Вера Лукницкая. Перед тобой земля

---------------------------------------------------------------
© Copyright Вера Лукницкая
Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
Date: 06 Sep 2003
---------------------------------------------------------------

Вера Константиновна Лукницкая - автор книг "Исполнение мечты", "Пусть
будет Земля", "Цвет Земли", "Из двух тысяч встреч", сценариев документальных
и художественных фильмов "Истории неумолимый ход", "Наш земляк Лукницкий",
"Юности первое утро", автор многочисленных очерков, рассказов. В последние
годы много работает над материалами из истории русской литературы.

Данную книгу писательница и журналистка создала на биографии мужа -
Павла Николаевича Лукницкого-поэта, воина, путешественника. Тысячи
километров преодолел этот неутомимый исследователь Памира. В годы Великой
Отечественной войны он был корреспондентом ТАСС по Ленинградскому и
Волховскому фронтам, а затем 2-го и 3-го Украинских фронтов. Архив П.Н.
Лукницкого также содержит уникальный материал о многолетней дружбе с А. А.
Ахматовой; о встречах с нею и с ее окружением; о жизни и творчестве Н. С.
Гумилева.
Книга иллюстрирована фотографиями, сделанными преимущественно самим П.
Н. Лукницким, многие из которых публикуются впервые.

Человек
сохраняет свое достоинство тогда,
когда душа его напряжена и взволнована.
Человеку
надо быть беспокойным
и требовательным к себе самому
и к окружающим.
А. Блок

Павел Николаевич Лукницкий. О нем помнят люди разных поколений,
профессий, национальностей. Геологи, землепроходцы знают его как
путешественника, исследователя, члена Географического общества СССР.
Фронтовики помнят его как храброго воина, блокадники - как летописца
беспримерной ленинградской эпопеи. Югославы чтят Лукницкого как
партизана-освободителя славной земли сербско-хорватской от фашистов. Таджики
- как русского брата, посланца Советской власти на Памире, замечательного
знатока их республики. Литературоведам известен Лукницкий - собиратель
литературных документов начала века. Пограничникам он дорог как участник
борьбы с басмачеством и первый автор повестей и рассказов об их героическом
труде. Читатели нескольких поколений знают писателя Павла Лукницкого -
автора трех десятков книг, в частности романа "Ниссо", ставшего классическим
произведением о советском Востоке, переведенного на десятки языков мира.
Не много встречается людей с такой индивидуальностью, широтой
жизненного спектра, такой многогранностью интересов. Уже это дает основание
для появления книги о Лукницком.
Но есть еще одна область, в которой он вне конкуренции. Будучи горячим
патриотом, человеком, превыше всего ставящим чувство гражданского долга, он
выражал свою любовь к Родине не только тем, что защищал ее и честно трудился
в ее славу, но и тем, что не поленился записывать изо дня в день все, что
происходило с ним и вокруг него. Он записывал безыскусно, не строя никаких
концепций, не выпячивая себя, испытывая лишь неистребимую потребность,
обязательность фиксировать время на страницах своих дневников и записных
книжек.
Александр Блок говорил, что романтизм есть жадное стремление жить
удесятеренной жизнью. Это как бы шестое чувство... То, чем владел Павел
Лукницкий. Он был великим романтиком.
И тем не менее книга о нем - не романтизированная история, а документ
времени. И объективный, и субъективный одновременно, поскольку отношение к
событиям самого Павла Лукницкого читатель всегда почувствует.
Люди, привыкшие записывать, как правило, стремятся осветить важные
события и моменты, опуская мелочи, детали, нюансы, полагая, что для истории
необходимо сохранить только главное. Как ни странно, такие записи дублируют
друг друга. Для Лукницкого не существовало м е л о ч е й. Он скрупулезно
записывал в с е! Если кто-то, скажем, протоколирует температуру и влажность
погоды день за днем в течение всей жизни, то потом оказывается, что даже
такие записи имеют огромную ценность для науки. А Лукницкий оставил целый
срез своей эпохи - бесценный материал. Лукницкий - в своем роде Нестор
нашего времени.
Это вынуждает строить книгу двумя пластами.
Главный пласт - большие цитаты из самого Лукницкого. Его невозможно
лишить авторства. Никакая Биография, никакой творческий портрет не в
состоянии воссоздать движения души человека, его раздумья, метания, поиски.
Судьба была необычайно щедра к нему, наверное потому, что он с а м выбирал
ее и с а м был щедр к ней. В Лукницком жила такая неиссякаемая любовь к
жизни, что сделанного им, у виденного и пережитого хватило бы на десяток
биографий.
Когда-нибудь хроника Лукницкого станет доступной читателю том за томом
- все триста книжек. Читатель получит возможность погрузиться в то время. А
пока, чтобы ощутить хотя бы запах времени в единственном небольшом томе,
чтобы отрывки воспринимались современным читателем адекватно, приходится
иногда объединять записи Лукницкого с документами и кратким рассказом о нем
самом.
Это - второй пласт книги. И это очень непросто сделать. Как рассказать
о летописце (нельзя забывать, что он был литератором, а не просто
"записывателем"), чья жизнь прошла через яркие сломы нашей истории,
связанные с Октябрьской революцией, с гражданской войной и Отечественной, с
событиями послевоенных лет? Как рассказать, используя лишь часть его архива,
в котором не менее десяти тысяч писем, более девяноста тысяч страниц
дневников и около ста тысяч фотокадров? Что выбирать? Как рассказать, чтобы
читатель рассмотрел героя книги в кульминационные и будничные моменты его
жизни и еще раз через призму записок этого необычного, талантливого человека
ощутил связь времен, отраженную в судьбе страны и великой ее культуре?
Павел Николаевич Лукницкий - носитель советской культуры, носитель
русской культуры. Это - от предков. Было время, когда Пролеткульт предлагал
отречься от всего старого. Лукницкий не отрекся, он изучал, постигал русскую
культуру. Он любил ее.
Тщательно собирал и хранил документы писателей и о писателях двадцатых
годов. Уже тогда интуиция говорила ему, что они обретут высокую оценку в
истории советской литературы.
По тропам дикого Памира и Сибири, по дорогам Великой Отечественной он
нес в себе неугасающий эстафетный факел культуры. Наверное, потому в
дневниках и даже в семейных письмах Павел Николаевич откровенно и для того
времени бесстрашно записывал свои размышления в надежде, что по семейным
традициям и дневники, и письма будут храниться и наступит час - эстафета
будет подхвачена...
В Памирской гряде гор Лукницкий открыл несколько пиков. Самый высокий
он назвал пиком поэта, пиком Маяковского - символа революции, глашатая
нового времени. Сейчас не только географы и альпинисты знают его. Пик
нанесен на все географические карты мира.
Но вряд ли многим известно, что в том же 1932 году, недалеко от пика
Маяковского, появились еще названия, данные тогда Лукницким: пик Ак-мо и
массив Шатер. "Ак-мо" - это "Acumiana" Лукницкого, его Ахматова. "Шатер" -
название сборника африканских стихов Гумилева.
В этих названиях он как бы сохранял для себя живыми любимых русских
поэтов, которые, он верил, войдут в историю советской культуры, и важно то,
что в суровое время Лукницкий еще раз бесстрашно подчеркнул целостность
нашей национальной культуры, значимость всех ее разновеликих достижений,
важность подлинного уважения к прошлому.

Мы прожили вместе двадцать пять счастливых лет из его семидесяти,
теперь у меня его гигантский архив - и прочла я еще не все, а если честно,
то далеко не все, и потому, наверное, не имею права судить о нем как о
писателе. И главным образом потому, что мне посчастливилось дожить до
сегодняшнего дня. Павел Николаевич часто говорил, особенно в последнее
время, после вспышки "свободы шестидесятых": "Как первопроходец я состоялся,
как защитник Родины состоялся, а как писатель - не реализовался". Да и в
1973 году записал, что страдает от ненаписанных книг, а не от приблизившейся
смерти. Но, может быть, правильнее не досадовать на то, чему не суждено было
случиться, а радоваться тому, как много доброго сделал, написал и оставил
людям Лукницкий? В этом, наверное, состоит мой долг и моя благодарность
ему...

Люблю в соленой плескаться волне
Прислушиваться к крикам ястребиным
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином

И женщину люблю, когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза,
Иль будто пью я воду ключевую

Н. Гумилев

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.03.1943,
обращение к телу

Ты!.. Два года подряд я от тебя требовал много больше, чем от тебя
потребовал бы кто-либо другой. Ты повиновалось мне, как могло, как бы трудно
тебе ни приходилось...
Сегодня утром еще не греющее весеннее солнце, сквозь стекло окна,
положило на тебя сноп своих ярких лучей. Ты, тело, лежало в постели -
сначала, по привычке к тьме, закуталось с головой в одеяло. Потом я
вспомнил, что ты любило солнечный свет, любило нежиться в нем, лежать без
движения, принимая в себя живительную теплоту солнца. Я велел тебе сбросить
одеяло, подставить солнцу лицо, - ты зажмурило глаза, и хотя теплота этого
раннего солнца еще только скорее угадывалась, чем ощущалась тобою, - ты
наслаждалось. Впервые за эти два года. Яркий солнечный свет сквозь
зажмуренные веки напомнил тебе о счастливом прошлом, о радости слияния с
природой, о мире. Можно было никуда не спешить - тоже впервые за войну. Я
ничего не требовал от тебя, кроме того, чтоб под этими радостными лучами ты
задремало... Но ты не задремало, не заснуло, - я не мог дать тебе
спокойствия бездумья. Я думал, и это - мешало тебе...
Я требовал от тебя много больше, чем от тебя потребовал бы кто-либо
другой. Когда ты тайно сжималось от приближения смертельной опасности, я не
позволял тебе повернуться вспять, склониться или упасть. "Вперед!" - говорил
я тебе, и, повинуясь мне, ты шло вперед спокойным, прогулочным шагом...
Когда ноги твои от усталости подгибались и ты просило меня об отдыхе, я не
позволял тебе отдыхать. Ты перебарывало усталость и не останавливалось.
Тебе хотелось есть, - вначале еще было много еды, и я мог бы позволить
тебе насытиться. Но мне слишком часто бывало некогда, и, глотая слюну, ты
проходило мимо тех, кто плотно и сытно обедал.
Ты хотело спать, но у меня было слишком много мыслей, которые мне надо
было запечатлеть. Я не допускал к себе сон и заставлял тебя напрягать зрение
в лунном полумраке, и рука твоя, по моей воле, исписывала карандашом за
страницей страницу. Бывало так до утра, - утром ты завидовало всем другим,
чья отравленная за день работы кровь бывала очищена к утру живительным сном.
Но я приказывал тебе забыть эту зависть и быть бодрым и сильным, как если бы
поспало не меньше других... Ты не спорило, ты отдавало мне запасы сил,
предназначенные совсем для другого...
Этим другим могла быть женщина, с которой тебе хотелось бы понежиться,
погордиться собой. Я сказал тебе: "обойдемся без женщины, я не хочу
отвлекаться, не хочу иметь повода упрекнуть себя в том, что отдал войне не
всего себя целиком". Было перед войной мирное время, - помнишь, - мы с тобой
отдавали себя полностью, безраздельно - женщине, и ты, и я, и порой ничего
иного в мире для нас не существовало. Об этом времени я заставил себя
забыть, я потребовал от тебя, чтоб и ты, тело, также забыло. Ты подчинилось
моему требованию.
Потом пришел голод. Тебе полагались такие же крохи, какие полагались и
очень многим другим. Ты было приучено мною к нетребовательности, и тебе бы
хватило их. Но я повелел тебе делиться положенными тебе крохами с теми, кто
получал их меньше или был слабей нас с тобой. Ты выполнило и это мое
повеление. Я знал, что ты постепенно слабеешь, но я верил в твою
выносливость. Я не уменьшил круга твоих обязанностей - по-прежнему заставлял
тебя много ходить и писать по ночам, когда спят другие; щурить глаза,
напрягая зрение под горошинной каплей коптилочного света; не сжиматься при
свисте летящих бомб - ты делало все, как я тебе приказывал... Тебе было
холодно, ты замерзало, но я не мог найти способов согреть тебя. Когда света
не стало вовсе, я научил тебя повадкам слепцов, ты действовало наугад, по
моим указующим воспоминаниям, которыми я заменял тебе отсутствующий свет...
Твои ребра выступили наружу. Твои ноги сделались ватными. Твои руки
поднимались только после долгой твоей борьбы с цепенящим тебя бессилием...
Уже многие другие не выдержали, умерли. Ты - признаюсь тебе - выдерживало
это испытание с честью, ты не взывало ни к жалости, ни к состраданию, не
молило о помощи. Ты уменьшалось в объеме и в весе, но по-прежнему было мне
покорным .
Я потребовал от тебя, чтобы ты спасало других, - ты собрало все свои
последние силы, ты совершило чудовищные по своему напряжению переходы, ты не
подвело меня ни в одном моем начинании, - и те, о ком заботился я, твоими и
моими усилиями были спасены, покинули город смерти. Я знал, что сделать это
было выше твоих опустошенных сил, - не верил уже, что смогу тебя довести до
дома, до постели. Но ты все-таки добрело. И тут ты впервые призналось мне,
что ни в чем повиноваться мне больше не можешь.
Я это предвидел давно. Я не мог с тобой спорить, - мне нечем было
помочь тебе. В холоде, во мраке, в страшной тишине, в пустоте, подобной
пустоте склепа, ты лежало недвижимо. Я понял, что ты умираешь, но я не
поверил, что где-либо в твоих никаких еще не извлеченных тобою сил. Ты не
могло их собрать несколько суток, - я спорил тайниках нет с тобой, доказывая
тебе, что ты еще не всего лишилось. Ты не хотело даже слушать меня. Тут
впервые я почувствовал себя в твоей власти, потому что твоя смерть была бы
моей смертью, ты хотело умереть, потому что для тебя это был бы единственный
путь к покою. А я не хотел умирать, потому что моя жизненная задача еще не
была выполнена.
Я спорил с тобой четверо суток - это был хитроумный, отчаянный,
дьявольский спор, происходивший у нас с тобою наедине, без свидетелей, в
мрачном, беззвучном, холодном "склепе".
Помнишь, как трудно мне было победить тебя в этом споре? Но кому ты
скажешь спасибо за эту победу мою теперь? А я говорю спасибо тебе за то, что
и в тот раз ты нашло в себе мужество выполнить мое приказание - встать и
пойти, действовать, отогнать от нас цепкие руки смерти.
Помнишь, тело мое, как это было? За это я никогда не перестану тебя
уважать и любить.
Счастье, которое приходит только к сильным, пришло к нам тогда потому,
что мы оба оказались сильными. Мы с тобой оказались там, где не было голода,
где было тепло и светло. За эту услугу я тебя ублажал семь дней - ты ело и
пило вволю, страх разбирал меня, когда со стороны я наблюдал за твоей
неукротимой ненасытностью. От нее одной ты могло погибнуть тогда, но ты
выдержало и это испытание - испытание излишеством... Медленно, очень
медленно, ты восстанавливалось, но я и тут не давал тебе передышки - я гнал
тебя моими приказами в опасности и труды, я только давал тебе спать, я
только стал более внимательным к твоим минимальным потребностям.
И наконец, все пошло, как прежде, - ты снова стало слушаться меня во
всем и всегда, а я не изменился ни в чем, только стал еще суровее и уже не
требовал от тебя ни беспечного смеха, ни лишней улыбки.
Так прошел еще год... И только когда я забывал, что ты уже не то, каким
было до этой войны, и требовал от тебя больше, чем было в твоих
возможностях, ты изрядно начинало упрямиться, раза два вновь объявляло мне
забастовку. Я, в конце концов, понимал тебя, но дав тебе короткую передышку,
все-таки ничуть не снижал моих требований к тебе.
Теперь ты все чаще вступало в пререкания со мною. Я злился на тебя, от
этих споров с тобою я постепенно ожесточился. Ты стало меня подводить, из-за
тебя я уже не всегда мог выполнить все то, что задумал, чего хотел.
И вот настал день, когда я вынужден был признать, что от такого, каким
стало ты, я не могу уже требовать всего, чего требовал прежде. Ты, я видел
это, хотело по-прежнему быть мне верным и покорным слугой, но тебя не
хватало. Ты стало мне жаловаться на свою судьбу, и я понял, что ты у меня
одно, что никто мне тебя не заменит, когда ты потеряешь работоспособность.
Что ж, признаю: мне пришлось быть к тебе снисходительнее, и - видишь -
я наконец согласился дать тебе полный отпуск. Он длится уже три недели. В
первый раз за время войны не ты мне, а я подчинился тебе. Все мои желания я
припрятал на это время "в шкатулку". Я сам стал твои покорным слугой, все,
чего ты ни желаешь, я стараюсь предоставить тебе. Ты требуешь пищи - я даю
ее тебе, столько, сколько тебе захочется. Ты хочешь быть дома, не хочешь
никуда идти - я тебя не гоню - лежи, отдыхай. Ты не хочешь записывать мои
мысли - я молчу, делаю вид, что у меня и нет никаких мыслей, которые я хотел
бы занести на бумагу. Тебе хочется нежиться в ванне?.. Я не жалею денег, -
только б ты могло дважды в сутки лежать в теплой воде. Мне смешно, когда в
ванне ты делаешь плавательные движения, но я к тебе снисходителен, я
понимаю: тебе хочется вспомнить то золотое время, когда ты сильным плечом,
могучим ударом руки рассекало морскую волну.
Еще недавно у тебя было отвращение к каждому шагу, который по моему
приказанию ты должно было сделать. Я разрешил тебе не двигаться, не ходить,
и пренебрег всеми своими делами. Тебе хотелось после ночного сна поспать еще
днем - я позволил тебе и это, как бы ни ценил время.
Твой отпуск близится к концу. Я вижу - отвращение твое к движению
постепенно проходит. Ты уже с удовольствием иной раз, просто прогуливаешься
по улице, - хорошо, скоро я тебя вновь погоню выполнять мои поручения.
Медленно и постепенно я вновь забираю власть над тобой, потому что, видя,
как прибавляются в тебе силы, я не могу позволить тебе - сильному - быть
надо мною хозяином. Я уважил тебя, но ты должно всегда уважать меня. Мне
нечего от тебя таиться, - пока длится твой отпуск, я не могу позволить тебе
многое, чего ты могло б захотеть и чего я не позволял тебе в продолжение
всей войны. Например, если бы ты захотело женщину... Я знаю, уже сейчас ты
хочешь ее, но пока еще для тебя это не обязательно. И если б я не знал, что
ты и я не умеем делиться, - я бы, пожалуй, сказал тебе: "Действуй как
знаешь!" Но я все-таки не позволю тебе иметь женщину! Потому что я никогда
не разрешал тебе иметь ту женщину, в которой не заинтересован я сам. Все,
все во мне должно сконцентрироваться на ней прежде, чем я разрешил бы тебе
коснуться ее. Потому что я твой хозяин, потому что сначала я ее буду любить,
а потом можешь ее полюбить и ты... Ты же знаешь меня: в женщине мне
драгоценна сначала сущность моя, а уж потом - твоя... А я - не хочу женщины.
Потому что сейчас война, которой я отдал себя целиком.
Пока длится война - я отдал себя войне. Обо всем ином мы поговорим с
тобою потом, когда война кончится. Я хочу уважать себя не только теперь, но
всегда...
Пора!.. Заканчивается твой отпуск. Собирайся в дорогу. Снова будь мне
покорным слугой. Может быть, я - Дон-Кихот. Но ты в этом случае - Санчо.
Мы едины с тобой, и сущность у нас одна:
Ты - мое тело. Я - твой хозяин, - душа!
Меня можно назвать и иначе, - есть много слов для обозначения меня.
Самое точное и правильное из них - слово "Я!"...

Эта книга документальна. Записи делались Лукницким далеко не всегда в
спокойной домашней обстановке. Гораздо чаще он писал прямо на ходу, в
дороге, в вагоне поезда, в тяжелейших условиях передовой. Писал всегда,
когда удавалось. Поэтому его манера записывать часто тороплива. Например,
числительные он всего записывал цифрами, имена сокращал, ставя лишь
инициалы. В какой-то степени эту манеру я сочла возможным сохранить, чтобы
передать точность и стремительность его записей. По этой же причине во
многих случаях сохранены стиль, орфография и пунктуация документов,
приводимых в тексте, - тогда так писали.

Часть первая

ПОИСКИ СЕБЯ

И нету праздного досуга...

ИЗ ДНЕВНИКА ОДИННАДЦАТИЛЕТНЕГО ПАВЛИКА

16 (29) июня 1914

Мы поехали осмотреть Эйфелеву башню. Она поразила меня своими
громадными размерами: саженей 50 (квадратных). В ней есть лифт, который
поднимается на предпоследнюю площадку башни. На самом верху телеграфная
станция, маяк для аэропланов и что-то вроде каютки...

17 (30) июня 1914

Катались на подземной железной дороге. Метрополитен заменяет в Париже
трамваи; уличное движение в 3 раза больше, чем петербургское...

18 июня (1 июля) 1914

Музей "Grevin" - это музей восковых фигур. Все эти фигуры замечательно
сделаны. Например, сидит в салоне на диване солдат и курит папиросу. Мы
проходим мимо, думая, что он настоящий. А два других солдата, сидящих
напротив него, смотрят на нас, на него и смеются. Тогда мы подходим к
первому, хорошенько вглядываемся и видим, что он из воска. После этого
случая мы уже внимательнее. Когда разглядываем кого-нибудь, то думаем: "А
вдруг он живой! Что тогда?"
Там были сцены из французской революции, жизни Наполеона на острове Св.
Елены и, кроме того, из жизни христианских мучеников.

1914 год и июнь месяц - даты не произвольные: именно с этого времени, с
этой "французской" тетрадки он решил вести дневник.
Тоже в июне, но не 1914 года, а через шестьдесят лет, и не в Париже, а
в кунцевской больнице, тот же человек, уже не Павлик, а Павел Николаевич,
умирал от инфаркта.
Он попросил привезти газеты, журнал "Знамя" - тот, в котором печаталась
"Блокада" А. Чаковского, и свою последнюю записную книжку. В ней он написал:
Лежу, отдыхаю от дел на земле,
Хоть дел остается немало...
А сердце швырками выносит во мгле
Частицы змеиного жала.
................................................
Осколочки жала грызут, как металл,
Траншеи сосудов кровавя,
Но тот, кто и в этом бою не устал,
Кто каждой секунде дыханье давал,
Тот жить победителем вправе!

Заполнив странички адресами, телефонами, словами благодарности, мнением
о "Блокаде" и многим другим, о чем думал он в час своей смерти, 22 июня 1973
года, он положил книжку на тумбочку и тихо скончался.
Последнее, записанное им:
"... Температура 35,5, пульс 40 ударов, два медленных, очень сильных,
за ними мелкие, едва уловимые, такие, что кажется, вот замрут совсем...
давление продолжает падать... дышать трудно. Жизнь, кажется, висит на
волоске. А если так, то вот и конец моим неосуществленным мечтам. Книга об
отце и его пути; Гумилев, который нужен русской, советской культуре;
Ахматова, о которой только я могу написать правду благородной
женщины-патриотки и прекрасного поэта; роман о русской интеллигенции, - все
как есть. А сколько можно почерпнуть для этого в моих дневниках! Ведь целый
шкаф стоит. Правду! Только правду! Боже мой! Передать сокровища политиканам,
которые не понимают всего вклада в нашу культуру, который я должен был бы
внести, - преступление. Все мои друзья перемерли или мне изменили, дойдя до
постов и полного равнодушия... Не сомневаюсь: объявится немало друзей среди
читателей, с которыми я незнаком. Верю в бывших фронтовиков, блокадников
Ленинграда. Они-то знают, что настоящий коммунист - я, а не те,
примазавшиеся к партии, которые только прикрываются партийными билетами. Да
что они могут, блокадники мои...
...Меня мутит, тошнит, боли резкие, я весь в поту. Ощущение, что смерть
близка. Я ее не боюсь. Обидно, что не написал лучших своих книг.
...Прочел газеты - все о визите Брежнева в США и речи его и Никсона.

Ну что ж, попробуем,
Огромный, неуклюжий.
Скрипучий поворот руля!
Земля плывет...
Мужайтесь, мужи!

Эти слова, пожалуй, годятся для поворота в отношениях между США и СССР,
от которого во многом зависит судьба нашего шарика, именуемого планетой
Земля".

Много было патриотов на русской земле во все века, патриотов, которые
проявляли себя в различных ситуациях. Но нечасто в невоенной, мирной,
больничной обстановке человек, умирая, болеет не за себя, а за судьбу
Родины, Земли. Размышляет о мире, о культуре, надеется на человеческий
разум...

ИЗ ПРЕДСМЕРТНОГО ДНЕВНИКА

...За окном туман, белое молоко, не понимаю, где я, кажется - там
ворочается океан, а я на огромном корабле все плыву в фантастическом мире,
какого описать не могу, потому что этот и тот одновременно в сознании
существовать не могут. И, войдя в этот, я немедленно теряю другой, оставив
себе в воспоминание только призрачно-расплывчатые и тающие образы его,
неизъяснимые и не имеющие названий и соответствий в этом. А как этот? Как
хочется, чтобы он тоже был прекрасным... "Окружающая среда" так безнадежно
испорчена, что прекрасное в нем за семью замками, недоступно для малых
теперь сил моих...

Читателю может показаться невероятным тот факт, что умирающий
записывает процесс своего умирания, свое состояние, даже свое настроение. Он
ведь не медик. Но тем не менее - факт действительный, и трудно понять, если
не знать этого человека, что и этим фактом он давал людям возможность еще
хоть немного пополнить Знание...Таким вот именно он и был, Павел Николаевич
Лукницкий...
Но все же главное значение приведенных записей, двух "точек",
заключается в том, что было между ними. А между ними пролегла прямая через
главную точку - "точку отсчета" - Октябрьскую революцию. Прямая в 60 лет, то
есть в 22 000 дней. И ни один из них не остался не зафиксированным писателем
- либо дневниковой записью, либо фотографией, письмом, документом.
Лукницкий был воспитан в той интеллигентной среде, где умели ценить
труд и были преданы всей душой своей Родине, а потому революцию приняли как
волю народа, которая для них была высшим законом. Патриотизм представителей
нескольких поколений семьи проявлялся не только в бескорыстном служении
делу, но и глубоком понимании ценности истории как коллективной памяти,
помогающей им осознать себя единым целым с народом. Эти традиции были
усвоены или, лучше сказать, впитаны Лукницким. Им он следовал, следовал
убежденно всю свою жизнь.
Летописец своего времени.

Д. Гранин в своей повести о Любищеве говорит, что он не встречал в
жизни, чтобы кто-нибудь так же, как его герой, распоряжался своим временем,
чтобы отчитывался на бумаге перед самим собой за каждый прожитый день, за
каждый час, чтобы расчерчивал схемы и фиксировал даже израсходованные
минуты.
А я не встречала в жизни подобного тому, что делал в этом плане
Лукницкий.
Не могу не привести наглядного примера. Две разные выписки из дневника
Лукницкого, который он вел по-разному, в зависимости от обстоятельств.
Первая запись сделана точно по времени и действию, сжато, для быстроты,
чтобы только не забыть, потом дома расшифровать и записать в другую книжку
подробнее и яснее. В данном отрывке много сокращений, имен, скрытых
ситуаций, которые требуют пояснения.
АА - так помечал Лукницкий в своих записях имя Анны Ахматовой; Н. Г. -
Николая Гумилева. Но чаще называл его Николаем Степановичем.
Остальные нужные комментарии по этому материалу я позволю себе привести
в третьей части книги, целиком посвященной А. Ахматовой, ее жизни и
окружению.

ПРИМЕР ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 1970 г.

Перепечатал из листка "Записи времени с 10 по 23 июня 1928 г." - записи
"клеточки", которые я вел три года без перерыва в годы 1925 - 1928.
Выписываю относящееся к А. А. Ахматовой.
10 июня 1928. 11.20. - 15.40. Дома. Работа по Н. Г. (редактировал стихи
и пр.), переписывал на машинке и делал биографическую канву "1917 - 1918".
19.20 - 21.30. У Н. Тихонова. У них С. Колбасьев, О.Н. Олаф, В. Эрлих и
др. Я делаю работу по Н. Г. - выписки из "Аполлона" за 1914 - 1917 годы.
22.30 - 1.15. В Шер. Доме. АА нет (она у Рыковых). Ждем ее, пьем чай.
Здесь Пунины и Ник. Конст. В 11.30 АА пришла. Сидим в столовой, говорим о
недостатках продуктов (нет хлеба). Говорим о Нобиле и пр. У АА днем была А.
И. Ходасевич (и принесла ей книжку Г. Чулкова о Тютчеве).
11 июня. Понедельник. 15.45 - 16.45. У АА. В Шер. Доме. Обед. Говорим
на разные темы. (Позже был у Б. Лавренева, с 10 веч. До 3 ночи у меня была
Ольга Берггольц, читал ей "Гондлу", потом пережидала грозу - все записано
подробней.) Между 17 и 18 часами заходил на двадцать минут к Анне Ник.
Энгельгардт, а потом звонил по этому поводу АА. Она сказала, что Пунин
получил письмо от Нат. Гончаровой, которая обещает прислать фотографию
триптиха Н. Г.
12 июня. Вторник. 9.20 - 10.45. У меня Н. Тихонов, рассматривал
сделанную мною "канву" (биографии Гумилева. - В. Л.), а в 10. 25 ко мне
пришел В. Каверин. С ними вышел (по предотъездным "кавказским" делам).
Вечером я был у АА.
13 июня. Среда. 12.40 - до 15.40 гулял с АА и детьми (Мариной и Ирой).
Встретили Вал. Срезневскую с люлькой. Были в Летнем саду и на Марсовом поле.
Разговоры на общие темы. В 15. 40 на полчаса зашел с АА к ней, в Шер. Дом.
Вечером - дома, работа по Н. Г.
14 июня. Четверг. С часа дня несколько часов гулял с АА - до 7.20
вечера. Потом зашли на полчаса в ШД и вышли вдвоем опять, - пешком, вдоль
канала, по Миллионной (ныне Халтурина) - на Дворцовую площадь, тут сели в
автобус No 7 и поехали через Царскосельский (ныне Витебский) вокзал на
Николаевский (ныне Московский) вокзал. Отсюда в трамвае к Садовой. Зашли в
магазин Елисеева, купили к чаю икры, шоколада, вина и пришли ко мне в
квартиру на углу Садовой и Инженерной. С 10 вечера до 12. 30 АА была у меня.
Много и хорошо говорили - об Н. Г., обо мне, обо всем, что меня волнует. Я
прочел стихотворение "26 мая 1928". Говорили на многие темы. Пили чай. АА
звонила Пунину. К часу ночи проводил АА в Шереметьевский Дом. Говорили о
Пунине. Дружественный разговор, искренний и теплый...В час ночи отправился к
Н. Рыковой, - здесь Тотя Шейдт и вся компания, пьют вино, Тотя ведет со мной
длинные психологические разговоры об ее интимных делах. Домой вернулся в
пятом часу утра.
15 июня. От 7 до 10 вечера дома, работа по Н. Г. - корректирую
переписанное на машинке (отрывок "Дракона", "Карты" - др.). С 10 веч. Я у АА
в ШД. Дома Пунины и Н. К. (который принес вино). Пунин злится на меня за то,
что я говорил вчера АА о Тоте Шейдт. В 11.40 я сходил в магазин, потом пьем
вино - я, Пунины и Н. К. (АА не пьет и ушла к себе в комнату в половине
второго ночи, но не спала. Я пою "Валиньку" и др.). Придя домой в половине
четвертого, взял велосипед и до 6 утра катался: смотрел, как разводят мосты,
поехал на Острова, на Стрелку. Обратно ехал - от Новой Деревни, прицепившись
к автомобилю, - к Литейному мосту, по Бассейной (ныне Некрасова) и домой.
16 июня 1928. Суббота. Днем у меня Ирина Стуккей, рассказывала о своих
неладах с Всеволодом Рождественским. Позже я был у Тихоновых. В 8. 20 зашел
к АА в ШД и через полчаса пошел проводить ее к Рыковым. С 11. 30 веч. я - в
ШД, вернулась АА, усталая. Говорили о Рыковых, до часа ночи пили чай.
Сегодня днем у Пунина в ШД в гостях была Елизавета Петровна Невгина.
17 июня. Воскресенье. В половине шестого зашел к АА, но она спала,
пошел к М. А. Кузмину, - здесь О. Арбенина и Юркун. Болтали. К 7 часам -
опять в Шер. Дом, до 10. 20 у АА. У нее - на полчаса - Л. Н. Замятина (дал
ей 3 рубля), а позже, с разговором о Лермонтове, зашел на час В. Мануйлов
("ветрогон"), заранее договорившийся быть принятым и заговоривший о
Волошине... От АА около 11 веч. пришел к Нине Шишкиной на квартиру ее
подруги (Кирочная, ныне Салтыкова-Щедрина, 32). Здесь с нею и ее подруга -
болтал.
18 июня. Понедельник. Утром с Н. Тихоновым потратил два часа на покупку
железнодорожных билетов до ст. Баталпашинск, в центр. ж. д. кассе. С 4-х до
6-ти - я у АА, в Шер. Доме, - встретил ее на Фонтанке - возвращалась домой с
Иркой. Обедал. Пунин отдал мне половину долга - 20 рублей. (АА звонила мне
около 9 утра)... Вечером дома, корректировал "канву", позже у Н. Рыковой,
вся компания, пили чай. Ночью, как и 11 июня, перейдя двор своего дома, - у
А. С. Величко... Был - с час.
19 июня. Вторник. С утра - работа по Н. Г. Вечером от 10. 30 до начала
второго ночи - у АА, в Шереметьевском Доме. Ночью - дома работа -
корректировал переписанную биограф. канву.
20 июня. Среда. Папа вчера в 9. 30 веч. уехал на день в Москву. С 12
дня до двух - с АА, сначала у нее - она одна, затем с нею и Иркой гуляли,
ходили на Литейный на почту, АА отправила В. К. Шилейко переводом 69 рублей.
Потом проводил АА к Кузьминым-Караваевым. Потом катался на велосипеде (хотел
видеть отъезд Тверяка, Панфилова и Крайского в Астрахань на моторной лодке).
Вечером, с начала одиннадцатого до начала второго ночи, - у АА, вдвоем в
кабинете. Она читала мне письма от Горнунга, от В. К. Шилейко, говорила о
стихах Осипа Мандельштама (потом, в шутку, гадала по ним). Я принес вино, АА
не пила его, и выпили его мы с Пуниным, которого я в третьем часу ночи
вызвонил от Радловых. А. Е. Пунина тоже не пьет вина, - пили до трех ночи
чай.
Я надписал АА подаренную мною книгу "Стихотворений" О. Мандельштама, -
так: "Анне Андреевне Ахматовой. Я забыл мое прежнее "я"". АА надписала мне
"Белую Стаю": "Павлу Николаевичу Лукницкому от разрушительницы Ахматовой. 20
июня 1928".
Сегодня или вчера АА получила письмо В. К. Шилейко с ответом на
сообщение о смерти Нат. Викт. Рыковой. Сегодня АА получила письмо от
Горнунга.
21 июня 1928. Четверг. Укладка вещей с утра. Потом в "Звезде", здесь Н.
Тихонов, В. Каверин, В. Эрлих, Антон Шварц, Б. Соловьев и др. В два часа дня
я пришел к АА в Шереметьевский Дом, принес ей розу, папку автографов Н. Г. и
известие о том, что нобиле обнаружен. Рассматривали географическую карту, в
кабинете, на диване. Потом пришла - А. Е. Пунина, потом - Н. Н. Пунин,
вместе обедали. Потом - без четверти шесть я с АА вдвоем пошли погулять,
дошли до Симеоновского моста, вернулись, сидели в саду Шереметьевского Дома
у парадной. Хотелось побыть вдвоем.

Вторая запись - тоже из дневника, но она подробно изложена в записной
книжке от начала до конца; мне остается только переписать ее

29. 05.1942

10.30. Внезапно налетело двадцать два бомбардировщика. Лежу в кустах,
под ожесточенной бомбежкой, станционная деревня горит, я нахожусь между
аэродромом и деревней - шел туда. Записываю в момент бомбежки. Немецкие
самолеты делают заходы и бросают бомбы. Пикируют на аэродроме, летают над
головой и, делая круги, заходят опять...
11.15. Встал было, пошел к аэродрому, но - они зашли опять и бомбят;
огромные взрывы взвиваются над деревней - тучами дыма, пламенем... Вот еще
два взрыва... Ревет сирена, сигнал тревоги, - значит, идут сюда еще новые.
Доносится треск горящих вагонов за деревней. Тень летит! Тяжелое
гудение приближающихся бомбовозов, идет их много. Загудел мотор нашего
самолета - завели. Идет в воздух, - над деревней новые взрывы.
Пикирует... Свист. Взрыв И ряд - взрывов. Свист и новые взрывы -
беспрестанны. Это рвутся снаряды. Затарахтел пулемет на аэродроме.
11.30. Я встал и пошел по полю. Наши три взлетели. И опять гул, опять
зенитки. Строчит пулемет. Я лег опять на лужайку в кустах, потому что близко
взрывы.
Появился четвертый самолет впереди. И один - сзади.
11.45. Опять бой передо мною. Наши заходят, атакуют... Немцы ушли...
Заходят на посадку три, за ними - четвертый. Сели... И опять гул...
Взрывы на станции продолжаются. Пламя, дым, пыль...
12.15. Я на аэродроме. Опять налет - сюда. Зенитки бьют, пылает состав
с боеприпасами на станции... Сижу с летчиками.
- Вот вам материал! Сначала с двадцатью двумя, потом - с девятью, потом
- с тремя!
Бой продолжался до вечера и описан со всеми подробностями, поминутно.

19.07.1957.

Необычное лето
в своем ярко-зеленом убранстве
Провожало меня
в мой далекий, неверный,
Но, как счастье, заманчивый путь!
Голубая ракета летит
в межпланетном пространстве,
Метеорная пыль ударяется мерно, -
шелестя и звеня, -
в ее неуклонную грудь!

И, качаясь тревожно
в сфере спорящих сил тяготенья,
Управляю ракетой, -
Ах, не думай, -
гляди да гляди!
Но я все вспоминаю глаза.
В них любовь и сомненья,
С ними так невозможно
было мне оставаться в то лето!

Шар земной далеко позади.
Там, наверно, сегодня гроза!

1961год, 12 апреля: по радио еще и еще передают невероятное: "Человек в
космосе!" Советский человек Юрий Гагарин.
Павел Николаевич очень близко, очень остро воспринимал все космические
новости и всю информацию собирал, хранил.
Утром ездил по делам, вернулся домой. Дверь открывает Сереженька,
кидается к нему на шею: "Папа... этот человек летал в космосе!.. Смотри!.."
- на экране телевизора портрет Гагарина. Портфель Павла летит на пол, он - в
пальто - к телевизору, и дальше - телевизор включен весь день...
Гагарин в космосе! Русский человек, советский!
Великолепный подвиг, чудесный праздник в душах людей, всего народа
нашего! Праздник в каждом доме. И в нашем. Конечно, нас объемлют гордость и
радость. Павел Николаевич прыгает, кувыркается. Мы не можем остановиться,
говорим, говорим что-то друг другу, возбуждение не проходит, я все никак не
соберусь с обедом, мечусь в разные стороны, снова и снова мы переживаем эту
новость, это событие века, кажется, что пережить его просто невозможно, так
захлестывает нас изнутри грандиозность свершившегося. И хотя Сереже семь
лет, он понимает, что произошло неслыханное событие, что мы не в силах
сладить с собой, и он также одержим радостью, и мы радуемся втроем, а к
вечеру поедем на Красную площадь радоваться со всей Москвой, всей страной.
Пока бегу в булочную, она рядом во дворе, возвращаюсь и застаю Павла
Николаевича... да, да, я не ошиблась - плачущим, текут слезы по щекам.
Первый раз я видела его таким. Испугалась. Выскочил Сереженька. Сразу
отлегло, стала спрашивать. Отвечает: "Не плачу я, это другое, это от того,
что я не смогу уже туда - не возьмут. Я мог бы еще принести настоящую пользу
людям. Пусть бы я погиб за еще одну крупицу Знания для людей! Я всегда
рисковал. Я тренирован Памиром, высотами, лишениями, войной. Пусть бы меня
взяли в этот аппарат, как лайку, я был бы безмерно счастлив, не задумываясь,
дать открытие людям. Что бы я сейчас ни написал - даже об ЭТОМ - это
условно. Абсолютно - это полет в космос".
Он не рисовался. Он вообще не умел рисоваться. Наоборот, всегда о себе
с насмешечкой, с иронией, как-то даже принижал себя всегда...
Все это я вспомнила только что. Потом вытащила из плотного ряда
дневников, стоящих в заветном шкафу, томик, на корешке которого даты: "12.02
- 17.04.1961". Значит, о Гагарине в нем. Да, вот вижу - на обложке внизу
овалом обведены два слова: "Полет Гагарина". Этот томик под номером 215,
впрочем, как и многие другие, я его еще ни разу не открывала. А их ведь
около трехсот. И каждый - страниц по триста, а то и больше.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

12.04.1961

...Этот подвиг Гагарина и создателей корабля зачаровал все
человечество. Какой гигантский путь от конки, на которой ездила моя бабушка,
боясь сесть в трамвай, когда он появился в Петербурге (дескать, "насыщен
электричеством, вредно для сердца"), до полета в космос русского человека. И
все на протяжении одной моей жизни. Как жаль, что я уже стар и становлюсь
все немощней! Как без рассуждения готов был бы с радостью, вдохновением,
энтузиазмом двинуться в любую минуту в космический полет, если б мне
предложили его! Да, мне теперь не надеяться на это - стар!..

При любых обстоятельствах, даже при разрывах бомб, под обстрелом врага,
в плену у басмачей, стоя, сидя или лежа, под дождями или в мороз, днем и
ночью, в седле верблюда или лошади Лукницкий не расставался с записной
книжкой. Здесь остановленные мгновения, увековеченная "одиссея"
поразительного плавания по жизни.
Почему еще подростком он стал внимательно относиться к каждому дню и не
отступал от укоренившейся привычки заносить в дневник все, словно делясь с
незримым, но хорошо ведомым ему собеседником, которому интересна новая
запись? Вероятно, потому, что необыкновенность происходящего в стране
привлекала его. Каждый день, прошедший после выстрела "Авроры", нес в себе
залп по старому миру и питал сознание мальчика новыми свершениями. Он не
сомневался, что документы, письма, дневники, фотографии смогут помочь
восстановить, каким был "тот" день, что именно внес он в движение
революционного бытия, в какой амплитуде колебаний и переживаний жили и
трудились люди. Не дано ему было при жизни отделить ценное от неценного, но
он был убежден, что исследователям, людям, которые захотят знать о нашей
эпохе, все - точно, как было, - любая запись может оказаться нужной.
Мало того, он хранил все: газету, пригласительный билет в клуб, письмо
от неведомого ему корреспондента, черновик протокола собрания, продкарточку
эпохи гражданской войны, хранил камень, положенный в полевую сумку во время
путешествий с геологами, осколки снаряда, разорвавшегося в его блокадной
квартире, засушенный цветок, проросший через тридцать лет сквозь
заржавленную гильзу, найденную в 1972 году у могилы воина на Невском
"пятачке"...

Истоки

ИЗ "КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ" ОТЦА (I том)

...Меня всегда интересовало мое происхождение. Фамилия моя Лукницкий -
не русская, а скорее польская, а между тем дед и прадед были русские,
православные, уроженцы Петербурга...

ИЗ ЭНЦИКЛОПЕДИИ БРОКГАУЗА И ЕФРОНА (т. 35, с. 94)

Лукницкий (Аристарх Владимирович) - писатель. В 1809-10 гг. издавал и
редактировал журнал "Северный Меркурий" (см. энцикл. Б. и Е., т. 23, с. 65).
Перевел с французского драму "Велисарий" и несколько опер.
ИЗ "КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ" ОТЦА (I том)

...Мой прадед А. В. Лукницкий (1778 - 1811) являлся незаконным сыном
Владимира Лукина, жившего при Екатерине, давшего своему сыну фамилию
Лукницкий и позаботившегося об его образовании. О нем упоминается в "Словаре
русских писателей...". Ему принадлежат многочисленные переводы с
французского различных опер, комедий, пьес. В их числе модные в то время
пьесы "Денщик-виртуоз" (1806); комедия "Военная тюрьма, или Три арестанта"
(СП, 1807); комическая опера "Выдуманный клад, или Опасность подслушивать у
дверей" (СП, 1807); опера "Все дело в окошках" (М., 1808); опера "Лодоиска"
(СП, 1811); оперы "Велисарий", "Римский полководец" и другие.
Мой дед - инженер-генерал-майор Николай Всеволодович Лукницкий (1842 -
1889) был военным строителем. Заканчивал в свое время Николаевскую
инженерную академию. Был начальником инженеров и строительств русских,
украинских, белорусских, крымских, кавказских крепостей. Долгое время
командовал инженерами Бобруйской крепости. Он был хороший инженер, очень
распорядительный, хозяйственный, высокообразованный человек, приятный
собеседник. Оставаясь общительным, веселым, жизнерадостным "...Недвижимого
родового или благоприобретенного имущества ни он, ни его жена не имели"1.

Дед Лукницкого по матери, П. О. Бобровский (1832 - 1905), был очень
интересным человеком. Он окончил Николаевскую академию Генерального штаба и
быстро выдвинулся как способный, толковый офицер. Военным министром
Милютиным был назначен организатором и начальником Военно-юридической
академии. Он не только организовал академию и пригласил лучших в то время
профессоров для преподавания, но сам сел на учебную скамью вместе с первым
приемом и прослушал все лекции, то есть, иначе говоря, кончил эту академию.
Около двадцати пяти лет он возглавлял ее, а затем, будучи полным генералом,
был назначен в сенат. Все время писал, особенно много по истории. Первую
очень обширную "Историю Эриванского Его Величества гренадерского полка"
написал в четырех огромных томах и стал настолько известен как военный
историк, что по желанию Его Величества и с его материальной поддержкой была
написана "История Преображенского полка" в 2-х томах, а затем с такою же
просьбой обратился Лейб-гвардии Уланский полк Ея величества. Выполняя разные
поручения как сенатор, он все время был занят литературной работой и
розыском материалов в архивах.
...Сохранилась переписка П. О. Бобровского с графом Дм. Ал. Милютиным.
После ухода генерала в отставку он продолжал дружить с графом. Генерал был
очень интересным рассказчиком, особенно по части истории России. Его перу
принадлежат: "Стратегическое описание Гродненской губернии" в двух томах
(1863), "Военное право в России при Петре Великом" в двух томах (1881),
"Постоянные войска и состояние военного права в России в XVII столетии"
(1882), "Петр Великий в устье Невы" (1903) и другие.

ИЗ ГАЗЕТЫ "НОВОЕ ВРЕМЯ" (18. 03. 1903)

Сорок лет назад П. О. Бобровский, маститый ныне сенатор и полный
генерал, тогда молодой офицер, вступил на литературное поприще с очерком
"Колония Супрасль".
... Вот уже на исходе пятый десяток лет службы генерала, а он, как в
молодые годы, продолжает, не покладая рук, неустанно работать по 8 часов в
день, продолжает отдавать свой опыт и знания на разработку отечественной
истории... По праву занимает место в самом почетном ряду военных
историографов.
В свободное от службы время Павел Осипович занимался селекцией и
славился как хороший садовник; ослепленный И. В. Мичуриным, он тоже путем
прививок разводил оригинальные сорта яблок, груш, слив. В саду, в имении
Мокули, можно было часто видеть сенатора, генерала от инфантерии с секатором
в руках, в русской косоворотке, подпоясанного ремешком, за которым висели
нож и мочалки для обмотки веточек при прививке.
П. О. Бобровский крепко дружил и с А. Ф. Кони, одним из прогрессивных
юристов и видных деятелей культуры России, который в свою очередь любил
Павла Осиповича, его сказочный экспериментальный сад и часто наезжал к нему
погостить в Мокули.

Отец Павла Лукницкого - член-корреспондент Академии архитектуры, доктор
технических наук, инженер-генерал-майор Николай Николаевич Лукницкий (1876 -
1951), не владея поместьями ни до ни после революции, всегда жил только на
жалованье, служа в чинах от подпоручика до полковника. С первых же дней
революции полностью отдал жизнь и знания службе в Красной Армии. По призыву
Ленина, как военспец, был руководителем оборонительных сооружений и военных
объектов в Петроградском районе. С 1922 года - преподаватель
Военно-инженерной академии РККА; с 1923 года он один из главных
руководителей строительства Волховской ГЭС, затем Свирьстроя, консультант и
эксперт Днепростроя и почти всех крупнейших гидроэнергетических строительств
в СССР, организатор и научный руководитель Ленинградского института
механизации строительства. Был консультантом Московского, а затем и
Ленинградского метрополитенов. Начальник кафедры Высшего
инженерно-технического училища, автор многочисленных изобретений, десятка
книг, многих десятков трудов, монографий, работал до последнего дня своей
жизни. Скончался в день своего 75-летия.
Естественно, мечтал видеть в сыне свое продолжение, потому отдал его в
3-ю Санкт-Петербургскую гимназию, которая со времени Александра III стала
называться Александровским кадетским корпусом. Но кадетско-александровская
муштра вызывала у мальчишки протест, тем паче что он был абсолютно чужд
инженерии. Проучившись три года, он забастовал окончательно и тогда был
отдан в Пажеский корпус. Но и Пажеский корпус уже давно был на положении не
только общеобразовательного, но и военного учебного заведения. Что делать
было? До весны 1917-го Павлик тянул

Мать Павла Лукницкого, Евгения Павловна, урожденная Бобровская, после
окончания Гродненской женской гимназии училась у видных художников
Петербурга, была неплохой рисовальщицей по фарфору, иногда для дома сама и
обжигала его. Она посвятила себя дому, семье, при этом всегда оставаясь
очень общительной, дружила с инженерами-конструкторами, первыми авиаторами и
первыми автомобилистами России. Летала на аэроплане с Уточкиным. (В то время
в России было четыре аэроплана: "Илья Муромец", "Алеша Попович", "Добрыня
Никитич", "Русский витязь".) За такой полет полагался знак "Воздушный флот -
сила России". Сейчас знак - домашняя реликвия. Одна из первых трех
женщин-автомобилисток Петербурга, она любила путешествовать, и благодаря
этому Павлик побывал в детстве в Германии и Франции, Бельгии, Дании,
Швейцарии и Австрии, в Италии, Греции, на Мальте, в Турции. Каждое лето
предпринимала Евгения Павловна новые поездки. Одна такая - во Францию в 1914
году - чуть было не окончилась катастрофой. Пока она с детьми отдыхала на
Ла-Манше, прогремел выстрел Гаврилы Принципа1.

ИЗ "КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ" ОТЦА (I том)

20 мая Женя уехала с детьми во Францию на побережье Ла-Манша. В Ульгате
их застала война. Я никак не мог с ними связаться и послать им денег.
Она была принуждена оставить хозяйке отеля свои вещи и драгоценности в
уплату за проживание и поехала в Париж к нашему другу, военному атташе графу
Ал. Ал. Игнатьеву2 и от него получила заимообразно 1000 франков. На эти
деньги она купила билеты на последний пароход, шедший из Марселя в Одессу.
Месяц пути на пароходе был небезопасным: в Дарданеллах проходили сквозь
минные заграждения. Только в конце сентября смогли вернуться в Петербург.
С раннего детства Павлик любил море и горы. Он был отличным пловцом и
прекрасно держался в седле. В юности ему тоже много пришлось поездить.
Вкусив радость видения нового, он остро воспринимал все особенности природы:
и всклокоченные речные потоки, и чистые озера, и устрашающей крутизны
скалистые горы, и сине-лиловый купол рериховского неба, и сочные травы
высотой в метр, и непахнущие, особенные альпийские цветы.
И каждый поворот пути, каждая новая прожитая минута дарили ему
разнообразные вариации одного и того же чувства - чувства опьянения от
проникновения в тайны мира. Позже, когда от туристских прогулок и плаваний,
от альпинистских походов он перейдет к научным исследованиям и путешествиям,
увлечется нехожеными путями, его, как первопроходца, будут пленять сочетания
слов "впервые вступил", "впервые проник", "впервые исследовал". Он будет
гордиться каждым открытым ледником и пиком, которые еще никем не видены и
никак не названы; будет удивляться людям, которых он также будет открывать и
постигать. И позже опишет все это в книгах. И никогда у него не будет
необходимости . мечтать бесплодно...
Переезды с одного места на другое, вынужденные путешествия последних
двух поколений военных инженеров, а также разъезды матери с детьми
выработали потребность в эпистолярном стиле общения. Эта потребность стала
традицией. Письма подшивались и тщательно хранились. В семейном архиве есть
письма и прошлого и даже позапрошлого веков, много описаний различных
путешествий.
Тринадцатилетний Павлик следовал примеру предков.

ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ

17.07.1916

...Вчера, возвращаясь с купанья, я увидел в нашем саду автомобиль. Я
удивился: откуда и чей он. Мама мне ответила, что приехали дядя Костя и
Софья Николаевна. Оба они в это время купались. Я пошел за ними, чтобы
показать им дорогу на нашу дачу.
В 4 часа дня мы поехали кататься, причем правила всю дорогу мама.
Ездили мы в Алупку. На обратном пути около Сар вдруг раздался страшный
треск, и автомобиль сразу застопорил... Рулевая тяга соскочила с правого
переднего колеса.
Ехали мы тихим ходом, так что ничего не случилось. Мама и Софья
Николаевна поехали домой на извозчике, дядя Костя - за мастером, а я остался
в автомобиле - сторожить его. Автомобиль застрял посереди дороги. Парный
экипаж свободно проезжал мимо, тройка с трудом. Вдруг появилась четверка. 3
лошади с экипажем проехали, а четвертая, порвав постромки, сорвалась в
обрыв. К счастью, обрыв был неглубокий - футов 5 - 6, так что с лошадью
ничего не случилось. Кучер, конечно, принялся ругать на чем свет стоит
автомобиль, дорогу и т. д. Кончил тем, что помянул "доброе старое время,
когда не было таких дурацких машин". Через 15 - 20 минут показалась телега с
пианино. Извозчик ругался, но в конце концов попросил меня как-нибудь
сдвинуть автомобиль в сторону. Я ему ответил, пусть он сам попробует это
сделать. Он взялся за передние рессоры, сказав: "Что ж тут трудного-то?",
принатужился... и ни с места. Наконец, я ему посоветовал попытаться проехать
шагом, он попробовал... и пианино прошло. Много было таких происшествий, но
все их рассказать не хватит места

Детали, детали, детали...Без них не бывает летописцев. А
добросовестность этого юного уже бросается в глаза.
Но какой же летописец мог пройти равнодушно мимо становившейся тогда
популярной фотографии?
Четырнадцатилетнему сыну отец подарил детский фотоаппарат "Кодак", и
будущий писатель сделал им первые кадры. Это были картины революции и голода
в Петрограде.

Ровесник века

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

5-8.11.1967, Ленинград

Помню, как здесь ходила конка ; как смотрел я из окна 6 этажа дома на
углу Песочной (ныне проф. Попова) и Каменноостровского (ныне Кировского)
проспекта на полеты первых русских аэропланов, поднимавшихся с Коломяжского
аэродрома.
Помню, как 28/II 1917 года, на второй день революции, народ сжигал на
костре бумаги полицейского участка, находившегося на Песочной. Мне было
тогда от роду 14 лет, мальчишкой я бегал по улицам, фотографируя детским
"кодаком" волновавшие всех события. Думал ли я тогда о том, что через 50 лет
они окажутся исторической реликвией? Наверное, что-то чувствовал, потому что
снимал жадно, записывая даты, нумеруя снимки...
...Петроградская сторона! Дежурства домкомбедов! Контора (сейчас ее
назвали бы конторой Союза Печати!) на улице Скороходова, куда привозили
газеты и откуда ватага мальчишек-газетчиков, набрав по 200-300 экземпляров
(кто сколько успевал), разбегались по улицам, продавая их... Названия газет
менялись изо дня в день. "Речь" превращалась в "Молву", "Молва" - в "Эхо"...
"Кузькина мать", которым, помнится, было заменено название рабочей газеты
"Копейка". Уж больно хлестко!.. Продавали, еще не разбираясь в расстановке
политических сил... За это контора платила гроши, но... заработок!
Я работал и грузчиком на Невке - разгружались баржи с дровами!
Петроградская сторона!
Между прочим, отсюда, со двора этого дома, подав заявление о желании
идти добровольно, я уходил на фронт 24/VI 1941 года - здесь находился мой
призывной участок. И сюда, в Дом Свирьстроя, проектированный моим отцом, я
возвращался в перерывах между боями во все 900 дней блокады.

Так, в феврале 1917-го, мотаясь по улицам родного города, наблюдая его
напряженную жизнь, еще не зная и, конечно, не понимая того, что происходит в
мире, а только волнуясь, предощущая что-то грандиозное, он, еще почти
ребенок, принимает первое в жизни самостоятельное решение - оставить
гимназию.
Надо отдать должное отцу - он понял сына, не помешал и даже
напутствовал вполне сердечно: "Николашку сбросили, теперь Россией будет
править народ. Трудись ему на славу, Павлушок, добросовестно".
Павел Николаевич рассказывал, как 3 (16) апреля 1917 года вечером он
понес ненужные ему уже учебники дружку своему Васе Шульге, тоже гимназисту
Пажеского корпуса, но, не застав того, долго ждал и, так не дождавшись,
пошел домой. И тут он увидел толпы людей и на балконе дворца Кшесинской - В.
И. Ленина. Он об этом вспоминал часто, как об одном из главных событий,
произошедших на Петроградской стороне в то время. И сочинил стихи.

