале. Каким-то образом
выходило, что политики -  люди значительные, но значительно  в них все,  что
угодно, кроме их политики. Президентом клуба был добродушный пожилой  мистер
Одли, все еще носивший старомодные  воротнички времен Гладстона.  Он казался
символом этого призрачного и в то же время устойчивого общественного уклада.
За всю свою жизнь он ровно ничего не сделал  - ни хорошего, ни даже дурного;
не  был ни  расточителен, ни особенно богат. Он просто всегда  был  "в курсе
дела". Ни одна партия не могла обойти его, и если бы он вздумал стать членом
кабинета, его, безусловно, туда ввели бы. Вице-президент, герцог Честерский,
был  еще молод и подавал большие  надежды. Иными словами,  это  был приятный
молодой  человек  с прилизанными русыми  волосами и  веснушчатым  лицом.  Он
обладал  средними  способностями  и  несметным   состоянием.  Его  публичные
выступления были всегда успешны, хотя секрет их был крайне прост. Если ему в
голову приходила шутка, он высказывал ее, и его называли остроумным. Если же
шутки  не подвертывалось, он  говорил, что теперь не  время  шутить,  и  его
называли  глубокомысленным. В частной жизни, в клубе, в своем  кругу он  был
радушен,  откровенен  и  наивен,  как  школьник.  Мистер  Одли,  никогда  не
занимавшийся политикой, относился  к ней  несравненно  серьезнее.  Иногда он
даже смущал общество, намекая на то, что  существует некоторая разница между
либералом  и консерватором.  Сам он был консерватором  даже в частной жизни.
Его   длинные  седые  кудри  скрывали  на  затылке  старомодный  воротничок,
точь-в-точь  как  у былых  государственных  мужей,  и со спины  он  выглядел
человеком, на которого может положиться империя. А спереди он казался тихим,
любящим комфорт холостяком, из тех, что снимают  комнаты в Олбени,- таким он
и был на самом деле.
     Как мы  уже упоминали, за столом на веранде было двадцать четыре места,
но сидело всего двенадцать членов  клуба. Все они весьма удобно разместились
по одну сторону  стола,  и перед ними  открывался вид  на  весь  сад, краски
которого все  еще были яркими, хотя вечер  и  кончался  несколько хмуро  для
этого времени года. Президент сидел у середины  стола, а  вице-президент - у
правого конца. Когда двенадцать рыболовов  подходили к столу, все пятнадцать
лакеев   должны   были   (согласно   неписаному   клубному   закону)   чинно
выстраиваться,  вдоль стены, как солдаты, встречающие короля. Толстый хозяин
должен  был стоять тут  же, сияя от  приятного удивления, и кланяться членам
клуба, словно  он раньше никогда  не слыхивал о них. Но при первом  же стуке
ножей и  вилок  вся эта  наемная  армия исчезала, оставляя  одного или  двух
лакеев, бесшумно  скользивших вокруг  стола и  незаметно  убиравших тарелки.
Мистер Левер тоже скрывался, весь извиваясь в конвульсиях вежливых поклонов.
Было бы преувеличением, даже прямой клеветой сказать, что он может появиться
снова.  Но  когда подавалось главное, рыбное  блюдо,  тогда  -  как  бы  мне
выразить это  получше? -  тогда казалось, что  где-то парит ожившая тень или
отражение хозяина. Священное рыбное блюдо было (конечно,  для непосвященного
взгляда)  огромным пудингом, размером и формой напоминавшим свадебный пирог,
в  котором  несметное  количество  разных видов  рыбы  вконец  потеряло свои
естественные свойства. "Двенадцать верных рыболовов" вооружались знаменитыми
ножами и вилками и приступали к пудингу с таким благоговением, словно каждый
кусочек стоил столько же, сколько серебро, которым его ели. И, судя по тому,
что мне известно, так оно и было. С этим блюдом расправлялись молча, жадно и
с  полным  сознанием важности момента.  Лишь  когда  тарелка  его  опустела,
молодой герцог сделал обычное замечание:
     - Только здесь умеют как следует готовить это блюдо.
     -  Только  здесь,-  отозвался  мистер  Одли,  поворачиваясь  к  нему  и
покачивая своей почтенной головой.- Только  здесь  - и нигде больше. Правда,
мне  говорили, что в кафе "Англэ"...- Тут он был прерван и на мгновение даже
озадачен  исчезновением своей  тарелки,  принятой  лакеем.  Однако он  успел
вовремя поймать нить своих ценных мыслей.- Мне говорили,- продолжал он,- что
это блюдо  могли бы приготовить и в кафе "Англэ". Но не верьте  этому, сэр.-
Он  безжалостно  закачал  головой,  как  судья,  отказывающий в  помиловании
осужденному на смерть преступнику.- Нет, не верьте этому, сэр.
     -  Преувеличенная репутация,-  процедил  некий полковник Паунд с  таким
видом, словно он открыл рот впервые за несколько месяцев.
     -  Ну  что вы!  - возразил  герцог  Честерский, по  натуре оптимист.- В
некоторых отношениях это премилое местечко. Например, нельзя отказать им...
     В комнату быстро  вошел  лакей и  вдруг остановился,  словно  окаменев.
Сделал он  это  совершенно бесшумно,  но  вялые  и  благодушные  джентльмены
привыкли к тому,  что невидимая машина, обслуживавшая их и поддерживавшая их
существование, работает  безукоризненно, и  неожиданно  остановившийся лакей
испугал их,  словно фальшивая нота  в оркестре.  Они чувствовали  то же, что
почувствовали бы мы с вами, если бы неодушевленный мир проявил непослушание:
если бы, например, стул вдруг бросился убегать от нашей руки.
     Несколько секунд лакей простоял неподвижно, и каждого из присутствующих
постепенно  охватывала  странная  неловкость,  типичная для  нашего времени,
когда  повсюду  твердят о гуманности, а пропасть между  богатыми  и  бедными
стала еще  глубже. Настоящий родовитый  аристократ,  наверное,  принялся  бы
швырять в  лакея  чем попало, начав  с пустых  бутылок  и,  весьма вероятно,
кончив деньгами. Настоящий демократ спросил бы, какого  черта он стоит  тут,
как истукан.  Но  эти новейшие  плутократы не могли  переносить  возле  себя
неимущего - ни как раба, ни как товарища. Тот факт,  что  с лакеем случилось
нечто странное, был для них  просто скучной и досадной помехой. Быть грубыми
они  не  хотели,  а  в  то  же  время  страшились   проявить  хоть  какую-то
человечность.  Они желали  одного; чтобы  все это  поскорее кончилось. Лакей
простоял неподвижно несколько секунд, словно в столбняке, вдруг повернулся и
опрометью выбежал с веранды.
     Вскоре   он  снова  появился  на  веранде   или,  вернее,  в  дверях  в
сопровождении  другого  лакея,  что-то шепча  ему  и  жестикулируя  с  чисто
итальянской  живостью.  Затем первый  лакей  снова  ушел, оставив  в  дверях
второго,  и  опять   появился,  уже  с  третьим.  Когда  и  четвертый  лакей
присоединился  к  этому сборищу, мистер Одли  почувствовал, что во имя такта
необходимо нарушить  молчание. За  неимением  председательского  молотка  он
громко кашлянул и сказал:
     - А ведь молодой Мучер прекрасно работает  в Бирме. Какая нация в  мире
могла бы...
     Пятый лакей стрелою подлетел к нему и зашептал на ухо:
     - Простите, сэр. Важное дело. Может ли хозяин поговорить с вами?
     Президент    растерянно    повернулся   и   увидел    мистера   Левера,
приближавшегося к нему своей обычной ныряющей  походкой. Но лицо  почтенного
хозяина никто  не  назвал  бы обычным. Всегда  сияющее  и медно-красное, оно
окрасилось болезненной желтизной.
     -  Простите меня,  мистер Одли,-  проговорил он, задыхаясь,-  случилась
страшная неприятность.  Скажите,  ваши  тарелки  убрали  вместе с  вилками и
ножами?
     - Надеюсь,- несколько раздраженно протянул президент.
     - Вы  видели  его? - продолжал хозяин.- Видели  вы лакея, который убрал
их? Узнали бы вы его?
     - Узнать лакея? - негодующе переспросил мистер Одли.- Конечно, нет.
     Мистер Ливер в отчаянии развел руками.
     -  Я не  посылал его,- простонал  он.- Я не знаю,  откуда  и  зачем  он
явился. А когда я послал своего лакея убрать тарелки,  он увидел, что их уже
нет.
     Решительно, мистер  Одли чересчур растерялся для человека, на  которого
может  положиться  вся  империя.  Да  и никто  другой из  присутствующих  не
нашелся,   за   исключением   грубоватого   полковника    Паунда,   внезапно
воспрянувшего к  жизни.  Он  поднялся  с места  и,  вставив в  глаз монокль,
проговорил сипло, словно отвык пользоваться голосом:
     - Вы хотите сказать, что кто-то украл наш серебряный рыбный прибор?
     Хозяин  снова  развел  руками,  и  в  ту  же секунду все присутствующие
вскочили на ноги.
     - Где лакеи? - низким глухим голосом спросил полковник.- Они все тут?
     - Да, все, это я заметил,-  воскликнул молодой герцог, протискиваясь  в
центр группы.-  Всегда считаю их, когда вхожу. Они так забавно выстраиваются
вдоль стены.
     - Да,  но трудно сказать с  уверенностью...- в тяжелом  сомнении  начал
было мистер Одли.
     - Говорю вам, я прекрасно  помню,-  возбужденно повторил герцог,- здесь
никогда не было больше пятнадцати лакеев, и ровно столько же было и сегодня.
Ни больше, ни меньше.
     Хозяин повернулся к нему, дрожа всем телом.
     - Вы говорите... вы говорите...-  заикался он,-  что  видели пятнадцать
лакеев?
     - Как всегда,- подтвердил герцог,- что ж в этом особенного?
     - Ничего,- сказал Левер,-  только всех вы не могли  видеть. Один из них
умер и лежит наверху.
     На  секунду в  комнате  воцарилась  тягостная  тишина. Быть может  (так
сверхъестественно  слово "смерть"), каждый из этих праздных людей заглянул в
это мгновение  в  свою  душу и  увидел, что  она  маленькая,  как сморщенная
горошина. Кто-то, кажется, герцог, сказал с идиотским состраданием богача:
     - Не можем ли мы быть чем-нибудь полезны?
     - У него был священник,- ответил расстроенный хозяин.
     И  -  словно  прозвучала   труба   Страшного  суда  -  они  подумали  о
таинственном  посещении.  Несколько весьма неприятных  секунд присутствующим
казалось,  что пятнадцатым лакеем был призрак мертвеца.  Неприятно им  стало
потому, что призраки были для них такой же помехой, как и нищие. Но мысль  о
серебре вывела их  из оцепенения. Полковник отбросил ногою стул и направился
к двери.
     -  Если  здесь был пятнадцатый  лакей, друзья мои,- сказал он,- значит,
этот пятнадцатый и  был  вором.  Немедленно закрыть парадный  и черный ходы.
Тогда мы  и  поговорим.  Двадцать четыре жемчужины  клуба  стоят того, чтобы
из-за них похлопотать.
     Мистер  Одли снова как  будто  заколебался,  пристойно  ли  джентльмену
проявлять  торопливость.  Но, видя,  как герцог кинулся вниз по  лестнице  с
энтузиазмом молодости, он последовал за ним, хотя и с большей солидностью.
     В эту  минуту на веранду  вбежал  шестой  лакей и  заявил, что он нашел
груду тарелок от рыбы без всяких следов серебра. Вся толпа гостей и прислуги
гурьбой  скатилась  по лестнице  и разделилась  на  два отряда.  Большинство
рыболовов  последовало  за   хозяином   в  вестибюль.   Полковник  Паунд   с
президентом,  вице-президентом  и  двумя-тремя  членами   клуба  кинулись  в
коридор, который  вел к лакейской,- вероятнее всего, вор  бежал  именно так.
Проходя мимо полутемной гардеробной,  они увидели  в  глубине  ее  низенькую
черную фигурку, стоявшую в тени.
     - Эй, послушайте,- крикнул герцог,- здесь проходил кто-нибудь?
     Низенький человек не ответил прямо, но просто сказал:
     - Может быть, у меня есть то, что вы ищете, джентльмены?
     Они  остановились,  колеблясь  и  удивляясь,  а  он  скрылся  во  мраке
гардеробной и появился снова,  держа в обеих руках груду блестящего серебра,
которое и выложил на прилавок спокойно, как приказчик, показывающий образцы.
Серебро оказалось дюжиной ножей и вилок странной формы.
     - Вы...  Вы...-  начал окончательно  сбитый  с толку полковник.  Потом,
освоившись с полумраком, он  заметил две  вещи: во-первых, низенький человек
был в черной  сутане и мало походил на  слугу и, во-вторых, окно гардеробной
было разбито, точно кто-то поспешно из него выскочил.
     -  Слишком  ценная  вещь,  чтобы  хранить  ее  в  гардеробной,- заметил
священник.
     -  Так вы... вы... значит, это вы  украли серебро? - запинаясь, спросил
мистер Одли, с недоумением глядя на священника.
     - Если я и  украл, то, как  видите,  я его возвращаю,-  вежливо ответил
отец Браун.
     - Но украли не вы? - заметил полковник, вглядываясь в разбитое окно.
     -  По  правде  сказать,  я не  крал  его,-  сказал священник  несколько
юмористическим тоном и спокойно уселся на стул.
     - Но вы знаете, кто это сделал? - спросил полковник.
     - Настоящего его имени я не знаю,- невозмутимо ответил священник.- Но я
знаю  кое-что о его силе и очень  много о его душевных сомнениях. Силу его я
ощутил на себе, когда  он пытался меня задушить, а о его моральных качествах
я узнал, когда он раскаялся.
     - Скажите пожалуйста, раскаялся! - с надменным смехом воскликнул герцог
Честерский.
     Отец Браун поднялся и заложил руки за спину.
     - Не правда ли,  странно, на ваш взгляд,- сказал он,- что вор и бродяга
раскаялся, тогда как много богатых людей закоснели в мирской суете и  никому
от них нет прока?  Если вы сомневаетесь в практической пользе раскаяния, вот
вам ваши  ножи  и  вилки.  Вы  "Двенадцать  верных  рыболовов",  и  вот ваши
серебряные рыбы. Видите, вы все же выловили их. А я- ловец человеков.
     - Так вы поймали вора? - хмурясь, спросил полковник.
     Отец Браун в упор посмотрел на его недовольное, суровое лицо.
     - Да, я  поймал его,- сказал он,- поймал невидимым крючком на невидимой
леске, такой длинной, что он может уйти на край света и все же вернется, как
только я потяну.
     Они помолчали. Потом джентльмены  удалились обратно  на  веранду, унося
серебро и обсуждая с  хозяином странное происшествие.  Но суровый  полковник
по-прежнему  сидел  боком  на  барьере, болтая длинными  ногами и  покусывая
кончики темных усов. Наконец он спокойно сказал священнику:
     — Вор был неглупый малый, но, думается, я знаю человека поумнее.
     -  Он умный  человек,- ответил  отец  Браун,- но  я  не  знаю,  кого вы
считаете умнее.
     - Вас,-  сказал полковник  и коротко рассмеялся.- Будьте спокойны, я не
собираюсь  сажать вора в  тюрьму. Но я дал бы гору  серебряных вилок за  то,
чтобы толком узнать, как вы-то замешались во всю эту  кашу и как вам удалось
отнять  у  него серебро. Думается  мне, что  вы  большой хитрец и  проведете
любого.
     Священнику, по-видимому, понравилась грубоватая прямота военного.
     - Конечно, полковник,- сказал он, улыбаясь,- я ничего  не могу сообщить
вам об  этом человеке  и его частных делах.  Но я не вижу причин скрывать от
вас внешний ход дела, насколько я сам его понял.
     С неожиданной для него легкостью он перепрыгнул через барьер, сел рядом
с полковником Паундом и, в свою очередь, заболтал короткими  ножками, словно
мальчишка на заборе. Рассказ свой он  начал так непринужденно, как  если  бы
беседовал со старым другом у рождественского камелька.
     -  Видите ли,- начал он,-  меня  заперли в  той маленькой каморке, и  я
писал  письмо,  когда  услышал,  что пара ног  отплясывает по этому коридору
такой танец, какого  не спляшешь  и  на виселице. Сперва слышались  забавные
мелкие  шажки,  словно кто-то  ходил  на  цыпочках; за ними  следовали  шаги
медленные,  уверенные  - словом, шаги солидного  человека,  разгуливающего с
сигарой во рту. Но шагали одни и те же ноги, в этом я  готов был поклясться:
легко, потом  тяжело,  потом опять легко. Сперва  я прислушивался  от нечего
делать, а потом чуть с ума не сошел, стараясь понять,  для чего понадобилось
одному человеку ходить двумя походками. Одну походку  я знал, она была вроде
вашей,   полковник.  Это   была   походка   плотно   пообедавшего  человека,
джентльмена,  который  расхаживает  не  потому, что  взволнован,  а, скорее,
потому,  что вообще подвижен. Другая походка казалась мне знакомой, только я
никак  не  мог припомнить,  где я ее  слышал и где  раньше встречал странное
существо, носящееся на цыпочках подобным образом. Скоро до меня донесся стук
тарелок, и ответ представился до глупости очевидным: это была походка лакея,
когда, склонившись вперед, опустив глаза, загребая носками сапог, он несется
подавать к столу.  Затем  я поразмыслил с минуту. И  мне  показалось,  что я
понял замысел  преступления  так  же  ясно, как если бы  сам  собирался  его
совершить.
     Полковник внимательно посмотрел  на священника, но кроткие  серые глаза
были безмятежно устремлены в потолок.
     - Преступление,- продолжал он медленно,- то же  произведение искусства.
Не удивляйтесь: преступление далеко  не единственное произведение искусства,
выходящее  из  мастерских  преисподней.  Но  каждое  подлинное  произведение
искусства, будь  оно  небесного или  дьявольского  происхождения, имеет одну
непременную особенность;  основа его всегда проста, как  бы сложно  ни  было
выполнение. Так, например, в "Гамлете" фигуры могильщиков, цветы сумасшедшей
девушки,  загробное обаяние Йорика,  бледность духа и  усмешка черепа -  все
сплетено  венком   для  мрачного  человека  в  черном.  И   то,  что  я  вам
рассказываю,-  добавил  он,  улыбаясь  и медленно  слезая с  барьера,-  тоже
незамысловатая  трагедия  человека  в черном.  Да,-  продолжал он, видя, что
полковник смотрит на него с удивлением,- вся эта история  сводится к черному
костюму. В ней, как  и  в "Гамлете",  немало  всевозможных  наслоений, вроде
вашего клуба,  например.  Есть мертвый лакей,  который был там, где быть  не
мог;  есть невидимая рука, собравшая с  вашего стола серебро и растаявшая  в
воздухе. Но каждое умно задуманное  преступление основано  в конце концов на
чем-нибудь вполне заурядном, ничуть не загадочном. Таинственность появляется
позже,  чтобы увести нас в сторону  по  ложному следу.  Сегодняшнее  дело  -
крупное, тонко задуманное и (на взгляд заурядного вора) весьма выгодное. Оно
было построено на  том  общеизвестном факте, wo вечерний костюм  джентльмена
как  две  капли  воды похож на костюм  лакея,- оба  носят  черный фрак.  Все
остальное была игра, и притом удивительно тонкая.
     -  И все же,- заметил  полковник,  слезая с барьера и хмуро разглядывая
свои ботинки,- все же я не вполне уверен, что понял вас.
     -  Полковник,-  сказал отец  Браун,-  вы еще больше удивитесь,  когда я
скажу вам,  что  демон наглости, укравший ваши вилки, все время разгуливал у
вас на глазах. Он прошел по коридору раз двадцать взад  и вперед - и это при
полном освещении и на виду у всех. Он не прятался по углам, где его могли бы
заподозрить. Напротив, он беспрестанно двигался  и, где бы он ни был, везде,
казалось, находился по праву. Не  спрашивайте меня, как он  выглядел, потому
что  вы сами видели его  сегодня шесть  или семь раз.  Вы  вместе с  другими
высокородными господами дожидались  обеда в гостиной, в конце прохода, возле
самой веранды. И вот,  когда он  проходил  среди вас,  джентльменов, он  был
лакеем, с опущенной головой, болтающейся салфеткой и развевающимися фалдами.
Он вылетал на веранду, поправлял скатерть, переставлял что-нибудь на столе и
мчался обратно  по направлению к конторе и лакейской. Но едва  он  попадал в
поле  зрения конторского  клерка и прислуги,  как  -  и видом и  манерами, с
головы до ног -  становился  другим  человеком. Он  бродил  среди слуг с той
рассеянной небрежностью,  которую они  так привыкли видеть у своих патронов.
Их  не  должно было  удивлять,  что гость разгуливает по всему  дому, словно
зверь, снующий  по клетке в  зоологическом саду.  Они  знали:  ничто  так не
выделяет людей высшего круга, как именно привычка расхаживать  всюду, где им
вздумается. Когда  он  пресыщался  прогулкой  по  коридору, он поворачивал и
снова  проходил мимо  конторы. В тени гардеробной ниши он, как  по мановению
жезла, разом менял свой облик и снова услужливым лакеем мчался к "Двенадцати
верным  рыболовам".  Не пристало джентльменам обращать внимание на какого-то
лакея. Как может прислуга заподозрить прогуливающегося джентльмена?.. Раз он
выкинул  фокус  еще  почище.  У  конторы он  величественно потребовал  сифон
содовой воды, сказав, что хочет пить. Он добавил  непринужденно, что возьмет
сифон  с собой.  Он так и сделал - быстро и ловко пронес его среди всех вас,
джентльменов, лакеем, выполняющим  обычное  поручение. Понятно, это не могло
длиться до бесконечности, но ему ведь нужно было дождаться лишь конца рыбной
перемены. Самым  опасным  для  него  было  начало  обеда,  когда  все  лакеи
выстраивались  в ряд, но и тут ему удалось  прислониться к стене как раз  за
углом, так  что лакеи и тут  приняли его за джентльмена, а  джентльмены - за
лакея.  Дальше все шло  как  по маслу.  Лакей  принимал  его  за  скучающего
аристократа, и  наоборот. За  две минуты до того, как  рыбная перемена  была
закончена,  он  снова обратился в проворного  слугу и быстро собрал тарелки.
Посуду  он оставил  на полке, серебро засунул  в  боковой карман, отчего тот
оттопырился, и,  как  заяц,  помчался по  коридору,  покуда  не  добрался до
гардеробной. Тут он снова стал джентльменом, внезапно вызванным по делу. Ему
оставалось  лишь   сдать  свой   номерок   гардеробщику  и  выйти   так   же
непринужденно, как пришел. Только случилось так, что гардеробщиком был я.
     -  Что  вы сделали  с ним? - воскликнул полковник  с необычным для него
жаром.- И что он вам сказал?
     -  Простите,-  невозмутимо  ответил  отец   Браун,-   тут  мой  рассказ
кончается.
     -   И   начинается   самое   интересное,-   пробормотал   Паунд.-   Его
профессиональные приемы я еще понимаю. Но как-то не могу понять ваши.
     - Мне  пора  уходить,- проговорил  отец  Браун.  Вместе  они  дошли  до
передней, где увидели свежее веснушчатое лицо герцога Честерского, с веселым
видом бежавшего искать их.
     - Скорее, скорее, Паунд! - запыхавшись, кричал он.- Скорее идите к нам!
Я всюду искал вас. Обед продолжается как ни  в чем  не бывало, и старый Одли
сейчас  скажет спич  в  честь  спасенных вилок. Видите ли,  мы  предполагаем
создать новую церемонию, чтобы увековечить это событие. Серебро снова у нас.
Можете вы что-нибудь предложить?
     -  Ну что ж,- не  без сарказма согласился полковник, оглядывая  его.- Я
предлагаю, чтобы  отныне мы носили зеленые фраки вместо черных. Мало  ли что
может случиться, когда ты одет так же, как лакей.
     - Глупости,- сказал герцог,- джентльмен никогда не выглядит лакеем.
     -  А  лакей  не  может  выглядеть  джентльменом?  -  беззвучно  смеясь,
отозвался полковник Паунд.- В таком  случае и ловок же ваш приятель,- сказал
он, обращаясь к Брауну,- если он сумел сойти за джентльмена.
     Отец  Браун  наглухо  застегнул скромное пальто - ночь была холодная  и
ветреная - и взял в руки скромный зонт.
     -  Да,- сказал  он,-  должно быть, очень трудно быть джентльменом.  Но,
знаете ли, я не раз думал, что почти так же трудно быть лакеем.
     И,   промолвив  "добрый   вечер",  он  толкнул   тяжелую  дверь  дворца
наслаждений.  Золотые  врата  тотчас же  захлопнулись за  ним,  и он  быстро
зашагал по мокрым темным улицам в поисках омнибуса.



     "Мое  самое красивое преступление,-  любил  рассказывать Фламбо в  годы
своей добродетельной старости,- было, пo странному стечению обстоятельств, и
моим последним преступлением. Я совершил  его  на Рождество.  Как  настоящий
артист своего  дела  я всегда  старался,  чтобы преступление гармонировало с
определенным временем года или с пейзажем, и подыскивал для него, словно для
скульптурной  группы, подходящий сад  или  обрыв.  Так, например, английских
сквайров  уместнее  всего надувать  в  длинных  комнатах,  где стены  обшиты
дубовыми  панелями, а  богатых евреев, наоборот,  лучше оставлять без  гроша
среди  огней и пышных драпировок кафе "Риц". Если, например, в Англии у меня
возникало желание избавить настоятеля  собора от  бремени  земного имущества
(что  гораздо  труднее,  чем  кажется),  мне  хотелось  видеть  свою  жертву
обрамленной, если можно так сказать, зелеными газонами и серыми колокольнями
старинного городка. Точно так  же  во  Франции,  изымая  некоторую  сумму  у
богатого  и  жадного   крестьянина  (что  почти  невозможно),  я   испытывал
удовлетворение, если  видел  его  негодующую физиономию на фоне  серого ряда
аккуратно подстриженных тополей или величавых галльских  равнин, которые так
прекрасно живописал великий Милле.
     Так вот, моим последним преступлением было рождественское преступление,
веселое,  уютное  английское преступление среднего достатка - преступление в
духе  Чарльза Диккенса.  Я совершил его  в одном хорошем старинном доме близ
Путни, в доме с  полукруглым подъездом  для экипажей, в  доме с конюшней,  в
доме с названием, которое  значилось на  обоих воротах,  в доме с неизменной
араукарией... Впрочем, довольно,- вы уже представляете себе, что  это был за
дом.  Ей-богу,  я  тогда  очень  смело  и  вполне  литературно   воспроизвел
диккенсовский  стиль. Даже жалко, что в тот  самый вечер я раскаялся и решил
покончить с прежней жизнью".
     И  Фламбо начинал рассказывать всю эту  историю изнутри, с точки зрения
одного  из героев;  но даже с этой точки зрения она казалась по меньшей мере
странной.   С   точки   же   зрения  стороннего   наблюдателя  история   эта
представлялась  просто  непостижимой,  а именно с этой точки зрения и должен
ознакомиться с нею читатель.

     Это произошло  на  второй  день Рождества.  Началом всех  событий можно
считать  тот  момент,  когда двери дома отворились  и  молоденькая девушка с
куском  хлеба  в руках вышла в сад,  где росла араукария,  покормить птиц. У
девушки  было хорошенькое  личико  и решительные  карие  глаза; о фигуре  ее
судить мы не можем - с  ног до головы она была так укутана в коричневый мех,
что  трудно было  сказать,  где  кончается  лохматый воротник  и  начинаются
пушистые  волосы. Если б  не  милое личико,  ее  можно  было бы  принять  за
неуклюжего медвежонка.
     Освещение зимнего дня приобретало все более красноватый оттенок по мере
того, как близился вечер, и рубиновые отсветы на обнаженных клумбах казались
призраками увядших роз. С одной  стороны к  дому примыкала конюшня, с другой
начиналась аллея,  вернее, галерея из сплетающихся вверху лавровых деревьев,
которая  уводила  в большой сад за домом. Юная девушка накрошила птицам хлеб
(в четвертый  или пятый раз за день, потому что его съедала собака) и, чтобы
не мешать птичьему пиршеству,  пошла по  лавровой  аллее  в сад, где мерцали
листья вечнозеленых деревьев. Здесь она вскрикнула от изумления - искреннего
или  притворного, неизвестно,- ибо,  подняв глаза,  увидела, что на  высоком
заборе, словно наездник на  коне, в фантастической позе сидит фантастическая
фигура.
     -  Ой,  только  не  прыгайте, мистер  Крук!  -  воскликнула  девушка  в
тревоге.- Здесь очень высоко.
     Человек,  оседлавший  забор,  точно  крылатого  коня,  был  долговязым,
угловатым  юношей с  темными волосами,  с лицом умным  и интеллигентным,  но
совсем  не по-английски бледным,  даже бескровным.  Бледность  эту  особенно
подчеркивал  красный  галстук вызывающе яркого  оттенка  - единственная явно
обдуманная  деталь  его  костюма.  Он  не  внял  мольбе  девушки  и,  рискуя
переломать себе ноги, спрыгнул на землю с легкостью кузнечика.
     - По-моему, судьбе угодно было, чтобы я стал вором и лазил в чужие дома
и  сады,- спокойно объявил  он,  очутившись  рядом с  нею.- И  так  бы,  без
сомнения, и случилось, не родись я в этом милом  доме по соседству  с  вами.
Впрочем, ничего дурного я в этом не вижу.
     - Как вы можете так говорить? - с укором воскликнула девушка.
     -  Понимаете  ли,  если  родился не  по  ту сторону  забора,  где  тебе
требуется, по-моему, ты вправе через него перелезть.
     - Вот уж никогда не знаешь, что вы сейчас скажете или сделаете.
     - Я и  сам частенько не  знаю,- ответил мистер Крук.- Во всяком случае,
сейчас я как раз по ту сторону забора, где мне и следует быть.
     - А по какую сторону забора вам следует быть? - с улыбкой спросила юная
девица.
     -  По  ту,  где  вы,-  ответил  молодой  человек. И они пошли назад  по
лавровой аллее. Вдруг  трижды  протрубил,  приближаясь, автомобильный гудок:
элегантный  автомобиль  светло-зеленого  цвета,  словно  птица,  подлетел  к
подъезду и, весь трепеща, остановился.
     -  Ого,- сказал молодой человек в красном галстуке,- вот уж кто родился
с той стороны, где следует. Я не знал, мисс Адаме, что  у вашей семьи  столь
новомодный Дед Мороз.
     - Это мой крестный отец, сэр Леопольд Фишер. Он всегда приезжает к  нам
на Рождество.
     И  после  невольной  паузы,  выдававшей недостаток  воодушевления, Руби
Адаме добавила:
     - Он очень добрый.
     Журналист  Джон Крук  был  наслышан  о  крупном  дельце  из Сити,  сэре
Леопольде Фишере, и если крупный делец не был наслышан о Джоне Круке, то уж,
во  всяком случае,  не по  вине последнего, ибо  тот неоднократно  и  весьма
непримиримо  отзывался  о  сэре Леопольде на страницах "Призыва"  и  "Нового
века". Впрочем,  сейчас мистер  Крук не говорил ни слова и  с  мрачным видом
наблюдал за разгрузкой автомобиля,- а это была длительная процедура. Сначала
открылась передняя  дверца,  и  из машины вылез высокий  элегантный  шофер в
зеленом,  затем  открылась  задняя  дверца,  и  из  машины  вылез  низенький
элегантный  слуга  в  сером, затем  они вдвоем  извлекли  сэра  Леопольда и,
взгромоздив  его  на крыльцо, стали распаковывать, словно  ценный, тщательно
увязанный узел.  Под пледами, столь  многочисленными,  что их хватило  бы на
целый магазин,  под шкурами всех лесных зверей и шарфами всех  цветов радуги
обнаружилось  наконец  нечто,  напоминающее   человеческую  фигуру,   нечто,
оказавшееся довольно  приветливым,  хотя и смахивающим на иностранца  старым
джентльменом  с седой  козлиной бородкой  и сияющей  улыбкой,  который  стал
потирать руки в огромных меховых рукавицах.
     Но  еще задолго до  конца этой процедуры  двери  дома отворились  и  на
крыльцо вышел полковник Адамс (отец молодой леди в шубке), чтобы встретить и
ввести в  дом почетного  гостя.  Это был высокий, смуглый и очень молчаливый
человек в красном колпаке, напоминающем феску  и придававшем ему сходство  с
английским  сардаром или египетским  пашой.  Вместе с  ним вышел его  шурин,
молодой фермер, недавно приехавший из Канады,- крепкий и шумливый мужчина со
светлой бородкой, по имени Джеймс Блаунт. Их  обоих  сопровождала  еще  одна
весьма  скромная  личность - католический  священник  из  соседнего прихода.
Покойная  жена полковника  была католичкой,  и  дети, как  принято  в  таких
случаях,  воспитывались  в  католичестве.  Священник  этот   был   ничем  не
примечателен, даже фамилия  у него была заурядная -  Браун. Однако полковник
находил его общество приятным и часто приглашал к себе.
     В  просторном холле  было довольно места даже для сэра  Леопольда и его
многочисленных  оболочек.  Холл  этот,  непомерно  большой  для такого дома,
представлял  собой  огромное  помещение, в одном  конце  которого находилась
наружная  дверь с крыльцом,  а  в  другом -  лестница на второй этаж. Здесь,
перед  камином  с висящей  над ним  шпагой полковника, процедура  раздевания
нового гостя  была завершена, и все присутствующие, в  том  числе и  мрачный
Крук, были  представлены  сэру Леопольду  Фишеру. Однако почтенный финансист
все еще  продолжал сражаться  со  своим  безукоризненно  сшитым одеянием. Он
долго  рылся  во  внутреннем  кармане  фрака  и  наконец,  весь  светясь  от
удовольствия,  извлек оттуда черный  овальный  футляр, заключавший,  как  он
пояснил, рождественский  подарок для его крестницы. С нескрываемым  и потому
обезоруживающим тщеславием он высоко поднял футляр, так, чтобы все могли его
видеть,  затем  слегка  нажал  пружину  - крышка откинулась,  и все замерли,
ослепленные:  фонтан  кристаллизованного  света  вдруг  забил  у  них  перед
глазами. На оранжевом  бархате,  в  углублении, словно  три  яйца  в гнезде,
лежали три чистых сверкающих бриллианта, и  казалось, даже воздух  загорелся
от  их  огня. Фишер стоял, расплывшись в благожелательной  улыбке,  упиваясь
изумлением  и восторгом  девушки, сдержанным  восхищением  и  немногословной
благодарностью полковника, удивленными возгласами остальных.
     -  Пока что  я положу их  обратно,  милочка,-  сказал  Фишер, засовывая
футляр  в  задний  карман  своего  фрака.-  Мне  пришлось вести  себя  очень
осторожно, когда я  ехал сюда.  Имейте в виду,  что  это  -  три  знаменитых
африканских бриллианта, которые называются  "летучими  звездами", потому что
их уже неоднократно похищали. Все крупные преступники охотятся за ними, но и
простые люди на улице и в гостинице, разумеется, рады были бы заполучить их.
У меня могли украсть бриллианты по дороге сюда. Это было вполне возможно.
     - Я бы  сказал,  вполне естественно,- сердито заметил молодой человек в
красном галстуке.- И я бы никого не стал  винить в этом.  Когда  люди просят
хлеба, а вы не даете им даже камня, я думаю, они имеют право сами взять себе
этот камень.
     -  Не смейте  так  говорить! - с непонятной запальчивостью  воскликнула
девушка.- Вы говорите так  только с тех пор, как  стали этим ужасным...  ну,
как  это  называется? Как называют  человека,  который  готов  обниматься  с
трубочистом?
     - Святым,- сказал отец Браун.
     -  Я полагаю,- возразил сэр Леопольд  со снисходительной усмешкой,- что
Руби имеет в виду социалистов.
     - Радикал - это не тот, кто извлекает корни,-  заметил Крук с некоторым
раздражением,- а консерватор вовсе не консервирует фрукты. Смею вас уверить,
что  и социалисты совершенно не жаждут  якшаться с трубочистами. Социалист -
это  человек, который  хочет, чтобы все  трубы были  прочищены и  чтобы всем
трубочистам платили за работу.
     - Но который считает,-  тихо  добавил священник,- что ваша  собственная
сажа вам не принадлежит.
     Крук взглянул на него с интересом и даже с уважением.
     - Кому может понадобиться собственная сажа? - спросил он.
     - Кое-кому,  может, и  понадобится,- ответил  Браун серьезно.- Говорят,
например, что ею пользуются садовники. А сам я однажды на Рождество доставил
немало   радости  шестерым   ребятишкам,   которые  ожидали   Деда   Мороза,
исключительно с помощью сажи, примененной как наружное средство.
     - Ах, как интересно! - вскричала Руби.- Вот бы вы повторили это сегодня
для нас!
     Энергичный  канадец  мистер  Блаунт возвысил свой  и  без  того громкий
голос,  присоединяясь  к  предложению племянницы;  удивленный финансист тоже
возвысил голос,  выражая  решительное  неодобрение,  но  в это время  кто-то
постучал в парадную  дверь. Священник распахнул  ее, и глазам присутствующих
вновь  представился сад с  араукарией и  вечнозелеными деревьями, теперь уже
темнеющими  на  фоне великолепного фиолетового  заката.  Этот  вид,  как  бы
вставленный в раму раскрытой двери,  был настолько  красив  и  необычен, что
казался  театральной  декорацией.  Несколько  мгновений  никто   не  обращал
внимания  на   человека,  остановившегося  на  пороге.  Это   был,   видимо,
обыкновенный посыльный в запыленном поношенном пальто.
     -  Кто  из  вас  мистер Блаунт, джентльмены?  -  спросил он, протягивая
письмо. Мистер Блаунт вздрогнул  и осекся, не окончив  своего одобрительного
возгласа. С недоуменным выражением он надорвал конверт и стал читать письмо;
при этом лицо  его сначала  омрачилось, затем просветлело, и он повернулся к
своему зятю и хозяину.
     - Мне  очень неприятно причинять  вам столько беспокойства, полковник,-
начал он с  веселой церемонностью Нового  Света, - но  не  злоупотреблю ли я
вашим  гостеприимством,  если вечером  ко мне  зайдет сюда по  делу один мой
старый  приятель?  Впрочем,  вы,  наверно,  слышали  о  нем  - это  Флориан,
знаменитый французский акробат и комик. Я с ним познакомился много лет назад
на Дальнем Западе (он по рождению канадец). А теперь  у него ко мне какое-то
дело, хотя убей не знаю, какое.
     - Полноте, полноте, дорогой мой,- любезно ответил полковник.- вы можете
приглашать кого угодно. К тому же он, без сомнения, будет как раз кстати.
     -  Он  вымажет себе лицо  сажей,  если вы  это имеете в виду,-  смеясь,
воскликнул  Блаунт,-  и  всем  наставит  фонарей  под  глазами. Я  лично  не
возражаю, я человек  простой и люблю  веселую  старую  пантомиму,  в которой
герой садится на свой цилиндр.
     - Только не  на мой, пожалуйста,- с достоинством произнес сэр  Леопольд
Фишер.
     - Ну ладно, ладно,- весело вступился Крук,- не будем ссориться. Человек
на цилиндре - это еще не самая низкопробная шутка!
     Неприязнь  к  молодому  человеку  в  красном  галстуке,  вызванная  его
грабительскими  убеждениями  и  его  очевидным  ухаживанием  за  хорошенькой
крестницей Фишера,  побудила последнего заметить саркастически повелительным
тоном:
     - Не сомневаюсь, что вам известны и более грубые шутки. Не приведете ли
вы нам в пример хоть одну?
     - Извольте: цилиндр на человеке,- отвечал социалист.
     - Ну, ну, ну! - воскликнул канадец с благодушием истинного варвара.- Не
надо  портить  праздник.  Давайте-ка  повеселим сегодня  общество. Не  будем
мазать лица сажей и садиться на шляпы, если вам это не по душе, но придумаем
что-нибудь  в  том  же роде.  Почему  бы  нам  не разыграть настоящую старую
английскую пантомиму - с клоуном, Коломбиной и  всем  прочим?  Я видел такое
представление перед  отъездом  из Англии, когда мне было лет двенадцать, и у
меня осталось о нем воспоминание яркое, как костер. А когда я в прошлом году
вернулся, оказалось,  что  пантомим  больше  не играют.  Ставят одни  только
плаксивые  волшебные  сказки. Я хочу  видеть хорошую потасовку,  раскаленную
кочергу,  полисмена,  которого  разделывают  на  котлеты,  а мне преподносят
принцесс,  разглагольствующих  при лунном  свете, синих птиц и тому подобную
ерунду. Синяя Борода - это по мне, да и тот нравится мне больше всего в виде
Панталоне.
     - Я всей душой поддерживаю предложение разделать полисмена на котлеты,-
сказал Джон Крук,- это гораздо более удачное определение социализма, чем то,
которое  здесь  недавно приводилось. Но  спектакль - дело,  конечно, слишком
сложное.
     -  Да что вы!  - с увлечением закричал на него мистер Блаунт.- Устроить
арлекинаду?  Ничего нет  проще! Во-первых, можно нести  любую отсебятину,  а
во-вторых, на реквизит и декорации сгодится всякая  домашняя утварь - столы,
вешалки, бельевые корзины и так далее.
     - Да, это  верно.- Крук оживился и стал расхаживать по комнате.- Только
вот боюсь, что  мне не  удастся  раздобыть полицейский  мундир. Давно  уж не
убивал я полисмена.
     Блаунт на мгновение задумался и вдруг хлопнул себя по ляжке.
     - Достанем! - воскликнул он.- Тут в письме есть  телефон Флориана, а он
знает всех  костюмеров в Лондоне. Я  позвоню  ему и  велю захватить с  собой
костюм полисмена.
     И он кинулся к телефону.
     - Ах, как чудесно, крестный,- Руби была готова заплясать от радости,- я
буду Коломбиной, а вы - Панталоне.
     Миллионер выпрямился и замер в величественной позе языческого божества.
     - Я  полагаю, моя милая,- сухо проговорил  он,- что вам лучше  поискать
кого-нибудь другого для роли Панталоне.
     -  Я  могу  быть Панталоне,  если хочешь,- в  первый  и  последний  раз
вмешался в разговор полковник Адаме, вынув изо рта сигару.
     -  Вам за это нужно памятник  поставить,- воскликнул канадец, с сияющим
лицом вернувшийся от телефона.- Ну  вот,  значит, все устроено. Мистер  Крук
будет клоуном - он журналист и, следовательно, знает все устаревшие шутки. Я
могу быть Арлекином - для этого нужны только  длинные ноги и умение прыгать.
Мой друг Флориан сказал мне сейчас, что достанет по  дороге костюм полисмена
и переоденется. Представление можно устроить  здесь, в этом холле, а публику
мы  посадим на  ступеньки  лестницы. Входные двери  будут задником;  если их
закрыть,  у  нас  получится  внутренность  английского  дома,  а  открыть  -
освещенный луною сад. Ей-богу, все устраивается точно по волшебству.
     И, выхватив из кармана кусок мела, унесенного из  бильярдной, он провел
на полу черту, отделив воображаемую сцену.
     Как им  удалось  подготовить  в такой короткий  срок даже  это дурацкое
представление  -   остается  загадкой.  Но  они  принялись  за  дело  с  тем
безрассудным рвением, которое возникает,  когда в доме живет юность. А в тот
вечер в доме жила юность, хотя не все, вероятно, догадались, в чьих глазах и
в  чьих  сердцах  она  горела.  Как  всегда бывает в  таких  случаях,  затея
становилась   все   безумнее   при   всей   буржуазной   благонравности   ее
происхождения. Коломбина была  очаровательна  в своей широкой торчащей юбке,
до странности напоминавшей  большой  абажур из  гостиной. Клоун и  Панталоне
набелили себе лица мукой, добытой у повара, и накрасили щеки румянами,  тоже
позаимствованными  у  кого-то  из  домашних,  пожелавшего  (как  и  подобает
истинному  благодетелю-христианину)  остаться  неизвестным.  Арлекина,   уже
нарядившеюся в, костюм из серебряной бумаги, извлеченной из сигарных ящиков,
с большим трудом удалось остановить в тот момент, когда он собирался разбить
старинную хрустальную люстру, чтобы украситься ее сверкающими подвесками. Он
бы наверняка  осуществил  свой  замысел,  если бы Руби не  откопала для него
где-то  поддельные драгоценности,  украшавшие  когда-то на  маскараде костюм
бубновой дамы.  Кстати сказать, ее  дядюшка Джеймс Блаунт до того разошелся,
что с  ним никакого сладу не было; он  вел  себя,  как озорной школьник.  Он
нахлобучил  на отца Брауна бумажную ослиную голову, а тот терпеливо снес это
и к тому же изобрел  какой-то способ шевелить ее ушами. Блаунт  сделал также
попытку прицепить  ослиный  хвост к фалдам сэра Леопольда Фишера, но на  сей
раз его выходка была принята куда менее благосклонно.
     - Дядя Джеймс слишком уж развеселился,- сказала Руби, с серьезным видом
вешая Круку на шею гирлянду сосисок.- Что это он?
     - Он Арлекин,  а вы  Коломбина,- ответил Крук.-  Ну, а я  только клоун,
который повторяет устарелые шутки.
     - Лучше  бы  вы  были Арлекином,- сказала она, и сосиски, раскачиваясь,
повисли у него на шее.
     Хотя  отцу   Брауну,   успевшему  уже   вызвать  аплодисменты  искусным
превращением подушки в младенца, было отлично известно все  происходившее за
кулисами, он тем не менее присоединился  к  зрителям  и  уселся среди  них с
выражением  торжественного  оживления  на  лице,  словно  ребенок,   впервые
попавший в театр.
     Зрителей было немного -  родственники, кое-кто  из соседей и слуги. Сэр
Леопольд занял лучшее место, и его массивная  фигура почти совсем загородила
сцену от маленького священника, сидевшего позади него; но много ли  при этом
потерял священник, театральная  критика  не  знает.  Пантомима  являла собой
нечто  совершенно хаотическое, но  все-таки  она была  не  лишена  известной
прелести,- ее оживляла и пронизывала искрометная импровизация клоуна  Крука.
В  обычных  условиях Крук был  просто умным  человеком, но в  тот  вечер  он
чувствовал  себя  всеведущим  и  всемогущим  -  неразумное  чувство,  мудрое
чувство, которое приходит  к  молодому  человеку, когда он  на  какой-то миг
уловит  на некоем лице некое выражение.  Считалось,  что он  исполняет  роль
клоуна;  на самом  деле он  был  еще автором  (насколько тут вообще мог быть
автор), суфлером, декоратором, рабочим сцены и в довершение всего оркестром.
Во  время  коротких  перерывов  в  этом  безумном представлении  он  в своих
клоунских доспехах кидался к  роялю и барабанил на нем отрывки из популярных
песенок, настолько же неуместных, насколько и подходящих к случаю.
     Кульминационным  пунктом  спектакля,  а  также  и  всех  событий,  было
мгновение,  когда двери на заднем плане сцены вдруг  распахнулись и зрителям
открылся  сад,   залитый   лунным   светом,  на   фоне  которого   отчетливо
вырисовывалась   фигура   знаменитого   Флориана.  Клоун   забарабанил   хор
полицейских из  оперетты  "Пираты  из  Пензанса", но звуки рояля потонули  в
оглушительной  овации:  великий  комик  удивительно  точно  и  почти  совсем
естественно воспроизводил жесты и  осанку полисмена.  Арлекин  подпрыгнул  к
нему и ударил его по каске, пианист заиграл "Где ты раздобыл такую шляпу?" -
а он  только озирался вокруг, с потрясающим мастерством изображая изумление;
Арлекин подпрыгнул еще и опять ударил его; а пианист сыграл несколько тактов
из  песенки "А затем еще разок...". Потом Арлекин  бросился  прямо в объятия
полисмена  и  под   грохот  аплодисментов  повалил  его   на  пол.  Тогда-то
французский  комик и показал свой знаменитый номер "Мертвец на полу", память
о  котором  и по  сей  день  живет в  окрестностях  Путни.  Невозможно  было
поверить, что это живой человек. Здоровяк Арлекин раскачивал его, как мешок,
из стороны в сторону,  подбрасывал и крутил,  как резиновую дубинку,-  и все
это  под  уморительные  звуки  дурацких  песенок  в исполнении Крука.  Когда
Арлекин  с  натугой  оторвал от пола тело  комика-констебля, шут  за  роялем
заиграл "Я восстал ото  сна,  мне снилася  ты", когда он взвалил его себе на
спину, послышалось  "С котомкой  за плечами", а  когда, наконец,  Арлекин  с
весьма убедительным  стуком опустил свою ношу на пол, пианист,  вне себя  от
восторга,  заиграл бойкий  мотивчик на  такие -  как полагают по сей  день -
слова: "Письмо я милой написал и бросил по дороге".
     Приблизительно  в  то   же  время  -  в  момент,  когда  безумство   на
импровизированной сцене достигло апогея,- отец Браун совсем перестал  видеть
актеров,  ибо прямо перед  ним почтенный магнат из Сити встал во весь рост и
принялся ошалело шарить  у себя по карманам. Потом он в волнении уселся, все
еще роясь в карманах,  потом опять  встал и  вознамерился  было  перешагнуть
через  рампу на сцену, однако ограничился тем, что бросил свирепый взгляд на
клоуна за роялем и, не говоря ни слова, пулей вылетел из зала.
     В   течение  нескольких   последующих   минут   священник  имел  полную
возможность следить за дикой, но не  лишенной известного  изящества  пляской
любителя-Арлекина  над   артистически  бесчувственным  телом  его  врага.  С
подлинным,   хотя  и  грубоватым   искусством  Арлекин  танцевал   теперь  в
распахнутых дверях, потом  стал уходить все  дальше и дальше в  глубь  сада,
наполненного  тишиной  и  лунным  светом.  Его наскоро склеенное  из  бумаги
одеяние,    слишком   уж   сверкающее    в    огнях    рампы,    становилось
волшебно-серебристым по мере того, как он удалялся, танцуя в лунном сиянии.
     Зрители с громом  аплодисментов  повскакали с мест и бросились к сцене,
но  в это время  отец  Браун почувствовал, что кто-то тронул его  за рукав и
шепотом попросил пройти в кабинет полковника.
     Он последовал  за  слугой со  все возрастающим  чувством  беспокойства,
которое  отнюдь  не  уменьшилось  при  виде  торжественно-комической  сцены,
представившейся  ему,  когда  он  вошел в  кабинет. Полковник Адаме, все еще
наряженный  в костюм Панталоне, сидел, понуро кивая  рогом китового уса, и в
старых  его  глазах была  печаль,  которая  могла  бы отрезвить  вакханалию.
Опершись  о  камин и тяжело дыша,  стоял сэр Леопольд  Фишер; вид у него был
перепуганный и важный.
     -  Произошла очень неприятная история, отец Браун,- сказал Адаме.- Дело
в  том,  что бриллианты, которые мы сегодня видели, исчезли у моего друга из
заднего кармана. А так как вы...
     -  А так как я,- продолжил отец Браун, простодушно улыбнувшись,-  сидел
позади него...
     - Ничего подобного,- с  нажимом сказал полковник Адаме, в упор глядя на
Фишера,  из  чего  можно  было  заключить,  что  нечто  подобное  уже   было
высказано.- Я только прошу вас как джентльмена оказать нам помощь.
     - То есть вывернуть свои карманы,-  закончил отец Браун  и поспешил это
сделать, вытащив на свет Божий семь шиллингов шесть пенсов, обратный билет в
Лондон, маленькое серебряное распятие, маленький требник и плитку шоколада.
     Полковник некоторое время молча глядел на него, а затем сказал:
     -  Признаться, содержимое вашей готовы интересует меня гораздо  больше,
чем содержимое ваших карманов. Ведь моя дочь - ваша воспитанница. Так вот, в
последнее время она...- Он не договорил.
     -  В последнее время,- выкрикнул  почтенный Фишер,-  она  открыла двери
отцовского дома головорезу-социалисту, и  этот малый  открыто заявляет,  что
всегда готов обокрасть богатого человека. Вот к чему это привело. Перед вами
богатый человек, которого обокрали!
     -  Если  вас интересует содержимое  моей  головы, то я  могу вас  с ним
познакомить,- бесстрастно сказал отец Браун.-  Чего  оно стоит, судите сами.
Вот что  я  нахожу в этом  старейшем из моих карманов: люди,  намеревающиеся
украсть  бриллианты, не  провозглашают  социалистических  идей. Скорее  уж,-
добавил он кротко,- они станут осуждать социализм.
     Оба его собеседника быстро переглянулись, а священник продолжал:
     -  Видите  ли, мы знаем этих людей. Социалист, о котором идет речь, так
же  не  способен  украсть  бриллианты, как и египетскую пирамиду. Нам сейчас
следует  заняться  другим  человеком,  тем,  который нам незнаком. Тем,  кто
играет полисмена.  Хотелось бы мне  знать, где именно  он находится в данную
минуту.
     Панталоне вскочил с места и  большими шагами вышел из комнаты. Вслед за
этим  последовала  интерлюдия,   во  время  которой  миллионер   смотрел  на
священника,  а  священник  смотрел  в  свой  требник.  Панталоне  вернулся и
отрывисто сказал:
     -  Полисмен все  еще лежит на  сцене. Занавес поднимали шесть раз, а он
все еще лежит.
     Отец Браун выронил книгу, встал и остолбенел, глядя перед собой, словно
пораженный  внезапным  умственным расстройством.  Но мало-помалу  его  серые
глаза оживились,  и  тогда  он  спросил,  казалось  бы, без  всякой  связи с
происходящим:
     - Простите, полковник, когда умерла ваша жена?
     - Жена? - удивленно переспросил старый воин.- Два месяца назад. Ее брат
Джеймс опоздал как раз на неделю и уже не застал ее.
     Маленький священник подпрыгнул, как подстреленный кролик.
     -  Живее! -  воскликнул он с необычной  для себя  горячностью.-  Живее!
Нужно взглянуть на полисмена!
     Они нырнули под занавес, чуть не сбив с ног Коломбину и клоуна (которые
мирно  шептались  в  полутьме),  и отец  Браун  нагнулся  над  распростертым
комиком-полисменом.
     - Хлороформ,- сказал он, выпрямляясь.- И как я раньше не догадался!
     Все молчали в недоумении. Потом полковник медленно произнес:
     -  Пожалуйста,  объясните толком, что все это  значит? Отец Браун вдруг
громко  расхохотался,  потом  сдержался  и проговорил, задыхаясь  и с трудом
подавляя приступы смеха:
     - Джентльмены, сейчас не до разговоров. Мне  нужно догнать преступника.
Но этот великий французский актер, который играл полисмена,  этот гениальный
мертвец, с которым вальсировал Арлекин, которого он подбрасывал и швырял  во
все стороны,- это...- Он не договорил и заторопился прочь.
     - Это - кто? - крикнул ему вдогонку Фишер.
     - Настоящий полисмен,- ответил отец Браун и скрылся в темноте.
     В  дальнем  конце  сада  сверкающие  листвой  купы  лавровых  и  других
вечнозеленых деревьев даже в  эту зимнюю  ночь создавали на фоне сапфирового
неба и серебряной луны впечатление южного пейзажа. Ярко-зеленые  колышущиеся
лавры,  глубокая,  отливающая  пурпуром  синева  небес,  луна, как  огромный
волшебный кристалл,- все было  исполнено легкомысленной романтики. А вверху,
по веткам  деревьев, карабкалась какая-то странная фигура,  имеющая  вид  не
столько романтический, сколько неправдоподобный. Человек этот весь искрился,
как  будто облаченный  в  костюм из  десяти  миллионов  лун;  при каждом его
движении  свет настоящей луны  загорался на  нем  новыми  вспышками голубого
пламени. Но, сверкающий и дерзкий, он ловко перебирался с маленького деревца
в этом саду на высокое развесистое дерево в соседнем и задержался там только
потому, что чья-то тень скользнула в это время под маленькое дерево и чей-то
голос окликнул его снизу.
     -  Ну,  что ж, Фламбо,-  произнес голос,-  вы  действительно  похожи на
летучую звезду,  но ведь звезда летучая в  конце  концов  всегда  становится
звездой падучей.
     Наверху, в  ветвях лавра, искрящаяся серебром фигура наклоняется вперед
и,  чувствуя  себя  в  безопасности,   прислушивается  к  словам  маленького
человека.
     -  Это  - самая виртуозная из  всех ваших проделок, Фламбо. Приехать из
Канады (с билетом из Парижа, надо полагать) через неделю после смерти миссис
Адамс, когда никто не расположен задавать вопросы,- ничего не скажешь, ловко
придумано. Еще того ловчей  вы сумели выследить "летучие звезды" и разведать
день приезда  Фишера. Но в том, что за  этим последовало, чувствуется уже не
ловкость, а подлинный гений. Выкрасть камни для вас, конечно, не  составляло
труда. При вашей  ловкости  рук вы могли бы и не привешивать ослиный хвост к
фалдам фишеровского фрака. Но в остальном вы затмили самого себя.
     Серебристая фигура в зеленой листве медлит, точно  загипнотизированная,
хотя  путь  к  бегству  открыт;  человек  на  дереве внимательно  смотрит на
человека внизу.
     - Да-да,- говорит человек внизу,- я знаю все.  Я знаю, что вы не просто
навязали  всем эту пантомиму,  но сумели  извлечь  из  нее  двойную  пользу.
Сначала вы собирались  украсть эти  камни без лишнего  шума,  но тут один из
сообщников известил  вас  о  том, что вас выследили и опытный  сыщик  должен
сегодня застать  вас  на месте преступления. Заурядный вор сказал бы спасибо
за  предупреждение и скрылся. Но  вы - поэт.  Вам тотчас же пришла в  голову
остроумная    мысль    спрятать   бриллианты   среди   блеска    бутафорских
драгоценностей. И вы решили, что если на вас будет настоящий наряд Арлекина,
то появление  полисмена покажется вполне естественным. Достойный сыщик вышел
из полицейского участка в  Путни, намереваясь поймать  вас, и  сам  угодил в
ловушку, хитрее которой  еще  никто не  придумывал.  Когда отворились  двери
дома,  он  вошел и попал  прямо на сцену, где  разыгрывалась  рождественская
пантомима и где пляшущий  Арлекин мог его толкать, колотить ногами, кулаками
и дубинкой, оглушить  и  усыпить  под дружный  хохот  самых  респектабельных
жителей  Путни. Да, лучше  этого вам никогда ничего  не придумать. А сейчас,
кстати говоря, вы можете отдать мне эти бриллианты.
     Зеленая  ветка,  на которой покачивается сверкающая  фигура,  шелестят,
словно от изумления, но голос продолжает:
     -  Я хочу, чтобы вы их отдали, Фламбо, и я хочу,  чтобы  вы покончили с
такой жизнью. У вас  еще есть  молодость,  и  честь,  и  юмор, но при  вашей
профессии их недостанет. Можно держаться на одном и том же уровне  добра, но
никому никогда не удавалось  удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет
под гору.
     Добрый  человек пьет и становится жестоким; правдивый человек убивает и
потом  должен  лгать.  Много  я  знавал людей,  которые  начинали,  как  вы,
благородными разбойниками, веселыми грабителями богатых и кончали в мерзости
и грязи. Морис Блюм начинал  как  анархист  по  убеждению,  отец бедняков, а
кончил грязным шпионом  и доносчиком, которого обе стороны эксплуатировали и
презирали. Гарри Бэрк,  организатор движения "Деньги для всех", был искренне
увлечен своей идеей - теперь он  живет на  содержании полуголодной  сестры и
пропивает  ее последние гроши. Лорд Эмбер первоначально  очутился  на дне  в
роли  странствующего  рыцаря,  теперь  же самые  подлые  лондонские  подонки
шантажируют  его,  и  он им платит.  А  капитан Барийон, некогда  знаменитый
джентльмен-апаш,  умер  в  сумасшедшем  доме,  помешавшись  от  страха перед
сыщиками и скупщиками краденого, которые его предали и затравили.
     Я  знаю, у вас за  спиной  вольный  лес, и он очень заманчив, Фламбо. Я
знаю,  что  в  одно  мгновение вы  можете исчезнуть  там,  как обезьяна.  Но
когда-нибудь вы станете старой  седой обезьяной, Фламбо. Вы будете  сидеть в
вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод, и смерть ваша будет близко,
и верхушки деревьев будут совсем голыми.
     Наверху было по-прежнему тихо; казалось,  маленький человек под деревом
держит своего собеседника на длинной невидимой привязи. И он продолжал:
     -  Вы  уже  сделали  первые шаги  под гору.  Раньше вы  хвастались, что
никогда не поступаете низко,  но сегодня вы совершили низкий поступок. Из-за
вас  подозрение  пало  на  честного  юношу,   против  которого  и  без  того
восстановлены все эти люди. Вы разлучаете его с девушкой, которую он любит и
которая любит его. Но вы еще не такие низости совершите, прежде чем умрете.
     Три сверкающих  бриллианта  упали с дерева на  землю. Маленький человек
нагнулся, чтобы  подобрать их,  а  когда он снова  глянул наверх  -  зеленая
древесная клетка была пуста: серебряная птица упорхнула.
     Бурным  ликованием  было  встречено  известие  о  том,  что  бриллианты
случайно  подобраны  в саду. И подумать, что на них наткнулся отец Браун.  А
сэр Леопольд с высоты  своего благоволения  даже сказал священнику, что хотя
сам  он и придерживается более широких взглядов, но готов  уважать тех, кому
убеждения предписывают затворничество и неведение дел мирских.