В ТОТ ДЕНЬ
ПЕРЕД ДВОРЦОМ КШЕСИНСКОЙ

Я шел по Каменноостровскому,
И, миновав извозный двор,
Глядел на памятник матросскому
Геройству, где - царю в укор, -

Открыв кингстоны морю бьющему,
Приняв на грудь воды гранит,
Матрос бессмертье "Стерегущему"
В час смерти собственной дарит.

А по проспекту - не гранитные,
А во крови и во плоти -
Балтийцы шли, ломтями ситными
Делясь с мальчишками в пути.

Мастеровые с гимназистами
Вливались в строгие ряды,
И несколько старушек истово
Крестились: "Не было б беды!"

Навстречу им - от моста Троицого,
От цирка, с берега реки -
Другие шли...
"Пора построиться, -
Раздался голос, - старики!

Держи порядок! Все по-чинному,
Мальцов и девок не сдави!.."
...Тех толп с историей причинную
Связь я тогда не уловил.

Тут над перилами балконьими
Усталый человек возник,
И жестом ласковым - ладонями
Весь гул народный снял он вмиг.

Заговорил, весь мир расковывая,
Чуть-чуть картавым языком,
О том, что н е и з б е ж н о новое
Для всех, кто стал большевиком!..

...Минуту-две и я, как прочие,
Молчал (хотел мечту сберечь!).
Пред моряками и рабочими
Тот человек закончил речь.

С учебником тригонометрии
Под мышкой, сдавленный толпой,
Проникся я в тиши безветрия
Предвестьем бури мировой,

И так качнулось мироздание,
С планеты сбрасывая тьму,
Что вдруг, сквозь все мое незнание,
Я сердцем вверился е м у.

" Кто он ? " Матрос ответил вспененно :
" Малец, ты что ? С луны упал ?
То наш Ильич!.. "
Так имя Ленина
Впервые в жизни я узнал !..

Паренек пошел на Охтинский завод, нанялся рабочим по разгрузке пороха,
проработал несколько месяцев. А тут - началась гражданская война. Вся страна
превратилась в военный лагерь. Был создан высший государственный орган
власти - Совет рабочей и крестьянской обороны. Он руководил всем :
ресурсами, промышленностью, транспортом.
И тогда, прибавив себе два года (благо, в круговороте событий это было
нетрудно), Лукницкий отправился рабочим на строительство железнодорожного
моста через реку Волхов. Потому он всегда считался ровесником века, хотя на
самом деле родился 29 сентября, по новому стилю - 12 октября 1902 года.
Местные провокаторы разными способами делали свое черное дело против
Советской власти. Они сумели организовать восстание в Грузине. Многие тогда
погибли. Лукницкому повезло - он остался жив.
Некоторые документы, фотографии и записи того времени все же
сохранились после разорвавшегося в ленинградской квартире писателя
фашистского снаряда - " посланца " уже второй мировой войны. И из того, что
я сумела разобрать и прочесть, - описания обстановки на стройке, боевого
настроения духа, трудностей жизни, вплоть до цен на продукты и хлебного
пайка рабочим, спешно строящим железнодорожную линию, - поняла, что Павла
Николаевича интересовала в то время еще и история России. А фотографии
Грузина хранятся в домашнем архиве.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1918, Грузино

От Чудова до Грузина идет прямое, как бы вытянутое по нитке (впрочем,
так на самом деле и есть), шоссе. Кончается шоссе, подходя к реке Волхова,
на другой стороне реки находится село Грузино. Казалось бы, переправа -
паром - должна служить естественным продолжением шоссе. На самом деле шоссе,
дойдя до реки, не кончается, а круто поворачивает и саженей 150 тянется
вдоль берега. Я пробовал себе объяснить, какими соображениями
руководствовался Аракчеев, когда построил этот поворот. Никаких подходящих
объяснений не нашел, но священник вывел меня из этого затруднения, дав мне
его... Оказывается, Аракчеев обычно следил в подзорную трубу с высокой
колокольни собора1 за теми, кто подъезжал к вотчине. Ну как можно было
увидеть пассажира за спиной кучера, если бы шоссе было прямое до конца ? Вот
для того, чтобы можно было рассмотреть пассажиров, и устроен этот маленький
кусочек шоссе, идущий вдоль берега. В самом деле, когда экипаж поворачивался
боком к Аракчееву, тот уже видел, важная ли это персона. Если нет, то он
иногда продерживал на другом берегу путешественников по нескольку суток.
Если же важная, Аракчеев имел возможность подготовить все к приезду этой
персоны и ускорить переправу через Волхов...
Когда Аракчеев впал в немилость, он ждал, что его приедут обыскивать.
Все ценные бумаги он спрятал в одну из чугунных колонн собора, где, по
преданию, они лежат и по сей час...
Когда умерла Минкина, Аракчеев похоронил ее в соборе Андрея
Первозванного. После, разбираясь в ее вещах, он нашел письмо, из которого
увидел, что Минкина ему изменяла и что сын ее был не от него. Он был до того
рассержен, что приказал гроб ее выкопать из гробницы собора и унести. Он
считал, что Анастасия Минкина недостойна того, чтобы ее выносили через
двери. Гроб был вынесен через окно. На кладбище гроб был внесен не в ворота,
а через ограду, которая для этого была разломана в одном месте. Он не
разрешил ставить ей какой бы то ни было памятник. На кладбище я ходил, между
прочим, с известным архитектором Щуко...

В то трудное время и военное и продовольственное снабжение
революционного Петрограда целиком зависело от железных дорог. В Весьегонске
началось спешное строительство железнодорожной линии Овинище-Суда. Осенью
1918-го здесь работал десятником подручным слесаря депо, кочегаром, а затем
помощником машиниста паровоза еще совсем молоденький Павел Лукницкий. Он
прибыл на место работ по реке Мологе на барже.

ИЗ БСЭ

Особенно важную роль для снабжения фронта играл железнодорожный
транспорт. Партия обратила самое серьезное внимание на положение железных
дорог и призвала рабочих оказать транспорту всемерную помощь. ...ЦК РКП (б)
признал, безусловно, необходимым объединение всего дела снабжения Красной
Армии под руководством Совета обороны и объединение всего ж. д. транспорта
под управлением Народного комиссариата путей сообщения.
Железные дороги времен гражданской войны... Шпалы качались,
вдавливались в насыпь. Под поездом вспучивались и проседали на каждом
километре рельсы. Слабенькие, кряхтящие паровозы - " трехпарный " и "
четырехпарный " Т-151 и Т-152 - переваливались с боку на бок, как тощие,
голодные утки, и воду и тендер, случалось набирали из болота. Вагоны так
часто сходили с рельс, что к этому все привыкли. Бородачи в изодранных
солдатских шинелях, бабы в ватных стеганках, заправив подолы юбок за пояс,
кидались в лес, рубили деревья и, подцепив колеса здоровенными вагами,
наваливались с возгласами "Эх ! Дубинушка-а !" или еще другими какими
покрепче, ставили вагоны, а то и паровозы на рельсы и как ни в чем не бывало
ехали дальше, закладывая в самокрутки набранный в лесу сухой мох.
К весне 1919-го открылось движение рабочих поездов по всей линии, а к
концу года, несмотря на невероятные трудности, строительство моста и
железной дороги Овинище-Суда было полностью закончено петроградцами и
местным населением.
Здесь-то и занялся уже серьезнее стихописательством молодой человек,
правда, пока только для себя, советуясь с поэтом-стариком Михаилом
Андреевым, работавшим там же на стройке.

... С тендера в топку, полено к полену...
"Надо ровнее их шуровать !"
Кровью на лбу наливаются вены,
Пальцы дичают : ни сжать, ни разжать.
...................................................
Искрами дышит круглая дверца,
Огненный пчельник лицо изгрыз,
Тяжко играть паровозному сердцу
С черною бездной: то вверх, то вниз...

Андреев оказался прекрасным воспитателем. Поощряя вдохновение юного
кочегара, он понимал, что дело пока даже не в качестве стихов, а в желании
выразить время, стать гражданином новой жизни. Это было гораздо важнее
тогда.
В 1918-1919 годах Советская страна испытывала жесточайший нефтяной
голод. Баку и Грозный находились под интервентами. Существовало еще одно
известное тогда месторождение нефти - на Эмбе. Но не было железнодорожных
путей. Нефть возили по стране гужевым транспортом - в бочках (!). И вот
тогда-то, в конце 1919-го, и началось гигантское по тем временам
строительство железной дороги Красный Кут - Александров-Гай - Эмба. В
Заволжье и уральские степи были брошены кадры лучших строителей. В
распоряжение управления строительства была полностью передана IV армия. Все
работники стройки считались мобилизованными, состоящими на действительной
службе в Красной Армии.
В феврале 1920 года с первым же эшелоном добровольцев на Алгембу
отправился и Павел Николаевич. Оставляя Овинище-Суду, он записал:

Наш труд по созданью Овинище-Суды
Как будто бы миг пролетевший.
Не скажешь ли ты: "Я постройку забуду,
Я, душу в работе согревший"?
.....................................................
Овинище-Суда исчезло в былое -
Теперь мы России владыки,
Мы мчимся с безумной по ней быстротою
К Алгембе с надеждой великой...

Автору этих строчек не дано было еще художественно выразить свою
причастность к великому делу, настроение трудового человека, хозяина страны.
И в 1973 году, 13 апреля, он сделал приписку в маленькой тетрадке стихов тех
далеких годов:
"Во всей этой "праистории" могут быть для уточнения биографии нужны
только даты, места действия и кое-какие фактические данные о том времени и
тех людях, какие могут характеризовать эпоху.
Что же касается беспомощного лепета, никакого, конечно, отношения не
имеющего ни к поэзии, ни даже к самому примитивному стихосложению, то...
говорить тут не о чем".

ИЗ "КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЫ"(30 июня 1967)

... Далеко за горизонт уходит нитка трубопровода. Там, за горизонтом,
другие строители через реку Урал идут к Александрову-Гаю. Идут той самой
дорогой, где 47 лет назад шли строители Алгембы.
Сегодня немногие помнят трубопровод с таким названием. А был он словно
прообразом теперешнего. 47 лет назад, когда страна задыхалась без топлива,
Совет рабочей и крестьянской обороны постановил: соорудить нефтепровод от
нефтяных месторождений возле Каспия до Саратова. Александров-Гай - Эмба
(сокращенно Алгемба). Следил за этой стройкой Ленин. Он писал, что постройка
железной дороги и нефтепровода к Эмбе имеет важнейшее значение. Предлагал
помочь всеми силами и ускорить всячески. Организовать агитацию, устроить
постоянную комиссию помощи, применить трудовую повинность... Исполнение
телеграфировать регулярно.
Шли на Алгембу вчерашние батраки и пролетарии. Шли вооруженные
лопатами, кирками да страстным желанием строить...

"НЕДЕЛЯ" ( No 9, 01 марта 1971)

О такой дороге, по которой можно было бы кратчайшим путем вывозить
эмбинскую нефть, мечтал В. И. Ленин; об этом свидетельствуют пометки на
атласе "Железные дороги России", сделанные Владимиром Ильичем, и протоколы
заседаний Совета Народных Комиссаров. Именно тогда родилось географическое
понятие Алгемба...
В числе реликвий того героического времени в архиве - редчайший
экземпляр однодневной газеты "На Эмбу".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14. 02. 1920

Погрузились 12 февраля в 12 часов в товарный поезд... Вчера в
Весьегонске прощался со всеми и делал кое-какие дела. Сходил к Н. А. Рябову.
Он простейший, милый человек, очень симпатичный. Любит вспоминать прошлое и
увлекается своими рассказами. Он мне полезен, т. к. я собираюсь быть
машинистом паровоза (пока я кочегар), а он уже больше года ездит на
паровозе.

ИЗ ПИСЬМА

Февраль 1920
Поезд Петроград - Александров-Гай

...Ветер режет лицо, замораживает руки. Сигнальный огонь прыгает
далеко-далеко сзади. Искры залетают в будку, бешено кружатся, жалят лицо.
Что, если сейчас что-нибудь попадется навстречу? Ух, не хочу и думать!
Меня охватило какое-то сладкое, мучительное, щемящее чувство. Я испытываю
наслаждение. Ах, как хорошо!
Вдруг залился свисток, жалобно и протяжно. И соединил собой все звуки в
один сплошной вопль - водоворот звуков, чувство неудержимой быстроты до
бессилия. Впился руками в поручни. Слезы показались на глазах и замерзли,
хочется петь и смеяться. Красота! А поезд так же метеором промчался мимо
мелькнувшего моста и тогда стал немного замедлять свой бешеный бег...
Тише... Тише... Проходит станцию, начинает снова взбираться на подъем. Топка
запыхала чаще, отрывистей. Я, как завороженный волшебными чарами, замер в
своем положении. Руки окоченели. Я их не чувствую. Открываю регулятор на
полный ход, и он, надрываясь, плавно преодолевает подъем и побеждает. Я
создал красоту одним движением руки, одной мыслью!
... Я в Красном Холме. В душной теплушке. Добрались сюда только вчера,
часов в 6 вечера. Проедем десять верст, день стоим. Не правда ли, весело? То
я на паровозе, то, переодевшийся, в "гостях" в других теплушках. То лежу под
потолком и вспоминаю Весьегонск... Как близки мне многие живущие в нем! Ваш
друг эмбинец П. Лукницкий.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

2.03.1920

Проснулся, повернулся на своей наре и выглянул в маленькое окошко
оборудованного вагона-теплушки. Ехали мы очень мало по сравнению с тем
временем, которое стояли на месте. Всем едущим в эшелоне запрещено выходить
на станциях из вагонов, несмотря на длительные, часами, а иногда сутками,
стоянки...

3.03.1920

Сегодня наш эшелон переправляют на другую сторону Волги по уложенному
на льду реки пути, по одному вагону - лошадьми...

5.03.1920

Днем приехали в Красный Кут. Вокзал наполнен лежащими вповалку
больными, вероятно, сыпным тифом. Здесь придется просидеть несколько дней.
Сюда приехало начальство - Будасси и другие. Из их слов выяснилось, что жить
будем в Новоузенске в бараках. Это мне больше улыбается - веселее, хотя и
говорят - они такие, что сыпным тифом там болеют поголовно. Что ж, придется
переболеть, как всем. В теплушке у нас тоже только и разговоров, что о вшах
и заразе. От одних этих разговоров у меня чешется тело...

8.03.1920

... Не знаю, где я буду служить. В конторе мне не усидеть. Моя натура
для конторы не создана, я слишком подвижен и спортивен, а не квакающая в
конторском болоте лягушка. Изучить автомобильное дело? Принять приглашение в
качестве артиста на сцене и фотографа и жить легкомысленной жизнью? Сейчас?
Или все-таки машинистом паровоза, вести исключительно деловой образ жизни и
очень тяжелый, но зато быть занятым настоящим делом? Плохо в этом только то,
что мое светское образование будет забываться.
...Сильнейший ветер. Кругом степь, покрытая снегом, ослепительным в
своей белизне под яркими лучами согревающего солнца. Попадается очень много
верблюдов, частью запряженных в сани, а частью гуляющих по городу без
присмотра. Город - землянки, мазанки и реже - деревянные дома. Впрочем, есть
хорошие, каменные. Возможность заболеть тифом стопроцентная, что не помешало
мне, однако, походить по городу из любопытства.

12. 03. 1920

В Новоузенск приехали часа в 4 пополудни. Ехали месяц...
...Только что вернулся из города. Город - обычный представитель
провинциальной глуши, вроде Весьегонска. Посередине широкая улица -
Московская, с деревянными и каменными домами, страшно грязная. Город почти
пустой: масса необитаемых домов с открытыми настежь дверьми и окнами,
разобранными амбарами и сараями - произвел впечатление почти вымершего.
Следы борьбы Красной Армии с белобандитами. Разрушенные бомбардировкой и
пожарами дома.
Жить будем в бараках, теплушках и палатках...

20. 03. 1920

Эшелон за эшелоном прибывают в Новоузенск.
Управление во главе с главным инженером Будасси выселило Совнархоз, ЧК,
милицию, все местные учреждения в панике. Служащие переселяются из вагонов в
город, занимают и уплотняют квартиры, часть - общежитие. Пшеница здесь стоит
около 60 р. пуд - все накидываются. За старые тряпки меняют коров, кур,
свиней и т. д. Караваны верблюдов перевозят ежедневно со станции в город
громадное количество стройматериалов. Весь Упрамот работает на Алгембу.
Командиры воинских частей предлагают свои услуги для охраны Алгембы. Масса
местных жителей толкует о всесильной Алгембе, и толпы народа жаждут
записаться в Алгембу, чтобы получать пайки. Совнархоз охотно дает любые
материалы из имеющихся у него. Все лица, препятствующие в чем-либо Алгембе,
высылаются из города, арестовываются и предаются суду. Будасси - владыка.
Жители бегают со всех концов города посмотреть на него. У всех на устах
мандат Будасси, который подписан самим Лениным.
В управлении еще нет ни столов, ни скамей, но работа кипит...
Невероятные трудности с транспортом... После бегства крупных
конезаводчиков и разбежавшихся белобандитов я вместе с другими парнями
составил группу и ловлю бродячих и одичавших в степях лошадей, и дикие
строптивые "мустанги" становятся мирными рабочими лошадьми. Приручаем их!
Так создается "транспорт".

Вот два документа, характеризующие время и работу семнадцатилетнего
Лукницкого на стройке.

Штамп
РСФСР
Удостоверение No 3219 от 14 марта 1920 г.
Российский Совет Народного Хозяйства
Главное управление государственных сооружений
Постройка военно-срочной железной дороги
Александров-Гай - Эмба
г. Новоузенск

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Предъявитель сего т. ЛУКНИЦКИЙ Павел Николаевич состоит служащим по
постройке военно-оперативной железнодорожной линии Красный Кут -
Александров-Гай - Эмба в должности помощника зав. транспортом.
Линия эта признана Советом Рабоче-Крестьянской Обороны от 24 декабря
1919 года военно-оперативной и имеющей исключительное значение для
Республики.
Все советские, гражданские и военные области обязаны оказывать тов.
Лукницкому полное и всемерное содействие во всех его законных требованиях.
Тов. Лукницкий считается мобилизованным и состоящим на военной службе в
районе военных действий.
Его квартира и имущество находятся под охраной рабоче-крестьянской
власти.
Справка: телеграмма Предсовнаркома тов. Ленина от 12 января сего 1920
года... и мандат Главному инженеру от 17 января сего 1920 года за No
793/95... ск. за подписью Предсовнаркома, Пред. В. С. Н. Х. Чуснабарм и
Предкомгосоор.

Подпись владельца удостоверения
Круглая печать
Главный инженер
Комиссар
Правитель дел

Штамп
Р. С. Ф. С. Р.
В. С. Н. Х.
К. Г. С.
Представл. Военно-оператив. постройку
ж.-д. Александров-Гай - Эмба
переустройство на широкую колею

КРАСНЫЙ КУТ -
АЛЕКСАНДРОВ-ГАЙ
14 марта 1920 г.
No 3220
Новоузенск
МАНДАТ
На основании мандата
главному инженеру постройки
А.В. Будасси и телеграммы т. Ленина от
12/I 1920г. предъявителю сего тов.
ЛУКНИЦКОМУ Павлу Николевичу
настоящим мандатом предоставляется

1. Приобретать наиболее удобным и целесообразным порядком, от разных
лиц и всяких учреждений материалы, инвентарь и др. предметы, необходимые для
указанных выше работ.
2. Принимать и отправлять указанные материалы к местам работ всеми
видами транспорта.
3. Требовать от железных дорог, не исключая военных, предоставления ему
подвижного состава для указанных перевозок.
4. Требовать от военных и гражданских учреждений предоставления в его
распоряжение воинской вооруженной охраны для сопровождения грузов и всякого
имущества постройки.
5. Подавать по правительственным и железнодорожным проводам Республики
всякого рода депеши с пометкой "Лит. Б".
6. Проезжать беспрепятственно во всякого рода поездах и отдельных
паровозах, военных, штабных, экстренных, курьерских и пассажирских.
7. Нанимать служащих и рабочих, а также подводы для перевозок.
8. Хранить при себе денежные суммы.
9. Выдавать всякого рода удостоверения, авансы, приглашения,
командировочные предписания и проч. официальные бумаги в пределах
предоставленных ему полномочий.
Принимая во внимание исключительное значение для Республики скорейшего
окончания сооружения вышеназванных линий, все должностные лица и учреждения
Республики предупреждаются, что всякий тормоз и волокита в исполнении
законных требований тов. Лукницкого будут рассматриваться Совнаркомом и
Реввоенсоветом как измена Республике.

Главный инженер
Комиссар
Круглая печать
Правитель дел
Высший Совет Народного Хозяйства
Комитет Госуд. Сооружен.
Управление по сооружен. ж. д.
Александров-Гай - Эмба

ИЗ ПИСЬМА

25.08.1920, Алгемба
"...У нас тут происходили и происходят крупные государственные события.
Придется рассказать все сначала.
Жил-был здесь... некий бывший полицейский поручик Сапожков. Ко времени
получения приказа об его удалении со службы у него была сформирована
кавалерийская дивизия, которая вместе с ним и восстала. Это было весной.
Стал он бродить по степи, очищать города и села от продовольствия, денег и
был неуловим. В августе получили мы весть, что придется чашу сию испить и
бедному Новоузенску. Нагнали сюда войска тьму-тьмущую. Ждали, ждали его - он
не приходил. А когда перестали ждать, он вдруг откуда ни возьмись и явился.
Да и так неожиданно явился, как туча, гонимая ветром. Дело было так: спал я
у себя сном праведника на дворе, как и все мы, из-за невыносимой усталости и
жары, видел сладкие сны... Вдруг сквозь сон ощущаю удар по плечу и в этот же
самый момент слышу громкий треск и "б-у-у-м-м", как будто бы об мою голову
разбили бутылку самогонки. Просыпаюсь и вижу огонь взрыва и разлетающуюся
крышу сарая, около которого, шагах в двадцати, я и спал. Представляете?.. В
плечо мне попал обломок крыши - но так слегка, шутки ради. А тут, черт знает
откуда куда, жарят пулеметы, "приветливым" свистом пролетают трехдюймовые
гостьи. Я долго не раздумывал, пробрался дворами к своим "мустангам". А
через полтора часа Сапожков был выбит из уже частью взятого им города. Через
недельку (его ждали и сейчас ждут каждую ночь, приготовлены пулеметы на
мобилизованных у Алгембы автомобилях) он опять обстреливал станцию, но также
безрезультатно. Теперь же наши молодецкие войска уже скоро поймают его и
повесят, несмотря на то, что каждый день он сражается в тех местах, где его
меньше всего ждут. Работы на линии Алгембы почти стоят из-за мобилизованного
для ликвидации сапожковщины транспорта..."

Вскоре его мечта о победных боях сбылась. Он принимал участие, по его
выражению, "что называется, без страха" в вооруженной борьбе частей IV
армии. На Новоузенск и его окрестности не один раз нападали бандиты.
Приходилось бросать основную работу на строительстве и становиться бойцом.
Однажды, выполняя оперативное задание ревкома Соломахина на реке Урал,
Лукницкий, возвращаясь верхом, попал в расположение бандитов. Прорвался,
едва не попав к ним в руки... Отделался сравнительно счастливо: под ним пала
раненая лошадь, и он свалился, получив сотрясение мозга. Правда, сразу же
получил еще и брюшной тиф и воспаление легких. Вылечился.

...И молодость вновь,
Оружьем звеня,
Стучит в мою кровь,
Кличет меня, -
Чтоб, конницу снова
Кругами сужая,
Давить Сапожкова
От Кута до Гая.
...........................
От Кута до Гая
Медвяный туман...
Шуршит, вырастая,
Высокий курган.
В нем кони, и люди,
И сам Сапожков,
В нем розовый студень
Разбойных голов.

Без шуток, без глума
На солнышке греются.
Думают думу
Красноармейцы...
В ней кони и люди,
Победы, походы, -
Легенда в ней судит
Две разных свободы.

Совершал Павел Николаевич иногда один, иногда с небольшой группой и
длительные поездки по киргизским степям и эмбинским пустыням, по которым в
то время кочевали остатки киргизских "зеленых" банд. Так, выполняя
оперативное задание по розыску застрявших без бензина и боеприпасов
красноармейцев, Лукницкий с двумя товарищами принял еще один бой.
Эпизод из жизни Лукницкого в Алгембе вошел в документальную
историческую кинокартину Р. Григорьева "Люди в пути", рассказывающую о
прокладке нефтепровода Средняя Азия - Центр. Фильм в свое время
демонстрировался не только в прокате, но и по телевидению.
Люди были измотаны борьбой, им недоставало еды, тепла, отдыха, покоя, и
все же они оставались людьми: жили, трудились, встречались, любили, думали,
мечтали, верили...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

20.11.1920, Алгемба
Разговаривал с профессором Г. И. о благих последствиях для народа
изданного сегодня постановления Чрезвычайной Комиссии по борьбе с
неграмотностью. Всем неграмотным от 14 до 25 лет в порядке мобилизации
явиться в школы неграмотности, в которые отопление и освещение должны
доставляться в боевом порядке. Явившимся - освобождение от трудовой
повинности и прочие льготы. Не явившимся - лишение семян для посева,
усиленная трудовая повинность, отдание под суд и прочие наказания.
Г. И. рассказывал о перемене в России системы преподавания в
университетах в 1905 - 1906 годах и говорил, как трудно в России было вообще
кончать высшее учебное заведение, потому что оно требовало больших средств.
Поэтому большевики сделали большой скачок вперед, заставивши учиться.
"Получай деньги, ешь, пей - но учись"...
Рассуждениям этим можно верить, т. к. профессор за бытность свою в
Институте путей сообщения перевидал тысячи студентов всякого рода и
наблюдения его поэтому очень ценны.

Общая неграмотность волновала Павла Николаевича. Чтобы помочь
товарищам, он поступил вместе с ними и закончил в Новоузенске трудовую школу
второй ступени. А между работой на стройке, школой и продолжавшейся борьбой
с бандитами был секретарем секции ЛИТО Новоузенского унароба,
фотографом-инструктором и одновременно сотрудником ученой комиссии по
изучению края. Он составил план, согласно которому проводил занятия с
местным населением и рабочими стройки.

Задачи и план работ с 15/II no 15/IV 1921г
литературной секции Новоузенского управления
народного образования

Главная цель литературной секции - это объединить все молодые силы
города и уезда, стремящиеся и чувствующие искреннее влечение к литературе,
посредством лекций, собеседований, специальных литературных вечеров и
рефератов. А также поднятие народных масс посредством лекций и собеседований
до настоящего понимания художественной литературы; развитие эстетических
наклонностей.
1. В первую очередь литературная секция производит учет всех читателей
в городской и уездных библиотеках, выясняет процентное соотношение
интересующихся художественной литературой.
2. Избирает председателя, секретаря и постоянного члена, которые
представляют из себя президиум.
3. Литературная секция собирает материалы местных писателей, народные
сказания, былины, сказки, песни, поговорки, характерные бытовые очерки
данной местности и т. п.
4. Устраивает не менее одного раза в неделю лекции, специальные
литературные вечера с диспутами, собеседованием и рефератами на заданную
тему.
5. Устраивает по мере надобности вечера поэзии как классической, так и
современной, со вступительными рефератами и заключительными словами.
6. Устраивает специальные вечера "начинающих", где читаются членами
секции рассказы, стихи. После каждого выступления - общий разбор
прочитанного и заключительное слово председателя секции.
7. Специальные вечера новых течений: модернизм, импрессионизм,
декадентство, футуризм, имажинизм и т. д., их заслуги и отрицательные
стороны в литературе.
8. Наиболее ценный материал печатается на правах рукописи в отдельных
сборниках, в коллективных альманахах на средства уотнароба и райупцекульта.
А также издается журнал молодых писателей под редакцией заведующего
литературной секцией - рукописный или печатный, с рисунками.
П. Лукницкий.

Работая от зари до зари, Лукницкий находил время для размышлений не
только о своем будущем. Он наблюдал жизнь местного населения и приезжих и
видел, как люди нуждаются в знании. Он мечтал о непременном эстетическом
воспитании советской молодежи, об образовании и культурном развитии ее, о
сохранении обычаев, традиций и этнографических ценностей края, думал о
способах и возможностях развития талантов и дарований в людях. Как он
поверил в нового человека!
За полтора года на Алгембе у него было немало встреч. Им было сделано
множество записей и фотографий, на целую отельную книгу - "Летопись 20-х".
И на Алгембе, и во время выездов по спецзаданиям, и позже, в
командировках из Ташкента, он познакомился с трудовой жизнью казахского
населения. А в 1935 году в составе ленинградской литературной шефской
бригады вместе с Л. Соболевым, Вс. Рождественским, Н.? Чуковским, А.
Гитовичем Лукницкий приехал в знакомый уже и дорогой ему Казахстан. Приехал
- и не узнал этот преображенный край. Он изъездил весь восток его,
Кокпектинские степи, Алтай, рудники, комбинат Лениногорска, Зайсан, границу,
Семипалатинск, рождающуюся УльбаГЭС. Он подружился с М. Ауэзовым, С.
Сейфулиным, С. Мукановым, Г. Мусреповым и другими в ту пору молодыми
казахскими писателями. Изменения были настолько разительны, произвели такое
впечатление на писателя, что он в 1936 году повторил путешествие по
Казахстану, на этот раз самостоятельно. Побывал в новых районах республики.
Приобрел новых друзей, собрал материалы.
Его казахстанские дневники и фотографии тридцатых годов тоже ждут своей
очереди...
Время летело быстро. И гражданская заканчивалась.
В сентябре 1921 года основные строительные кадры Алгембы были
направлены по новому назначению в Ташкент.
И снова путь, долгий, двухмесячный...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.10.1921, Ст. Саксаульская

Слава богу, я один. Все ушли в горы за 4 версты от станции. Как часто
за последние дни мне хочется одиночества...
... Приступая к этому дневнику, я задался целью писать искренно, хотя и
сознаю, что не в первый раз уже задаваясь этой целью, я редко ее достигал.
Причина проста: часто, когда пишу, начинает вовсю работать моя фантазия, и,
сознавая, что то, что я пишу под влиянием этой фантазии, не соответствует
действительности, я все же продолжаю писать, потому что это, ну, что ли,
красиво и показывает меня с лучшей стороны, чем я есть на самом деле.
Является какая-то подсознательная мысль, что мой дневник будут читать
другие, несмотря на то что я твердо решил его никогда не показывать.
Однако на этот раз я думаю, что достигну цели - писать вполне искренно
и, если это мне удастся, я не брошу писать...
Из Новоузенска мы выехали 28 августа эшелоном No 1 Алгембы. Эшелон
состоит из груза: автомобили, цистерны с бензином, керосином, газолином...
Кроме того, едут шоферы, рабочие и мелкие служащие. Когда мы выезжали, мы
рассчитывали, что до Ташкента доедем за 3 недели. Однако едем мы 7 недель и
еще недели 2 проедем.
Я бы не сказал, чтоб было неудобно, скучно и нудно ехать. Во-первых, мы
стоим на всех станциях по несколько дней (в Саратове - 2, в Ртищеве - 3, в
Пензе - 8, в Сызрани и Батраках дня 4, в Самаре - 2, в Оренбурге - 3 и т.
д.). Только в Челкаре, где мы простояли 8 дней, было очень нудно. Челкар -
это маленький плевок на необъятном пространстве степи. Во-вторых, каждый
день могу видеть всех наших спутников, которых порядочное количество.
Так путешествовать интересно, знакомишься с людьми, живущими здесь
постоянно, и со всей местностью, по которой проезжаешь, довольно
основательно. Одно только действует на меня удручающе: это зрелища умирающих
от голода и холода на всех станциях, полные ужаса...
За последнее время у меня все больше и больше является желание
интенсивно работать по литературе. Чтение все больше увлекает меня, так что
я не буду, как раньше, менять его на бесполезную болтовню... Изредка пишу
стихи.
Сейчас читаю полн. собр. стих. Надсона. Чтение его дневника отчасти
заставило меня писать мой собственный.
Я понимаю стихотворения Надсона, зная его безрадостную жизнь. Многие
мне нравятся, но, признаться, меня утомляют его неизменно минорные строки.
Так что иногда я бываю согласен с теми, кто называет его вечным нытиком... Я
понимаю идеалистов, но не люблю их...

19.10.1921

...Я хочу продолжить свое образование, хочу поступить в университет на
филологическое отделение. Но что я буду делать, если у меня не окажется ни
"кусочка" таланта? Математика для меня "terra incognita". Я совершенно не
способен к математике...

20.10.1921

...Все эти дни я ставил в своем дневнике неверные числа. Вот до чего
доводит путешествие в 1921 г. по такой громадной России! Придется зачеркнуть
старые и написать правильные...
Утром проглянуло солнце, но ветер еще усилился. В теплушке холодно, и я
сижу в пальто. Выходить мне врач не разрешил, что-то в легких еще
осталось...
Ко мне пришли гости. Пока они сидели, поезд двинулся. И они остались
сидеть до следующей станции. Время шло незаметно. Когда мы приехали на
следующую станцию, они ушли к себе. И тут случилось забавное происшествие.
Минут через 10 вбегает страшно взволнованная М. и говорит, что их вагон
и еще 9-й с хвоста поезда исчезли. Вагоны каким-то образом остались в
Саксаульской. Наш паровоз отцепился и ушел обратно за ними, захватив отсюда
поезд No 61, который тут маринуется уже 4 дня, и пассажиры страшно
обрадовались случайности, для нас неприятной, но благодаря которой они
наконец двигаются дальше: через 4 ч. мы уехали.

21.10.1921, Ст. Бик Баули

... Утки, утки, утки...
Тысячи тысяч уток в озерах и разливах Сыр-Дарьи! Здесь бы постоять
неделю, вместо Саксаульской...

24.10.1921, Перовск

... Перовск - весь в зелени. Напоминает и Симферополь, и Бахчисарай, и
пожалуй, Ялту. Чистенький и опрятный. Сильно потеплело.
Сижу в одной летней рубашке - и тепло. Небо ясное, чистое, без единой
крапинки, без облачка, светлое, голубое, радостное. Тишина разлита кругом.
Все насыщено этой мирной тишиной - тишиной покоя.
Высокие, стройные тополя дают такую гармонию красок на фоне неба, какую
ни один художник не смог бы передать на полотне.
И не верится, что жизнь так ужасна. Вчера пришел поезд из Оренбурга. По
дороге сюда на станциях выбросили 400 трупов - четыреста умерших от голода,
холода и болезней! На каждой станции выбрасывали человек двадцать - двадцать
пять.
Одну заболевшую или ослабевшую от голода женщину раздели донага и тоже
выбросили из поезда...

28.10.1921, Ташкент

...Вчера в 3 часа дня мы приехали на разъезд в 3 верстах от Ташкентской
товарной станции. Стояли. Ждали все. Я, однако, решил идти в город (до
трамвая 10 минут ходьбы)...
Ташкент нас встретил жарой, зеленью, фруктами. Сплошной сад. Тополя
уходят высоко к небесам, гордо врезаются в их голубой свод. Жарко даже в
апашке. На горизонте бледные, снежные горы. Улицы в европейской части города
(в туземной я еще не был) ровные, прямые, окаймленные арыками и тополями.
Воскресный базар настолько обилен, красив и живописен, что не хочется
уходить оттуда. В особенности фруктовые ряды. Горы фруктов уходят под самые
крыши. Белые, красные, желтые чалмы, сартовские халаты, персидские ковры,
маленькие, черные юркие сартенята, азиатские шелка, чудные гроздья
винограда, дыни, груши, яблоки, восточные сладости, мебель, колбасы, бараны,
овцы, ишаки - все, решительно все, чего только не захочешь, все
перемешалось, все двигается, шумит в оживлении. Разноязычный говор
смешивается в один сплошной гул, похожий на шум прибоя. Красота восточная,
необычная для меня. И все это на фоне разнообразнейших деревьев, палящего,
белого солнца, голубого-голубого неба и струящейся, журчащей ободряющей
воды, хрустально чистой, в арыках. Иногда только облако пыли зашумит,
закрутит, высушит губы и засорит глаза. Но свежий порыв прохладного ветра
прогонит непрошеного гостя и опять открывает все это море жизни, суетящейся
и волнующей. И не хочется уходить с базара, и ходишь долго, ничего не
спрашивая, ничего не покупая.
Прочитал это восторженное описание...
Это было бы так, если б не было грязи, если б не было голодных,
оборванных, полуживых людей. (Черт как бы с одной крайности не переехать на
другую!)
Вкратце следующее: квартир в Ташкенте нет. Живут в лавках, живут под
навесами, живут под открытым небом, живут в ямах - где только не живут!
Тысячи, миллионы людей...
Продовольствие сравнительно дешево, но нет денег. Ни одно казенное
учреждение не выплачивает месяцами жалованья. Жить буквально нечем, т. к.
вещей на базаре никто не покупает, ибо их хотят продать все.
В вагонах жить нельзя, через три, четыре дня всем предлагают в
24-часовой срок освободить вагоны.
Свирепствует брюшной тиф, малярия и пр. Против нашего вагона лежат на
земле овшивевшие больные. Запах испражнений настолько силен, что нельзя
открывать окна.
Не хочется употреблять таких суровых слов, как "ужас", "критическое
положение" и т.п., которые слишком избиты для того, чтобы дать понятие о
жизни в Ташкенте.
Но надо искать слова, надо их искать, потому что опять-таки все обычные
слишком избиты и потому, что я еще не научился выражать свои мысли именно
так, как хочу. Слишком они неясны, слишком мгновенны и в то же время
бесконечны. Ну, я не знаю, как это определить. Да, впрочем, определять и не
нужно. Сам я всегда пойму свое состояние, когда буду перечитывать дневник, а
чужой глаз, я думаю, в него не заглянет, а если случайно, против моего
желания, и заглянет, так я буду очень рад, что он не все поймет...

По приезде в Ташкент, буквально на следующий день, еще даже не
представляя, где он будет жить, Лукницкий подал заявление на факультет
общественных наук Ташкентского университета1 и пошел сдавать экзамены на
общих основаниях, хотя по рабочей путевке он имел право на льготы. Поступил.
Здесь фактически начались пробы литературной деятельности будущего
писателя. Он познакомился и сразу на всю жизнь подружился с Б. Лавреневым,
который тоже учился в университете, но на старшем курсе. Борис Андреевич
сотрудничал в журнале "Искусство и театр" и, видя тягу к творческой работе,
привлек к сотрудничеству в журнале своего нового юного друга - Павла
Лукницкого. Так Лукницкий стал членом первой в Средней Азии советской
литературной организации "Арахус", в создании которой он принимал участие
вместе с Б. Лавреневым и С. Кашеваровым, в будущем - спецкором по борьбе с
басмачеством.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

8.11.1921

...Поместился, наконец, в коридоре. Коридор смежный с квартирой. В
конце большое окно. Я отделил часть коридора двумя старыми шкафами и
образовал комнату. Одно плохо. Если жилец, который еще не приехал, будет
протестовать - придется вышибаться...

12.11.1921

...Вечером был в университете. Читались лекции о Достоевском, читались
4 часа. Лекторы говорили хорошо. Недалеко от меня сидела одна слушательница
- красивая брюнетка с тонкими чертами лица. Решил познакомиться. Очень
вежливо спросил, не знает ли она о существовании здесь литературных кружков.
Мне повезло. Оказалось, что она организовала один и очень обрадовалась, что
я интересуюсь литературой. После небольшого разговора и посоветовавшись с
остальными членами, предложила мне вступить в этот кружок. Я, конечно, с
радостью согласился...

18.11.1921

...15 минут моей сегодняшней жизни были хороши. Я носился в облаках, в
буквальном смысле этих слов. Я поднимался на аэроплане, и мало того -
потерпел аварию и едва не сломал себе черепа.

Дело в том, что сегодня Авиаштаб устраивал публичные полеты. 10 минут
стоят 150 000 рублей. У меня в кармане был аванс, и, попав на аэродром без
желанья летать, я все же полетел, когда организатор спросил публику, кто же
летит, и ответом ему было молчание. Я решил показать пример. Напялил на себя
шлем. Подъем "Моран-Парадолья" был плавным, но сегодня очень сильный ветер,
и вверху нас трепало очень и очень изрядно. Да, на вопрос авиатора: "Как вы
желаете летать - над горами или делать всякие трюки?" - я ответил, что желаю
делать трюки. Первый момент я не мог дышать от сильного ветра. Потом свыкся
и дышал без особенных затруднений. Странно, что волнения у меня не было ни
капли. Наоборот, я был так безмятежно спокоен, как редко бываю на земле. Эти
не 10, а фактически 15 минут мне казались очень долгими, но сладко
приятными. Когда мы опускались на землю, с большим креном из-за порыва
ветра, машина от сильного удара встала на пропеллер, хвостом к небесам. Я
лбом разбил стекло, которое служило защитой от ветра, и еле-еле, только
благодаря ремню, удержался в сиденье. Но повис почти вниз головой. Без
больших затруднений вылез оттуда и спрыгнул на землю. Аэроплан удержался в
этом положении только потому, что пропеллер случайно встал поперек крыльев.
Если б он стал вдоль крыльев, то ничто бы не удержало аппарат, он
перевернулся бы вверх колесами. Тогда мне было бы плохо, т. к. единственная
выдающаяся часть вверху - моя голова - была бы неминуемо раздавлена. Я
сохранил полное присутствие духа и некоторое возбуждение проявилось только
минут через 20, когда я уже был на местах для зрителей. Впрочем, оно было
совершенно незаметно.
Итак, со мной были крушения на паровозе, верхом, на велосипеде, на
автомобиле и на аэроплане. За чем следующая очередь?..

29.12.1921

Служба. Механически я попал к Сомову - старой калоше, которого терпеть
не могу. Жалованья получаю 700 000 рублей. У меня решительно нет свободного
времени, кружусь, как черт в котле. С раннего утра до трех, до половины
четвертого - бегаю по делам стройартели "Инженер", где я служу. С 4.45 минут
- лекции в университете. Затягиваются иногда до 12 ночи... Сумбур в
университете неописуемый. Никто ничего не знает. Лекции сменяются,
переменяются, переходят из зала в зал совершенно независимо от расписания.
Профессора не являются. Вчера и сегодня положенных по расписанию лекций
вовсе не было - были пробные лекции, сходки и т. п. Университет посещаю не
слишком аккуратно, запаздываю на первые лекции. Меня выбрали в издательскую
комиссию при обфаке (факультет общественных наук. - В. Л.), выбрали в
предметную комиссию, что за штука, еще не знаю, сейчас иду на первое
собрание. Вообще собрания морят меня изрядно. Кроме того, со студентом
Кашеваровым с педфака организовываю "общество поэтов". Желающих в
университете человек 10. 1-е организационное собрание уже было.

ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК "ИСКУССТВО И ТЕАТР" (13.07.1922)

Из литературных организаций, существующих сейчас в Ташкенте, нам
известна только одна - "Чугунное кольцо", преемственно образовавшаяся из
"Арахуса" Ассоциация работников художественного слова.
"Чугунное кольцо" объединяет 6 поэтов: Б. Лавренев, Нат. Тихомирова, С.
Кашеваров, П. Лукницкий, В. Вольпин, Н. Рост-Левинская.

По роду службы Лукницкий часто выезжал из Ташкента. Однажды он поехал в
Аулле-Ату принимать отчет о перестройке железнодорожного моста через Таласс
(позднее Турксиб) от инженера Шлома. Проездил три недели. Приехал и узнал,
что собрания литобъединения "Чугунное кольцо" стали реже. Он был в отчаянии,
потому что стихи, как ему казалось, стал писать лучше, а читать их было
практически некому. Чтобы не терять времени, занялся самообразованием. И тут
ему повезло - он вернулся в Петроград.
Страна набирала сил, жизнь постепенно налаживалась. Ташкент был
перегружен приезжими людьми, и официальные учреждения направляли людей по
местам их постоянного жительства. То же самое произошло и с Туркестанским
народным университетом. Таким образом, Лукницкий, как коренной петроградец,
осенью 1922 года был переведен в петроградский государственный университет,
также на факультет общественных наук. Он выбрал литературно-художественное
отделение, а когда это отделение ликвидировали, перешел на
этнолого-лингвистическое.

Так начинают жить стихом

И вот он вновь, после пятилетнего отсутствия, в родном городе. Как
изменился Петроград! Следы войны повсюду. Голод, холод, мрак, разруха,
разруха не только во внешнем облике города. Внутри его, в людях, ощущалась.
Кто-то из знакомых его семьи погиб, кто-то эмигрировал. Некоторые из тех,
что остались, затаились, потерялись в трудностях быта, в кажущейся
безысходности.

...Фонари во тьме зарыты.
Двери наглухо закрыты,
Окна досками забиты,
Нету ни души...
Псов голодных бродит стая,
Хвост под брюхо поджимая,
Заунывно гулко лая
В мертвенной тиши...

Однако Павел Николаевич разглядеть занявшуюся в родном городе новую
жизнь, в том числе и литературную.
Тщательно конспектируя ненавистные порой лекции некоторых
университетских профессоров, Лукницкий, впрочем, старательно учился, но с
гораздо большим удовольствием он сочинял стихи и публиковал их в газетах,
журналах, альманахах, сборниках - их развелось в ту пору тьма-тьмущая.
Советская литература зарождалась, складывалась и развивалась в борьбе с
различными буржуазными течениями и "школами". Во множестве возникали
неофициальные литературные салоны и салончики с разнообразными уклонами.
Еще неопытный, неспособный объективно оценить или отнестись критически
к некоторым литературным авторитетам, Павел Николаевич не сразу разобрался,
кто есть кто в многогранном литературном мире Петрограда. Сам он не писал
дурных стихов. У него был как раз хорошо развитый, воспитанный вкус. Но -
молодость плюс чуть тщеславия, а еще удовольствие от литературных вечеров,
встреч... Это был тот период, когда стихи ему диктовало только его "я". Ему
нравилось читать свои стихотворения коллегам и друзьям, нравилось видеть
свое имя напечатанным. И это было естественно.
В 1922-м и в начале 1923-го он принимал самое горячее участие в
официальных "Литературных вечерах". Под тем же заглавием выпускались и
сборники - авторские издания. В "Вечере первом" выступили Л. Борисов, К.
Вагинов, Вс. Рождественский, Л. Попова и некоторые другие литераторы. Павел
Лукницкий, глядя на "маститых", не мог устоять...
Но, попав в элитарный литературный мир и тесно общаясь в 1924 - 1929
годах с известными большими поэтами - Ахматовой, Мандельштамом, Лозинским,
Тихоновым, Заболоцким, Лукницкий стал пересматривать отношение к различным
салонам и к собственному слову. Вышел его первый сборник "Волчец". Похвалили
кое-где одно-два стихотворения... Появилась заметка. Нет, его не ругали
критики. Стихи грамотные, сборник ординарный, каких в ту пору выходило
сотни. Может быть, Лукницкий чуть больше подражал "своему" Гумилеву... Но
ведь не обошлось без подражаний Гумилеву и у многих других начинающих
поэтов. А Лукницкий занимался им, изучал его, обожал его, был им просто
ослеплен! Можно было быть менее самокритичным...
И все же он скупил в магазине собственную книжку и в письме отцу
написал, что стыдится своего сборника, потому что он эпигон, что "все это не
то, не то", что надо делать свое дело. С в о е!
Пришла весна, с нею - обостренное ощущение жизни: усилилась
неудовлетворенность стихами, которые он писал, злость на себя, чувство
безысходности, рожденное постоянным пребыванием в среде большого поэта -
Ахматовой. Там тоже не ругали его за стихи, даже наоборот, но там было
абсолютно невозможно обрести себя, свое "я", свое назначение.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11. 05. 1927

В анкетах можно прочесть про меня, что я знаю французский язык... И
напрасно Ленинградским университетом мне свидетельство выдано в том, что
очень многому я там научился - и по словесным наукам и по прочему. Ничего я
толком не знаю. Ни себя, ни других. Только вот светят мне, сливаясь, такие
совсем не в книгах вычитанные, совсем не заученные и - очень хорошие вещи...

Так что, когда Лукницкий в 1930 году поднялся на Памир, можно считать,
что он не только пик открыл, но и отметил главную вершину в себе самом -
внутреннюю.
Второй его сборник стихов - "Переход" - был другим. Тема в нем звучала
актуальная, жизненная. Вырабатывалась позиция, и она требовала реализации
действием.
В литературном Петрограде тем временем появились новые люди -
одержимые, устремленные, боевые, каких он встречал на дорогах войны и
строек. С одним из таких, старшим товарищем и поэтом Николаем Тихоновым,
Лукницкий сразу же сдружился. Поступил в Институт живого слова, где стал
членом его литкружка - студии. А может быть, он подружился с Тихоновым,
потому что ощущал и в его стихах "гумилевское"... От пайков и пособий
студентам, которые выдавались институтом из заработанных от организаций
вечеров денег, Лукницкий отказывался. Он предпочитал наняться для приработка
в порт - это давало ему возможность закалить себя и морально, и физически,
как будто он предчувствовал, что в будущем пригодится - и в длительных
путешествиях по необитаемым и суровым местам, и, еще позже, в блокадном
Ленинграде.
Вскоре сблизился с Н. Брауном, Вс. Рождественским, позже - с В.
Саяновым, Б. Корниловым, В. Шишковым, О. Берггольц и многими другими
ленинградскими поэтами и прозаиками.
С 17 декабря 1924 года он - член Всероссийского Союза поэтов.

Рецензия приемной комиссии
Всероссийского Союза поэтов
от 17 декабря 1924 г.

Считаю, что с момента подачи первых стихов изменения в сторону
улучшения настолько очевидны, что Лукницкого необходимо принять.
Е. Полонская.

Присоединяюсь к этому - Н. Тихонов.

П. Лукницкий обнаруживает большую и часто самоотверженную любовь к
поэзии. Стихи его вполне грамотны и формально дают право на принятие в Союз.
Лукницкий способен расти.
Вс. Рождественский.

Правила приема в Ленинградское отделение Всероссийского Союза поэтов
были строгими, хотя поэтических союзов и объединений в то время было много -
чуть ли не в каждом крупном городе России.
В течение всего существования Ленинградского Союза поэтов в члены его
принимали по написанным на отдельных листочках стихам, но внимательно
следили за периодическими публикациями, за идейным и творческим ростом
поэта, за его общественной работой.
Желающий вступить в Союз приносил заявление, анкету и несколько
стихотворений, чаще всего написанных от руки. На обратной стороне заявления
автора, иногда на обратной стороне листика со стихами члены приемной
комиссии делали свои выводы.

Лукницкий в 1925 году стал членом Всероссийского Союза писателей, в
1931 году вступил в ЛОКАФ - Литературное объединение Красной Армии и Флота.
Членом Союза советских писателей СССР стал с момента его организации -
хранящийся в архиве членский билет, подписанный Максимом Горьким, выдан ему
10 июня 1934 года.

Методы работы приемочной комиссии
Ленинградского отдела Всероссийского Союза поэтов

Приемочная комиссия рассматривает предоставляемый в Союз поэтов
материал, руководствуясь следующими принципами:
1. Так как Союз поэтов является организацией, занимающей по отношению к
формальным группировкам нейтральное положение и преследующей главным образом
цели профессионального объединения, приемочная комиссия прежде всего
предъявляет к представляемому материалу требования определенной технической
грамотности вне зависимости от того, к какому направлению в литературе автор
себя причисляет. Минимум этой грамотности слагается из:
а) знания элементарной грамматики современного поэтического языка;
б) знакомства с основными задачами современной поэзии;
в) способности к самостоятельному поэтическому пути.
Вместе с тем комиссия считает одним из главнейших условий приема живую
связь автора с вопросами революционной современности.
Лица, удостоверяющие всем трем пунктам условий приема, зачисляются в
действительные члены Л/о Всероссийского Союза поэтов.
Лица, удовлетворяющие только по двум пунктам, хотя бы и не в полной
мере, зачисляются в члены-соревнователи Л/о Всер. Союза поэтов. Лица,
имеющие определенное литературное имя, представившие печатные труды и
доказавшие, что литература является их профессиональным занятием,
принимаются простым решением общего собрания комиссии.

Порядок работы комиссии

1. Рукописи представляются секретарю Союза, который ведет регистрацию
поступающего материала.
2. Рукописи рассматриваются индивидуально членами приемочной комиссии,
которые на отдельном листе пишут свое мотивированное мнение.
3. Общее заседание комиссии для сводки отзывов и разрешения могущих
возникнуть разногласий собирается не реже одного раза в месяц.
4. Рукописи обратно авторам не выдаются, а вместе со сводками комиссии
поступают в архив Союза.
Приемочная комиссия Ленинградского отдела Всероссийского Союза поэтов
доводит до сведения всех лиц, желающих вступить в число членов Союза, что им
надлежит представлять материал в количестве не менее 10 оригинальных
стихотворений, а также печатные труды (если таковые имеются) на имя
секретаря правления или его помощника.

Примеры:
В правление Союза поэтов
Алексея Толстого

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу о зачислении меня в члены Всероссийского Союза поэтов.
Книги: 1) 1-я книга стихов, 1907 г.
2) За синими реками
3) Детская книжка в стихах, 1924 г.
Подпись Алексей Толстой

В число членов Л/о ВСП принят. Протокол No 20 Правления от 7.IV. 25 г.

Круглая печать Секретарь Подпись
Л/о Всероссийского
Союза поэтов

В правление
Ленинградского Отделения
Всероссийского Союза поэтов
Прошу принять меня в число членов Союза.
Подпись О. Э. Мандельштам
24 янв. 1927 г.

В верхнем левом углу заявления помечено:
"Принят в действит. члены Засед. Правления 28/I - 1927
П. Лукницкий

В Союз поэтов
Заболоцкого Николая Алексеевича

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу принять меня в число членов Союза. Стихи прилагаю.
Подпись Н. Заболоцкий
Адрес: ул. Кр. Зорь, д. 73/75
Мансарда, ком. 5

К этому заявлению приложены анкета, пять листков рукописных стихов и
резолюция К. Вагинова и В. Эрлиха на обороте.

Резолюция на заявление Николая Брауна

Н. Браун еще не знает точно пределов своего голоса. Он весь увлечен его
порывом. Но в этом порыве он честен до конца. Отношение к слову
взыскательное, несомненный вкус, яркая динамика строфы. Все это дает право
принять его в Союз поэтов.

Вс. Рождественский

Брауна, конечно, следует принять в Союз. Он еще не овладел собственным
стихом, а когда овладеет, будет настоящим поэтом.
Е. Полонская

Принять Н. Тихонов.
Принять А. Крайский.

Резолюция на заявление Марии Комиссаровой

Стихотворение в 8 строф - приложено.
Не знаю, чем она отличается хотя бы от Н. Рославлевой и многих других
"девушек с новым сознанием". Но стихи ее печатаются и, видимо, будут
печататься. Формальных отводов для поступления в Союз не вижу.

Вс . Рождественский

Не нравится мне это тряпичное одеяло - Тихонов, Мандельштам и космизм
второго сорта. Поговорим. Кому это надо?
Е. Полонская

Стихи грамотные. Основания для отказа нет.
А. Крайский

Принять Н. Тихонов

Резолюция на заявление Е. Рысс

(На обратной стороне "мнений" рукопись 6-й, 7-й, 8-й частей поэмы,
подписанной 1924 - 25 гг.)

Чрезвычайно слабо. Если бы не билет М. С. П. (Московского Союза поэтов.
- В. Л.), полагаю, что даже вопроса не могло бы быть о принятии. При наличии
онаго, придется, очевидно, передать на рассмотрение правления.
Вольф Эрлих

Формальные основания для принятия имеются.
Вс. Рождественский

Причин к непринятию не вижу - стихи действительно слабые, но не
безнадежны.

К. Вагинов

По-моему, рано в Союз.
Н. Тихонов

Совсем не плохо. Принимали гораздо худших. Если бы он приложил только
поэму, вероятно, не возникло бы разногласий. Я за прием.
А. Крайский

Таких документов в архиве Лукницкого более полусотни, но есть два
десятка более раннего периода...
На четвертушке листа писчей бумаги рукой Н. Тихонова написано: 23
сентября 1920 г.

Секретарю Петроградского Отделения
Всероссийского Союза поэтов

ЗАЯВЛЕНИЕ

Желая вступить в члены Всероссийского Союза поэтов, посылаю Вам,
согласно правилам Союза, 15 своих стихотворений.

Николай Семенович Тихонов
Адрес:Петроград, Гороховая, 11, кв. 20".