     В холодной  вечерней  синеве кондитерская  на углу  двух крутых  улиц в
Кемден-тауне сверкала в  темноте,  как кончик  раскуриваемой сигары.  Вернее
сказать,  даже как целый фейерверк, потому что бесчисленные огни всех цветов
радуги дробились в бесчисленных зеркалах и  плясали на бесчисленных тортах и
конфетах, сиявших позолоченными и многоцветными фантиками. Эту ослепительную
витрину облепили уличные мальчишки - шоколадки были в тех блестящих золотых,
красных  и  зеленых обертках,  которые  едва  ли не  соблазнительней  самого
шоколада, а громадный белоснежный свадебный торт в витрине был недоступен  и
заманчив, как будто весь Северный полюс превратился в громадный лакомый кус.
Понятно, что  столь радужные  соблазны  не  могли  не  привлечь к  себе  всю
окрестную детвору  в  возрасте  до десяти,  а то и двенадцати  лет.  Но  эта
угловая  лавка не лишена была привлекательности и для  кое-кого постарше: от
витрины не отрывался молодой человек по крайней мере лет двадцати четырех от
роду. Лавка эта была и для него ослепительным чудом, но манили его не только
шоколадки, хотя, к слову сказать, их он тоже не прочь был бы отведать.
     Это  был рослый, крепкий  юноша  с рыжими волосами  и  решительным,  но
каким-то безучастным видом. Под мышкой он держал папку  с рисунками, которые
запродал  по  сходной  цене  издателям,  после  того как  дядя  (который был
адмиралом) лишил его наследства за сочувствие социализму, тогда как на самом
деле  он выступил  с  докладом против этой экономической  теории. Прозывался
юноша Джон Тэрнбул Энгус.
     Войдя наконец в  лавку, он направился к двери за стойкой, через которую
попал в своего рода  кафе-кондитерскую, и едва приподнял шляпу, здороваясь с
молоденькой  официанткой. Это  была смуглая, тонкая, расторопная  девушка  в
черном  платье, на лице  ее  играл  румянец,  а глаза  ярко блестели; выждав
сколько положено, она подошла к молодому человеку принять заказ.
     Заказ, по-видимому, не изменялся день ото дня.
     -  Прошу вас, дайте булочку за полпенса и чашку черного кофе,- деловито
попросил он. Но  не успела девушка отойти, как он добавил:  - И  еще я прошу
вашей руки.
     Смуглолицая красавица бросила на него высокомерный взгляд и сказала:
     - Не люблю таких шуток!
     Рыжеволосый юноша с неожиданной серьезностью посмотрел на нее.
     - Клянусь вам, я не  шучу,- сказал он,- это так же несомненно... так же
несомненно,  как вот эта булочка за полпенса. Это отнюдь не дешевле булочки:
за  это  надо расплачиваться.  Это  так же  вредно, как  булочка.  От  этого
пищеварение расстраивается.
     Смуглая  красавица  долго не  сводила  с него  темных глаз,  мучительно
силясь  его  понять. Наконец на ее лице мелькнуло какое-то подобие улыбки, и
она опустилась на стул.
     - Вам не  кажется,-  непринужденно  рассуждал  Энгус,-  что поедать эти
булочки, когда они стоят всего полпенса, поистине жестоко? Ведь они могли бы
дорасти до пенса. Я брошу эту варварскую забаву, как только мы поженимся.
     Девушка встала со стула и подошла к окну.  Видно было,  что она глубоко
задумалась, но не испытывала к юноше  никакой неприязни. А когда наконец она
решительно  обернулась,  то с  изумлением увидела, что Энгус  уже  опустошил
витрину  и раскладывает на  столе свою добычу. Тут  были и пирамиды конфет в
ярких  фантиках, и несколько блюд с бутербродами, и два графина, наполненных
теми таинственными напитками - портвейном и хересом,- которые  незаменимы  в
кондитерском  деле.  Старательно  разместив  все  это, он водрузил  в центре
белоснежный обливной торт, служивший главным украшением витрины.
     - Что это вы делаете? - спросила она.
     - То, что положено, дорогая Лаура...- начал он.
     -  Ах,  ради   Бога,  погодите  минутку!  -  воскликнула  она.-  И   не
разговаривайте со мной в таком тоне. Я спрашиваю, что это такое?
     - Торжественный ужин, мисс Хоун.
     -  А  это  что?  - спросила  она, нетерпеливо  указывая  на белоснежную
обсахаренную гору.
     - Свадебный торт, миссис Энгус.
     Девушка  подошла к столу, схватила торт и  отнесла на место, в витрину;
затем  вернулась и,  изящно опершись  локтями о стол,  взглянула на молодого
человека не без благосклонности, но с изрядной досадой.
     - Вы даже не даете мне подумать,- сказала она.
     -  Я не так глуп,- ответил  он.-  У  меня  свой понятия  о христианском
смирении.
     Она не сводила с него глаз, но, несмотря на улыбку, лицо ее становилось
все серьезнее.
     -  Мистер  Энгус,-  спокойно  произнесла  она,-  прежде  чем  вы  снова
приметесь за свои глупости, я должна вкратце рассказать вам о себе.
     -  Я  польщен,-  отвечал  Энгус  серьезно.- Но  уж если так, расскажите
заодно и обо мне тоже.
     - Да помолчите, выслушайте  меня,- сказала она.- Мне нечего стыдиться и
даже сожалеть  не  о чем. Но  что  вы  запоете, если  узнаете, что  со  мной
приключилась история,  которая  меня ничуть не  трогает, но преследует,  как
кошмар?
     -  Ну,  если на  то  пошло,- серьезно  ответил  он,- стало  быть,  надо
принести торт обратно.
     - Нет, вы сперва послушайте,- настаивала Лаура.- Начнем с того, что мой
отец держал гостиницу под  названием "Золотая рыбка" в Ладбери, а я работала
за стойкой бара.
     - А  я-то гадаю,- ввернул он,- отчего именно в этой кондитерской  царит
столь благочестивый, христианский дух*.
     * Рыба - священный знак в ранней христианской символике.
     - Ладбери - это  сонная, захолустная, поросшая бурьяном дыра в одном из
восточных графств, и "Золотую рыбку" посещали только заезжие коммивояжеры да
еще - самая неприятная публика, какую только можно вообразить, хотя вы этого
и вообразить не можете. Я говорю о мелких, ничтожных людишках, у которых еще
хватает денег, чтобы бездельничать да околачиваться  по  барам или играть на
скачках, причем все они одеты с  вызывающей бедностью, хотя последний бедняк
несравненно  достойнее их всех. Но даже эти  юные  шалопаи редко удостаивали
нас посещением, а те двое, что заходили чаще  прочих, были не  лучше, а хуже
остальных  завсегдатаев решительно  во  всех  отношениях. У  обоих  водились
деньги, и меня злил их вечно праздный вид и безвкусная манера одеваться.  Но
я все-таки  жалела  их:  мне почему-то  казалось, что они  пристрастились  к
нашему маленькому, почти никем не посещаемому бару оттого, что каждый из них
страдал физическим пороком -  из тех, над которыми любит насмехаться  всякая
деревенщина. Это были даже не пороки, а скорее  особенности. Один из них был
удивительно  мал  ростом, почти карлик,  во  всяком случае,  не выше  любого
жокея.  Впрочем, с  жокеем он  не имел  ничего общего: круглая  черноволосая
голова, аккуратно  подстриженная  бородка, блестящие, зоркие,  как у  птицы,
глаза; он позванивал деньгами в карманах, позвякивал массивной золотой цепью
от часов и всегда слишком старался одеваться, как джентльмен, чтобы сойти за
истого  джентльмена.  Меж  тем  глупцом этого шалопая  не  назовешь: он  был
редкостный мастак на всякие пустые  затеи,- например, то показывал ни с того
ни с  сего фокусы, то устраивал настоящий фейерверк  из  пятнадцати  спичек,
которые зажигались подряд одна  от  другой, то вырезал  из банана  танцующих
человечков. Прозывался он Изидор Смайс, и я, как сейчас,  вижу его маленькую
чернявую  физиономию: вот  он  подходит к  стойке  и мастерит из  пяти сигар
скачущего кенгуру.
     Второй  больше  молчал и был попроще, но почему-то беспокоил меня  куда
сильнее, чем бедный малютка Смайс. Рослый, сухопарый,  нос  с горбинкой -  я
даже назвала бы его красивым, хоть  он  и  смахивал на привидение, но он был
невообразимо косоглаз, ничего подобного я в жизни своей на видывала. Бывало,
как глянет, места себе не находишь, а уж куда он глядит, и вовсе не понятно.
Похоже на то,  что это уродство ожесточило беднягу,  и, в отличие от Смайса,
всегда готового выкинуть  какой-нибудь трюк, Джеймс Уэлкин  (так звали этого
косоглазого  малого)  только  потягивал  вино  в  нашем  баре  да  бродил  в
одиночестве  по  плоской, унылой  округе. Думается  мне,  Смайс тоже страдал
из-за  своего  маленького  роста, хотя держался молодцом.  И вот однажды они
удивили,  напугали и  глубоко  огорчили  меня:  оба  чуть ли не в  один день
попросили моей руки.
     Теперь-то я понимаю,  что  поступила  тогда довольно  глупо.  Но ведь в
конце концов эти пугала были в некотором роде моими  друзьями,  и я боялась,
как  бы они  не  догадались, что  я отказываю  им  из-за  их  отталкивающего
уродства.  И тогда для отвода глаз я сказала, что выйду только за  человека,
который  сам себе пробил дорогу в жизни. Такие уж у меня взгляды, сказала я,
не могу  жить на деньги, которые просто-напросто достались им по наследству.
Я сказала это с самыми благими намерениями,  а два  дня спустя  начались все
злоключения. Сперва  я  узнала, что  они отправились искать счастья, будто в
какой-то глупой детской сказке.
     И вот с  тех самых пор и по сей  день я не видела ни того, ни  другого.
Правда,  я  получила  два письма от малютки  Смайса  -  и  письма  эти  были
прелюбопытные.
     - А о втором вы что-нибудь слыхали? - спросил Энгус.
     - Нет, он мне  так  и  не  написал ни разу,- ответила  девушка,  слегка
поколебавшись.-  В первом  письме  Смайс  сообщил только,  что  отправился с
Уэлкином пешком в Лондон, но Уэлкин оказался отличным ходоком,  малыш  Смайс
никак  не  поспевал  за  ним  и  присел  отдохнуть у дороги.  По  счастливой
случайности, его подобрал бродячий цирк - и отчасти потому, что он был почти
карлик, отчасти  же потому, что он в самом деле был ловкий малый, ему вскоре
удалось  обратить  на  себя  внимание,  и  его взяли в "Аквариум" показывать
какие-то фокусы,  не упомню  уж, какие. Об этом он сообщил в первом  письме.
Второе оказалось еще удивительнее - я получила его на прошлой неделе.
     Известный нам юноша по фамилии Энгус допил кофе и поглядел на девушку с
кротким  терпением. А  она продолжала свой  рассказ, слегка  скривив  губы в
невеселой улыбке.
     -  Вы, наверное,  видели  на заборах  крикливую  рекламу: "Бессловесная
прислуга фирмы "Смайс"?  Если нет, то  вы, должно быть, единственный, кто ее
не видел. Право, в таких делах  я мало что смыслю,  но это какие-то заводные
машины,  которые  выполняют  любую  домашнюю  работу.  Ну,  сами  понимаете:
"Нажмите  кнопку  - и вот вам  Непьющий Дворецкий",  "Поверните рычажок  - и
перед  вами десять Благонравных  Горничных". Да вы наверняка видели рекламу.
Так вот, какими бы эти самые  машины ни были, но это золотое дно, и огребает
все шустрый  малютка,  которого я  знала  в Ладбери. Я,  конечно,  рада, что
бедняге так повезло, но вместе с тем  мне очень страшно: ведь в любую минуту
он может заявиться сюда и сказать, что пробил себе дорогу, и это будет сущая
правда.
     - А что же второй? - со спокойной настойчивостью повторил Энгус.
     Лаура Хоуп внезапно встала.
     - Друг мой,- сказала она,- Кажется,  вы  настоящий колдун и видите меня
насквозь. Что  ж, ваша  правда. Да, от второго я не  получила  ни  строчки и
представления не  имею, где он  и  что с ним.  Но его-то  я и боюсь. Он-то и
преследует меня. Он-то и сводит меня с ума. Мне даже кажется,  что уже свел:
он повсюду мерещится мне, хотя никак не может быть рядом, его голос слышится
мне, хотя он никак не может со мной разговаривать.
     -  Ну, милочка,- весело сказал молодой человек.-  Да будь это  хоть сам
Сатана, ему все равно крыть нечем, раз уж  вы рассказали о нем. С ума сходят
только  в  одиночку.  А  когда  именно  вам  померещился  или послышался наш
косоглазый приятель?
     - Я слышала  смех Джеймса Уэлкина так  же ясно, как слышу  сейчас вас,-
спокойно ответила девушка.-  Именно его, потому что рядом  никого не было. Я
стояла на углу, у дверей кондитерской, и могла видеть разом обе улицы. Я уже
позабыла, как он смеется, хотя  смех  у него не менее своеобразный,  чем его
косоглазие. Почти  год  я  не  вспоминала о нем.  И клянусь  всем святым: не
прошло и минуты, как я получила первое письмо от его соперника.
     - А удалось  вам вытянуть из  этого призрака хоть слово  или возглас? -
полюбопытствовал Энгус.
     Лаура содрогнулась, но совладала с собой и ответила спокойно:
     -  Да. Как только  я  дочитала  второе письмо  Изидора Смайса,  где  он
сообщал, что добился успеха, в  ту самую  минуту я  услыхала слова  Уэлкина:
"Все равно вы ему не достанетесь". Он произнес это так отчетливо, словно был
рядом, в комнате. Вот ужас! Наверное, я сошла с ума.
     -  Если бы вы в самом деле  сошли  с ума,-  сказал молодой человек,- вы
никогда не признали бы этого. Впрочем, в истории с  этой невидимой личностью
действительно есть нечто странное. Но одна голова - хорошо, а две - лучше, я
не говорю уже о прочих частях тела, дабы пощадить вашу скромность, и, право,
если  вы позволите мне,  человеку  верному и практичному,  опять принести из
витрины свадебный торт...
     Не успел он договорить, как с  улицы донесся металлический скрежет и  у
дверей  кондитерской   резко  затормозил  подлетевший  на  бешеной  скорости
крохотный автомобиль.  В тот же миг маленький человечек в блестящем цилиндре
уже стоял на пороге и в нетерпении переминался с ноги на ногу.
     До сих пор Энгус не  хотел портить  себе нервы и держался  беспечно, но
теперь ему не удалось скрыть волнения - он встал и шагнул из задней  комнаты
навстречу  незваному  гостю.  Одного  взгляда  оказалось  достаточно,  чтобы
оправдать худшие  подозрения влюбленного. Шикарная одежда и крохотный  рост,
задиристо  выставленная  вперед  бороденка,  умные,  живые  глаза,  холеные,
дрожащие от волнения руки,- конечно же, это был тот самый человек, о котором
только  что  говорила  девушка,- не  кто  иной,  как Изидор  Смайс,  некогда
мастеривший игрушки из банановой кожуры и  спичечных коробков, Изидор Смайс,
ныне наживавший миллионы на металлических непьющих  дворецких и благонравных
горничных. В  мгновение ока оба чутьем угадали ревность, обуревавшую каждого
из   них,  и   минуту   смотрели  друг  на  друга  с  той  особой   холодной
снисходительностью, которая ярче всего выражает самый дух соперничества.
     Мистер  Смайс,  однако, и словом  не обмолвился  об истинной причине их
вражды, а только произнес с горячностью:
     - Мисс Хоуп видела, что там прилеплено на витрине?
     - На витрине? - удивленно переспросил Энгус.
     - С  вами мы объяснимся  позже,  а  сейчас мне  недосуг,- резко  бросил
коротышка-миллионер.-  Здесь заварилась какая-то дурацкая каша, которую надо
расхлебать.
     Он ткнул полированной тростью в сторону витрины,  недавно  опустошенной
матримониальными приготовлениями мистера Энгуса, и тот с удивлением заметил,
что на  стекле со стороны улицы  приклеена длинная  полоса  бумаги,  которой
наверняка не было совсем недавно, когда он эту витрину созерцал. Он вышел на
улицу вслед за  уверенно шагавшим Смайсом и  увидел, что  к стеклу аккуратно
прилеплена полоса гербовой бумаги  в добрых полтора  ярда длиной,  а на  ней
размашистая надпись: "Если Вы выйдете за Смайса, ему не жить".
     -  Лаура,-  сказал  Энгус,   просунув  рыжую  голову  в  кондитерскую,-
успокойтесь, вы в здравом уме.
     - Сразу  видать  руку  этого  негодяя  Уэлкина,-  буркнул Смайс.- Я  не
встречался  с  ним вот уже  несколько  лет, но  он всячески мне докучает. За
последние  две  недели  он  пять раз  подбрасывал в  мою квартиру  письма  с
угрозами,  и я даже не могу выяснить, кто же их туда приносит, разве что сам
Уэлкин.  Швейцар  божится, что не видал никаких  подозрительных личностей, и
вот  теперь этот тип приклеивает  к витрине чуть ли не некролог, а вы сидите
себе здесь в кондитерской...
     -  Вот  именно,-  скромно   ввернул  Энгус.-  Мы  сидим  себе  здесь  в
кондитерской  и  преспокойно пьем чай. Что ж,  сэр,  я высоко  ценю  здравый
смысл,  с которым  вы  перешли  прямо к  сути  дела. Обо всем  остальном  мы
поговорим после. Этот тип не мог далеко уйти: когда я в последний раз глядел
на  витрину, а это было минут десять - пятнадцать назад, никакой  бумаги там
не было, смею заверить. Но  догнать его нам не удастся: мы  даже не знаем, в
какую  сторону  он  скрылся.  Послушайтесь  моего  совета, мистер  Смайс,  и
немедленно поручите это дело какому-нибудь  энергичному сыщику - лучше всего
частному. Я знаю одного толкового малого - на вашей машине  мы доедем до его
конторы  минут  за пять.  Его  фамилия  Фламбо, и хотя молодость  его прошла
несколько  бурно,  теперь  он  безупречно честен,  а  голова  у  него просто
золотая. Он живет на улице Лакнау-Мэншенс, в Хэмстеде.
     - Поразительное  совпадение,- сказал  маленький  человек, подняв черные
брови.-  Я живу  рядом, за  углом,  на  Гималайя-Мэншенс.  Вы не  откажетесь
поехать со мной? Я зайду к себе и соберу  эти дурацкие письма  от Уэлкина, а
вы тем временем сбегаете за вашим другом сыщиком.
     -  Это очень любезно  с вашей стороны,- вежливо  заметил Энгус.- Что ж,
чем скорее мы возьмемся за дело, тем лучше.
     В порыве необычайного великодушия  оба  вдруг  церемонно раскланялись и
вскочили в быстроходный  автомобильчик. Как  только Смайс включил скорость и
машина свернула за угол, Энгус с улыбкой взглянул на гигантский плакат фирмы
"Бессловесная прислуга Смайса" - там была изображена огромная железная кукла
без  головы, с  кастрюлей в руках, а пониже  красовалась надпись:  "Кухарка,
которая никогда не ворчит".
     - Я  сам  пользуюсь ими у  себя  дома,- сказал  чернобородый человечек,
усмехнувшись,- отчасти для рекламы, а отчасти и впрямь для удобства.  Верьте
слову, мои заводные куклы действительно растапливают камин и подают вино или
расписание  поездов  куда проворнее, чем  любой  слуга  из плоти и  крови, с
которым  мне приходилось иметь дело.  Нужно только  не  путать кнопки. Но не
скрою, у этой прислуги есть свои недостатки.
     - Да что вы? - сказал Энгус.- Разве они не все могут делать?
     - Нет, не все,-  ответил Смайс невозмутимо.- Они  не  могут  рассказать
мне, кто подбрасывает в мою квартиру эти письма.
     Его автомобиль, такой же маленький  и  быстрый,  как  он  сам, тоже был
собственным его изобретением наравне с  металлической  прислугой.  Даже если
этот человек был ловкач, который умел делать себе рекламу, все равно сам  он
свято  верил  в   свой  товар.  Ощущение  миниатюрности   и  стремительности
возрастало  по  мере  того,  как они мчались по  крутой,  застроенной белыми
домами улице, преодолевая  бесчисленные  повороты при мертвенном, но все еще
прозрачном   предвечернем   свете.  Вскоре   повороты  стали  еще   круче  и
головокружительней: они  возносились по спирали, как любят выражаться теперь
приверженцы  мистических  учений. И в  самом  деле, машина  очутилась  в той
возвышенной части Лондона, где улицы крутизной почти  не  уступают Эдинбургу
и,  пожалуй,  могут  даже соперничать с ним в красоте.  Уступ  вздымался над
уступом,  а  величественный  дом, куда они  направлялись,  высился над ними,
словно  египетская пирамида, позолоченная косыми  лучами  заката. Когда  они
свернули за угол  и  въехали на изогнутую  полумесяцем улицу, известную  под
названием Гималайя-Мэншенс, картина изменилась так  резко, словно перед ними
внезапно  распахнули широкое окно:  многоэтажная громада господствовала  над
Лондоном, а  там,  внизу,  как  морские волны,  горбились зеленые черепичные
крыши. Напротив  дома,  по другую  сторону  вымощенной гравием  и  изогнутой
полумесяцем дороги,  виднелся кустарник, больше похожий  на живую  изгородь,
чем  на  садовую ограду;  а  пониже  блестела  полоска воды -  что-то  вроде
искусственного   канала,  напоминавшего   оборонительный   ров  вокруг  этой
неприступной крепости.  Промчавшись по дуге, автомобиль миновал разносчика с
лотком,  торговавшего каштанами на углу, а подальше,  у  другого конца дуги,
Энгус смутно разглядел синеватый  силуэт  полисмена, прохаживавшегося взад и
вперед.  Кроме  них, на этой безлюдной  окраине  не было ни души;  но Энгусу
почему-то  показалось,  что люди эти олицетворяют  собой  безмятежную поэзию
Лондона. И у него появилось ощущение, будто они - герои какого-то рассказа.
     Автомобильчик подлетел к дому, и  тотчас из распахнувшейся дверцы пулей
вылетел  хозяин.  Первым делом  он опросил  рослого  швейцара  в  сверкающих
галунах и низенького дворника в жилетке, не искал ли  кто его  квартиру. Его
заверили,  что  здесь  не  было  ни  души  с тех пор,  как он расспрашивал в
последний раз; после этого вместе с несколько озадаченным Энгусом он ракетой
взлетел в лифте на самый верхний этаж.
     - Зайдите ненадолго,- сказал  запыхавшийся  Смайс.- Я хочу показать вам
письма Уэлкина. А потом бегите за угол и ведите своего приятеля.
     Он нажал в стене потайную кнопку, и дверь сама собой отворилась.
     За   дверью  оказалась   длинная,   просторная  передняя,  единственной
достопримечательностью  которой были  ряды  высоких  механических  болванов,
отдаленно напоминавших людей,- они стояли по обеим сторонам, словно манекены
в портняжной мастерской. Как и у манекенов, у  них не было  голов; как  и  у
манекенов,  у них были непомерно могучие  плечи и грудь колесом; но  если не
считать этого, в них  было не  больше человеческого, чем в любом  вокзальном
автомате высотой в человеческий рост.  Вместо рук  у них было по два больших
крюка,  чтоб  держать  подносы, а дабы  они отличались  друг  от  друга,  их
выкрасили  в гороховый, алый или черный  цвет;  во  всем остальном  это были
обыкновенные автоматы, на которые вообще долго смотреть не стоит, а в данном
случае и подавно: меж двумя рядами манекенов лежало нечто  поинтереснее всех
механизмов  в мире.  Там оказался  клочок белой бумаги, на котором  красными
чернилами было  что-то нацарапано,- хитроумный изобретатель вцепился в него,
едва отворилась дверь. Без единого слова он протянул листок Энгусу.  Красные
чернила еще не успели просохнуть. Записка гласила: "Если Вы  виделись  с ней
сегодня, я Вас убью".
     Наступило короткое молчание, потом Изидор Смайс тихо промолвил:
     - Хотите, я велю подать виски? Для меня это сейчас далеко не лишнее.
     - Спасибо, я предпочел бы поскорее подать сюда Фламбо,-  мрачно ответил
Энгус.- Сдается мне, что дело принимает серьезный оборот. Я сейчас же иду за
ним.
     - Ваша правда,- сказал Смайс с восхитительной беспечностью.- Ведите его
сюда.
     Затворяя за собой дверь, Энгус  увидел, как Смайс нажал кнопку; один из
механических истуканов  сдвинулся  с места  и заскользил по  желобу в  полу,
держа  в руках  поднос с графинчиком  и сифоном. Энгусу стало немного  не по
себе  при  мысли, что он оставляет маленького человечка  среди неживых слуг,
воскресающих, как только закрывается дверь.
     Шестью  ступеньками ниже  площадки, на  которой жил  Смайс,  дворник  в
жилете  возился  с каким-то  ведром.  Энгус задержался,  чтобы взять с  него
слово, посулив  щедрые чаевые,  что тот  с  места  не сойдет, пока Энгус  не
вернется  вместе  с сыщиком,  и  проследит  за  всяким незнакомцем,  который
поднимется  по  лестнице.  Потом  он  сбежал вниз,  приказав глядеть  в  оба
стоявшему у  подъезда швейцару, который сообщил ему, что в  доме нет черного
хода, а  это значительно  упрощает  дело.  Мало того:  он  поймал полисмена,
который прохаживался  тут же, и уговорил  его  последить за парадной дверью;
наконец  он  задержался еще на минуту, купил на пенни  каштанов  и спросил у
лоточника, сколько  времени  он  здесь пробудет. Сей  почтенный коммерсант в
пальто с  поднятым воротником сообщил,  что вскоре намерен уйти,  потому что
вот-вот повалит снег. В самом деле, становилось все темнее, все холоднее, но
Энгус пустил в ход свое красноречие и уломал продавца повременить немного.
     - Грейтесь у жаровни  с каштанами,- серьезно  сказал он.- Можете съесть
все,  что  у  вас  осталось, расходы за  мой счет.  Получите  соверен,  если
дождетесь меня, а  когда  я вернусь, скажете, не входил  ли кто-нибудь вон в
тот  дом, где стоит  швейцар,-  будь  то мужчина, женщина  или  ребенок, все
равно.
     С  этими  словами   он  заспешил  прочь,  бросив  последний  взгляд  на
осажденную крепость.
     -  Ну,  теперь его  квартира обложена  со всех сторон,- сказал он.-  Не
могут же все четверо оказаться сообщниками мистера Уэлкина.
     Улица Лакнау-Мэншенс лежала, так сказать, в предгорьях той гряды домов,
вершиной  которой можно  считать  Гималайя-Мэншенс. Частная  контора мистера
Фламбо  располагалась на первом этаже  и  во всех  отношениях  являла  собой
полную противоположность по-американски  механизированной  и по-гостиничному
роскошной  и неуютной  квартире владельца  "Бессловесной  прислуги".  Своего
приятеля Фламбо Энгус нашел в помещавшемся позади  приемной кабинете,  пышно
обставленном  в  стиле  рококо. Кабинет  украшали  сабли,  аркебузы,  всякие
восточные  диковины,  бутылки  с  итальянским  вином,  первобытные  глиняные
горшки,  пушистый  персидский  кот и  невзрачный, запылившийся  католический
священник, который в такой обстановке выглядел совсем уж нелепо.
     -  Это  мой  друг,  отец Браун,-  сказал Фламбо.-  Я  давно  хотел  вас
познакомить. Прекрасная  сегодня погода, только для  меня, южанина,  немного
холодновато.
     - Да,  похоже,  что в ближайшие  дни небо будет безоблачным,- отозвался
Энгус, присаживаясь на восточную, всю в лиловых полосах, оттоманку.
     - Нет.- тихо возразил священник,- с неба уже сыплет снег.
     И в самом деле, как  и предсказал  продавец каштанов,  за  потемневшими
окнами кружили первые хлопья.
     - Ну  ладно,- мрачно сказал Энгус,- я,  к  сожалению, пришел по делу, и
притом по очень скверному делу. Видите ли, Фламбо,  неподалеку от вас  живет
человек, которому позарез нужна ваша  помощь.  Его  все  время преследует  и
запугивает невидимый враг - негодяй, которого никто и в глаза не видел.
     Тут  Энгус подробно  изложил историю  Смайса и Уэлкина,  причем начал с
признания  Лауры,  а под  конец присовокупил  от  себя  рассказ о  смеющемся
привидении на углу  двух безлюдных  улиц  и  о  странных  словах,  отчетливо
прозвучавших  в пустой комнате. И чем дальше, тем с большим вниманием слушал
его Фламбо, а священник с безразличным видом сидел в стороне, словно его это
вовсе  не касалось. Когда  дело  дошло до записки,  приклеенной  к  витрине,
Фламбо встал, и от его широких плеч в комнате стало тесно.
     -  Думается  мне,-  сказал он,-  что  лучше вам досказать остальное  по
дороге. Пожалуй, нам не стоит терять времени.
     -  Прекрасно,- сказал  Энгус  и  тоже встал.-  Правда,  покамест  он  в
относительной безопасности.  За  единственным  входом  в  его убежище следят
четверо.
     Они вышли на улицу; священник семенил за ними, как послушная собачонка.
Он лишь сказал бодро, словно продолжал разговор:
     - Как много намело снега.
     Шагая  по  крутым  улицам, уже запорошенным  серебристым снежком, Энгус
закончил свой рассказ.  Когда  они  подошли  к изогнутой  полумесяцем улице,
застроенной   многоэтажными   домиками,   он   уже   успел   опросить  своих
наблюдателей. Продавец  каштанов - как до, так и после получения соверена  -
клялся всеми святыми,  что не спускал  глаз с двери,  но  никого  не  видел.
Полисмен высказался еще  определенней. Он заявил, что ему приходилось  иметь
дело  с разными жуликами - и в шелковых цилиндрах, и в грязных лохмотьях; он
стреляный воробей  и знает, что не  всякий подозрительный тип  подозрительно
выглядит; если бы кто-нибудь тут проходил, он заметил бы непременно: ведь он
глядел в оба,  но, видит Бог, никого здесь не было. А когда все трое подошли
к швейцару в золотых галунах, который все с той же улыбкой стоял у подъезда,
то услыхали самый решительный ответ.
     -  Мне дано право спросить  любого, что ему нужно в этом  доме, будь то
герцог   или  мусорщик,-  сказал  добродушный   великан,  сверкая   золотыми
галунами.- И клянусь, что с тех пор, как этот джентльмен ушел, спросить было
решительно некого.
     Тут скромнейший отец Браун,  который  стоял позади, застенчиво  потупив
взгляд, отважился спросить с кротостью:
     -  Стало быть, никто не проходил по этой лестнице с тех пор, как  пошел
снег? Он начал падать, когда все мы сидели у Фламбо.
     -  Никто не входил и  не  выходил, сэр,  будьте благонадежны,- уверенно
отвечал швейцар, сияя снисходительной улыбкой.
     -  В  таком  случае любопытно  бы знать:  а вот  это откуда?  - спросил
священник, глядя на землю тусклыми рыбьими глазами.
     Все проследили за его взглядом, и  Фламбо крепко  выругался, размахивая
руками,  как  истый  француз.  Видно было  совершенно  отчетливо:  по  самой
середине ступенек, охраняемых здоровенным швейцаром в золотых галунах, прямо
меж его важно расставленных ног, тянулись по белому  снегу  грязновато-серые
отпечатки следов.
     - Вот черт! - вырвалось у Энгуса.- Невидимка!
     Не  вымолвив  больше  ни  слова, он  повернулся и  припустил  вверх  по
ступенькам,  и  Фламбо  следом  за  ним;  а  отец  Браун  остался  внизу, на
заснеженной улице. Он стоял,  озираясь по  сторонам, как будто  ответ на его
вопрос уже не представлял для него решительно никакого интереса.
     Фламбо  хотел было сгоряча  высадить  дверь  могучим  свои  плечом,  но
шотландец Энгус с присущим  ему благоразумием  обшарил  стену  подле  двери,
нащупал потайную кнопку, и дверь медленно отворилась.
     Перед  ними  была,  казалось,  та  же  прихожая,  с  теми  же шеренгами
манекенов,  с  той  только разницей, что в  ней стало темнее,  хотя  кое-где
мерцали запоздалые блики  заката; некоторые из безголовых манекенов зачем-то
были сдвинуты с места и тускло  отсвечивали в сумерках.  В полумраке яркость
их красных и  золотых торсов  как-то скрадывалась,  и темноватые силуэты еще
более походили на человеческие.  А посреди них, на том  самом месте, где еще
недавно  валялся  исписанный  красными чернилами  клочок  бумаги,  виднелось
что-то очень похожее на красные чернила, пролитые из пузырька. Но то были не
чернила.
     Проявив  чисто  французское сочетание быстроты и  практичности,  Фламбо
произнес  одно  лишь  слово:  "Убийство!"   -  ворвался  в  квартиру  и   за
какие-нибудь пять  минут  обшарил все углы и чуланы. Но  если  у  него  была
надежда найти  труп,  он  ошибался.  Изидора Смайса в квартире  не было - ни
живого, ни мертвого. Перевернув все вверх дном, Энгус и Фламбо снова сошлись
вместе и ошалело уставились друг на друга, утирая пот.
     - Друг  мой,- сказал Фламбо, переходя от волнения на французский,- этот
убийца  не только сам невидимка,  он еще ухитрился превратить в  невидимку и
убитого.
     Энгус  оглядел  полутемную  переднюю,   заставленную  манекенами,  и  в
каком-то  кельтском уголке  его шотландской души шевельнулся  ужас.  Один из
огромных манекенов  стоял  прямо  над  кровавым  пятном,- быть  может, Смайс
подозвал  его  за  мгновение  до  того,  как упал  мертвым.  Железный  крюк,
торчавший из высокого плеча и заменявший руку, был слегка приподнят, и Энгус
вдруг  с ужасом  представил себе, как бедный Смайс погибает от  удара своего
собственного стального детища.  Бунт  вещей - машины убивают своего хозяина.
Но даже если так, куда они его дели?
     "Сожрали?" - мелькнула у  него кошмарная мысль, и  ему на секунду стало
дурно, когда он  подумал о растерзанных останках,  перемолотых и поглощенных
этими безголовыми механизмами.
     Нечеловеческим усилием Энгус заставил себя успокоиться.
     -  Ну  вот,-  обратился  он  к  Фламбо,- бедняга растаял,  как облачко,
осталась только красная лужа на полу. Это, право же, сверхъестественно.
     -  Остается  только   одно,-   сказал  Фламбо,-  естественно  это   или
сверхъестественно, а я должен пойти вниз и поговорить со своим другом.
     Они спустились по лестнице, миновали дворника с ведром, который еще раз
клятвенно заверил, что мимо него  не проходил ни один  незнакомец; швейцар у
подъезда и вертевшийся тут же лоточник еще раз побожились, что не спускали с
этого подъезда глаз. Но когда Энгус стал искать четвертого стража и не нашел
его, он спросил с некоторым беспокойством:
     - А где же полисмен?
     - Простите великодушно,- сказал отец Браун,- это моя вина. Только что я
попросил его спуститься вниз  по  улице  и  кое-что  выяснить:  мне пришла в
голову некая мысль.
     -  Ладно, только пускай  он скорей  возвращается,- резко сказал Энгус.-
Там, наверху, не  только убили,  но и бесследно уничтожили этого несчастного
человека.
     - Каким образом? - осведомился священник.
     - Достопочтимый отец,-  сказал Фламбо, помолчав  немного,-  провалиться
мне на месте, но  я убежден, что это скорей  по вашему  ведомству, нежели по
моему. Ни один друг или враг в этот дом не входил, а Смайс исчез, словно его
похитил  нечистый. И если тут обошлось без вмешательства  сверхъестественных
сил...
     Их  разговор был прерван  поразительным  событием: из-за  угла вынырнул
рослый полисмен в голубой форме. Он подбежал прямо к отцу Брауну.
     - Вы правы, сэр,- произнес он сдавленным  голосом.- Труп мистера Смайса
только что нашли в канале, возле дороги.
     Энгус спросил, в ужасе схватившись за голову:
     - Он что - побежал туда и утопился?
     - Готов поклясться, что он  не выходил из дома,- сказал полисмен,- и уж
во всяком случае он не утопился, а умер от удара ножом в сердце.
     - Но  ведь вы  стояли  здесь  и  за это время в дом никто не  входил? -
сурово спросил Фламбо.
     - Давайте спустимся к каналу,- предложил священник.
     Когда они дошли до поворота, он вдруг воскликнул:
     - Какую же я сделал  глупость! Совершенно позабыл задать полисмену один
важный вопрос. Любопытно знать: нашли они светло-коричневый мешок или нет?
     - Какой еще светло-коричневый мешок? - изумился Энгус.
     - Если окажется, что мешок  иного цвета, все придется начать  сызнова,-
сказал  отец Браун,-  но  если  мешок светло-коричневый... что ж, тогда делу
конец.
     -  Рад это слышать,- не скрывая иронии,  буркнул Энгус.-  А я-то думал,
дело еще и не начиналось.
     -  Вы должны рассказать  нам  все,- со странным ребяческим простодушием
произнес Фламбо.
     Невольно ускоряя шаги, они шли  вниз  по  длинной  дугообразной  улице.
Впереди быстро шагал отец Браун, храня гробовое молчание.
     Наконец он сказал с почти трогательной застенчивостью:
     - Боюсь, все это покажется вам слишком прозаическим. Мы всегда начинаем
с абстрактных умозаключений, а в этой истории можно исходить только из них.
     Вы,  наверно,  замечали,  что люди никогда  не отвечают  именно на  тот
вопрос, который им задают? Они отвечают на тот вопрос, который услышали  или
ожидают услышать.  Предположим,  одна  леди гостит  в  усадьбе  у  другой  и
спрашивает:  "Кто-нибудь сейчас живет здесь?"  На  это  хозяйка  никогда  не
ответит: "Да, конечно,- дворецкий, три лакея, горничная,- ну и  все  прочее,
хотя  горничная может хлопотать тут же в комнате,  а дворецкий  стоять за ее
креслом.  Она ответит: "Нет, никто",  имея  в  виду  тех,  кто  мог  бы  вас
интересовать. Зато если  врач  во время эпидемии  спросит  ее: "Кто живет  в
вашем  доме?"  -  она  не забудет  ни  дворецкого,  ни  горничную,  ни  всех
остальных.  Так  уж люди разговаривают: вам  никогда не ответят на вопрос по
существу,  даже  если отвечают  сущую  правду. Эти  четверо честнейших людей
утверждали,  что ни  один человек не входил в  дом; но они вовсе  не имели в
виду, что туда и в самом деле не входил ни один человек. Они  хотели сказать
-  ни один из тех, кто, по их мнению, мог бы вас заинтересовать. А между тем
человек и вошел в дом, и вышел, но они его не заметили.
     - Так что же он, невидимка? - спросил Энгус, приподняв рыжие брови.
     - Да, психологически он ухитрился стать невидимкой,- сказал отец Браун.
     Через несколько минут он продолжал все тем же бесстрастным тоном, будто
размышляя вслух:
     -  Разумеется,  вы  никогда не  заподозрите  такого человека,  пока  не
задумаетесь о нем всерьез. На это он  и рассчитывает.  Но меня натолкнули на
мысль о нем две-три мелкие подробности в рассказе мистера Энгуса. Во-первых,
Уэлкин  умел  без устали  ходить пешком.  А  во-вторых -  эта  длинная лента
гербовой бумага  на стекле витрины. Но самое главное - два обстоятельства, о
которых упоминала девушка,- невозможно  допустить,  чтобы в  них заключалась
правда.  Не  сердитесь,-   поспешно  добавил  он,  заметив,   что  шотландец
укоризненно  покачал головой,-  она-то была уверена, что говорит  правду. Но
никто не может  оставаться  на улице в одиночестве  за секунду  до получения
письма.  Никто не  может  оставаться  на улице  в полном  одиночестве, когда
начинает читать  только что  полученное  письмо. Кто-то, несомненно,  должен
стоять рядом, просто он психологически ухитрился стать невидимкой.
     - А почему кто-то непременно должен был стоять рядом? -спросил Энгус.
     - Так ведь не почтовый же голубь  принес ей это  письмo! - ответил отец
Браун.
     - Уж не хотите ли вы сказать,- решительно вмешался Фламбо,-  что Уэлкин
приносил девушке письма своего соперника?
     -  Да,-  сказал  священник,-  Уэлкин  приносил  девушке  письма  своего
соперника. Обязан был приносить.
     -  Ну,  с меня  довольно!  -  взорвался Фламбо.- Кто этот тип? Каков он
собой? Как одеваются эти психологические невидимки?
     - Он одет очень красиво, в красное и голубое с золотом,- быстро и точно
отвечал священник.- И в этом ярком, даже кричащем костюме он заявляется сюда
на глазах у четырех человек, хладнокровно убивает  Смайса и вновь выходит на
улицу, неся в руках труп...
     - Отец Браун! - вскричал  Энгус, остановившись  как  вкопанный.- Кто из
нас сошел с ума - вы или я?
     - Нет,  вы не  сошли  с ума,- сказал отец Браун.- Просто вы  не слишком
наблюдательны. Вы не заметили, например, такого человека, как этот.
     Он быстро сделал три шага вперед и положил руку  на плечо обыкновенного
почтальона, который прошмыгнул мимо них в тени деревьев.
     - Почему-то никто никогда не замечает почтальонов,-  задумчиво произнес
он.- А ведь их обуревают те же страсти, что и всех остальных  людей, а кроме
того,  они носят  почту  в  просторных  мешках,  где  легко  поместится труп
карлика.
     Вместо  того чтобы просто  обернуться,  почтальон отпрянул в  сторону и
налетел на садовую  изгородь. Это был  сухопарый светлобородый мужчина самой
заурядной наружности, но,  когда  он повернул к  ним  испуганное лицо,  всех
троих поразило его чудовищное косоглазие.
     Фламбо вернулся к своим саблям, пурпурным коврам и персидскому коту - у
него  были дела.  Джон  Тэрнбул Энгус вернулся в кондитерскую к  девушке,  с
которой этот  беспечный молодой человек ухитрился недурно  проводить время А
отец Браун  долгое часы бродил под звездами по заснеженным  крутым улицам  с
убийцей, но о чем они говорили -этого никто никогда не узнает.