На оборотной стороне листка рукой Н. Гумилева черными чернилами, по
правилам новой орфографии:
"По-моему, Тихонов готовый поэт с острым виденьем и глубоким дыханьем.
Некоторая растянутость его стихов и нечистые рифмы меня не пугают.
Определенно высказываюсь за принятье его действительным членом Союза.
Подпись Н. Гумилев

Ниже, рукой М. Л. Лозинского:

"В стихах Тихонова есть недостатки более глубокие, чем отмеченные Н. С.
Гумилевым, но и они не мешают признать Тихонова - поэтом. Полагаю тоже, что
он может быть принят в действительные члены Союза.
М. Лозинский

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
9. 12. 1925

Вечером у меня были Тихонов с М. К.1. Пришел сначала он, - с какого-то
заседания, а через несколько минут и она. Тихонов жаловался, говорил, что
эти собрания ему осточертели, жаловался и на свою студию в Институте живого
слова - "стихи там пишут ужасные". И он попросил меня прочесть мои стихи,
говоря, что давно не слушал и соскучился по культурным стихам. Я прочел
несколько, и он не ругал их. Пили чай, говорили много о разных разностях. Я
рассказал Тихоновым биографию Гумилева. Ушли они часов в 12, чтобы попасть
на трамвай.
...У меня обедал Вс. Рождественский. Он устроился в Госиздате "штатным
переводчиком всех стихов, которые будут попадаться в прозаических текстах".
Спрашиваю его, пишет ли. Говорит, только по заказу, и не хочет читать.
Значит, последняя халтура, если даже Всеволод не хочет читать!
После обеда поехал к Тихонову и просидел у него до 9-ти - слушал его
стихи, он с удовольствием читал свои старые - 13-го, 14-го, 16-го, 20-го
годов и показывал свой архив. Архив колоссальный. Среди стихов много
юмористических. Рассказывал о себе. Говорит и читает увлекаясь. В тех местах
своих стихов, которые ему кажутся хорошими, прерывает чтение восклицаниями:
"Здорово?.. А?.."

Вскоре произошло событие, взволновавшее всю литературную
общественность, и не только литературную. Не стало Есенина. Павел Николаевич
был с ним знаком, встречался в Союзе, а в то утро он, как секретарь Союза
поэтов, был в гостинице "Англетер", а потом - все дни до отправки гроба с
телом в Москву - был связан с последними хлопотами и проводами поэта.
Сегодняшний читатель может и не знать (ведь сколько поколений
сменилось) некоторых литературных имен тогдашнего Ленинграда, упоминающихся
в записях. Некоторые из упомянутых были друзьями Есенина, другие в эти
последние дни так или иначе соприкасались с поэтом и его творчеством.
Вот эти люди: поэты Николай Тихонов, Всеволод Рождественский, Илья
Ионов (он же заведующий Ленинградским отделением Госиздата), Вольф Эрлих,
Михаил Фроман, Илья Садофьев, Василий Каменский, Николай Клюев, Николай
Браун, Елизавета Полонская, Мария Шкапская, Ида Наппельбаум; прозаики Борис
Лавренев, Георгий Устинов, Николай Никитин, Борис Четвериков, Николай
Баршев; актриса Эльга Каминская; литературоведы Борис Эйхенбаум, Павел
Медведев, Борис Соловьев; фотографы Моисей Наппельбаум, братья Виктор и
Александр Буллы.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

Декабрь 1925

Утро в гостинице. У Есенина - Эрлих, Устинов и кто-то еще. Есенин и
Эрлих брились. Оставив бритвенный прибор, Есенин сказал: "Черт знает, что за
гостиница... Даже чернил нет..." Что-то говорили в тоне самом обыденном,
полушутливо. Потом Есенин вынул из внутреннего кармана пиджака листок бумаги
и засунул его во внутренний карман Эрлиху. Тот поднял руку, хотел вытащить и
прочесть.
- Брось, не читай... Успеешь... - с улыбкой сказал Есенин.
Эрлих не стал читать и забыл о бумажке - забыл до следующего дня, когда
в гостинице, у тела Есенина, Устинов ему напомнил о ней. Эрлих вынул из
кармана и прочел написанное стихотворенье: "До свиданья, друг мой, до
свиданья..."
Весь день 27-го до 6 вечера Есенин, Эрлих и Устинов провели вместе, в
разговорах не было решительно ничего необычного. Говорилось о том, что
завтра предстоит много беготни по городу, говорилось о журнале, который
хочет организовать Есенин. В 6 часов все ушли, и Есенин остался один. Эрлих
забыл у Есенина портфель и около 8 вечера зашел за ним. Дверь была
незаперта, Есенин принял его, несколько минут болтали. Есенин хотел спать.
Эрлих ушел.
В этот день у Фромана собрались: Лавренев, Баршев, Спасский, я,
Наппельбаум и еще несколько человек. В десятом часу к Фроману пришел и
Эрлих. Болтали о разных разностях, между прочим, и о Есенине. Шутили,
смеялись, вечер прошел обычно. Часа в 2 ночи все разошлись. Эрлих остался у
Фромана ночевать.
Утром 28-го, около 9 с половиной часов, Эрлих пришел в гостиницу к
Есенину. Стучал. Долго не открывали. Эрлих позвал коридорного. Открыли дверь
запасным ключом.
Описание комнаты - известно. Эрлих позвонил в Госиздат Садофьеву,
позвонил Фроману. Пришли сейчас же они и те, кто случайно оказался в
Госиздате: Вс. Рождественский, Б. Лавренев, П. Медведев и др.
Милиция (на полу нашли разорванную фотографию, карточку сына).
Позвонил в "Вечернюю Красную газету". Половина номеров тиража была уже
выпущена. Другая половина вышла с таким извещением: "Сегодня в Ленинграде
умер поэт Сергей Есенин".
Отправил телеграмму в Москву сестре, жене.
Есенина положили на дровни - на нем было белье и брюки, ботинок и
пиджака не было. Накрыли простыней. Отвезли в Обуховскую. Комнату
запечатали.
В 3 - 4 часа дня почти все уже знали о смерти Есенина. Позднее узнали и
об обстоятельствах смерти. Тихонов был ошеломлен, говорил по телефону с
Фроманом, узнав из газеты. Мне звонили от пролетарских поэтов (Ленинградское
отделение ЛАПП. - В. Л.), спрашивали подробности. Вечером было экстренное
заседание "Содружества писателей".

29. 12. 1925

Утром - заседание правления Союза поэтов. Утром приехала жена Есенина -
Софья Андреевна. Ее встретила Шкапская. На автомобиле со Шкапской и с
Ионовым поехали в Госиздат за документом, а затем уже без Ионова в
Обуховскую больницу. Шкапская неотлучно была с Софьей Андреевной весь день;
они вдвоем хлопотали у тела.
В пять часов вечера в помещении Союза писателей (Фонтанка, 50) была
назначена гражданская панихида.
В углу первой комнаты - возвышение. Комната полна народу, не
протиснуться. Тихонов, Садофьев, Полонская, Пяст, Рождественский, Клюев,
Каменский, члены "Содружества", пролетарские поэты, большинство членов
Союза, посторонняя публика.
Около 6 часов привезли тело Есенина. Оркестр Госиздата, находившийся во
второй комнате, заиграл похоронный марш. Тихонов, Браун, я и еще человек 6
внесли гроб, поставили на возвышенье, сняли крышку. Положили в гроб
приготовленные заранее цветы. С двух сторон - венки. На одном - лента:
"Поэту Есенину от Ленинградского Отделения Гос. Издата"...
В течение часа длилось молчание. Никто не произносил речей. Толпились,
ходили тихо. Никто не разговаривал друг с другом, а посторонних, которые
стали шептаться, просили замолчать: Софья Андреевна стояла со Шкапской у
стены - отдельно ото всех. Бледный и измученный Эрлих - тоже у стены и тоже
отдельно. Тут он уже не хлопотал - предоставил это другим. Клюев стоял в
толпе и, не отрываясь, смотрел на Есенина. Плакал.
В гроб, в ноги Есенину, кто-то положил его книжки, и наверху - лежало
"Преображенье".
От толпы отделилась какая-то молодая девушка в белой меховой шляпке,
подошла к гробу. Встала на колени и склонила голову. Поднялась. Поцеловала
руку Есенину. Отошла. Какая-то старуха, в деревенских сапогах, не то в
зипуне, не то в овчинном полушубке, подошла к гробу. Долго крестилась.
Приложилась и тоже заковыляла назад. Больше никто к гробу не подходил.
Около 7 часов явился скульптор Золотаревский со своими мастерами. Гроб
перенесли во вторую комнату. Поставили на стол. Публику просили остаться в
первой комнате. Во второй тем не менее скопилось много - все свои.
Софья Андреевна в кресле в углу, у печки. С виду спокойна. Шкапская
потом говорила, что весь этот день С. А. была в тяжелом оцепенении. Тихонов
- белый - сидел в другом углу на стуле, отдельно от всех. Какой-то
интервьюер схватил его за рукав: "Несколько слов, товарищ Тихонов. Несколько
слов". Тихонов устало отмахнулся от него рукой.
Было тихо. Только в соседней комнате гудел разговор оркестрантов...
Один из них штудировал маленькую летучку - извещенье о гражданской панихиде
и о проводах тела Есенина, которую разбрасывали по городу газетчики.
Публика прибывала. Стояли уже на лестнице. Пришел Ионов, давал
распоряжения. Я пошел отыскивать ножницы. Софья Андреевна отрезала прядь
волос - всегда пышно взлохмаченных, а сегодня гладко зачесанных назад.
Маски сняты. Гроб перенесен опять в большую комнату. Хотели
отправляться на вокзал, но исчезла колесница. Тихонов и еще кто-то побежали
в бюро похоронных процессий за другой.

Фотограф Булла раздвинул треножник, направил аппарат на гроб. Все
отодвинулись. По другую сторону гроба встали Ионов, Садофьев, еще несколько
человек, вызвали из толпы Клюева и Эрлиха. Они медленно прошли туда же и
встали в поле зрения аппарата.
Кто-то сзади усиленно толкал меня, стараясь протиснуться к гробу, чтобы
быть сфотографированным. Но толпа стояла так плотно, что пробраться он все
же не сумел.
Вспыхнул магний.
Колесница стояла внизу. Стали собираться в путь. Браун, Рождественский,
я поднесли крышку гроба и держали ее, пока друзья Есенина прощались с ним.
Клюев склонился над телом и долго шептал и целовал его. Кто-то еще подходил.
Крышка опущена. Мы вынесли гроб. Вторично заиграл оркестр.
Погода теплая. Мокрый снег ворочается под ногами. Темно. Шли по
Невскому. Прохожие останавливались: "Кого хоронят?" "Поэта Есенина".
Присоединялись. Когда отошли от Союза, было человек 200 - 300. К вокзалу
пришло человек 500.
Товарный вагон был уже подан.
Поставили гроб в вагон - пустой, темный...
Жена Никитина устанавливала горшки с цветами, приспосабливала венки; в
вагон приходил Эйхенбаум, но скоро ушел. Перед вагоном - толпа. Ионов встал
в дверях вагона. Сказал небольшую речь о значении Есенина. После Ионова
выступил с аналогичной речью Садофьев. После Садофьева Эльга Каминская
прочла 2 стихотворения Есенина.
Софья Андреевна и Шкапская вышли из вагона.
Кто-то просил Тихонова сказать несколько слов. Тихонов отказался.
К 10-ти часам все было прилажено, устроено. Публика разошлась. Оркестр
ушел еще раньше, сразу после прибытия на вокзал. Последней из вагона вышла
жена Никитина. Вагон запломбировали.
Мы собрались в буфете, пили чай и говорили. За столиком: Тихонов,
Никитин с женой, Садофьев с женой, Полонская, Эрлих, Шкапская и, кажется, Б.
Соловьев. Отдельно от нас, за другим столом - Софья Андреевна, Наседкин,
скульптор и кто-то еще.
Мы, печальные, усталые, обсуждали все, что нужно было сделать еще. И
вспоминали. Тихонов рассказывал, как после первого известия он в буквальном
смысле слова - вспотел, как не мог успокоиться до вечера, как не спал всю
ночь - почти галлюцинируя. И только увидев тело сегодня в Союзе, он как-то
спокойнее стал, как-то отдал себе отчет в происшедшем. А происшедшее было
так ошеломляюще, что никто не мог понять его до конца, никто из нас еще не
умел говорить о Есенине - мертвом.
Знали, что завтра в газетах будет много лишнего, ненужного и неверного.
Решили принять меры к тому, чтобы этого не случилось - надо просмотреть весь
материал для завтрашних газет. Тихонов и Никитин поехали по редакциям. Никто
не сомневался в том, что Есенина надо хоронить в Москве, а не в Рязанской
губернии. Садофьеву поручено было хлопотать об этом в Москве (как оказалось
после, Москва сама так же решила).
Около 11 вечера вышли на платформу. Поезд был уже подан, и вагон с
гробом прицеплен к хвосту. В 11.15 поезд тронулся. Я протянул руку к
проходящему вагону и прошуршал по его стенке. В Москву уехали Софья
Андреевна, Садофьев, Наседкин и Эрлих. На платформе остались: Шкапская,
Никитина, Садофьева, Соловьев, Вл. Пяст. Пошли по домам.
Газеты этого дня пестрели уже сведениями о смерти Есенина,
воспоминаниями, подробностями. Кое-что в газетах было искажено, например,
рассказ о стихотворении, будто написанном кровью, и другие мелкие
подробности.
Во все последующие дни в клубах, в райкомах, в других местах
устраивались вечера памяти Есенина, читались доклады, стихи... До сих пор
слово "Есенин" не сходит с уст. Где бы ни встречались люди друг с другом,
темы о смерти Есенина не миновать. И не только в литературном мире.
В один из последующих дней по телеграмме из Москвы от похоронной
комиссии я получил одежду Есенина из Обуховской больницы - кулек, завернутый
в простыню и перевязанный веревкой.
Вещи держал у себя, пока их не взял у меня приехавший из Москвы Эрлих.
И. Наппельбаум сфотографировала лист со стихотворением, отпечаток можно
получить у нее.

8.01.1926

Вернувшийся из Москвы Садофьев сделал в Союзе поэтов доклад о похоронах
Есенина в Москве. Комнатки Союза были переполнены, редко бывает такое
сборище. После доклада читались стихи памяти Есенина.

29.01.1926

На 25 января был назначен большой вечер памяти Есенина в помещении
филармонии. Вечер должен был быть устроен Союзом поэтов. Была избрана
организационная комиссия, в которую вошли: Садофьев, Лавренев, Фроман,
Эрлих, Четвериков и я, однако из-за отсутствия средств - зал стоит 400 руб.
- вечер устроить не удалось. Дело передали КУБУчу1, и вечер должен
состояться 8 февраля. Поэты будут читать стихи, посвященные Есенину, артисты
декламировать стихи самого Есенина.

Записи о встречах с Мандельштамом, беседы с ним, то здесь то там
разбросанные по дневнику, а также записки самого Мандельштама, сохранившиеся
в архиве, можно собрать в отдельную работу. Мандельштам - человек
экстраординарный - не был призван спокойно и постоянно ладить с окружающими
его людьми. Но Лукницкого он ценил, и дружеское общение у Мандельштама с ним
получалось. Он к этому общению стремился и часто даже был инициатором его.
Павел Николаевич, пожалуй, единственный, с кем Мандельштам ладил всегда.
Лукницкому было тяжко вдвойне: он воспринимал не только
мандельштамовскую неуравновешенность, но, находясь в "плену" Ахматовой, еще
и ее глазами - неоднозначно, противоречиво, в зависимости от ее
обстоятельств и ее настроения...
Это можно проследить, читая в е с ь дневник. Но дневник есть дневник,
и, пока он не опубликован, читатель найдет в этой книге несколько записей
Лукницкого о Мандельштаме вне контекста, как, впрочем, и многие другие
записи...

1.02.1926

Встретив на Невском только что вернувшегося из Крыма Осипа Мандельштама
и отдав свой локоть его руке, я направился с ним в сторону, противоположную
той, куда шел. Обменявшись приветствиями и расспросив о Крыме, я услышал
робкую, хотя и торжественным тоном произнесенную, фразу:
- Павел Николаевич, вы не смогли бы одолжить мне денег?
- Сколько, Осип Эмильевич? То, что есть у меня, - в вашем распоряжении.
- А сколько у вас есть? - пытливо заглянул он мне в глаза.
- У меня есть рубль с хвостиком.
- Если б вы дали мне полтинник, я думаю, что этого хватило бы мне.
Мандельштам шел на почту отправлять телеграмму жене, и было у него в
кармане девяносто копеек. Но, дойдя до угла Невского и Михайловской, он
неожиданно свернул на Михайловскую:
- Давайте зайдем сначала к Александру Николаевичу Тихонову... Он в
"Европейской" живет и завтра уезжает.
Гордо, не смотря на открывшего дверь швейцара, Мандельштам, за ним я
вошли в гостиницу.
- Дома Тихонов, который живет в двести двенадцатом номере? - спросил
Мандельштам.
- Он живет не в двести двенадцатом, а в триста двадцатом. Дома.
Мандельштам стал подниматься. Но служитель остановил его и предложил
снять калоши. Снял. В этот момент человек, указавший номер Тихонова,
подбежал снизу:
- Вы просили Тихонова? Я ошибся. Он не в триста двадцатом, а в триста
третьем, и его нет дома.
Мандельштам невозмутимо:
- Недаром мне показалось странным, что человек в час дня может
оказаться дома, не правда ли?
И начал искать калоши, которые услужливый портье уже убрал в сторону.
Нашел их, вставил в них ноги. Некоторое время простоял, не двигаясь, видимо,
размышляя, можно ли не платить за такой короткий срок хранения калош. Должно
быть, решив, что не платить можно, и улучив секунду, когда служитель
отвернулся ?
Мандельштам сделал быстрый и крутой поворот "кру-гом" и, намеренно
медленно шагая, чтобы служитель не заподозрил его в желании скрыться, пошел
по направлению к выходу
- Я хотел поговорить с Тихоновым о "Шуме Времени", который я хочу
переиздать в "Круге"...
Мы пришли на почту. У окошка стояли человек десять. Я занял очередь, а
Мандельштам быстро подошел к столу, за которым люди составляли тексты
телеграмм, наклонился к столу из-за спины какого-то мужчины и торопливым
движением выхватил из-под его руки бланк. Бланк оказался уже исписанным
сидящим за столом человеком, и тот удивленно, с явным неудовольствием
мгновенно протянул за листком руку. Сконфуженный Мандельштам принялся
извиняться.
- Это верх рассеянности... Бога ради простите!
Найдя наконец чистый бланк, он отошел в угол комнаты, к конторке, и
начал писать. Через несколько секунд я услышал его жалобный возглас:
- Павел Николаевич!..
- Осип Эмильевич?..
- Подойдите сюда!
Я оставил очередь, подошел. Он кончиком пера показал мне расплывшуюся
букву "я" и растерянно, как-то застенчиво спросил:
- Ведь это уже не "я"?
- Да, это уже клякса.
Пошел искать новый бланк. Наконец телеграмма в двадцать два слова,
кончавшаяся словами: "пишу ежедневно", была составлена, и Осип Эмильевич
мгновенно высчитал, сколько она стоит. Я всыпал ему в перчатку, сквозь дыры
которой виднелись бледные пальцы, серебряную мелочь. Телеграмма отправилась
в Ялту, а мы вышли и зашагали по Невскому, беседуя о лопнувшем Госиздате, об
уезжающем в четырехмесячный отпуск Ионове, чья мечта, по мнению
Мандельштама, стать после всех этих событий редактором "Красной Нови", и о
Пастернаке, с которым Мандельштам провел вчера весь день в Москве и который
прочел ему огромное количество стихотворений.

10.05.1926

Вечер у Спасских.
Вечер оказался лучше, чем я думал, потому что хорошо играла на рояле
Юдина, и музыка, которой я давно не слышал, дала мне несколько минут
гармонического существования. А в 1-м отделении читали прозу и стихи К.
Федин, М. Кузмин, Б. Лившиц, К. Вагинов, С. Спасский и Н. Баршев.
Домой вчера вернулся в 1-м часу и до 4-х читал Шенье и Пушкина.
А сегодня - вот уже 4-й час ночи, и я кончаю эту запись. В окно уже
брезжит предутренний свет - светлеет очень быстро. Скоро придут белые ночи.
Хороши они были в прошлом году...

12.05.1926

Поехал к А. Н. Толстому. Он еще не встал. Ждал его в столовой. Вышел он
в белой пижаме. Пил с ним кофе. Толстой рассказывал медленно, но охотно о
Гумилеве, и о дуэли его с Волошиным, и о подноготной этой дуэли, позорной
для Волошина. Я спросил Толстого, есть ли у него автографы. Он предложил мне
перерыть сундук с его архивами - письмами. Пересмотрел подробно все - нашел
одно письмо. "Вам вернуть его после снятия копии?" - спросил я. Толстой
махнул рукой: "Куда мне оно! Берите".
Толстой знает, что у него будет собственная биография и почему не
сделать хорошего дела для биографии другого? Звал меня обедать, обещая за
обедом много рассказать о Гумилеве, сказал, что записать все мне придется в
несколько приемов...

20.05.1926

К АА должны были прийти Гуковские1 и Данько2. Я ушел на вечер
Маяковского.
Народу была тьма - на плечах друг у друга сидели. С Тихоновой, с
Эрлихом и еще 3 другими пошли к Тихоновым и сидели у них до утра. Пили чай,
и Тихонов рассказывал о Маяковском. Рассказывает он великолепно.

18.12.1926

У М. Шкапской. Шкапская с самодовольством демонстрирует всем свои
литературные "сокровища" - толстую тетрадь с автографами, портретами,
анекдотами и разными наклейками. Собрались К. Вагинов, А. Шварц, И.
Оксенов3, П. Медведев, Н. Павлович, М. Фроман, Н. Дмитриев.
В 11 часов вечера пришел Тихонов. Сидя на столе, прочел новую свою
поэму - в ней Кавказ, медвежонок, тигр и пр. - 680 строк. Много хороших
мест, большая ясность и точность выражения. Очень много экзотики. Фроман
говорит: "Тихонов, как пастух, слова гоняет стадами. Ходасевич - напротив -
работает над отдельными словами, а Ахматова - над строчкой..."

Память наполнится
воздухом, ветром сырым...

ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО

23.06.1926

Дорогой Павлик! Вчера был в Геленджике, купался в море и вспоминал
тебя. Здесь нашел Мануйлова (издатель альманаха "Норд", бакинский студент)4,
который весьма похож на тебя не только возрастом, разговорами, но и
литературными интересами. Живет он у своего отца, профессора-медика. Место
дивное, едва ли не лучше Гурзуфа, потому что берег бухты сохранил очень
многое от своей дикости, а окрестные горы (которые еще ближе, чем это было в
Крыму) не вполне исследованы и могут служить целью самых заманчивых
прогулок.
У нас с Витей Мануйловым зародилась мысль. У него всегда есть
возможность достать здесь большую комнату за 30 рублей в месяц, надо только
поторопиться. Обеды около 50 копеек. Черешня 15 - 20 коп. фунт... Витя очень
уговаривал меня взять комнату пополам, но я связан работой и рекомендовал
ему тебя, он с радостью ухватился за эту мысль. Добавил, что если еще
кто-нибудь с тобой приедет, будет еще лучше.
Если тебе такой план улыбается, напиши сейчас же. Тебе нужно иметь 15
рублей на комнату плюс 15 - 20 - на питание и билет до Новороссийска.
Расскажи о Геленджике Козакову, Лавреневу - одним словом, всем, кто
хочет выбраться из Петербурга. Попроси Брауна написать мне или самому
приехать сюда. Прокормимся.
Обнимаю тебя, привет друзьям. Вс. Рождественский

Воспользовавшись случаем, лето 1926 года, а потом и 1927-го Павел
Николаевич провел в Крыму и на Кавказе. Отрывался для горных прогулок и
прибойных волн. Но волны влекли его, и он, возвращаясь с гор, нанимался
матросом на парусно-моторные шхуны керченских греков и итальянцев,
херсонских и одесских рыбаков, питался мамалыгой и барабулькой,
пересаживался от одного "хозяина" к другому. Одетый в парусиновые штаны да
заплатанную рубаху, обутый в драные сандалии, на полубаках этих шхун он был
счастлив несказанным счастьем свободы и вольности. Стоя у самого бугшприта,
орал он встречным тяжело рушащимся белопенным валам дикие, веселые песни,
сочиненные в те же минуты стихи о шаландах, шхунах, бухтах, морских звездах
- и ничего, казалось, другого ему не было нужно!..
В следующем, 1928-м, году он уже не просто прогуливался по горам, а
пешком прошел Сванетию, Дигорию, Абхазию. И хотя компания составилась
литературная - все изощрялись в остроумии, розыгрышах, шутках, - для него
это было пробой сил, разбегом к будущим серьезным путешествиям.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
17.06.1928

Я уезжаю на Кавказ вместе с Николаем Тихоновым, его женой и В.
Кавериным. По Кавказу пешком или на мажарах в Теберду, там пробудем недели
две, затем пойдем по Военно-Сухумской дороге. Пробудем некоторое время на
побережье, может быть, побываем в Батуме и Тифлисе и приедем в Новороссийск.
Лично мне хочется из Новороссийска проехать морем в Одессу...
С деньгами приблизительно устроился: 100 рублей мне ссудил Литфонд да и
из Союза поэтов, с журнала "Звезда" и с литературной страницы "Правды" я
набрал еще рублей 100, на переписку биографической канвы Н. Г., сделал ее до
1918 года, истратил 35 рублей...
Ехать очень хочется. С нетерпением считаю дни до отъезда, стараюсь
прожить их наспех, как-нибудь, не заметить. Жалко очень отрываться от
работы, очень трудно не видеть АА несколько месяцев, но ехать надо, надо...
Набраться впечатлений, обдумать все...
Каверина совсем не знаю. Жена Тихонова тоже чужая. Легко с Тихоновым,
простым и хорошим. Ну да ладно, я уживчивый, обойдется.
Все полтора месяца работал по Н. Г. Эта работа пока только для меня.
Чтобы привести ее в окончательный вид, надо еще много повозиться, надо
исправить ее со стороны методологической. Надо также привести в
окончательный вид все воспоминания, характеристики, материалы для биографии,
письма. После этого, прочитав всю литературу, можно будет приступать к
биографии. То же и со стихами, текстами, библиографией и прочим, чтобы можно
было приступить к изучению творчества.
Стихов я почти не писал, а очень хочется скорее испытать новые пути,
те, которые я начинаю нащупывать.
Волнует судьба Нобиле, да и не только меня, кажется, всех. Даже
странно: мы так привыкли ко всяким трагедиям, так спокойны к слову "смерть".
И все же эта трагедия, хотя и далеких, неизвестных нам людей, всех нас
волнует и трогает...

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

26.06.1928

Выехали из Баталпашинска (ныне Черкесск. - В. Л.) во время дождя. Ехали
весь день до темноты. Ночевали в ауле Красногорском и в 4 часа утра выехали
дальше. Ехали снова весь день. Все аулы, аулы. С одной стороны горы, с
другой - кипящая Кубань, долина и тоже горы. Навстречу верхами карачаевцы в
черкесках, совсем лермонтовские. Поднимались в горы, шутили, было очень
весело. Увидели снежные вершины, увидели новую строящуюся столицу
Микоян-Шахар (в которую был переименован город Карачаевск (1919 - 1944). -
В. Л.). Нас нагнали два черкеса верхами. Я похвалил лошадь одного из них, и
они нам предложили поехать верхом. Так мы с Тихоновым ехали верхом, а
черкесы сидели в линейке с остальными. Вид у них был разбойничий, но они
были радушны и приветливы. Долина реки суживалась, расширялась, раскрывалась
веером и закручивалась спиралью. К темноте приехали в Теберду. Круглая
коробка, сверху прикрытая ватой облаков. Из коробки два выхода - северный и
южный. За городом большой березовый лес, где ничто не напоминает о юге.
Проехали по дрожащему мосту. Местность ничем не похожа на прочие части
Кавказа и Крыма. Это - Швейцария, точно изображенная. Над нами одна
двадцатая обычно видимого неба, все остальное - горы, с лесом, густым и
темным, а выше снежные хребты Аманауса. Перевал еще непроходим, будем ждать.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1.07.1928

...Пошли вверх по Теберде, по ее левому берегу. Шли по дороге, потом
сбились и попали в лес. Шли по стволам лежащих деревьев. Через ручьи, через
заводненные места, сквозь чащу. Выбрались на дорогу и шли все вперед, пока
не достигли коша. Девочки-карачаевки продали нам айран и землянику. Их отец
сказал, что до Бодукских озер отсюда 3 - 4 версты. Мы поверили. Прошли
больше 12 верст, полезли в гору. Лезли безостановочно. Слева - горный поток
Бодук, справа - гора. Лес, сначала сосновый, потом березовый. Налево мостик
и разветвление потоков. Пошли по правому. Уже кончились леса, уже ясно было,
что идем по неверному пути. М. К. устало плелась сзади, Каверин ругался и
уговаривал вернуться. Забрались к облакам... Мшистые камни, альпийская
флора, холод... Тогда Каверин сел и решительно объявил, что дальше не
пойдет. Еле-еле уговорили. Я был впереди с Тихоновым. Вверху, уже совсем
близко, кончались горы, ничего не было - словно граница мира. Только густые
облака со всех сторон. На самом хребте увидел людей и овец. Быстро по камням
стали карабкаться. Тихонов, не доходя шагов сто, вдруг остановился и стоял
неподвижно несколько минут. Меня встретили лаем громадные сторожевые собаки.
У поднебесного коша сидела группа горцев-карачаевцев: пастухов, полтора
десятка ребятишек и несколько женщин и девушек. Одна из них совершенно
поразительной красоты. Встретили смехом и оживленной болтовней на непонятном
языке. Скоро подошел Тихонов, потом - остальные. В тридцати шагах от коша -
снег. Быстро падали облака, ложились на снег, на гору, на нас... Мы иззябли
и вошли в кош. Сидели у огня. Вся семья собралась тут же. Пили айран,
заедали чуреком, пытались разговаривать. Оказалось, мы поднялись по Хаджибию
на перевал, а Бодукские озера остались далеко влево, внизу. Кош - с крышами
и стенами в громадных щелях, в которые дует ветер; когда бывает дождь - все
промокает до нитки. Сидели минут 15, заплатили рубль серебряными
полтинниками. Горец расплылся от удовольствия.
Облака были всюду: ниже нас, и вокруг, и над нами. Наш быстрый шаг вниз
по крутой тропинке, почти бегом, был похож на бегство от этих облаков. Не
останавливаясь, достигли долины Теберды. Усталости не чувствовал. Тихонов
тоже. Каверин скулил. Возвратились, когда было уже совсем темно.

4.07.1928

Совершили путешествие к ледниковым горам Азгека. Подъем и спуск - по 16
верст. Ходили вчетвером. Крутая колесная дорога в лесу, верст 5 - 6, дальше
- альпийские луга в широкой долине. С трех сторон снега. Пока шли вдоль реки
Мухи, видели за собой горы Джемагата, а далеко внизу - реку Теберду. Впереди
- луга и перевал. Справа - горы, ровные, скалистые, слева вся в лесах гора
Хатинара. У впадения реки Азгека в Муху спустились, перешли мост с воротами
от коров и стали взбираться вдоль реки Азгек. Снеговые, скалистые горы
впереди - наша цель. Скоро леса пропадают совсем. Мелкий кустарник. Много
ручьев, вытекающих из снегов. Горы изборождены следами потоков и лавин.
Наконец мы у последнего коша. Все время иду далеко впереди всех. Перед нами
скалы, хаос камней и снег. За ними далеко вверху должны быть озера. Лезем. Я
не останавливаюсь. Первый снег, пенный, розовый. Влажная земля. Незабудки и
альпийские цветы. Последнее карабканье по отвесной круче над потоком,
бегущим в снежном туннеле. И озеро - ослепительно голубое, невиданной
чистоты, прозрачности и спокойствия. Озеро - в воронке снежных скал. В озере
плавают льды, белые наверху и совершенно голубые под водой. Пью. Вода
ледяная. Если бросить камень, вода вспыхивает голубым пламенем. Подтаявший
на поверхности лед разбивается, звеня, как стекло. Справа из озера вытекает
поток, за ним - пропасть.
Забрался еще выше, глядел на озеро сверху, все такой же прозрачности у
берегов - голубое, оно посредине - черное. Усталости как не бывало.
Впечатление другого, первозданного мира, ничем, никогда не оскверненного.
Словно людей на земле еще нет. Словно я в гостях у бога, и облака надо мной
- большие цветы рая.

5.07.1928

Погода превосходная. Тихонов и Каверин грелись на солнце, сидя на
большом камне, выступающем из реки. Окончив писать, полез к ним, но едва
выпрямился, как ветром снесло в реку мою шляпу-осетинку. Тогда я скинул с
себя одежду и прыгнул в воду, прыгнул, как прыгаю всегда - "ласточкой".
Что-то ударило меня по ноге, я не обратил внимания, доплыл до шляпы и вышел
с ней на берег. Резкая боль в ноге. Глубокая рана. Все поздравляли меня с
"победой", но замолчали, увидев кровь. Носовым платком туго перетянул ногу.
Тихонов сел со мной, и я предложил ему сюжет для рассказа "Путь шляпы".
Придумывали разные сюжеты и разбирали их. Одноножкой допрыгал до
раскладушки. Рана пришлась как раз между двух вен, не задев их, и должна
зажить скоро.

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

11.07.1928

... Мы выходим в Сухум на рассвете. Компания наша увеличилась. Кроме
меня, Тихонова с женой, Лопыревой с проводником, Каверина прибавился
родственник Тихонова. Нас сейчас семь человек, но в Сухуме, вероятно уже
разъедемся в разные стороны.

22.07.1928

... Дни бегут со страшной быстротой. Дорогу от Теберды до Сухума мы
прошли за 5 дней, сделав 160 верст. Шли весело. Путешествие было прекрасным,
только стоило очень дорого. Оказывается, дорога почти всюду разрушена и
нужен опытный проводник, хорошо знающий горные тропы. Вьюк был на ослах,
потом на лошадях.
Пишу это письмо на берегу перед отправлением шхуны. Каверин скис и в
конце пути ехал верхом шагом. В последний день скисла и жена Тихонова -
ехала на линейке. Я, Тихонов и еще двое (компания разрослась до десяти
человек) шли пешком до самого Сухума. Мы буквально "завоевали" море и первое
купание приняли, как заслуженную награду. В Сухуме нет хлеба. Выдают его по
одному фунту жителям, и приезжие только к обеду в столовых получают его.
Едят здесь кукурузные чуреки.
К Сухуму я остался без копейки и задолжал Тихонову и Каверину. Все
путешествие стоило неимоверно дорого, во-первых, вообще из-за дороговизны,
во-вторых, потому что проводники и вьюки в общей сложности обошлись мне
больше чем в сорок рублей, и, в-третьих, потому что Тихоновы и Каверин
привыкли жить в культурных условиях, а я вынужден был жить с ними (все
расходы делились на равные доли).
Из Сухума Тихоновы, Каверин и барышня уехали в Новый Афон, оттуда в
Хосту, а я решил с ними не ехать, опасаясь новых расходов не по средствам. Я
остался в Сухуме и на следующий день после их отъезда, 21 июля, "вступил" на
борт мингрельской парусной шхуны "Астрапи", куда меня чернорабочим устроил
капитан порта. Три дня я провел в море, ходили за грузом дров на юг.
24-го на рассвете "Астрапи" вернулась в Сухум, и тот же день на шхуне
"Сергей Преображенский" я отправился в Батум, куда прибыл вчера утром. Пока
шхуна стояла в порту, был на Зеленом Мысе. К вечеру вернулся, ночевал на
шхуне и сегодня на той же шхуне ухожу в Сухум, и дальше - в Пицунду и Гагры.
В Гаграх распрощаюсь со шхуной, доберусь до Хосты и если Тихоновы еще там,
то задержусь на несколько дней. Из Хосты буду пробираться дальше на Север.
Вероятно, буду в Новороссийске. Мое желание - добраться до Одессы. Если оно
осуществится, то, вероятно, буду в Херсоне, в Феодосии, в Ялте, в
Севастополе. Думаю все время путешествовать морем - частью на шхунах, частью
на пароходах, везде наниматься рабочим, матросом, грузчиком. Шхуны
парусно-моторные, по ходовым своим качествам ничем не отличаются от
пароходов, потому что мотор обеспечивает их от штиля и от бурной погоды...

Перевалив Главный Кавказский хребет, Лукницкий отделился от спутников -
и в море. Нанимался на шхуны, и не было порта, какого он не посетил бы. Его
пленили и Новороссийск, и Керчь; он забирался во всякие морские уголки - в
Скадовск и Джарылгач, Херсон и Поти; он объездил все без исключения
населенные пункты побережья от Батуми до Одессы. Попадал в жестокие штормы,
горел на траверзе Ялты, в совершенстве изучил лоцию Черного моря, знал все
створные огни маяки и множество историй, удивительных и интересных...
Сочинял стихи, печатал их там же, в газетах "Красный черноморец" и
"Норд-ост". В то же время шли его публикации и в центральных журналах. В его
поэтическом сборнике "Переход" - поэма "Каботаж", "Сказ о банде Сапожкова",
"Баллада о топоре", стихи о Даниле Горелове; в московском издательстве "Зиф"
- роман "Мойра".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

31.07.1928, Туапсе

...Из Батума вышел на парусном моторном судне "Сергей Преображенский" в
Сухум. Там работал на разгрузке, затем отправился в Гагры, с заходом в
Пицунду - чудесное место с сосновым лесом. В Гагры пришел вечером и, выйдя
на берег, увидел Тихоновых и ту девушку, которая шла вместе с нами по
Военно-Сухумской дороге. Встреча была неожиданной и тем более приятной. Весь
вечер пробыли вместе. Ночевать отправился к Тихоновым.

ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО
23.07.1928

Дорогой Павлик, геленджикский краб, я тебе завидую! Ты каждый день
идешь и плывешь, куда тебе вздумается. А я увяз на неопределенное время в
болоте. Да, только так и можно назвать этот проклятый Майкоп, город, у
которого душа спрятана в самый обыкновенный мучной мешок!
Хочется мне на север, в Петербург, в свою комнату у Царскосельского
вокзала. Пора мне писать. Стихи по осени считают, а я не писал еще ни
строчки.
Спасибо за кавказский привет. Теберда у меня на очереди.
Грустно, что это лето не проводим вместе.
Будь я императором, я прибавил бы особым рескриптом к твоей фамилии
"Павел Верный".
Крепко тебя обнимаю - верный спутник, пылкий друг пространства, поэт
разграфленных таблиц и неисправимый энтузиаст.
Вс. Рождественский

... И как красавица, шнуровкой
Стянувшая тугой корсаж,
Она матросской дрессировкой
Повиновала такелаж
.........................................
Порты и пристани сбегались
И в белый камень одевались,
Когда она кидала зов
И черной розою ветров
Ум капитана украшала,
И влажной поступью цыганской,
Скользя вдоль ночи океанской,
Двуякорную песню шало
Гремушным голосом бросала.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.08.1928, Туапсе
С утра - к капитану порта, в контрольный пункт ОГПУ и на шхуну. Попал к
завтраку - помидоры, барабулька, хлеб. Угостили и меня. На "Озирисе"
выгружали дыни. Я взялся помогать. Перекидывали с рук на руки и в арбу.
Переругивались шутя. Много гнилых дынь - торговец терпит убыток, но фрахт
уплатил честно.
Окончили разгрузку. Приводим шхуну в порядок: моем палубу, подметаем
трюм. Взяли отход. Подтянули якорь, стали поодаль от мола. Капитан видел,
что торговец оставил на шхуне мешок с мукой. Попросил у соседней шхуны
шлюпку (своя уже поднята на палубу), отправил ее к торговцу. Матросу дал за
это дыню.
Капитан хотел выйти вечером, чтобы к рассвету попасть в Архипо-Осиповку
для погрузки дров и вечером выйти в Керчь. Но задержали два плавучих крана,
входивших в порт на буксирах и отдававших якоря. Мы боялись, что они нам
"пересыпят якорь", и подтянулись еще. Вышли в полночь, при полной луне и
норд-осте. Я помогал команде поднимать якорь, парус. Ветер пять баллов,
холодный, Подняли "фок", идем узлов 6.
Часа в 2 лег наконец на палубе. Идем ночью для экономии рабочего
времени.

2.08.1928, Керчь
... Сегодня на рассвете на шхуне "Озирис" прибыл в Керчь. Путешествие
было превосходным: плавание в море, без заходов в промежуточные порты -
напрямик Туапсе, Керчь - лучше в тысячу раз, чем мучения от жары и работы на
пароходах. Капитаны и команда быстро становятся моими друзьями, впечатлений
много...

16.08.1928, Ялта
... В Ялте - крупный строительный сезон и есть большая потребность в
технических силах. Решил пока устроиться здесь десятником на
ремонтно-строительные работы, основываясь на том, что уже работал десятником
десять лет назад.

МАНДЕЛЬШТАМ И ЛУКНИЦКИЙ - АХМАТОВОЙ

25.08.1928

Дорогая Анна Андреевна,
Пишем Вам с П. Н. Лукницким из Ялты, где все трое (Мандельштам был с
женой - Надеждой Яковлевной. - В. Л.) ведем суровую трудовую жизнь.
Хочется домой, хочется видеть вас. Знаете, что я обладаю способностью
вести воображаемую беседу только с двумя людьми - с Николаем Степановичем
(Гумилевым. - В. Л.) и с вами. Беседа с Колей не прервалась и никогда не
прервется.
В Петербург мы вернемся ненадолго в октябре. Зимовать там Наде не
велено.
Мы уговорили П. Н. остаться в Ялте из эгоистических соображений.
Напишите нам. Ваш О. Мандельштам.

Дорогая Анна Андреевна!
Сегодня меня приняли на службу десятником, и сегодня же рабочком уволил
меня со службы, п. ч. здесь другие кандидаты, из "выдвиженцев". Но все же
работаю все это время на сдельной, очень утомительной и грязной работе -
делаю обмеры и планы подвалов. Устаю.
Уеду из Ялты, как только заработаю денег на дорогу до Одессы, - через
неделю-полторы.
Сейчас 8 часов вечера, я пришел к О. Э. прямо с работы; приятно
провести этот вечер не в одиночестве. Сегодня получил письма из Одессы. Мама
пишет о Вас, о том, что Вы нездоровы. Не надо, не надо; поправляйтесь
скорее.
Приду домой, буду думать о "Костре"1 и вспоминать стихи.
О. Э. напрасно пишет о своем эгоизме, даю Вам слово.
Мне грустно сейчас на юге, но надо работать - все это довольно унылая
авантюра.
Целую руку. И мне, и мне напишите. Ваш Лукницкий.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.08.1928

Сегодня в Ялту пришла знакомая мне шхуна "Озирис" и идет во вторник или
в среду опять в Скадовск. Капитан зовет меня с собой, предлагает опять
работу. Я подумал и решил ехать, пожить там немного, чтобы пописать, а
оттуда двинусь через Голую Пристань, Херсон и Очаков - в Одессу. Сейчас иду
в Гаспру к Вс. Рождественскому.
На шаланде "Голубка" ходил на остров Джарылгач, а оттуда к соляным
промыслам, к пустынным устричным отмелям и островам, где живут миллионы
пронзительно и громко кричащих бакланов, чаек, "мартынов" и разных других,
где цапли не боятся людей, а дельфины живут в домашней обстановке - лежат на
песке и медленно и лениво жуют рыбу, которая сама лезет в рот. Ловил
камбалу, дрессировал ящерицу, после работы бродил по почве, усыпанной
устричными ракушками. Все это - Бретань, Нормандия, все, что угодно, только
не Черноморское побережье. А теперь на парусно-моторном судне "Красный
казак" попал в Хорлы, самый затаенный уголок в Черном море, одинокий, тихий
и заброшенный. С рассветом отсюда отправляюсь на том же судне в Херсон, а из
Херсона поеду через Очаков в Одессу. Пишу на палубе под аккомпанирующую
ругань грузчиков, выносящих из трюма пшеницу и уголь, сейчас тоже начну
работать.
Здесь не море - медузья каша, но я все-таки купался и плавал, ловко
лавируя между этими жестоко жгущими "розами моря"...

17.09.1928

...Сегодня утром на парусно-моторном судне "Красный казак" попал в
Херсон. А сейчас по Днепру среди камышей на пароходе "Воровский" иду в Голую
Пристань. Завтра на "Озирисе" отправляюсь в Очаков и Одессу. Путь из Хорлы в
Херсон был увлекательным, как всегда, и странно было менять море на реку, но
Днепр - хорошая, глубокая река, и рыбаки ее любят...

Все эти горно-морские путешествия, безусловно, расширяли кругозор,
закаляли. Однако чувствуется, что "вояжи" уже не удовлетворяли Павла
Николаевича полностью. У него появилась потребность в более глубоком
понимании жизни. Тогда он и написал Ахматовой: "Мне грустно на юге, но надо
работать - все это довольно унылая авантюра". Он был не против таких
авантюр, наоборот, ощущал их пользу. Почему бы не поработать в летнее время
на южном берегу рабочим или матросом, чтобы заработать на очередной рейс и
многое увидеть? Но все хорошо в свое время. Путешествия по Кавказу и Крыму,
как бы они ни были заманчивы и приятны, переставали его интересовать как
самоцель. Он начал приходить к мысли: чтобы стать писателем, надо видеть
жизнь не со стороны, а быть постоянным и активным участником ее. И
стремление к более глубокому познанию людей и жизни национальных окраин
страны не случайно привело его на Каспий, а затем дальше - на Памир.
Но до этого было одно важное письмо...

ЛУКНИЦКИЙ - ФЕРСМАНУ
11.05.1929

Глубокоуважаемый Александр Евгеньевич!

Я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, имеющей для меня громадное
значение. В 1925 году я окончил Ленинградский университет по
этнолого-лингвистическому отделению. Моя специальность - литература, поэзия.
Имею книгу стихотворений, сотрудничаю в ленинградских лит.-худож. журналах,
состою членом правления Л/о Всероссийского Союза поэтов и членом Вс. Союза
писателей. В настоящее время занялся также и беллетристикой: мною написан
роман, который, предполагаю, выйдет в одном из здешних или московских
издательств.
Может быть, правильнее было бы, обращаясь к Вам, заручиться
рекомендациями кого-либо из известных Вам профессоров.
Я близко знаком с большинством представителей литературного мира. Из
профессоров меня хорошо знают Б. М. Эйхенбаум и В. К. Шилейко. Если их
рекомендации могут иметь для Вас значение - надеюсь, они не откажут мне в
них.
Литературная работа в настоящее время сопряжена с большим нервным
напряжением, в некоторых отношениях требует от человека больше, чем он может
и хочет дать, поэтому застойная жизнь в городе и только для литерат. работы
не всегда удовлетворяет. Помимо всего, писателю нужен этнографический,
бытовой материал.
Я люблю всякую работу. Люблю путешествия и, кажется, способен к ним - у
меня есть некоторый опыт. Ниже я скажу об этом подробнее.
Моя просьба сводится к следующему:
Вы сделали бы для меня очень много, если б оказали мне содействие в
устройстве меня в любую экспедицию, преследующую научные или какие-либо
другие цели. Безразлично - куда и на каких условиях. Хорошо знаю - это
сопряжено с трудностями, у меня нет научной специальности. Но есть горячее
желание быть полезным, по мере сил и уменья, в любой работе, на которую я
окажусь способен. Трудно говорить о себе, но я убежден, что и мои внутренние
качества никогда и ни при каких обстоятельствах не послужат к умалению
чувства человеческого достоинства.
Если Вы сочтете возможным помочь мне в моем желании, не откажите в
любезности назначить мне любой день и час - для личных переговоров.
Прилагаю при сем "анкетные" сведения о себе.
Прошу у Вас извинений за причиненное Вам настоящим письмом
беспокойство. С глубоким уважением П. Лукницкий.

Написал, а сам в ожидании ответа стал готовиться в путешествие к
туркменским берегам...

В 1935 году в "Звезде" А. Е. Ферсман в письме-обращении "Познать свою
страну" призовет писателей к участию в экспедициях - не свидетелями, не
фотографами, а работниками, бок о бок с учеными, чтобы возникло чувство
общности, без которого писательская профессиональная задача не может быть
решена, по его мнению, успешно.
На это письмо-обращение Лукницкий ответит в печати. Но он ответит не
только статьей. Гораздо раньше - своим участием в экспедициях Таджикской
комплексной и Таджикско-Памирской в 1930, 1931, 1932, 1934 годах, а также
вместе с самим Ферсманом - в Полярной экспедиции 1931 года. Позже -
путешествиями по Казахстану в 1935 и 1936 годах, по Заполярью в 1937-м, по
Таджикистану в 1934 и 1938-м, экспедициями в Сибирь в 1939-м.
Задолго до выступления Ферсмана ленинградский писатель почувствовал
потребность "познать свою страну", активно участвуя в ее преобразовании.
Может быть, письмо-призыв - это результат и экспедиционного опыта
Лукницкого?
А дневниковые записи продолжаются своим чередом, разрастаются не только
описанием фактов, событий, встреч, но, как и прежде, по старой его привычке,
характеристиками людей, литературной среды.
В Москве, встретившись впервые с П. Антокольским и Б. Пастернаком, он
тут же пишет их портреты. Потом он много раз встречался и с тем и с другим,
и каждый раз это непременно фиксировалось записями.
Так и каждая встреча с Мандельштамом оставляла след. Портрет
Мандельштама у Лукницкого оказывается весьма сложным. И Лукницкий ему очень
сочувствует.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
13.06.1929

Мандельштам, испытывая какую-либо неприятность, представляющуюся ему
бедой, поразительно умеет вовлекать в происходящее событие все окружающее
его: вещи, людей, явления - пропитывать все живое вокруг себя ощущением
колоссального крушения, сознанием неминуемой, обрушивающейся на все и на вся
беды. Люди, пропитанные таким ощущением, больны тревогой, течение времени
останавливается, царит хаос. Но стоит им перешагнуть за черту "чура" - они
опять легки и свободны, как рыба, брошенная в родную воду с того берега, на
который была вынесена штормом. И на все связанное с Мандельштамом, все, чего
они сами только что были участниками, они глядят со стороны, глядят, как на
копошащийся где-то рядом, вовсе не нужный им мирок растревоженного
муравейника.
Событие ничтожно само по себе. Иной человек не задержал бы на нем
внимания, не задумался бы о нем - и событие прошло бы мимо него, не задев
его, не причинив ему боли, не разрастаясь. Но Мандельштам фиксирует на нем
всю силу своего пафоса, всю свою энергию, все свое существо. И событие
начинает разрастаться, оно, как ядовитым соком, наливается отношением к нему
Мандельштама, оно питается им и чудовищно гиперболизируется, и становится
большою смутною бедой, которая, ища новых соков, начинает жадно впитывать в
себя все другие, лежавшие в покое, в нерастревоженном лоне ближайших
ассоциаций, события. События влекут за собой людей, Мандельштам заражает их
таким же, как свое, отношением к происходящему. Событие, переросшее в
тревогу, в беду, в катастрофу, брошено в пространство, оно летит, сокрушая
все на своем пути, оно не может остановиться.
Человеку, в этот момент взглянувшему на него, невозможно в нем
разобраться, невозможно его проанализировать. Если из чувства самосохранения
человек не отскочит в сторону, чтобы потом недоуменными глазами проводить
пронесшегося мимо него дракона, он неминуемо будет втянут в это безумие, он
потеряет себя самого, он станет бессильной и безвольной частицей того же,
мандельштамовского хаоса.
Таким я помню Осипа Мандельштама в Ялте, когда мелкое жульничество
хозяина пансиона разрослось в катастрофу. Таким представляется мне и
происходящее сейчас в Москве дело его с Заславским и "Федерацией".
Сегодняшнее письмо Мандельштама к Ахматовой - залетевший сюда метеор от
громадной, разлетевшейся в мировом пространстве кометы.
Метеор пламенеет, кричит, взывает, но разве можно спасти комету? Разве
есть на земле средства для такого спасения?
Для этого надо было бы перестроить Вселенную. Но разве для перестройки
Вселенной достаточно требований, желаний, энергии одного, только о д н о г о
(ну - двух, трех, десятка, наконец!) из квадрильона мириад, составляющих
Вселенную миров?

ПИСЬМО, ПОЛУЧЕННОЕ А. А. АХМАТОВОЙ

13.06.1929

Дорогие товарищи!

Если теперь сразу собрать Исполбюро, я прошу ленинградцев потребовать
смены редакции Литгазеты, которая казнила меня за 20 лет работы, за
каторжный культурный труд переводчика, за статью в "Известиях", за попытку
оздоровить преступно поставленное дело, - казнила пером клейменого
клеветника, шулера, шантажиста, выбросила из жизни, из литературы, наказала
варварским шемякиным судом.
Я требую вырвать Литгазету из рук захватчиков, которые прикрываются
ВАШИМИ ИМЕНАМИ.
Федерация с ее комиссиями превращена в бюрократический застенок, где
издеваются над честью писателя, над его трудом и над советским, - да, над
советским делом, которое мне дорого.
Я призываю вас немедленно телеграфно объявить недоверие, резкое
осуждение редакции Литгазеты и исполнительным органам Московской Федерации.
После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью
медаль. Я требую следствия. Меня затравили, как зверя. Слова здесь
бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто
попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за
палаческую работу, скрепленную ложью. Я жму руку вам всем. Я жду. О.
Мандельштам.

Без даты
Дорогой Осип Эмильевич!

Все мы, ленинградские поэты, объединяемые Секцией поэтом ВССП, были
свидетелями той, печальной памяти, истории, которая в свое время вызвала
справедливое Ваше негодование и следствием которой был Ваш уход из
литературы. В то время мы не смели просить Вас не делать этого шага, потому
что и сами в полной мере разделяли Ваше негодование. Все мы, однако, остро
ощущали Ваше молчание. Молчание одного из лучших поэтов СССР в эпоху
напряжения всех творческих сил страны не может не отразиться на самой
советской поэзии, не может не обеднить ее.
Мы полагаем, что в реконструктивный период страны каждый гражданин СССР
должен преодолеть всю личную боль, нанесенную ему тем или иным фактором, и
во имя Коммунистической революции все свои силы отдать творческой,
созидательной работе.
Узнав о Вашем возвращении в Ленинград, мы обращаемся к Вам с призывом -
вернуться в ряды тех, кто своим творчеством строит Советскую поэзию. Не
потому, что мы или Вы забыли о причинах, побудивших Вас выйти из этих рядов,
а потому, что Советская Поэзия нуждается в Вас.
С товарищеским приветом.
Председатель Бюро Секции поэтом ВССП
Секретарь Бюро Секции поэтов ВССП

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

18.06.1929, Москва

...В 10 часов вечера я у О. Э. и Н. Я. Мандельштам, в квартире брата О.
Э., в Москве, около Маросейки. О. Э. - в ужасном состоянии, ненавидит всех
окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их
достать, голодает в буквальном смысле слова. Он живет отдельно от Н. Я. В
общежитии ЦКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня-завтра его
выселят. Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о
чем, кроме своей истории, не может. Считает всех писателей врагами.
Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной
строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами. Хочет уехать
в Эривань, где его обещали устроить на какую-то должность. Но на отъезд в
Эривань нужны деньги, взять их решительно негде. О. Э. выдумывает безумные
планы доставанья этих денег - планы совершенно мифические и, конечно,
неосуществимые.
Ушел вместе с О. Э. около часу ночи. Вместе ехали в трамвае до
Николо-Песковского. Он в отчаянье говорил, что его после часа ночи не пустят
в общежитие...
О. Э. произвел на меня тягостнейшее впечатление. Надо, необходимо
что-то сделать. Но что сделать? Что можно сделать, когда такая, т а к а я,
животная косность! И потом, кто авторитетный, имеющий вес, может загореться,
может взорвать броню, сковавшую все, связанное с мандельштамовской историей?
Конечно, никто!

19.06.1929, О Б. Пастернаке

Громадное лицо, из глыб, умные, большие какие-то - с зеленым - глаза.
Чудесное отношение ко мне. Долгий, интересный разговор. Передал ему
фотографию АА с ее подписью...
Много говорили о Мандельштаме... Пастернак сказал, что чувствует себя
немного виноватым, потому что был в конфликтной комиссии, обещав
Мандельштаму не быть там, и потому, что говорил не так, как ожидал
Мандельштам...
Просил меня подарить книжку моих стихов. Я не дал, сказав, что очень
плохая, но обещал прислать вместо нее новую хотя бы в рукописи. Пастернак
обещал прислать "Поверх барьеров". Б. Л.: "Все меня ругают за переделку ее!"
Ушел от Пастернака в 8... Да, громкий голос, порывист, точен в
формулировках, но без всякого пафоса - очень прост в обращении.

9 часов вечера, У П.Антокольского

Разговоры о литературе, о поэзии, о Тихонове, о Тынянове, Каверине. О
его новой книге (собрание). Читал им мои стихи, по просьбе Павла
Григорьевича. Пришел С. Марков, тоже читал стихи. Чай с конфетами.
Антокольские предпочитают акмеистические стихи другим. Жена в половине
двенадцатого ушла на репетицию. В 12 вышли вместе: Антокольский, Марков, я.
Антокольский мне нравится, живой, быстрый в движениях, энергичный.

АНТОКОЛЬСКОМУ

26.06.1929
Многоуважаемый Павел Григорьевич!

Очень сожалею, что не удалось еще раз повидать Вас перед отъездом из
Москвы.
Передал Ваш поклон Тихонову. Он четыре дня бродил по болотам в районе
Васкелова и Токсова. Собирается на Кавказ. Тынянова повидать не пришлось: он
уехал на месяц в Кисловодск. Просьбу Вашу о пьесе для театра Вахтангова я
передал его жене. Она обещала передать ее Ю. Н. в письме.
С большим удовольствием вспоминаю вечер, проведенный у вас в Москве.
Целую руку Зое Константиновне.
Преданный Вам П. Лукницкий.

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

15. 07. 1929

...Путешествую прекрасно. Сейчас в Цее, позавчера был на леднике, в
Кассарском ущелье встретил Вс. Рождественского. В Цею пришли Тихонов и
Эрлих. Завтра уходим в Дигорию на неделю, берем осла, проводника, будем идти
дней семь и придем в Грузию. В Дигории интересные древности. В Кутаиси
предполагаю быть в конце июля, оттуда ехать во Баку и на Каспийское море...

17.08.1929

... Уехал в Сухум, чтоб оттуда совершить перелет на самолете в Баку. В
Сухуме я сразу же взял билет на аэроплан на 11-е или 12-е и ждал места в
самолете - место очень трудно получить, т. к. самолеты летят в Сочи
переполненными. Надо приходить на аэродром к посадке, т. е. в 5 час. утра и
только тогда, когда самолет подходит, выясняется, есть место или нет.
Телеграф в Сочи работает отвратительно. Чтоб не таскаться из города на
аэродром, я поселился, с разрешения начальствующих лиц, на самом аэродроме -
вернее, на деревянной трибуне ипподрома. Спал под открытым небом.
12-го утром пришел переполненный самолет "К-217". "К" - значит
"Калинин": 5-местные кабины, очень быстроходные аппараты, но несколько
медленно берущие подъем. Из Кутаиси было сообщение, что там ураган и что
Сурамский перевал закрыт туманом. Поэтому "К-217" остался в Сухуме ждать
хорошей погоды. Два пассажира вышли в Сухуме, осталось одно свободное место
(через перевал "К-217" берет максимум 4, а не 5 человек, за счет груза
бензина). Часов в 11 - сообщение, что перевал открылся, и мы решили лететь,
не снижаясь в Кутаиси, - прямо до Тифлиса.
...Уселся в кабину на переднее место, спиной к движению, заложил вату в
уши, и мы поскакали по полю, плавно отделились, забрали подъем над морем,
сделали вираж и пошли к Кутаиси. Сухум исчез через несколько минут...
...Я боялся, что меня укачает, - так много мне рассказывали о воздушной
качке. Нас, действительно, качало, но никого из нас не укачало, и я убедился
в полнейшей несостоятельности слышанных мною россказней. Словом, всю дорогу
до Баку я чувствовал себя превосходно.
Через 15 час. мы прошли над Кутаисом, сбросили почту и пошли к
Сурамскому перевалу, забрав 1800 метров высоты.
Тут один из пассажиров заметил, что по стенке кабины льется бензин, и
обратил на это внимание летчика. Летчик сразу же круто повернул назад, и
через 5 минут мы мирно опустились на Кутаисский аэродром. Оказывается, у нас
лопнул правый бензиновый бак, и летчик из предусмотрительности опустил
аппарат в Кутаисе. Тут мы стояли часа полтора, пока бензин переливали из
правого бака в левый.
В 2.34 мы вылетели в Тифлис... Очень трудно узнавать помеченные на
карте селения...Прилетели ровно через 2 часа - в 4.34, спокойно сели на
аэродром. В Баку уже поздно было лететь, и летчик объявил, что мы будем
ночевать в Тифлисе. Так как задержка произошла не по нашей вине, то
Укрвоздухпуть отвез нас на чудесном автомобиле в город, поместил в лучшей
гостинице - "Палас отель", и все за свой счет. Я был очень доволен: мой
билет стоил 30 руб., почти то же что стоило бы мне путешествие пароходом и
поездом, а один только номер, в котором я ночевал, стоил Укрвоздухпути 11р.
50 к. - почти половину уплаченных мною денег. Помывшись и пообедав в духане,
я отправился к Т.1, пробыл у нее 2 часа, принял холодный душ, выпил
несколько стаканов воды - жара ужасная в Тифлисе - и часов в 11, побродив
еще по городу, вернулся в гостиницу.
Кстати, в этот самый день в Тифлисе были Тихонов и Эрлих. Я не знал
этого и не видел их. Они прислали еще открытку из Баку.
В 4 утра за пассажирами заехал тот же автомобиль, и через 15 минут мы
были на аэродроме, где уже рулил и пробовал мотор наш "К-217". Здесь я успел
сбегать в духан, съел простокваши с хлебом и опять уселся в автомобиль, он
отвез нас на другой конец аэродрома, куда прирулил и "К-217".
Вылетели в 5 утра и летели четыре часа с минутами до Баку без посадки.
...Открылись внизу степи, пустыни, унылые и бесплодные. Промелькнула Ганджа,
какие-то маленькие горы (наверно, они вовсе не малы в действительности)
проходили под нами. Мы шли на высоте 1000 метров. Ближе к Баку начались
озера и болота, с северо-востока - высокие горы, и впереди нас -
туман...Обычно аэроплан летит прямо через горы, но здесь, чтоб не рисковать,
летчик сделал крюк, - идя над железной дорогой, увидели море...Вообще,
трудно себе представить, как расширяются горизонты с аэроплана и какое это
непривычное, странное и, я сказал бы, смешное, ощущение "пожирания
пространств". Можно вести пальцем по десятиверстной карте - и это
соответствует истинному движению. Ведь за семь с половиной часов мы
пролетели 1000 верст! Фантастика!
Опустились в Баку, подкатили к самому зданию воздушной станции, и я с
сожалением об оконченном полете выпрыгнул из кабины.
И вот город. Автомобиль мчится по пыльному асфальтовому шоссе, потом по
булыжной мостовой, масса встречных арб, ленинградские трамваи. Экскурсионная
база с клопами, пыль, жара и духота...

В порту стояла туркменская парусная шхуна "Нау" - "Мусульманин",
которая с грузом пустых бутылок отправлялась в Красноводск. Два дня Павел
Николаевич провел в хлопотах, устроился, прожил на шхуне три дня, подружился
с командой и заручился бумажками от Туркменского полпредства. Из
Красноводска решил идти на остров Челекен, в Кара-Бугаз и в другие местности
восточного побережья Каспийского моря, чтобы познакомиться с бытом
туркмен-моряков, - материал в то время был еще совершенно не использован в
литературе.
...С обложки небольшой книжки, страницы которой пожелтели от времени,
смотрит на нас мужественный моряк в не совсем обычном наряде - полосатом
тельнике и туркменском меховом головном уборе. Впрочем, ничего удивительного
тут нет, Книжка так и называется - "Туркмены-моряки". Изданная около
шестидесяти лет назад, она давно уже стала библиографической редкостью. А
между тем именно она была первой ласточкой в ряду произведений советских
писателей, посвященных Туркменистану. Ее автор - Павел Лукницкий.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

15.08.1929

С утра - на почте. Открытка от Тихонова и В. Эрлиха из Тифлиса, от
12.VIII.1929.
Комендант погранохраны Гриднев дает мне письменное разрешение
отправиться на "Мусульманине" в Красноводск. Возвращаюсь на базу. Собираю
вещи... в 10 часов вечера прихожу на "Мусульманин". Туркмены не спят -
приглашают меня на соседнюю лодку-"туркменку" "Красная Москва" слушать
"скрепку" (скрипку).
Широкая каюта - во всю ширину судна. Дощатый пол, покрытый циновками, а
по циновкам - кошмами. Вещи в кошмах, по бокам полочки - с посудой и мелкими
вещами. Коротковолосый туркмен в чистых белых подштанниках и синей рубахе,
скрестив ноги, играет на самодельной скрипке (тыква, железный прут для упора
в пол, смычок из конских волос, слабый). Перед ним почему-то зеркало. Гости
туркмен с соседних судов в каюте, в задумчивых позах, молчаливые, часть - на
кошмах на крыше каюты. Звук скрипки так негромок, что сверху слышен только у
люка... Слушают, свесив голову в люк. Те, кто наверху, иногда разговаривают,
тихо, потом слушают опять. Когда скрипач кончает мелодию, кто-нибудь из
туркмен его хвалит. Хвалю и я - есть за что хвалить, играет он чудесно -
типичная, оригинальная восточная музыка. Лунный свет. Огни Баку. Тихое море.
Вечерняя прохлада, сырость. В каюте закипает самовар, меня долго спрашивают,
где лучше пить - в каюте или наверху. Отвечать нейтральное не удается -
добиваются прямого ответа. Пьем чай на воздухе ("на холодок" - говорят
туркмены).
Выпив чаю, кончив разговоры, переходим на "Мусульманина", с моего
"разрешения" туркмены устанавливают навес из паруса (называется это "сделать
холодок"). Ложимся спать, мне дают подушку, несмотря на мои протесты. Сплю
прекрасно, только сквозь сон чувствую укусы комаров.
"Мусульманин" - 7 человек команды с командиром Ходжа-Кули Нуриевым. Все
родом с острова Челекена.

16.08.1929

С утра до 2-х часов дня на парусной лодке "Мусульманин", у 26-й
пристани. По случаю праздника погрузки нет, поэтому команде делать нечего.
Выкупался. Потом - чай с хлебом, пью из своей кружки, мой сахарный песок,
хлеб - команды. Разговоры, потом - запись дней, потом - сон, "в холодке".
Проснувшись, снова выкупался и пошел с Нуриевым в город. Сегодня день
состязаний на плаванье; гребные и парусные команды водников, горняков,
военного флота. Оркестр, мальчишки в воде, зрители на набережной, на
пристанях, на шлюпках... С утра, кроме чая с хлебом, ничего не ел, хочу
есть, но жду окончания состязаний. Состязания кончаются игрой в поло.
"Мусульманин" принадлежит отцу Ходжи-Кули - кузнецу с острова Челекена.
На "усти-кают" (на крыше каюты), кружком, поджав под себя ноги, сидим, едим
суп из громадной миски. С нами и капитан Бакинского порта (он временно живет
в домике конторы на 26-й пристани). Суп - вкусный, с лапшой, картошкой и
мясом. Едим деревянными ложками. Под миской маленькая круглая плетенка из
соломы - скатерть (супра). Съели суп - едим отдельно второе блюдо: тоже мясо
и картошку. Мне и капитану дают отдельную - одну на двоих - эмалированную
тарелку. Капитан не ест, я съедаю все один. После обеда долгие разговоры о
распределении фрахтовых денег между командой. Капитан часто по всем поводам
восклицает мне: "Вот настоящая коммуна!"
Фрахтовые деньги здесь делятся на равные паи: вся команда получает по
паю, один пай идет на продовольствие, один пай - в фонд, на ремонт судна и
один - владельцу его.

17.08.1929, Баку

Проснулся около 5 утра от переполоха в порту: гудки, сирены, свистки, в
"черном городе" - пожар! Горит нефтяная вышка. Еще темно. Пламя вышки как
факел. Мы стоим - пятнадцать "туркменок" у 26-й пристани. Зашевелились
пестрые, с цветочками, ватные, ситцевые одеяла, команды проснулись,
повскакали с мест. В порту, на пристани - то же самое. Слышим: едут пожарные
автомобили, трамваи, идет пожарный пароход. Столб черного дыма от вышки
далеко в море... Восход солнца... Пожар потушен. Море - тихое, как розовое
масло...
Пришли рабочие-грузчики, заканчивают погрузку "Мусульманина". Поэтому
на судне полнейший переполох и сумятица. Подносят ящики с бутылками, бутылки
вынимаются и складываются в трюм, каюту тоже заполняют до половины. В 2 часа
дня погрузка закончена. Может быть, снимемся сегодня.
...На столе каравай хлеба, принадлежащий береговому матросу. Все
проходящие мимо отщипывают. Говорю матросу. Он смеется: "Это ничего, здесь
никто не смотрит - твое-мое".
Матросы-туркмены считаются частниками, хотя по сути дела решительно не
отличаются от всех прочих граждан СССР. Зарабатывают они в среднем рублей 40
- 60 в месяц. Заборные книжки у них существуют, но дома, на Челекене, из
которого они ушли уже 2 месяца назад. И вот, по существующему в Баку
правилу, они не могут приобретать в бакинских кооперативах хлеб и продукты
по казенной цене, а вольны добывать их где угодно, т. е. у частника по
двойной цене и тройной. Положение совершенно ненормальное, тем более что
команды всех других судов могут получать хлеб и продукты в кооперативах
"КасПО".
Спросил их, почему они не протестуют. "Мы люди темные, а тут надо в
Москву писать".
Теперь о вчерашнем случае. Матрос судна "Красная Москва" был послан
капитаном на поиски хлеба для 8 человек команды. "Красная Москва" собиралась
сегодня уходить и уже взяла отход. Матрос пришел в кооператив и упросил зав.
кооператива отпустить ему 12 кг. Тут же в кооперативе нашелся рьяный тип,
который задержал матроса и, несмотря на все попытки последнего объяснить
дело, потащил его в 18-й район милиции. Здесь был составлен протокол, у
матроса отобрали хлеб и документы и арестовали его. Матрос просидел с 10
утра до 4 дня, пока команда через Уполтуркменцика Максимовича не выхлопотала
его освобождение. Хлеб и документы, однако, возвращены не были. "Красная
Москва" осталась в Баку ночевать.
Я возмущен всем этим и решил завтра идти разбираться.

18.08.1929

Встал в 5.00. Мытье, чай с хлебом. В 7.30 Ходжа и другие вышли в город,
к Максимовичу, по поводу хлеба, вчерашнего дела и чтоб закончить все на
берегу.
В 9 часов - в конторе Максимовича. Жду его вместе с матросами и пишу
заметку-фельетон о вчерашнем деле в газету "Вышка". В 10 часов пришел
Максимович. Одобрил и заверил мою заметку. Сказал, что вопрос этот
поднимался уже в Азербайджанском Совнаркоме, но решен был так: могут
получать в специальных лавках по 30 - 40 коп. кило (в кооперативных хлеб
стоит 18 - 20 коп. кило), т. е. вопрос разрешен неудовлетворительно под тем
предлогом, что туркмены - частники.
Отнес заметку в "Вышку", дал ее Волину. Зашел в Правление Ц. Р. К.
(Центральный рабочий кооператив. - В. Л.), получил ордер еще на 2 кило
хлеба. Зашел за туркменами, с одним из них пошел получать хлеб - удалось
вместо 2-х кило получить 5, а потом в другом кооперативе, с помощью моих
документов разрешение еще на 4 кило, и по нему вместо 4-х получил 5.
Вернулись на "Мусульманина" в 11 часов. Здесь уже снимаются: отошли от
пристани, выбирают якорь, поднимают на борт шлюпку. Якорь зацепился за
что-то, долго возились, с помощью шлюпки с соседней "туркменки" снялись в
12.00. Жаркое солнце, ветер, который с утра был попутным, переменился,
теперь он восточный и противный нам. Подняли главный парус. Медленно идем -
направление на остров Нарген.

19.08.1929

Мы всю ночь шли, сейчас ровный горизонт, кругом открытое море. Впереди
виден парус "Красной Москвы". Идет тем же курсом, что и мы.
Сразу после заката - вкусный плов. Ходжа упрашивает меня есть больше,
спрашивает, сыт ли я, и просит не стесняться вообще, а просить всегда, когда
мне что-нибудь нужно.
Часов в 8 - 9 ветер переменился, стал попутным. Подняли третий парус на
главную мачту (на ней уже два поднятых: главный и задний, один параллельно
другому, как лепестки, как коридор парусов). Мне сказали, что если такой
ветер продержится, то к утру пройдем половину расстояния от Баку до
Красноводска.
Полная луна. Сидел на носу с Элки и Хакимом. Заговорили об их женах.
Они просили говорить тише, чтоб остальные не услышали, - стесняются.
У Хакима жена "старая" - ей 22 года. Хаким женат уже девять лет, сейчас
ему 28 лет.
Элки молчалив. Хаким полуизвиняющимся тоном объясняет мне, что он так
болтлив потому, что хочет учиться лучше русскому языку. Урок вопросов и
ответов, я поправляю речь Хакима.

20.08.1929

Ходжа-Кули задал всем на сегодня работу: вытащил пучки старых сетей,
побелевших от соли и моря. Из этих сетей туркмены будут вить канат. По краям
сетей навязано множество узелков, края связаны маленькими веревочками. Нужно
все эти веревочки снять, развязывая узлы или разрезая их. Каждый пучок нужно
освободить от веревочек с двух сторон. На каждой стороне много, больше ста
веревочек. Ходжа-Кули дал каждому на сегодня по 10 пучков. Вся команда
засела за работу. Я тоже. Я неопытен и делаю медленно. Работая, туркмены
поют, поют они вообще все время: и днем, а рулевой и ночью. Ходжа говорит:
"Когда нет ветра, надо работать, иначе ветра не будет".
Часам к 10 сделал 2 пучка и прыгнул в воду. За мной полезли купаться
все, купались долго, с баловством. Гуссейн безобиден, его топят, его
задевают всегда - шутливо. Он сносит все это с поразительным хладнокровием.
Ходжа-Кули бросил в воду щетки чистить днище и борта судна.
После обеда лежим на юте, разговоры - расспрашивают меня о географии, о
республиках наших, о Китае и в чем у нас дело с ними. Рассказываю суть
конфликта.
Долго не засыпаю, обдумываю телеграммы, которые пошлю из Красноводска,
потом впитываю в себя зрительные впечатления. Ходжа сказал, если так пойдем,
часа через 4 будем в Красноводске.
Ходжа-Кули плавает 18 лет. До этого он работал на соляных рудниках на
Челекене года 4, а потом лет 6 занимался торговлей. Ходжа любит спорить.
Хаким называет себя культурным человеком и жмет мне руку. Хаким умеет
говорить по-русски, научился у московского инженера. Говорит порядочно, но
очень плохой выговор и искажены слова, особенно окончания: к глаголам
прибавляет "ся". Дервиш плавает 12 лет, ни разу не терпел крушения.
8 часов - полный штиль. "Мусульманин" не движется. Я "пообещал" ветер в
12 дня. Общее купанье. Потом "тор" - сети - опять бесконечные узелки.
В 10.00 - завтрак, то же, что вчера. Дервиш и Курбан сидят на краю,
Ходжа-Кули столкнул их в воду - полетели за борт. Веселье. Опять "тор". Я
сделал два пучка быстрее других.
Красноводск. Пошел на почту, отправил домой телеграмму, съел на базаре
шашлык, купил винограду и вернулся на судно. На юте "Мусульманина" -
чистота, кошмы... Вся команда оделась в чистое, у всех туркменские шапки и
русские пиджаки, несмотря на жару. Начались хождения туркмен в гости друг к
другу - с судна на судно.
На кошмах несколько гостей, стариков и молодых - все на корточках и
поджав ноги. Один старик с очками на лбу. Другой - почтенный и дородный
туркмен - Анна Гельди Мурадов. С ним долгий разговор после чая, лежа на
кошмах. Он говорит о туркменских обычаях, о боге. Сам он верит, что "бог" -
это "природа" и что "что-то есть", но не молится и намаз не делает. Говорит:
"Ученый человек всегда говорит, что мало знает, а неученый - что все знает".
Еще говорит: "Хуже всех те, кто кончил 3 - 4 класса, - от рабочих отстал, а
к интеллигентным не пристал".
После чая объясняю туркменам простейшие астрономические законы -
затмения, землетрясения, вулканы, приливы и прочее. Рассказываю о Копернике.
Слушают внимательно, с интересом. Много русских книг переведено на
туркменский. Грамотность здесь высока - почти все читают.
В 9 вечера снова иду в город, брожу полчаса. Душно. Пустой город.
Несколько спящих у дверей своих домов людей, два-три прохожих да одинокий
мороженщик. Нет ни одного источника - вода привозится в цистернах по
железной дороге. Кроме того, есть опреснители. Сушь - страшная.

21.08.1929

Проснулся в 4 утра и с удивлением увидел поднятый парус над собой.
Оглянулся - мы в море, а вся команда бодрствует на юте. Смеются: "Идем в
Челекен". Оказывается, переходят к другой, железнодорожной, пристани для
разгрузки. Два галса - и мы у пристани. Стали под выгрузку, но нет вагонов.
Здесь очень трудно с вагонами. 6 парней русских - грузчики. Их безработица
загнала сюда. Разгружаться будем очень медленно, прямо в вагоны, вероятно, 3
- 4 дня. Наши недовольны такой медлительностью. В пятидесяти метрах против
таможни застыли на якорях две лодки, пришедшие сюда из Персии. Они привезли
рис. Перс в белом совершает намаз. С горизонта - две черные мушки -
возвращаются на веслах рыбачьи лодки, еще дальше - пятно судна. Надо мной,
выше телеграфных столбов, резвятся аэропланы - громадные стрекозы.
Стремительны и волнообразны их движения... Очень интересуются аэропланами.
Опять предлагаю Ходже вступить в пай расходов по продовольствию. Он не
хочет. Потом сказал, что спрашивал команду и те тоже не хотят брать с меня
денег.
Иду с Ходжой в город. Ему нужно добыть парусины, два куска для починки
паруса. Сначала идем в почтовый регистр, ищем долго моряка, идем к нему на
квартиру, потом - на пристань и опять на квартиру. Представляюсь ему. Он
здесь живет с 1916 года и не жалуется. На руке татуировка: "Боже, храни
моряка". Дает разрешение. Дальше - к капитану порта. Тоже - разговор. Он
подписывает. Потом - в исполком. Хорошее каменное здание. Тут - все, и
председатель исполкома. Разговариваю с председателем. Даю удостоверение
Максимовича. Он раскрывает его и, не читая, возвращает. Обмен любезностями и
знаками дружества.
10 часов утра. Брожу по городу. Городской опреснитель, клуб, городская
библиотека. Заведует ею выдвиженец, малограмотный, но рьяный. Разговор с
ним. Зимой читают очень много, летом - мало.
В час дня - пристань. Приход почтового парохода. Масса народу, все
транзитные идут прямо на вокзал. Пошел и я. Толкучка. Подошел милиционер. "У
вас есть разрешение?" - указал на кинжал. "Я ленинградский писатель". - "Как
фамилия?" Я сказал. Подал бумагу: "Запишите!" Я записал и спросил зачем.
"Может, встретимся когда". Здесь 29 милиционеров на 12 000 жителей.
2 часа дня. Блужданье по Красноводску. Желание поговорить с
интеллигентным человеком, поэтому заговариваю со всеми, кто попадается.
Спрашиваю, есть ли в Красноводске литературный кружок. "Это что такое?
Читальня? Читальня есть". Какая-то девица объясняет: "Литературный кружок
это там, где пишут разные вещи - рассказы, например, или стихотворения".
Вечер. При лунном свете горы вокруг Красноводска особенны: резкие,
четкие, горячие и сухие. Чуть розовеют - розоватая синева. Как те, что на
Кавказе, которые выше лесов, около ледников. Вдруг пожар... Горит квартал -
пекарни, частники, мануфактура, кооператив. Высокое пламя, искры, появились
сотни людей, светло, как днем. Пожарная команда: пожарники в касках,
босиком, в трусиках. Бочки как игрушечные и без лошадей. Их таскают люди.
Напор воды - качают вручную - так слаб, что струя не доходит до огня, падает
на середину улицы.
В 11 пожар уменьшился, здание КасПО - соседнее, удалось отстоять.
Возвращаемся на судно. Очень сильный ветер.

23.08.1929

Вчера загрузили вагон бутылок, сегодня грузят еще два. Один из вагонов
грузит команда "Мусульманина".
...Расколотая бутылка со звоном упала в угол. Раз, раз...Бутылки
шлепались одна за другой. Ходжа- Кули тихонько ругнулся и, наклонившись,
выдернул из босой ноги впившийся в нее кусочек зеленого стекла. Кровь
потекла тонкой струйкой. Возбужденные и потные лица не обернулись к нему: не
до него было. Ходжа плюнул и вновь схватился за горлышко бутылки. Раз,
раз... дзынь, дзынь... Стекло звенело и описывало дуги в воздухе.
Все это делалось молча. Азарт мешал говорить. Кто больше? Это было
веселое состязание! Только иногда слышались задыхающиеся восклицанья. Жара и
духота замешивали п том грязь, растекавшуюся по голым спинам. Солнце
медленно кружило косые столбы стеклянной пыли. Товарный вагон подрагивал на
неподвижных рессорах. В раздвинутые настежь двери вваливались все новые
ящики. Поставив на пол вагона ящик, Хаким и Овез сбегали по сходням обратно
на палубу "Мусульманина", подставляли спину Гуссейну и, крякнув, в сотый раз
начинали медленный подъем, цепляясь корявыми пальцами ног за перекладины
пружинящей сходни и поправляя закинутыми назад руками сползавший со спины
груз.
В вагоне помещалось двадцать тысяч бутылок. Вагон нужно было набить до
отказа к вечеру, нельзя же было показать этим урусам-бездельникам, что мы,
туркмены, работаем хуже их. "Мы" - потому что и я на эти дни превратился в
туркмена: ел с ними с одного блюда, пил воду их кружкой из привязанного к
палубе бочонка, спал на одной кошме с ними. Я был признанным и уважаемым
гостем. Я должен был делить с ними труд. Мне никто не намекнул на это. Я
догадался сам, а когда догадался и принялся за работу, мне лишний раз
подтвердили: "Твоя - харош чылвэк. Твоя правильно дилаышь"... Признаться по
совести, мне совсем не хотелось работать сегодня утром, гораздо приятнее
пойти на бережок и купаться, до изнеможенья купаться в изумительно зеленой,
прозрачной, как глаза лгущей женщины, воде Красноводского порта. Я бы спасся
от разъяренного солнца, от мозолей и рваных царапин, от удушья в горле, от
едкого пота. Мне никто не сказал бы ни слова. Так всегда и поступают здесь
русские, если редко, очень редко случится им гостить на туркменской парусной
"Нау". Но ведь Ходжа-Кули, и Курбан, и Хаким, и все остальные искренно меня
полюбили, а заработать искренность в их всегда ровном и уважительном
отношении... совсем не так просто.
...У нас уже тринадцатый ряд зернистой баррикады бутылок. У меня ноют
руки, и звон, забившийся в уши, разросся в туман. Но все-таки нам не
обогнать заката солнца: уже краснеют сотни маленьких солнц на все менее
прозрачных бутылках, уже черной становится мачта нашей "Нау" с подсолнечной
стороны и набираются длинными тенями белые стены прибрежных пакгаузов. Мы не
обедали и не пили чаю с утра. Скорее, скорее... С каждой выгруженной
бутылкой все ближе становится остров Челекен, долгожданная родина, дети,
жена, дом - все, что покинуто командою "Мусульманина" три новолунья назад.
Последний рейс - наработались, наплавались, опять побывали в Баку, в Энзели,
в Гасан-Абаде, в порту Ильича. С подарками, с беспокойством, с мужской
настоявшейся силой прийти на рассвете в аул Караголь. Там жены поутру
выходят из круглых кибиток, и бродят по песчаной косе, и смотрят в бинокль -
когда же парус, вот этот, с рыжей заплаткою в переднем углу, появится на
горизонте. Там знают уже, что идет "Мусульманин" домой, там сказал об этом
"Стамбул", который разминулся с нами, в двухстах километрах от берега,
веселый и торопливый, на прямом пути к острову Челекен.
Оттого такое нетерпенье. Оттого нельзя терять ни одного часа. Оттого
взялась команда Ходжи за перегрузку бутылок из трюма в вагон. Моряки не
любят погрузок, какое им дело? На это в порту должны быть рабочие-грузчики,
но что же делать, если их не прислали сегодня? Не ждать же вот этих парней,
которые даже прикинуться не могут рабочими, волыня и пропуская сквозь пальцы
драгоценное время, которые вот бросили бутылки на пристани и ушли бранливой
оравой, не догрузив своего вагона. Матросы взялись за работу сами, и чем
напряженней будут сгибаться их спины, тем скорее, чем утомительней труд
сегодня, тем лучше им завтра...

В жизни писателя есть много более важных дел, чем разгрузка стеклотары.
Что в этом увлекательного, поэтического? Но Павел Николаевич видит за
второстепенными деталями главное: он видит, что туркмены - люди другой
национальности - приняли его в свою трудовую семью, как брата, так же, как в
гражданскую его приняли казахи, в Ташкенте - узбеки, позже абхазцы, аджарцы,
с которыми он плавал по Черному морю, и тоже не пассажиром, а членом
команды.
Лукницкий понимает, что люди все одинаковы и, естественно, везде
стремятся к равенству. И он начинает нащупывать свою тему в литературе.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

24.08.1929

Кончилось рабочее время, и на берег, к пристани, явилась ватага
русских. Это были веселые парни. Они явились в трусиках, с непокрытыми
головами. Звонким смехом и шутками они разбили голубую стеклянную тишину
предвечерья.
- Эй, братва, становись!.. Алешка, ты выходи первым... Ваня, отмерь
дистанцию... Бери диск, Алешка...
Это были русские физкультурники.
Алешка, поджарый и длинный, в пестрых, черно-красных трусах, сделав
выпад левой ногой, ревизовал прищуренным глазом требуемое расстояние и
мускульным инстинктом рассчитывал силу броска. Каменная тарелка диска
тяжелила его закинутую назад, напряженную в кисти руку.
- Вали!..
Алешка свился в спираль, разогнулся мгновенной пружиной, врылся ногою в
стопорящий ее песок, выбросившая энергию рука забыто медлила в воздухе - и
взоры всех шли дугой, за коловращением летящего диска.
Туркмены не утерпели. Все, сколько их было на лодках, сохраняя
медлительность в спешащих шагах, двинулись с пристани на берег, сгрудились
толпою на почтительном расстоянии от игравших и увлеченными глазами стали
следить за игрой. Каждый новый полет диска отражался быстрым, гудящим
шепотом в их ораве. В лице Ходжи я заметил азарт. Плотный и коренастый Элки
выдвигался вперед, улыбаясь как зачарованный. Выйдя несмело из круга
туркмен, он вдруг решился, пробежал несколько шагов по направлению к
игравшим, остановился, поднял руку...
- Агы... Давай мая брасат!.. Таварыш... Пазвалай мэн!..
Физкультурники озадаченно оглянулись, поняли, засмеялись.
- Вали, иди становись сюда... Давай ему диск... Вот будет потеха!..
Гляди, он нам покажет сейчас - за самую гору закинет...
Физкультурники подхватили Элки, повели его, расчистили ему место,
подали ему диск.
- Стань! Вот так надо брать! - Алешка наложил пальцы Элки на ребро
диска. - Вот... Теперь так, разверни плечо... Понял?.. Бросишь, когда
скомандую.
- Понымал. Давай. Хады старана... - Элки положил диск на землю, засучил
широкие, синего полотна, штаны, нахлобучил поглубже тельпек, поднял диск,
осмотрелся. Он был центром внимания.
Алешка принял важную позу:
- Ну... Готовься, как я говорил... Раз... Два... Вали!
Элки повернулся на месте, что было силы кинул диск, потерял
равновесие... Диск взметнулся высоко над головой, пошел стороной, - быстрее,
быстрее, - хлоп - и плюхнулся в море.
Неудержимый хохот покрыл хлюп воды. Хохотали неистово, сгибаясь и
хлопая себя по коленям. Хохотали все - и русские, и туркмены. Туркмены
хохотали громче и безостановочнее, со всхлипываньем, до слез, потирая
ладони, закрывая лица руками... Элки смылся мгновенно. Никто бы не мог его
сейчас обнаружить. Спортивная карьера его была окончена раз и навсегда...
...Я лежу на кошме, и темнота вокруг густа, как смола. Хаким ставит
передо мною фонарь, ложится рядом со мной на живот, кладет перед фонарем
листок бумаги и карандаш и говорит:
- Учи меня!
Каждый день, на пути из Баку, я учил его трудной русской грамоте. Хаким
по-русски пишет ужасно, но он - пишет! И я диктую ему и исправляю его
ошибки. Его узкоглазое, сосредоточенное лицо перед фонарем. Все остальное -
туловище, ноги и весь окружающий мир - в непроницаемой темноте. Только
звезды еще существуют, но мы забываем и о них, и даже о плеске воды в
наветренный борт забываем, потому что труден урок русской грамоты и потому
что очень прилежен Хаким. Он жует карандаш, обдумывая, какие буквы он должен
будет вывести, чтобы получилось слово "главный". "Ашхабад - это главный
город Туркменистана". Вместо "главный" написано: "хлатни", но это не беда, и
Хаким, конечно, добьется поездки в Москву для поступления на восточный
факультет загадочной школы, которая называется "Вуз".
Милые туркмены! Я целый час потратил на объяснения. И они поняли
наконец, что закон прав, не давая мне допуска, и что я совсем не обижен, и
что справедливость никем не нарушена.

25.08.1929

Мы трогательно прощались. Гуссейн вынес мои вещи на пристань. Командир
лодки "Суринджа", пришвартованной к пристани с другой стороны, перетащил мои
вещи к себе на палубу. С этого часа я становился его гостем: Ходжа-Кули
познакомил его со мной. Ходжа-Кули сказал мне про него: "Дурды - савсым
харош чылвек" - и позвал его к себе в лодку, и, когда старый Дурды Нияз,
поглаживая черную бороду и освещая улыбкой глубокие морщины лица, взошел на
палубу "Мусульманина", Ходжа-Кули, взяв меня под локоть, сказал мне:
- Дай мне руку.
Первое, что сделал Дурды, пожав мне руку, - он вынул из нагрудного
кармана длиннополого серого халата серебряные часы и показал их мне, нажав
пружинку. Я прочел на откинутой крышке: "За усердие на трудовом фронте от
ТУР ЦИАКа - Дурды Софи Гели Ниязову. 1927 год".
Дурды улыбнулся с достоинством и молча положил часы в карман.
"Мусульманин" готов к отходу и не отходит только потому, что Элки не
достал хлеба. Закрыты хлебные лавки. Между 3 и 4 дня Элки купил хлеб, я
добываю еще 3 с половиной фунта сахару, фунт оставляю себе. В начале 5-го
все на борту "Мусульманина", обмениваюсь с туркменами адресами, мне все по
очереди жмут руку и ровно в 5 выбирают якорь. Машут руками...
Ходжа, стоявший у руля, снимает шапку, делает мне несколько взмахов.
Судно ушло совсем далеко. Вдруг вижу, кто-то лезет на мачту. Влез, снял
флаг, машет им мне, потом по вантам спускается вниз.

Пытливого человека не обескураживают временные неудачи. Томительно
тянется время на берегу в ожидании нового рейса. Но для литератора это уйма
возможностей для наблюдений, изучения местных обычаев, языков, фольклора. И
постепенно появляются в дневнике новые записи. Какую же добрую службу
сослужат они писателю позднее!
И дело не только в рельефных зарисовках плавания по Каспию. Ценность
для наших современников представляет свидетельство очевидца и о Красноводске
- старом и юном городе, сегодняшний облик которого показался бы неузнаваемым
путешественнику двадцатых годов.
Итак, на туркменской лодке "Суринджа" появился новый матрос. Перед
отходом из Красноводска новичка предупреждали о многих трудностях, с
которыми он столкнется в море, а самого капитана охарактеризовали как
угрюмого контрабандиста. Но на поверку все вышло иначе. Трудности с лихвой
окупились знакомством с замечательным человеком.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.08.1929

Лодка принадлежит Ниязу Дурды. Берет груза 1800 пудов. Из Красноводска
в Куули зафрахтована Сольсиндикатом.
Снялись с якоря, пошли 2-мя галсами к 17-й пристани - последней на краю
города с востока. Пили чай. Отшвартовались. Пришли рабочие-грузчики -
туркмены и персы. Погрузка кирпичей - 3000 штук. Я недолго писал, потом
забрался в трюм, выкладывал кирпичи. Работал часа 4. Малым ветерком, помогая
веслом, пошли к 9-й пристани грузить ячмень. Я пошел в город, в прачечную.
Прачечная - гордость Красноводска. Организована 2 месяца назад коллективом
безработных при бирже труда, работает хорошо, вода из опреснителя. Ведро
стоит 4 копейки. 8 рабочих. Стирка дешевая: 35 копеек белые брюки, 20 копеек
рубашка. Обстирывает всю железную дорогу, - постельное белье от Москвы до
Красноводска. "Убивает частника и проституцию". Скоро разрастется: берет 2-й
дом, хочет устроить вторую прачечную для больницы и мастерские починки и
чистки.
В 12 часов осматривал городской опреснитель. В день 500 ведер воды,
котлы, перегонка через пар. Соль осаждается в котлах с плоскостями -
"кличами". Вода получается кипяченая.
Сегодня опять не уходим. Иду бродить по пристаням, захожу на пароходы,
расспрашиваю, кто куда идет. У 3-й пристани моторная лодка. Говорят, через 2
часа уйдет на косу, повезет продукты изыскательской партии, вернется сегодня
вечером или завтра утром. Решил съездить на косу.
В 2 часа дня отправляемся.
Предполагаемый канал в 14 верстах отсюда, в самом узком месте косы -
200 метров длины - будет шириной в 120 м, глубиной 18 футов - 3 сажени.
Работа будет производиться землечерпалками. Изыскательская партия будет
работать месяц, если погода не помешает. В Красноводске предполагается
постройка мола, камни уже добываются в Уфре.
... Уфра - складочное место для нефтяных (нефть, керосин, масла,
бензин) материалов, провозимых наливом из Баку и отправляемых отсюда по
Туркменистану. Имеется 8 баков, общей вместимостью приблизительно 400 000
пудов. Сейчас, в связи с постройкой Турксиба и по плану пятилетки, строятся
еще баки, одни из них будут вместимостью в 250 000 пудов. Работают артели
котельщиков, плотников, клепальщиков.

Став матросом на "Суриндже", Павел Николаевич долго плавал по Каспию на
лодке Дурды Ниязова. Побывали в Куули, на Кара-Бугазе, на Огурчинском, в
Гасан-Кули, обошли большую часть восточного побережья Каспия.
Попробуй-ка сунься до Волчьих ворот,
Там парус, как плошку, на волны кладет,
Там ветра четыре, там глаза четыре, -
Клади поворот в поворот.
Там ясной погодою в рачьей квартире
Пирует подводный народ.
Попробуй-ка сунься, останься живым -
Мы лодку и парус тебе отдадим,
Ходи себе в море, - Каспийское море
Останется детям и внукам твоим,
Когда ж борода твоя станет как дым.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

30.08.1929

Снялись с якоря в 12.15, идем двумя парусами, хорошим ходом. Из Уфры
вышел и обогнал нас пароход "Революция". Дурды - в меховой шапке, босиком,
серая рубаха, синие штаны, Вытащил из каюты ружье --старинное, длиннодулое,
заржавленное, однокурковое, с медными кольцами, скрепляющими ложе со
стволом. Оглядел его внимательно, сел на кошме, поджав под себя одну ногу,
другую согнув в колене. Стал чистить. Степенно вняв один за другим медные
обручики, - два последних не дались сразу, - постучал по ним молотком,
обстукал со всех сторон, сжал их руками - спали. Оборотной стороной молотка
отвинтил большой шуруп, за курком, - ствол освободился от ложа и приклада.
Из холстинного мешочка вынул паклю, пересыпал из него же дробь, продувая ее
в ладонях, всыпал обратно. Чистил напильником ствол, придерживая его правой
рукой, чистил левой. Встал, прошел на середину судна, взял кусок парусины,
подложил ее под себя, сел, продолжал чистить.
Гильшиняз - двоюродный, 26-летний брат Дурды, - на руле, в рыжей
папахе, белом белье. Аман - старший сын, выправляет снасть.
Шестнадцатилетний, младший сын Мемет - возится на кухне. Я - на запасной
рее, оперся на круги канатов. Зеленая зыбь, идем очень быстро. Солнце жарит.
Труба из кубрика торчит, прикрыта железным листом, дым стремительно стелется
вниз, под парус. Точный горизонт, светлое-светлое небо.
У Дурды широкие, плоские пальцы. На 2-м пальце от мизинца левой руки -
тонкое кольцо из медной проволоки. Черная борода как хорошо расчесанная
жесткая пакля - только от висков, тонким перешейком под ухом и скулами,
немного с сединой. Но очень глубокие морщины, вернее, глубоко прорезанные
складки за губами, от щек полукругами, под подбородок. Нос прямой, мясистый.
Изогнутые по краям черные брови, узкие, но густые.
3 часа дня. Ветер усилился, качает, рябь по зыби, гребешки и брызги.
Идем на оконечность Кызыл-Су. Пена за кормой. Дурды, встав во весь рост,
протирает уже собранное ружье, упирая его вертикально перед собой. Идет к
подветренному борту, - он над самой водой, - моет руки, сидя на корточках,
потом вытирает их размотанным концом каната, стоя и поглядывая по сторонам,
на море. Указывает мне по ходу судна рукой: "Во-он остров Челекен". Вижу
чуть заметную полоску впереди. Складывает вместе с Меметом циновки, лежащие
на юте вокруг каюты, вытряхивает их, чистит веником ют.

ВРЕМЕННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ

Сим удостоверяю, что туркмен острова Челекена НИЯЗ ДУРДЫ в 1920 году
оказал громадные услуги 1-й Советской Армии срочным и исправным перевозом по
Каспийскому морю в тревожное время уполномоченных Реввоенсовета 1-й Армии
тт. Немченко и Иомудского по делам службы, по поручению Реввоенсовета - к
Персидской границе и работал честно и ревностно. В удостоверение этого ему
т. Немченко было выдано удостоверение, аттестат, взятые у него Красноводской
таможней.
Немченко ныне служит в Москве, в НКИД. Сим свидетельствую изложенное и
ревностную работу Нияз Дурды для Реввоенсовета.
1924 - мая. Красноводск.
Состоящий в распоряжении Совнаркома
Туркреспублики Иомудский

На обороте:
Подлинность подписи Иомудского и достоверность факта - службы Нияз
Дурды в 1920 году уполномоченным Реввоенсовета 1-й Армии удостоверяю
подписью и приложением печати.
Председатель Челекенского
волисполкома Клычев

Акционерное общество "Каспар"
Управление Красноводского
Торгового порта г. Красноводск

СПРАВКА

Настоящая выдана Управлением Красноводского торгового порта владельцу
лодки "Суринджа", гр-ну МУРАДОВУ НИЯЗ ДУРДЫ в том, что он 13 апреля с. г.,
будучи на стоянке в ауле Карагель, первым отозвался на зов терпящего аварию
судна на южной оконечности о-ва Челекена п/х "Фрунзе" и, невзирая на свой
религиозный праздник, он - Мурадов - немедленно вышел на своей лодке к месту
аварии, где при энергичной работе с командой судов "Иран" и "Буревестник"
оказал большую пользу по выгрузке груза и снятию с меляка п/х "Фрунзе".
Отмечая отзывчивость, стойкость и преданность делу оказания помощи терпящему
аварию п/х "Фрунзе", ему - Мурадову Нияз Дурды - от лица Красноводского
торгового порта объявляется благодарность и присваивается звание "Достойного
моряка Каспийского моря".

Начальник Красноводского
Торгового порта Савельев
31.08.1929

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

31.08.1929

Проснулся около 6 утра - после восхода. Абсолютный штиль, стоим на
месте, полощутся паруса, все спят, кроме Дурды, который на руле. Штиль,
оказывается, начался с часу ночи, и мы всю ночь проболтались на месте.
Встаю, купаюсь, плаваю вокруг судна. Затем прополаскиваю в море зеленые
брюки, одеяло, носки, развешиваю все. Все встают. Пьем чай с хлебом. Дурды
ложится спать. Мемет устраивает мне из весла, багра и одеял навес. Ложусь
под него, как в низкую палатку, читаю "Тихий Дон".
А Мемет рядом, читает по-туркменски толстый том избранных стихотворений
Махтумкули, читает вслух, нараспев, ритмично, с преобладанием носовых
звуков. Вчера вечером эту же книгу читал в каюте Гильшиняз...

Достойный моряк Дурды Нияз
За борт опускает железный кувшин
И моет лицо, - но между глаз
Никак не смыть ему трех морщин...

А длинный дым его бороды
Прячет алмазы морской воды,
Но их от зари не упрятать никак:
Она их тащит к себе в солончак.

Достойный моряк Дурды Нияз
Взглянул на часы, кладет намаз,
Коленками глухо палубу бьет,
Встает и опять поклоны кладет.

А сыну Дурды шестнадцать лет,
Он тоже достойный моряк,
Глядит от руля на отцов силуэт,
Посмеиваясь в кулак.

Глядит, как, подпрыгнув с красной волны,
Солнце взлетает в страну вышины
И гонит бакланов в облачный лес,
Лучи ощетинив наперевес.

И горд Дурдыев сын Мемет,
Других туркмен бесстрашнее он;
Он первый в море за тысячу лет
Посмел осмеять закон.

...По жестким зыбям бежит кулаз,
Мечет широкий струйчатый след.
Спиною к солнцу стоит Нияз,
И к солнцу лицом - на руле - Мемет.

1.09.1929, Куули

Вышел на берег, зашел к управляющему соляными промыслами. Федорову 40
лет, до революции был телеграфистом, до приезда сюда работал в Кабарде и
Чечне, работал в редакции газеты в Грозном. Интеллигентен, чрезвычайно
энергичен и тверд и проведении партийной линии в работе с нацменьшинствами,
хороший думающий организатор. Живет совершенно обособленно, со здешней
приезжей интеллигенцией (человек 10: инженер, техник, бухгалтеры,
конторщики, завхоз, их жены) не сближается и не позволяет никому
распускаться. Всех держит, как говорится, в ежовых рукавицах. Очень
чувствует свое одиночество, скучает. Если б он имел возможность получить
отпуск, хотя бы в Баку, - встряхнулся бы для новой энергичной работы. Но
пока такой возможности нет. Нет замены.
Федоров много размышляет о работе с местным населением. Говорит, что с
современного поколения уже сходят понемногу черты забитости, дети уже
смелыми глазами смотрят на мир. Он призывает людей к самостоятельности,
будит в них энергию, учит работать с удовольствием, воспитывает в них
чувство ответственности за свою работу и преодоление страха перед ней.
И еще задача: убить влияние мулл, ишанов - тех патриархов, которые
тормозят прогресс в сознании молодежи. Для этого нужно быть примером
местному населению, нужно заслужить уважение к себе.
Привлекает на работу и женщин. Уже работают три. Это - важный
агитационный фактор. За одну из них просил ее муж: "Моя жена очень хочет
работать!" При мне еще две женщины просились - одна ходила полдня вокруг
дома Федорова, не решаясь войти. Наконец, вошла со стариком-туркменом и
встала так, чтобы ее из окна никто не увидел, - стыдится своих. Федоров
охотно предоставляет им легкую, но заметную для других работу.
Дал мне верховую лошадь для поездки на солеразработки...
Путь верхом по степи, потом по соляному озеру, к месту разработок...
Маленький домик и навес для лошадей... Спешился. На озере - только слой
соли, воды нет, вода бывает зимой...
Коканов - в прошлом беспризорный киргизенок, а теперь комсомолец,
выдвинутый Федоровым в десятники. Он один заведует всеми работами на
солеразработках, справляется прекрасно, управляет рабочими, ведет отчетность
табеля. И другие есть. При этом характерно: пока за плечами такие работники
чувствуют моральную поддержку Федорова - все идет прекрасно. Но стоит
Федорову уехать, например, в Красноводск, люди сразу теряют уверенность в
себе, и все разваливается. Вот этот момент Федоров стремится тоже
преодолеть. Поэтому и не едет в отпуск пока. Сейчас он подготавливает себе и
всем русским здесь смену из местных.
Коканов говорит: "Мы киргиз дурак будем" - и хлопает себя по лбу,
объясняя, что русские, коммунисты, себе денег в карман не кладут, а
заставляют киргиз работать для самих же себя и что деньги идут киргизам же,
а киргизы все еще чего-то боятся и сторонятся русских. Напрасно, мол.
Русские строги - гонят с работы плохих работников, зато хороших заваливают
работой и всячески выдвигают. По словам Коканова, есть три актива: 1-й -
"нервный" актив (горячащиеся в работе), 2-й - "деловой" (спокойные хорошие
работники), 3-й - "вредный" (те, кто на глазах у начальства вылезают с
работой, а чуть начальство отошло в сторону - лодырничают и вредят работе).
Такой актив Коканов видит в среде мулл, ишанов, баев, еще попадающихся на
работе. Их Коканов ненавидит...

Путешествие тем временем подходило к концу. Пришел в Куули "Богатырь" -
большой пароход, которому предстояло отправиться с грузом соли в Баку.
Простившись с туркменскими берегами, Павел Николаевич не простился еще
пока с моряками-туркменами. И вот - очередное знакомство с новым экипажем.
Вечером Павла Николаевича пригласили в каюту: Ходжи-Берди читал вслух,
нараспев стихи Махтумкули. Здесь собрались все. Аман-Мемет, лежа на животе,
занес ноги на нары, цокал языком и восклицал, качая головой. Читалось о
праведной и о посмертной жизни, о том, что ждет праведников и грешников за
гробом. Ходжи-Берди, интонируя на носовых звуках, доводя их почти до звона,
делая длинные завывания на рефренах, - читал. Разные стихотворения он гнал
на разные мотивы, то быстрым темпом и громко, то снижая голос почти до
шепота. Он полулежал на кошме, подложив под бок подушку и уперев рукою
голову. Иногда отрывался, отдавал приказания рулевому и тут же продолжал
опять нежным тягучим голосом. В каюте на полу слабо светила керосиновая
лампочка. В люк заглядывали звезды... Судно шло без огней, вода неслась
мимо, шипя...

1 Выписка из "Указа Его Величества Государя Императора Александра
Александровича, Самодержца Всероссийского и прочая и проч." No 4756,
хранящаяся в домашнем архиве.
1 Гаврила Принцип (1894 - 1918) - национальный герой Югославии, главный
организатор "Молодой Боснии". По заданию организации убил 28 июня 1914 года
австрийского престолонаследника Франца Фердинанда (Сараевское убийство).
2 Русский дипломат, генерал-лейтенант Сов. Армии, автор широко
известных мемуаров "50 лет в строю" (Прим. Н. Н. Лукницкого.)
1 Собор Андрея Первозванного, колокольня, колоннада, беседка, береговые
башни - словом, вся архитектура Грузина была во время Отечественной войны
разрушена фашистами. Остались уникальные, бесценные снимки П. Лукницкого.
1 В то время его официальное название - Туркестанский народный
университет.
1 Мария Константиновна Неслуховская - жена Тихонова.
1 КУБУч - Комиссия по улучшению быта ученых.
1 Григорий Александрович Гуковский (1902 - 1950), литературовед, и его
жена Наталья Владимировна, урожд. Рыкова, - друзья Ахматовой.
2 Наталья Яковлевна Данько (1892 - 1942) - скульптор. Ее сестра Елена
Яковлевна Данько (1900 - 1942) - художница по фарфору.

3 Иннокентий Александрович Оксенов (1897 - 1942) - критик, поэт,
переводчик.
4 Виктор Андроникович Мануйлов (1902 - 1987) - впоследствии
литературовед, поэт.
1 Название сборника стихов Н. Гумилева.
1 Т. - Тотя - Антонина Николаевна Изергина, искусствовед, позже жена И.
А. Орбели, директора Эрмитажа. Близкая подруга Лукницкого.

МАНДАТ
На основании мандата главному инженеру постройки А.В. Будасси и
телеграммы
т. Ленина от 12/1 1920 года предъявителю сего тов. ЛУК-НИЦКОМУ Павлу
Николаевичу настоящим мандатом пре-доставляется:

Я вернулся в мой город,
знакомый до слез

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

28.10.1929

... Это было чудесное лето, казалось, оно оживило меня навсегда.
Казалось, бодрости и радости не будет конца...
28 сентября вернулся в Питер, и все сразу рухнуло. Сегодня ровно месяц
я здесь, и как он прошел - стыдно говорить. Глупо прошел, уныло, хотя в этом
месяце случилось несколько событий, занимавших "умы" окружающих:
реорганизация Союза писателей в Союз советских писателей и др. - статьи в
"Литгазете" и в прессе вообще; заседание правления Союза писателей; выход
Замятина из Союза; выход К. Федина из правления Союза и письмо его, зажатое
Л. Леоновым; поведение Козакова, Баршева, Форш, В. Шишкова и других; общее
собрание Союза писателей с Авербахом, Фадеевым, Белицким, Либединским; мои
разговоры с В. Шкловским, Л. Н. З1. , О. Форш, АА по поводу всего этого...

13.10.1929

Утром был у АА, позже у Б. Лавренева... К 6 вечера пошел в Союз
писателей на общее собрание и перевыборы правления... В моем кармане
заявление АА о выходе из Союза писателей: "В правление Союза писателей.
Заявляю о своем выходе из Союза писателей. 13 окт. 1929. А. Ахматова" Но я
не подал его. Все эти дни работа над темой сценария "Главиндж".

14.10.1929

В Издательстве писателей. Позже у Виктора Шкловского, потом прогулка с
ним. Вечером работа над "Главинжем".

15.10.1929

С утра в Совкино. Сдал сценарий Пиотровскому. Позже работа по Союзу.
Позже, в 3, пошел в Эрмитаж... Наводнение 8 футов... вернулся мокрый до
нитки. Завтра опять работа по Союзу.

17.10.1929

...Завтра у меня общее собрание в Союзе поэтов, будет руготня. Мы тут
исключили 10 человек и постановили слиться всем союзом с Союзом писателей.
Очень бурно сейчас...

19.10.1929

Мы вчера закрыли Союз поэтов. Вводим его в качестве отдельной секции в
Союз писателей. Заседал вчера 7 часов и совершенно обалдел. Вместо правления
- теперь Бюро секции, я избран его секретарем.
В Федерации писателей дров нет, потому что надо было заказывать
летом... Очень холодно уже. Ночью был мороз.
"Металлист" обещает печатать мои маленькие рассказы ежемесячно, это
лишних 10 - 15 рублей в месяц.
"Звезда" взяла мое стихотворение для декабрьского номера. Написал еще
одно - из цикла "Туркмения".
Большой вещи пока не пишу - все не могу начать, раскачиваю в голове
сюжет...
В день рождения у меня была АА.

"КРАСНАЯ ГАЗЕТА"(26.10.1929)

В апреле 1929г. Ленинградский Союз поэтов праздновал пятилетие своего
существования. Ленинградские поэты могли с некоторым удовлетворением
оглянуться на пройденный путь.
При проведении пятилетних итогов у "ветеранов" молодого Союза возникали
воспоминания о шумных вечерах в тесных комнатах Союза писателей или в "Доме
печати" (своего помещения у Союза поэтов не было. - В. Л.), о горячих
прениях по поводу прочитанных стихов, о выездах в районы, наконец, о
трудностях, связанных с изданием сборников Союза.
С самого начала жизни Союза была взята правильная общественная
установка всей его работы, Ленинградский Союз поэтов все более и более
становился подлинно советским, живо откликаясь на запросы советской
общественности. Общественная деятельность Союза заключалась не только в
организации выступлений в рабочих клубах, домпросветах, вузах и т. д., но
также в той общественно-воспитательной работе, которую Союз проводил среди
своих членов, дисциплинируя их, повышая их творческую активность. Некоторые
члены Союза занимали и занимают те или иные "командные высоты" в Федерации
объединений советских писателей, в Литфонде и т. д .
...Преобразование Союза писателей в Союз советских писателей и
перерегистрация членов последнего поставили перед Ленинградским Союзом
поэтов вопрос об отношении к обновленному Союзу писателей.
Ленинградский Союз поэтов, путем ежегодной чистки проверявший свои ряды
и создавший общественно-здоровый и художественно-сильный кадр работников
стиха, не был застигнут событиями врасплох. В период, когда внимание всей
советской общественности было приковано к литературным организациям, когда
история диктовала необходимость объединения всех подлинно советских
литературных сил, - Ленинградский Союз поэтов в лице своего правления принял
правильное решение, уже утвержденное общим собранием: заявить о своем выходе
из Всероссийского Союза поэтов и в полном составе вступить в качестве
самостоятельной секции поэтов в Ленинградский отдел Всероссийского Союза
писателей.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

28.10.1929

Весь этот месяц думал о прозе, о романе, который надо было бы теперь
писать, большой роман - года на два работы, роман из быта интеллигенции, из
быта некоторых окружающих меня писателей, в котором я высказал бы все, что
на душе наболело, в котором я показал бы их такими, какие они есть:
действующими за страх, а не за совесть. Я написал бы не так, как Вагинов,
который "сам такой", который сластолюбиво ковыряется в своих героях,
сочувствуя им. Я написал бы его с ненавистью к трусости, подхалимству,
карьеризму и всему их сопровождающему, ибо не должна наша земля выносить
мерзавцев. Маяковский говорит, что у нас не только победы, но еще "много
разной дряни и ерунды", что очень много разных мерзавцев ходят по нашей
земле вокруг.
Я не боюсь разрыва ни с кем, но я боюсь одного - и вот причина, почему
я не сажусь за этот роман: я боюсь впасть в неверный тон, я боюсь
сфальшивить хоть в чем-нибудь. Такой роман не потерпел бы ни миллиграмма
фальши. Очень уж много здесь психологических тонкостей.
Дело в том, что многие интеллигенты - раздвоены, находятся в состоянии
колебания между старым и новым. У них бывают моменты, когда советская власть
и все то, что с ней связано - новый быт, новое мировоззрение, - кажется им
чуждым, ненужным и неправильным, порабощающим их индивидуалистическое "я".
Тогда они недовольны, они несчастны и они боятся. Боятся, что новое ляжет на
них непосильной тяжестью, раздавит их, уничтожит. В этот момент они таят
злобу на все свершающееся в стране.. Но приходит другой момент - и они уже
думают иначе: им кажется, что революция права, что это они чего-то не
поняли, что-то неправильно истолковали. Они несчастны, сознавая собственную
слабость и слепоту... Они, может быть, и хотели бы стать другими -
современными, нужными, сильными, но тут приходит опять боязнь. Страшно
отсечь в себе все старое, что, как шлейф, волочится за ними. "Вот если я
громко заявлю о своей солидарности с советской властью, если я приму новое
со всеми вытекающими отсюда последствиями, то, что скажут те мои знакомые и
друзья, которые еще не пришли к сознанью и миропониманию, к какому пришел
уже я? Я увижу с их стороны презрение. Хорошо. Пусть, положим, я плюну на
них и уйду. Но... примут ли меня те, к которым я иду, те, кто делает
революцию? Поверят ли они мне, не заподозрят ли они меня в
приспособленчестве, в двурушничестве? Не случится ли так, что, отстав от
одних, я не пристану к другим? Не окажусь ли я между двух стульев?"
Вот между этими боязнями и колеблется та часть интеллигенции, о которой
я говорю. И вот почему надо очень чутко, очень тактично вглядываться в
интеллигенцию и влиять на нее. Сейчас уже вся интеллигенция лояльна, но она
- мягкотелый народ, нерешительный. Сужу по себе: был и у меня мучительный
период колебаний и душевной борьбы.
За эти два последних года я сильно переменился, и самому интересно
наблюдать за собой. ...
Я чувствую себя участником дел великой эпохи. Пусть думают иные:
Лукницкий уезжает в путешествия в поисках экзотики. Пусть думают. Не в
поисках экзотики, а для того, чтоб видеть шире, чтоб понять современность,
чтоб найти свое мироощущение. В пыльных, засиженных мухами писательских
кабинетах не увидишь жизни, ничего не узнаешь и не поймешь. Останешься за
бортом самого себя. Я счастлив, что я - современник. И я рад, что могу быть
полезным. Теперь мне горько, что я так поздно завершил круг моего развития.
Надо было бы раньше. Сколько драгоценного времени, энергии и сил потеряно.
Все никак не мог уйти "из барских садоводств поэзии", из "соловьиного сада".
Времени совсем не хватает - сейчас вошел в работу, и каждая помеха
злит. Дни коротки, ложусь не раньше 3-х. Совсем не бываю на воздухе, спасают
обливания холодной водой по утрам. Нет дров. Топим печи торфом, случайно
раздобытым. Я истрепался до крайности - буквально нечего надеть. Спасает
пока серый костюм, хоть и затасканный страшно. Это, впрочем, мелочи, не
обращаю внимания.