     Оливково-серебристые  сумерки сменялись  ненастной  тьмой,  когда  отец
Браун, укутавшись в серый шотландский плед, дошел до конца серой шотландской
долины  и  увидел причудливый замок. Обиталище графов  Гленгайл срезало край
лощины или ущелья, образуя тупик, похожий  на край света.  Как многие замки,
воплотившие вкус французов или шотландцев, он был увенчан зелеными крышами и
шпилями, напоминавшими англичанину об остроконечных колпаках ведьм; сосновые
же  леса  казались рядом  с  ним черными,  как  стаи воронов,  летавших  над
башнями. Однако не  только пейзаж  внушал ощущение призрачной,  словно  сон,
чертовщины,- это место и  впрямь  окутали  тучи гордыни,  безумия  и скорби,
которые душат знатных сынов Шотландии чаще, чем прочих людей. Ведь в крови у
шотландца двойная доза яда, называемого наследственностью,- он верит в  свою
родовитость, как аристократ, и в  предопределенность посмертной участи,  как
кальвинист.
     Священник с трудом вырвался на сутки из Глазго, где был по делу,  чтобы
повидать   друга   своего  Фламбо,   сыщика-любителя,   который   вместе   с
сыщиком-профессионалом расследовал в Гленгайле обстоятельства жизни и смерти
последнего  из владельцев замка.  Таинственным графом кончался род, сумевший
выделиться   отвагой,  жестокостью  и   сумасбродством  даже  среди  мрачной
шотландской знати XVI века. Никто  не  забрел дальше, чем Гленгайлы,  в  тот
лабиринт  честолюбия,  в  те анфилады  лжи,  которые  возвели вокруг  Марии,
королевы шотландцев.
     Причину и плод их стараний хорошо выражал стишок, сложенный в округе:
     Копит, копит смолоду
     Наш помещик золото.
     За  много  веков  в замке не было  ни  одного  достойного  графа. Когда
наступила викторианская эра, казалось,  что странности их  исчерпаны. Однако
последний в роду поддержал семейную традицию,  сделав единственное, что  ему
осталось: он исчез.  Не уехал, а именно  исчез, ибо,  судя  по  всему, был в
замке. Но хотя  имя значилось в церковных книгах и  в книге пэров, никто  на
свете не видел его самого.
     Если кто его  и видел, то лишь угрюмый слуга,  соединявший  обязанности
садовника  и кучера. Слуга  этот был таким  глухим, что деловые люди считали
его немым, а  люди вдумчивые  - слабоумным.  Бессловесный рыжий крестьянин с
упрямым подбородком и  ярко-черными глазами звался Израэлем Гау и, казалось,
жил один в  пустынном поместье. Но рвение, с  которым он копал  картошку,  и
точность,  с какою он скрывался в кухне, наводили на мысль  о  том,  что  он
служит хозяину. Если  нужны  были другие доказательства, всякий мог  считать
ими то,  что  на  все вопросы слуга  отвечал: "Нету дома". Однажды  в  замок
позвали мэра и пастора (Гленгайлы принадлежали к пресвитерианской церкви), и
те обнаружили,  что садовник, кучер  и  повар  стал еще и  душеприказчиком и
заколотил в гроб своего высокородного хозяина.
     Что было немедленно  вслед  за этим, никто  толком не  знал,  ибо никто
узнать не пытался,  пока  на север,  дня через два-три, не прибыл Фламбо.  К
этому  времени  тело графа Гленгайла (если  то было  его тело) покоилось  на
маленьком кладбище, у вершины холма.
     Когда  отец Браун  прошел сумрачным  садом  в  самую тень  замка,  тучи
сгустились   и   в  воздухе  пахло  грозой.   На   фоне   последней  полоски
золотисто-зеленого  неба  он  увидел черный  силуэт - человека в цилиндре, с
большой лопатой на  плече. Такое нелепое  сочетание напоминало о могильщике;
но отец Браун припомнил глухого слугу, копающего картошку, и не удивился. Он
неплохо знал шотландских крестьян; он  знал,  что по своей респектабельности
они способны надеть сюртук  и шляпу для официальных гостей; он знал,  что по
своей бережливости они  не  потеряют даром и  часа. Даже  то, как пристально
глядел  слуга  на  проходящего  священника,  прекрасно  увязывалось   с   их
недоверчивостью и обостренным чувством долга.
     Парадную дверь открыл сам Фламбо, рядом  с которым стоял высокий  седой
человек, инспектор Крэвен  из Скотланд-Ярда. В зале почти не было мебели, но
с темных холстов из-под темных париков насмешливо глядели бледные и коварные
Гленгайлы.
     Проследовав в комнаты, отец Браун увидел, что официальные лица сидят за
дубовым столом. Тот конец, где они трудились, был всплошную покрыт бумагами,
сигарами и  бутылками виски;  дальше, во всю  длину,  на  равном расстоянии,
красовались исключительно странные  предметы: кучка осколков, кучка какой-то
темной пыли, деревянная палка и что-то еще.
     - У  вас тут прямо геологический музей,- сказал  отец Бpayн, усаживаясь
на свое место.
     - Не столько геологический, сколько психологический,- отвечал Фламбо.
     - Ради Бога,- воскликнул сыщик,- не надо этих длинных слов!
     -  Вы  не  жалуете психологию? - удивился  Фламбо.-  Напрасно.  Она нам
понадобится.
     - Не совсем  понимаю,- сказал инспектор. - О лорде Гленгайле,- объяснил
француз,- мы знаем только одно: он был маньяк.
     Мимо окна, черным силуэтом на лиловых тучах, прошел человек с лопатой и
в цилиндре. Отец Браун рассеянно поглядел на него и сказал:
     - Конечно, он был со странностями, иначе он не похоронил бы себя заживо
и не велел бы похоронить так быстро после смерти. Однако почему вам кажется,
что он сумасшедший?
     - Послушайте, что нашел в этом доме мистер Крэвен,- ответил Фламбо.
     - Надо бы мне свечу,- сказал Крэвен.- Темнеет, трудно читать.
     -  А  свечек  вы не  нашли?  -  улыбнулся отец Браун.  Фламбо  серьезно
посмотрел на своего друга.
     - Как  ни странно,- сказал он,- здесь двадцать пять свечей  и ни одного
подсвечника.
     Темнело быстро, и быстро поднимался ветер. Священник встал и направился
вдоль стола туда, где лежали свечи.  Проходя, он наклонился к бурой пыли - и
сильно чихнул.
     - Да это нюхательный табак! - воскликнул он.
     Потом  он  взял свечу,  бережно зажег ее, вернулся  и вставил в бутылку
из-под  виски. Пламя  затрепетало на сквозняке,  как  флажок.  На много миль
кругом шумели черные сосны, словно море било о скалу замка.
     -  Читаю опись,- серьезно сказал Крэвен  и взял одну из бумаг.-  Поясню
вначале,  что  почти все комнаты были заброшены,  кто-то жил  только в двух.
Обитатель этот,  несомненно, не слуга по фамилии  Гау. В  этих  комнатах  мы
нашли странные веши, а именно:
     1. Довольно  много драгоценных камней,  главным образом -  бриллиантов,
без  какой бы  то  ни  было  оправы.  Неудивительно, что  у Гленгайлов  были
драгоценности; но камни обычно оправляют в золото или серебро.  В этой семье
их, по-видимому, носили в карманах, как мелочь.
     2. Много нюхательного  табака - не в табакерках и даже не в мешочках, а
прямо на столе, на рояле и на буфете, словно хозяину было лень сунуть руку в
карман или поднять крышку.
     3.   Маленькие  кучки  железных  пружинок  и  колесиков,  словно  здесь
разобрали несколько механических игрушек.
     4. Восковые  свечи, которые приходится вставлять в  бутылки, потому что
вставлять их не во что.
     Прошу вас, обратите внимание на то, что ничего подобного мы не ожидали.
Основная загадка была нам известна.  Мы знали,  что с покойным графом не все
ладно, и  явились, чтобы  установить, жил ли  он здесь,  и  умер ли,  и  как
связано со всем этим рыжее пугало, похоронившее его. Предположим самое дикое
и театральное.  Быть может, слуга  убил его,  или он вообще жив, или слуга -
это  он, а настоящий Гау - в  могиле. Вообразим любой наворот событий в духе
Уилки  Коллинза,  и мы  все  равно  не сможем  объяснить, почему свечи - без
подсвечников и  почему старый аристократ брал понюшку прямо с рояля. Словом,
суть  дела  представить себе  можно; детали нельзя. Человеческому уму не под
силу связать табак, бриллианты, свечи и разобранный механизм.
     - Почему же? - сказал  священник.- Извините,  я свяжу их. Граф Гленгайл
помешался  на  французской  революции.  Он  был  предан  монархии и  пытался
восстановить  в  своем  замке быт последних  Бурбонов. В  восемнадцатом веке
нюхали табак, освещали комнаты свечами. Людовик Шестнадцатый любил мастерить
механизмы, бриллианты предназначались для ожерелья королевы.
     Крэвен и Фламбо уставились на него круглыми глазами.
     - Поразительно! - вскричал француз.- Неужели так оно и есть?
     - Конечно, нет,- отвечал отец  Браун.-  Я просто показал вам, что можно
связать воедино табак,  бриллианты,  свечи и разобранный  механизм. На самом
деле все сложнее.
     Он замолчал и прислушался к громкому шуму сосен; потом произнес:
     - Граф Гленгайл  жил  двойной жизнью, он был вором. Свечи он вставлял в
потайной фонарь,  табак швырял в глаза тем,  кто  его застанет,-  вы знаете,
французские  воры швыряют перец. А главная улика - алмазы  и  колесики. Ведь
только ими можно вырезать стекло.
     Обломанная ветка сосны тяжко ударилась о  стекло за  их спинами, словно
изображая вора в зловещем фарсе, но  никто на  нее не глядел. Все глядели на
священника.
     - Бриллианты и колесики,-  медленно  проговорил Крэвен.- Из-за них вы и
пришли к такому объяснению?
     -  Я  к нему  не пришел,- мягко ответил священник,-  но вы сказали, что
никак  нельзя объединить вот  эти вещи.  На самом деле, конечно, все гораздо
проще. Гленгайл нашел клад на своей земле - драгоценные камни. Колесиками он
шлифовал  их или  гранил,  не знаю. Ему  приходилось работать  быстро, и  он
пригласил  себе  в подмогу здешних  пастухов. Табак  -  единственная роскошь
бедного шотландца, больше  его ничем  не подкупишь. Подсвечники  им были  не
нужны, они  держали  свечи в руке, когда искали в переходах, под замком, нет
ли там еще камней.
     - И  это все?  - не сразу спросил Фламбо.- Это и есть  простая, скучная
истина?
     - О, нет! - отвечал отец Браун.
     Ветер взвыл на прощание в  дальнем бору,  словно насмехаясь над ними, и
замолк. Отец Браун продолжал задумчиво и спокойно:
     - Я говорю  все  это лишь потому,  что  вы считаете невозможным связать
табак с бриллиантами или свечи с колесиками. Десять ложных учений подойдут к
миру;  десять  ложных  теорий  подойдут к тайне  замка,  но  нам нужно одно,
истинное объяснение. Нет ли там чего-нибудь еще?
     Крэвен засмеялся, Фламбо улыбнулся, встал и пошел вдоль стола.
     - Пункты пять, шесть и семь,- сказал он,- совершенно  бессмысленны. Вот
стержни  от карандашей.  Вот бамбуковая палка  с  раздвоенным концом.  Может
быть,  ими  и  совершили  преступление  -  но  какое?  Преступления  нет.  И
загадочных предметов  больше нет, кроме молитвенника  и нескольких миниатюр,
которые  хранятся здесь  со средних  веков,-  по-видимому, фамильная спесь у
графов сильнее пуританства.  Мы приобщили эти вещи к делу  лишь  потому, что
они как-то странно попорчены.
     Буря  за  окном пригнала к замку валы темных  туч, и  в длинной комнате
было совсем  темно,  когда отец Браун взял в руки молитвенник. Тьма  еще  не
ушла, когда он заговорил, но голос его изменился.
     -  Мистер Крэвен,-  сказал он  так  звонко, словно помолодел  на десять
лет,- вы ведь имеете право осмотреть могилу? Поспешим, надо скорей разгадать
это страшное дело. Я бы сейчас и пошел на вашем месте!
     - Почему? - удивленно спросил сыщик.
     - Потому  что оно серьезней, чем я думал,- ответил  священник.- Табак и
камни могут быть здесь по сотне  причин. Но этому есть  только одна причина.
Смотрите,  молитвенник  и   миниатюры  не  портили,  как  мог  бы  испортить
пуританин. Из них осторожно вынули слово "Бог" и сияние над головой Младенца
Христа. Так что берите свою бумагу и идем осмотрим могилу. Вскроем гроб.
     - О чем вы говорите? - спросил инспектор.
     - Я говорю о том,- отвечал священник, перекрывая голосом рев бури,- что
сам Сатана, быть может, сидит сейчас на башне замка и ревет, как сто слонов.
Мы столкнулись с черной магией.
     - Черная  магия,- тихо повторил Фламбо,  слишком образованный, чтобы  в
нее не верить.- А что же тогда означает все остальное?
     - Какую-нибудь мерзость,- нетерпеливо отвечал Браун.- Откуда мне знать?
Может  быть, табак и  бамбук нужны для  какой-то пытки.  Может быть, безумцы
едят  воск  и  стальные  колесики. Может  быть, из  графита  делают  гнусный
наркотик. Проще всего решить загадку там, на кладбище.
     Собеседники едва ли  поняли его, но  послушались  и шли,  пока вечерний
ветер не ударил им в лицо.  Однако слушались и шли они, как автоматы. Крэвен
держал  в  правой  руке  топорик,  а левой  рукой ощупывал  в кармане нужную
бумагу. Фламбо схватил по пути заступ. Отец Браун  взял маленькую  книгу, из
которой вынули имя Божье.
     На кладбище вела извилистая короткая тропинка; однако в такой ветер она
казалась крутой и длинной. Путников встречали все новые сосны, клонившиеся в
одну  и  ту  же  сторону,  и  поклон  их казался  бессмысленным, словно  это
происходило   на   необитаемой   планете.    Серовато-синий   лес   оглашала
пронзительная  песнь  ветра, исполненная  языческой  печали.  В шуме  ветвей
слышались  стоны   погибших   божеств,  которые  давно  заблудились  в  этом
бессмысленном лесу и никак не найдут пути на небо.
     -  Понимаете,-  тихо,  но  спокойно  сказал  отец  Браун,- шотландцы до
Шотландии  были  занятными людьми. Собственно, они и сейчас занятны.  Но  до
начала истории они, наверное, и впрямь поклонялись бесам. Потому,- незлобиво
прибавил он,- они приняли так быстро пуританскую теологию.
     - Друг мой,- воскликнул Фламбо, гневно обернувшись к нему,- что за чушь
вы городите?
     -  Друг мой,- все  так  же серьезно отвечал  отец Браун,-  у  настоящих
религий есть одна непременная черта: вещественность, весомость. Сами видите,
бесопоклонство - настоящая религия.
     Они взобрались на растрепанную макушку  холма,  одну из немногих лужаек
среди  ревущего  леса.  Проволока на  деревянных  кольях  пела  под  ветром,
оповещая  пришельцев о том, где проходит  граница кладбища. Инспектор Крэвен
быстро  подбежал  к могиле; Фламбо вонзил  в землю заступ и  оперся на него,
хотя ветер качал и  тряс обоих сыщиков, как сотрясал он проволоку и сосны. В
ногах могилы рос серебряно-сизый репейник. Когда ветер срывал с него колючий
шарик, Крэвен отскакивал, словно то была пуля.
     Фламбо вонзил заступ в свистящую траву и дальше, в мокрую землю.  Потом
остановился, облокотясь на него, как на посох.
     - Ну,  что  же вы? - мягко  сказал священник.- Мы хотим  узнать истину.
Чего вы боитесь?
     -  Я боюсь  ее  узнать,-  ответил  Фламбо.  Лондонский  сыщик  произнес
высоким, надсадным голосом, который ему самому казался бодрым:
     - Нет, почему он так прятался? Что за пакость? Может, он прокаженный?
     - Думаю, что-нибудь похуже,- сказал Фламбо.
     - Что же хуже проказы? - спросил сыщик.
     - Представить себе не могу,- ответил Фламбо.
     Ветер  унес тяжелые серые тучи, обложившие  холмы, словно дым, и открыл
взору серые долины, освещенные  слабым звездным светом, когда Фламбо обнажил
наконец крышку грубого гроба и пообчистил ее от земли.
     Крэвен шагнул вперед, держа топорик, коснулся репейника и вздрогнул. Но
он  не отступил  и трудился с такой же  силой, как  Фламбо, пока  не  сорвал
крышку и не сказал:
     - Да, это человек,- словно ожидал чего-то иного.
     - У него все в порядке? - нервным голосом спросил Фламбо.
     - Вроде бы да,- хрипло ответил сыщик.- Нет, постойте...
     Тяжкое тело Фламбо грузно содрогнулось.
     - Ну, что  с ним  может  быть?  - вскричал он.- Что с  нами такое?  Что
творится с людьми на этих холодных холмах? Наверное, это потому, что все тут
темное и  все как-то  глупо повторяется. Леса и древний ужас  перед  тайной,
словно сон атеиста... Сосны, и снова сосны, и миллионы сосен...
     - О, Господи! - крикнул Крэвен.- У него нет головы. Фламбо не двинулся,
но священник впервые шагнул к могиле.
     - Нет головы! - повторил он.- Нет  головы? - словно  он  думал, что нет
чего-то другого.
     Полубезумные  образы  пронеслись в  сознании собравшихся. У  Гленганлов
родился безголовый  младенец; безголовый юноша прячется в  замке; безголовый
старик  бродит по  древним залам или по пышному парку. Но даже теперь они не
принимали разгадки, ибо  в ней не было смысла, и стояли, внимая гулу лесов и
воплю небес, словно  истуканы  или загнанные звери.  Мыслить  они  не могли;
мысль была для них велика, и они ее упустили.
     - У этой могилы,- сказал отец Браун,- стоят три безголовых человека.
     Бледный  сыщик  из  Лондона открыл  было рот и  не закрыл  его,  словно
деревенский дурачок.  Воющий ветер терзал небо. Сыщик  взглянул  на топорик,
его не узнавая, и уронил на землю.
     - Отец,-  сказал Фламбо каким-то детским, горестным  голосом,- что  нам
теперь делать?
     Друг его ответил так быстро, словно выстрелил из ружья.
     - Спать! - крикнул он.- Спать. Мы пришли к концу всех дорог. Вы знаете,
что такое сон? Вы знаете, что спящий доверяется Богу? Сон - таинство, ибо он
питает  нас  и  выражает нашу веру.  А  нам  сейчас  нужно таинство, хотя бы
естественное. На нас свалилось то, что нечасто сваливается на человека; быть
может, самое худшее, что может на него свалиться.
     Крэвен разжал сомкнувшиеся губы и спросил:
     - Что вы имеете в виду?
     Священник повернулся к замку и сказал:
     - Мы нашли истину, и в истине нет смысла.
     А  потом  пошел по дорожке  тем  беззаботным  шагом, каким  ходил очень
редко, и, придя в замок, кинулся в сон с простотою пса.
     Несмотря на славословие  сну, встал он раньше всех, кроме бессловесного
садовника, и сыщики  застали его в  огороде, где  он курил трубку и смотрел,
как трудится над грядками этот загадочный субъект. Под утро  гроза сменилась
ливнем,  и   день  выдался  прохладный.  По-видимому,  садовник  только  что
беседовал с пастырем, но, завидев сыщиков, угрюмо  воткнул  лопату в  землю,
проворчал  что-то  про завтрак и  скрылся  в кухне, прошествовав  мимо рядов
капусты.
     -  Почтенный человек,-  сказал отец Браун.- Прекрасно  растит картошку.
Однако,- беспристрастно  и милостиво прибавил он,- и у него есть недостатки,
у  кого  их  нет? Эта грядка не  совсем прямая. Вот, смотрите.- И  он тронул
землю ногой.- Какая странная картошка...
     - А  что  в  ней такого?  - спросил  Крэвен,  которого забавляло  новое
увлечение низкорослого клирика.
     - Я  отметил ее потому,-  сказал  священник,- что ее  отметил и Гау. Он
копал всюду, только не здесь.
     Фламбо схватил лопату и нетерпеливо вонзил в загадочное место. Вместе с
пластом земли на свет вылезло  то, что напоминало не картофелину, а огромный
гриб. Но лопата звякнула; а находка покатилась словно мяч.
     - Граф Гленгайл,- печально сказал Браун и посмотрел на череп.
     Он подумал  минутку,  взял  у  Фламбо лопату  и  со словами  "Надо  его
закопать"  это  и  сделал. Потом  оперся на большую ручку большой головой  и
маленьким телом и уставился вдаль пустым взором, скорбно наморщив лоб.
     -  Ах,  если  б я мог  понять,- пробормотал он,-  что значит весь  этот
ужас!..
     И, опираясь о  ручку стоящей торчком лопаты, закрыл лицо руками, словно
в церкви.
     Все уголки неба  светлели серебром и лазурью; птицы щебетали в деревцах
так громко, словно сами  деревца беседовали  друг  с  другом.  Но трое людей
молчали.
     - Ладно,- взорвался наконец Фламбо,- с меня хватит. Мой мозг и этот мир
не  в   ладу,  вот  и  все.  Нюхательный  табак,  испорченные  молитвенники,
музыкальные шкатулки... Да что же это?..
     Отец Браун откинул голову  и с не свойственным  ему нетерпением  дернул
рукоятку лопаты.
     - Стоп,  стоп,  стоп! - закричал  он.-  Это все проще простого. Я понял
табак и колесики, как только открыл глаза. А потом  я поговорил с Гау, он не
так глух и не так глуп, как притворяется.  Там все в порядке, все хорошо. Но
вот это... Осквернять могилы, таскать головы... вроде бы это плохо? Вроде бы
тут  не без  черной магии? Никак не вяжется с простой  историей о  табаке  и
свечах.- И он задумчиво закурил.
     -  Друг  мой,- с мрачной  иронией  сказал  Фламбо,- будьте осторожны со
мною. Не  забывайте, недавно я был преступником. Преимущество  - в  том, что
всю историю выдумывал  я сам  и разыгрывал  как можно  скорее.  Для сышика я
нетерпелив. Я француз, и ожидание не по мне. Всю жизнь я, к добру ли, к худу
ли, действовал сразу.  Я назначал  поединок на  следующее  утро,  немедленно
платил по счету, даже к зубному врачу...
     Трубка  упала  на гравий  дорожки  и  раскололась на  куски. Отец Браун
вращал глазами, являя точное подобие кретина.
     - Господи, какой же я дурак! - повторял он.- Господи, какой дурак!  - И
начал смеяться немного дребезжащим смехом.- Зубной зрач! - сказал он.- Шесть
часов я терзался духом, и все потому, что не вспомнил о нем! Какая  простая,
какая прекрасная, мирная мысль! Друзья мои, мы провели ночь в аду, но сейчас
встало солнце, поют птицы, и сияние зубного врача озаряет мир.
     - Я  разберусь, что тут к  чему! - крикнул  Фламбо.- Пытать вас буду, а
разберусь!
     Отец Браун подавил, по всей видимости, желание пройтись  в танце вокруг
светлой лужайки и закричал жалобно, как ребенок:
     - Ой, дайте мне побыть глупым! Вы не знаете, как я  мучился. А теперь я
понял, что истинного  греха в этом деле нет. Только  невинное сумасбродство,
это ведь не страшно.
     Он повернулся вокруг оси, потом серьезно посмотрел на спутников.
     - Это не преступление,- сказал он.-  Это история о странной, искаженной
честности.  Должно  быть, мы  повстречали единственного человека  на  свете,
который не взял ничего, кроме того, что ему причитается. Он проявил ту дикую
житейскую последовательность, которой поклоняется его народ.
     Старый стишок  о Гленгайлах не только метафора, но и правда. Он говорит
не  только о  тяге к богатству. Графы собирали  именно  золото, они  собрали
много золотой утвари  и золотых узоров. Они были скупцами,  свихнувшимися на
этом  металле. Посмотрим теперь, что мы нашли.  Алмазы без  колец; свечи без
подсвечников;  стержни  без  карандашей;  трость  без  набалдашника; часовые
механизмы без  часов  -  наверное,  маленьких. И  как  ни дико  это  звучит,
молитвенники без имени Бога, ибо его выкладывали из чистого золота.
     Сад стал  ярче,  трава - зеленее, когда  прозвучала немыслимая  истина.
Фламбо закурил; друг его продолжал.
     -Золото взяли,- говорил отец Браун,-  взяли,  но не украли. Воры ни  за
что не  оставили бы такой  тайны. Они взяли бы табак, и стержни, и колесики.
Но здесь был человек со странной совестью - и все же с совестью.  Я встретил
безумного моралиста в огороде, и он мне многое рассказал.
     Покойный лорд Гленгайл был лучше  всех, кто родился  в  замке.  Но  его
скорбная  праведность обратилась  в  мизантропию. Мысль  о  несправедливости
предков привела его к мыслям о неправедности всех людей. Особенно  ненавидел
он благотворительность; и поклялся,  что, если  встретит  человека,  который
берет только  свое,  он  отдаст ему золото  Гленгайлов.  Бросив  этот  вызов
человечеству, он заперся,  не ожидая ответа. Однажды глухой идиот из дальней
деревни принес ему телеграмму,  и Гленгайл, мрачно забавляясь, дал ему новый
фартинг. Вернее,  он думал, что  дал  фартинг, но, перебирая монеты, увидел,
что  дал   по  рассеянности  соверен.  Он  стал  прикидывать,  исчезнет   ли
деревенский дурак или  продемонстрирует  честность;  вором окажется  он  или
ханжой, ищущим  вознаграждения.  Ночью его поднял стук (он жил один),  и ему
пришлось открыть дверь. Дурак  принес  не соверен, а  девятнадцать шиллингов
одиннадцать пенсов три фартинга сдачи.
     Дикая эта  точность  поразила  разум  безумца.  Как  Диоген,  искал  он
человека  - и  нашел! Тогда он  изменил  завещание.  Я его  видел.  Молодого
буквалиста он  взял к себе, в большой и запущенный дом. Тот стал его  слугой
и,  как  ни  странно, наследником. Что  бы ни  понимало  это  создание,  оно
прекрасно поняло две  навязчивые идеи  хозяина: буква закона - все, а золото
принадлежит  ему.  Вот  вам наша  история; она проста. Он  забрал золото,  и
больше не  взял  ничего, даже понюшки  табаку. Он ободрал золото с миниатюр,
радуясь, что они остались, как были. Это я понимал; но я не понял про череп.
Голова среди картошки озадачила меня -  пока Фламбо не вспомнил о враче. Все
в порядке. Садовник положит голову в могилу, когда снимет золотую коронку.
     И впрямь, когда,  немного позже, Фламбо шел  по холму,  он  увидел, как
странная тварь,  честный скряга, копает  оскверненную  могилу. Шея его  была
укутана пледом - в горах дует ветер; на голове красовался черный цилиндр.