Под "барскими садоводствами поэзии" из "соловьиного сада" Лукницкий
подразумевал, очевидно, ту часть литературной среды, в которую он попал в
1922 году в Ленинграде. Представители некоторых маленьких салонов, отдавая
дань гладкописи, слишком перепевали упаднические настроения, интимные
ощущения, копошились в себе самих. И Лукницкий, несмотря на то, что повидал
и испытал многое, писал иногда тоже так, как члены тех салончиков.
Н. А. ШИШКИНОЙ

Не в комнате, - такой в ней не бывает дружбы,
В шатре степном и в отблеске костров
Мы пьем восторженно, спешащей жизни чужды,
Святую брагу песен и стихов.

Колдунья Шишкина! Из старины чудесной
Перенесенные сюда тобой,
Трепещут в омуте - уже не в сердце - песня,
Ночь звездная и табор кочевой.

Разлуки не было... Но тихо вдруг... И снова
Блеснул как будто потухавший свет.
И я ищу глазами Гумилева,
Забыв на миг, что Гумилева нет.

ИЗ КНИГИ Н. К. ЧУКОВСКОГО "ПРАВДА ПОЭЗИИ"(М., изд-во "Правда", 1987)

С 1923 г. наппельбаумовские сборища стали посещать два поэта, только
что приехавшие в Петроград из Ташкента, - Павел Лукницкий и Михаил Фроман...
В квартиру Наппельбаумов его (Лукницкого - В.Л.)привела пламенная любовь к
Гумилеву, которого он никогда не видел. А Фромана привела сюда не менее
пламенная любовь к Ходасевичу, и оба они опоздали. Гумилева не было в живых,
а Ходасевич находился в Германии.
Любовь Лукницкого к Гумилеву была деятельной любовью. Не застав
Гумилева в живых, он стал расспрашивать о нем тех, кто встречался с ним, и
заносил все, что они ему рассказывали, на карточки. Карточек набралось
несколько тысяч. Эта драгоценная биобиблиографическая картотека хранится у
Лукницкого до сих пор...
Наверное, человек должен был быть удовлетворен такой насыщенной
общетвенной деятельностью, какая открылась Лукницкому в Союзе поэтов. Все,
что впереди в моей? жизни, будет только развитием этого процесса. То, что
совершилось внутри меня, неминуемо будет облекаться и во внешние формы"?.
Это была чистая правда. Лукницкий был искренним и честным. Тем паче эту его
правду надо объяснить, потому что жизнь оказалась гораздо сложнее, чем ему
представлялось тогда. И его внутреннее "я" оказывалось несбалансированным.
Забегая несколько вперед, привожу записи, сделанные три года спустя и
позже...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.12.1932

Случайно попалась в руки тетрадь 1929 года. Перелистал. И поморщился,
потому что прочитал ее с враждебным чувством к автору ее, ибо тот, кто делал
записи в ней в 1929 году, - чужой, чуждый мне человек. Нехорошо отрекаться
от самого себя, но, видимо, я действительно здорово переменился, если
некоторые настроения мои периода 1929 года, о которых я сужу по отдельным
страницам, сейчас вызывают во мне брезгливость. Как много еще там во мне
слизнячества, нытья. Хорошо только, что я резко боролся с самим собой тогда,
и жаль, что борьба эта началась, как я помню, в 1927 году, а не раньше.
Запись 1930 года уже мне нравится. С тех пор все сказанное в ней
подтвердилось и укрепилось во мне. Три путешествия по Памиру, громадные
энергия и воля, которые мне удалось воспитать в себе, очень расширившийся с
тех пор горизонт сделали меня человеком полезным и нужным своей стране.

15.12.1932

15 октября арестован, и сегодня - два месяца, как ДПЗ содержится мой
брат Кира. Я не знаю, что именно ему инкриминируется, и очень печалюсь.
Человек, который по глубокому идейному убеждению в 1923 году вступил в
комсомол, который все свои силы вложил в громадную любовь и преданность
социалистической революции, который всегда был для меня образцом воли,
честности и идейности, - сейчас арестован. Это не укладывается в мое
сознание. Это нелепо. И хотя я глубочайшим образом убежден, что история эта
основана на каком-то диком недоразумении и Киру по окончании следствия
освободят совершенно реабилитированным, - меня удручает самый факт
возможности такого недоразумения. Он может тяжело отразиться на нем, на всех
моих домашних он действует очень плохо.
Папу арест Киры выбивает из работы, мама совершенно больна, и нервы у
всех напряжены до крайности.

23 мая 1933 года Кирилл Николаевич Лукницкий был освобожден из тюрьмы и
сослан в Ташкент на три года.
До ареста в 1930 году в издательстве "Прибой" вышла книга К.Н.
Лукницкого "Экономический кризис СШСА " (Соединенные Штаты Северной
Америки). Младший брат Павла Николаевича был экономистом по образованию.
Специализировался по каучуку. Он был одарен, трудолюбив и в будущем
несомненно вырос бы в крупнейшего ученого. Но будущего у него не было.
В 1934 году, во время ссылки, в Ташкенте в САОГИЗе вышла его вторая -
документальная книга под названием "Дикий каучук", с подзаголовком
"Колониальная повесть", которую он заканчивает фразой: "Человек рубит цепкие
лозы джунглей капитализма, опутавшие мир" - и строчкой из песни Уолта
Уитмена: "Человечество стало - единое тело, сплотилось в единый народ,
тираны дрожат, их короны, как призраки, тают..." Эту книгу он надписал Павлу
Николаевичу 28 апреля 1935 года, когда приехал в Ленинград: "Талантливому и
удачливому в жизни брату автор дарит свое недозрелое, но исполненное благих
намерений и некоторых надежд произведение".
Но "благие намерения и некоторые надежды" Кириллу не помогли. Вскоре в
Ленинграде он был вновь арестован, и уже до конца... до посмертной
реабилитации.
Сведения о брате Лукницкого, так же как сведения о родителях в начале
книги, я ввела для того, чтобы читатель мог лучше понять мысли и поступки
моего героя. Но как выбрать самое необходимое из нескольких тысяч страниц
дневника?
Ко времени выхода заметки в "Красной газете" Павел Лукницкий был
"ветераном" Союза поэтов и его активистом. Он - секретарь Л/о Союза поэтов и
член правления; член ударных бригад ФОСПа1 и коопбюро ФОСПа; постоянный
участник выступлений писателей в фабрично-заводских и красноармейских
аудиториях, в клубах и библиотеках; один из организаторов подготовки и
проведения различных встреч.
Стремление Лукницкого осмыслить идеи революции, колебания творческой
интеллигенции, ощущение себя самого будто бы избавившегося от тех же самых
колебаний - все это было естественным для него, честного труженика в новом
обществе. Человеческая природа так устроена: "меня обманывать нетрудно, я
сам обманываться рад". Человек стремился верить. Человек верил. Точкой
отсчета был всего один путь, обязательный, непреложный. Человек искренне
старался найти ему обоснование. А у Лукницкого вдобавок было еще и ощущение
если не "вины", то "клейма", потому что он родился не в "той семье". И
ползла, наверное, змейка страха в подсознании, и парализовывала любое его
рассуждение.
И как старательно он искал разные оправдания этому, обходя главную
причину. Потому он и страдал, умирая в семьдесят третьем. Он так и не смог
писать о том, о чем хотел.
Некоторые писали в стол. Он не умел. Он был чрезвычайно активным,
живым, общественным человеком. Он хотел давать людям Знание. Не позволяя
себе сомневаться (значит, сомневался!)? в том, что такая, как есть, - это
единственная форма жизни, он - из-за дворянского происхождения, Пажеского
корпуса, из-за арестованного брата, архива по Гумилеву, из-за близкой дружбы
с "врагом народа" академиком Н. П. Горбуновым, с опальной Ахматовой -словом,
из-за всех вместе "криминальных" причин ушел в путешествиябродяжничество, с
глаз долой. Это - его Памир, его Сибирь, его Заполярье, его Отечественная
война. К счастью, он нашел себя и путешествиях, и в исследованиях, и в
выполнении военно-патриотического долга; он не шел на сделку с совестью, он
приносил людям реальную пользу, знание и добро, насколько мог..
Отечественная, освободительная война для каждого, кто человек, -
нравственна. Для Лукницкого это было как дыхание. Его природный патриотизм и
воспитанные им самим в себе храбрость, усердие, полная отдача соединились
здесь как бы с искуплением тех "грехов", за которые, в отличие от других,
таких же людей он не пострадал (не сел в тюрьму ) по причине постоянного
отсутствия дома.
Но может быть это лишь мои неверные предположения ?
В 1948-1949годах, помню, несколько дней подряд сжигал он подробные
записи о партизанском движении в Югославии, в котором сам участвовал. Он
"ошибся", описывая войну в Югославии и фотографируя освободителей. И сотни
страниц дневников, тщательно собранные по стране документы о Тито и его
людях - партизанах, сотни фотографий - почти все было брошено в огонь.
Верил ли он, теперь в 1949-ом, что он тогда, в 1944 и 1945годах
ошибался, фиксируя осввободительные действия югославского народа
Вот он пишет 13 января 1942 года, когда еще не знает, останется ли жив
или погибнет от снарядов, от бомб или от голода (его вес был тридцать восемь
килограммов, и ел он в собственной квартире даже бульон от сваренных обоев,
которые в 1934-м сам обклеивал, смазывая мучным клейстером, когда приходил с
фронта для того, чтобы срочно обработать и передать материал в ТАСС. " Я
думал еще о том, что и сейчас, и в будущем, воспитывая людей, партия должна
прежде всего искоренять в них четыре качества, лежащие в основе всех
наблюдаемых мною недостатков, бытующих еще в нашем обществе... Эти четыре
кита, на которых старый мир еще держится в душах людей, следующие: трусость,
корысть, равнодушие и невежество. Все, что есть плохого в человеке,
вырастает из этих качеств, взятых порознь или вместе, в любых сочетаниях. И
тот, кто хочет стать настоящим коммунистом, должен вытравить в себе именно
эти четыре качества, в какой бы малой доле они в его существе ни
присутствовали. А тот член партии, который с этими качествами мирится или не
сознает необходимости искоренения их в себе, - тот не подлинный коммунист,
тому не место в рядах партии, возглавляющей ныне святое дело освобождения
нашей Родины от фашистских захватчиков..."
Но незабывчивому читателю может показаться странным, что такой
энтузиаст, активист, общественник, такой сознательный, идейный человек сам
не вступил в партию. Отвечу: а кто бы его принял тогда, скажем, до войны? Он
- из дворян, из "пажей". Во время войны, в самый страшный период блокады,
решил, и рекомендации были достойные, и собрание уже было назначено на
определенный день. Да не состоялось. Секретарь упал в обморок от голода, и
кворума не набралось по той же причине. Когда об этом узнали на фронте -
предложили принять безоговорочно, в первой же воинской части. Но тут он
отказался, объяснив, что он ведь не боец какой-то определенной части, идущий
в атаку, а мотающийся по разным частям фронта и задерживающийся в каждой на
два-три дня или максимум одну-две недели военный корреспондент. Счел
неэтичным, нескромным. Ждал лучших времен. Ну а после войны... сохранилась
запись, жуткая, тяжкая, о том, почему он этого не сделал. Но поскольку в
этом небольшом томе я рассказываю о том, что Лукницкий сделал и оставил
людям, то, с извинениями, возвращаю читателя к продолжению истории его
жизни- в 1929 год.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.11.1929

У Н. Тихонова на Зверинской. Читал ему свой очерк о Туркмении,
оконченный вчера... Вечером у меня заседание бюро секции.

23.11.1929

Весь день в канцелярской работе Союза поэтов и кооп. Бюро, а вечером -
у меня заседание ревиз. комиссии
... Итак, еще месяц прошел... Для меня это месяц усиленной работы.
Давно не было такой уверенности в своих силах. "Молодая гвардия" напечатала
мое стихотворение. Первый очерк мой весьма одобрен Н. Тихоновым и принят в
"Звезду". "Балладу о топоре" взяла в литературную страницу газета "Смена", в
12-м номере "Звезды" идет "Первая женщина в Куули". Начал новый очерк.

2.12.1929

Вчера был у Тихонова, вместе сочиняли слова марша школы милиции...
Кто-то из соседней квартиры украл мои калоши. Долго искали их с Тихоновым...
Прием моей книги стихов к изданию в значительной мере зависит от В.
Эрлиха. В. Эрлих, однако, держится "моя хата с краю"...
Сегодня у меня был Н. Тихонов. Долго говорили обо всех занимающих меня
мыслях. Надумал создать в секции поэтов ядро из наиболее соответствующих мне
по образу мыслей. Цель ядра-совместная творческая работа; обсуждение всего
написанного участниками; воздействие друг на друга; борьба с литературной
пошлостью, рутинным бытовизмом стиля, преодоление его; приведение в систему
мышления в направлении левого попутничества. Кто бы мог быть в таком ядре из
секции поэтов? В. Эрлих, В. Ричиотти, Л. Борисов, М. Комиссарова, Н.
Заболоцкий? Хорошо было бы - лапповцы: Б. Лихарев, А. Гитович, Б. Корнилов.

18.12.1929

Звонил А. Крайский, просил назначить кого-нибудь из секции поэтов для
руководства литературным кружком в Художественно-промышленном техникуме. Я
сказал, что могу взять кружок на себя, хоть это и бесплатная работа.
Крайский обрадовался - видимо, никто не хотел брать его бесплатно.

19.12.1929

Закончил очерки: "Уфра" и "Обиды героя". Пишу рассказ "Тетрадь
капитана".
Ходил на вневойсковое обучение. Первый раз - меня учили. Второй раз -
назначили командовать половиной отделения. Завтра иду опять - хожу каждый
четвертый день.
Приехал из Москвы Б. Лавренев, сказал, что "Мойра" моя издается. Послал
письмо в ЗИФ (изд-во "Земля и фабрика". - В. Л.) с просьбой прислать
корректуру романа. В "Смене" напечатана "Баллада о топоре" и печатается
очерк "На Суриндже". Послал в "Землю Советскую" очерк "Обида героя" и в
"Октябрь", М. Светлову, - стихотворение "Телефон". В альманах "Красной
газеты" взяли стихотворение "Пятилетка чувств". Между прочим, я читал его
АА.
Последнюю неделю обдумывал новую книгу и читал всяческую литературу о
Каспийском море, об истории торгового мореплавания, о рыбных промыслах и пр.
Сюжет в грубых чертах разработан, но надо получше завязать узелки. Вечерами
работаю и читаю.

23.12.1929

Начал 3-й очерк о Туркмении, потом был у Тихонова.

Очерки Лукницкого о Туркмении вызвали живейший интерес Тихонова. На
следующий год бригада писателей под его руководством отправилась в
Туркменистан.
И может быть, кто знает, творческая "туркменская" дорога Тихонова
включила в себя "туркменскую" тропу одиночки Лукницкого? И отсюда надпись на
книге: "Старому памирцу дружески седой туркмен"?
Впрочем, надписи их на книгах друг другу - это настоящий "роман в
надписях", начавшийся в 1922-м и завершившийся надписью после смерти
Лукницкого, уже мне, на книге, которую я сама выбрала по желанию Тихонова
-"Вамбери": "Вере Константиновне Лукницкой, хозяйке фантастического города
документальных поэтических воспоминаний, владелице поэтических тайн прошлого
русской поэзии - с удивлением к исполненной ею работе в области поэтических
открытий - сердечно Николай Тихонов. 1977 г.".
Николай Семенович написал эти слова после того, как я показала ему
"его" архив Лукницкого. Он воскликнул: "Собрать столько моего и обо мне? А
сколько же у него тогда Ахматовой и Гумилева?"
В архиве Лукницкого - в основном или дареные подлинники, или копии,
сделанные точно и аккуратно самим собирателем. На тетради стихов Тихонова:
"Эта рукопись подарена мне Н. Тихоновым в 1922 году. Настолько мне известно
- не опубликована, так Н. Тихонов говорил мне, даря. П. Лукницкий
На страничке с автографами К. Вагинова приписка: "Получил от Тихонова в
конце марта 1926 года, а Тихонов подобрал на столе в какой-то редакции -
кажется, "Звезды". П. Лукницкий".
Когда Павел Николаевич пришел работать в Союз Поэтов, Вс.
Рождественский, очищая ящик письменного стола, отдал ему несколько, тогда
казалось, уже ненужных бумаг, а на корректуре собственной поэмы написал
вполне серьезно: "В Музейный фонд П. Н. Лукницкого".
Архив собирался с помощью друзей, и почти все документы с пометками -
от кого они получены и когда.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

24.12.1929

Опять и Н. Тихонова. К нему всегда иду со удовольствием. У них по
случаю сочельника человек 15 народу. Ирина1 привезла в чемодане маленькую
елку. Все дарили друг другу шуточные подарки. Из литературных людей были
только я, Н. Браун и В. Эрлих.
Написал за неделю рассказ о капитане Голубеве.

26.12.1929

Был у Тихонова и читал рассказ ему. Тихонов много говорил о литературе,
разбирал современное положение поэзии. Суть: есть две группы поэтов -
"конструктивисты" и "опрощенцы". Первые называют себя так условно, ибо
название это решительно ничего не определяет. Они - все те, кто
действительно работает над словом, чтит культуру слова, стремится к ней и
борется с неорганизованным материалом. В их среде могут быть самые
разнохарактерные поэты.Прочие - "опрощенцы" и, подразумевается, вообще не
поэты: они кричат о себе и живут только своей "идеологической ценностью", ни
в какой мере не являясь ценностью художественной.

Именно эту мысль Тихонов развил в своем докладе на Первом Всесоюзном
съезде советских писателей в 1934 году:
"... Лирическая поэзия в практике ленинградских поэтов представляет
иногда ту купель, в которой вода бывает возмущена, но чуда не происходит.
Ритмическая бедность, словесные штампы, прямое эпигонство, как путь,
избранный под знаком опрощения, неотчетливость мысли, проза, переданная
короткими строками, конечно, не могут обогатить молодую поэзию. Но есть и
другая беда, значительнее, - это беда не только ленинградских поэтов.
Глаз поэта еще не устремлен на жизнь. Комнатные переживания, мир только
литературных ассоциаций, споры о книгах, заседания, редакции, изучение
маленьких тайн ремесла вместо изучения нового человека и нового общества,
вместо изучения большого героя нашей эпохи, - все это сводит поэзию на
степень упражнения, где обыгрывается слово ради слова, метафора влечет
метафору, - увлекательная игра, в которой разгоряченное самолюбие автора
играет немалую роль".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.12.1929

Приезжал сюда Маяковский. В Москве он уже почти не выступает, там его
загрызли конструктивисты. Сюда он приехал с "Клопом" и "Баней". 20 октября
выступал в университете, в Доме печати, потом еще где-то. Из рассказов знаю,
что публика приняла его, что называется, "мордой об стол", а в университете
его чуть было не избил какой-то университетский "поэт" - детина громадных
размеров. Вступились в дело милиционер и военные моряки, присутствовавшие в
зале, и восстановили порядок... С вечера в Доме печати вернулся в
"Европейскую" гостиницу в ярости и бешенстве, свидетелями чего стали Лиля
Брик и Пунин2, который был в то время у нее.
В Русском музее обнаружены плакаты Маяковского. Их хотят выставлять в
числе прочего плакатного материала. Пунин хочет.
Позавчера был на военной службе, но все это было так плохо организовано
и так глупо, что не выдержал и удрал. Не знаю, посадят ли за это на
гауптвахту?..
Предпринимал попытки устроиться в какую-нибудь научную экспедицию. Был
в Институте ихтиологии, у И. Ник. Арнольда. По его совету был у профессора
Самойловича в Институте Севера. Тот сказал: "Наше судно уходит в Северный
Ледовитый океан на месяц. Надо выезжать завтра". Но... у меня не было ни
копейки денег (надо 150 руб.), ни теплой одежды, ни возможности достать то и
другое. Даже валенок, как и калош, в продаже нет, и Институт Севера для этой
экспедиции искал 10 пар валенок две недели. Пришлось отказаться от этого
предприятия, взяв с Самойловича обещание, что он устроит меня летом на
судно, уходящее в плавание по Ледовитому океану. Если не удастся, буду
устраиваться в какие-либо южные или восточные экспедиции.
Сегодня из Москвы приехал папа, он был в ЗИФе, видел Свистунова,
редактора, тот говорит, что сдает "Мойру" в печать и сам сделает какие-то
изменения. Какие такие изменения? Почему он, а не я? Не позволю, конечно,
"свистуновить" мою рукопись, но надо все выяснить.
Напечатал 8 стихотворений: "Звезда" - 2, "Резец" - 3, "30 дней" - 1,
Молодая гвардия" - 1, "Смена" - 1.

31.12.1929

Вчера начал занятия литературного кружка в Художественно-промышленном
техникуме в здании Академии художеств. Вел его всю зиму и весну.
За это время был у АА несколько раз. На днях она приходила ко мне.
Шереметьевский дом передают в какую-то другую организацию, музей -
упраздняется, вероятно, всех жильцов будут выселять весной. Куда же переедут
Пунин с семьей и АА?
У них мало кто бывает... Вчера опять зашел к ней. Читает "Красное
дерево" Пильняка по рукописи, текст исправленный, подготовленный для
Госиздата. К ночи гуляли и много говорили о литературе и о том, как можно
писать в современных условиях. Взгляд ее категорический: "настоящей
литературы сейчас быть не может"...
АА рассказала мне, что слышала от Замятина об организующейся
литературной группе "Современника", куда войдут Б. Лавренев, О. Форш, Н.
Баршев, М. Фроман, Вс. Рождественский и, в качестве присяжного критика, З.
Штейнман. Мотив создания объединения - "пишущие об интеллигенции". По мнению
АА, из этой группы ничего не выйдет - не разрешат. Странно, что впервые
слышу об этой группе не от Б. Лавренева, М. Фромана или других, а через
"третьи руки". Виделся я с ними со всеми за эти дни...
АА живет по-прежнему тихо и печально. Холод в квартире, беспросветность
и уныние. Встречи Нового года не будет - нет ни денег, ни настроения...
Бываю там редко и ненадолго. Выходит так. Хотел бы видеть АА и чаще, но
уже не так тянет, как прежде. А если по совести, то почти не тянет...
Ну а "те", от которых уходишь?..
Их любил когда-то, их считал драгоценными. Если разбираться тонко, то
их любишь и уважаешь и сейчас. Но сознаешь, что они - драгоценности
прошлого. Высокие, культурные ценности. Они - единственное, что жалеешь в
прошлой эпохе... В этом трагедия всякого рубежа, трагедия всякого прогресса,
трагедия, без которой не может существовать мир и которую - значит - надо
оправдывать...

17.10.1930

...Полгода - с 18 апреля по 10 октября - я провел в путешествии по
Восточному и Западному Памиру с экспедицией Геолкома. Был в плену у
басмачей, после освобождения из плена участвовал в ликвидации банды, пережил
многое, ежедневно подвергаясь опасностям. Уезжая на Памир, сказал себе: вот
случай проверить себя, вот испытание подлинное и трудное. Если выдержу,
значит, достоин жизни, а не выдержу, значит, был слаб и к чертовой матери
тогда, не заслуживаю и сожаленья.
С винтовкой в руках, с крепкою волей в сознанье испытание выдержал.
Увидел многое, и на многое еще раскрылись глаза. То время, когда я еще
продумывал свое отношение к современности, к жизни, когда я колебался,
шатался внутренне, то время теперь кажется мне необычайно давним, далеким.
Сложным был внутренний путь для меня. Но я преодолел его так же, как
преодолел горные цепи Памира. Ни тени сомнений, колебаний. Теперь я уверен:
со всеми окружающими меня в великой переделке страны - я связан тесно и
навсегда. Теперь я научился защищать наши завоевания не только словом...

29.11.1930

Заключил договор с ГИЗом на книгу о Памире (10 печ. листов), рукопись
должен сдать к 1 апреля 1931 г.
Заключаю договор на книгу очерков "Второй переход".
Трудно начать книгу о Памире, надо осмыслить весь громадный материал,
дать ему отстояться, надо перечитать кучу литературы.

О Памире Павлом Лукницким написаны десятки книг: "Ниссо" и "Путешествия
по Памиру", "Таджикистан" и "Всадники и пешеходы", "Застава - Двуречье" и "В
горах и сердцах людей", "За синим камнем" и "У подножия смерти" - романы,
повести, очерки, рассказы... Книги переведены на несколько десятков языков.

Памир-30

Идущий впереди - остальным мост

Академик Ферсман, как и должно было быть, ответил на письмо, и ответ
его был дельным. Весною тридцатого года он рекомендовал Павла Николаевича
для участия в геолого-разведывательной экспедиции на Памир "за синим
камнем". И когда осенью Павел Николаевич вернулся в Ленинград с лазуритом в
рюкзаке, Ферсман попросил его сделать доклад в Академии наук, который потом
был опубликован в "Трудах Памирской экспедиции 30 года".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

Март 1930 г.

Телефонный звонок.
- С вами говорит начальник Памирской геолого-разведочной партии Юдин.
Вы поехали бы на Памир?
Конечно, - ответил я с волнением.
Юдин подробно расспросил меня, бывал ли я в экспедициях раньше, здоров
ли я, в порядке ли мое сердце. Предупредил, что люди с нездоровым сердцем не
переносят разреженного воздуха памирских высот. Ответы мои вполне
удовлетворили Юдина.
В Геолкоме меня встретил человек громадного объема, с узкими,
прищуренными глазами, с мягким заботливым голосом. Мне показалось, что этому
человеку лет тридцать. Ему было двадцать четыре.
Судьба моя была решена. Мы вышли из Геолкома вместе, прошлись по линиям
Васильевского острова. Юдин пригласил меня зайти к нему, угощал меня
виноградным соком, показывал памирские фотографии, дал мне толстый том
Мушкетова.
На изучение литературы о Памире у меня оставался месяц...

В то время Памир называли "Подножием смерти". Тогда о нем точно ничего
не было известно. А до середины XVIII века сведений о нем вообще почти не
было. Лишь несколько строчек в дневниках Суэнь Цзяня, китайского
путешественника VII века: "...царствуют здесь страшная стужа и дуют
порывистые ветры. Снег идет и зимою и летом. Почва пропитана солью и густо
покрыта мелкой каменной россыпью. Ни зерновой хлеб, ни плоды произрастать
здесь не могут. Деревья и другие растения встречаются редко. Всюду дикая
пустыня без следа человеческого жилища..." И несколько строчек у Марко Поло
в XIII веке: "...поднимаешься на самое высокое, говорят, место на свете...
Двенадцать дней едешь по той равнине, называется она Памиром; и во все время
нет ни жилья, ни травы, еду нужно нести с собой. Птиц тут нет оттого, что
высоко и холодно. От великого холода и огонь не так светел и не того цвета,
как в других местах..."
Русские исследователи с семидесятых годов прошлого века начали
проникать в страну, клином вдвинувшуюся в Индию, Афганистан, Китай, но к
вершинам они подниматься не решались. Горы оставались недоступными,
неведомыми.
Первым русским ученым, пришедшим в 1878 году на Памир, был Н. А.
Северцов. Правда, за два года до этого состоялась военная экспедиция
Скобелева. Первым русским геологом, совершившим в 1883 году маршрут по
Восточному Памиру, был горный инженер Г. Л. Иванов. Известны и другие, и
русские, и иностранные исследователи - ботаники, зоологи, военные
разведчики. Но систематическое, всестороннее изучение Памира началось в 1928
году, когда туда отправилась комплексная экспедиция Академии наук СССР.
Фантастические предположения об обитавшем там "племени карликов" и о
разных других чудесах рухнули. Их сменили точные сведения - географические,
климатологические, этнографические... Необходимы были и точные геологические
сведения. А они были самыми недоступными. Поэтому даже после комплексной
экспедиции 1928 года оставались еще белые пятна.
Отправляясь на Памир, Павел Николаевич понимал, что трудный путь
продлится не один месяц, потому что только пешком можно пробраться по узким
оврингам и скалистым ущельям. Но, конечно, он себе не представлял тогда, что
спустя всего лишь год Памир пересечет первый автомобильный тракт, а в
кишлаках возникнут десятки кооперативов, амбулатории, школы, клубы. Что в
центре - в Хороге - будет своя газета, откроют кинотеатр, построят
гидроэлектростанцию. Читая описания путешествий первых исследователей -
Северцова, Грум-Гржимайло, Ошанина и других и представляя, как они были
трудны и опасны, он не думал, что самому ему предстоят происшествия, столь
же неожиданные и необычайные.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ - ЛУКНИЦКОМУ

13.05.1930

Дорогой Павел!
Получил две твоих открытки, пахнущие дорогой и предчувствием великих
странствий. Я расстался с тобой, когда из вагона уже были видны горы, и ты
собирался ехать в автомобиле по дикому пути. В эту минуту, когда я пишу
тебе, ты уже оставил позади и вагон, и авто, из пассажира стал всадником и
путешественником.
"Счастливый друг, завидую тебе!"
В самом деле: никогда еще не был я склонен испытывать это не очень
похвальное чувство, как в настоящую минуту.
Охотно следую воображением за тобой по всем горным тропинкам, по всем
ущельям. И какое счастье, что в своем пути ты общаешься с совершенно свежими
людьми, не имеешь дела с "литорганизациями"...
Кручусь все с теми же лицами, которые достаточно успели надоесть
зимой...
Слушай, серьезно, если экспедиции понадобится носильщик или караульщик,
можешь выписать меня, как безработного интеллигента: ездить верхом умею,
стрелять тоже, достаточно вынослив и дикие дороги люблю.
Не знаю, когда ты получишь это письмо, но желаю, чтобы оно лишний раз
убедило тебя, что дружески помню о тебе и бесконечно жалею, что прервалась
наша давняя традиция встречаться с тобою под южным небом.
Обнимаю тебя крепко. Живи и люби жизнь по-прежнему. Твой Вс.
Рождественский.

18 мая 1930 года три человека - начальник партии, громадина со
скуластым насмешливым лицом, двадцатичетырехлетний Г.Л.Юдин, топограф-
восемнадцатилетний длинновязый словоохотливый паренек Юра Бойе и увешанный
сумками, биноклем, фотоаппаратом романтик и писатель Павел Николаевич
Лукницкий с десятком записных книжек, торчащих изо всех карманов, -
радостные, возбужденные, мечтающие, выехали из Ташкента в Ош. А оттуда все
трое, экипировавшись и взяв с собой еще повара-узбека Османа, 22 мая
двинулись по дороге Ош - Хорог...Через несколько дней пути, перед перевалом
Талдык, напавшие бандиты разграбили караван. Убили Юру. Остальные трое были
взяты в плен и провели в ожидании кровавой расправы несколько мучительных
дней. Главарь банды рассчитывал, что "русские инженеры" ищут в горах золото,
потому не убил пленников сразу. Геологам удалось бежать и добраться до
единственного существовавшего там красноармейского поста - Суфи-Курган.
Потом они вместе с красноармейцами участвовали в поимке и разоружении групп
басмачей.
Павел Николаевич близко увидел дикую жизнь киргизских кочевок, забитых,
обманутых бедняков, коварных курбашей, купленных иностранной разведкой.
Событие, казалось бы, должно было отвратить его от дальнейших
странствий по этому опасному краю. Но, исповедуя свой принцип: "Чтобы стать
настоящим писателем, надо своим трудом участвовать в труде тех, о ком хочешь
писать", - он не отступил. Возвратившись в Ош, экспедиция вновь
экипировалась, объединилась с другой такой же маленькой экспедицией, которая
отправлялась изучать ландшафты Восточного Памира, и направилась в Хорог. По
пути остановились в знакомом уже Суфи-Кургане. Там выяснилось, что
красноармейцы разоружили всю банду: она оказалась огромной - две тысячи
человек. Бывшие басмачи, группами и в одиночку, презрев приказы и угрозы
своих главарей, возвратились к мирной жизни.
Участники экспедиции прервали на время свой поход и добровольно взяли
на себя функции учителей, советчиков, врачей, хозяйственников, строителей.
Это была огромная своевременная результативная помощь кочующему, мечущемуся
населению. Люди стали объединяться в коллективные хозяйства. Создавались
районы, начали строиться школы, больницы, детские сады. И немалая доля в
благородной просветительной миссии принадлежала Павлу Николаевичу
Лукницкому. К тому времени у него уже был достаточный опыт общения с людьми
разных национальностей. И конечно, все, что происходило, записано писателем
в его дневнике. Кое-что он использовал для своих книг.
Кроме того, из этой поездки он привез много ценного. Например,
рукописные поэтические и религиозные книги XI и XIII веков, полторы сотни
документов Поста Памирского конца XIX и XX веков, предметы этнографии и быта
памирцев, которые составили домашний музей.

Ляджуар... Этим звучным словом в Шугнане называли синий камень. Вот он
лежит в руках, ощутимый, но фантастический, как синее солнце... И опять
легенды, и опять слухи, и горцы перекидывают камень из рук в руки,
завороженные его синью, но никогда не бывавшие там, где он есть, и не
знающие, были ли там их отцы или деды...
Отыскать на Памире замечательный синий непрозрачный минерал - лазурит -
мечтал одержимый знаток камней академик А. Е. Ферсман. Он знал легенды о
синем камне. Но кроме легенд, он знал о камне еще многое другое. Он знал,
что лазурит известен на земле много тысяч лет, что история этого камня
проходит через всю человеческую культуру. Он был уверен, что лазурит на
Памире есть, хотя его там никто из геологов не видел.
В 1920 году Ферсман писал, что с давних времен синий камень "приходил
из Бухары, Туркестана, Афганистана, Персии, Тибета и под этими
разнообразными и неясными обозначениями скрывался какой-то неведомый
источник среднеазиатского камня. Только экспедиции начала XIX века пролили
свет на эти месторождения... дали их описание и указали на точное их
положение... в Бадахшане. По-видимому, это единственное месторождение, из
которого Восток черпал свои лазоревые богатства, и все указания на Персию,
Бухару, Памир и Индию, вероятно, должны быть отнесены к нему". И разные
названия камня - лазурит, лазурь, лазоревый камень, лазули - идут от
афганского и персидского названий: ляджевард, лазвурд, ляджвурд. Есть и
другое предположение. Арабское слово "азул" - "синее небо" - породило
русское слово "лазурь".
Впервые о местонахождении ляпис-лазури в Бадахшане пишет Марко Поло в
своей книге "Путешествия": "В этой стране, знайте, еще есть и другие горы,
где есть камни, из которых добывается лазурь... Природная, лучистая
синева... Лазурь прекрасная, самая лучшая на свете, а камни, из которых она
добывается, водятся в копях, так же, как и другие камни".
В стране памирских гор временной отсчет иной. Там время двигалось
иначе. На той шкале, где отмечал Памир свои миллионы лет, там век, и год, и
день не различимы были... Как будто все застыло в мироздании.
Тому минуло семь веков, когда вдоль реки по ущелью со своей экспедицией
шел итальянец Марко Поло.
В тридцатом году нашего столетия по тому же ущелью шел русский человек,
шел запутанными маршрутами по малоисследованным или вообще не нанесенным на
карту местам. Чем отличались путевые впечатления его, двадцативосьмилетнего,
от впечатлений странствовавшего семьсот лет назад двадцатилетнего
венецианца, когда их маршруты в точности совпадали?
Горы - те же. Узкие, вьющиеся по кромке скал тропы, чаще звериные, реже
людские, скользкие жуткие овринги, они не стали безопаснее. Чудовищные
каменные осыпи, снежные обвалы, бушующие сели поджидали на каждом шагу.
Непроходимые пенные реки сворачивали с тем же грохотом громадные валуны в
глубоких гранитных ущельях. Таинственно мерцали недоступные ледяные хребты,
искромсанные в причудливые формы. Небо не побледнело и в XX веке, все так
же, как и в тринадцатом, казалось с глубины ущелья узкой полоской фиолетовой
реки, непонятно как очутившейся далеко-далеко вверху...
И все-таки впечатления были различными. Потому что все то, что было
заложено веками в талантливом памирском народе, - воля, целеустремленность,
мечты о созидательном труде - все это раскрылось при Советской власти.
Произошло чудо. Время изменило ход. Оно сдвинулось и, минуя дни, годы,
столетия, полетело стремительно. Феодально-байский Памир сразу оказался в
социализме.
Но вернемся к синему камню. Есть ли он? Или это сказка о красоте, в
которой нуждаются все люди на земле?
В лунную ночь на привале под шум многоводной горной реки хорошо
погружаться в раздумья... Итак, лазуритовые копи находятся в Бадахшане
афганском. Но геологами установлено, что по строению афганский Бадахшан и
наш, памирский, аналогичны. Значит, на Памире лазурит возможен. Можно
представить себе, что в период горнообразовательных процессов скалы
растрескивались и по трещинам впоследствии поднимались глубинные породы,
которые со временем превращались в граниты, минералы... От афганского
месторождения до нашего ущелья по прямой километров сто. Для геологических
масштабов это величина ничтожная... Так, может быть, правы легенды?
Испокон веков охраняла неприступная скала подступы к синему камню. Но
пришли кафиры "сиахпуши"1 - "черная одежда". Пришли, чтобы добыть синий
камень. Нелегко было им достать его - скала отвесная, а каменная жила синела
посередине. Ни веревок, ни канатов не было. А если бы и были? Их бы все
равно не хватило. Пришельцы поймали детишек из высокогорного кишлака,
девочку и мальчика, разложили жертвенный костер, молились своему богу и под
бешеные вопли и пляски, сжигая детей, начали резать скот и прикладывать
одного барана за другим к скале, примораживать, а когда животных не хватило,
стали добираться и до людей, чтобы соорудить лестницу. Так они якобы почти
достигли синей жилы, но дехкане не выдержали, собрались вместе и уничтожили
разбойников. С тех пор никто не пытался добывать синий камень. А о месте
этом гиблом люди старались забыть. Много поколений горцев сменилось, и уже
давно никто не знал, где оно в точности находится. А кто узнавал, говорят,
погибал. И не надо его искать, считали... Только безумец может искать свою
смерть.
Шугнанцы называют синий камень звучным словом "ляджуар". Но даже
немногие старики, которые прячут синие обломки, переданные им их предками,
не знают местонахождение камня. Ни один горец, излазивший вдоль и поперек
свой край, не видел, а только слышал, что ляджуар где-то есть... Скорей
всего, на маленькой речке - Ляджуардаре, в недоступном ущелье... На картах
ее нет. А может быть, кое-кто из старых бадахшанцев и знает заветное место в
горах, да боится указать? Ведь властелин лазоревых копей афганского
Бадахшана - эмир. Это по его повелению рабы, прикованные цепями прямо к
горе, веками добывали драгоценный ляджуар. Это по его приказу была смертная
казнь каждому, кто приближался к копям... А вдруг придут прислужники эмира,
закуют в цепи...
И хотя поблескивает в глазах стариков горцев неверие, но уже есть
энтузиасты. И они идут в экспедицию рабочими, проводниками, носильщиками. Им
нравятся эти упрямые, смелые, веселые люди - первооткрыватели. Охотнику
Караширу отец когда-то рассказал перед смертью о ляджуаре, и вот уже
шестнадцать лет он собирается за камнем в те легендарные края. Зикрак -
председатель сельсовета, он хочет идти, он готов на любые трудности, потому
что должен рассказать своему народу о богатствах родной земли, которая
принадлежит теперь им, людям Памира. С отрядом идет и опытный сорокалетний
Егор Маслов. Это его двенадцатый поход, никто лучше его не проведет вьючных
лошадей над пропастями, вброд через горные реки, ему не страшны непроходимые
места - на него можно положиться.
Их палило колючее дневное солнце, их студил нещадный ночной мороз, их
заносили снежные бураны, на них срывались ледяные глыбы, их поливали
каменные дожди. Но сильные и упорные люди не сдавались.
И вот они в ущелье Пянджа. На развилке двух многопенных рек свернули в
ущелье Гунта, поднялись к ущелью Шахдары, прошли его, и наконец направо
открылось ущелье, совсем узкое, реки Ляджуардары.
Они поддерживали друг друга, помогали друг другу преодолевать все - и
гранитные глыбы высотой до небес, и каменные осыпи, и крутые скаты, и
перехваты дыхания в разреженном воздухе, и пульс 130 - 140 ударов в минуту,
и болезнь высоты, и страх.
Они острили, подшучивали друг над другом. Много рассказывали шугнанцам
о русских полях и равнинах, о березовых рощах и сибирской тайге, о морских
плаваниях и приключениях. Шугнанцы воспринимали это как сказки, потому что
они никогда не видели ни колосящихся полей, ни березовых рощ, ни безбрежного
моря, ни тем паче кораблей. Зато шугнанцы рассказывали о диковинном камне,
потому что хорошо понимали, что каждый рассказ хоть чуть-чуть да приоткроет
тайну.
Так шли геологи, шли проводники, шли рабочие. И вместе с ними
ленинградский писатель Лукницкий.
Два последних дня они карабкались почти по отвесной скале и, когда
преодолели ее, увидели над собой еще скалу и в ней полосы синего-синего
неба, а дальше еще полосы... Завороженные, смотрели они на появившееся
посреди камней небо. Потом увидели синие глыбы вокруг - синие камни. Тогда
они поняли: эта густая плотная синева в скале - не небо, это тоже камень.
Ляджуар! Лазурит! Ляджуар! Они прыгали по камням, перелезали с глыбы на
глыбу, они гладили синие куски потрескавшимися, заскорузлыми руками, еще не
веря своим глазам. Куда усталость девалась, холод! Они нашли лазурит!
Легенда оказалась правдой. Наполнив свои рюкзаки россыпью, застывшей
синим огнем, с высоты 4570 метров, с драгоценным и очень тяжелым грузом,
двинулись путешественники в обратный, не менее трудный, путь. Счастливые,
хотя и заболевшие тутеком - болезнью высоты.
Лазурит в Ленинграде! И ниили - густо-синий, и асмани - светло-голубой,
и суфси - зеленоватый. Много там, в нашем Бадахшане, разных, известных
теперь гнезд. И прожилок, и в россыпях, иных не сдвинешь - такие огромные. А
мелочи - не углядеть!
Теперь возникнут вопросы: откуда лазуритовая столешница на свадебном
столе у Марии Медичи и Генриха IV?Откуда лазуритовый кубок у Франциска I?
Откуда лазуритовые вещи у Людовика XIV? Откуда лазуритовый поднос в
коллекции Буало? Считанные предметы в Европе. Считалось, что все точки
отсчета сошлись на афганском Бадахшане. Теперь, может быть, это
месторождение выявит факты, например, что и с Памира вывозился синий камень?
И украшенные лазуритом головные уборы китайских мандаринов, и кресло
Тутанхамона, и статуя Тутмеса III могли быть из памирского лазурита?..
Тогда эта часть Памира еще не называлась Рошткалинским районом, а сам
нынешний районный центр - Рошткала был глухим, маленьким кишлаком, над
которым на отвесной скале нависали руины старинной крепости. Никто не
поверил бы тогда, что в Рошткале появится средняя школа и школьники по
вечерам будут играть в футбол. Никому и в голову не приходило, что над
устьем реки Шахдары, на высокой террасе, где жил ишан и которая поэтому
называлась Ишандатом, вырастет знаменитый высокогорный Памирский
ботанический сад - надежда всех колхозов Памира, получающих от него саженцы
новых, неведомых на Памире плодовых культур. Никто не поверил бы тогда, что
на шахдаринских каменистых землях зашумит листва новых плодовых садов,
вырастут рощи деревьев - питомцев будущего лесхоза. Никто не ведал, что
вдоль Шахдары, где вились головоломные тропинки, запросто будут бегать
автомобили, завозя книги в библиотеки, товары в магазины и увозя с Шахдары
зерно, коконы, урожаи фруктов...
Все это уже было тогда, в пятидесятых. Всего этого не было в тридцатых.
А памирский лазурит, как и другие камни-самоцветы, занял свое достойное
место в "малахитовой шкатулке" нашей страны. Он радует глаз и красивыми
разнообразными юверлирными изделиями, предметами для письменных и туалетных
столов, оправами для зеркал и другими многочисленными украшениями и
поделками, выполненными на многих ювелирных и гранильных фабриках страны и
доступными сейчас всем желающим. Но лазурит радует и масштабными
произведениями искусства. Им облицовывают стены, инкрустируют плафоны,
употребляют в мозаичных сочетаниях для украшений станций метро в Москве,
Ленинграде и других городах Советского Союза. Он служит также украшением
театральных залов и фойе, дворцов культуры, выставочных залов. И на
гигантской географической карте, находящейся в Эрмитаже, созданной из
камней-самоцветов, все, что очень синее, - реки, озера, моря, океаны - это
наш, разных оттенков и тонов, памирский лазурит.

ИЗ ГАЗЕТЫ "КОММУНИСТ ТАДЖИКИСТАНА"(25 ноября 1964)

С отвесной скалы пика Маяковского с грохотом несутся снежные лавины.
Пронзительный ветер льдистой крупкой сечет лицо и руки. Копыта вьючных
лошадей, изнуренных долгим подъемом по леднику, мерно стучат на крутых
каменных тропах. Животные дышат тяжело: высота 5000 метров над уровнем моря.
Вокруг только скалы, лед да синее небо...
...Высота и исключительная труднодоступность долгое время оставляли
открытым вопрос об эксплуатации месторождения. Но богатства дикого ущелья не
давали покоя таджикским геологам. Отряд за отрядом, экспедиция за
экспедицией уходили к ледникам пика Маяковского.
Оказалось, что лазурит - это лишь одна из жемчужин уникальной горной
кладовой.
Здесь же неподалеку обнаружен тальк, который по качеству превосходит
всемирно известный тальк Южного Урала. Мягкий, "жирный" на ощупь, камень
используется в самых различных производствах - от парфюмерии до стального
литья. Широчайшее применение находит он в химической промышленности.
В плотных породах ущелья щедро рассеяны сверкающие кристаллы знаменитых
"лалов Бадахшана", благородной шпинели, ближайшей родственницы рубина.
Особенно ценны ее редкие фиолетовые разновидности, достигающие в поперечнике
полутора сантиметров.
Богатства исполинской "шкатулки самоцветов" дополняет прозрачный, как
слеза, горный хрусталь, заполнивший пустоты в камне ежистыми друзами
великолепных кристаллов...
Нелегко добраться в "ущелье сокровищ". Еще труднее жить здесь и
работать. На пятикилометровой высоте каждое резкое движение заставляет
бешено колотиться сердце, а приступы горной болезни вызывают тошноту и
головокружение, валя с ног самых, казалось бы, крепких.
И все скалы Ляджуардары уже прорезали первые разведочные штольни, шурфы
и канавы. Они помогут подсчитать запасы ископаемых, составить план
разработки месторождения.
Недалек день, когда заоблачная кладовая - гордость недр Памира - станет
служить людям.

В статье дважды упомянут пик Маяковского как ориентир месторождения
ляпис-лазури. Два эти понятия - пик Маяковского и лазурит - связывает имя
Лукницкого.
Он рассказывал, как, наполнив рюкзаки россыпью синих камней, немного
отдышавшись, геологи начали спуск. Дошли до летовки, где оставили рабочего
Маслова с лошадьми. Заболел Юдин. Заболел Маслов. Еще по дороге к ляджуару
болезнью высоты заболел Хабаков. А Лукницкий, когда остальные начали сбор
камней, приглядел себе по душе еще одну "прогулку". Ему очень понравились
горы, разрезанные ущельем Ляджуардары, - все смотрел и смотрел на них. Горы
возвышались над месторождением еще метров на семьсот, и, когда двенадцать
часов подряд без остановки спускались, он все оборачивался. "Здесь ведь
никто никогда не был! Почему бы мне не прогуляться к истокам Ляджуардары, не
взглянуть, а что там дальше?" Проводники-шугнанцы обстоятельно разъясняли,
что человеку пути там нет, и тем более разжигали его желание посмотреть
"третью сторону треугольника". Первая - путь в Хорог, которым они пришли
сюда. Вторая сторона - из Хорога вверх по Пянджу. А третья, неизвестная,
соединяет его, стоящего тут, по прямой с верхним Пянджем. Но чем соединяет?
Что находится на этой линии? И на следующий день он вышел из летовки
раненько, один, в парусиновых, порядком уже изодранных башмаках и даже без
ледоруба... Он поднялся к истокам Ляджуардары, пролез по отвесным берегам
еще - и увидел там сверху гряду неведомых гор... Перехватило дыхание,
неизвестно от чего больше - от нехватки воздуха или от радости
предвкушаемого открытия? Но дальше так легкомысленно двигаться не рискнул,
благополучно вернулся в летовку, потом все вместе - в Хорог...
Спутник убитый. Басмаческий плен.
Полгода со смертью братанья...
Но даже отвес километровых стен,
Но даже высот разреженных молчанье -
Ничто в неразгаданном этом краю
Не бросило тени на память мою.

Памир-31

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1931г.

Есть особенно торжественные минуты, в какие человек почти физически
ощутимо сознает себя на грани двух совершенно различных существований. Когда
караван по пыльной дороге медленно взобрался на первый в пути перевал,
тяжело завьюченные лошади сами остановились, словно и в них проникло то же
ощущение.
Сзади, в склон горы, в крупы лошадей уперлись красные, низко лежащие
над равниной воздушные столбы заката. Я повернулся боком в седле, уперся
рукою в заднюю его луку. Туда, на закат, сбегала к травянистым холмам
лессовая дорога. Она терялась вдали, в купах засиненных предвечернею дымкой
садов. За ним, под невысокой, но острой, истаивающей в красном тумане горой,
распростерся покинутый экспедицией город. Он казался плоским темным пятном,
в котором пробивались белые полосы и точки. Некоторые из них поблескивали,
как осколки красного зеркала. Отдельные купы деревьев, будто оторвавшись от
темного большого пятна, синели ближе, то здесь, то там. Это были маленькие
селения - предместья города. Тона плодородной долины казались такими нежными
и мягкими, словно вся природа была одета в чехлы, скинуть бы их в парадный
день - и равнина засверкала бы ярким играющим блеском.
Сзади - нежнейших тонов равнина, заполненная закатом, город, как
последний форпост привычного культурного быта, оставляемого, кажется,
навсегда: улицы, дома, фабрики, конторы, столовые, кинотеатры, автомобили,
извозчики, электричество, телефонные провода, магазины, киоски, библиотеки -
весь сложный порядок шумного и деятельного человеческого сообщества.
Впереди - только горы: вершины, ущелья, вспененные бурные реки, горные
хребты, врезавшиеся в голубое небо острыми снежными пиками. И дорога уходит
туда перевитой, небрежно брошенной желтою лентой. Впереди - неизвестность,
долгие месяцы верхового и пешего пути, никаких населенных пунктов на
Восточном Памире, кроме Поста Памирского да редких киргизский кочевий. И
только далеко-далеко за ними, в глубочайших ущельях, кишлаки Горного
Бадахшана. И главное впереди - особенные ясность и простота форм жизни,
которые обозначат дни и месяцы каждого двинувшегося туда человека.
Еще вчера - кипучая организационная деятельность, заботы, хлопоты, а
сейчас - бездонная тишина, в которой только мягкий топот копыт, гортанные
понукания караванщиков, свист бичей да медлительный перезвон бубенчика под
гривой первой вьючной лошади каравана. Теперь каждый из путников
предоставлен себе самому. Все черты характера, все физические способности
каждого приобретают огромное, непосредственное, заметное всем значение.
Никаких условностей и прикрас: все как есть! Если ты мужествен, неутомим,
спокоен, энергичен, честен и смел, ты будешь уважаем, ценим, любим. Если нет
- лучше вернись обратно, пока не поздно. Здесь, в долгом пути, время тебя
обнажит перед всеми, ты никого не одурачишь и не обманешь, все твои свойства
всплывут наружу. Ни красноречие, ни объем твоих знаний, ни степень
культурности - ничто не возвысит тебя над твоими товарищами, не послужит
тебе в оправдание, если ты нарушишь точный, простой, неумолимый закон
путешественника.

Как и должно было быть, весной 1931 года Лукницкий отправился вновь,
теперь уже в довольно большую экспедицию на Памир, организованную ЦНИГРИ и
САГРУ1. Получил должность старшего коллектора и одновременно был назначен
заместителем начальника экспедиции. Вся организационная работа была поручена
ему. Напряжение было огромное.
Вот один из документов:

С.С.С.Р. УДОСТОВЕРЕНИЕ
В.С.Н..Х. - Г.Г.Р.У. Дано сие сотруднику Па-
ИНСТИТУТ мирской комплексной геолого-
ГЕОЛОГИЧЕСКОЙ КАРТЫ поисковой партии Главного гео-
СРЕДНЕ-АЗИАТСКАЯ лого-разведочного управления
СЕКЦИЯ тов. ЛУКНИЦКОМУ Павлу Ни-
Колаевичу в том, что он в каче-
Начальник стве заместителя начальника
Памирской партии командируется в гг. Мо-
Геологической партии скву, Ташкент, Андижан и Ош
3 мая 1931 г. для организации экспедиции на
No 36/а Центральный Памир.

Памирская комплексная геолого-поисковая партия ГГРУ, в составе
начальника, двух прорабов, двух старших коллекторов, одного младшего
коллектора, двух съемщиков-топографов, четырех рабочих, пятнадцати рабочих
на местах и шести человек охраны, в мае с. г. выезжает в полугодовую
экспедицию на Центральный Памир, с имеющими оборонное и государственное
значение заданиями от
1) Спецсектора ГГРУ
2) Института геолкарты,
3) Института подземных вод - гидрогеологии и инженерной
геологии
4) Института цветных металлов.
Настоящим тов. Лукницкому П. Н. поручается и доверяется:
1) Ведение соответствующих переговоров с советскими учреждениями,
партийными, общественными и профессиональными организациями и должностными
лицами.
2) Получение в САГРУ и других учреждениях материалов, снаряжения,
продовольствия, необходимых для снабжения партии, оружия для ее охраны по
представляемым им заявкам.
3) Организация транспорта - покупка и наем перевозочных средств.
4) Наем личного состава для обслуживания экспедиции - рабочих,
караванщиков и т. д.
5) Составление штата охраны.
6) Отправка и получение на железнодорожных и автотранспортных станциях
имущества партии.
7) Выдача авансов, получение, хранение и расходование денежных сумм
партии.
8) Подписывание удостоверений, отношений и прочих бумаг со штампом и
печатью партии в пределах предоставленных ему полномочий.
9) Разрешение всех вопросов, могущих возникнуть в период организации
экспедиции.
Имея в виду все вышеизложенное, просьба ко всем советским учреждениям,
партийным, общественным и профессиональным организациям и должностным лицам
об оказании тов. Лукницкому П. Н. полного и всемерного содействия в срочном
вы полнении возложенных на него поручений.