     Дороги  северных  окраин  Лондона  и  за  чертою  города  выглядят  как
призрачные улицы - неровный и растянутый пунктир домов упорно держит  строй.
За  кучкой лавок тянется пустырь или лужок с  живой  изгородью,  подальше  -
модный  кабачок,  питомник  или  огород, за  ними особняк,  очередной лужок,
очередной трактир и так до бесконечности. Гуляя по одной такой дороге-улице,
нельзя  не заприметить  дом, который, Бог  весть почему, всегда манит к себе
прохожих,- растянутое, невысокое, бело-салатное строение с верандой, шторами
на  окнах  и  несуразными  навесами,  похожими  на деревянные  зонты, какими
прикрывали  двери  в  старину.  Это   и  впрямь  старинный  дом:  добротный,
загородный, истинно  английский,  как строили в  богатом  старом Клэпеме. Но
кажется,  что  создан  он для  тропиков: его  белые  стены и  светлые  шторы
приводят на ум пальмы и тюрбаны. Его строителем, наверное, был англоиндус.
     Дом этот  почему-то вас притягивает, вы  ощущаете,  что здесь произошла
какая-то  история.  Да так оно и  есть, и вы ее сейчас узнаете. Вот она, эта
история, цепь странных, впрочем,  подлинных событий, случившихся на Троицу в
тысяча восемьсот не помню точно каком году.
     В четверг, за два дня  до праздника, в  половине пятого пополудни двери
светло-зеленого  дома  широко  распахнулись,  и  оттуда,  попыхивая  длинной
трубкой,   вышел  отец   Браун,  священник   церквушки   святого   Мунго,  в
сопровождении своего друга француза  Фламбо, высоченного детины  с крошечной
сигареткой в  зубах. Возможно, вам неинтересны эти  двое, но за  их  спинами
виднелось нечто более  занятное -  в светло-зеленом доме  водились всяческие
чудеса. С дома  мы и начнем, чтобы  читатель  мог  вообразить  и происшедшую
трагедию, и то, что открывалось взору в раме распахнутых дверей.
     Дом  в  плане  походил  на перевернутую букву  "Т" с  довольно  длинной
перекладиной  на  относительно  короткой ножке. Перекладиной служил стоявший
вдоль  дороги   двухэтажный   особняк  с  парадной  дверью   посредине,  где
размещались  все  жилые  комнаты.  Сзади,  как раз против  крыльца,  к  нему
примыкала короткая одноэтажная пристройка, ножка  этого  "Т", состоявшая  из
двух вытянутых, переходивших  одна  в  другую  зал.  В  первой -  кабинете -
великий Квинтон  творил  свои буйные  восточные песнопения, вторая, дальняя,
была  оранжереей  и  утопала в экзотических  цветах  неповторимой и зловещей
красоты, а в ясные, погожие деньки, вроде сегодняшнего, переливалась в ярких
лучах. Стоило  открыть  входную дверь, и у случайного  прохожего захватывало
дух:  внутри, как в  сцене  из  волшебной сказки, в анфиладе богато убранных
комнат  среди  лиловых облаков алели звезды и сияли золотые солнца, до  боли
яркие, далекие, сквозистые, как кружево.
     Этот эффект во всех деталях был продуман Квинтоном, который был поэтом,
и вряд  ли  он  хоть  раз  так  полно выразил  себя  в  поэзии. Ибо  Квинтон
принадлежал  к  тем,  кто упивается цветом, купается  в цвете,  и ради цвета
готов забыть о самой совершенной форме.  Его душой всецело завладел Восток -
восточное искусство. Его  манил счастливый хаос красок,  в котором кружатся,
без  обобщений и без поучений, узоры радужных ковров и пестрых  вышивок. Ему
достало  и умения,  и  выдумки - чего не  скажешь о  художественном вкусе  -
изобразить  мятеж  неистовых,  порою беспощадных красок. Он  создал эпопеи и
любовные  элегии,  где  пламенело  золотом  и  наливалось  кровью   закатное
тропическое небо, где раджи в многоярусных тюрбанах сидели на зелено-синих и
сиреневых слонах, где горы сказочных сокровищ,  под тяжестью которых гнулись
спины сотен негров, горели древним, многоцветным жаром.
     Словом,  Квинтон  витал  в  небесах  Востока,  где  пострашней,  чем  в
преисподней Запада. Он прославлял владык  Востока, которые нам показались бы
безумцами, и восхвалял восточные сокровища, в которых  ювелир с Бонд-стрит -
случись  туда  добраться  каравану  изнемогающих  невольников  -  увидел  бы
фальшивку. При всей своей болезненности, дар Клинтона был гениален. Впрочем,
его болезненность сильнее сказывалась в  жизни, чем в искусстве. Нервозный и
некрепкий, он изнурял себя и опиумом, чему противилась его жена, миловидная,
работящая женщина, как водится,  замученная  жизнью.  Тяжелее всего  ей было
присутствие  в доме индуса-отшельника, безмолвной тени,  менявшего  белые  и
желтые  одежды, которого Квинтон месяцами  удерживал  при себе,  видя  в нем
своего Вергилия, проводника по духовным безднам и высям Востока.
     Из этих  поэтических  чертогов  вышли отец  Браун  и Фламбо  и  с явным
облегчением перевели дух. Фламбо  знал Квинтона  еще  по  Парижу, по  бурным
студенческим дням. Недавно они провели  вместе уик-энд, но  и теперь, ступив
на стезю  добродетели, Фламбо с ним не сдружился: пары  опиума и эротические
стансы на веленевой бумаге Фламбо не привлекали, он полагал, что джентльмены
попадают в  ад другой дорогой. Высокий и коротенький замешкались, сворачивая
в сад, но  тут калитка громко стукнула, и на  крыльцо, сгорая от нетерпения,
ввалился беспутного вида малый в съехавшем на затылок котелке и ярко-красном
галстуке,  который  был  так смят  и  перекручен,  словно владелец спал,  не
раздеваясь. В руках юнец вертел складную трость.
     -  Я к старине Квинтону,- вскричал  он, задыхаясь.-  Он  у себя?  Я  по
неотложному делу.
     - Он у себя,- ответил  отец Браун, не прекращая чистить трубку,- только
вряд ли вас пустят. У него сейчас врач.
     Нетвердым шагом пьяного новоприбывший двинулся в холл, но наперерез ему
спешил доктор. Плотно прикрыв за собой дверь, он стал натягивать перчатки.
     - К Квинтону? - осведомился он холодно.-  Ни под каким видом, он только
что принял снотворное.
     - Поймите же, дружище, я  совершенно на бобах.- С этими словами  юнец в
пунцовом галстуке попытался завладеть отворотами докторова сюртука.
     - Не  затрудняйте себя, мистер  Аткинсон.-  И доктор стал  подталкивать
пришельца к выходу.- Я пущу вас  только, если  вы сумеете  отменить действие
снотворного.- Решительно надвинув  шляпу, он вышел в освещенный солнцем сад.
Фламбо  и  отец  Браун двинулись  за  ним. Наружность Хэрриса,  благодушного
крепыша с широким затылком и маленькими  усиками, была невзрачна,  но дышала
силой.
     Владелец  котелка, который  только и умел, что повисать  на сюртуках  у
ближних,  стоял  под дверью,  как  побитый  пес, и  ошарашенно глядел  вслед
удалявшимся.
     -  Я прибегнул ко лжи  во  спасение,- смеясь, признался доктор.- Правду
сказать, еще не  время  принимать  снотворное. Но  я не  дам на  растерзание
беднягу Квинтона.  Этот  прохвост  только  и знает,  что клянчит  деньги,  а
заведись вдруг  свои  собственные,  и  не  подумает  вернуть долги.  Отпетый
негодяй, хотя и брат такой чудесной женщины, как миссис Квинтон.
     - Да, она славная,- кивнул отец Браун.
     - Побродим по  саду,  пока  этот  тип не уберется восвояси,  а  позже я
отнесу лекарство,- продолжал  доктор.- Я запер дверь, и  Аткинсону внутрь не
пробраться.
     -  Свернем к оранжерее,-  предложил  Фламбо.- Правда, из сада  в нее не
попасть, но зато полюбуемся снаружи, она того стоит.
     - А я  взгляну  одним глазком на  больного. Он очень любит возлежать на
оттоманке в  глубине  оранжереи, среди кроваво-красных орхидей. От одного их
вида,- засмеялся Хэррис,- мороз по коже продирает. Что это вы делаете?
     Склонившись на ходу,  священник  что-то  поднял -  почти скрытый густой
травой, на  земле лежал кривой восточный нож,  инкрустированный драгоценными
камнями и металлическими накладками.
     - Откуда он  тут?  -  Отец Браун  неодобрительно  смотрел  на  странный
клинок.
     - Небось, игрушка Квинтона,- небрежно бросил доктор.-  У него  весь дом
набит китайскими безделушками. А может, нож и не его, а этого тихони-индуса,
которого он держит при себе и днем, и ночью.
     - Индуса? - удивился патер, не отрывая взгляд от кинжала.
     - Да, не то мага, не то плута,- беззаботно объяснил доктор.
     - А вы не верите в магию? - Священник так и не поднял глаз от лезвия.
     - Еще чего, в магию! - последовал ответ.
     - Хорош! Какие краски! - мечтательно и тихо произнес отец Браун.- А вот
линии не годятся.
     - Для чего не годятся? - удивился Фламбо.
     -  Ни для  чего. Не годятся  сами по  себе. Вы никогда не замечали, как
завораживает цвет и  как дурны и безобразны линии,  причем намеренно дурны и
безобразны, в произведениях восточного искусства? Я видел зло в узоре одного
ковра.
     - Mon Dieu - засмеялся Фламбо.
     -  Мне не знакомы эти письмена,- все тише и тише продолжал отец Браун,-
но смысл их мне понятен: в них есть угроза. Этот изгиб идет не в ту сторону,
как у змеи, готовой к бегству.
     - Что вы такое бормочете? - прервал его громким смехом доктор.
     Ему ответил трезвый голос Фламбо:
     -  На отца Брауна  находит  иногда мистический  туман,  но  должен  вас
предупредить, что всякий  раз это  бывает лишь тогда, когда и вправду  рядом
зреет зло.
     - Ну и ну! - воскликнул человек науки.
     - Да вы взгляните  сами,-  отец  Браун держал кривой  клинок на отлете,
словно живую змею,- Взгляните на эти линии. Для  чего он  создан,  этот нож?
Каково его назначение, прямое  и  честное? В нем  нет ни остроты дротика, ни
плавного изгиба косы. Это скорее орудие пытки, а не брани.
     - Ну,  раз он вам не по душе,-  сказал развеселившийся Хэррис,-  вернем
его законному  владельцу.  Что  это мы  никак  не  добредем до этой чертовой
оранжереи? Осмелюсь заявить, тут и дом такой же подлой формы.
     -  Нет, вы меня не поняли,- священник покачал головой.- Дом этот, может
быть, нелеп и даже смехотворен, но в нем нет ничего дурного.
     Беседуя, они  пришли к оранжерее, в  стеклянном полукружии  которой  не
было ни  одного  проема - ни дверного, ни оконного. Сквозь чистое стекло  на
ярком предзакатном солнце пылали красные соцветия, а в глубине, на оттоманке
в бессильной позе простерлась хрупкая фигурка в коричневой бархатной  куртке
- поэт, должно быть,  задремал над книжкой. Он был бледен,  строен, с массой
рассыпанных каштановых  кудрей, и узкая бахромка бороды отнюдь не прибавляла
ему мужественности. Все это много  раз случалось видеть доктору и прочим, но
даже будь это не так,  они  сейчас не одарили бы Квинтона и беглым взглядом,
ибо глаза их были прикованы к другому.
     На  тропе,  за  круглым  выступом оранжереи  стоял  высокий  человек  в
ниспадающих до земли белых  одеждах, и  заходящее солнце играло в прекрасной
темной бронзе его гладкого черепа, лица и шеи.  Он был недвижен, как гора, и
пристально смотрел на спящего.
     - Кто это? - воскликнул отец Браун, и голос его упал до шепота.
     - Тот самый каналья индус,- проворчал Хэррис.- Какого дьявола ему здесь
нужно?
     - Похоже на гипноз,- сказал Фламбо, покусывая черный ус.
     - Ну  почему невежды в медицине так  любят  сваливать все  на гипноз? -
взорвался доктор.- Грабеж, а не гипноз, вот чем это попахивает.
     - Что ж, спросим у него самого.- И не терпевший проволочек Фламбо одним
прыжком покрыл разделявшее  их расстояние.  С высоты своего  роста он кивнул
менее  рослому индусу  и сказал миролюбиво, но дерзко:  - Добрый вечер, сэр!
Что вам угодно?
     Медленно, словно корабль,  идущий в гавань, к  ним обратилось крупное и
смуглое  лицо,  чтобы  тотчас  застыть  над   полотняной   белизной   плеча.
Поразительней  всего  было  то,  что желтоватые веки были  смежены,  точно у
спящего.
     - Благодарю вас,- без малейшего акцента произнесло лицо,- мне ничего не
нужно.- Слегка открыв  глаза, как будто для  того,  чтоб  показать  опаловую
полоску белков, оно  еще раз повторило: -  Мне  ничего  не  нужно.- И широко
раскрыв глаза,  светившиеся  удивлением,  сказало  вновь:  -  Мне ничего  не
нужно.- И с тихим шелестом исчезло среди густевших теней сада.
     - Христианин скромнее, ему что-то нужно,- пробормотал священник.
     - Что он все-таки тут делал? - насупившись, спросил Фламбо.
     - Поговорим позже,- бросил патер.
     Солнце еще сияло, но то был красный свет заката, на фоне которого ветки
кустов и деревьев быстро сливались в черные пятна. Оставив позади оранжерею,
все трое тихо шли  к  крыльцу. В  темном  углу между фасадом  и  пристройкой
послышался  неясный шорох, как будто  завозилась вспугнутая птица,  и  белый
хитон факира, вынырнув из тьмы, скользнул вдоль дома  к двери. Но в  темноте
был кто-то  еще.  Гулявшие вздохнули с  облегчением,  когда оттуда выступила
миссис Клинтон.  Ее  белое широкое  лицо под  пышным золотом  волос смотрело
строго, но голос был приветлив.
     - Добрый вечер, доктор,- промолвила она.
     - Добрый вечер,  миссис Квинтон,- тепло отозвался маленький человечек,-
я как раз иду к вашему мужу со снотворным.
     -  По-моему, пора,-  звучно  ответила она  и,  улыбнувшись  всем троим,
стремительно прошествовала в дом.
     - Напряжена, как  струна,- заметил священник.- Она из тех, кто двадцать
лет несет свой крест,  чтобы  на двадцать первом, взбунтовавшись,  сотворить
нечто ужасное.
     Доктор впервые окинул священника заинтересованным взглядом:
     - Вы изучали медицину?
     - Нет, но врачующему душу нужно знать и тело, ведь и  врачам необходимо
понимать не только тело.
     - Пожалуй. Пойду дам Квинтону лекарство,- сказал Хэррис.
     Они обошли дом и поднялись на крыльцо. В дверях им в третий раз попался
человек в хитоне. Он шел прямо на них, как будто только что покинул кабинет,
чего  быть  не могло  - кабинет был  заперт.  Ни отец Браун,  ни  Фламбо  не
высказали  вслух  недоумения, а  доктор был  не  из  тех,  кто  иссушает  ум
бесплодными  догадками. Пропустив вперед вездесущего  индуса,  он поспешил в
холл. Тут взгляд  его  упал  на  полузабытого им  Аткинсона, который  что-то
бормотал себе под  нос, слоняясь  из  угла в угол и тыча в  воздух узловатой
бамбуковой  тросточкой. По лицу Хэрриса пробежала гримаса гадливости, тотчас
сменившаяся  выражением   крайней   решимости.  Он  быстро  зашептал   своим
спутникам:
     - Придется снова запереть, иначе  эта крыса проберется внутрь.  Вернусь
через минуту.
     И он в мгновение  ока  открыл и  снова запер  дверь, успев одновременно
отразить  неловкую атаку Аткинсона, после чего  тот с  размаху  плюхнулся  в
кресло. Фламбо загляделся на персидскую миниатюру, украшавшую  стену,  патер
туповато уставился на дверь,  которая отворилась ровно  через четыре минуты.
На этот раз Аткинсон был  начеку.  Он ринулся  вперед, вцепился  в  ручку  и
заорал что было мочи:
     - Это я, Квинтон. Я пришел за...
     Издалека, превозмогая то ли смех, то ли зевоту, ясным голосом отозвался
Квинтон:
     -  Знаю, знаю,  зачем  вы пришли.  Берите  и идите.  Я  занят  песнью о
павлинах.- И, совершив полет,  полсоверена оказались в  руке у  рванувшегося
вперед и выказавшего недюжинную прыть Аткинсона.
     -  Ну,  этот  своего  добился,- воскликнул доктор  и,  яростно  щелкнув
ключом, проследовал в сад.
     -  Бедняга  Квинтон  наконец  немного  отдохнет,-  сказал  Хэррис  отцу
Брауну.- Дверь заперта, и час, а то и два его не будут беспокоить.
     - Голос у  него довольно  бодрый.- Священник  обвел глазами сад. Вблизи
маячила нескладная фигура  Аткинсона,  поигрывающего монетой в кармане,  а в
глубине сада, среди лиловых  сумерек,  виднелась  прямая, как  стрела, спина
индуса, который сидел на зеленом пригорке, обратясь лицом к закату.
     - А где миссис Клинтон? - встрепенулся патер.
     - Наверху, у себя, видите тень на гардине? - показал доктор.
     Священник поглядел на темный силуэт в светившемся окне:
     - И верно.- Сделав несколько шагов, он опустился на скамейку Фламбо сел
рядом, а непоседа доктор, закурив на ходу, исчез  во  тьме. Друзья  остались
вдвоем, и Фламбо спросил по-французски:
     - Что с вами, отец?
     Священник помолчал, потом ответил:
     - Религия не терпит  суеверий, но что-то здесь разлито  в воздухе. Быть
может, дело в индусе, а,  может, и не только.-  Он смолк и стал разглядывать
индуса,  казалось,  погруженного  в  молитву.  Его тело,  на  первый  взгляд
неподвижное, на самом деле  совершало мерные, легчайшие  поклоны, как  будто
повинуясь ветру, трогавшему  верхушки  деревьев и  кравшемуся по  засыпанным
листвой мглистым дорожкам сада.
     Как бывает перед бурей, тьма надвигалась быстро, но патеру и Фламбо еще
видны были все четверо: все  так же, привалясь к стволу, томился безучастный
Аткинсон, тень миссис Квинтон лежала на гардине, доктор бродил у оранжереи -
блуждающий огонек его сигары посверкивал вдали, все так  же, словно вросши в
землю, подрагивал в траве факир, и ветви  у него  над головой  качались  все
сильнее и сильнее. Гроза висела в воздухе.
     - Когда индус  заговорил с вами,-  доверительно и тихо начал патер,- на
меня словно  озарение  нашло. Он просто трижды повторил  одно и  то  же, а я
вдруг увидал и  его  самого,  и все  его мироздание. Он в первый раз сказал:
"Мне  ничего  не  нужно",  и  я  почувствовал,  что  ни его,  ни Азию нельзя
постигнуть. Он повторил: "Мне  ничего не нужно", и это значило, что он,  как
космос:  ни  в ком  и ни  в  чем не нуждается  -  в Бога  не верит, греха не
признает.  Блеснув  глазами,  он  повторил  свои  слова еще  раз.  Теперь их
следовало понимать  буквально: ничто -  его  обитель и заветное желание,  он
алчет пустоты, как пьяница - вина. И эту жажду разрушения и отрицания...
     Фламбо,  на  которого упали  первые дождевые капли,  вздрогнул,  как от
пчелиного  укуса,  и  перевел  глаза на  небо.  Выкрикивая  на  ходу  что-то
невнятное, к  ним через весь  сад бежал доктор. Промчавшись  пулей мимо двух
друзей, он, словно коршун, налетел на Аткинсона - тот никак  не мог  устоять
на месте и все норовил перебраться поближе к крыльцу - и закричал, тряся его
за шиворот:
     - Кончайте вашу грязную игру! Что вы с ним сделали?
     Священник  резко  выпрямился  и  голосом, звеневшим сталью,  словно  на
разводе, внушительно сказал:
     -  Пустите его, доктор. Нас тут достаточно, чтоб  задержать любого. Что
там стряслось?
     - Неладно с Квинтоном,- ответил побледневший доктор.- Я заглянул в окно
и  увидал, что он лежит в какой-то странной позе, не  в той, в которой я его
оставил.
     - Пошли,- отрывисто  распорядился патер.- И не держите Аткинсона. С тех
пор, как Квинтон говорил с ним, он все время был на виду.
     - Я постерегу его,- вызвался Фламбо,- а вы идите вместе.
     Доктор  и священник  быстро прошли в дом  и, отперев кабинет, поспешили
внутрь. С размаху налетев на большой письменный стол красного дерева  - тьму
озарял лишь тусклый жар камина, согревавший больного,- они заметили белевший
на виду  листок бумаги.  Доктор рывком поднес его к глазам, прочел и,  сунув
Брауну со словами "Бог ты мой,  вы только гляньте!", кинулся в оранжерею.  В
зловещих алых лепестках словно сгустились отблески заката.
     Патер  перечел записку трижды.  "Я убиваю  себя  сам, но все-таки  меня
убили",- написано было  характерным, неясным почерком Квинтона. С запиской в
руке  священник направился в  оранжерею. Навстречу  шел его собрат-доктор  с
лицом взволнованным и  не  оставляющим надежды. "Он совершил непоправимое",-
были его слова.
     Тело  Леонарда Квинтона,  мечтателя  и  поэта, лежало  в  чаще азалий и
кактусов, чьей  пышной красоте недоставало  жизни.  Голова его  свесилась  с
тахты, кольца  медных волос  лежали на полу, из раны в боку торчал тот самый
странный кривой  нож, который попался им в  саду, и слабая рука  еще сжимала
рукоять.
     Гроза налетела сразу, как  ночь у Колриджа, и под густой  завесой дождя
стеклянная  крыша  и  сад  сразу потемнели.  Окинув  беглым  взглядом  труп,
священник  снова  взялся за записку.  Он близко поднес  ее  к глазам, силясь
прочесть ее при слабых вечерних лучах,  потом стал против света, но в  белом
блеске молнии, на миг озарившей окно, бумага стала казаться черной.
     Вернувшаяся  тьма пальнула громом и  затихла.  И тотчас же  из  черноты
донесся голос патера:
     - Этот листок какой-то странной формы.
     - Что вы хотите сказать? - Доктор нахмурился.
     - Это неправильный квадрат, один из уголков отрезан.  Зачем бы это, как
вы думаете?
     -  Черт  его  знает!  -  сердито  бросил доктор.- Подымем  беднягу,  он
кончился.
     - Лучше оставим его как есть и  известим полицию.- Браун по-прежнему не
отрывал глаз  от  записки. Выходя, он задержался у  стола и  взял  маленькие
ножницы.- Ага, вот чем он это сделал.- Открытие, казалось, обрадовало  его.-
Но только зачем? - По лбу его побежали морщинки.
     - Не забивайте себе голову пустяками,- горячо запротестовал Хэррис.- То
была блажь, очередная блажь, каких у  него были тысячи. К тому же вся бумага
так  обрезана.- И он указал  на небольшую стопку чистой бумаги,  лежавшей на
маленьком столике  поодаль. Священник  взял один  листок -  он  был такой же
формы, как записка.
     - Точно такой же,- сказал он,- а вот недостающие кусочки.- К возмущению
доктора, он стал их пересчитывать.
     -  Ну вот,- отец  Браун  виновато улыбнулся,-  двадцать  три  листка  и
двадцать два обрезка. Вы, я вижу, торопитесь вернуться в дом.
     - Кому из нас пойти к жене? Я думаю, лучше вам. А я вызову полицию.
     - Как  скажете,- бесстрастно бросил Браун  и вышел на  крыльцо.  Там он
застал другую драму,  или, скорее,  бурлеск. Главный ее  герой, рослый  друг
Брауна, Фламбо,  стоял  в давно забытой им бойцовской позе над распростертым
на земле Аткинсоном,  который  барахтался у  ступенек, мелькая  ботинками  в
воздухе.  Его  прогулочная  тросточка  и  котелок  валялись  на  дорожке. Не
выдержав наконец  отеческой опеки бывшего  короля воров, Аткинсон  попытался
сбить его с ног,  что было несколько рискованно даже  после того, как монарх
отрекся от трона.  Фламбо приготовился к ответному прыжку, но тут его  плеча
коснулась рука патера:
     -  Не  ссорьтесь  с  Аткинсоном,  мой  друг. Простите его, примите  его
извинения и отпустите спать. Не смеем вас задерживать, сударь.
     Тот неуверенно встал на ноги, собрал разбросанные вещи и зашагал прочь.
     -  А  где  индус?  -  спросил  священник  уже  без  тени  юмора. К  ним
присоединился  доктор  и,  не  сговариваясь,  все  трое  повернули в  сад  к
поросшему травой  бугру под  беспокойными лиловыми кронами, где только что в
молитвенном экстазе покачивался темнокожий факир. Но его там не было.
     - Ну вот, все  ясно, его  прикончил этот темнолицый истукан.- Доктор  в
бешенстве топнул ногой.
     - Вы ведь не верите в магию,- спокойно возразил священник.
     - Нимало!  Я  с  самого  начала  терпеть  его  не  мог,  всегда  считал
мошенником, но если он  и вправду чудодей, он  мне  еще стократ  противнее.-
Доктор яростно вращал глазами.
     -  Он убежал,  но что из  этого? -  возразил Фламбо.-  Вину  его тем не
докажешь, в  суд не  вызовешь и с россказнями о  самоубийстве по внушению  к
констеблю не пойдешь.
     Священник скрылся в доме - пора было сказать о случившемся жене. Вскоре
он появился, осунувшийся и расстроенный, но и потом, когда все разъяснилось,
их разговор остался в тайне.
     Фламбо,  тихо  переговаривавшийся с  доктором,  умолк  при  приближении
друга, которого не ждал назад так быстро. Но,  даже не взглянув на приятеля,
тот отвел в сторону Хэрриса:
     - Вы вызвали полицию?
     - Да, она прибудет минут через десять.
     - У меня к вам просьба,-  бесстрастно  продолжал священник.-  Я, знаете
ли,  коллекционер -  собираю диковинные  истории.  Почти  всегда  в них есть
какая-нибудь малость, которую  не вставишь  в  полицейский  протокол,  вроде
нашего нынешнего приятеля-индуса. Вот я и  хочу вас просить, чтоб вы описали
все случившееся,  но  только для  меня  -  без  права на огласку. Дело у вас
тонкое,  и,  сдается,  вы  опустили многие подробности.  Священникам, как  и
врачам,  положено хранить секреты,  и, что бы вы ни написали,  это останется
между нами. Прошу вас, напишите все, что знаете.
     Чуть  склонив  голову  набок, врач  напряженно  слушал,  потом, в  упор
взглянув на собеседника, сказал: "Согласен",- и устремился в кабинет. За ним
хлопнула дверь.
     - Пойдемте  на веранду, Фламбо,- сказал французу Браун.- Там сухо, и мы
покурим на скамейке. У меня никого нет ближе вас, и я хочу  потолковать или,
вернее, помолчать с вами.
     Они  устроились поудобнее, и, вопреки  обыкновению,  отец  Браун принял
предложенную ему сигару. Он молча думал, а дождь стучал у них над головами.
     - Да, друг мой, странная история,- сказал он наконец.
     - Невероятно странная.- Фламбо поежился, словно от холода.
     -  Вы говорите  "странная", и я говорю  "странная", но понимаем  мы под
этим разное,- возразил священник.-  Новейший здравый смысл смешал в одно два
разных понятия: мы называем тайной все чудесное и в  то же время запутанное.
От  чуда замирает  сердце, но суть  проста.  На то оно  и чудо и послано нам
Богом или  дьяволом, а не петляет кривыми тропами природы и людских желаний.
Вы полагаете, что увидали чудо из-за того,  что здесь случилось  непонятное:
пришел злокозненный индус и приманил несчастье. Я вовсе не хочу сказать, что
дело обошлось без  рая  или ада,- лишь  им известна цепь причин и следствий,
из-за которых  люди совершают странные грехи. Но мне понятно лишь одно: если
вы правы и дело в  магии, значит, это чудо, и нет никакой тайны, вернее, нет
ничего сложного, ибо чудо непостижимо, но пути его просты.  Однако простотой
тут и не пахнет.
     Утихшая было  гроза вернулась с новой  силой,  и с мощным  шумом  дождя
слился негромкий рокот грома.  Священник подождал, пока с сигары упал пепел,
и вновь заговорил:
     - Все тут запутано, все до безобразия сложно и очень далеко от прямизны
ударов неба или  ада. Как  по петляющему следу узнают улитку, так и здесь  я
чую хитрую повадку человека.
     Мигнув гигантским  белым оком,  небесный  свод опять покрылся  тьмой, и
патер продолжал:
     - И самое тут  подлое, подлее всего  остального, этот обрезанный листок
бумаги. Он хуже, чем кинжал, проткнувший Квинтону сердце.
     - Это вы о записке, где он написал, что кончает счеты с жизнью?
     - Да, о листке, где  написано: "Я убиваю  себя сам,  но  все-таки  меня
убили".  Он скверно  обрезан, друг мой,  ничего хуже  я  не  встречал в этом
падшем мире.
     - Там просто  не  хватает  уголка.  Квинтон, видно,  обрезал  так  свою
бумагу.
     - Значит,  он  обрезал ее странно и,  более того,  мерзко.  Послушайте,
Фламбо,  конечно,  Квинтон,   упокой,   Господи,  его  душу,   человек   был
испорченный,  но  художник  настоящий. Он  замечательно  владел и кистью,  и
пером. Даже в его неясном  почерке видны изящество и смелость линий. Не могу
вам доказать - я  не умею доказывать,- но чем хотите поручусь: он никогда не
обкарнал  бы  так   листок  бумаги.  Задумай  он  его  обрезать,  подогнать,
переплести, да что угодно, рука его сделала бы  совсем  другое  движение. Вы
только вообразите себе  этот листок, какой  ужасный,  дикий,  возмутительный
обрез  -  вот  такой! Неужели  не  помните? - Горящим кончиком сигары  патер
быстро чертил в воздухе неправильные квадраты.
     "Как  огненные   письмена  в  нощи,-   подумалось  Фламбо,-  загадочные
письмена,  таящие  угрозу,  которую он вспоминал  недавно".  Откинувшись  на
спинку  скамьи, священник  затянулся сигарой и  вперил взор  в крышу. Фламбо
отвлек его:
     - Положим, углы обрезал не он, но при чем тут самоубийство?
     Отец  Браун  продолжал  смотреть  вверх, не отвечая. Наконец  он  вынул
сигару изо рта и сказал:
     - Никакого самоубийства не было.
     Фламбо удивленно воззрился на него:
     -  Тогда зачем он в  нем  признался? Священник  снова  подался  вперед,
поставил локти на колени, потупил взгляд и внятно, но тихо выговорил:
     - Он в нем не признавался.
     Сигара выпала из рук Фламбо.
     - Значит, это подлог?
     - Нет, писано его рукой.
     - То-то  же,- запальчиво сказал  Фламбо,- человек своей рукой  пишет на
листке бумаги: "Я убиваю себя сам"...
     - На скверно -обрезанном листке бумаги,- спокойно яоправил его Браун.
     - Какое это имеет значение, черт подери?
     - Там было двадцать три листка и двадцать два обрезка,- патер сидел, не
шевелясь,-  один  кусочек  уничтожен.  Легко  предположить  -  как  раз  его
недостает в записке. Вас это не наводит ни на какие размышления?
     Свет мысли озарил лицо Фламбо:
     -  Наверное, там  было  что-то написано, что-нибудь  вроде: "Не верьте,
если скажут" или "Хотя..."
     - Как  говорят  дети, теперь теплее,- кивнул священник.- Только кусочек
был крохотный,  на нем  не  уместишь  и  слова.  Вам  не  приходит в  голову
какой-нибудь  значок,  чуть больше  запятой,  который  мог бы стать  уликой?
Его-то и пришлось убрать тому, кто продал душу дьяволу...
     - Что-то не соображу,- ответил, помолчав, Фламбо.
     - А  что бы вы сказали о кавычках? - спросил  Браун,  отшвырнув сигару,
огонек которой прорезал тьму, как падающая звезда.
     От  удивления Фламбо  как  будто онемел,  а  Браун терпеливо продолжал,
словно втолковывал начатки грамоты:
     -  Не нужно забывать, что Квинтон жил воображением. Он писал повесть  о
ведовстве и магии Востока, ему...
     Сзади с треском распахнулась дверь, и вышел  доктор в шляпе. Он на ходу
протянул отцу Брауну пухлый конверт:
     - Вот документ, который вы просили. А мне пора. Прощайте.
     - Доброй ночи,-  в спину ему ответил Браун. Тот удалялся быстрым шагом.
Из раскрытой двери  на  двух  друзей падал  сноп газового  света.  Священник
распечатал конверт и прочел следующее послание:
     "Дорогой  отец  Браун!  Vicisti,  Galiloee*[*  Ты  победил,  галилеянин
(лат.). ]. Иначе говоря,  будь прокляты ваши всевидящие глаза! Неужто что-то
кроется за этим бредом - за поповской болтовней?
     Всю  жизнь, с самого детства моим богом  была природа,  я верил  лишь в
инстинкты и функции человеческого  организма, не думая о  том, морально  это
или аморально. Еще мальчишкой, не помышляя  о  карьере  медика,  я  разводил
мышей и пауков и видел в человеке совершенное животное, что полагал наиболее
завидной участью. Неужто в ваших бреднях что-то есть? По-моему, я заболеваю.
     Я полюбил жену Квинтона. Что тут  дурного? Я следовал велению природы -
мир движется любовью  - и честно полагал, что ей со мною будет лучше, чем  с
Квинтоном,  ибо  безумец и мучитель много хуже,  чем опрятное животное вроде
меня. В чем я ошибся? Я  рассмотрел все факты с беспристрастием ученого - со
мной ей, несомненно, было б лучше.
     Мои воззрения позволяли мне убить его. От этого выигрывали все, даже он
сам.  Но, как здоровое  животное, я  вовсе  не желал, чтобы  убили и меня. Я
положил  ждать  случая,  когда  меня  никто  не  заподозрит. И  случай  этот
представился нынче утром.
     Я  трижды заходил  сегодня к  Квинтону.  В  первый раз  он говорил,  не
умолкая, о своей новой мистической повести "Проклятие отшельника". Я  застал
его  над  рукописью.  Он тотчас отложил  ее,  рассказал  сюжет  - английский
полковник     кончает     жизнь    самоубийством,    поддавшись     внушению
индуса-отшельника;   показал   последние    страницы    и   прочитал   вслух
заключительные строки,  что-то вроде:  "Гроза Пенджаба  превратился в желтую
пергаментную мумию, все еще поражавшую гигантским ростом. С усилием опершись
о локоть, он приподнялся и шепнул племяннику на ухо: "Я убиваю  себя сам, но
все-таки  меня  убили". Последней фразой начиналась  чистая страница. То был
редчайший шанс - один из  тысячи. Я вышел, как в чаду, меня пьянила страшная
доступность задуманного.
     Тут два других обстоятельства  сложились в мою пользу:  вы  заподозрили
индуса и нашли кинжал, который мог служить ему орудием. Я незаметно запихнул
кинжал в  карман,  вернулся к Квинтону и дал  ему  снотворное.  Он  не хотел
говорить с  Аткинсоном,  но я его заставил, мне важно было показать, что  он
был  жив, когда я выходил. Квинтон лег в оранжерее, а я немного задержался в
кабинете. Потребовалось полторы  минуты, чтоб  сделать все необходимое,-  на
руку  я  скор. Рукопись  я отправил  в камин - остался только пепел. Кавычки
портили дело, и я обрезал угол. Для  полного правдоподобия я отхватил углы у
всей столки чистой бумаги  и вышел, твердо зная, что Квинтон жив  и  спит  в
оранжерее и что его признание в самоубийстве лежит на видном месте на столе.
     Последний  шаг  был самым  дерзким. Солгав, что  я  обнаружил  труп,  я
бросился в  оранжерею первым, задержал  вас запиской  и  воткнул в  Квинтона
кинжал - на руку я скор. Из-за снотворного он был в забытьи, и я положил его
кисть на рукоятку. Никто, кроме хирурга, не мог бы так направить кривой нож,
чтобы попасть прямо в сердце. Неужто вы заметили и это?
     Но тут случилось непредвиденное - природа отвернулась от меня. Я словно
бы заболеваю. Я чувствую, что совершил дурное,  и мне отказывает разум:  при
мысли,  что  вы  все знаете  и я не буду жить под  этим бременем  один, если
женюсь  и  обзаведусь  детьми, меня  охватывает безрассуднейшая  радость. Не
знаю, что  это? Безумие?  Возможно ли, что угрызения совести  и в самом деле
существуют - как у героев Байрона? Кончаю, больше не могу.
     Джеймс Эрскин Хэррис".
     Старательно  сложенное  письмо  уже лежало  в  нагрудном  кармане  отца
Брауна, когда послышался звонок дверного колокольчика и на пороге заблестели
мокрые плащи полицейских.