Круглая Начальник Памирской комплексной
печать геолого-поисковой партии Г. Л. Юдин

В Ташкенте выяснилось, что отправляется первый в истории Памира отряд
пограничников ставить на границе СССР пограничные заставы. Отряд под
командованием комбрига Морозова должен был сменить малолюдные и маломощные
красноармейские посты на Памире, которые, будучи не в силах оберегать
границу, несли лишь гарнизонную службу от лета до лета в тяжелых условиях
изоляции от внешнего мира. На протяжении всей границы три-четыре
кавалерийских поста общей численностью не более ста человек, или, как
говорили, "ста сабель", стояли по тылам, потому что в ту пору Памир был еще
мало исследован, многие хребты, реки и перевалы обозначались на картах "по
расспросным сведениям". Пограничники-красноармейцы жили в сложенных из
камней лачугах, в юртах, в глинобитных "рабатах" в неописуемо трудных
условиях: пятнадцать - двадцать бойцов и два-три командира в одной юрте. У
них не было хлеба, топлива, света, не хватало коней, винтовок, патронов.
Подолгу отсутствовали медикаменты, керосин. Зимой Памир полностью изолирован
от мира глубочайшими снегами Алая.
Таким образом, условия для проникновения на территорию Восточного
Памира иностранных агентов были удобными. Агенты организовывали банды через
главарей, которых подкупали иностранным золотом, снабжали оружием. Банды
разбойничали, грабили богатые долины и города Средней Азии, нанося ущерб
молодым советским республикам. Прорываясь сквозь линии наших редких застав,
банды нападали внезапно, силами, превосходящими порой в десять, а иногда и в
сто раз! Но надо сказать, что не было случая в истории красноармейских
постов, чтобы маленькая, ни от кого не ждущая помощи застава не приняла боя
или отступила. Израсходовав патроны, обнажив клинки, красноармейцы врубались
в гущу басмачей, дрались до конца. Либо они обращали в бегство банду, либо
погибали все до единого.
Первый пограничный отряд в огромном караване верблюдов вез все
необходимое пограничникам на целый год, но он вез еще и товары, посевное
зерно, медикаменты, сельхозинвентарь, книги, кинопередвижку и многое другое
и местному населению, чтобы на первых порах хоть немного обеспечить его и
приобщить к культуре и цивилизации.
Командование отряда пограничников пригласило Юдина и Лукницкого, как
знатоков Памира, в качестве консультантов сопровождать отряд по бездорожью и
перевалам в неведомом краю. Впрочем, на период участия в походе Лукницкий, в
частности, получил форму, ромб в петлицы и наган в придачу.
Консультанты высказали идею захватить на Памир две автомашины. Это было
фантастично. Никто не верил. И все же нашлись добровольцы среди шоферов. Им
сказали примерно так: "Попробуем, ребята? А? В крайнем случае разберем по
частям - и на верблюдах". Те усмехнулись, наладили машины и сели каждый за
свой руль. Две полуторки отправились в первый свой исторический путь.
Караван выглядел гигантской змеей, растянувшейся на километры, а машины -
как ее голова с горящими глазами. Мелкие горные реки грузовики брали с
разгона. На узких тропах повисали колесами в воздухе. Торчком сползали с
почти отвесных террас. Во время дождей по скользкой глине, там, где даже
верблюды и лошади падали, машины преодолели перевал высотою 3651 метр над
уровнем моря.
На остановках возникали сомнения и споры о том, что дальше дорога
невозможна, что машины не смогут пройти, надо их разобрать. Но шоферы не
сдавались. Рисковали и проходили еще один переход. В Алайской долине за
грузовиками устремился табун лошадей. Еле оттянули. Подъем к следующему
перевалу, покрытому в тот год снегом, пересекла громадная промоина. Пришлось
строить тропу. Руками разворачивали камни, руками месили красную глину. И
когда наконец караван протащили, то стало ясно: автомобили здесь не пройдут.
Тогда шоферы посовещались, сняли с автомобилей кузовы, уложили их на бревна,
переброшенные через промоину, и тихо, буквально шаг за шагом, провели машины
по собственным кузовам. Так через Кызыларт - перевал (в 4444 метра над
уровнем моря!) - шоферы пробрались на Восточный Памир. У озера Каракуль,
одного из высочайших в мире, пасущиеся неподалеку лохматые яки двинулись к
машинам и окружили невиданные существа. А что делалось с людьми, когда
шоферы катали их на автомобилях вдоль озера!

14 июля 1931 года автомобили пришли на Пост Памирский. Одна машина
отправилась дальше, и через несколько дней жители Хорога встретили ее
красными знаменами и ликованием.
Это событие было первым шагом к автомобилизации Памира. Вскоре началось
строительство Большого Памирского тракта.
...Как и в прошлом году, Лукницкий вновь отделился от всех, теперь уже
на длительное время. Он хотел исследовать облюбованное им "белое пятно".
Начальник отряда "прикомандировал" ему в помощь пограничника. Несколько дней
подряд ходил Лукницкий "на разведку", к верховьям Ляджуардары. Ходил сначала
один...Наконец, взяв с собой пограничника Поликарпа Мешкова и двух
носильщиков из горцев, он углубился в горы и сделал несколько географических
открытий - нанес на карту неизвестные ледники, реки, вершины, ущелья и
перевалы. Первый открытый им перевал Лукницкий назвал именем Мешкова.
Дело в том, что Лукницкий поставил условием начальнику геологической
партии возможность личных исследований и получил согласие еще в Ленинграде в
Геолкоме. А начальник погранотряда предложил сопровождающего добровольно,
потому что Лукницкий с порученным ему делом справился блестяще и не только
был консультантом по бездорожью, но участвовал в становлении всех
погранзастав вдоль пограничной территории Памира. За время похода он крепко
сдружился с пограничниками, и эта дружба продолжалась до его смерти.
Естественно, он стал первым писателем пограничной темы, во всяком случае
этого высокогорного края.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

Август 1931 г.

Пришло в голову лезть к месторождению прямо вверх, по руслу ручья.
Чертовски крутой и тяжелый подъем по склону. Подъем с отдыхом каждые 30 - 40
шагов. У меня заболел живот, но лезу, не обращая внимания на боль. С
середины подъема надо сворачивать налево, чтобы выйти к месторождению, но я
решил лезть прямо вверх, потом на отвесную скалу, ту, что над
месторождением, сзади и поглядеть, нет ли выходов ляпис-лазури там. Юдин и
прочие пошли низом. Холодно, ветер, я спускаюсь, огибаю скалу, вновь
поднимаюсь к месторождению, брожу, выискивая хорошие образцы, нашел мешочек
для образцов с надписью химическим карандашом, потерянный в прошлом году
Хабаковым. Тень от горы и холод. Спускаюсь, долго ищу своих, наконец нахожу
- в яме. Поставили палатку поперек сухого русла ручья, ибо больше негде на
таком хаосе скал ставить. Что, если ночью пойдет вода? Но нет, кругом лед и
снег. Чая не будет сегодня - нет дров. Холод, тьма. Отчаянный холод.

9.08.1931

Все на месторождении. Моя попытка найти перевал в Гармчашму. Ходил
вчера на ледники и снега. Перевала нет.
Утром таджики, изломав две палки, с которым шли вчера, вскипятили ими
воду. Кокчай. Вышло по кружке.
9. 30. Все пошли по месторождению.
11.00. Я вышел один. Пройдя вверх по ручью до обнажившего стену льда
ледника, взобрался на ледник и сплошным снегом по крутому подъему стал
забираться вверх, чтобы обогнуть громаду горы и дойти до снежного ущелья.
Снег слепит глаза. Туфли, конечно, мокры насквозь, ногам холодно. В снегу -
ступень за ступенью - бугры, на которые лез. Поднимался, пока ущелье не
превратилось в цирк и не стало ясно, что перевала здесь нет. Кругом на 300 -
400 метров встали горы со склонами почти отвесными и обвешанными висячими
ледниками. Обратный путь до нижнего ледника - стремителен и
головокружителен. Так добежал, докатился до озерка, голубого озерка в белом
снегу. Дальше пришлось переправляться через речку. Она здесь глубока - в
оледенении. Здесь пил изумительную, как алмаз, прозрачную воду. Снег
причудлив, сосульки из оледенелых брызг соорудили такое великолепное
зрелище, что увез бы его с собой. Переправа была очень трудна и опасна. Если
бы поскользнулся, если бы подломился береговой лед, вода, искромсав, унесла
бы под снег. В узкой трещине льда речка кипела холодом. Переправиться
помогла палка. Был один. И была тишина. Спустился с ледника, и сейчас же
место, где прошел, поползло вниз обвалом, - отбежал в сторону.
Решил осмотреть гору, противоположную месторождению, лез по ней, огибая
ее, пересекая осыпи, скаты, снега, оползневую, мокрую, набухшую землю
склонов, скалы и дороги "снежных обвалов". Потом вернулся, спустился вниз,
перебрался опять через речку, а она бурная в этом году, и вброд, там, где
она не разливается на рукава, ее не перейдешь, поднялся к месторождению и
пришел в палатку в 4.30, к моменту, когда все пили чай и ели холодное мясо,
заменившее обед. У палатки - синяя груда ляпис-лазури - то, что было собрано
сегодня.

Лукницкий подробно описывает, с каким нетерпением дождался он утра, как
наспех выпил кружку чая и, взяв с собой полевую сумку, свитер и наган,
отправился в верховья Ляджуардары. Спустился к речке, переправился и, не
желая терять высоты, поднялся по противоположному склону. Он оказался в
таком месте, откуда был путь только вверх. Лез туда с риском сорваться, с
сознанием, что иного способа выбраться из проклятого места нет. По
отчаянно-крутой осыпи вылез наверх. Там оказались глыбы камней. По вершинам,
скалистым и диким, прошел вперед, пока не появился отвес ущелья. Спустился
по осыпям и склонам на верхушку скалы и оказался над ледниками реки
Ляджуардары. Оттуда по снегу стал пробираться к истоку. Он был уверен, что
водораздел здесь. Он, конечно, спешил, потому что надо было добраться до
водораздела и еще вернуться... Тут и там рушились снежные лавины. Обвалы
походили на застывшие гребни волн. Можно представить, как свистели камни,
скача по снегу и оставляя фантастические следы. Слепили солнце и снег. А он
все шел, все выше, с холма на холм, как по гигантским ступеням. Хребет,
который он увидел в прошлом году по правобережью Ляджуардары и который
высился над месторождением почти на километр, сейчас был вровень с ним. Зато
за ним шли новые громады скал и льда...
Палка и острые носки туфель помогали врубаться в снег. Останавливался
передохнуть, снова врубался и наконец долез. Действительно, как он и
предполагал, это был водораздел. Ему открылась великолепная картина: внизу,
в четырехстах метрах от него, - снежный холмистый цирк, еще ниже, направо, -
начало долины и верховье какой-то реки. Цирк пересекался поперек острым и
скалистым гребнем. Это еще один водораздел, на запад. Он увидел, что
западная сторона гребня отвесна и вряд ли там можно спуститься.
Налево и направо по горизонту - цепи снежных хребтов, один за другим,
покуда хватает глаз, покуда пространство, ясное и прозрачное, не становится
миражным, дымчатым и расплывчатым от громадного расстояния. Он увидел
водоразделы Шахдары, Гунта, Пянджа и дальние афганские хребты. За нижним
гребнем, пересекающим снежный цирк пополам, - долина реки. Река рядом -
рукой подать, если бы спуститься туда... по воздуху. Это должна быть
Гармчашма, но как угадать? Прямо впереди, на север, - сплетение снежных
хребтов, вершин, пиков, отвесов, ледников, скал - все зубчатое, резкое,
обрывистое... Если бы спуститься на эти четыреста метров! Но снежный склон
дьявольской крутизны. Он перерезан широкими зигзагами трещин, он иссечен
полосами - следами обвалов и мчавшихся вниз камней.
Надо было возвращаться. С северной стороны - совсем близко - снег, как
волнистая подушка, по ней шагов двадцать до скольжения вниз. И он пошел по
этой подушке, провалился по пояс. Едва выбрался, его спасла палка. Пробовал
в другом направлении - и провалился вновь. Снег скрипел...
Выбираясь очень осторожно, он не стал рисковать, чтоб не устроить
обвал, и вернулся на зубья водораздела. Вот куда завели его прошлогодние
мечты! Вот они, его знакомцы, снившиеся ему по ночам, манившие, зовущие его
всю долгую зиму! Один. Один наедине с ними. Один...Наверное, это особенное
чувство: один там, где никогда не бывал человек! Ни птица, ни зверь. Лишь
ветер и звуки грохота обвалов... Он умел радоваться, и он радовался, что он
один и что именно такое "одиночество" доставалось ему в подарок от жизни.
Устремиться бы вниз по этому снегу, и скользить, и лететь вниз по этой белой
крутизне с неизведанной быстротой! Если бы он остался живым, то там, внизу,
конечно, можно найти перевал.
Сделал наброски местности и пика, который маячил перед ним на западе, и
пошел назад старым путем, с высоты примерно 5600 метров...
Спускался быстро, катился на отполированных подошвах, как на лыжах,
управляя одной палкой. А лыжником он был отличным. Потом просто бежал по
крутым склонам снегов. Бегуном он был тоже неплохим, но от двухчасового бега
устал, сел у ручья. Отдыхал. Поел снега. Попил воды. Съел плитку шоколада.
Лег на камни. То здесь, то там срывались и рушились снега.
Вечером был в палатке. Камней перед палаткой - синих, дальше зеленых,
голубых - было уже несколько горок. А люди все таскали их, будто собирались
забрать с собой все... Пограничник тоже работал, но с понятным нетерпением
ожидал возвращения "командира" и друга и его распоряжений о совместном
походе. Назавтра Лукницкий действительно решил идти уже с Мешковым вниз,
правда к другой реке, попытаться найти перевал в ее верховьях, а если его
нет и там, то двигаться к третьей... но непременно найти перевал!
Перевал все же был найден. И назван. Перевал Мешкова...
В тот год было пройдено в общей сложности три с половиной тысячи
километров в седлах и пешком, с винтовками и палатками, под ветром, солнцем
и дождями, с караваном экспедиции и в одиночку. Часто Лукницкий отделялся от
своего отряда и, оставив лошадей и вещи, иногда с носильщиком, а иногда
один, взяв с собой только скромное питание, шел, прокладывая пути, исследуя,
делая съемки, зарисовывая местность, составляя карты, открывая
месторождения. Потом присоединялся к экспедиции...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1931, Бартанг

... И еще один овринг запомнился мне хорошо. Этот овринг назывался
"Овчак", по-видимому, правильней было бы назвать его "Об-чак" - "Капающая
вода". Об этом овринге сами бартангцы говорили еще за несколько дней до
того, как мы к нему приблизились, говорили, цокая языком, с недоверием
поглядывая на нас. Я понял, что это особенно страшный овринг.
...Мы подступили к оврингу по таким же, как уже описанные мною,
бревнышкам, наложенным на деревянные клинья, вбитые в трещины скалы.
- Овчак! - многозначительно сказал, оглянувшись на меня, Палавон-Назар,
неизменно шедший впереди, и я подумал: "Что же может грозить нам на этом
овринге?"
Но когда Палавон-Назар остановился (за ним остановились все мы) и я
разглядел наклонную скалу, которую предстояло нам пересечь по горизонтали, я
просто решил, что пройти здесь немыслимо. Скала была гладкой, словно
отполированная. Всю ее покрывал микроскопический зеленый мох, сквозь который
сочилась, скатываясь к реке, вода - тоненькая водяная пленка. Вся эта
наклонная скала, уходившая высоко вверх и врезавшаяся под нами в бурлящую
реку, была шириной в каких-нибудь три метра. За нею тропа продолжалась -
надежная, идущая по естественному карнизу тропа.
Но как преодолеть эти три метра? Ведь если поставить на наклонную скалу
ногу, нога не удержится, скользнет вниз, руками держаться тоже решительно не
за что.
Палавон-Назар, присев на тропе, развязал шерстяные тесемки, стягивающие
у щиколоток его пехи - местные сыромятные сапоги. Сняв их, стянул с ног
джурабы (узорчатые шерстяные носки), повел пальцами босых ног, словно
проверяя пружинистость своих пальцев. Потом показал нам впереди, на замокшей
скале, крошечную выбоинку, в которой, как в чайной ложке, держалась вода, и
объяснил, что ежели поставить туда большой палец правой ноги, а ладонями
мгновенно опереться о плоскость скалы, то на этой точке опоры можно
продержаться, пока будешь переносить левую ногу к следующей, такой же
крошечной выбоинке. А там будет еще одна!
И предупредил, что все нужно проделать мгновенно, как бы одним скачком,
иначе ничего не получится. Слова "не получится" означают, что человек
скользнет вниз по скале, через мгновение окажется в бурной воде Бартанга, и
уже никто никогда его не увидит, потому что бурун втянет его под воду, а там
грохочут непрерывно перекатываемые по дну камни.
- Ты смотри, хорошо смотри! - сказал Палавон-Назар мне. - Я пойду,
смотри, как я пойду, потом ты пойдешь!
Я смотрел с предельным вниманием, но увидел только легкий, как балетное
па, скачок Палавон-Назара. Я едва заметил, как босые ноги его мгновенно
прикоснулись в трех точках к скале и он оказался за ней, на хорошей
площадке, откуда продолжалась тропа. Палавон-Назар как бы перелетел по
воздуху.
Он стоял на той стороне, спокойный, одобрительно улыбающийся: вот, мол,
видал? Ничего трудного!
Но я понял, что мне такого прыжка не сделать. Я рассчитывал: даже если
палец правой ноги не соскользнет вниз, то как я, обращенный к скале лицом,
перенесу левую ногу к следующей выемке? Ведь мне придется ступить на нее
мизинцем и на нем одном удержать вес тела? Да и как же тогда мне
вывернуться?
Конечно же, не получится!
И я стоял, не решаясь прыгнуть, в позорном страхе, не зная, что делать
дальше.
И Палавон-Назар нашел выход из положения. Быстро размотав свою чалму,
он накрутил один ее конец себе на руку, в другой конец заложил увесистый
камень и кинул мне. Я поймал его.
Все дальнейшее было просто: привязав конец к поясному ремню, я кинулся
в прыжок очертя голову и, конечно, сорвался, но, повиснув на чалме, описал,
как маятник, дугу и оказался у площадки, на которой стоял Палавон-Назар. Мне
осталось только крепко ухватиться за выступ скалы и выбраться на нее.

"Теперь этих оврингов нет, - писал Лукницкий в 1952 году. - Аммонал и
динамит поработали здесь...По всей бартангской тропе, когда нет камнепадов и
лавин, можно проехать верхом, хотя во многих местах и приходится
спешиваться, проводить коней в поводу.
Со времени первого путешествия по Бартангу прошло двадцать три года. Но
я до сих пор хорошо помню все ощущения, испытанные мною на Бартанге тогда.
Очень хорошо помню!"
....Окончив все намеченные работы, экспедиция отправилась в обратный
путь. Прошла вдоль реки Пяндж по тропе, с трудом преодолевая новые овринги,
поднимаясь на перевалы. Наконец, после Сагирдаша прошла последний перевал
Памира и вернулась в Душанбе.
Дождливой осенью, уставший и счастливый, Павел Николаевич приехал из
Душанбе и, не задерживаясь в Москве, с огромным желанием работать, писать,
скорее вернуться к горам и людям на бумаге, сразу же выехал в Ленинград.

Памир-32, в который
вклинивается... Мончетундра

13 ноября 1931 года начался Памир-32.
- Будете говорить с Москвой. Не вешайте трубочку. - И сразу: - Павел
Николаевич?
- Слушаю вас.
Незнакомый мягкий голос:
- Говорит Николай Петрович Горбунов. Здравствуйте.
Неужели тот самый Николай Петрович Горбунов, бывший управделами СНК
РСФСР, знаменитый исследователь Памира, академик? И сразу волнение,
предчувствие события.
- Здравствуйте, Николай Петрович, чем обязан?
- Мы приглашаем вас участвовать в Таджикской комплексной экспедиции на
Памир и взять на свою ответственность организационно-хозяйственный отдел
экспедиции.
- Спасибо за доверие, Николай Петрович! - Эти бодрые слова произнесены
растерянно, дрогнувшим голосом: ведь если не принять эту должность - значит
отказаться от такой экспедиции вообще. Но разве можно отказаться от поездки
на Памир?
Не уловив растерянности, Горбунов продолжал:
- Если вы принимаете предложение, то сегодня же свяжитесь с Юдиным и
выезжайте в Москву для переговоров. Мы разыскивали вас целую неделю.
- Завтра буду, Николай Петрович.
В 12 часов следующего дня встреча с Горбуновым в Москве. Высокий
человек в очках с грустными глазами пригласил в кабинет и тихо сказал,
улыбаясь:
- Здравствуйте, Павел Николаевич, я вас узнал, проходите, пожалуйста,
располагайтесь удобно, работать придется очень много.
В кабинете, увешанном фотографиями и картами Памира, Горбунов, без
всяких предисловий, как будто прервал разговор полчаса назад, предложил тут
же начать составление плана организации экспедиции. Он говорил так спокойно,
так располагал к себе, был так уверен в успехе работы, в правоте
задуманного, что, кажется, мог превратить в оптимиста любого скептика.
Позже пришел геолог Д. И. Щербаков, и обсуждение пошло совсем споро.
Наметил группы экспедиции: гляциологическую, геологическую, топографическую
и другие. Начальник Таджикской комплексной экспедиции (ТКЭ) - Н. П.
Горбунов. Цель экспедиции - выявление и изучение всех основных ресурсов
производительных сил Таджикистана для составления плана второй пятилетки.
- Ваша ближайшая задача, Павел Николаевич, - организовать снабжение
групп экспедиции всем необходимым.
В тот день в квартиру Горбунова приходило с десяток человек, он всем
представлял своего нового помощника и добавлял, что по всем организационным
и хозяйственным вопросам теперь обращаться к нему. Заседание продолжалось до
семи вечера. А на следующий день были уже более конкретно намечены секторы и
отряды и соответственно запланированы в их состав лучшие научные работники.
Б льшая часть дел, связанных с подготовкой, оказалась сконцентрированной в
Ленинграде.
Поэтому Павел Николаевич пробыл в Москве всего несколько дней, однако
успел сдать очерк "Памир" в "Правду". Договорился с издательством ЛОКАФ, что
будет собирать материал по истории гражданской войны на Памире. Горбунов
считал это дело нужным.

Как делаются чудеса

Вернувшись в Ленинград, Павел Николаевич вплотную занялся экспедицией,
в первую очередь привлечением ученых - будущих участников. С каждым
отдельным разговор, выяснение потребностей, возможностей у Щербакова, у
Наливкина, в Горном институте, уточнение планов по секторам, в
Гидрологическом институте, в Тресте русских самоцветов и т. д. Он так хорошо
- слаженно, оперативно, точно - работал, что уже 26 ноября состоялось
зачисление его в штат экспедиции на должность ученого секретаря. А всего
несколько дней спустя в Ленинграде, по случаю организации ТКЭ, собрались на
встречу академики и доктора наук, Специалисты и члены правительства.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.12.1931

В "Европейской" гостинице, в большом 11-м номере - Н.П. Горбунов, Н. И.
Вавилов, А. Е. Ферсман, Н. М. Губкин, Д. И. Щербаков и многие другие...
Меня, как именинника, посадили между Щербаковым и Ферсманом.
И вот в разговоре Ферсман предложил мне вскорости ехать с ним за
Полярный круг - в Мончетундру.
- Я знаю, Павел Николаевич, что вы заняты большим и нужным делом -
организацией Таджикской комплексной экспедиции. Я поддерживаю выбор Николая
Петровича Горбунова и желаю вам успешно справиться с этой главной задачей,
поставленной всем нам правительством и Академией наук. Но я предлагаю вам,
сделав небольшой перерыв, съездить со мной за Полярный круг. Экспедиция у
меня на этот раз комплектуется маленькая, но дело будет большое... Будем
выходить за пределы Хибин. Поедем в Мончу... Полярная природа вас поразит -
она необычна, своеобразна и рельефом, и растительным и животным миром. Вам
будет что описывать.
Он помолчал секунду, улыбнулся и добавил:
- Выезжать надо через неделю. Как? Согласны? Под нашим знаменем,
помните? "Вперед за камнем!" А?
- Я рад, но можно ли оторваться от работы - той, организационной, по
Памирской экспедиции?

Ферсман, как волшебник, все знал наперед. Потому он у Горбунова заранее
исхлопотал Лукницкого на короткий срок.
И все-таки Павел Николаевич не верил. В дневнике у него записано: "Я не
думал, что Александр Евгеньевич всерьез приглашает меня, но вскоре о моей
поездке стали напоминать мне Щербаков и Соседко. Выезд назначили на 13 -
14-е, Ферсман уехал на горную станцию Академии наук в Хибины 7-го и ждет
там".
Началась беготня с Соседко и без него по городу в поисках валенок,
тулупов, свитеров, рукавиц, теплых шапок и шарфов. Несмотря на все бумажки,
поиски безуспешны - Ленснаб не желал давать, ибо у Академии наук "нет
фондов". После многих нажимов и многой беготни с кучей формальностей они
добыли 4 пары валенок, 2 свитера, 3 шарфа и 3 теплые шапки.
Телеграмма от Ферсмана, чтоб 15-го они были в Хибинах. Билеты не
удалось достать в один поезд для всех. Пришлось Павлу Николаевичу ехать
одному, скорым.
Продуктов и прочего не взял - надеялся на горную станцию в Хибинах. Не
было также рукавиц и тулупа. Ехал в жидколягой шубе. Но зато с книгой
Ферсмана и материалами о ней.

Государственное издательство
юношеской и детской литературы
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
Ленинградское отделение
13 декабря 1931 г.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие члену ВССП и ЛОКАФ тов. ЛУКНИЦКОМУ Павлу Николаевичу в том,
что он направляется через Хибиногорск за Полярный круг для собирания
литературного материала и прикрепления к Полярной экспедиции академика А. Е.
Ферсмана.
Просьба оказывать т. Лукницкому всемерное содействие в выполнении
возложенного на него поручения.
Зав. изд-вом Гисин
Отв. секретарь Телешов
Круглая
Печать

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

14.12.1931, Поезд Ленинград - Апатиты

...Читаю Ферсмана "Промышленный центр за Полярным кругом".

В эту ночь много интересного предстояло узнать Павлу Николаевичу.
Например, подробности того, как в 1920 году научная комиссия во главе с
президентом Российской Академии наук А. П. Карпинским, А. Е. Ферсманом,
только что ставшим академиком, и представителем Геологического комитета И.
П. Герасимовым специальным поездом добралась до станции Имандра. Дальше
поезд не двинулся - то ли потому, что сломался паровоз, то ли шпалы
прогнили. В общем, чинили часа полтора...
Из всех трех вагончиков этого "научного" поезда вышли люди поразмяться.
И они увидели в сумраке чернеющий гребень горы Манетпахи. Геологи,
находившиеся в составе комиссии, поднялись на склон и отбили несколько
кусков породы. И были поражены. И не только геологи. Никто никогда еще не
видел такого минерала. Даже сам Ферсман, великий знаток камня, не смог
определить тогда, что это за порода.
Находка, однако, многое определила в будущем хозяйстве страны. С этого
момента горные хребты Расвумчорр, Куккисвумчорр, Юкспор, Тахтарвумчорр,
Айкуайвенчорр, Поачвумчорр уже не могли скрывать свои богатства от людей.
Неизвестный минерал оказался апатитом; в геологическом словаре он
значится как "обманщик". До революции в России не было и десятой доли тех
удобрений, какие нужны для хороших урожаев. А здесь, в Хибинах, в этой самой
апатитовой руде - неиссякаемое количество фосфорных удобрений, которые могут
повысить урожаи от Кубани и Поволжья до Сибири и Дальнего Востока. И когда
это произойдет, апатит получит название "камень плодородия"...
Хибинское месторождение апатитов - самое большое в СССР и самое
качественное. Это открытие оказалось мощнейшим фактором для пересмотра всех
планов организации хозяйства в стране. В 1929 году было решено построить в
Хибинах город, начать добычу руды, переработку и вывоз апатитовых удобрений.
А пока первую тысячу тонн вывезли на санях трактором, дорогу которому
расчищало местное население. А населения в этой тундре было тогда около
двухсот человек...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

15.12.1931

Дорога тряская, валкая, частые остановки, снег с леском, серая туманная
жижа за окном. В ней тонут дали и всякое воодушевленье. Читаю. На станциях -
маленьких, деревянных, без газет и буфетов и без всякого оживления - выхожу.
Кемь. Сияющий огнями в жухлом окне Нивстрой. В соседнем купе - звон разбитых
бутылок...
В вагоне-ресторане - разный люд, от грузчиков до военных. Ресторан на
станциях превращается в лавочку - со станции, дыша морозом, воняя валенками,
вваливаются мгновенно все углы забивающие очередью местные жители.
Расхватывают сухари, пряники - все, что есть.
В Апатиты поезд приходит в три с минутами ночи. Поэтому спать не
ложусь, там - пересадка на Хибиногорскую ветку, до ст. Вудъявр, где меня
будет ждать лошадь со станции Академии наук.
Поезд - без опоздания. Тащу барахлишко на станцию, бегу к кассе, но...
унылый говор расходящейся по тесному "залу" станции толпы: поезд на Вудъявр
отменен... с 15 декабря. Почтовый ленинградский будет ходить до Вудъявра -
пойдет 16-го в 7 вечера, то есть не хотите ли дожидаться с 3 ночи до 7
вечера (плюс час обычного опоздания) в смрадном духе станции, да еще на
своем барахле, ибо камеры хранения нет? Впрочем, можно и на морозе.
...Но мне везет: в одном вагоне со мной ехал инспектор движения. Я
взмаливаюсь ему, кажу ему свои документы, и он устраивает меня на товарный
поезд, выходящий на Вудъявр в 6.30 утра.
...Светает - чуть розовеет над горизонтом небо, но горизонт внезапно
срезан надвинувшейся снежной, дикой, великолепной горой. Подножье ее - в
ельнике, выше - обрывисто и скалисто.
Подъезжаем. Хибиногорск. Выскакиваю на мороз. Белесый сумрак, горы,
столпотворенье вагонов и - то горе - деревянных, стандартных домов. Среди
них несколько трехэтажных, каменных. Все новенькое, свежее. Какой-то бородач
- вместо носильщика. Барак, прикинувшийся станцией. Камеры хранения и толку
нет. Ищу обещанную мне со станции Академии наук лошадь. Ее тоже нет. Пять
минут мотанья. Спешу с бородачом к кооперативу: тут, говорят, автобусы.
"Автобус" - грузовик со скамейками, открытыми небесам и морозным ветрам, -
подходит. Стремительно взбираюсь и тогда только спрашиваю, куда он идет. На
25-й километр. Но этой цифири я еще не знаю. Добиваюсь, впрочем, что Горная
станция - где-то не в ту сторону и надо слезть у конной базы. Раз "конная",
значит, достану там лошадей, и в плечо острая стрела ветра - сквозь шубу и
свитер. На глазах - лед.
Конная база - в барачном и палаточном городке, палатки заметены снегом,
в них будут жить всю зиму. В базе тепло и бухгалтерно. "Лошадь? В Академию
наук? Можно, только за наличный расчет". Звонки по телефону. "Будет". Звоню
в Академию. "Через два часа поедет наша лошадь, захватит вас". - "Спасибо, я
уже устроился. Когда выезжает Ферсман в тундру?" - "Двадцатого". Та-ак!
Значит, четыре дня я сижу на станции Академии наук! Переодеваюсь в валенки.
Старик-возчик, отличный конь, финские санки. Едем. Отсюда - 8 верст. Назад
по дороге, на боковую - через озеро - все между горами - по глубокому снегу,
ныряя в сугробы. Возчик рассказал, что у озера живет один-единственный саам
с семьей... С озера - на морену, обросшую лесом, узкой дорожкой, с увала на
увал, иногда круто. На морене свалены части стандартного дома - будет
строиться еще одна база. Спуск лесом, колдобинами, в каменную тундру. За ней
и за озером Малый Вудъявр видны домики. Там горная станция.
"Тиетта" - так назвали домик люди Ферсмана, чтобы саам, живущий у
озера, и такие, как он, живущие еще дальше в тундре, правильно поняли людей,
приехавших преобразить их край.
"Тиетта" - слово саамское, и вбирает оно в себя сразу три русских
слова: "знание", "наука", "школа".
"Тиетта" - дом Ферсмана, который по частям перевозили двести оленей. В
1930 году этот дом поставили как базу горной научной станции Академии наук
СССР.

19. 12.1931

Путь на оленях от озера Малый Вудъявр в Хибиногорск и в Апатиты - 35
км. Ночь у рыбаков.
Не спится. Полная тьма. Какая сегодня погода? За окном - ясь. Значит,
оттепель. Встаю с Пораделовым (подрывником. - В. Л.). Сборы в дорогу. Все
необходимое из кладовой - чайники, кружки, спальные мешки, хлеб и пр. В
валенках сегодня ехать нельзя - промокнут, мне дают сапоги... Около 11.30
подъезжают олени. Выезжаем...
Туман, полусумрак, тяжелый снег. Распластываются ноги оленей. Олень
правый, боясь отвеса, жмется к среднему. Быстрый бег. У "Могилы туриста"
сворачиваем с дороги на целину - едем тундрой, медленней. Густой туман -
рога передних оленей ветвисты и странны в тумане. Ногам в сапогах холодно...
Река, лед и скользь саней по льду. В тумане только кустарник тайги - голые
ветки. Вода на льду. Держусь крепко. Слева выплывает гора. По подножью горы
- бледные фонари автомобиля без лучей. Выезжаем на дорогу мимо палаток и
домов Хибиногорска, остановка у кооператива No 4. Сразу толпа любопытных.
Просто осада. Сгрудились - никогда не видали оленей. Вопросы - что едят,
много ли мяса, сколько весят, почему такие откормленные, издалека ли мы, что
мы продаем и пр. Ждем Пораделова, который должен получить продовольствие по
наряду. Ждем около часа. Приходит. Надо получать в кооперативе No 8. Едем -
толпа бежит сзади, галдя, пугая оленей, олени путаются в упряжке. Один
зацепился ногами за телеграфную проволоку, сам - на пень, выволокли, ругаем
толпу, олени выскакивают полным ходом, и толпа остается сзади. Вверх по
улице. Чуть где остановка - сразу толпа. Встречные водовозы, опять толпа,
порваны тяжи, скрепляем их - дальше. Уже темно. На снегу у кооператива
останавливаемся. Подъезжает лопарка Анна на своей упряжке. Вместе поедем в
Апатиты. Кооператив. Потухшее электричество. Агент, проверяющий списки
пайщиков. Получение продовольствия. Толпа меня принимает за лопаря В 4.30
выезжаем в Апатиты. Темная дорога, туман, снег, фонари встречного автомобиля
- мы съезжаем с дороги, пропускаем его, - опять толпа, галдящая и бегущая
сзади. Анна бежит сбоку и вскакивает на ходу. Быстрый бег...
Если рога луны кверху - будет мороз. В тучах прорвалась луна. Рога
кверху. Гоним оленей. Холодно. Разговоры о ягеле. Мерзнут руки и ноги. Ночь
синеет, вдали огни - это Апатиты. Горы кончились, едем леском по ровной
дороге - очень быстро. Переезжаем жел. дорогу, вдоль нее. Навстречу -
легковой автомобиль. Туман развеялся - слепят фары. Съехали с дороги. Но
автомобиль слепит оленей, они заметались перед ним, он сбил их, стучат
рогами, кучей тормошатся. Я держал белого за рога, меня сбило в круг оленей,
сдавило, Зацепив сани, автомобиль поволок их. И сразу - отцепились,
автомобиль остановился. Осматриваемся - все целы. Кричу: "Давай вперед" - и
автомобиль уходит, а мы мчимся дальше. Проезжаем станцию, поселок, опять лес
- едем ночевать к местным. Леском. Засияла глубоким светом луна, красиво
очень, выезжаем к берегу Имандры, здесь на берегу парусно-моторные боты.
Несколько барачных домов, заезжаем за один из них. Приехали. Нас окружают,
здороваются, ведут в барак. Длинный коридор барака, справа и слева - клети.
Именно - клети: два шага в ширину, пять в длину. Все остальное пространство
занято "двухэтажными" нарами. Семья: 8 человек. Один из них на верхней наре
лежит в крупозном воспалении легких. Ребятишки, один грудной. У окна - стол.
Громадная балка поперек дощатого потолка, словно давит всех. Под потолком -
два весла. Весла, стойки нар, нары, стены, всюду набитые полки, обвешаны
барахлом - одеждой, кожами, кусками шкур, бельем, веревками; к потолку
привешены гармонь, в углу лыжи, тулупы. Под нижними нарами мешки, корзинки -
барахло. Эта клеть ничем, кроме холстинной занавески, не отгорожена от
других - таких же. Весь барак - в голосах, в плаче детей, как теплушка 1918
года.
Максимальные стремления хозяев сохранить чистоту. Паразитов нет. Стол
вымыт, одеяла. Подушки чистые. Но обстановка ужасающая...

20.12.1931

...Часов в 12 пришли олени, мы позавтракали ухой, соленой ужасно, и
такой же соленой рыбой, выпили чай. Старик подстругал, докончил новые сани.
Мы выехали - 6 саней, 14 оленей, нас трое: на передних санях - Сергей, на
вторых - я, третьи - под грузом, на 4-х - Пораделов, а на 5-х навалены
шестые сани, запасные.
...Легкий морозец, снег хорош, олени бегут легко. Но дышат они, как
паровозы, высунув на бок языки...
Дальше - по озеру. Тьма, розовое - небесное, оранжевое, нездешнее озеро
- трудно поверить, что это полоса зари на западе неба. Над ней облако -
острое, как горный хребет, над ним - зеленое, но не от луны небо. Это
расходится и начинается справа луна. Снега на озере почти нет, розовое
пространство, быстрый бег оленей, справа великолепные горные хребты,
снежные, с цирками, залитые луной, то ныряющей в облака, то парящей над
миром. Я полон радости, мы все поем, я горланю стихи, я стою на санях, я
счастлив и весел - давно не было так. Я смотрю на оленей, на их ветвистые
рога, на лунный снег, на чудесные горы...
Виден берег озера, а вдалеке - снеговые горы, Там Мончетундра. Огни
Имандры - мы правильно ехали...

...Зимой 1931года, полярной ночью за полярным кругом, четверо
исследователей, составлявших полярную геохимическую экспедицию, мчались по
ледяным озерам, по снежным горам - "варакам", по глухой, не ведающей людей
тундре на оленьих нартах. Это были Александр Евгеньевич Ферсман, геохимик
Александр Федорович Соседко, Коля Пораделов и Павел Николаевич Лукницкий.
Мончетундра была тогда еще не исследована, и пользовались они
составленной Ферсманом картой на кальке. Исследователи направились в
Мончетундру, где не было ни единой избушки и вообще никаких признаков жизни,
нашли горный хребет Нюдуайвенч, заложили в скалу динамит, и Коля взорвал
его. Ферсман мял в руках, нюхал, пытал кислотой зеленоватую породу и вдруг
весело и лукаво воскликнул:
- Здесь будет город!
Всем стало смешно: какой город, даже птиц нет. В этой замерзшей пустыне
- город? Прямо в оледенелых озерах - город? Или в этих снежных горах?..
- Да, да, - повторил уверенно Александр Евгеньевич и тоже засмеялся.
Только он смеялся особым смехом - хитрым и мудрым. - Будет город! В теннис
будут играть! Яхт-клуб будет!
Павел Николаевич рассказывал, что Ферсман обладал талантом заражать
своими блистательными идеями всех, кто находился вокруг него, и был он при
этом так легок, так прост в общении, что ему можно было простить все, даже
утопические фантазии. Так они в тот раз, слушая, и воспринимали его,
улыбаясь, даже чуть снисходительно, быть может, тщательно пряча эту
снисходительность в работу. Академик прекрасно заметил и иронию, и "усердную
работу", - он всегда все замечал, но, не подав и вида, продолжал "рисовать"
картину воображаемого города. А работа их в тот момент заключалась в
строительстве пока первого в Мончетундре жилья - шалаша из корья. В шалаш
они поставили печку-"буржуйку", которую привезли с собой, раскалили ее
докрасна. Горячий дух потянулся вверх.
Бывают же чудеса! Вот ведь сверкает город в глазах кудесника. Поводит
он рукой в сторону промерзших чернеющих гор - и нет полярной ночи, и аллеи
цветущие, и парки раскинулись... Поводит другой рукой - и вместо мертвых
озер яркие фонари горят, автомобили катятся по асфальту, люди нарядные
спешат в магазины, в кино, на свидания...
Четыре одержимых человека сидят в шалаше, греются у печки-"буржуйки",
мечтают о свершении чуда, которое они своим присутствием в этой полярной
ночи породили...
Экспедиция возвращалась с победой. На нартах лежало несколько пудов
породы для первых лабораторных исследований...
А через несколько лет, в 1937-м, Павел Николаевич снова оказался в
Заполярье. Он рассказывал, как однажды на автодрезине он подъехал к подножию
Нюдуайвенча и увидел молодой Мончегорск, город-парк. Широкие ровные улицы,
проложенные среди чудесного таежного леса. Одни дома были уже построены, на
других участках стояли столбики с табличками или просто с номерами будущих
домов. Повсюду слышался стук топоров, сбивавших стены, перила, лестницы,
киоски для книг; типография выпускала газету "В бой за никель". Прямо на
улице - спасибо полярной тьме - демонстрировался кинофильм...
В 1955 году Кольский филиал Академии наук СССР устраивал торжества по
случаю своего 25-летия. Павел Николаевич, как пионер исследований, был
почетным гостем и в Кировске, и в Оленегорске, и в Апатитах. Пользуясь
случаем, он взял меня с собою. Было прекрасно, но почему-то везде Павлу
Николаевичу задавали один и тот же вопрос: видел ли он Мончегорск? Может
быть потому, что он был одним из основателей этого города?.
- Да, - отвечал он, - видел... Мончетундру, где не было и живой души,
видел. И как начал строиться город - видел.
- А посмотрите его сейчас, Павел Николаевич!
Он мог представить себе город, ведь он видел, как его строили. Ну,
наверное, город осовременился, и комбинат, должно быть, расширился. Но
гадать не стал - поехал.
"Победа" вкатила нас на проспект-бульвар с двумя рядами боковых аллей,
тротуарами, с громадами великолепных архитектурных ансамблей, освещенных в
три ряда двойными электрическими "лунами". Гостиницы и кинотеатры,
больничный городок и металлургический техникум, музыкальная школа и массивы
огромного комбината, рестораны, яхт-клуб, теннисная площадка... Все
выстроено гармонично, с учетом природных особенностей красивого края Мончи.
А в черном небе - зеленохвостое и розоватое северное сияние, как замерзший
над городом праздничный фейерверк...
Если вот так вся история города укладывается в пределы одной
человеческой жизни, если человек в красивой и удобной гостинице, лежа в
ванне, наполненной горячей водой из того озера, по которому всего два
десятилетия назад он двигался на оленях, будто по снежной бескрайней
пустыне, сейчас не фантазирует, а только вспоминает болотистые лесные чащи,
склоны диких снеговых гор, безлюдную суровую тайгу, которая вот так вдруг
превратилась в мощный промышленный центр, в прекрасный реальный город, - то
это действительно чудо...
И еще один временной скачок. Еще на двадцать лет. В центре городской
площади - высокий изящный обелиск. С девятого этажа гостиницы туристического
комплекса "Лапландия", где я остановилась, будучи в командировке, хорошо
видны освещенные прорвавшимся сквозь полугодовую тьму и потому особенно
ярким солнцем Дом техники и Дом Советов, санаторий и Дворец спорта,
универсамы и Дворец культуры. А вдали, справа, - та самая гора Нюдуайвенч, к
которой подъехали в 1931 году полярной ночью четыре человека... Низкое
солнце окатывает гору и круглые снежные сопки вокруг, как будто перебирает в
своих лучах-пальцах гигантское перламутровое ожерелье.
А по улицам, по площади к гостинице движутся люди - группами и
поодиночке, в ярких костюмах, разноцветных шапочках, с лыжами, рюкзаками.
Это туристы, приезжающие сюда со всех концов страны поглядеть на "Жемчужину
Заполярья", как называют теперь Мончегорск.
Ту "современную" гостиницу, которая так гостеприимно приютила одного из
основателей города в 1955 году, найти не удается - она затерялась среди
многоэтажных комплексных строений на трехкилометровой магистрали
центрального проспекта.
Быстро темнеет - еще не наступил полярный день, и весь город уже
светится тысячами огней, но сегодня зажжен главный "Голубой огонек" во
Дворце культуры. Зажжен в честь сорокалетия основания города. На "Огоньке"
ветераны-строители, ветераны-защитники, ветераны-металлурги,
ветераны-воспитатели и, конечно, новое, молодое поколение
горожан-мончегорцев. Они делятся воспоминаниями, радуются успехам и
свершениям, поют, танцуют, смеются... а в огромные окна виден взлетающий в
небо изящный обелиск. И генеральный директор по науке, ветеран комбината
"Североникель", ветеран города Мончегорска В. Я. Поздняков, показывая в окно
на обелиск, говорит: "На вершине этого гранитного столба будет стоять
каменный человек с молотком. В честь первых геологов в Монче..."
"Монча" в переводе с саамского значит "красивый". Только саамы, живя
среди этой красоты, не могли представить, что могут прийти люди и так
умножить ее...
Правильно был назван первый домик Ферсмана "Тиеттой". Только Тиетта -
это теперь все тундры: и Монча, и Ловозерская, и Хибинская. И не только
тундры - весь Кольский полуостров люди превратили в счастливый край.
Полярная экспедиция дала богатый материал Лукницкому для работы. Кроме
того, он здесь собрал еще одну уникальную коллекцию - саамских сказок и
легенд.

Нет, никогда
не оторвусь я от той тропы

Возвратившись из Заполярья и не отдохнув ни дня, Павел Николаевич
отправился в Москву и занялся подготовкой ТКЭ.
Он поселился в квартире у начальника экспедиции Горбунова в
Леонтьевском переулке. Квартира превратилась в штаб. В ней с утра до ночи
толпились ученые, хозяйственники, альпинисты, финансисты, топографы. Горячие
споры возникали по множеству поводов. На московских заводах и фабриках по
специальным заказам экспедиции впервые производились разные виды снаряжения
для высокогорных зон и особого климата, метеорологические и геофизические
приборы, автоматическая станция, инструменты для энергетиков, гидрологов,
альпинистов, геофизиков, гравиметристов, гляциологов, сейсмологов,
паразитологов, этнографов, геохимиков, автомобилистов... Подлежала
всестороннему и основательному изучению территория в десятки тысяч
квадратных километров, в том числе и та ее часть, на которую никогда еще не
ступала нога человека.
Карта экспедиции была разделена на квадраты, как перед предстоящей
битвой. Заранее было определено расположение баз фуража, горючего,
продовольствия; медпункты.
На Тянь-Шане закупили тысячу лошадей.
Восемь месяцев длилась подготовка, ибо успех всякой экспедиции
обеспечивается прежде всего хорошей организацией и правильным подбором
кадров. Было создано семьдесят два отряда по научным специальностям.
"Только в 1932 году, - напишет позже Лукницкий, - за шесть месяцев
полевых работ, от открытия до закрытия перевалов, - экспедиция, если
вытянуть в ниточку все маршруты, прошла сто тысяч километров и исследовала
на территории Таджикистана площадь в сто тысяч квадратных километров".
Исключая период, когда Павел Николаевич находился в Заполярье, все
остальное время он, живя в штаб-квартире Горбунова и обсуждая с учеными
планы создаваемых отрядов, погружался в суть научных идей, приобретал
множество знаний и был преисполнен вдохновения. Комаров, Губкин, Ольденбург,
Павловский, Прянишников, Никифоров, Ферсман, Наливкин, Щербаков, Марков,
Колесник, Караулов, Федченко, Овчинников, Андреев и многие, многие другие -
академики, профессора, выдающиеся специалисты - раскрывались как люди
интереснейшие, своеобразные, с необычными характерами. Встречи с ними
обогатили Павла Николаевича на всю жизнь.
Участник семи памирских экспедиций, известный топограф, сделавший в
1928 году, через пятьдесят лет после первого открытия В. Ф. Ошаниным,
"второе открытие ледника Федченко", И. Г. Дорофеев вспоминает, как ранней
весной 1932 года в Москве произошло его знакомство с Лукницким в той же
штаб-квартире Таджикской комплексной экспедиции.
"До этого я не был с ним знаком, - рассказывал Дорофеев, - и потому я
сначала отнесся к нему скептически, думая, что где ему до этой должности,
ведь он новичок в экспедиционных делах. Но в первый же день моего знакомства
я должен был изменить свое мнение в корне... Во всех вопросах организации
экспедиции Лукницкий оказался эрудированным. Я был удивлен. В тот же день я
познакомился с ним поближе. При знакомстве Лукницкий с крепким рукопожатием
радостно сообщил мне : "А я Вас знаю; правда, пока заочно - из газет и
отчетов экспедиции Академии наук ". Наблюдая, в подготовительном периоде,
почти ежедневно Павла Николаевича, я удивлялся его работоспособности,
рассудительности, умелому подходу к людям ".
Ох, как трудно было ему быть выдержанным с некоторыми строптивыми
руководителями отрядов и групп, пытавшимися с наскоку решать большие
вопросы!
В экспедиции только научных сотрудников было двести девяносто семь, а
вместе с обслуживающим персоналом в ней принимало участие более семисот
человек. Работы очень много, притом ответственной. Она по плечу только
сведущему человеку, знающему экспедиционные условия работы, характер климата
и гор. Таким именно и оказался ученый секретарь. Он уже провел две сложные
экспедиции на Памир в 1930 - 1931 годах, побывал в лапах басмачей и только
чудом уцелел. Да, Лукницкий был полезным для экспедиции человеком. Да иначе
и не могло быть - ведь подбирал его на эту работу сам начальник экспедиции,
знаменитый Николай Петрович Горбунов".

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ
13.02.1932

...Все дни по-прежнему в яростной, но увлекательной работе... Живу у
Горбунова отлично - один в прекрасной небольшой комнате. К моим услугам
газовая плита, пишущая машинка (а с завтрашнего дня и машинистка), телефоны
и все прочее, вплоть до электрического пылесоса. Но девиз - ни одного часа
не на дело, иначе не успеть, поэтому не был в Москве решительно ни у кого.
Участвую во всех совещаниях, во всех переговорах Горбунова - вплотную связан
с ним по работе. Чувствую себя с ним отлично. У него изумительные книги по
Памиру, вчера просматривал их.
...На днях, а может быть, и через неделю - все-таки приедем. В
Ленинграде пробуду с неделю или дней десять. Решено, что я еду на Памир с
группой самого Горбунова, и из Оша выезжаем в июне.
Дела экспедиции идут хорошо, у нас во Фрунзе есть уже 300 лошадей, а в
разных городах для нас готовы чудеснейшие консервы (шпинаты и прочие
деликатесы), полушубки, ботинки, седла и т. д. Я выписываю Егора Маслова, он
будет у нас поваром. Вообще я распоряжаюсь вовсю, но не важничаю. Важничать
- некогда...

21.03.1932

...Думаю быть в Ленинграде 24 марта, во всяком случае - не позднее
25-го. Приезжаем для участия в пленуме экспедиции. Пробудем дня 2 - 3.
Возможно, Горбунов остановится у меня...

17.04.1932

...Страшно завален работой и поэтому не успеваю писать писем. В "Новом
мире" " напечатан мой очерк о ляпис-лазури...
Заключаю договор с "Молодой гвардией" на книгу об экспедиции...

ИЗВЕСТИЯ Москва, 15 апреля 1932 г.
РЕДАКЦИЯ
телефон No 2-52-53
No 370
УДОСТОВЕРЕНИЕ

Выдано тов. ЛУКНИЦКОМУ Павлу Николаевичу в том, что он является
специальным корреспондентом "Известий ЦИК Союза ССР и ВЦИК" по Таджикской
ССР.
Просьба ко всем организациям и учреждениям оказывать тов. ЛУКНИЦКОМУ П.
Н. свое содействие.

ОТВ. СЕКРЕТАРЬ СЕЛИХ
ЗАВ. ОРГ. МАС. ОТДЕЛОМ ПОЛИКАШИН

Круглая печать

В мае Лукницкий вылетел в Ташкент, а затем в Душанбе, чтобы доложить
правительству Таджикистана о том, что уже сделано, что делается и что должно
быть сделано и какого содействия они ждут от таджикского народа, от
партийных организаций республики и от ее правительства. Кроме всех
выполняемых в экспедиции обязанностей Лукницкий, как географ-исследователь,
получил еще одно важное задание - определить в совершаемых им маршрутах
возможность укрепления пограничных районов Памира.

ИЗ ПИСЬМА РОДИТЕЛЯМ

2. 06. 1932

...Вчера вечером приехал Горбунов. А завтра, на рассвете, улетаю с ним
в Сталинабад - на девятиместном трехмоторном самолете.
В Сталинабаде пробуду, самое большее, два дня, потом прилечу в Ташкент
и уеду в Ош. Из Оша собираемся выходить 15 июня...

ИЗ СТАТЬИ В РЕСПУБЛИКАНСКОЙ ГАЗЕТЕ (5.06.1932, Сталинабад)

...Начальник ТКЭ т. Горбунов и ученый секретарь т. Лукницкий, вылетев
3-го из Ташкента, спустились в Сталинабаде, перелетев снеговые вершины
Гиссарского хребта.
На аэродроме они были встречены представителями правительства и научных
организаций. Вместе с председателем Совнаркома Таджикистана т. Ходжибаевым,
поехав на машине по течению реки Варзоб (30 км от Сталинабада), в кишлаках
Варзоб-Кале, Регар получили достоверные сведения и ценные образцы ряда
месторождений сурьмы и свинца. На основании полученных данных будет пущен
специальный геохимический отряд по реке Варзоб и по южным склонам
Гиссарского хребта; отряд будет вести инструктивную работу среди населения.
Между ТКЭ и Киргизской комплексной экспедицией заключен договор о
социалистическом соревновании на успешное выполнение работ. Между отрядами
заключаются локальные договоры.
7-го тт. Горбунов и Лукницкий вылетели в Ташкент, откуда отправятся в
Ош.

"Этот чудесный город Ош, - как написал Павел Николаевич, - находится у
подножия Алайского хребта. Незабываем великолепный вид на горную цепь с
высоченными, увенчанными снежными шапками пиками, с извивающимися,
анакондоподобными, сверкающими под яркими солнечными лучами ледниками, с
изумрудной прозрачной зеленью предгорной части. Город расположен на высоте
более девятисот метров над уровнем моря - чудесный, бодрящий, благоуханный
воздух. И в городе, и рядом с ним скалистые вершины с захватывающими дух
обрывами, с бездонными пещерами. Город-сад, город-цветник. На базарах
черешня, урюк, инжир, виноград, гранаты, арбузы, сахарные дыни и еще, и еще.
И все это не в граммах и килограммах, а огромными навалами и все
отборнейшего качества. Летом и до поздней осени, даже зимы - зимы в нашем
понятии в городе вообще нет - город окаймлен, буквально как невеста,
нежно-белой фатой зреющего хлопчатника. Гостеприимные, радушные люди:
киргизы, узбеки, таджики, казахи, русские. Отсюда начнется "Большой поход"".

АКАДЕМИЯ НАУК СОЮЗА ССР
НАЧАЛЬНИК ТАДЖИКСКОЙ КОМПЛЕКСНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ Н. П. ГОРБУНОВ

Москва, Леонтьевский переулок, No 9, кв. 7. Телефоны: дом. 4-79-03,
служ. 3-18-49.

27 июня 1932 г.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего тов. ЛУКНИЦКИЙ Павел
Николаевич является начальником Объединенной колонны Центральной группы,
Фототеодолитной группы и Лазуритового отряда ТКЭ.

Начальник ТКЭ АН СССР и особоуполномоченный ОГПУ
Н. П. ГОРБУНОВ

Круглая печать

СССР
АКАДЕМИЯ НАУК
СОВЕТ ПО ИЗУЧЕНИЮ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ СИЛ
ТАДЖИКСКАЯ КОМПЛЕКСНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ
16/V 1932 г.
No 703
Место отправления: Москва,
Леонтьевский пер., 9, кв. 7

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Выдано тов. ЛУКНИЦКОМУ П. Н.- Ученому секретарю Таджикской комплексной
экспедиции Академии наук СССР - в том, что ему предоставляется право иметь
при себе огнестрельное оружие, именно револьвер системы "НАГАН" за No 27125.
ОСНОВАНИЕ: Распоряжение ОГПУ о предоставлении нач. экспедиции права
выдачи разрешения на ношение оружия.