---------------------------------------------------------------
     Перевод: А.Ибрагимов
     OCR: Сергей Васильченко
---------------------------------------------------------------

     Тысячи  рук леса были серыми, а миллионы его пальцев -  серебряными.  В
сине-зеленом  сланцевом небе,  как осколки  льда,  холодным  светом  мерцали
звезды.  Весь этот лесистый  и пустынный край  был  скован жестоким морозом.
Чернью  промежутки между стволами деревьев зияли бездонными черными пещерами
неумолимого   скандинавского   ада   -  ада   безмерного   холода[1].   Даже
прямоугольная каменная башня церкви  была  обращена на север,  как языческие
постройки,  и  походила  на   вышку,  сложенную  первобытными   племенами  в
прибрежных  скалах Исландии.  Ничто не  располагало в такую  ночь к  осмотру
кладбища. И все-таки, пожалуй, его стоило осмотреть.
     Кладбище  лежало на  холме, который  вздымался над пепельными пустынями
леса наподобие горба  или плеча, покрытого серым  при звездном свете дерном.
Большинство  могил расположено было по склону,  тропа, взбегавшая  к церкви,
крутизною  напоминала  лестницу.  На  приплюснутой  вершине  холма,  в самом
заметном месте,  стоял  памятник,  который прославил  всю  округу. Он  резко
выделялся  среди  неприметных  могил,  ибо создал  его  один  из  величайших
скульпторов современной  Европы, однако  слава художника  померкла в  блеске
славы того, чей образ он воссоздал.
     Звездный   свет   очерчивал  своим  серебряным   карандашом   массивную
металлическую фигуру простертого на земле солдата, сильные руки были сложены
в  вечной  мольбе,  а  большая  голова  покоилась  на   ружье.   Исполненное
достоинства  лицо  обрамляла  борода,  вернее,   бакенбарды  в  старомодном,
тяжеловесном  вкусе  служаки-полковника.   Мундир,  намеченный   несколькими
скупыми деталями, был обычной  формой современных войск. Справа лежала шпага
с отломанным концом, слева - Библия. В  солнечные летние дни сюда наезжали в
переполненных  линейках  американцы  и просвещенные  местные  жители,  чтобы
осмотреть памятник. Но  даже и в такие  дни их угнетала  необычайная  тишина
одинокого круглого  холма, заброшенного кладбища и церкви, возвышавшихся над
чащами.

     1 По скандинавским поверьям, ад - место, где царствует холод.

     В эту  темную  морозную  ночь, казалось,  каждый  бы мог  ожидать,  что
останется наедине со  звездами. Но вот  в тишине  застывших  лесов скрипнула
деревянная калитка: по  тропинке к  памятнику солдата поднимались две смутно
чернеющие фигуры. При тусклом холодном  свете  звезд  видно было только, что
оба путника  в  черных одеждах и что  один из них непомерно  велик, а другой
(возможно,   по  контрасту)   удивительно  мал.  Они  подошли   к  надгробью
знаменитого  воина и  несколько  минут разглядывали  его.  Вокруг не было ни
единого живого существа; человек с болезненно-мрачной фантазией мог бы  даже
усомниться, смертен ли он  сам. Начало  их разговора, во всяком случае, было
весьма странным. После минутного молчания маленький путник сказал большому:
     - Где умный человек прячет камешек?
     И большой тихо ответил:
     - На морском берегу.
     Маленький кивнул головой и, немного помолчав, снова спросил:
     - А где умный человек прячет лист?
     И большой ответил:
     - В лесу.
     Опять наступила тишина, затем большой заговорил снова:
     -  А  когда умному  человеку понадобилось спрятать настоящий  алмаз, он
спрятал его среди поддельных, - вы намекаете на это, не правда ли?
     - Нет, нет, - смеясь, возразил маленький, - не будем поминать старое.
     Он потопал замерзшими ногами и продолжал:
     - Я думаю не  об  этом, о  другом, о совсем необычном. А ну-ка, зажгите
спичку.
     Большой порылся в кармане, вскоре чиркнула спичка, и пламя  ее окрасило
желтым светом плоскую грань памятника. На ней  черными буквами были высечены
хорошо известные слова, с благоговением прочитанные толпами американцев.

     В священную память
     ГЕНЕРАЛА СЭРА АРТУРА СЕНТ-КЛЭРА,
     героя и мученика, всегда побеждавшего своих
     врагов и всегда щадившего их, но предательски
     сраженного ими. Да вознаградит его господь,
     на которого он уповал, и да отметит за его погибель.

     Спичка обожгла большому пальцы, почернела  и упала. Он хотел зажечь еще
одну, но товарищ остановил его:
     -  Не  надо,  Фламбо, я видел все, что  хотел. Точнее сказать, не видел
того, чего не хотел. А теперь нам предстоит пройти полторы мили до ближайшей
гостиницы;  там я расскажу вам обо всем. Видит бог, только  за кружкой эля у
камелька осмелишься рассказать такую историю.
     Они  спустились по обрывистой  тропе,  заперли ветхую калитку и, звонко
топая,  зашагали по мерзлой  лесной дороге.  Они прошли  не меньше  четверти
мили, прежде чем маленький заговорил снова
     - Умный человек прячет камешек на морском берегу, - сказал он. - Но что
ему делать, если берега нет?  Знаете ли вы что-нибудь о несчастье, постигшем
прославленного Сент-Клэра?
     - Об английских генералах я ничего не знаю, отец Браун, - рассмеявшись,
ответил  большой, - только немного знаком с английскими полицейскими. Зато я
отлично знаю, какую уйму времени потратил,  таскаясь с  вами по всем местам,
связанным  с именем этого  молодца, кто бы  он ни  был. Можно  подумать, его
похоронили  в  шести разных  могилах. В  Вестминстерском  аббатстве я  видел
памятник  генералу   Сент-Клэру.  На  набережной  Темзы  -  статую  генерала
Сент-Клэра на вздыбленном коне. Один барельеф генерала Сент-Клэра я видел на
улице,  где он жил, другой  - на улице, где он  родился, а теперь,  в глухую
полночь, вы притащили меня на это сельское кладбище. Эта блистательная особа
начинает мне чуточку  надоедать,  тем более что я  понятия  не  имею, кто он
такой. Что вы так упорно разыскиваете среди всех этих склепов и изваяний?
     - Я ищу одно слово, - сказал отец Браун, - слово, которого здесь нет.
     - Может быть, вы что-нибудь расскажете? - спросил Фламбо.
     -  Свой  рассказ  мне  придется  разделить  на  две  части,  -  заметил
священник, - первая часть  - это то, что  знают все, вторая -  то, что  знаю
только я. Первую можно изложить коротко и ясно. Но она далека от истины.
     - Прекрасно, - весело сказал большой человек, которого звали Фламбо.  -
Давайте начнем с того, что знают все, - с неправды.
     -  Если это и не совсем ложно, то, во всяком случае, мало соответствует
истине, - продолжал отец  Браун. -  В сущности, все,  что  известно  широкой
публике,  сводится  к  следующему...  Ей известно,  что Артур  Сент-Клэр был
выдающимся английским генералом. Известно, что после ряда  блестящих, хотя и
достаточно   осторожных  кампаний  в  Индии  и  в  Африке  он  был  назначен
командующим войсками, сражавшимися  против бразильцев, когда Оливье, великий
бразильский  патриот, предъявил  свой  ультиматум.  Известно,  что Сент-Клэр
незначительными силами атаковал Оливье,  у которого были превосходящие силы,
и после героического сопротивления  был захвачен в плен. Известно также, что
после   своего   пленения   генерал,  к  негодованию  всего  цивилизованного
человечества, был  повешен на ближайшем  дереве.  После ухода бразильцев его
нашли в петле, на шее у него висела поломанная шпага.
     - И эта версия неверна? - поинтересовался Фламбо.
     -  Нет, - спокойно сказал его приятель, - все, что я успел  рассказать,
верно.
     - Мне кажется, вы успели  рассказать довольно много, - сказал Фламбо. -
Если это верно, то в чем же тайна?
     Они миновали много сотен  серых, похожих на  призраки  деревьев, прежде
чем священник ответил. Задумчиво покусывая палец, он сказал:
     - Тайна  тут - в психологии, вернее сказать, в двух психологиях. В этом
бразильском деле двое знаменитейших людей  современности действовали вопреки
своему  характеру. Заметьте, оба они, Оливье и  Сент-Клэр, были  героями - в
этом не  приходится сомневаться. Это был поединок  между Ахиллом и Гектором.
Что бы вы сказали о схватке, в  которой Ахилл  оказался бы нерешительным,  а
Гектор предателем?
     - Продолжайте, -  нетерпеливо промолвил Фламбо, когда рассказчик  снова
начал покусывать палец.
     -  Сэр Артур Сент-Клэр  был солдатом старого религиозного склада, одним
из  тех, кто  спас  нас во время Большого  бунта[1],  -  продолжал  Браун. -
Превыше всего  для него был долг,  а  не показная храбрость. При  всей своей
личной  отваге он  был, безусловно,  осторожным  военачальником  и  особенно
негодовал, узнавая о бесполезных потерях живой силы. Однако в этой последней
битве он  предпринял действия,  нелепость которых очевидна даже ребенку.  Не
надо быть стратегом, чтобы понять  всю безрассудность его затеи, как не надо
быть стратегом, чтобы не попасть  под автобус. Вот первая тайна: что сталось
с  разумом английского  генерала?  Вторая  загадка:  что  сталось  с сердцем
бразильского  генерала?  Президента  Оливье можно  называть  мечтателем  или
опасным фанатиком,  но даже  его враги  признавали, что он великодушен,  как
странствующий  рыцарь.  Он  отпускал  на свободу почти  всех, кто когда-либо
попадал к нему в  плен,  а многих даже осыпал  знаками своей  милости. Люди,
которые причинили  ему  бесспорное  зло, уходили, тронутые  его  простотой и
добросердечием. Зачем  же, черт возьми,  решился он впервые в своей жизни на
такую  дьявольскую  месть,  да  еще  за  нападение,  которое  не  могло  ему
повредить? Вот  в чем тайна.  Один из разумнейших людей на свете без всякого
основания поступил как  идиот. Один из  великодушнейших  людей  на свете без
всякого основания поступил как изверг. Вот и все. Об остальном, мой друг, вы
можете догадаться сами.

     1 Имеется в виду индийское национальное восстание 1857-1859 гг.

     -  Э,  нет, -  ответил его спутник, фыркнув. -  Я предоставляю это вам.
Расскажите-ка мне обо всем.
     -  Тогда  слушайте,  -  начал  отец  Браун.  -  Было  бы  несправедливо
утверждать, будто все сведения исчерпываются тем, что  я рассказал, и обойти
молчанием два  сравнительно  недавних  события.  Нельзя  сказать, чтобы  они
пролили свет на это  дело, ибо никто  не может уяснить себе их значения. Но,
если так можно выразиться, они еще  более затемнили его; обнаружились новые,
покрытые мраком  обстоятельства. Первое событие. Врач Сент-Клэров рассорился
с этим семейством и начал публиковать  целую серию резких статей, в  которых
доказывает,  что  покойный  генерал  был   религиозным   маньяком;  впрочем,
поскольку  можно  судить  по  его  собственным  словам,  это  означает  лишь
чрезмерную  религиозность.  Как бы то ни было, его нападки кончились  ничем.
Разумеется,  все и  так  знали,  что  Сент-Клэр  был  излишне строг в  своем
пуританском благочестии. Второе происшествие  заслуживает большего внимания:
в злосчастном, лишенном поддержки полку, который бросился в  отчаянную атаку
у  Черной реки, служил  некий капитан  Кийт; в то время он  был  помолвлен с
дочерью генерала и впоследствии  на ней женился. Он был среди тех, кто попал
в плен к  Оливье; надо думать, что с ним, как и со  всеми  остальными, кроме
генерала, обошлись великодушно и вскоре отпустили на свободу. Около двадцати
лет  спустя  Кийт  -  теперь уже  полковник  - выпустил в  свет нечто  вроде
автобиографии, озаглавленной  "Британский офицер в  Бирме и Бразилии". В том
месте  книги,  где  читатель  жадно  ищет   сведений  о  причинах  поражения
Сент-Клэра, он  находит  следующие  слова: "Везде в  своей книге я  описывал
события  точно  так,  как они происходили  в действительности, придерживаясь
того  устарелого  взгляда,  что  слава  Англии  не  нуждается  в  прикрасах.
Исключение из  этого правила я делаю  только для поражения при  Черной реке.
Для этого у меня есть основания, хотя и личные, но вполне добропорядочные  и
чрезвычайно  веские.  Однако, чтобы  отдать  должное памяти двух  выдающихся
людей, я добавлю несколько слов. Генерала Сент-Клэра обвиняли в бездарности,
которую он якобы проявил в этом сражении: могу  засвидетельствовать, что его
действия - если только их правильно понимать - едва ли не  самые талантливые
и дальновидные в его жизни. По тем же источникам президент Оливье обвиняется
в чудовищной несправедливости. Считаю своим долгом восстановить честь врага,
заявив,  что в  данном  случае он  проявил даже  больше  добросердечия,  чем
обычно.  Изъясняясь  понятнее, хочу заверить  своих соотечественников в том,
что Сент-Клэр вовсе не был таким глупцом, а Оливье  таким злодеем, какими их
изображают.  Вот  все, что  я могу сообщить, и никакие  земные побуждения не
заставят меня прибавить ни слова".
     Большая  замерзшая луна, похожая на блестящий снежный ком, проглядывала
сквозь путаницу ветвей, и при  ее  свете рассказчик,  чтобы освежить память,
заглянул в клочок бумаги, вырванный из книги капитана Кийта. Когда он сложил
и убрал его в карман, Фламбо вскинул руку - жест, свойственный  экспансивным
французам.
     - Минутку, обождите минутку! - закричал  он возбужденно. - Мне кажется,
я догадываюсь.
     Он шел  большими  шагами,  тяжело дыша, вытянув вперед  бычью шею,  как
спортсмен, участвующий в состязаниях  по ходьбе. Священник - повеселевший  и
заинтересованный   -  семенил   сбоку,  едва   поспевая  за   ним.   Деревья
расступились. Дорога сбегала  вниз по залитой лунным светом поляне и,  точно
кролик, ныряла  в  стоявший  сплошной  стеной  лес. Издали  вход в  этот лес
казался  маленьким  и круглым, как черная дыра железнодорожного туннеля.  Но
когда Фламбо заговорил снова, отверстие было всего в нескольких сотнях ярдов
от путников и зияло, как пещера.
     -  Понял!  -  вскричал  он, ударяя ручищей  по  бедру. -  Четыре минуты
размышлений - и теперь я сам могу изложить все происшедшее.
     - Отлично, - согласился его друг, - рассказывайте.
     Фламбо поднял голову, но понизил голос.
     -  Генерал  Артур  Сент-Клэр,  -  сказал  он, -  происходил  из  семьи,
страдавшей  наследственным сумасшествием.  Он  во что бы  то  ни стало хотел
скрыть  это от  своей дочери и даже,  если возможно, от будущего зятя. Верно
или нет, но он  думал, что наступает час полного затмения рассудка, и потому
решил покончить с собой. Обычное самоубийство привело бы к огласке,  которой
он так страшился. Когда начались военные действия, разум его  помутился, и в
приступе безумия он пожертвовал общественным долгом ради своей личной чести.
Генерал  стремительно  бросился  в  битву,  рассчитывая пасть от первого  же
выстрела.  Но  когда  он  обнаружил, что не  добился ничего, кроме  позора и
плена,  безумие,  как  взрыв  бомбы,  поразило  его   сознание,   он  сломал
собственную шпагу и повесился.
     Фламбо уставился  на серую стену леса с единственным черным отверстием,
похожим на могильную  яму, -  туда ныряла их тропа. Должно быть,  в том, что
дорогу проглатывал лес,  было что-то  жуткое, он еще  ярче  представил  себе
трагедию и вздрогнул.
     - Страшная история, - проговорил он.
     - Страшная  история, - наклонив голову,  подтвердил священник. -  Но на
самом  деле  произошло  совсем  другое.  -  В отчаянии  откинув  голову,  он
воскликнул: - О, если бы все было так, как вы описали!
     Фламбо повернулся и посмотрел на него с удивлением.
     -  В  том,   что  вы  рассказали,   нет   ничего  дурного,   -  глубоко
взволнованный,  заметил  отец  Браун.  -  Это  рассказ  о хорошем,  честном,
бескорыстном  человеке,  светлый и  ясный,  как  эта  луна.  Сумасшествие  и
отчаяние заслуживают снисхождения. Все значительно хуже.
     Фламбо бросил испуганный взгляд на луну, которую  отец Браун только что
упомянул в своем сравнении, - ее пересекал изогнутый  черный сук, похожий на
рог дьявола.
     - Отец, отец! - с порывистым жестом вскричал  Фламбо и быстрее  зашагал
вперед. - Еще хуже?
     - Еще хуже, - как эхо, мрачно откликнулся священник.
     И  они  вступили  в черную  галерею  леса,  словно  задернутую по бокам
дымчатым  гобеленом стволов, - такие темные проходы могут  привидеться разве
что в кошмаре.
     Вскоре они достигли самых потаенных недр леса, здесь ветвей уже не было
видно, путники только чувствовали  их прикосновение.  И снова раздался голос
священника:
     - Где умный человек прячет лист?  В  лесу. Но что ему делать, если леса
нет?
     - Да, да, - отозвался Фламбо раздраженно, - что ему делать?
     -  Он  сажает лес, чтобы спрятать лист, - сказал священник приглушенным
голосом. - Страшный грех!
     - Послушайте! - воскликнул его  товарищ нетерпеливо, так как темный лес
и  темные недомолвки стали действовать ему  на  нервы.  -  Расскажете вы эту
историю или нет? Что вы еще знаете?
     - У меня имеются три свидетельских показания, - начал его собеседник, -
которые  я отыскал с  немалым  трудом. Я расскажу о них скорее в логической,
чем в хронологической последовательности. Прежде  всего о  ходе и результате
битвы  сообщается в донесениях  самого  Оливье, которые достаточно  ясны. Он
вместе с двумя-тремя полками  окопался на высотах у Черной реки, оба  берега
которой  заболочены.  На противоположном  берегу, где  местность поднималась
более  отлого,  располагался  первый  английский  аванпост.  Основные  части
находились в тылу, на значительном от него  расстоянии. Британские войска во
много  раз превосходили по численности  бразильские, но этот  передовой полк
настолько оторвался  от базы, что Оливье  уже обдумывал план переправы через
реку,  чтобы отрезать  его. Однако  к  вечеру  он решил остаться на  прежней
позиции,   исключительно  выгодной.   На  рассвете  следующего  дня  он  был
ошеломлен,  увидев,  что  отбившаяся, лишенная  поддержки  с тыла  горсточка
англичан переправляется  через реку - частично по мосту, частично вброд -  и
группируется на болотистом берегу, чуть  ниже того места, где находились его
войска.
     То,  что англичане с такими силами решились на атаку, было само по себе
невероятным,  но  Оливье  увидел  нечто  еще  более  поразительное.  Солдаты
сумасшедшего полка, своей безрассудной переправой через реку отрезавшие себе
путь  к отступлению,  даже  не пытались  выбраться  на  твердую  почву,  они
бездействовали, завязнув в болоте,  как мухи в патоке. Не  стоит и говорить,
что  бразильцы  пробили  своей  артиллерией большие  бреши  в рядах  врагов;
англичане могли противопоставить ей лишь  оживленный, но слабеющий  ружейный
огонь.  И  все-таки  они не дрогнули,  краткий рапорт  Оливье  заканчивается
горячим  восхищением  загадочной  отвагой этих  безумцев.  "Затем  мы  стали
продвигаться вперед развернутым строем,  - пишет Оливье,  -  и  загнали их в
реку:  мы  взяли  в  плен самого генерала  Сент-Клэра  и  нескольких  других
офицеров. Полковник и майор - оба пали в  этом сражении. Не могу удержаться,
чтобы не отметить, что история видела не много таких  прекрасных зрелищ, как
последний  бой  этого доблестного полка;  раненые  офицеры  подбирали  ружья
убитых солдат, сам генерал сражался на коне, с непокрытой головой, шпага его
была сломана". О том, что случилось с  генералом позднее, Оливье умалчивает,
как и капитан Кийт.
     - А теперь, - проворчал Фламбо, - расскажите мне о следующем показании.
     -  Чтобы разыскать его, -  сказал  отец Браун, - мне пришлось потратить
много времени, но  рассказ о нем будет короток.  В одной  из линкольнширских
богаделен мне  удалось найти старого солдата, который был не  только ранен у
Черной реки, но стоял на  коленях перед командиром части,  когда тот умирал.
Этот  последний,  некий  полковник  Кланси,  здоровеннейший  ирландец,  надо
думать, умер не  столько от ран, сколько от ярости. Он-то, во всяком случае,
не  несет ответственности за нелепую вылазку, -  вероятно, она была навязана
ему генералом. Солдат передал  мне предсмертные слова  полковника: "Вон едет
проклятый  старый  осел.  Жаль, что  он сломал шпагу, а не голову". Обратите
внимание, все  замечают эту шпагу,  хотя большинство людей  выражается о ней
более почтительно,  чем покойный  полковник  Кланси.  Перехожу к  последнему
показанию...
     Тропа, идущая сквозь лесную чащу,  стала подниматься вверх, и священник
остановился, чтобы передохнуть, прежде чем возобновить рассказ.
     Затем он продолжал тем же деловым тоном:
     - Всего один или два месяца назад в Англии скончался высокопоставленный
бразильский чиновник. Поссорившись с Оливье, он уехал из  родной страны. Это
была хорошо известная личность как здесь, так и на континенте, -  испанец по
фамилии Эспадо, желтолицый крючконосый щеголь; я был с ним  лично знаком. По
некоторым   причинам  частного  порядка  я  добился  разрешения  просмотреть
оставшиеся  после него бумаги. Разумеется, он был католиком, и я находился с
ним до  самой  кончины.  Среди  его  бумаг не  нашлось ничего, что  могло бы
осветить  темные  места  сент-клэровского  дела, за  исключением  пяти-шести
школьных тетрадей,  оказавшихся  дневником какого-то английского солдата.  Я
могу только предположить, что  он был найден бразильцами на одном из убитых.
К сожалению, записи обрываются накануне стычки.
     Но  описание последнего дня  в жизни  этого бедного малого, несомненно,
стоит  прочесть. Оно  при мне, но сейчас так темно, что ничего не разобрать.
Перескажу его вкратце. Первая часть наполнена шуточками, которые, как видно,
были в ходу у  солдат, по адресу одного  человека, прозванного Стервятником.
Кто он, сказать трудно; по-видимому, он не  принадлежал к их рядам и даже не
был англичанином.  Не  говорят о нем  и как о враге.  Скорее всего,  это был
какой-то нейтральный посредник  из местных  жителей, возможно, проводник или
журналист. Он о  чем-то совещался наедине  со  старым полковником Кланси, но
значительно  чаще видели, как  он беседует  с  майором. Этот  майор занимает
видное место в повествовании моего  солдата.  По описанию, это был худощавый
темноволосый  человек  по  фамилии  Меррей,  пуританин,  родом  из  Северной
Ирландии. Во  многих остротах  суровость  этого олстерца противопоставляется
общительности полковника Кланси.  Встречаются  также  словечки, высмеивающие
яркую и пеструю одежду Стервятника.
     Но  все  это  легкомыслие  рассеивается  при  первых признаках тревоги.
Позади  английского  лагеря,  почти  параллельно  реке,  проходила  одна  из
немногочисленных больших дорог.  На западе она сворачивала к реке, пересекая
ее по  мосту. К востоку дорога снова  углублялась в дикие лесные заросли,  а
двумя милями дальше стоял следующий английский аванпост. В тот вечер солдаты
заметили в этом направлении блеск  оружия и услышали топот легкой кавалерии;
даже  неискушенный  автор  дневника догадался, что  едет  генерал  со  своим
штабом.  Он восседал на большом  белом  коне,  которого  мы часто  видели  в
иллюстрированных газетах и на академических полотнах. Можете не сомневаться,
что приветствие, которым его встретили солдаты,  было  не пустой церемонией.
Сам  он  между  тем  не тратил времени на  церемонии: соскочив  с  седла, он
присоединился  к  группе  офицеров и принялся  оживленно  и  конфиденциально
беседовать  с ними. Наш друг,  автор дневника, заметил,  что генерал охотнее
всего обсуждает дела с майором Мерреем, но  такое предпочтение, пока  оно не
стало  подчеркнутым,  казалось  вполне  естественным.  Эти  люди были словно
созданы, для  взаимного понимания:  оба  они,  как говорится,  "читали  свои
библии", оба были офицерами старого евангелического толка. Во всяком случае,
достоверно,  что когда генерал снова садился в седло, он продолжал серьезный
разговор с Мерреем, а когда пустил лошадь медленным шагом по дороге, высокий
олстерец  все еще шел у повода коня,  поглощенный беседой. Солдаты наблюдали
за ними, пока они  не скрылись в небольшой рощице, где дорога поворачивала к
реке. Полковник Кланси возвратился к себе  в палатку, солдаты отправились на
посты,   автор   дневника  задержался  еще  на   несколько  минут  и  увидел
изумительное зрелище.
     Прямо по направлению к лагерю  несся большой белый конь, который только
что, словно на  параде, медленно выступал по дороге. Он летел стрелой, точно
приближаясь  на  скачках  к финишу. Сперва солдаты  подумали, что он сбросил
седока, но скоро увидели, что это сам генерал - превосходный наездник - гнал
его во весь опор. Конь и всадник вихрем подлетели  к солдатам; круто  осадив
скакуна, генерал повернул к ним лицо, от которого, казалось, исходило пламя,
и голосом,  подобным звукам трубы  в день Страшного суда,  потребовал к себе
полковника.
     Замечу, кстати, что  в головах таких людей, как наш солдат, потрясающие
события  этой  катастрофы громоздятся друг на друга, словно груда бревен. Не
успев опомниться после сна,  солдаты становятся, едва  не падая,  в строй  и
узнают, что должны  немедленно  переправиться  через реку и начать атаку. Им
сообщают: генерал и майор  обнаружили что-то у моста,  и теперь для спасения
жизни  остается  одно:  незамедлительно  напасть  на   врага.  Майор  срочно
отправился  в  тыл вызвать резервы, стоящие  у дороги.  Однако  сомнительно,
чтобы подкрепления подошли  вовремя,  даже  несмотря на  спешку.  Ночью полк
должен  форсировать реку и  к  утру  овладеть  высотами.  Этой  тревожной  и
волнующей   картиной   романтического   ночного   марша   дневник   внезапно
заканчивается...
     Лесная тропа  делалась  все уже,  круче  и  извилистей, пока  не  стала
походить на винтовую  лестницу. Отец Браун шел впереди,  и  теперь его голос
доносился сверху.
     - Там упоминается еще об одной небольшой, но очень  важной подробности.
Когда генерал призывал их к атаке, он  наполовину вытащил шпагу из ножен, но
потом, устыдившись своего мелодраматического порыва, вдвинул ее обратно. Как
видите, опять эта шпага!
     Слабый   полусвет  прорывался  сквозь  сплетение  сучьев  над  головами
путников и отбрасывал к их ногам призрачную сеть:  они  снова приближались к
тусклому свету открытого неба. Истина окутывала Фламбо, как воздух, но он не
мог выразить ее. Он ответил в замешательстве:
     - Что же тут особенного? Офицеры обычно носят шпаги, не так ли?
     - В современной войне о них  не часто упоминают, - бесстрастно произнес
рассказчик, - но в этом деле повсюду натыкаешься на проклятую шпагу.
     - Ну и что же из этого? - пробурчал Фламбо. -  Дешевая сенсация:  шпага
старого воина ломается в его последней битве. Готов  побиться об заклад, что
газеты прямо-таки  набросились на этот случай. На всех этих гробницах и тому
подобных  штуках  шпагу  генерала всегда  изображают  с  отломанным  концом.
Надеюсь, вы  потащили меня в  эту полярную экспедицию не  только из-за того,
что два романтически настроенных человека видели сломанную шпагу Сент-Клэра?
     - Нет! - Голос отца Брауна прозвучал резко, как револьверный выстрел. -
Но кто видел шпагу целой?
     - Что вы  хотите сказать?  - воскликнул его спутник и  остановился  как
вкопанный.
     Они не заметили, как вышли из серых ворот леса на открытое место.
     - Я спрашиваю, кто видел  его  шпагу целой? -  настойчиво повторил отец
Браун. - Только не тот, кто писал дневник: генерал вовремя убрал ее в ножны.
     Освещенный лунным сиянием, Фламбо огляделся вокруг невидящим взглядом -
так человек, пораженный  слепотой,  смотрит  на солнце, -  а его  товарищ, в
голосе которого впервые зазвучали страстные нотки, продолжал:
     - Даже обыскав все  эти могилы, Фламбо, я ничего не могу доказать. Но я
уверен в  своей  правоте.  Разрешите  мне добавить  к  своему  рассказу одну
небольшую подробность, которая переворачивает все  вверх  дном. По  странной
случайности одним  из первых пуля поразила полковника. Он был ранен  задолго
до того, как войска  вошли  в непосредственное соприкосновение.  Но он видел
уже сломанную  шпагу  Сент-Клэра.  Почему  она была  сломана?  Как она  была
сломана? Мой друг, она сломалась еще до сражения!
     -  О!  -  заметил его  товарищ  с  напускной  веселостью. -  А  где  же
отломанный кусок?
     -  Могу вам ответить, -  быстро сказал священник, - в  северо-восточном
углу кладбища при протестантском соборе в Белфасте.
     - В самом деле? - переспросил его собеседник. - Вы уже искали его там?
     - Это невозможно, -  с искренним сожалением  ответил  Браун. -  Над ним
находится большой мраморный памятник  - памятник  майору Меррею, который пал
смертью храбрых в знаменитой битве при Черной реке.
     Казалось, по телу Фламбо пробежал гальванический ток.
     - Вы хотите  сказать, - сиплым  голосом  воскликнул  он, - что  генерал
Сент-Клэр ненавидел Меррея и убил его на поле сражения, потому что...
     -  Вы  все  еще  полны  чистых,  благородных  предположений,  -  сказал
священник. - Все было гораздо хуже.
     -  В  таком случае,  -  сказал большой человек,  - запас моего  дурного
воображения истощился.
     Священник, видимо, раздумывал, с чего начать, и наконец сказал:
     - Где умный человек прячет лист? В лесу.
     Фламбо молчал.
     - Если нет леса, он его сажает. И, если ему надо спрятать мертвый лист,
он сажает мертвый лес.
     Ответа опять не последовало, и священник добавил еще мягче и тише:
     -  А  если ему надо спрятать мертвое  тело, он  прячет  его  под грудой
мертвых тел.
     Фламбо  шагал  вперед  так,  словно малейшая  задержка  во  времени или
пространстве была ему ненавистна, но отец Браун продолжал говорить, развивая
свою последнюю мысль.
     - Сэр Артур  Сент-Клэр, как  я  уже упоминал,  был  одним  из тех,  кто
"читает свою  библию".  Этим  сказано  все. Когда  наконец люди  поймут, что
бесполезно  читать  только свою библию и  не  читать  при этом библии других
людей? Наборщик читает свою библию, чтобы найти опечатки, мормон читает свою
библию и находит многобрачие; последователь "христианской науки" читает свою
библию и обнаруживает,  что наши руки и ноги  - только видимость.  Сент-Клэр
был  старым англо-индийским солдатом  протестантского склада. Подумайте, что
это  может означать, и,  ради всего святого, отбросьте ханжество! Это  может
означать, что он  был  распущенным человеком,  жил  под  тропическим солнцем
среди отбросов  восточного общества и, никем  духовно  не  руководимый,  без
всякого разбора впитывал в себя поучения восточной  книги. Без сомнения,  он
читал  Ветхий завет охотнее, чем Новый. Без  сомнения,  он находил  в Ветхом
завете все, что хотел найти, похоть, насилие, измену. Осмелюсь  сказать, что
он был честен в общепринятом смысле слова. Но что толку, если человек честен
в своем поклонении бесчестности?
     В каждой  из  таинственных знойных стран,  где довелось побывать  этому
человеку,  он  заводил гарем,  пытал свидетелей, накапливал грязное  золото.
Конечно, он сказал бы с открытым взором, что делает это во  славу господа. Я
выражу свои сокровенные убеждения, если спрошу: какого господа? Каждый такой
поступок открывает  новые двери, ведущие из  круга в круг  по аду.  Не в том
беда, что преступник становится необузданней и необузданней, а в том, что он
делается подлее и  подлее. Вскоре Сент-Клэр запутался  во  взяточничестве  и
шантаже, ему  требовалось  все больше и  больше  золота. Ко времени битвы  у
Черной реки он пал уже так низко, что место ему было лишь в последнем  кругу
Данте.
     - Что вы хотите сказать? - спросил его друг.
     - А вот что, - решительно вымолвил  священник и вдруг указал на лужицу,
затянутую ледком, поблескивающим под лунным светом. - Вы помните, кого Данте
поместил в последнем, ледяном кругу ада?
     - Предателей, - сказал Фламбо и  невольно  вздрогнул. Он обвел взглядом
безжизненные, дразняще-бесстыдные  деревья и на миг вообразил себя  Данте, а
священника с журчащим, как ручеек, голосом -  Вергилием, своим проводником в
краю вековечных грехов.
     Голос продолжал:
     - Как известно, Оливье отличался  донкихотством: он запретил  секретную
службу  и  шпионаж. Однако запрещение, как это часто бывает, обходили за его
спиной. И нарушителем был не кто иной, как наш старый друг Эспадо, тот самый
пестро одетый  хлыщ, которого прозвали Стервятником за его  крючковатый нос.
Напялив на себя маску благотворителя, он прощупывал солдат английской армии,
пока  не  натолкнулся на единственного  продажного человека.  И,  о боже, он
оказался  тем,  кто  стоял  на  самом  верху!  Генералу  Сент-Клэру  позарез
требовались деньги -  целые  горы денег.  Незадачливый  врач Сент-Клэров уже
тогда  угрожал   теми  необычайными   разоблачениями,  с  которыми  выступил
впоследствии, но  почему-то они были внезапно прекращены,  носились  слухи о
чудовищных  злодеяниях,   совершенных   некогда  английским  евангелистом  с
Парк-лейн[1], -  преступлениях  ничуть  не  менее  гнусных, чем человеческие
жертвоприношения или продажа людей в рабство. К тому же деньги нужны были на
приданое дочери:  слава, которая  сопутствует  богатству,  была  ему  так же
дорога,  как  само  богатство.  Порвав  последнюю  нить,  он  шепнул   слово
бразильцам - и  золото потекло к нему от врагов Англии. Но не только он, еще
один человек говорил с Эспадо-Стервятником. Каким-то образом угрюмый молодой
майор  из Олстера сумел  догадаться об  этой отвратительной сделке, и, когда
они не спеша  двигались по дороге к мосту, Меррей заявил  генералу,  что тот
должен немедленно выйти в  отставку,  иначе  он будет  судим  военно-полевым
судом и расстрелян.

     1 Парк-лейн - фешенебельная улица в Лондоне.

     Генерал оттягивал решительный ответ, пока они  не подошли к тропической
роще у моста. И здесь, на берегу журчащей реки, у залитых солнцем пальм, - я
отчетливо вижу это, генерал выхватил шпагу и заколол майора...
     Лютый мороз сковал зимнюю дорогу, окаймленную зловещими черными кустами
и  деревьями. Путники  приближались  к  тому месту, где дорога  переваливала
через гребень холма, и Фламбо увидел далеко впереди неясный ореол, возникший
не от лунного или звездного света, а от огня, зажженного человеческой рукой.
Рассказ уже близился к концу, а он все не мог  оторвать взгляд  от  далекого
огонька.
     - Сент-Клэр был  исчадием  ада, сущим исчадием ада. Никогда - я готов в
этом поклясться! - не проявил он такой ясности ума и такой силы  воли, как в
ту минуту, когда бездыханное тело бедного Меррея лежало  у его ног. Никогда,
ни в одном из своих триумфов, как правильно отметил капитан Кийт, не был так
прозорлив  этот одареннейший человек, как в последнем позорном  сражении. Он
хладнокровно  осмотрел свое оружие, чтобы убедиться, что на  нем не осталось
следов  крови,  и  увидел,  что конец  шпаги,  которой  он  заколол  Меррея,
отломался  и  остался в теле  жертвы. Спокойно  -  так,  словно он глядел на
происходящее  из окна клуба, - Сент-Клэр обдумал все возможные  последствия.
Он  понял,  что рано  или  поздно люди  найдут подозрительный труп, извлекут
подозрительный обломок, заметят подозрительную сломанную шпагу. Он убил,  но
не   заставил   замолчать.   Его  могучий   разум   восстал   против   этого
непредвиденного  затруднения, оставался еще один  выход:  сделать труп менее
подозрительным, скрыть его под горою трупов! Через двадцать минут  восемьсот
английских солдат двинулись навстречу гибели...
     Теплый свет,  мерцающий за черным зимним лесом, стал сильнее  и ярче, и
Фламбо  зашагал  быстрее.  Отец  Браун  также ускорил  шаг, но казалось,  он
целиком поглощен своим рассказом.
     -  Таково  было  мужество  этих  английских  солдат  и  таков гений  их
командира,  что, если  бы  они  без промедления  атаковали холм, сумасшедший
бросок мог бы увенчаться успехом. Но у  злой воли,  которая играла ими,  как
пешками, была совсем другая цель. Они должны были торчать в топях у моста до
тех пор, пока трупы британских солдат  не станут привычным зрелищем. Потом -
величественная  заключительная  сцена:  седовласый  солдат, непорочный,  как
святой,  отдает   свою   сломанную   шпагу,  чтобы   прекратить   дальнейшее
кровопролитие. О, для экспромта это было недурно выполнено! Но я предполагаю
- не могу этого доказать, - я предполагаю, что, пока они  сидели в  кровавой
трясине,  у кого-то  зародились  сомнения  и  кто-то  угадал правду...  - Он
замолчал,  а потом добавил: - Внутренний голос подсказывает мне, что это был
жених его дочери, ее будущий муж.
     - Но почему же тогда Оливье повесил Сент-Клэра? - спросил Фламбо.
     -  Отчасти  из рыцарства, отчасти  из  политических  соображений Оливье
редко обременял свои войска пленными, - объяснил рассказчик. - В большинстве
случаев он всех отпускал. И в тот раз он отпустил всех.
     - Всех, кроме генерала, - поправил высокий человек.
     - Всех, - повторил священник.
     Фламбо нахмурил черные брови.
     - Я не совсем понимаю вас, - сказал он.
     -  А  теперь я  нарисую  вам  другую  картину, Фламбо,  -  таинственным
полушепотом начал Браун. - Я ничего не могу доказать, но - и это важнее! - я
вижу все. Представьте себе военный лагерь, который снимается поутру с голых,
выжженных  зноем  холмов,  и  мундиры  бразильцев,  выстроенных  в  походные
колонны. На ветру развеваются красная рубаха и длинная черная борода Оливье,
в руке он держит широкополую шляпу. Он прощается со своим врагом и отпускает
его на свободу - простого английского ветерана  с белой, как снег,  головой,
который благодарит его от имени своих  солдат. Оставшиеся в живых  англичане
стоят навытяжку  позади  генерала, рядом  -  запасы провианта  и повозки для
отступления. Рокочут барабаны - бразильцы трогаются  в путь, англичане стоят
как изваяния. Они не шевелятся до того момента, пока бразильцы не скрываются
за тропическим горизонтом и не затихает топот их ног. Тогда, встрепенувшись,
они сразу ломают строй,  к  генералу обращаются пятьдесят лиц - лиц, которые
нельзя забыть.
     Фламбо подскочил от возбуждения.
     - О! - воскликнул он. - Неужели?..
     -  Да, - сказал отец Браун глубоким  взволнованным голосом. -  Это рука
англичанина накинула  петлю на шею Сент-Клэра, - думаю, та  же рука, которая
надела кольцо на палец его дочери. Это руки англичан  подтащили его  к древу
позора, руки тех  самых людей, которые преклонялись перед ним и шли  за ним,
веря в  победу.  Это  глаза англичан - да простит и  укрепит  нас господь  -
смотрели на  него, когда  он  висел в лучах чужеземного  солнца  на  зеленой
виселице  -  пальме!  И  это  англичане  молились  о  том,  чтобы  душа  его
провалилась прямо в ад.
     Как только  путники достигли  гребня  холма, навстречу им хлынул  яркий
свет, пробивавшийся  сквозь  красные занавески  гостиничных окон.  Гостиница
стояла у обочины дороги, маня  прохожих своим  гостеприимством. Три ее двери
были  приветливо  раскрыты, и  даже  с того  места, где стояли отец Браун  и
Фламбо, слышались говор  и смех людей, которым посчастливилось найти приют в
такую ночь.
     - Вряд ли нужно рассказывать о том, что случилось дальше, - сказал отец
Браун.  - Они судили его и  там  же, на  месте, казнили; потом,  ради  славы
Англии  и  доброго имени  его  дочери, поклялись  молчать о набитом кошельке
изменника и сломанной шпаге убийцы. Должно быть - помоги им в  этом  небо! -
они попытались обо всем забыть. Попытаемся забыть и мы. А вот и гостиница.
     - Забыть? С удовольствием! - сказал Фламбо. Он уже стоял перед входом в
шумный,  ярко  освещенный  бар,  как  вдруг попятился  и  чуть  не  упал.  -
Посмотрите-ка,  что за  чертовщина! - закричал он, указывая на прямоугольную
деревянную вывеску над входом. На ней красовалась грубо намалеванная шпага с
укороченным  лезвием и  псевдоархаичными буквами было начертано:  "Сломанная
шпага".
     - Что ж тут такого?  - пожал плечами  отец  Браун.  - Он  -  кумир всей
округи; добрая половина  гостиниц, парков и улиц названа в честь генерала  и
его подвигов.
     - А я-то  думал,  мы покончили с  этим прокаженным! - вскричал Фламбо и
сплюнул на дорогу.
     - В Англии с ним никогда не покончат, - ответил священник, - до тех пор
пока тверда бронза и не рассыпался камень. Столетиями  его  мраморные статуи
будут вдохновлять души гордых  наивных юношей, а его  сельская могила станет
символом верности, подобно  цветку лилии. Миллионы людей, никогда не знавших
его, будут, как родного отца, любить этого человека, с которым поступили как
с дерьмом те, кто его знал. Его будут почитать как святого и никто не узнает
правды - так я решил. В разглашении тайны много и плохих и хороших сторон, -
правильность  своего решения  я  проверю  на опыте. Все эти газеты исчезнут,
антибразильская   шумиха  уже  кончилась,  к  Оливье  повсюду   относятся  с
уважением.  Но  я дал себе слово если хоть где-нибудь  появится надпись - на
металле   или  на  мраморе,   долговечном,  как  пирамиды,  -  несправедливо
обвиняющая в смерти  генерала  полковника Кланси, капитана Кийта, президента
Оливье  или  другого  невинного  человека, тогда  я  заговорю.  А  если  все
ограничится  незаслуженным  восхвалением  Сент-Клэра, я  буду молчать.  И  я
сдержу свое слово!
     Они  вошли в  таверну, которая  оказалась  не только  уютной,  но  даже
роскошной. На  одном из столов  стояла серебряная копия  памятника  с могилы
Сент-Клэра -  серебряная голова  склонена, серебряная  шпага  сломана. Стены
таверны  были увешаны  цветными  фотографиями - одни  изображали  все ту  же
гробницу, другие - экипажи, в которых приезжали осматривать ее туристы. Отец
Браун и Фламбо уселись в удобные мягкие кресла.
     - Ну и холод! - воскликнул отец Браун - Выпьем вина или пива?
     - Лучше бренди, - сказал Фламбо.



---------------------------------------------------------------
     Перевод: В.Хинкис
     OCR: Сергей Васильченко
---------------------------------------------------------------


     По  роду своей деятельности, а также и по убеждениям отец  Браун лучше,
чем  большинство из нас, знал, что всякого  человека  удостаивают почестей и
всяческого внимания, когда человек этот мертв. Но даже он был потрясен дикой
нелепостью происшедшего, когда на рассвете его подняли с постели и сообщили,
что сэр Арон Армстронг  стал жертвой убийства. Было что-то  бессмысленное  и
постыдное в  тайном  злодеянии,  совершенном  над  столь  обворожительной  и
прославленной  личностью.  Ведь  сэр  Арон был обворожителен до  смешного, а
слава  его  стала  почти легендарной.  Новость  произвела такое впечатление,
словно вдруг стало  известно, что Солнечный Джим повесился или мистер Пиквик
умер в  Хэнуэлле[1]. Дело в  том, что, хотя  сэр Арон  и был  филантропом, а
стало  быть, соприкасался  с темными  сторонами нашего общества, он гордился
тем,  что соприкасается с  ними в духе  самого  искреннего добродушия, какое
только  возможно. Его речи на  политические и общественные темы представляли
собой каскад шуток и "громового смеха"; его здоровье было поистине цветущим,
его нравственность  зиждилась  на  неистребимом  оптимизме,  соприкасаясь  с
проблемой пьянства (это была излюбленная тема его рассуждений), он выказывал
неувядаемую и даже  несколько однообразную  веселость,  столь часто присущую
человеку, который  в  рот  не берет  спиртного и не  испытывает ни  малейшей
потребности выпить.
     Общеизвестную историю его  обращения в трезвенники постоянно поминали с
самых пуританских трибун и  кафедр, рассказывая, как он еще в раннем детстве
был отвлечен от шотландского  богословия пристрастием  к шотландскому виски,
как он вознесся превыше того и другого и стал (по собственному его скромному
выражению) тем, кем он есть. Правда,  глядя на его пышную седую бороду, лицо
херувима и очки, поблескивающие на бесчисленных обедах и заседаниях,  где он
неизменно присутствовал, трудно было поверить, что он мог когда-либо  являть
собою  нечто столь тошнотворное,  как  умеренно пьющий  человек  или истовый
кальвинист.  Сразу чувствовалось, что это самый серьезный весельчак из  всех
представителей рода человеческого.

     1 Хэнуэлл - больница для душевнобольных в пригороде Лондона.