Начальник
таджикской комплексной экспедиции Академии наук СССР
Н. П. ГОРБУНОВ

...Наконец все семьдесят два отряда экспедиции двинулись по своим
маршрутам: Душанбе, Ходжент, Ош. Лукницкий возглавил выходящую из Оша
Центральную объединенную колонну, в ее составе было несколько отрядов,
караван грузов и подразделение пограничников под командованием И. Н.
Мутерко.
И. Г. Дорофеев вспоминает: "Большинство отрядов экспедиции собрались на
исходной базе экспедиции в г. Оше. Тут было настоящее столпотворение:
прибывали по железной дороге тонны различного груза, началось формирование
каравана, а это значит покупка вьючных и верховых животных, седел вьючных
кавалерийских, наем опытных караванщиков и рабочих, покупка продовольствия.
И по всем этим делам люди шли за разрешением спорных с хозяйственниками
вопросов к Лукницкому. И он их решал, прямо сказать, довольно оперативно и
умно ".
В редкие свободные минуты Павел Николаевич кропотливо работал со своей
походной записной книжкой - вел подробный дневник, фотографировал, проводил
беседы об условиях работы на Памире.
Из города Ош П. Н. Лукницкий возглавил автоколонну экспедиции и повел
ее по только что построенной автомагистрали. Ош - озеро Каракуль. Это была
нелегкая поездка: тут и труднопроходимые места, опасные переезды по
ненадежным мостам через горные и бурные реки и форсирование их вброд.
От начальника автоколонны, прокладывающей первый след на Памир,
требовалось знание дела, смелость, находчивость и умение ладить с шоферами.
Кончился автотракт. Груз надо было везти караванами за сотни километров
по дороге, изобилующей очень опасными участками; провести караван по
немыслимо трудным оврингам возможно только человеку, знающему характер такой
дороги и обладающему незаурядной смелостью и умением. И Павел Николаевич
Лукницкий провел караван без потерь".

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

9.07.1932

Пишу подробное письмо - копию моего дневника - пошлю вам на днях...
Вчера привел колонну в Бордобу. Здесь большой лагерь экспедиции, и
здесь Горбунов. Завтра выходим из Бордобы на Пост Памирский.

17.07.1932

Завтра начинаем подъем на Пост Памирский. Навстречу должна попасться
наша автоколонна, и вот пишу краткое письмо, пока вьючится мой караван, -
передам с автоколонной...
Командование мое колонной пока успешно; караван, лошади, люди - все в
порядке. Трудно бывает только с несколькими - бузотерами и не подчиняющимися
дисциплине. У них отобрал оружие в наказание и дам им дисциплинарные
взыскания, хоть и очень не хочу этого делать...

21.07.1932

...Приехали на Пост Памирский, расположились на другой стороне реки
Мургаб, живем здесь в ожидании проезда из Маркансу Горбунова, который
остался сделать маршрут на Корумды...
Сегодня из моей колонны выделился отряд по лазуриту, ушедший только что
в Хорог...
Работы для себя, чисто литературной, никакой вести не могу - некогда.
Сейчас, надеюсь, это изменится: Горбунов обещал дать мне возможность
поработать по моей специальности - после Поста Памирского. Надеюсь, приедет
- выполнит обещание.
Сегодня ночью была большая учебная тревога на Посту Памирском, и мой
взвод получил благодарность, потому что через 11 минут после тревоги (три
выстрела) связные - всадники из моего лагеря через глубокую реку вброд и
через рукав с плохим мостом домчались два километра до крепости. Вскочив со
сна, заседлать пасущихся коней и в полной боевой готовности через 11 минут
быть в двух километрах - это очень неплохо!

В конце письма Павел Николаевич сообщает, что Памир в 1932 году
совершенно спокоен. Сообщает с удовлетворением. Что ж! Прошлогодний его
вклад в сегодняшний день Памира, а значит, в общее дело был, таким образом,
безусловно нужным, полезным.

ИЗ ПИСЬМА РОДИТЕЛЯМ

28.07.1932

...24-го июля с Горбуновым и другими выехал с Поста Памирского в
Рангкуль. Ехали ночью и при переезде вброд реки застряли в воде - так
крепко, что не могли вытащить автомобиля 1,5 суток. Вода утром спала, но
машину засосало в грунт. По этому поводу сделана масса снимков и рисунков.
Наконец машину вытащили вызванные с Поста Памирского красноармейцы, и мы
двинулись дальше в Рангкуль...
Завтра-послезавтра с Горбуновым еду в Хорог, пробуду там с неделю,
вернусь в Сасыккуль, отсюда верхом - к Зоркулю, потом по реке Памир и по
Пянджу - в Лянгар, Ишкашим и снова в Хорог...

5 августа, проделав путь Сасыккуль - озеро Харгуш, в час дня
центральная группа - Горбунов, Лукницкий, доктор Розенцвейг, Майский,
Староносов, Покровский, Дейкин, Лебедев, Лукашин - с несколькими
караванщиками выехали по направлению Лянгар - Ишкашим - Хорог.
Другому бы хватило на этот раз и трудностей и результатов. Но Павел
Николаевич оставался одержимым, неугомонным, точным и не признающим
компромиссов даже с самим собой. И, оказавшись наконец в верховьях реки
Пянджа, на реке Памир, он осуществил свой заветный план: оторвался от всех и
пошел по открытым им в прежних экспедициях маршрутам. Через перевалы,
ледники, по истокам рек Лукницкий проник в самое сердце неведомых гор и
завершил личное исследование "белого пятна" на Южном Памире открытием
узлового пика.

ИЗ ПИСЕМ РОДИТЕЛЯМ

24.08.1932

...Дождавшись каравана, мы с Горбуновым верхом двинулись через Харгуш к
реке Памир и вниз по этой реке на Лянгар, дошли до кишлака Шитхарв и здесь
разделились: караван с частью сотрудников центральной группы двинулись
дальше на Ишкашим и Хорог, а Горбунов, Майский, доктор и я, вчетвером, взяв
шесть носильщиков, отправились через перевал Шитхарв, пешком к реке Шахдаре.
Шли через перевал 4 дня, перевал оказался высотою 5500 метров, т. е. почти
равным высоте Эльбруса, ночевали на ледниках, любовались ими и вечными
снегами, и все чувствовали себя отлично. Горбунов делал топографическую
съемку пути. А я занимался геологией. Десятиверстная карта оказалась
совершенно не соответствующей действительности.
Не доходя до Шахдары, на Бадомдаре, мы еще раз разделились: Горбунов,
Майский и доктор полезли к месторождению ляпис-лазури, а я, не захотев в
третий раз лезть на месторождение, отпросился у Горбунова в отдельный
маршрут и, дойдя до кишлака Барвоз на Шахдаре, нанял двух
охотников-шугнанцев в качестве носильщиков и отправился искать неизвестный
перевал с Шахдары на Гармчашму, от кишлака Вяз, по руслу Вяздары, где не
ходил ни один европеец. Подниматься пришлось до ледников и на ледники, и мне
повезло: достигнув водораздельного гребня хребта на высоте 5440 метров, я
нашел перевал в Гармчашму. Я пробыл на перевале 3 часа, сделал зарисовки и
съемку, а потом благополучнейшим образом спустился с перевала в верховье
реки Гармчашма, в уже знакомые мне по прошлому места. Оттуда спустился вниз,
купался в горячих источниках Гармчашмы и, выйдя на Пяндж, нанял лошадь и в
один день доехал до Хорога. Все мое одинокое путешествие заняло пять дней, и
результат его - топографическая съемка и описание мест, до сих пор не
нанесенных на карту и никому не известных. Я дал премии моим носильщикам, а
все сотрудники экспедиции, бывшие в Хороге, приветствовали мое удачное
предприятие.
В Хороге я снова появился 22-го августа, а сегодня 24-е, и дальнейшие
планы у нас таковы: послезавтра Горбунов и с ним 4 сотрудника уезжают из
Хорога в сторону Сасыккуля, оттуда через Лошадиный перевал едут на реку
Кутару и дальше - пешком - выходят на ледник Федченко (выше верховьев рек
Бартанг, Язгулем и Ванч). Там обследуют работу по перестройке
метеорологической станции и к концу сентября выходят к верховьям реки Ванч.
Я с караваном дожидаюсь в Хороге группы зоологов и ботаников, которая придет
сюда, вероятно, к 10 сентября, и опять в качестве начальника колонны
двигаюсь вниз по Пянджу до Ванча, поднимаюсь в Верховья Ванча и встречаюсь
здесь с Горбуновым (в конце сентября). Дальше двигаемся вместе на
Калай-Хумб, затем проделаем несколько маршрутов по Таджикистану. В Хороге
занимаюсь собиранием экономического и бытового материала и вообще действую
до конца октября по моему усмотрению.
Другие группы и отряды экспедиции разбросаны по всему Памиру и
Таджикистану, мы постоянно встречаемся то с одним, то с другим отрядом...
...О работе всей экспедиции еще нельзя ничего сказать, еще не известно
положение с работой большинства отрядов и групп. Знаю, что Жерденко на реке
Кударе нашел бериллий. Другими отрядами тоже проделана большая работа.
Найдено золото, большие пространства покрыты фототеодолитной съемкой и т.
д., но обо всем этом сейчас говорить рано.

8.09.1932

... Отсюда, из Хорога, еду вниз по Пянджу уже знакомой мне дорогой до
реки Ванч. Затем поднимусь к ее верховьям, чтобы встретиться с Горбуновым,
который сейчас на леднике Федченко. Затем вместе поедем в Центральный
Таджикистан (Бальджуан, Ховалинг), с тем чтобы к концу октября приехать в
Сталинабад, где будет конференция...

К своей группе Павел Николаевич, как и намечал, присоединился в Хороге
и отправился с ней вниз по Пянджу, в третий раз преодолевая зыбкие и опасные
овринги - висячие карнизы, вышел на реку Ванч, поднялся к ее истокам и по
леднику Географического общества, а затем по ледопаду Кашалаяк совершил
восхождение к леднику Федченко. Встретился там с Горбуновым, чтобы
определить место строительства высочайшей в мире
гидрогляциометеорологической обсерватории (обсерватория в следующем году
была построена), а функционирует и поныне, принимая каждую осень новую смену
зимовщиков). Вместе с Горбуновым спустился к Калай-Хумбу и далее к кишлаку
Роноу, оттуда через два перевала они вышли в Муминабад, потом в Куляб и
оттуда прямо в Сталинабад.

Н. П. ГОРБУНОВ
ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К КНИГЕ П. Н. ЛУКНИЦКОГО
"РАЗОБЛАЧЕННЫЙ ПАМИР" (1936)

...Павел Лукницкий - сам исследователь. Помню, как он на южном Памире
неожиданно для нас всех потребовал изменить маршрут, чтобы подняться в
верховья Ляджуардары, Вяздары, Тусияндары и Биджуардары и исследовать
водораздел бассейнов Шахдары и Гармчашмы. Ему была предоставлена
соответствующая возможность, и он отправился в малоизвестные области. В
результате Лукницкий открывает четыре новых неизвестных ледника и высокую -
6500 метров - горную вершину, которой, по предложению Лукницкого,
присваивается имя Владимира Маяковского... И не может писатель, описывающий
нашу страну, не быть сам исследователем, - описание у него получится не
живым, не захватывающим, он подойдет к нему со стороны, не как участник
исследовательской работы, а как посторонний ей человек. Только переживая все
тяготы работы, все радости ее и невзгоды, сможет он дать по-настоящему
захватывающее описание.
Замечательная страна Памир! Поднятая на громадную высоту силами земли,
покрытая наполовину снегами и льдами, она еще долго будет притягивать к себе
исследователей. А к востоку от Памира лежит еще много интересных стран -
северные склоны Гималаев, легендарного Куньлуня и величайшей пустыни
Такла-Макан...

Союз Советских Социалистических Республик
Народный комиссариат по просвещению РСФСР
Государственное Географическое общество

Ленинград Ленинград
Демидов пер., 8-а Марта 1933 г.
тел. 555-86 No 385
П. Н. ЛУКНИЦКОМУ

Уважаемый товарищ!

Государственное Географическое общество, желая пользоваться участием
Вашим в трудах своих, избрало Вас 28 февраля с. г. своим Действительным
Членом, о чем и уведомляет Вас.

Ученый секретарь Подпись

Теперь это общество называется Географическим обществом СССР*.
Действительным и активным членом его Павел Николаевич был до конца жизни.
___________________________
*Русское Географическое Общество было переименовано в Географическое
общество СССР

О Памире, о взаимоотношениях с ним Павла Николаевича Лукницкого по его
дневникам можно рассказывать еще много, но главное рассказано в его книгах.

Н. П. ГОРБУНОВ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К КНИГЕ
"РАЗОБЛАЧЕННЫЙ ПАМИР" (1936)

Перед нами книга о Памире писателя Павла Николаевича Лукницкого, моего
спутника по памирским путешествиям. Это не сюжетный роман и не научная
книга. Это - увлекательное описание большой научной работы по исследованию
еще недавно дикой, заброшенной и почти легендарной страны. Лукницкий
рассказывает о природе и людях Памира, о борьбе с остатками царского
охвостья, пытавшимися использовать неприступные местности Памира, чтобы
создать себе какой-то последний плацдарм для борьбы с Советской властью,
рассказывает о советских людях, которые пришли на Памир для открытия и
изучения неизведанного, о социалистическом развитии Памира и покорении его
природы человеком.

У Лукницкого большое влечение к научно-популярной литературе, к
описанию наших республик, описанию научной экспедиционной работы. Ему, как
писателю, положено заниматься созданием чисто художественных произведений.
Но он "отравлен" природой Памира, природой всей Средней Азии. И это хорошо.
Пусть побольше наших писателей описывает нашу страну и участвует вместе с
учеными в ее изучении. Больше того, пусть наши писатели, как делает это
Лукницкий, поднимают до художественной высоты нашу научно-популярную
литературу. Это неимоверно трудно, но это необходимо. Массы наши стремятся к
знанию. Художники слова должны помочь им в этом стремлении...
Пусть книга Лукницкого воодушевит сердца нашей молодежи на дальнейшее
исследование природы для овладения ею.

...Хоть я и помню: людей и вестей
Хотелось так иногда, -
Что боль излучалась от мертвых камней,
Что скрежетала в падучей вода,
Что кости из тела ломились на ветер,
Который людей через месяцы встретит...

В 1934 году в составе продолжавшихся экспедиций Лукницкий совершил
новое путешествие с Горбуновым и Щербаковым, на этот раз по северным районам
республики (Искандеркуль, Сох, Исфара, Карамазарский район), а перед тем был
консультантом при съемках "Ленфильмом" на Зеравшане, Фандарье и в районе
Искандеркуля кинокартины "Лунный камень".
Экспедиции на Памир сыграли огромную, решающую роль в зарождении и
развитии всей науки в Таджикистане.
До 1930 года в республике не было научных учреждений, кроме
Тропического института. Экспедиция положила начало воспитанию кадров научных
работников местных национальностей и заложила основы научных учреждений в
Таджикистане. Наука в "седьмой союзной" стала быстро развиваться. В 1932
году силами ТПЭ в Душанбе была создана база Академии наук СССР; восемь
академиков участвовали в ее открытии. В 1941 году уже был создан ТФАН -
Таджикский филиал Академии наук СССР. ТФАН, который возглавлял академик Е.
П. Павловский, был преобразован в Академию наук в 1954 году. Президентом
академии стал классик таджикской литературы Садриддин Айни. К этому времени
в республике существовали десятки научных учреждений, институтов, научная
жизнь кипела, энергично работали сотни научных работников-таджиков и десятки
крупных ученых, которые были избраны академиками и членами-корреспондентами
Академии наук Таджикской ССР. Сейчас почти все научные учреждения Таджикской
ССР возглавляют ученые таджикской национальности.
На "точках" месторождений, которые были открыты сотрудниками ТКЭ,
выросли комбинаты, заводы, фабрики, города. Поднялись и ГЭС, самая крупная
гидроэлектростанция семидесятых годов в Средней Азии - Нурекская, в
восьмидесятых - Рогунская.

В 1933 году, когда Павел Николаевич шел по горам, обрамлявшим долину
Явана, он узнал, что там намечается проект орошения долины Вахша. К этому
времени относятся записи в его дневнике:
"Не понимаю, как можно пронзить их туннелем... Туннель через толщу
поднятых на полтора километра над долиной горных хребтов представляется мне
немыслимым..."
"Вокруг земля от любого зноя в камень спекается, от жажды, как
перезрелая тыква, лопается, люди кровавым потом поливают жалкие посевы, А он
бежит, как верблюд, боится хоть каплю воды уронить, скалами от людей
отгородился..."
"...Узкое ущелье, сдавливающее ярящуюся, дикую, недоступную в глубине
пропасти реку. Надо во что бы то ни стало переправиться через нее с конем. И
есть только один мостик, тоненький, ветхий и качающийся так, что кажется, он
состоит из двух спичек, положенных поперек ядовитой змеи. Скалы обступают
его, похожие на мертвый фантастический город. Там, где скалы чуть отступили,
на узкой полоске берега, - несколько жалких глиняных лачуг. Это кишлак
Норак, что в переводе значит - огонек".
Переправившись по этим двум "спичкам", Павел Николаевич уже в который
раз, как и Ферсман, произнесет: "Ведь здесь когда-нибудь будет живой,
настоящий город!"

В 1967 году Павел Николаевич приехал на строительство самой высокой
плотины в мире. Гидростанция в 2,7 млн киловатт. Водохранилище в 10,5 млрд
куб.метров. Оно оросило более млн гектаров земли. Приехал в сказочно
красивый город Нурек, поселился в упрятанной в листве тополей гостинице,
ходил по пронизавшим монолитные скалы туннелям, плавал на катерах по
Нурекскому морю.

Приехав еще раз туда в 1972 году, он опубликовал в газете "Правда"
очерк "Сотворение мира" о людях сорока семи национальностей, работавших
тогда на стройке, об их жизни, энергии, дружбе - словом, о сотворении ими
нового мира. Опубликовал его ровно через сорок лет после появления в той же
"Правде" "своего "Памира".

В 1952 году, уже известный далеко за пределами СССР своей
"таджикско-памирской темой", писатель повторил многие свои маршруты
тридцатых годов по западному, юго-западному и южному Памиру. Там, где в
оврингах срывались и погибали лошади, люди теперь ездили в комфортабельных
автомобилях.
Нашел он в горах своих старых друзей. Был почетным гостем у плотника
Марода-Али Сафаева - героя его повестей "Дивана" и "Безумец Марод-Али".
Состоялось много интересных встреч. Был Лукницкий и на Бартанге, был в
Ишкашиме, Горане, Вахане, был на реке, верховья которой когда-то в самом
начале исследований наносил на карту. Купался в синих озерах, образованных
горячими источниками той самой Гармчашмы. Теперь, кстати, там создан
прекрасный санаторий с целебными, чудодейственными водами.
Пробирался он и по каналам, проложенным в скалах над Хорогом,
Калй-Вамаром, обеспечивающим воду высокогорным кишлакам.
В том же году объездил горы Кухистана, посетил Искандеркуль, Зеравшан и
Фандарью, где некогда пробирался на ишаках. Теперь вдоль реки вьется
асфальтированное шоссе, по которому идут автомашины в четыре ряда.

ИЗ ПИСЬМА к В. К. ЛУКНИЦКОЙ

1952 г,Хорог

Тебе даже трудно понять, как может человек так увлечься какой-нибудь
одной областью, что относится к ней не как к географическому понятию, а как
- ну что ли - к родному существу!
Памир для меня - моя молодость, мой творческий путь, мое собственное
лицо. Здесь, в труднейших в ту пору странствиях, учился я мужеству,
выдержке, воле, всему, что так помогало мне жить впоследствии. Перед этой
поездкой сюда я много думал: как я буду воспринимать Памир теперь, через 20
лет, когда сам я уже пожилой человек, когда отношусь ко всему без
романтической восторженности, трезво, спокойно, перевидав за свою жизнь
множество городов, стран, переполнивших меня массою впечатлений,
насытившись, кажется, всяческими странствиями? Как? Может быть, теперь и эта
страна, страна моей "Земли молодости", моей "Ниссо" покажется мне скучной и
неинтересной?..
И вот я счастлив, что вся прелесть прежних впечатлений вновь нахлынула,
вновь пленяет меня! Как мальчик, радуюсь я всему, что вижу вокруг...
Много было лишений, трудностей и даже опасностей, не говоря уже о том,
что для моего возраста и сердца памирские высоты были очень трудны
моментами... А ведь мне пришлось ездить самыми отчаянными способами: и на
разбитых грузовиках по дорогам, на которых кузов машины нависает над
полукилометровыми пропастями, а повороты закрыты скалистыми отвесами, и
разъехаться невозможно, и дороги эти загромождены камнями, или сносятся
осыпями и обвалами, или бомбардируются камнепадами... Малейшая неточность в
управлении, лопнувшая на ходу шина, вылетевшая из-за поворота встречная
машина, зацепившийся за скалу борт, слабый тормоз, не вовремя переключенная
передача - катастрофа неизбежна!.. Есть участки, где нужно обладать очень
крепкими нервами, чтоб не соскочить с машины (если есть, куда соскакивать) и
не пойти пешком. И все-таки сотни машин - идут, идут, потому что в те
короткие полтора-два месяца, что дороги эти открыты нужно обеспечить весь
Памир продовольствием, товарами, топливом, фуражом... Но я всегда был
доволен своей судьбой, жаден ко всему, что видел, что узнавал, опьянен
впечатлениями, и мне всегда не хватало времени, чтоб все подметить, все
записать. Лазил много и пешком...
Я счастлив, что побывал на Памире, что, как с добрым другом,
распрощался по-хорошему с ним, ибо, конечно, это мое последнее путешествие
на Памир, я это знал, отправляясь туда, это и теперь знаю, больше побывать
мне на нем никогда не придется, потому что никто не вставит в мою грудь
новое сердце. Но я спокоен - я выполнил свой долг перед Памиром, как
выполняют его перед дедом, которого не увидишь больше никогда, попрощавшись
с ним...
Пожалуй, однако, дед не Памир, а я - потому что Памир молод, молоды его
люди, это самое главное; самое ценное, что переменилось в нем за 20 лет моей
разлуки с Памиром, - люди стали иными, совсем иными, они переросли свои
горы, им тесно в этих горах, они учатся так, как, пожалуй, нигде больше люди
не учатся - с такой жадностью. Потому что только в этом - их выход из диких
гор, которых не раздвинешь плечом, которых не одолеть человеку, каких бы
дорог ни настроил он в них.
Здесь, на Памире, люди закалены и духом и телом, здесь никто не
считается с трудностями, а иногда и опасностями, никто не жалуется на
отдаленность, на географическую труднодоступность этих мест. Конечно, теперь
жизнь здесь не та, что была в те годы, когда не было ни автомобильных дорог,
ни радио, ни электричества, ни газет, ни хорошего питания... В Хороге теперь
растет отличная картошка, здесь есть огурцы, помидоры; в библиотеках есть
книги, журналы - Хорог живет полной жизнью, такой же, как любой советский
город. Но ведь горы-то здесь все те же! Климат тот же, высота - та же! И
однако этими горами советский человек уже владеет вполне, не горы хозяева
здесь теперь, а человек, и это чувствуется во всем...
И материал, собранный мною для книги, - богат и прекрасен, и мне трудно
будет, но очень нужно будет достойно обо всем написать. И я это буду
делать...
Я уверен, что книга моя о Памире, которую буду писать, - получится, и,
значит, путешествие мое сюда оправдано не только в силу личного стремления
моего, но и потому, что я дал много полезного моим читателям.

После путешествия 1952 года Павел Лукницкий написал большую книгу
"Путешествия по Памиру". В ней он сравнивал Памир тридцатых годов с Памиром,
вновь увиденным в пятидесятые годы. Жаль, что Николай Петрович Горбунов не
прочел эту книгу...

Мне казалось, что я знала Памир. Кроме прочитанных дневников и книг,
помимо тысяч фотографий меня всегда окружали в доме изделия памирских
мастеров прикладного искусства. Памира не видела, но любила его, как любят
родного, далеко живущего человека...
И вот встреча с "живым" Памиром, в 1976 году. Я сравнивала свои
сегодняшние впечатления с впечатлениями Павла Николаевича пятидесятых годов.

ИЗ ПИСЬМА К В. К. ЛУКНИЦКОЙ

1952 г, Хорог

Изумительным по красоте был перелет сюда через цепи снеговых гор,
освещенных солнцем. Словно застывший в разгар шторма океан, вздымались
вокруг недвижные пики, снежные цирки, впадины ледниковых каров, иззубренные
хребты с провалами глубочайших ущелий и узких долин, по которым вились реки,
видимые мною от истоков до устья. Грозные, острые, никогда еще не посещенные
ни человеком, ни зверем пики толпились вокруг, насколько хватал глаз, а
видимость была в каждую сторону на 100 - 150 километров, и ряд за рядом
вставали вдали снеговые цепи с высочайшими вершинами - белыми, призрачными,
и этот рельеф неописуем, потому что невозможно передать словами его красоту.
Многие пики и все хребты я узнавал, - знал их названия, знал строение этих
хитросплетенных бесконечных массивов.
Местами крыло самолета проходило в полусотне метров от отвесных
скалистых зубцов, самолет прижимался к ним вплотную.
В самолете был кислородный прибор, но он мне оказался совершенно не
нужным, я чувствовал себя отлично, и воздуха мне хватало, и я испытывал
душевный подъем и радость от всего, что вижу. Мы великолепно прошли весь
путь, я все узнавал внизу: и Ванч, и Бартанг, и Пяндж, и даже отдельные
кишлаки. И когда мы опускались в Хороге, мне показалось, что не 20 лет, а
всего несколько дней назад я видел его, - повеяло чем-то родным, бесконечно
знакомым. Все было, как прежде. И все-таки все было иным... Жизнь внесла
столько нового, что я жадно ловил его взглядом, и мне все интересно вокруг,
все хочется рассмотреть, узнать, сравнить с прежним...

Это было похоже на то, что ощутила и я в 1976 году. Только в какой-то
момент смалодушничала немножко, хотя этого и не было видно...Лечу на
современном самолете из Душанбе в Хорог - над вершинами Каратегина,
Калай-Хумба, над ущельями Бартанга, Ванча, Пянджа. Спрессованное время,
спрессованное расстояние: сорок минут - и я на Памире.
Самолет небольшой, он полностью загружен картинами современных
таджикских художников, посвященными воинам Советской Армии, стендами
передвижной вы ставки из республиканского краеведческого музея...
Ничто не изменилось на воздушной трассе, все, как описывал Павел
Николаевич, но мне показалось, что крыло самолета, летящего на высоте пять
тысяч метров, гораздо ближе к каменной отвесной скале, чем полусотня метров,
как в его письме. Все время так и хотелось взять палку, просунуть в
иллюминатор и оттолкнуться от скалы. Да и бортмеханик говорит, что до нее
метров двадцать - тридцать... но, может быть, он преуменьшил для большего
эффекта! Острые гребни, бесснежные пики, отвесные стены стоят выше нас. И
вот оно, самое опасное место - "Рушанское окно", выемка в узком ущелье между
скалами. Самолет пролетает над выемкой в нескольких метрах... И закрутились
мыслишки. Одна такая: "Ну, разобьемся, ну и что?.. Если разобьемся, значит -
судьба. Такое испытание прекрасно. Я вижу и ощущаю то, что недоступно
многим. Я богаче познанным". Другая мысль - а чем, собственно, я богаче и
богаче кого? Тех памирцев, таджиков, русских, что летают, обращая на такой
перелет внимания ровно столько, сколько на утренний туалет. Они не
задумываются и потому даже не знают, что они рискуют. Они просто заняты
каждый своим будничным делом, летят домой, из дома... Для них проблема -
дождаться рейса, который возможен исключительно в том случае, если ни одного
облачка, даже крошечного, невинного, не приближается к "Рушанскому окну". А
я ловлю себя, глядя на пассажиров, еще на одной невысокой мысли: "Какая же
ты все-таки "великодушно доверчивая", доверила свою жизнь - и кому? Летчику!
Виртуозу! Ведь он, летчик, конечно, необыкновенный, лучший летчик из всех,
что летают на этой трассе. Разве обыкновенный взялся бы?.." Все во мне
сконцентрировано на моей собственной персоне. И машина надежная, даже если
зацепится за скалу... А кислородный прибор и мне не нужен...Вон мальчик, лет
шести, он непослушный, даже бегает по салону, зацепил старушку, а той хоть
бы что - продолжает похрапывать. А вообще, что такое сорок минут? А Гагарин?
А Павел Николаевич? А все живущие на Памире, когда ущелье в тумане облаков,
а перевалы перекрыты снежными заносами и каменными дождями? И ползет тепло
стыда, проявляющегося улыбкой. Ведь пока все эти глупости потешались надо
мной, ущелье осталось позади.
После Бартанга начинаем спуск, перед нами долина, нас встречает яркий,
сочный город. Не видны километры над уровнем моря. Даже наоборот: вокруг
горы, а ты вроде совсем где-то внизу. Празднично и торжественно, и скорее не
от облика города, а от сознания, что прилет самолета в Хорог все же,
конечно, событие, даже если погода неделю подряд хороша.
Современные трехэтажные дома, новый мост через бурлящую реку Гунт,
цветущие сады по левую сторону Гунта, тополиные аллеи, автобусы, такси,
грузовые и легковые автомобили, группы девушек в пестрых крепдешиновых
платьях у остановок на центральной улице, киоски со свежими газетами,
сувенирами, мороженым, бетонно-пластико-стеклянные здания, новенькие
телевизионные антенны на домах... Город как город. Разместился только он в
узком ущелье... Павел Николаевич так советует представить Хорог: "Пусть
любой житель российской равнины, украинских или казахских степей взглянет на
белое кучевое облако, плывущее в небесах над его головой. И от окраинного
дома своего села мысленно воздвигнет до этого облака наклонную сухую
каменистую стену. И обведет ею все село, оставив только с двух сторон узкие
проходы в этой стене. И вообразит, что в один из проходов врывается большая
бурная река, а в другой, пройдя сквозь селение, глубоко врезавшись в берега,
уходит..."

Памир семидесятых также отличается от Памира пятидесятых, как тот от
Памира, впервые увиденного Лукницким. Если в первые два десятилетия после
революции Памир поднимался к современному уровню жизни, то с пятидесятых
годов Горно-Бадахшанская автономная область живет и трудится в ритме всей
страны.
Задачей Лукницкого было поведать обо всем этом людям мира.
О Памире, о "взаимоотношениях" с ним Лукницкого можно рассказывать
много, но лучше обратиться к его книгам.

Как мы теперь среди гранитов

Вот она, связь времен и поколений... Прошлое и настоящее.
Академик и стратег, дипломат и политик Н. П. Горбунов мечтал назвать
какую-нибудь открываемую точку на Памире именем Павла Лукницкого. Мечта его
сбылась. Он был бы рад узнать, что совсем недалеко от пика Маяковского
высится теперь открытый советскими альпинистами и нанесенный на карты пик
Лукницкого.
Слева - нависшая скала, справа - пропасть, а там внизу - бурная
Шахдара. Продолжается дорога, вырубленная в камне, - памятник человеческому
трудолюбию и упорству. Наконец ущелье расширяется. Директор крупнейшей на
Памире школы-интерната имени Павла Лукницкого показывает на противоположный
берег и говорит, что месторождение синего камня - ляджуара - находится
именно на той горе и сейчас там как раз ведутся разработки. Дальше ущелье
сужается снова, вмещая только реку и дорогу, и председатель сельсовета
рассказывает, что Рошткала - "Красная крепость" - называется так из-за той
лазуритовой древней кровавой легенды...
Подъезжаем к месту, откуда виден пик.

"ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА"(19.05.1976)

"ПИК ПАВЛА ЛУКНИЦКОГО"

В редакцию "ЛГ" пришло сообщение о том, что один из недавно открытых и
покоренных нашими альпинистами памирских пиков назван в честь советского
писателя, исследователя этой горной области П. Лукницкого. На вопросы
корреспондента "ЛГ" отвечает сегодня руководитель группы восхождения В. П.
Некрасов.
- Почему вы выбрали для своих восхождений именно Памир?
- Дорогу на Памир указали книги Павла Лукницкого "У подножия смерти",
"Всадники и пешеходы", "Путешествия по Памиру", "За синим камнем", "Ниссо" и
многие другие.
- Как был открыт пик, ныне носящий имя писателя?
- Полтора года назад наша группа изучала пик Карла Маркса. Мы
продвинулись через ущелье Шабой вниз по реке Шахдаре, и вдруг в одном из
узких каньонов блеснула белая стена. На обратном пути мы прошли через
каньон. Огромная белая стена уходила, казалось, в небо. На картах она не
значилась. Мы поняли, что это неизвестный пик, и решили вернуться сюда через
год, чтобы совершить восхождение в честь Павла Лукницкого. Всесоюзная
федерация альпинизма одобрила наше решение. В августе прошлого года вершина
была покорена. На высоте 5800 метров над уровнем моря мы сложили тур из
камней и опустили в него капсулу с запиской: "Пик П. Н. Лукницкого",
поставили дату... Так пик писателя начал свою жизнь...

"ВЕЧЕРНЯЯ ОДЕССА"(5.12.1977)

К "БРОНЗОВОЙ ВЕРШИНЕ"

1977 год, год 50-летия альпинизма на Украине, принес успех
представителям одесского "Авангарда": Вадим Свириденко, Евгений Кондаков,
Александр Власенко и Алексей Ставницер удостоены бронзовых медалей
чемпионата СССР. В смешанной команде с четырьмя московскими спартаковцами,
возглавляемой опытным мастером спорта международного класса Владимиром
Кавуненко, они впервые достигли пика Лукницкого (5800 м) в горах
Юго-Западного Памира по северной стороне.

Мне остается добавить, что одесситы, как и полагается по правилам,
взойдя на пик, достали из тура капсулу, вытащили из нее некрасовскую
записку, вложили свою, поместили капсулу в тур. А первую они привезли в штаб
Всесоюзной федерации альпинизма, откуда она попала в домашний архив. Это все
мне рассказали в федерации, когда торжественно вручали необычный редкий
подарок вместе с дипломом Лукницкого- первооткрывателя лазурита.

На первой страничке:
За нашу Советскую Родину!
Изображение
пятиконечной
звезды

Сбор
альпинистов
Вооруженных Сил
СССР

Светлой памяти П. Н. Лукницкого посвящаем
наше первовосхождение 1975 г.

На второй страничке:

30 августа 15 ч. 45 мин. Группа сборов альпинистов Вооруженных Сил СССР
в составе:
1. Некрасов В. П.
2. Матюшин Л. М.
3. Старлычанов В. Д.
4. Федоров О. К.
5. Власов Б. А.
совершила восхождение впервые на вершину пик Лукницкого.
3-я и 4-я странички заполнены маршрутом, временем, категорией
трудности, метеоусловиями, замечаниями и подписью руководителя В. Некрасова.

На картах нашей Родины нет больше "белых пятен". Но бывает еще иногда,
хотя и очень редко, - находится безымянная вершина. А эта, как выяснилось,
была даже не безымянной.
В ущелье, на высоте 4,5 тысячи метров, прилепился к горе кишлачок из
нескольких кибиток. Горец Яхшибек Ниезов, председатель Сеждского Совета,
встретил нас и повел на возвышение, так как вершина закрыта скалами. Нелегок
подъем на "смотровую площадку". Но чем выше поднимаемся, тем шире
раскрывается панорама. Ущелье как бы сдвигается в сторону. Яхшибек
поднимается первым. Старый человек сдерживает привычный шаг горца,
поджидает, помогает.
- Вот он, Чибуд. Смотри!
По-прежнему на переднем плане бурые резные стены узкого ущелья. За ними
темнеющие пики гор в дымке расстояния. Еще чуть выше - и вдали, над ними,
белая искрящаяся стена в форме усеченного конуса, врезавшегося в небо, со
сверкающей снежной шапкой!
- Чибуд...
- Как вы сказали, Яхшибек?
- Я сказал - Чибуд. Так раньше называли эту белую гору. "Чибуд" - по
шугнански "голубь", это значит - чистый...Не самая высокая гора на Памире -
пять тысяч восемьсот. Но все же... не у каждого есть свой земной пик. Да и
название, можно считать, не изменилось. Павел, я знал его, сам был как
голубь - чистый человек.

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ (14. 03.1953, Москва)

...К познанию и более широкому охвату моей темы я шел всем
многообразием путей - был географом и геологом, пограничником и историком,
караванщиком и этнографом, администратором и хозяйственником. В этом,
требовавшем личного трудового участия, процессе овладения большой темой я и
сам развивался как писатель.
...Я рад, что на картах Таджикистана есть маленький уголок, который
скупыми штрихами напоминает мне о днях, полных азарта и уверенности в своих
силах. Мне хотелось бы, чтобы молодые альпинисты почаще заглядывали в этот
уголок, в котором есть еще много вершин и ледников, до сих пор не получивших
названия. Грозные, величественные горы так красивы, что любой человек,
пришедший в эти столь редко посещаемые места, будет щедро вознагражден
самими картинами природы за те трудности, какие ему придется испытать при
восхождении на гребни водораздельных хребтов и ледяных вершин".

Нет, никогда не оторвусь я
От той тропы
Те каменные захолустья
Не знаешь ты.

Как горы нам врагами были
И как хребты
Мы тем горам переломили
Не знаешь ты.

Как мы теперь среди гранитов
Растим цветы,
Как выше льдов мы сеем жито,
Не знаешь ты.

И, не увидев там на деле
Мои мечты,
Как самого меня доселе
Не знаешь ты!..

Жесткая честная дружба с
пространством земли

Ненасытный в познании мира, Павел Николаевич, он опять в поисках новых
дорог, новых трудностей, новых стремлений.

Председателю правительственной
комиссии по спасению челюскинцев
тов. Куйбышеву
14.03. 1934
Уважаемый тов. Куйбышев!

Считая, что каждая страница героической эпопеи экспедиции "Челюскина" и
спасения челюскинцев должна стать известной широчайшим массам Советского
Союза, я, по совету Р. Л. Самойловича, обращаюсь к Вам с предложением
включить меня в число участников похода "Красина", который выходит из
Ленинграда в ближайшее время.
Я - ленинградский писатель с десятилетним стажем работы. Участвовал в
трех экспедициях на Памир (1930, 1931, 1932 гг.). В 1932 году был ученым
секретарем Таджикско-Памирской экспедиции Академии наук (возглавлявшейся
тов. Н. П. Горбуновым). Участвовал в полярной экспедиции ак. А. Е. Ферсмана
в Мончетундру. До этого - в годы 1926 - 1929 - совершил ряд многомесячных
плаваний на каботажных судах в Черном и Каспийском морях. В те же годы
совершил ряд туристических походов по Кавказу, Туркмении и др. Вообще -
привычен к экспедиционным условиям жизни.
Эти путешествия отражены в моих книгах: роман "Мойра" - на морском
материале, две книги стихотворений, книга очерков о туркменских моряках,
повесть "У подножия смерти" - о моем пребывании в басмаческом плену в 1930
г. и о работе наших погранчастей по ликвидации банд (книга переведена на
украинский язык), книга рассказов, стихотворений и очерков "Всадники и
пешеходы" - о социалистической перестройке Памира и героической работе
пограничников. Критика мои произведения оценивает весьма благоприятно.
Пишу роман о научно-исследовательской работе в Ср. Азии. Активно
участвую в общественной жизни, работе ленингр. оргкомитета писателей и
оборонной комиссии.
Холост. Мне - 31 год. Я - здоров.
Постоянно сотрудничаю во всех ленинградских лит. худ. журналах и в
некоторых московских.
Мне кажется, своим участием в походе "Красина" я мог бы принести
практическую пользу делу закрепления в истории героических эпизодов спасения
челюскинцев.
Президиум и комфракция ленинградского оргкомитета, всемерно одобряя мое
желание участвовать в походе "Красина", могут дать обо мне необходимые
рекомендации, если в них будет нужда.
Конечно, материально я никак не заинтересован. Мне важно только
пропитание на время похода. На "Красине", безусловно, согласен выполнять
любую работу, какая была бы мне поручена.
Имею хороший фотоаппарат (полископ Цейсса, светос. 4,5), а потому при
условии снабжения меня фотопластинками (6х10,7), которых в обычной продаже
нет, мог бы обеспечить также серию стереоскопических снимков...
С "Челюскиным" - не вышло. Снаряжалась очередная экспедиция в
Таджикистан, и отказаться от нее значило бы предать дело, людей и себя. И он
снова в походах по окраинным местам нашей Родины. Весь 1934 год - по
Таджикистану, с экспедицией.
...После путешествия по Казахстану в 1935 году Лукницкий, собрав
обширный материал, сел за роман о... Таджикистане. И так будет происходить с
ним не раз. Никогда не мог он отступиться от большой таджикской темы. Только
война перебила ее... Он написал роман "Земля молодости" и в 1937 году
отправился в Заполярье плавать по Северным морям. И это отдельная тема. Весь
1938 год - снова Таджикистан. Там узнал, что соратник его по памирским
путешествиям Г. Л. Юдин возглавляет экспедицию в Восточную Сибирь и занят
организацией ее и подбором кадров для будущего лета. И Лукницкий, вернувшись
из Средней Азии, решил двинуться в Сибирь...

ФОТОТЕЛЕГРАММА ЮДИНУ(16.05.1939)

А что, если б, дорогой Георгий Лазаревич, Ваш бывший коллектор Павел
Лукницкий спросил Вас: не хотите ли Вы взять его с собой в Бодайбо или в
любое хорошее место на должность, скажем, хотя бы "обвевателя комаров" или
"чинильщика карандашей"? Писательский уют оставил бы в Ленинграде, а сам,
вооруженный "лейкой" и вечным пером, с удовольствием превратился бы в
Ливингстона. Если это действительно возможно, телеграфьте сначала -
принципиальное "да", а все остальное - в письмах - потом. Привет Над. Серг.
Крепко жму руку. Ваш П. Лукницкий.

ТЕЛЕГРАММА : ЮДИН - ЛУКНИЦКОМУ (19.05.1939)

Приглашаем старшим коллектором оклад 350 рублей выезд конце мая
необходима организационная помощь. Юдин.

КАТКОВА1 - ЛУКНИЦКОМУ (весна 1939)

Устройство Вас в нашу партию и изобретение вакансии - дело моих рук.
Мне даже пришлось преодолеть некоторое сопротивление Г. Л., который
вообразил, что Вы теперь настолько зазнались, что думаете о каких-то особых
условиях и не сможете удовлетвориться обычной скромной партией, тем более в
места, не нашумевшие экзотической известностью. Вместе с тем
Ленско-Витимский р-он (Патомское нагорье) имеет свою прелесть и красоту, а
также экзотичность. Золото и тайга чего стоят! Отвечаем на Ваши вопросы.
Скорее отвечайте, т. к. надо знать скорее Ваше решение (претендент на
Ваше место был уже в дверях, когда я Вашей телеграммой выбила его обратно).
Привет. Надеюсь, что поедем вместе. Н. Каткова.
Приписка:
Надеюсь, что Ваша столь известная положительность не расстроит наших
надежд на Ваше участие в работах. Все девушки считают Вас уже нашим. Но,
вообще, последнее время Вы выкидываете трюки. Возможно, это будет Вам
полезно. Говорят, что все к лучшему.
Зная Ваш характер, убежден, что любой случай к лучшему, не упустите.
Г. Юдин.

Развитие индустрии в стране требовало беспрестанных вкладов. Нужны были
новые и новые ресурсы. Чтобы шире развернуть добычу их, Геолком ВСНХ
направлял геолого-разведывательные партии на поиски золота.
Трест "Лензолото" был организован еще в 1921 году. В 1923-м СНК РСФСР
издал декрет, который расширял льготы для золотопромышленников. Открывались
месторождения, строились золотоизвлекательные фабрики.
На приисках в отдаленных районах страны строились дома для рабочих и
инженерно-технических работников, культурно-бытовые учреждения...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

В вагоне поезда...

...Таинственная, ярко-зеленая, несущая в ветре ароматы трав, цветов,
леса - тайга; долины, лощины с болотцами, нагроможденные по холмам ярусы
девственных лесов, еще более величественных в дождливый день. И везде
просторы, просторы - благодатный край для переселенцев, до сих пор еще не
освоенные просторы, которые зовут к себе людей, людей, людей, чтоб возникли
неисчислимые отары скота, бескрайние пастбища и посевы.

Все это-в будущем. Сибирь еще только начинает рождаться. Поезд с
заключенными около Нижнеудинска. Поезда с автомобилями, тракторами, многими
грузами.
Все - на Восток!
Хозяйственные, продовольственные, промышленные, оборонные грузы.
Все - на Восток!

О попутчике

Комсомолец, лет двадцати семи. В армии три года, артиллерист. В
Хасанских боях участвовал непосредственно.
До армии - лет восемь работал в глухих районах Сибири (в Нарымском
крае).
"...Командирован в район - значит, несколько месяцев. А иной уедет в
район весной, возвращается через год, осенью: пока доберется!"
"..."Остров смерти" (Александров) - 50 000 перебитых из пулеметов
"Охотников за черепами". Судили".
"...Никому неведомые поселки в глухой тайге - осевшие со времен
гражданской войны белогвардейцы. Те, что поюжнее, - занимались и
хлебопашеством..."
"...Восстание 1932 года - 20 тысяч. Шли к Томску, из Сархата (?).
Ликвидировано".
"...В период до 1934 - 1935 гг. законности часто не было".
"...Разбежался "рецидив" (термин для ссыльнопоселенцев). В Томске
ловили всех беспаспортных. Приятель (рассказчика) сидел на завалинке,
милуясь с девушкой. "Документы?" - "Не взял с собой, дома". Не разбираясь,
забрали и его и ее. Получил ссылки два года. Через два года вернулся в
Томск. Было много всякого..."
"...В Нарымском крае многие комсомольцы переженились на "бывших
графинях" (молодых девушках). За это их исключали (низовые организации)
пачками. В одной - до 250 человек. Дело дошло до Москвы. Москва велела
восстановить, после тщательной индивидуальной проверки, в зависимости от
нынешнего лица жены и самого исключенного. Вышедшая замуж за комсомольца,
спецпоселенка восстанавливалась в правах. Поэтому все женщины набивались
замуж, удавалось это чаще всего самым красивым".

Шесть книжек-дневников, то есть не менее двух тысяч страниц,
заполненных убористым мелким почерком. На корешке первой от начала поездки:
"Ленинград, Москва, Иркутск - июль 1939"; второй: "Иркутск, Ангара, Лена,
Бодайбо, Тайга - июнь - июль 1939"; третьей: "Патомское нагорье, Тайга -
август 1939"; четвертой: "Патомское нагорье, Тайга - август 1939"; пятой:
"Бодайбо, Лена - сентябрь 1939"; шестой: "Ангара, Иркутск, Москва, 1939".
Все они снабжены в начале, иногда в середине или конце адресом
владельца и просьбой к нашедшему, в случае утери, вернуть. По ходу записей
встречаются рисунки, финансовые отчеты, схемы, засушенные цветы и травы тех
мест, где велась запись.
В книжках - ежедневные записи экспедиции Кадаликанского отряда Ленской
геолого-геоморфологической партии; поставленные задачи и результаты работы;
труд и быт участников; характеры работавших в партии людей; описание
богатейшей природы; картинки жизни и быта пришельцев и местных жителей; их
рассказы об истории края, об участии в сложном процессе преобразования
Сибири. Огромное количество фотоиллюстраций...
Короткие отрывки из дневника не могут дать полного представления об
обстоятельствах, с которыми пришлось столкнуться участникам экспедиции. Во
всех записных книжках этого периода ощущается недовольство и даже ругань в
адрес Г. Л. Юдина. Либо он изменил своим принципам, либо ему помешали
неизвестные обстоятельства. Безответственность его и равнодушие по отношению
к людям, которых он отправил, к делу, которое ему было поручено, казались
необъяснимыми...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

15.06.1939, Иркутск

Поезд пришел с опозданием на час. Вокзал, носильщики, извозчичья
бричка. 20 рублей до гостиницы и 5 - на чай. Добродушный парень-извозчик,
услужлив и разговорчив.
Гостиница "Горняк", номер забронирован по телеграмме. Здесь люди ждут
по несколько дней, живут на вокзале.
Две койки. Белье чистое. Ночью клопы. Везде в городе множество огромных
крылатых тараканов. Ванны нет, общая уборная и умывальная. В дежурке -
горячая вода, кипятильник. Гостиница треста "Лензолото" - все "свои".
Поиски ресторана. Улицы мощеные: главная - Большая - деревянной шашкой.
Много новых 4-этажных каменных домов. Деревянные - все со ставнями - старые.
Несколько переполненных гостиниц. Магазины всякие, те же, что и в любом
городе СССР. Город - большой, кино, театры, зверинец. В городе нет масла.
Туговато с мясом, рыбой. Объясняется все неликвидированным последствием
вредительства.
Базар. Огурцы 16 рублей килограмм, морковь - три рубля десяток.
Вокзал на левом берегу Ангары, город на правом. Широкий, отличный, с
полкилометра мост. Ангара совершенно прозрачна, глубока, широка, быстра.
Рассказывают ее особенность: замерзать начинает от дна, в отличие от всех
других рек. Поверх льда - и зимой - вода.
Дальше - подробная запись, которую кратко передаю своими словами.
На следующий день, взяв на себя инициативу по добыче билетов на
пароход, Павел Николаевич отправился в Управление Лензолотофлота, говорил с
начальником эксплуатации Б. А. Нитовым. Тот рассказал, что флот с
перевозками не справляется, но это можно было не рассказывать - люди
месяцами ждали очереди на пароход. Сказал, что Управление пароходства само
признается в беззаконии: пароходы четырехсотместные, а забирают по восемьсот
пассажиров, да еще на буксире тащат сразу по нескольку барж, которые, хотя и
предназначены для багажа, наполняются людьми...Сказал, что сообщил об этом в
Москву, наркому, чтобы снять с себя ответственность. Сказал, что на Лене
вообще способы транспортировки грузов - доисторические.

16.06.1939

Дом различных управлений Лензолота; в нем - магазин "Старательный".
Давно не виданные мною полные полки - мануфактура, обувь - все по "золотым
купонам"...

17.06.1939

...Обещают каюту на "Ульянове". Вышел из Заярска 14-го, ожидается
18-го, к вечеру.
...Ночь - я на полу, на матраце, бессонница и клопы; Юра - на полу на
спальном мешке; Соня и Лида - на кроватях. Комната завалена пожитками, хаос.
На веревке над нами сушится белье Надежды Сергеевны1. Разговоры о Бодайбо:
нет картошки, нет папирос, нет одеколона. Одеколон, очевидно, пьют.
...На мне все хлопоты по добыче билетов. Если б не мои писательские
наскоки, пришлось бы сидеть тут неделю-две, а потом ехать в трюме. Но
удалось "обговорить" начальника политотдела пароходства, парторга и
начальника пристани.

19.06.1939

С утра спешу на пристань. Начальника нет: он на совещании диспетчеров.
Касса открывается в 12, надо обязательно получить билеты до открытия. Сижу у
парторга. На улице огромная толпа, чающая билетов. Очереди, переклички.
Тут же пропагандист с семьей, едущий в Якутск по путевке ЦК, и
представитель агитбригады водников (артистов), коих 13 человек и кои едут
обслуживать различные пункты Севморпути по маршруту: Москва - Иркутск -
Якутск - Диксон - Тикси. Сев. мор. путь - Москва.
И пропагандист, и бригада ждут, как и я. Наконец ведут сначала в
комнату матери и ребенка (везде и всюду через такие комнаты женщинам с
детьми продают билеты в первую очередь), кассирша выдает мне 4. Жесткая
каюта 2 класса. За стеной гул ожидающей толпы. Так же, как и я, получает
билеты пропагандист. "Бригаде" предложены билеты 3 кл. Они отказываются,
шумят. На грузотакси, заказанном мною накануне, приехали с вещами мои
спутники. 16 мест в камеру хранения не принимают. Вещи сгружены на улице.
...В 5 посадка. До этого хочу сдать груз в багаж. Грузчики дерут за
переноску. Грузоприемщик предупреждает: "Принять в багаж могу, но с этим
пароходом он не пойдет". В три приема под проливным дождем, надвинувшимся
внезапно и скоро ушедшим, водружаемся в каюту. Очухиваемся. Пароход отходит
без четверти 7.
Палуба 1 и 2 классов забита пассажирами, не доставшими кают. В 3
классе, внизу, давка, вонь, грязь. "Ульянову" полагается 150 пассажиров.
Погружено больше 300.
Пароход колесный, но колесо у него - одно, за кормой. Поэтому и
машинное отделение занимает его кормовую часть.
Вода высока и мутна после сильных дождей. На левом берегу - аэродром,
стоят несколько бывших бомбовозов, ныне - почтово-пассажирских самолетов - и
новенькие амфибии, на которых сейчас совершаются рейсы в Бодайбо, Якутск и в
другие места.
Тянутся заводы и предприятия. Берега высоки, лесисты, зелень везде
яркая. Солнце медленно склоняется, расцвечивая быструю воду...Закат...
Через 4 часа - Усолье. Огни, огни и густо дымящиеся фабричные трубы с
отражением в воде.
Усолье - спичечная фабрика, соляной завод. Говорят, соль выпаривают,
получают превосходную мелкокристаллическую, которую даже не надо молоть.

21.06.1939

...Плывем по Ангаре. Берега низки, сплошь - в зелени, вчера было много
островков и протоков, сегодня их мало. Ярко-зеленые сочные луга, цветы,
березы - места благодатные. За лугами и березовыми рощами низин синеют
высокие, мягкие горы в темно-зеленом, хвойном лесу. Попадаются деревни,
ничем от обычных русских деревень не отличающиеся.

22.06.1939

Рано утром "Ульянов" пришел в Заярск. Гора, лес. Деревянное село,
широкий - дугою - автотракт к самой пристани с горы; на пристани толпы -
тысяча человек, ждущих очереди на автомобили в Усть-Кут. Выскакиваю первым
на берег и спешу в гору, где, говорят, "Автотранспортные учреждения".
...Мои документы действуют: "Об отдельной машине не может быть и речи.
У нас план - 14 000 тонн груза, машины только трехтонки. А отправить вас -
отправим, сегодня же, по одному, в кабинах шоферов, разделив ваш багаж
поровну на 4 машины".
Ожидания. Мучительные. Ибо - жара, жажда, голод (ничего не ели с утра),
мошкара. Уйти нельзя - ждем машин, их в гараже десятки. Но... диспетчер
ссорится с шоферами не хочет, а они не хотят брать "казенных" пассажиров,
предпочитая заработать "с левой стороны"...
...И этот путь на машине продолжался 13 часов. Отличное шоссе, впрочем
- узкое. Щебенка. Сразу - тайга, густой лес, шофер гонит на полном газе -
она мчится, как тяжелый снаряд.
Тракт Заярск - Усть-Кут - 270 км. Начал строиться в 1935 году, пролег
примерно вдоль пешеходной тропы, которой когда-то ходили золотоискатели,
стремившиеся к Лене, сдан в этом году, кроме нескольких десятков километров,
где работа ведется еще и сейчас.
Тракт взбирается на холмы, спускается, вьется. На высоких местах тайга
в холмах, синяя, видна далеко.
Деревня Каймоково. Глухая. И в ее плетнях, высоких, в ее многоячейных,
оплетненных дворах есть нечто, отличающее ее от всех знакомых деревень.
Шофер рассказывает, что жители этой деревни в прошлом жили грабежом и
убийствами заходивших к ним и принимавших их "гостеприимство" искателей.
Перед самым Усть-Кутом огромный цыганский табор - тенты, телеги,
подобья палаток. В самом Уть-Куте цыганки бродят по улицам, предлагая
гаданье.
На высоте в километр, незаметной глазу, перевалочный пункт - поселок
Хребтовых. Подъезжаем в 11 вечера. Здесь для всех машин Золототранса смена
шоферов... Столовая для шоферов, кормят только их. Для пассажиров продуктов
нет. Билет ССП помогает: кормят...
Ночь, свет фар, тракт петлит в горах. Ходу от Хребтовых до Усть-Кута
полагается 6 часов. Приехали раньше времени: "всыпят!" За мостом
останавливаемся, выключаем мотор и мгновенно засыпаем, сидя и уронив головы
к стенкам кабины. И желание спать до того томительно и непреодолимо, что,
засыпая, испытываю состояние абсолютного блаженства.
Через 1,5 часа одновременно просыпаемся...
Все оттенки зари. Красота редкая. Из туманов вырастают "древние терема"
стройучастков; усталость играет фантазией, ухожу вглубь тысячелетий, вхожу в
какую-то сказку о древлянах, лесовиках, о диких племенах славянских лесов,
будто присутствую при рождении древней Руси... И машина моя представляется
мне машиною времени...
Но вот тракт перестает быть трактом. Он - перерванная кочкообразными
участками целина.
Раскрывается широкая, просторная долина, река делает излук, огибая
поселок, прикрытый тонкой оболочкой тумана, пропитанной встающим солнцем.
Здесь дом отдыха для усть-кутцев.
Еще немного пути - и горы раздвигаются иначе, поперечный простор - это
Усть-Кут, занимающий большую территорию по обе стороны реки Кут вдоль берега
Лены и по склонам ее холмов. Въезжаем в улицу, подъезжаем к самой пристани,
где бивуак многих спящих людей...
В Усть-Куте народ ждет счастья попасть на пароход неделями,
раскинувшись гигантским станом, укрывшись кто чем, живя на берегу, под
заборами, в амбарах, на пристани, на крышах недостроенных домов, проживаясь,
полуголодая, ибо продуктов не хватает, и голодая, - многие прожились чуть не
до последних штанов.
Нам повезло. В Бодайбо пойдет пароход ЛУРПа1. Он обычно ходит по
Якутской линии.
Сыскал концы, обещали 4-местную каюту 2 класса. Удалось устроить и
"комнату приезжающих" в Золотофлоте, на краю Усть-Кута, километра за 2 от
пристани. Сдал вещи в багаж на дебаркадер.
Солнце печет, состояние отвратительное, пить по-прежнему нечего, в
городе ни квасу, ни воды. А ведь пить хотят тысячи людей, живущих на улице.
Трудно рассчитывать, что они не станут пить воду из Лены, а это грозит
дизентерией. Позже и я пил эту воду, - что сделаешь! Вода, впрочем, чистая!
У меня нет денег на билеты, надо разменять аккредитив, - пошел в
сберкассу. Закрыта! Зашел с черного хода. Повезло: служащие парни и девицы
пили чай и кокетничали. Опять помог билет ССП, уважили, выдали деньги.
...Пароход должен уйти в час дня, все, кроме Надежды Сергеевны,
собрались. А если она не приедет до отхода? Когда-то будет следующий
пароход? Я-то не имею ничего против того, чтоб застрять здесь, отоспаться, а
затем заняться литературным изучением Усть-Кута...
Но если появится малейшая возможность, надо уехать - работа не ждет.
Приехала, наконец, измученная Надежда Сергеевна, но тоже не жалуется.
Ехать, ехать дальше...
Мы "атакуем" Уть-Кут, добиваясь, где б пообедать, как бы утолить жажду.
Столовых здесь 2 или 3 на тысячи ожидающих отправки людей. Они, как саранча,
забивают все входы и выходы, уничтожают все, что можно съесть. И все же
обедаем, простояв в очереди в столовой, что подальше и меньше заметна.
В каком-то клубе полусонное собрание, с заднего двора поят теплым и
скверным квасом. Очередь... Выпили.
Уйти нельзя: надо не прозевать билеты и пароход. Блужданье по
территории пристани. Сесть негде - в речном вокзале все забито подолгу
живущим людом. На втором этаже нахожу скамейку на террасе, случайно, на
минуту освободившуюся. Садимся все. Я мгновенно засыпаю. Сплю полчаса. К
дебаркадеру подошел пароход. Последняя двухчасовая атака на билеты.
Начальник дебаркадера ставит меня, с помощью стрелка, к кассе, но кассир
забыл книжку классных билетов у себя "на квартире" и не может продать, пока
не пропустит всю очередь и не закроет кассу. Началась посадка. Перед
сходнями - тысячная толпа с вещами. Стрелки тщетно пытаются сдержать напор
получивших билеты, оттесняют их все выше и выше. Сходни грозят рухнуть.
Пассажиры лезут уже прямо по воде, как крысы. По живот в воде протаскивают
пожитки наиболее ловкие. Все это - лавою на дебаркадер, на пароход.
Касса, наконец, закрыта, шагая через людей и вещи вместе с кассиром,
пробираюсь в его "квартиру" на дебаркадере. Покупаю 4 билета - каюта 2
класса. И прошу еще два - палубных, для геодезиста с женой, которые ехали со
мной в поезде, и всюду не могут устроиться, и я всюду им помогаю.
Последние усилия, багаж, грузчики, вваливаемся, когда с парохода
снимают трап.
Пароход стоит еще несколько часов метрах в десяти от дебаркадера...
Выходим из Усть-Кута, таща на буксире 9 барж. В последнюю минуту
санитарный надзор запретил взять 10-ю баржу, уже переполненную пассажирами,
купившими билеты.
Ночь. Лена тиха, благостна, тепла...