     Жил он  в тихом предместье Хэмстеда, в  красивом особняке,  высоком, но
очень  тесном, с виду  похожем  на  башню,  вполне современную  и  ничем  не
примечательную. Самая узкая  из всех узких стен этого дома выходила  прямо к
крутой,  поросшей дерном  железнодорожной  насыпи и содрогалась  всякий раз,
когда мимо проносились поезда. Сэр Арон Армстронг, как с большой горячностью
уверял он сам, был человеком, совершенно лишенным нервов. Но если проходящий
поезд  часто потрясал дом, то  в это  утро все было наоборот, - дом причинил
потрясение поезду.
     Локомотив замедлил ход  и остановился в том  самом месте, где угол дома
нависал над крутым травянистым откосом.  Остановить эту  самую  бездушную из
мертвых  машин  удается  далеко  не  сразу;  неживая душа,  бывшая  причиной
остановки, действовала поистине стремительно. Некий  человек, одетый  во все
черное,  вплоть до  (как запомнилось очевидцам) такой мелочи,  как леденящие
душу черные перчатки, вынырнул словно из-под земли  у края  железнодорожного
полотна и замахал черными руками, словно какая-то  жуткая мельница. Сами  по
себе подобные действия едва ли могли бы остановить поезд даже на малом ходу.
Но при этом человек испустил вопль, который впоследствии описывали как нечто
совершенно  дикое  и нечеловеческое.  Вопль был из тех звуков,  которые едва
внятны,  даже  если  они слышны  вполне  отчетливо.  В  данном  случае  было
выкрикнуто слово: "Убийство!"
     Однако машинист клянется, что  остановил бы поезд в любом  случае, даже
если бы услышал не слово, а  лишь зловещий, неповторимый голос, который  его
выкрикнул.
     Едва  поезд  затормозил,  сразу  же  обнаружились   многие  подробности
недавней  трагедии. Мужчина в  черном,  появившийся на краю зеленого откоса,
был лакей сэра Арона Армстонга,  угрюмый человек по имени Магнус. Баронет со
свойственной ему беззаботностью частенько посмеивался над черными перчатками
своего мрачного слуги; но теперь никто не склонен был над ними смеяться.
     Когда  несколько  любопытствующих  спустились  с  насыпи  и  прошли  за
почернелую  от сажи изгородь, они увидели скатившееся  почти до самого  низу
откоса тело  старика в желтом  домашнем халате с ярко-алой  подкладкой. Нога
убитого была захлестнута веревочной петлей, накинутой, по-видимому, во время
борьбы. Были замечены и  пятна  крови, правда,  весьма  немногочисленные; но
труп  был  изогнут  или,  вернее, скорчен  и  лежал в позе,  какую немыслимо
принять живому существу. Это  и был сэр Арон Армстонг. Через несколько минут
подоспел рослый  светлобородый  человек, в котором  кое-кто  из ошеломленных
пассажиров  признал  личного секретаря  покойного,  Патрика  Ройса,  некогда
хорошо  известного  в  богемных  кругах  и даже  прославленного  в  богемных
искусствах. Выказывая свои чувства более неопределенным, но при этом и более
убедительным образом, он стал  вторить  горестным причитаниям лакея. А когда
из дома появилась еще и третья особа, Элис Армстронг, дочь умершего, которая
бежала неверными шагами  и махала рукой  в сторону сада, машинист решил, что
долее медлить нельзя.  Он дал свисток,  и поезд, пыхтя, тронулся к ближайшей
станции за помощью.
     Так  получилось,  что  отца  Брауна срочно  вызвали по просьбе  Патрика
Ройса,  этого  рослого  секретаря,  в  прошлом  связанного   с  богемой.  По
происхождению  Ройс  был ирландец; он принадлежал к числу тех легкомысленных
католиков,  которые никогда и не вспоминают о своем вероисповедании,  покуда
не попадут в отчаянное положение. Но вряд ли просьбу  Ройса исполнили бы так
быстро,   не  будь   один  из  официальных  сыщиков  другом  и   почитателем
непризнанного  Фламбо:  ведь невозможно быть другом  Фламбо и  при  этом  не
наслушаться бесчисленных рассказов  про отца Брауна. А посему когда  молодой
сыщик (чья фамилия была Мертон) вел маленького священника через поля к линии
железной дороги, беседа их  была гораздо доверительней, нежели можно было бы
ожидать от двоих совершенно незнакомых людей.
     -  Насколько  я  понимаю, - заявил Мертон без обиняков, - разобраться в
этом  деле просто немыслимо.  Тут решительно  некого  заподозрить.  Магнус -
напыщенный старый дурак; он слишком глуп для того, чтобы совершить убийство.
Ройс вот уже много  лет был  самым  близким другом баронета,  ну а дочь, без
сомнения, души не чаяла в своем отце.  И, помимо прочего, все это - сплошная
нелепость.  Кто  стал  бы  убивать  старого  весельчака  Армстонга?  У  кого
поднялась  бы  рука пролить  кровь безобидного  человека, который так  любил
застольные разговоры? Ведь это все равно что убить рождественского деда.
     - Да, в доме у него  действительно царило  веселье,  -  согласился отец
Браун. -  Веселье  это не прекращалось, покуда хозяин  оставался в живых. Но
как вы полагаете, сохранится ли оно теперь, после его смерти?
     Мертон слегка вздрогнул и взглянул на собеседника с живым любопытством.
     - После его смерти? - переспросил он.
     -  Да, -  бесстрастно  продолжал  священник, -  хозяин-то  был  веселым
человеком. Но  заразил ли он своим весельем других? Скажите откровенно, есть
ли в доме еще хоть один веселый человек, кроме него?
     В мозгу у Мертона словно приоткрылось оконце, через которое проник  тот
странный проблеск удивления, который  вдруг как  бы проясняет то,  что  было
известно  с самого начала.  Ведь  он часто  заходил к Армстронгам по  делам,
которые старый филантроп вел с полицией, и теперь он вспомнил, что атмосфера
в доме действительно  была удручающая. В комнатах с высокими потолками стоял
холод, обстановка отличалась  дурным вкусом и  дешевой провинциальностью;  в
коридорах,  где   гулял  сквозняк,  горели  слабые  электрические  лампочки,
светившие  не  ярче  луны.  И хотя румяная  физиономия  старика, обрамленная
серебристо-седой бородой, озаряла, как яркий костер, каждую комнату и каждый
коридор, она не оставляла  по  себе ни капли тепла. Разумеется, это ощущение
могильного холода до известной степени порождалось самою жизнерадостностью и
кипучестью владельца дома, ему не нужны печи или лампы, сказал бы он, потому
что  его согревает  собственное  тепло.  Но  когда  Мертон  вспомнил  других
обитателей дома, ему  пришлось признать, что они  были лишь тенями  хозяина.
Угрюмый лакей с его чудовищными черными перчатками вполне мог бы привидеться
в  ночном  кошмаре,  Ройс,  личный  секретарь,  здоровяк  в твидовых брюках,
смахивающий  на  быка,  носил  коротко  подстриженную  бородку,  но  в  этой
соломенно-желтой  бородке уже странным образом пробивалась  ранняя седина, а
широкий  лоб  избороздили морщины. Конечно,  он  был вполне  добродушен,  но
добродушие это было какое-то печальное, почти скорбное, - у  него был  такой
вид, словно  в жизни  его постигла жестокая неудача. Ну  а если взглянуть на
дочь Армстронга,  трудно поверить, что она  и  в самом  деле  приходится ему
дочерью; лицо  у  нее такое бледное, с  болезненными чертами. Она не  лишена
изящества, но во  всем ее  облике ощущается затаенный трепет, который делает
ее похожей на осу. Иногда  Мертон думал, что  она, вероятно,  очень пугается
грохота проходящих поездов.
     - Видите  ли, -  сказал отец Браун, едва заметно подмигивая, - я отнюдь
не  уверен,  что  веселость  Армстронга  доставляла  большое удовольствие...
м-м... его ближним.  Вот вы говорите, что никто не мог убить такого славного
старика, а я  в  этом далеко не убежден: ne nos inducas in tentationem[1]. Я
лично если бы и убил человека, - добавил он с подкупающей простотой, - то уж
непременно какого-нибудь оптимиста, смею заверить.

     1 Не введи нас во искушение (лат.)

     - Но почему? - вскричал изумленный  Мертон. - Неужели вы считаете,  что
людям не по душе веселый нрав?
     -  Людям по душе, когда вокруг них часто смеются, - ответил отец Браун,
-  но  я  сомневаюсь,  что  им  по душе,  когда  кто-либо всегда  улыбается.
Безрадостное веселье очень докучливо.
     На этом разговор прервался, и некоторое время они молча шли, обдуваемые
ветром, вдоль рельсов  по  травянистой насыпи, а когда  добрались до длинной
тени от дома Армстронга, отец Браун вдруг сказал с таким видом, словно хотел
отбросить тревожную мысль, а вовсе не высказать ее всерьез.
     - Разумеется, в пристрастии к спиртному как таковом нет ни хорошего, ни
дурного. Но иной раз мне невольно приходит на ум, что людям вроде Армстронга
порою нужен бокал вина, чтобы стать немного печальней.
     Начальник  Мертона  по   службе,  седовласый   сыщик   с   незаурядными
способностями,  стоял  на  травянистом   откосе,  дожидаясь  следователя,  и
разговаривал с Патриком  Рейсом, чьи  могучие плечи и  всклокоченная бородка
возвышались над его головою. Это  было  тем  заметней еще и потому, что Ройс
имел привычку слегка горбить крепкую спину и, когда отправлялся по церковным
или  домашним  делам,  двигался   тяжело  и  неторопливо,   словно   буйвол,
запряженный в прогулочную коляску.
     При виде  священника  Ройс  с несвойственной ему приветливостью  поднял
голову  и  отвел  его на несколько  шагов в сторону.  А  Мертон тем временем
обратился  к  старшему  сыщику  не  без  почтительности,  но  по-мальчишески
нетерпеливо.
     - Ну  как,  мистер Гилдер, далеко  ли вы продвинулись в раскрытии  этой
тайны?
     - Никакой тайны здесь нет, -  отозвался Гилдер, сонно щурясь на грачей,
которые сидели поблизости.
     - Ну, мне, по крайней мере, кажется, что тайна все  же есть, - возразил
Мертон с улыбкой.
     - Дело совсем простое, мой мальчик, - обронил старший сыщик, поглаживая
седую остроконечную бородку. - Через три минуты после того как вы по просьбе
мистера Ройса отправились  за священником, вся история стала ясна, как день.
Вы знаете  одутловатого  лакея  в  черных  перчатках,  того  самого, который
остановил поезд?
     - Как не знать. При виде его у меня мурашки поползли по коже.
     -  Итак, -  промолвил Гилдер, - когда поезд исчез из виду, человек этот
тоже  исчез.  Вот уж поистине  хладнокровный преступник! Удрал на том  самом
поезде, который должен был вызвать полицию, ведь ловко?
     - Стало быть, вы совершенно уверены, - заметил  младший сыщик, - что он
действительно убил своего хозяина?
     - Да, сынок, совершенно уверен, - ответил Гилдер сухо, - уже хотя бы по
той пустяковой причине, что он прихватил двадцать  тысяч фунтов наличными из
письменного стола хозяина. Нет, теперь единственное затруднение, если только
это вообще можно  так назвать, состоит в том,  чтобы выяснить, как именно он
его  убил.  Похоже,  что  череп  проломлен  каким-то  тяжелым предметом,  но
поблизости тяжелых предметов не обнаружено, а  унести оружие с собой было бы
для  убийцы  обременительно,  разве что  оно  очень  маленькое и  потому  не
привлекло внимания.
     -  Возможно,  оно,  напротив,  очень  большое  и  потому  не  привлекло
внимания, - произнес маленький священник со странным, отрывистым смешком.
     Услышав  такую  нелепость, Гилдер  повернулся  и  сурово  спросил  отца
Брауна, как понимать его слова.
     - Я сам знаю, что  выразился глупо, - сказал отец Браун со смущением. -
Получается  как  в  волшебной  сказке.  Но  бедняга Армстронг  убит дубиной,
которая по плечу только  великану, большой зеленой  дубиной, очень большой и
потому незаметной, ее  обычно называют землей. Он расшибся  насмерть  вот об
эту зеленую насыпь, на которой мы сейчас стоим.
     - Куда это вы клоните? - с живостью спросил сыщик.
     Отец  Браун  обратил круглое, как  луна,  лицо к фасаду дома и поглядел
вверх,  близоруко  сощурив глаза. Проследив за  его взглядом, все увидели на
самом верху этой глухой части дома, в мезонине, распахнутое настежь окно.
     - Разве вы не видите, - сказал он, указывая на  окно пальцем с какой-то
детской неловкостью, - что он упал вон оттуда?
     Гилдер, насупясь, глянул на окно и произнес:
     - Да, это вполне вероятно. Но я все-таки не понимаю, откуда у вас такая
уверенность.
     Отец Браун широко открыл серые глаза.
     Ну как  же, - сказал он, - ведь на  ноге у трупа обрывок веревки. Разве
вы не видите, что вон там из окна свисает другой обрывок?
     На  такой  высоте   все  предметы  казались  крохотными  пылинками  или
волосками, но проницательный старый сыщик остался доволен объяснением.
     - Вы правы, сэр, - сказал он отцу Брауну. - Очко в вашу пользу.
     Едва он успел вымолвить эти  слова, как экстренный поезд, состоявший из
единственного вагона, преодолел поворот слева от  них, остановился  и изверг
из себя целый отряд полисменов, среди которых  виднелась  отталкивающая рожа
Магнуса, беглого лакея.
     - Вот это  ловко, черт возьми!  Его уже арестовали! - вскричал Гилдер и
устремился вперед с неожиданной живостью.
     - А деньги были при нем? - крикнул он первому полисмену.
     Тот посмотрел ему в лицо несколько странным взглядом и ответил:
     - Нет. - Помолчав, он добавил. - По крайней мере, здесь их нету.
     - Кто будет инспектор, осмелюсь спросить? - сказал меж тем Магнус.
     Едва он заговорил, все сразу поняли,  почему его голос остановил поезд.
Внешне  это был человек  мрачного вида,  с  прилизанными черными волосами, с
бесцветным  лицом,  чуть  раскосыми,  как  у  жителей   Востока,  глазами  и
тонкогубым ртом. Его  происхождение и настоящее  имя вряд ли были известны с
тех пор, как сэр Арон "спас" его от работы официанта в лондонском ресторане,
а  также  (как  утверждали  некоторые)  заодно  и  от  других,  куда   более
неблаговидных обстоятельств. Но  голос у него  был  столь  же  впечатляющий,
сколь  лицо  казалось бесстрастным. То ли из-за  тщательности, с  которой он
выговаривал  слова  чужого  языка, то  ли из предупредительности  к  хозяину
(который  был глуховат)  речь  Магнуса отличалась  необычайной  резкостью  и
пронзительностью, и когда он  заговорил,  окружающие  чуть не  подскочили на
месте.
     -  Я так  и знал,  что это  случится, -  произнес  он  во всеуслышание,
вызывающе и  невозмутимо. -  Мой покойный хозяин потешался надо мной, потому
что я ношу черную одежду, но я всегда  говорил, что  зато мне  не надо будет
надевать траур, когда наступит время идти на его похороны.
     Он сделал быстрое, выразительное движение руками в черных перчатках.
     -  Сержант,  -  сказал  инспектор Гилдер,  с бешенством уставившись  на
черные  перчатки.  - Почему этот негодяй  до сих пор гуляет без  наручников?
Ведь сразу видно, что перед нами опасный преступник.
     -  Позвольте,  сэр,  -  сказал  сержант,  на   лице  которого   застыло
бессмысленное удивление. - Я не уверен, что мы имеем на это право.
     - Как прикажете вас понимать? - резко спросил инспектор. - Разве вы его
не арестовали?
     Тонкогубый рот тронула  едва  уловимая  презрительная усмешка,  и  тут,
словно вторя этой издевке, раздался свисток подходящего поезда.
     - Мы  арестовали его,  - сказал сержант  серьезно, - в тот  самый  миг,
когда он выходил из полицейского участка в Хайгейте, где передал  все деньги
своего хозяина в руки инспектора Робинсона.
     Гилдер поглядел на лакея с глубочайшим изумлением.
     - Чего ради вы это сделали? - спросил он у Магнуса.
     - Ну,  само собой, чтоб деньги не попали в руки  преступника, а  были в
целости и сохранности, - ответил тот с невозмутимым спокойствием.
     - Без сомнения, сказал Гилдер, - деньги сэра Арона были бы  в целости и
сохранности, если б вы передали их его семейству.
     Последние слова потонули в грохоте колес, и поезд, лязгая и подрагивая,
промчался  мимо,   но  этот  адский  шум,  то  и  дело  раздававшийся  подле
злополучного  дома, был  перекрыт  голосом  Магнуса,  чьи  слова  прозвучали
явственно и гулко, как удары колокола.
     - У меня нет оснований доверять семейству сэра Арона.
     Все присутствующие замерли  на месте, ощутив,  что некто, бесшумно, как
призрак,  появился рядом, и Мертон ничуть не удивился, когда поднял голову и
увидел поверх плеча отца Брауна бледное лицо дочери Армстронга. Она была еще
молода и хороша  собою,  вся светилась  чистотой,  но  каштановые ее  волосы
заметно поблекли и потускнели, а кое-где в них даже просвечивала седина.
     -  Будьте  поосторожней  в  выражениях,  - сердито сказал  Ройс,  -  вы
напугали мисс Армстронг.
     - Смею надеяться, что мне это удалось,  - отозвался Магнус своим зычным
голосом.
     Пока девушка непонимающе  глядела на него, а все  остальные предавались
удивлению, каждый на свой лад, он продолжал:
     - Я  как-то привык к тому, что мисс Армстронг  частенько трясется.  Вот
уже  много лет  у меня  на  глазах  ее  время от  времени бьет  дрожь.  Одни
говорили, будто она дрожит от  холода, другие утверждали, что это со страху,
но я-то знаю, что дрожала она от ненависти и низменной злобы - этих демонов,
которые сегодня утром наконец восторжествовали. Если бы не я, ее след бы уже
простыл, сбежала  бы со своим любовником  и со всеми денежками.  С тех самых
пор  как  мой  покойный  хозяин  не  позволил  ей  выйти  за  этого гнусного
пьянчугу...
     -  Замолчите,  -  сказал Гилдер сурово.  -  Все эти  ваши  выдумки  или
подозрения  о семейных делах нас не интересуют.  И если у вас нет каких-либо
вещественных доказательств, то голословные утверждения...
     -  Ха!  Я представлю  вам вещественные доказательства,  -  прервал  его
Магнус  резким  голосом. - Извольте, инспектор, вызвать  меня в  суд, и я не
премину сказать правду. А правда  вот  она: через  секунду  после того,  как
окровавленного старика вышвырнули в окно; я бросился в  мезонин и увидел там
его  дочку, она валялась в  обмороке  на полу, и в руке  у  нее был  кинжал,
красный от крови. Позвольте мне заодно передать властям вот эту штуку.
     Тут  он  вынул  из заднего кармана длинный  нож  с роговой  рукояткой и
красным пятном  на лезвии и вручил его сержанту. Потом он  снова отступил  в
сторону,  и  щелки  его  глаз  почти  совсем  заплыли  на  пухлой  китайской
физиономии, сиявшей торжествующей улыбкой.
     При виде этого Мертона едва не стошнило; он сказал Гилдеру вполголоса:
     - Надеюсь, вы поверите на слово не ему, а мисс Армстронг?
     Отец Браун вдруг  поднял  лицо, необычайно свежее и розовое, словно  он
только что умылся холодной водой
     - Да, -  сказал  он, источая  неотразимое простодушие. - Но разве слово
мисс Армстронг непременно должно противоречить слову свидетеля?
     Девушка  испустила испуганный, отрывистый крик; все  взгляды обратились
на нее. Она окаменела, словно  разбитая параличом,  только лицо, обрамленное
тонкими каштановыми волосами, оставалось живым, потрясенное и недоумевающее.
Она стояла с таким видом, как будто на шее у нее затягивалась петля.
     - Этот  человек,  -  веско  промолвил мистер  Гилдер,  - недвусмысленно
заявляет,  что застал  вас  с  ножом в руке,  без  чувств,  сразу  же  после
убийства.
     - Он говорит правду, - отвечала Элис.
     Когда  присутствующие опомнились, они увидели, что Патрик Ройс, пригнув
массивную   голову,   вступил   в  середину   круга,  после   чего  произнес
поразительные слова:
     - Ну что ж, если мне все равно пропадать, я сперва хоть отведу душу.
     Его широкие плечи всколыхнулись, и железный  кулак нанес сокрушительный
удар по благодушной восточной физиономии мистера Магнуса, который  тотчас же
распростерся на лужайке плашмя, словно морская звезда. Несколько  полисменов
немедленно схватили  Ройса, остальным же от  растерянности почудилось, будто
все  разумное  летит в тартарары и  мир  превращается  в сцену,  на  которой
разыгрывается нелепое шутовское зрелище.
     - Бросьте эти штучки, мистер Ройс, - властно сказал Гилдер. - Я арестую
вас за оскорбление действием.
     - Ничего подобного, -  возразил ему Ройс  голосом, гулким, как железный
гонг. - Вы арестуете меня за убийство.
     Гилдер с тревогой  взглянул на  поверженного,  но  тот уже сел, вытирая
редкие капли  крови с почти не поврежденного лица, и потому инспектор только
спросил отрывисто:
     - Что это значит?
     - Этот малый сказал истинную правду, -  объяснил Ройс. - Мисс Армстронг
лишилась чувств  и упала с  ножом в руке. Но  она схватила  нож не для того,
чтобы совершить покушение на своего отца, а для того, чтобы его защитить.
     - Защитить! - повторил Гилдер серьезно. - От кого же?
     - От меня, - отвечал Ройс.
     Элис взглянула на него ошеломленно и испуганно, потом проговорила тихим
голосом:
     - Ну что ж, в конце концов я рада, что вы не утратили мужества.
     Мезонин, где была  комната секретаря  (довольно тесная келья для такого
исполинского отшельника), хранил  все следы недавней драмы. Посреди комнаты,
на  полу,  валялся  тяжелый  револьвер,  по-видимому,  кем-то  отброшенный в
сторону; чуть левее откатилась к стене бутылка  из-под виски,  откупоренная,
но  не допитая. Тут же  лежала скатерть,  сорванная с  маленького  столика и
растоптанная,  а обрывок веревки, такой же самой, какую обнаружили на трупе,
был  переброшен через подоконник и нелепо болтался  в воздухе.  Осколки двух
разбитых вдребезги ваз усеивали каминную полку и ковер.
     -  Я  был пьян,  - сказал  Ройс;  простота,  с  которой  держался  этот
преждевременно  состарившийся  человек, выглядела  трогательно,  как  первое
раскаяние нашалившего ребенка.
     - Все вы слышали  про меня, -  продолжал он хриплым голосом.  -  Всякий
слышал, как началась моя история,  и теперь она,  видимо,  кончится столь же
печально. Некогда я  слыл умным человеком и  мог бы быть счастлив. Армстронг
спас  остатки моей  души и  тела, вытащил меня из кабаков и всегда по-своему
был ко мне  добр,  бедняга! Только он  ни  в коем случае не позволил бы  мне
жениться на Элис, и надо прямо  признать, что он был прав. Ну, а теперь сами
делайте выводы, не принуждайте меня касаться подробностей.  Вон там, в углу,
моя бутылка с виски, выпитая  наполовину, а вот мой  револьвер на ковре, уже
разряженный. Веревка, которую нашли на трупе, лежала у меня в  ящике, и труп
был  выброшен из моего  окна.  Вам  незачем пускать по моему  следу сыщиков,
чтобы  проследить  мою  трагедию, она не нова  в этом проклятом  мире. Я сам
обрекаю себя на виселицу, и, видит бог, этого вполне достаточно!
     Инспектор сделал  едва  уловимый  знак,  и  полисмены  окружили  дюжего
человека, готовясь увести его  незаметно; но им это не  вполне удалось ввиду
поразительного появления отца Брауна,  который  внезапно  переступил  порог,
двигаясь по ковру на четвереньках, словно  он совершал  некий  кощунственный
обряд.  Совершенно  равнодушный  к  тому  впечатлению, которое его  поступок
произвел на окружающих, он остался в  этой  позе,  но повернул  к  ним умное
круглое лицо,  похожий  на забавное  четвероногое  существо  с  человеческой
головою.
     - Послушайте, - сказал он добродушно, - право же, это ни в какие ворота
не лезет, согласитесь  сами. Сначала вы заявили, что не нашли оружия. Теперь
же мы находим его в избытке: вот нож, которым  можно  зарезать, вот веревка,
которой  можно удавить, и вот револьвер, а в конечном итоге старик разбился,
выпав из окна.  Нет, я вам  говорю,  это  ни в какие ворота не лезет. Это уж
слишком.
     И он тряхнул опущенной головой, словно конь на пастбище.
     Инспектор  Гилдер открыл  рот, преисполненный  решимости,  но  не успел
слова  вымолвить,  потому что  забавный  человек, стоявший на  четвереньках,
продолжал свои пространные рассуждения:
     - И вот  перед нами три  немыслимых обстоятельства. Первое - это дыры в
ковре, куда угодили шесть пуль. С какой стати кому-то понадобилось  стрелять
в ковер?  Пьяный дырявит голову  врагу, который скалит  над  ним зубы. Он не
ищет повода ухватить его за  ноги  или взять приступом его домашние туфли. А
тут еще эта веревка...
     Оторвавшись от  ковра, отец Браун  поднял руки,  сунул их в карманы, но
продолжал стоять на коленях.
     -  В каком  умопостижимом опьянении может человек захлестывать петлю на
чьей-то шее, а в результате захлестнуть ее на ноге? И в любом случае Ройс не
был  так уж сильно пьян, иначе он сейчас спал бы беспробудным сном. Но самое
явное свидетельство - это бутылка с виски. По-вашему, выходит, что алкоголик
дрался за бутылку, одержал верх, а потом швырнул  ее в угол, причем половину
пролил, а  ко второй половине даже  не притронулся.  Смею  заверить, никакой
алкоголик, так не поступит.
     Он неуклюже встал на  ноги и с явным сожалением сказал  мнимому убийце,
который оговорил сам себя:
     - Мне очень жаль, любезнейший, но ваша версия, право же, неудачна.
     -  Сэр, - тихонько  сказала Элис Армстронг священнику,  -  вы позволите
поговорить с вами наедине?
     Услышав  эту просьбу,  словоохотливый пастырь  прошел  через лестничную
площадку  в другую  комнату,  но  прежде чем  он  успел открыть рот, девушка
заговорила сама, и в голосе ее звучала неожиданная горечь.
     - Вы умный  человек, - сказала она,  - и  вы хотите выручить Патрика, я
знаю.  Но это  бесполезно. Подоплека у этого дела прескверная,  и чем больше
вам  удастся  выяснить, тем  больше будет улик против  несчастного человека,
которого я люблю.
     - Почему же? - спросил Браун, твердо глядя ей в лицо.
     -  Да потому, - ответила  она  с  такой  же  твердостью, - что я своими
глазами видела, как он совершил преступление.
     - Так! - невозмутимо сказал Браун. - И что же именно он сделал?
     - Я  была здесь, в этой самой комнате, объяснила она. - Обе двери  были
закрыты,  но вдруг  раздался  голос, какого  я  не слыхала  в  жизни, голос,
похожий на рев. "Ад! Ад! Ад!" -  выкрикнул  он несколько раз кряду, а  потом
обе  двери  содрогнулись  от первого  револьверного выстрела.  Прежде  чем я
успела распахнуть эту и ту дверь, грянули три  выстрела,  а потом я увидела,
что  комната полна дыма  и  револьвер  в руке  моего  бедного  Патрика  тоже
дымится,  и я видела,  как  он  выпустил последнюю страшную пулю.  Потом  он
прыгнул на отца,  который в ужасе прижался к оконному косяку, сцепился с ним
и попытался задушить его  веревкой, которую накинул ему на шею, но в  борьбе
веревка  соскользнула с плеч и  упала к ногам.  Потом  она  захлестнула одну
ногу, а Патрик, как безумный,  поволок отца. Я схватила с полу нож, кинулась
между ними и успела перерезать веревку, а затем лишилась чувств.
     - Понятно, - сказал отец Браун все с той же бесстрастной любезностью. -
Благодарю вас.
     Девушка поникла под  бременем тяжких воспоминаний, а священник спокойно
ушел в соседнюю комнату, где  оставались  только Гилдер и Мертон  с Патриком
Рейсом, который в  наручниках сидел  на  стуле.  Отец Браун  скромно  сказал
инспектору:
     - Вы  позволите мне поговорить  с арестованным в  вашем  присутствии? И
нельзя ли на минутку освободить его от этих никчемных наручников?
     - Он очень силен,  -  сказал Мертон вполголоса. - Зачем вы хотите снять
наручники?
     - Я хотел бы, - смиренно произнес священник, - удостоиться чести пожать
ему руку.
     Оба сыщика уставились на отца Брауна в недоумении, а тот продолжал:
     - Сэр, вы не расскажете им, как было дело?
     Сидевший на стуле покачал взъерошенной головой, а священник нетерпеливо
обернулся.
     - Тогда я  расскажу сам,  - проговорил он. - Человеческая жизнь  дороже
посмертной  репутации. Я  намерен  спасти живого, и  пускай  мертвые хоронят
своих мертвецов.
     Он подошел к роковому окну и, помаргивая, продолжал:
     -  Я уже говорил вам,  что в данном  случае  перед нами  слишком  много
оружия  и всего лишь  одна смерть. А теперь я говорю, что все это не служило
оружием и не было использовано, дабы причинить смерть.  Эти ужасные орудия -
петля,  окровавленный  нож,  разряженный  револьвер,  служили  своеобразному
милосердию. Их употребили отнюдь не для того, чтобы убить сэра Арона,  а для
того, чтобы его спасти.
     - Спасти! - повторил Гилдер. - Но от чего?
     - От него самого, - сказал  отец Браун. - Он был сумасшедший и  пытался
наложить на себя руки.
     - Как?  - вскричал Мертон,  полный недоверия. -  А  наслаждение жизнью,
которое он исповедовал?
     - Это жестокое вероисповедание, - сказал священник, выглядывая за окно.
- Почему ему не давали поплакать, как плакали некогда его предки? Лучшим его
намерениям не  суждено было осуществиться, душа стала холодной, как лед, под
веселой маской  скрывался пустой  ум  безбожника.  Наконец,  для того, чтобы
поддержать свою репутацию весельчака,  он снова начал  выпивать, хотя бросил
это дело давным-давно.  Но в  подлинном  трезвеннике  неистребим ужас  перед
алкоголизмом:   такой  человек   живет   в   прозрении   и   ожидании   того
психологического   ада,  от  которого   предостерегал  других.   Ужас   этот
безвременно  погубил беднягу Армстронга. Сегодня утром он был в  невыносимом
состоянии, сидел здесь и кричал,  что он в аду, таким безумным  голосом, что
собственная  дочь  его не  узнала.  Он безумно жаждал смерти и с  редкостной
изобретательностью,  свойственной  одержимым  людям,  разбросал вокруг  себя
смерть в разных  обличьях:  петлю-удавку, револьвер своего друга и нож. Ройс
случайно  вошел сюда и действовал немедля. Он швырнул нож на  ковер, схватил
револьвер и, не имея времени его разрядить, выпустил все пули одна за другой
прямо в пол. Но тут  самоубийца увидел четвертое обличье смерти и метнулся к
окну.  Спаситель  сделал единственное,  что оставалось,  - кинулся за  ним с
веревкой  и  попытался связать  его  по рукам и по  ногам.  Тут-то и вбежала
несчастная девушка  и,  не понимая, из-за чего происходит борьба, попыталась
освободить отца. Сперва она только полоснула ножом по пальцам бедняги Ройса,
отсюда  и следы крови  на  лезвии. Вы, разумеется, заметили, что,  когда  он
ударил  лакея,  кровь на лице была, хотя никакой раны не было? Перед тем как
упасть без  чувств, бедняжка  успела перерезать веревку и освободить отца, а
он выпрыгнул вот в это окно и низвергся в вечность.
     Наступило долгое молчание, которое наконец нарушило звяканье  металла -
это Гилдер разомкнул наручники, сковывавшие Патрика Ройса, и заметил:
     - Думается мне, сэр, вам следовало сразу сказать правду. Вы и эта  юная
особа заслуживаете большего чем упоминание в некрологе Армстронга.
     - Плевать  мне  на этот  некролог! -  грубо крикнул Ройс. - Разве вы не
понимаете - я молчал, чтобы скрыть от нее!
     - Что скрыть? - спросил Мертон
     - Да то, что она убила своего отца, болван вы этакий! - рявкнул Ройс. -
Ведь когда б не  она, он был бы сейчас жив. Если она узнает, то сойдет с ума
от горя.
     - Право, не  думаю, - заметил отец Браун, берясь за шляпу. - Пожалуй, я
лучше скажу ей сам. Даже роковые ошибки не отравляют жизнь так, как грехи. И
во всяком случае,  мне кажется,  впредь  вы будете  гораздо счастливее. А  я
сейчас должен вернуться в школу для глухих.
     Когда он вышел  на лужайку, где трава колыхалась от ветра, его окликнул
какой-то знакомый из Хайгейта:
     - Только что приехал следователь. Сейчас начнется дознание.
     - Я должен  вернуться в школу, - сказал отец Браун. - К  сожалению, мне
недосуг, и я не могу присутствовать при дознании.

     Перевод В. Хинкиса

Популярность: 13, Last-modified: Thu, 22 Jun 2000 18:36:05 GmT