28.06.1939

...Обошел весь пароход, ища укромного местечка, чтобы писать дневник.
Везде груды сонных и полусонных тел - грязных и измотанных пассажиров 3
класса и палубных. Буксиро-пассажирский пароход ЛУРПа рассчитан на 170
пассажиров, а нас 300. Да еще около 600 пассажиров на баржах, которые мы
тянем за собой, и груз.
Пассажиров 1 и 2 классов стали кормить обедами. Этот обед мы сегодня
пробовали - есть его невозможно, не лезет в рот даже после многодневной
"диеты": щи - вода с капустой, котлеты полусъедобные, творог, скисший, и
компот, который, как и творог, все выбрасывают за борт. На баржах и того
нет, и, если б не случайные вынужденные стоянки, народ в буквальном смысле
голодал бы.
И нельзя сказать, чтоб по берегам Лены было голодно. Ничуть. Продуктов
по деревням избыток (ниже запишу о моем посещении деревни Марково). Дело в
исключительной бесхозяйственности пароходства. Колхозы по берегам Лены
страдают от неорганизованности сбыта своих продуктов.
Вот что рассказал мне колхозник, заведующий факторией заготпушнины, -
бывалый моряк, мужик из деревни Верхнее Марково: "Колхозники получали в
прошлом году по 4 кг зерна на трудодень. Семья в среднем выработала в
прошлом году по 1000 трудодней. В переводе на деньги это количество зерна
стоит примерно 5000 рублей, да 1000 рублей выдавали деньгами. 1 рубль на
трудодень. Кроме того, большинство крестьянских семей имеет скот - корову,
поросят, птицу и обязаны сдавать государству только масло. Молока избыток.
Кормим поросят молоком и картошкой, капусту - излишек - просто
выбрасываем... Местные жители к тому же часто охотники: фактории
заготпушнины раскиданы вдоль всего берега. Очень много медведей; черно-бурая
лиса бывает, но редко; есть лось, лисица, горностай; волка почти нет.
Несколько лет назад в деревню завезли 20 штук ондатр и три года не разрешали
их бить. Сейчас развелось - черт ее побери - видимо-невидимо, - и рыбу в
сетях съест, и сети съест! А шкурку снимать с нее прямо-таки противно: крыса
и крыса!"
Шкуру ондатры фактория принимает по 6 рублей.
Он сам осенью за полтора месяца охоты заработал тысячи полторы. Вот
так...
Грязь на пароходе исключительная: в уборных - их 3 очка - нет света, а
перед ними всегда очередь. Перед тремя умывальниками такая же очередь.
Но в каютах 1 и 2 классов чисто. Клопов нет, и никаких насекомых.
Берега гористы, горы - в сплошном лесу, Лена течет спокойно. Между
Усть-Кутом и Киренском - 3 км, между Киренском и Витимом - 4 км в час. Опять
подходим к берегу, к лесному складу - опять дрова грузить.
Крик капитана в рубку:
- Баркасы не давайте под пассажиров, пароход будет стоять один час
всего, уйдут - останутся!
...Трапы, однако, спущены, и пассажиры барж высыпают на берег с
посудой. Костры, варка пищи, купанье, стирка...
При погрузке дров с баржи увидели утопленника, связанного веревкой.
Плыл по течению. Составили акт...
...По телеграфу приказ: "Оставив баржи здесь, пароходу пойти обратно
вверх до встречи с пароходом, посланным вдогонку с той баржей, которую
оставили в Усть-Куте, привести ее сюда, присоединить к каравану и после
этого двигаться дальше". Узнали об этом после нескольких часов стоянки -
чинили лопнувшую пароходную трубу. Мы голодали весь день, и я решил
использовать время. Подговорив Юру и взяв спальные мешки, плащи и рюкзаки,
мы сошли на берег. Пассажиры, как оказалось, уже облазали всю деревню в
поисках продовольствия. А мы, взяв лодку, переправились на другой берег. Юра
остался ловить рыбу, а я побрел выклянчивать продукты. После долгих поисков
вернулся с 4 яйцами, кружкой сметаны и половиной чайника молока.
10 вечера. Пароход гудит, уходит. Баржи остались. Ночь в моем
распоряжении. Оставив Юру с вещами, отправляюсь вдоль берега за 3 км в
деревню. Темнеет, идти одиноко. Деревня Верхнее Марково. Первые попытки
найти продукты безуспешны. Фактория Заготпушнины. На завалинке крестьяне -
двое с велосипедами. Заговариваю с шутками и прибаутками. Здесь это любят.
Языки развязались. Егор Ч. - в прошлом солдат, затем - партизан, охотник.
...Ведро картошки - 5 рублей. Это считается здесь втридорога, но я не
торгуюсь. Ведет в хату, с готовностью продает мне яйца, молоко, сметану. Нет
хлеба: "Не печем, сами закупаем в кооперативе, на том берегу". Дело
кончается покупкой 3-х кур живых (!) - по 15 рублей. В действительности они
здесь стоят 7 - 8 рублей. Егор соглашается за десятку сплавить меня к нашим
баржам. Лодчонка. Плывем по течению Лены. Ночь, туманы, великолепная тишина,
обаяние могучей реки... Егор заговорил об "Угрюм-реке". Эту книгу здесь
знают все. Подтвердил точность описанных событий, назвал прототипа Громова.
Рассказал, что сам в это время работал на призывном пункте в Киренске,
отсюда отправилась рота солдат. После расстрела вернулись обвешанные
барахлом, награбленным у расстрелянных рабочих1.
Свободно высказывался о "Тихом Доне", о "Поднятой целине", о
Новикове-Прибое.
Говорит, что читает очень много, выписывает книги сам через книгоцентр.
Жалуется, что деревня хоть и живет материально хорошо, но культурных
потребностей удовлетворить нечем. Переживает, что здесь до сих пор нет МТС.
Ю. На берегу. Окликаю его, появляется в тумане. Забираем его,
переправляемся на левый берег, к баржам. Все спят. Раскладываем костер.
Егор, ярый охотник, долго сидит с нами на бревне, рассказывает об охоте на
медведей и на другое зверье.
Уезжает, толкая лодку шестом против течения.
Ночью - еще одно происшествие: с баржи человек упал. Будто бы перелезал
с одной баржи на другую. Спустили баркас, разожгли костер, приводили его в
сознание.
Светлеет. Ночь проходит без сна. Кипячу молоко, ощупываем, чистим,
опаливаем кур, зарезанных тут же...

29.06.1939, Киренск

Стоянка. Ремонт колеса. Ругань толпы, жаждущей переправиться с
затапливаемой пристани. Осмотр городка - очень живописного. Покупка
картошки, хлеба. В городе нет сахара, мяса, масла, консервов. В магазинах
есть промтовары: дешевая обувь, пальто, бракованное белье.
Поплыли. С одной из барж упали двое. С баржи - помощь... Одного удалось
вытащить...
Итак за семь дней пути: 1) дважды - порча машины; 2) возврат за баржей;
3) утопленник - связанный; 4) утонувший, один из двух; 5) спасенный, упавший
в воду. Не много ли?..
Стоял на палубе, пока не вошли в Витим, обогнув остров в его устье и
посторонившись от второго. Волны, взбугренные нами, при расставании с Леной
пытались догнать нас на развороте. Но быстрые воды Витима прямили их.
Вошли в Витим. Я словчился, увидев, что повар приготовил кому-то четыре
отличных свиных отбивных, потребовал себе тоже. Повар, растерявшись,
приготовил и мне, и никто даже не спросил с меня денег, так что днем я сам
доискивался, кому их уплатить.
Плывем по Витиму. Река сурова, и суровость подчеркнута пасмурным,
свинцовым небом.
Полчаса назад, оторвавшись от книги на верхней палубе, увидел, что мимо
меня, иссякая воздух, летит туча гари из трубы. Осмотрелся - она не пачкает.
Оказалось, это не гарь, а сонмы мошкары.
За нами от Витима десяток барж гуськом. Караван почти не движется,
вдвое тише пешехода. Вода темно-свинцовая. Ее рябит ветер. Холодно. Суровый,
жесткий пейзаж... По корме справа - шлейф дождя; гром, молнии - за грядой.
Над нынешним берегом - старый берег, метров на 10 выше, где, видимо,
текла прежде Лена. Бревенчатая стена причалов, сейчас повисшая в воздухе.
Вяч. Шишков рассказывал мне о стене, с которой сбрасывали рабочих. Видимо -
эта.
Старинные бревенчатые дома, чудесные своим древним стилем, -
покосившиеся, почерневшие. Купеческие, промысловые... Ветхие избушки. Старая
церковь в тесной ограде, окруженная деревьями. Много собак. Широкая улица -
набережная.

30.06.1939

Прошли Воронцовский затон. Часа в 4 утра - Мама. Недолгая стоянка:
высадили десятка полтора пассажиров. Здесь слюдяные разработки. Беседую с
капитаном. "В 1930 г. сюда был сплавлен двухэтажный дом. Сейчас большой
поселок, и второй - на косе правого берега Мамы. Работают спецпереселенцы.
Главные рудники - вверх по маме, километров за 60. Другие - по Витиму,
начиная с 20 км. А против Мамы - колхозы, сажают картошку, овощи. Помидоры.
Вызревают".
С 5 утра становимся на погрузку дров, стоим 4 часа.

1.07.1939

Проходим деревню М. Северную - горы, слюдяные рудники, - затем Б.
Северную. В отвалах рудников - пересыпчатый блеск слюды.
Снова рассказы водников о первых пароходах на Витиме и Лене. По Витиму
ходил пароход тоже с колесом сзади. Когда появился впервые, люди его
боялись. Многие пароходы по несколько раз переименовывались.
Сейчас на Лене не меньше 80 пароходов. Каждый год строятся и спускаются
новые, в Киренске, в Жиголово и других местах.
Судоходство по Алдану началось недавно. По Витиму иногда прерывается,
так много леса сплавляется по реке. В 1916 г. выше Бодайбо прорвалась
плотина одного купца, дрова плыли несколько часов сплошным потоком от берега
до берега.

2.07.1939, Бодайбо

...Трест, пропуска, бестолковщина, потому что ходим скопом.
...Мой визит к начальнику Золотоснаба, его распоряжение выдать 30 кг
сахара, ящик мясных и ящик рыбных консервов бригаде писателей и экспедиции
"Нигризолото".

7.07.1939

Узкоколейка. Паровозики - "божедомки"1.
7.15. В вагон набиваются рабочие пути без билетов. Поезд, описывая
круг, раскачиваясь, поднимается в гору... Совхоз, поля распаханы тракторами.
8.15. Остановка - не хватило пара. Стоим, пассажиры гуляют.
8.25. Без свистка - поехали, паровозик очень старается.
9.00. Станция - стрелка, перецепка паровоза в другую сторону. Вкусные
пирожки с рисом и яйцами по 1 р. и с вареньем. Молоко.
9.15. Едем с горы. Лес, лиловые цветы. Ясное небо. Внизу - мутная река
Бодайбо. Живописные горы у самого берега. Линия электропередачи...
В 12.20. Артемовск...

18.07.1939

Моя палатка: спальный мешок - посередине. Под ним мокрый тулуп,
прокладкой между тулупом и спальным мешком - портянки и одеяло. Справа
жесткий плащ, уложенный в виде ванны. В нем тазик, чтоб стекала вода с того
места палатки, к которому вчера прикоснулся, калькируя карту. Слева чемодан,
подпертый банкой консервов, чтоб образовать своим ребром борт водотока в
полу палатки. Лужа. Воду, капающую сверху, собирают мои брюки, в которых
сегодня не надо ехать и которые сейчас подобны напитанной губке.
Дождь льет с 3 часов вчерашнего дня...
Спать не хочется. В палатке у девушек, в темноте, под шум тайги и дождя
читаю стихи, долго читаю. Прочел "150 000 000", а потом - спор о поэзии.
Выступаю в защиту "грубости" Маяковского и доказываю все мне известное о
народности и массовости, о разработке поэтом русского языка, о Пушкине.

Река Кадаликан впадает в Кадали среди невысоких, очень живописных
обрывов. Кадали - глубока и прозрачна, и от лиственничного леса вода ее
кажется зеленой.
Время от времени, оставляя коней внизу, исследователи забираются на
лесистые склоны по курчавым, белым, иногда чуть желтоватым мхам, по большим
замшелым кочкам, перепрыгивают через сухие, мертвые ветви, продираются
сквозь живые, зеленые... Они ищут пески. Река шумит, журчит, распускает по
камням белые космы. А рядом - тихий ее рукав. Сидит под высокой
лиственницей, в кожаной куртке, в плаще, в москитной сетке, похожий на
доктора в чумном лагере, человек и пишет. Справа от него коническая вершина
в ярко-зеленой пушистой лиственничной шапке. Слева - обрывистый, скалистый,
метров в пятьдесят, совершенно обнаженный берег. По нему лазит геоморфолог
Софья Мирчинк. Только что и Павел Николаевич лазил там, фотографировал. А
сейчас он записывает. Если найдут пески - можно будет ставить разведку на
золото...
Кроме геоморфологии на свете есть еще геология. И она там сложна. За
время работы они установили три налегающих одна на другую "свиты":
известняки, песчаники, а по водоразделам, на вершинах гольца - сланцы. Но
они так перемяты, что разобраться в их структуре трудно.
И то, что издали кажется песками, вблизи оказывается измельченным в
песок известняком...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

20.07.1939

Большой сараевидный бревенчатый дом, рядом - пекарня, баня, два-три
домишка, склад.
Мухинск - перевалочная база для товаров, отправляемых в Светлый.
Расположена чуть выше впадения Кадаликана в Кадали и устья правобережного
притока Кадаликана.
В Мухинске живут 14 человек: зав. базой, 2 помощника, бухгалтера,
сторож, грузчики и жены их. Да еще 6 или 8 детей. Живут только летом.
Здесь кончается автомобильный тракт. Отсюда товары отправляются в
Светлый на подводах вдоль русла Кадали, ущельем, 21 километр, 44 брода (а
было их - 17). После дождей вода поднялась, на телегах не проехать, и все
едущие застряли здесь. Живут уже несколько дней - вповалку.
Есть тропа по гольцам - 18 км, пройти можно только пешком.
Скалы. Брошенная штольня - лезу в нее, темно, сыро. Ниже дом. Две
комнаты. Консервные банки, обрывки брошюр, газет, бумаг, кожи, тряпок...
Лекарства, кружки, колодка для сапог, в другой комнате резиновые сапоги,
почти исправные, и совсем хорошая оленья шапка-ушанка. Грязь, мокро. Стол,
скамья, нары, очаг из сланцевых плит. Пережидаем дождь.
...Снова на лошадях. Едем ущельем, пока оно не раскрывается у старого
прииска Ненастного пологим лесистым склоном. Новый Ненастный - дальше, а
здесь - один дом, старик с очками на лбу обколачивает косу. Он живет в тайге
с 1892 года, а на этом месте - с 1928. Старуха, дочь, собака. Старик
указывает дорогу на тракт и льет свои жалобы на судьбу: "Крайуправление
сочло меня "помещиком", отобрало покосы. Дом считают не моим и не
государственным, а ничьим. Коня украли. Живу плохо". Рассказывает, что в
прошлом году с приискателями ходил на Бульбухту. "Но молодые, ненадежные, -
не поверили, что знаю, где золото, повернули назад, а осталось дойти день,
самое большее - два". И глаза старика загораются: "Все равно я это так не
оставлю, пойду туда сам, потому что знаю, там - золото".
А ноги у него "забиты", ходит с трудом, - это после прошлогоднего
путешествия. Видно, надеется, что удастся добыть коня.
Постояли около него, не спешиваясь, и поехали вверх по указанной им
дороге, но, ища песков, съехали с нее, поехали чащей. На пути - кедры. Лезу
по тонкому стволу, обламываю всю верхушку, она и 6 шишек у меня. Едем
дальше...

21.07.1939

Поднялись на голец между Мухинском и трактом, после частых
геологических ориентировок спустились на тракт, ехали болотом, увязая и
проваливаясь, затем свернули напрямик к вершине гольца, на котором сижу.
У конца болота подо мной упал конь, между кочками упал, так, что лежал
вниз седлом, ногами вверх, не смог сам встать... Расседлал его, поставил на
ноги.
...Поднялись на водораздел между озером Лепринда и ручьем
Александровским. Остановка на вершине гольца. Туча. Едва начали есть банку
паштета - сегодня впервые взяли - дождь, град очень крупный, вечер и холод.
Разожгли костер, с трудом обогреваемся. Туча прошла, солнце.
Выехали дальше, вверх на следующий голец, проплутав там, набрели на
тропу, идущую вдоль водораздела, и по этой отличной, среди кедров,
лиственниц и стланика, тропе ехали часа два омытой дождем, росистой, чудесно
освещенной тайгой...

22.07.1939

...Едем болотной тропой вверх по развилке, и чаща постепенно начинает
охватывать нас. Движемся правее, на склон. То возникают, то исчезают тропы,
чаща все гуще, все яростнее, мы ищем "просветов" в ней, но просветы как
лабиринт, и она нас охватывает, ощерившись тысячами пик тонких, но высоких,
как мелкоросья. И верхом уже не пробраться, мы спешиваемся, но пешком, ломая
ветки, укрывая глаза, лицо, прыгая и ныряя, - трудно. Кружимся, то выбираясь
на просвет, то натыкаясь на частокол стены, наконец, выходим на тропу, но
это ключ, и выше - нельзя. Сдаемся, едем вниз по ключу, желая только
выбраться из этой чертовой чащи, и нарываемся на крупную голубику.
Попробовали одолеть голец - по другому берегу, обрадовавшись редкому
лесу. Но, проехав немного, забрались в такую чащу, что продраться сквозь нее
абсолютно невозможно ни верхом, ни пешком - путь перегораживали баррикады
упавших, перекрещенных стволов, сквозь которые сплошной стеной рос тонкий
лиственничный лес метра в три-четыре высотой.
Промучавшись около часа (штаны, рубашка - в лохмотьях, лицо и руки - в
царапинах) повернули вниз, долго-долго боролись с зарослями, оберегая глаза,
и, наконец, сильно спустившись, направились к озеру Лепринда.
Теперь одно "удовольствие" сменилось другим: мы попали в топи. Увязая в
них, проваливаясь по брюхо, кони двигались с трудом. Шли так часа два.
Наконец сухой холм. Несколько раз попались остатки древней песчаной террасы
- пески, на них сосна. Пески - доказательство древней долины.
И вот последний холм. Внизу озеро, и здесь к нему возможно
спуститься... Спешиваются и, в лучшем случае, проводят своих коней в поводу,
а в худшем - обходят это место стороной.
...Вьюк широк, цепляется. Я занялся перевьючкой, забрал часть вьюка
себе. Мой стал тяжелее, но наша проходимость улучшилась. Веревок, ремней и
прочего, чтоб был порядок, все никак не добиться!
Поднялись на террасу. Следы ям. Якуты роют, закрывают хворостом, чтоб
провалился сохатый.
...Выехали к берегу и вдоль берега до вытекающей из Лепринды речушки,
остановились. Сбросили вьюки. Оставили рабочего с двумя лошадьми, чтоб он
поставил шалаш, пока будем в маршруте.
Путь через болото. Конь, едва отошли, завалился и не хотел вставать,
дрожа и боясь. Зеленые круглые лунки оказались "дырами", и я дева выбрался
оттуда. Думали, что на вершине гольцов придется продираться сквозь чащу, но
я неожиданно выехал на тропинку. Двинулся ею, она повела куда надо, к
водоразделу.
В тайге очень трудно следить за тропинкой, не сбиться с нее. Она иногда
почти исчезает, иногда разветвляется, и рукавчики ее пропадают в чаще. Нужен
опытный глаз. Мой уже примерился, появилось чутье тропы - веду всех хорошо.
Остановки для "щупанья" образцов и почвы.
Отлично выбрались на седловину. По вершинам деревьев - более зеленым -
можно узнать, где сосны, а сосны растут на песке, а песок - это терраса
древней реки, - он-то нам и нужен. Поэтому с тропы надо съехать и подняться
на угадываемую вершину. Съехали, поднимаемся: чаща - стена, попробовали
проломиться. Не вышло. Объехали слева, взяли отметку, но это - не сосны и не
песок, а коренные породы и лиственницы. И только я собрался назад - вижу,
чуть ниже, в просвете - озеро, чудесное, небольшое, дикое, никем не
замеченное, на карте не обозначенное. А дальше отсюда - вообще никакой
топографической съемки не существует, и ни один геолог здесь не был!
Съезжаю. Тишина, дикость и великолепное освещение.
Пробрался по топи к самому бережку, любуюсь. Озеро напоминает
вправленную в оправу жемчужину. Кричит птица пронзительно и почти как
человек. Соня и Лида тоже съехали.
...Осмотрели озеро, нанесли его на карту, назвали "Озером удачи"...
Едем. Красиво - лиственница густая, подрост елово-лиственничный. Шагах
в 40 будто свист хлыстом раздался. Остановились, увидели, что лиственница
трясется. Лошадь, дрожа в ужасе, глядела на кусты. Я соскочил с коня. У
тонкого ствола мох помят, и на высоте моего лица кора подрана...
"А вы слышали звук, Павел Николаевич, когда мы были наверху?" - "Да,
вроде грома". - "Я тоже так подумала сначала". - "Небо заволакивает,
Сонечка". - "Это так, но то фырчал миша".
Лида боится мишки, но вида не показывает.
...Держимся бодро, но очень насторожены. Огромный валун гранита -
скатом. Останавливаемся, записываем.
Начался дождь. Кроме легкопромокаемого плаща, у меня нет ничего. У Лиды
- ватник, но он для мягкости на седле, у Сони - тулуп. Едем под проливным
дождем. Соня сбилась с тропы. Возвращаемся, ищем нашу. Не нашли. Выезжаю в
сторону, нахожу иную, но правильную. Только часа через полтора спустились к
Лепринде. А оттого, что мокры, что такой ливень, у меня - вдруг - отличное
настроение, еду, пою; беречься от воды - бессмысленно, все - насквозь.
Болото размокрилось совсем, с раздвигаемых деревьев - каскады воды.
Необъятный мир, и в нем ни сантиметра сухого места, ничего, что не было бы
напитано водою.
...Вот оно, озеро. Южный конец. Лужайка. Шалаш, и около него Д. Я.
(местный наемный рабочий. - В. Л.)... Но что это за шалаш! Все льет,
укрыться от дождя - невозможно. Д. Я., видимо, спал и только что, уже под
дождем, начал строить его. Спешиваемся, что уж, надо работать...
Снял с себя рубаху, надеваю лидин набухший ватник - и бегом через
болото, по колено в воде, к виднеющемуся в полукилометре становищу якутов,
много чумов и нет людей. Становища нет, чумов - тоже. Это оказываются
собранные ветви кустарника, прикрытые от ветра кусками стволов, таежной
рухлядью. Чтоб согреться - ватник, как холодный компресс, - набираю огромную
вязанку дров, пуда два, обматываю ее ремнем, тащу к шалашу, увязая в болоте.
И становится жарко.
...Костер уже пылает широко, по экспедиционному опыту строю шалаш сам,
по-настоящему, командирую женщин за березняком. Они тащат охапку за охапкой,
дождь льет от края до края, шалаш растет, и хоть сухого места в нем нет, но
сверху уже не льется. Мы в шалаше, жар костра и чайник вскипел...
...Небо от края до края в таком безнадежном покрове изрыгающих ливень
туч, что кажется, жить нам в этом шалаше по крайней мере неделю. Мы голодны
и жадно едим все, что есть, - мокрое, забрызганное болотом, но от этого
ничуть не менее вкусное. И нам весело и хорошо, как-то по-особенному уютно,
и устали мы здорово...

14.08.1939

...У таежных троп - свой язык для людей. Там, где разумный человек
считает всего правильней ехать, - там и надо искать тропу. Она обязательно
найдется. Впрочем, разумных решений может быть несколько. И надо тогда не
смущаться: будет и несколько троп. Поэтому всякий логично рассуждающий
человек обязательно выедет на тропу, поняв, для чего она и куда ведет - к
заготовкам ли дров, к пастбищу ли, к населенному пункту, к перевалу...
День ото дня чувствую, что законы троп начинаю постигать все глубже...
Решил - по следам и свежему помету оленей - подняться на бугор. Наехали
на якутский стан. Олени - 22 штуки. Среди ветвей, вокруг двух костров, из
медленно и дымно тлеющего дерна, поставлены конусы из палок, чтоб олени не
коснулись огня. С другой стороны на лужайке - бревенчатый хлев для молодых
оленей - "стая", пол из круглых бревнышек, чистый. Дальше - тоже бревенчатый
- дом якута.
Дрова, напиленные и аккуратно сложенные, оленье оголовье, висящее на
веревке и прикрытое от дождя корьем. Загон для оленей. Сани, прислоненные к
"стае"... Людей нет. Фотографирую живую "рощу" оленьих рогов.
Появляется якут, в штанах, рубахе, сыромятной обуви. Прежде всего
глядит на наших коней, затем на нас. Здороваемся за руку. По-русски говорит
неважно, многие слова непонятны - коверкает. Вежлив, спокоен. Он живет здесь
с товарищем, но товарищ ушел на прииск Хомолхо за продуктами, по пути будет
мыть золото.
Бабы родился в Кропоткинском, всю жизнь провел в здешнем районе.
Несколько лет жил на Лепринде. Работал на прииске, возил дрова. Когда купил
трех оленей (стоят дорого - 600 руб. пара, но раз нужно, платил дорого),
стал ездить на Хомолхо за хлебом, спичками, продуктами - 25 км отсюда.
Дом без запора, только гвоздик повернут... Внутри чистый стол, скамья,
нары, одеяло, окна - застекленные. Печка-"буржуйка", ружье на стене. Полка,
фаянсовая посуда, тарелки, сахарница с сахаром. Спички, деревянная
табакерка, маслобойка, ремни... По саням влез на чердак дома. Там медвежьи
лапы с когтями, мешок с шерстью, куски оленьих шкур, оленьи рога, сети,
железные полозы для саней...

16.08.1939

...Горелый голец. По гольцу вниз, к седловине. Там вижу озеро. Озеро -
большое, с полкилометра длиной, метров 200 - шириной. На карте этого озера
нет, никто его не знает, никто не слышал о нем, и для нас всех оно - полная
неожиданность. Как прозевали его топографы? (Карта составлялась 40 лет
назад.) Впрочем, его видно только с вершин гольцов. Оно в седловине и
спрятано тайгою. Спуск к озеру пешком, у озера обнажения. Подъем по другую
сторону озера, на голец. Лог, чаща, граница леса и кустарника. Выбираю
подъем. Малина. Красная и черная смородина. Из озера - ручей, это один из
шести отвержков левой ветви Кадали. Спуск лесом. Остаток сруба. Прииск или
дровозаготовки? Что-то было... даже следы дороги.

17.08.1939

Встали, как всегда, рано. Быстро собрались. Пасмурно. Дождь вчера
прошел стороной, ждем его сегодня. Вышли в восемь втроем. Ехали по широкой
открытой долине, до первого гольца, где Кадали составляется из двух ветвей,
выше делящихся еще. Здесь - ветхий, проваленный дом, низкий, в полроста,
бревенчатый, крытый землей, заросший травою. Рядом - могила, любовно и
искусно сделанная, крытая, как часовенка, крышей, с крестом. Внутри
деревянная ограда, дощатый пол, на нем два деревянных ящика с железными
крестами вместо натуральных камней. Могила безымянная...
...Подъем, горелый лес. Свежестиранная моя майка черна, все тело давно
в мелких царапинах, все лицо и руки - в саже, едем, поднимаясь; кони почти
не идут, они измучены и голодны - овса почти не даем. Получили только 100 кг
в Мухинске, на все семь лошадей. Их животы от травы раздуты, они страшно
отощали.
...На вершину гольца карабкаемся по горелому стланику, похожему на
черных, страшных, огромных пауков. Какой-то африканский пейзаж.
Подъем все выше и выше, снова лог и чаща, к счастью горелые, и поэтому
не путаемся. Превышение вершины, на которую мы поднимались раньше над
лагерем, - на 900 метров.
К 2 часам дня - вершина.
Сильный, порывистый ветер. Тур с вышкой. Это 40 лет назад поставили,
несомненно, топографы.
Горизонт круговой, необъятен, огромен, но видны только вершины, все,
что ниже, отрезано круглой чашей нашей вершины. Видна долина Хомолхо -
седловина верховий Патома; выше нас одна только вершина, между Хомолхо и
Кадали, с характерным утесом - шишкой. Вероятно, голец Высочайший. Там есть
золото, но нет воды - не добыть. Наша топографическая и географическая карта
здесь обрывается. Дальше карт не существует.
В пустую банку из-под паштета кладу записку: "17 августа 1939 г.
геолого-геоморфологическая партия Нигризолото: геолог С. Г. Мирчинк,
коллектор Л. А. Казанская, писатель П. Н. Лукницкий". Кто и когда найдет ее,
заложенную мною в тур?
В отличном настроении возвращаемся в лагерь. Устали так, что не
хочется, сев у палаток, снимать амуниции, идти мыться, даже двигаться не
хочется. Маршрута - 10 часов, сделали километров 50. Кони замучены вконец,
завтра ехать на них нельзя.
Последние дни работы экспедиции. План почти выполнен, осталось
несколько маршрутов, и то скорее для очистки совести, - и так уже все видно
и сверху, и сбоку, и с соседних вершин; и так уже все ясно... Впрочем, не
совсем все...
На вершине, посреди долины, как остов миноносца, - огромная
песчано-глинистая сланцевая глыба с пиритом. Накануне, обнаружив ее,
исследователи час просидели в полном недоумении: громадина-глыба лежит на
гальке, необкатанная, разбитая на части, взявшаяся неизвестно откуда. Либо
она принесена ледником и села, когда он стаял. Тогда - ледниковая теория и
Обручев торжествуют. Либо она упала с вершины гольца, тогда - долина речная,
а теория - соответственно - оспариваема.
Но как она могла упасть с гольца? Далеко. Не похоже. А вместе с тем
глыба разбита так, как будто упала. Трещины - слишком широки, чтоб быть от
замерзшей воды. Края - слишком остры. На скале - обкатанная галька, обросшая
мхом; ледниковых полос, полировки нет... Словом, в одной глыбе - тысяча
противоречий. Надо не ошибиться...
Ощущение у всех, что работа этого сезона завершена. Хотя загадки глыбы
и не разгаданы. Настроение приподнятое. Путешествие практически
заканчивается. Еще несколько дней на Кропоткинском, и начнется новый период.
Появятся новые люди - изыскатели, ученые, инженеры. Придет время - найдут
воду и золото добудут...

18.08.1939

...Бессмысленно идти на Кропоткинский, оставляя здесь лагерь, и тащить
сюда снова овес и продукты. Правильней всем лагерем отправиться завтра на
Кропоткинский, а оставшиеся два-три маршрута совершить уже оттуда - единым
трехдневным кольцевым. Карта, обсуждение... Соня принимает мое предложение с
восторгом. Все согласны и рады. Таким образом, положительно разрешен и
продовольственный вопрос: можно съесть все оставшееся.
...Подвожу итоги. Мы ездили хорошо, дружно и мирно. Пусть во всем
терпели нужду, и все было плохо организовано, и с лошадьми было много
мучений, и оружия не было, и недоедание, и другие лишения. Холод и вечная
мокрота постоянно сопутствовали нам, но ничто не помешало ощутить красоту и
величие тайги, а вера в нужность того, что делаем, нас не покидала никогда.
Рабочие наши оказались - отличные люди, мы сжились с ними, и всякие
расстройства, недовольства и шероховатости ничуть не испортили нам жизни -
трудной таежной жизни.
Нам не хватало таежного опыта. Теперь мы знаем, как надо ходить по
тайге, что иметь, как организовывать, где добывать. Знал это все раньше
начальник этой экспедиции. Но его поведение в ее организации, составлении
сметы, во всем - по меньшей мере - легкомысленно, по сути - преступно. Ему
повезло, что у нас все благополучно обошлось. Могло быть и иначе...
Здесь в округе медведей много. Встреча с ними безоружных людей -
опасна. Путешествовать по тайге без ружья не только нельзя, но и глупо: дичь
кругом, птицы много, а мы сидели без мяса.
...Завтра вечером мы вступим в цивилизованный мир. Мы узнаем все, что
произошло за месяц, газетные новости; мы услышим и увидим людей.
Интересное все-таки это чувство - оторванности от мира! Кто знает, где
мы сейчас? Кто представляет себе точку тайги, в которой "как дома" мы - пять
человек - дружно живем и самоотверженно трудимся для будущего?..

Когда я читала этот "таежный" дневник и будто из живого тела вырывала
для книги отдельные редкие куски, я не знала еще, что в архиве притаились
несколько сотен документов, привезенных Павлом Николаевичем из этой поездки.
Целая отдельная "Ленская история", в которой есть заявления и письма,
объяснительные записки и характеристики, протоколы собраний, докладные
записки, резолюции и списки работавших в тридцатые годы участников
знаменитой забастовки 1912 года на Ленских приисках и их воспоминания о
ней...
Как попали документы двадцатых и начала тридцатых годов к нему в
1939-м? Может быть, он нашел их брошенными где-нибудь в Бодайбо, Витиме?
Тогда бывало, что по истечении небольшого срока бумаги выкидывались. А может
быть, их ему кто-то отдал?
Согласно записи от 16.06.1939 года у него в гостях в номере иркутской
гостиницы были редактор "Восточно-Сибирской правды", научный сотрудник
местного областного архива, историк Кудрявцев, писатели.
"Все меня знают, у Ольхина моя книга - "Земля молодости". Ольхин -
приятный человек, к сожалению, серьезно болен (сердце). Зовет к себе
вечером, извиняется за обстановку". И дальше: "...вечер у него: живет в
маленькой комнатушке ветхого деревянного дома, на окраине города. Семья - 5
человек. Гостеприимен, много бродяжничал, был и в Арктике, и в Монголии, и в
Средней Азии, и в центре. Здесь живет уже давно. Демонстрирует реликвии:
кусок бивня мамонта - 14 кг - с Витима, буддийских божков и пр. И книги -
кропотливо и трудно их добывает".
"...Исторические данные... никем не собирались. Настраиваю их, они
проникаются идеей собирания, составляем план, намечаем людей - "стариков",
могущих порассказать..."
"В политотделе Упр. Вост. Сиб. пароходства П. и С. П. - проникнут
"чувством нового", человек, видно, толковый и благожелательный к людям, С. -
был грузчиком, теперь - инженер-экономист, член партии". "...Беседа с
ними..."
"...Ездили на автомобиле за инженером - Дмитрием Яковлевичем Шишковым,
братом писателя Вячеслава Шишкова... чтобы порассказал о прошлом Ангары..."
"...Тут же - редактор политотдельской газеты Шевченко. Он же постоянный
корреспондент газеты "Водный транспорт", обуреваем жаждой писательства...
Предлагает дружить со мною... Даю ему насиловать меня расспросами.
Приходится читать его рассказы... Клянется в преданности и обещает, что
будет работать..."
Может быть, кто-то из этих людей - энтузиастов - передал Павлу
Николаевичу документы?.. В записях пока не нашла об этом.
Есть фраза в последней книжке сибирского дневника: "Материалы для
повести 5 октября..."
Но повести не было. Вместо нее был роман.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

8.10.1939 , Пароход "Ленин"
Меня обуяла тоска - глубокая, почти безотчетная. Мне очень, очень
грустно. Горечь захлестывает меня.
...Нет точки, в моем представлении, которая светилась бы, маня.
...Думаю, что ничто радостное не ждет меня в Ленинграде - как-то все не
то, не то, что может сделать меня счастливым. Впереди - заботы,
неприятности, нервная трепка и отсутствие душевного покоя и лада.
...Единственное, что я люблю в жизни - больше самой жизни,
неисповедимо, страстно, всеобъемлюще, - это творчество...
...Хотел бы работать, работать, работать. Как воздух, мне нужно
вольное, свободное творчество, без оград, без оглядки, без искусственности -
такое, в котором бы я изливал самые свои глубины, в котором бы выражал мою
душу - раскованно и свободно. Так, чтоб ничто не мешало...
Только это. Все остальное - тоска беспредельная, гасящая волю, энергию,
разум.
...Удастся ли это мне или так проживу мою жизнь, не сказав самого
главного, что мог бы сказать, потому что чувствую: сил, ясности мысли,
способности - хватило бы.
Вот думаю об этой священной цели моей жизни, понимаю, что все остальное
- временно и мне не нужно. Неужели все, что я делал и делаю, - только
бегство от всегдашней неудовлетворенности?
Неужели искренность и правдивость моя, неужели любовь моя к творчеству
- вместо синей птицы дадут мне только ненасытные мечтанья о ней?
Позади тысяч пятнадцать километров. Пять месяцев ежедневного
передвижения, и какого передвижения! Мудрено ль, что усталость? Долго еще
надо будет отвыкать Павлу Николаевичу от ощущения движения, убеждать себя,
что под ним нет крутящихся колес, или бегущей воды, или позвякивающих подков
коня, замшелых кочек, вязких болот...
Но может быть не только от усталости обуяла тоска Павла Николаевича.
Может быть трудно забыть все виденное на сибирских речных путях 1939
года?...
В итоге, не считая длительного и впечатляющего путешествия, результаты
полевых работ экспедиции в тайге Патомского нагорья с 10 июля по 24 августа
были следующими: изучен с точки зрения геоморфологии бассейн рек
Лено-Витимского района; открыты и нанесены на карту несколько озер; детально
изучен район в триста квадратных километров; река Кадаликан, Правая и Левая
Кадали, Жуя, Медвежья; озеро Лепринда; ключи Товарищ, Черный, Федоровский,
Лигри, Шаман и др.; реки Божункта, Лигри, Турухта, Ныгри; все водоразделы
между ними.
Помимо обязанности старшего коллектора Лукницкий выполнял всю
административно-организационную работу - обеспечение экспедиции транспортом,
снаряжением и продовольствием, руководство рабочими, детальная разработка
маршрутов, детальное ознакомление с проводимой экспедицией научной работой.
И конечно дневник...
Путешествие пароходами по рекам Восточной Сибири, этнографические и
исторические документы, сведения, собранные в Иркутске по краю, документы по
Ленской забастовке 1912 года, ежедневные маршруты верхом и пешком по долинам
таежных рек, по водораздельным гребням, по болотам и чащам, жизнь в палатках
и под открытым небом, посещения приисков Ненастного и Светлого, встречи с
людьми в тайге - охотниками, старателями, научными работниками,
оленеводами-якутами, природа края и характеры участников экспедиции дали
писателю богатый материал для творчества. Он намеревался его реализовать в
новой книге.
И он сядет за книгу и напишет роман... Не о Сибири. Роман, который
будет читаем несколькими поколениями, который будет переложен на музыку для
двух опер двумя композиторами: советским - Баласаняном и болгарским -
Ганевым. Роман, по которому будут сняты три художественных фильма; и
последний - трехсерийный цветной телевизионный. Два под названием " Ниссо ";
последний, трехсерийный под названием " Юности первое утро ".
"Ниссо" -- это роман о жизни высокогорных селений, затерянных в
глубоких ущельях или прилепленных к склонам гор; это роман о борьбе с
басмаческими кочевыми бандами за установление советской власти на Памире, о
провокациях и шпионах; это роман об истории девочки-сироты, проданной хану.
Может показаться необъяснимым, что после Ленской экспедиции, когда был
собран богатый сибирский материал, писатель вдруг снова ушел в памирскую
тему. Лукницкий ведь отдался сибирскому путешествию, как всегда страстно и
до конца устремленно, цельно.. Проявил организаторские способности, прошел
все экспедиционные испытания, преодолел и горечь отступлением, даже
предательством коллектива в связи с тысячными потоками людей на восток и в
связи со сложившейся политической ситуацией.
Сибирская тема тридцатых годов, если говорить всю правду, оставалась
для Павла Николаевича непрояснененной, как видим по разным причинам.
памирская всегда сверкала, лучилась девственными, ясными пластами, как сами
горы памирские - то лалом, то лазуритом, то хрусталем...
Павел Николаевич трудностей не страшился и доказывал это всею жизнью.
Но он был сам правдив, любил ясность - только так и мог писать.1939 год для
него был неясен.

Два года он писал памирский роман, первоначально назвал его "Второе
лицо луны".

1 Людмила Николаевна Замятина - жена писателя Евгения Ивановича
Замятина (1884 - 1937), близкая подруга Ахматовой.
1 Федерация отдела Союза поэтов.
1 Ирина Константиновна Неслуховская - сестра жены Тихонова.
1. Николай Николаевич Пунин (1888 - 1949) - искусствовед.
1 С и а х п у ш и - народность, населяющая южные склоны Гиндукуша
(Кафиристан).
1Центральный научно-исследовательский геолого-разведывательный институт
и Среднеазиатское геолого-разведывательное управление.
1 Каткова, геолог; жена Юдина
1 Сотрудники экспедиции: Софья Мирчинк - геоморфолог, Лидия Казанская -
младший коллектор, Юрий Казанский - коллектор, Надежда Сергеевна Каткова -
геолог.
1 Ленское управление речного пароходства.
1 Ленский расстрел 1912 года.
1 Бодайбинской железной дороги.

Часть вторая

ЧАС МУЖЕСТВА

20.01.1938

РОДИНЕ

Война близка... О Родина моя!
В страданиях, в радостях, во всем ты мной любима.
И больно мне, что вновь твои края
Заволокут густые клубы дыма.

Враг подойдет, границы истребя,
Ужасные распространяя беды...
Но жить хочу, чтоб биться за тебя,
Чтоб стать хоть атомом твоей победы!

Как мы видим, читая стихи Павла Лукницкого, о войне он думал, и даже
писал о ней, еще за несколько лет до ее начала. Когда в середине сентября
1939-го, возвращаясь из экспедиции по Восточной Сибири, он девять суток
тащился пароходом по Лене, в красном уголке парохода прочел
"Восточно-Сибирскую правду" за 28 августа и безграмотно записанную
карандашом сводку, принятую по радио, из которой узнал о втором приезде
Риббентропа в Москву, о мирном договоре с Германией, об установлении новых
границ, о договоре с Эстонией... и сразу вспомнил свои недавние стихи:

Нет, не в столетьях этому черед -
Всего лишь в г дах! И душа томится.
Я слышу гром: сминая грозы лета,
То мчатся дикарей мотоциклеты.
Я чую запах: то горит пшеница.
Я вижу женщины окровавленный рот
И зверя в каске, что над ней глумится!..

И когда разразилась война, Лукницкий был психологически к ней готов. Он
твердо знал свое предназначение в этой войне, свой долг перед Родиной.
Четыре года, от первого и до последнего дня, он отдал войне. Никаких
депрессий, никаких сомнений в себе. Даже тяжкие думы о тридцатых, об
уничтоженном брате - все отступило. Была ясная, точная цель - очистить
Родину от фашистов и помочь малым народам и странам освободиться из-под его
ига.
Но хоть и предчувствовал Лукницкий войну, он говорил, что она для него,
как и для всех советских людей, пришла внезапно, в выходной, солнечный,
летний день. Он был дома, услышал радио и тут же позвонил в "Правду",
спросил, что надо делать. Ему ответили - написать корреспонденцию о
Ленинграде. Он написал статью "На боевых постах" (она была опубликована 25
июня 1941 года). А сам Павел Николаевич собрал свой походный рюкзак, написал
заявление о своем желании идти на фронт и через несколько дней уже находился
в действующей армии.
Начал войну на Севере спецвоенкором армейской газеты "Во славу Родины".
А к осени был назначен специальным военным корреспондентом ТАСС по
Ленинградскому и Волховскому фронтам. С рюкзаком, фотоаппаратом и записной
книжкой Павел Николаевич прошагал по этим фронтам пешком и на "попутках".
Более шестисот военных корреспонденций было опубликовано им во фронтовой и
центральной печати и передано по радио. Кроме корреспонденций он писал
листовки, обращения, песни, стихи, рассказы, очерки, публиковал их в газетах
и журналах, много выступал на радио.
Быть военным корреспондентом - это значит заниматься нелегкой
оперативной работой. Но Лукницкий оставался летописцем и потому каждый день,
каждое мгновение войны, помимо фронтовых дел и корреспонденций, он записывал
размышления о величии и трагичности всего происходившего, словом, вкладывал
в страницы откровенного и искреннего дневника всю свою душу. Писал подробно
с первого часа войны, независимо от обстоятельств. Под обстрелами, под
бомбежками, не ведая, что несет ему каждый следующий час, - писал. Смерть
подстерегала ежеминутно. "Но записи, не убиваемые ни холодом, ни голодом, ни
осколками металла, не должны были, не могли умереть, даже если бы они
оборвались на полуслове". И все сорок пять туго переплетенных тетрадей -
около пятнадцати тысяч страниц - он сохранил и после войны целые двадцать
лет сам обрабатывал, комментировал, готовил к печати. Часть их опубликовал.
Многое из того, что было записано, вошло в три тома фронтового дневника
"Ленинград действует". Это уникальная летопись в две тысячи страниц -
летопись мужества, стойкости, патриотизма, веры в победу и мир на Земле.
Н. С. Тихонов так говорит о Лукницком: "Действительно, автор
непрестанно бывал на всех участках Ленинградского фронта, наблюдал в
действии, в бою и стрелков, и танкистов, и работу артиллерии, и морскую
пехоту, и снайперские подвиги, и помощь боевых кораблей сухопутному фронту.
В жизни города-фронта он наблюдал быт осажденного города, все бомбежки и
обстрелы. Бывал он и в армии Федюнинского, и на Волховском фронте. Знакомы
ему и синявинские бои, и прорыв блокады, взятие Шлиссельбурга и подвиг
крепости "Орешек". Встречал он и первый поезд, пришедший в Ленинград с
Большой земли. Подробно он описывал путь преследования разбитого врага,
который бежит от Ленинграда все дальше... У Лукницкого стиль скромного,
правдивого рассказчика, который сжато говорит о значительном и главном, но
эта сжатость только подчеркивает драматизм и важность того, о чем он так
кратко передает..."

Сначала я хотела материал из военного архива коротко переложить своими
словами, но подумала, что читателю интересен мой герой, а не события войны,
которые известны. Тогда я выбрала некоторые записи Лукницкого и некоторые
письма его и к нему, рассказывающие о том, что было между событиями, чтобы
показать через них самого Лукницкого.

Итак, он закончил рукопись нового романа 16 июня 1941 года и уехал из
Комарова (тогда это курортное местечко называлось Келломяки), чтобы отвезти
ее в издательство...

Ленинград 1941 - 1944

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

22.06.1941

С утра, не включая радио, работал дома. Обратил внимание, что очень уж
упорно гудят самолеты. Включил радио - было два часа дня. Услышал сначала
сообщение ПВО о введении угрожаемого положения. Оно повторилось дважды.
"Учебная тревога, что ли?" Но ровно в два - речь, уже обошедшая мир,
записанная на пленку. Первое впечатление: ощущение события космического,
будто темная, враждебная масса ворвалась в атмосферу Земли. И вслед за
сумятицей мыслей сразу ясность: все мое личное, неразрешенное, беспокоившее
до сих пор - с этой минуты незначительно и для меня не важно. Его нет, будто
оно смыто внезапно волной. И мгновенное решение: мое место - в строю,
немедля, сегодня же!..

23.06.1941

До сих пор мне было совершенно не важно, что окна квартиры обращены на
запад, до сих пор не приходилось думать о том, куда именно обращены окна.
Но нынче ночью завыли сирены, зачастили, надрывая душу, гудки паровозов
и пароходов, отрезая эту белую ночь от всех прошлых ночей, когда нам спалось
бестревожно.
О себе ли я думал? Меньше всего о себе, о законченном мною романе (он,
конечно, уже не будет печататься в журнале июльского номера). Я думаю о
заводах, которые остановятся, чтобы повернуть свои станки на войну; о полях,
на которых не будут сжаты рожь и пшеница; о гигантских стройках - они замрут
на том кирпиче, что был положен вчера; о мирном творческом труде миллионов
людей - он сегодня оборван; о горе, которое сожмет миллионы сердец, но будет
преодолено нашим мужественным народом...
...Я хотел уехать на фронт сегодня, но списки Союза писателей будут
оформлены только завтра.

25.06.1941

Еду в Петрозаводск, назначен корреспондентом армейской газеты "Во славу
Родины". Разговаривать по поводу назначения не приходится, но я было
рассчитывал, что поеду на запад, а не на север.
Где-то в одном поезде со мной едут писатели Л. Рахманов. И. Бражнин и
Б. Кежун. Получили назначение в Мурманск.
Как раскидает война моих родных и друзей?

27.06.1941

Приехал в Петрозаводск, в штаб 7-й армии, вчера. И сегодня я уже в
военной форме. Получил пилотку, шинель, гимнастерку, брюки, белье, сапоги,
плащ-палатку, флягу и котелок.

ИЗ ПИСЬМА ОТЦА - ЛУКНИЦКОМУ

14.07.1941

Любимый мой, хороший Павлушок,
в твоих письмах столько любви ко мне, столько внимания и желания меня
подбодрить, успокоить, что я, читая строки, написанные тобою, успокаиваюсь
душой, и все кажется в более радужных красках. Я так же, как и ты,
совершенно убежден в нашей победе над Гитлером, в разгроме его полчищ, но
придется еще долго с ним бороться и перенести еще не одно испытание. Ресурсы
врага ограниченны, особенно в отношении нефти, бензина и цветных металлов.
Ресурсы наши, ресурсы Англии и США - неисчерпаемы.
Простые логические рассуждения говорят о том, что Гитлер должен
выдохнуться. Но к этому еще присоединяется огромная сила нашей армии,
храбрость и стойкость бойцов, общий подъем народного духа - факторы,
ускоряющие победу.
Тяжело только переживать наши временные неудачи, наш отход.
Не удовлетворяло Павла Николаевича такое неопределенное положение.
Приехали еще ленинградские писатели, и более двух недель все они находились
в Петрозаводске, дожидаясь приказа: "На фронт".
То они ездили на аэродром - писать о летчиках, то посещали госпиталь,
то тушили пожары после бомбежек, то выступали на митингах. Это было нужно
безусловно, но Лукницкий хотел на передовую. Он остро чувствовал нарастающее
напряжение в сводках, в рассказах раненых, в воздушных тревогах, в срочной
эвакуации детей и женщин, в толпах беженцев из прифронтовых районов.
Наконец, во время его ночного дежурства, распоряжение - послать
писателей на передовые.
Он взял Ухту.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

25.07.1941

Летим в Ухту. Гидросамолет - морской бомбардировщик ближнего действия -
стоит на воде. Отсюда, из Петрозаводска, на северо-запад, до Ухты -
четыреста километров.
В районе Ухты, держа фронт протяженностью километров в полтораста,
сражаются с врагом, имеющим чуть ли не десятикратный перевес в силах, 54-я
стрелковая дивизия (без одного полка, выделенного ею на участок Реболы) да
небольшой отряд пограничников. Только ниточкой шоссейной дороги, протянутой
сквозь гигантский лесной массив, дивизия связана с нашим тылом - ближайшей
железнодорожной станцией Кемь. От Ухты до Кеми по шоссе - двести километров!
15.00. Выходим в полет. Пилот - Евстигнеев, бортмеханик - Титов. Идем
без сопровождения, но авось "мессершмитты" не встретятся!.. Как всегда в
самолете, по карте, компасу и часам слежу за маршрутом, наблюдаю все, что
внизу. Мой спутник, политрук Михайлов из нашей армейской газеты, пытается
задремать.
16.00. Прошли Паданы у Сегозера.
16.15. Слева виден большой пожар, несколько очагов - горит Калган?
16.30. Слева горит лес. Внизу - война. Дым заволакивает видимость под
нами на минуту, на две. Теперь идем над болотами, пройдя левее Ругозеро.
17.15. Идем левее озера Нижнее Куйто. Справа по носу, за озером, -
большой пожар. Не Нурмилакша ли горит ? Летим на озеро Среднее Куйто, справа
на его берегу видна дорога. Приближаемся к Ухте. Просеки.
17.27. Вираж, сбавили газ, выключили мотор. Идем на посадку. Вода. Пена
плещет мимо иллюминаторов, очень красиво!
...Моторный катер. Дежурный пункта ВНОС: "Мы уже было хотели выслать
самолеты, обстрелять вас, потому что в одном из пунктов ваш самолет приняли
за вражеский, минут двадцать было такое положение. Еще несколько минут - и
вас "встретили" бы!"
Любезно благодарим его!
Деревянная Ухта. Попутный грузовик. Штаб 54-й дивизии. Землянка
дивизионной газеты. К ночи написал статью. Лес, лес, лес...

Ночь на 27.07.1941

Размотав скатку шинели и надев ее в рукав, спал на подостланной
плащ-палатке, рядом с Ханаевым, приткнувшись головой к трухлявому дереву,
Вместо подушки - две ручные гранаты. Спал недолго... Сейчас 2 часа ночи.
Сырость. Становится холодно. Белесая ночная мгла, уплотненная едким дымом от
недалекого лесного пожара, висит на деревьях соснового леса. Очертания
тонких ветвей причудливы, изящны, словно выгравированы на этом густом,
висящем плотною массой фоне...
...По лесу прокатывается еще одна тяжелая волна артиллерийского гула...

28.07.1941, КП 81-го полка. Лес

Вчера день провел на переднем крае, был в ротах, ползал на брюхе,
потому что шла перестрелка и рвались мины. Гранаты и амуницию, чтобы не
мешали, перекинул на спину. Финны стреляют разрывными, но это в лесу и
лучше: пули разрываются, едва коснувшись на своем пути любой веточки. Но
оттого, что гранаты на спине, кажется, что в них прежде всего может попасть
пуля или осколок и они разорвутся. Было не очень приятно, но ничего, привык.
Спокойствию помогают работа и сознание, что ты командир. А в общем, на
Памире бывало хуже, там во времена басмачества ездили втроем, вчетвером, а
здесь с тобой хоть жиденькая, а рота. Да еще минометы и сзади -
артиллерия... Настроение у всех уверенное, дерутся за каждый куст.
К ночи пришел на командный пункт полка. Здесь, в землянке, ночевал.

7.08.1941

За четверо суток в общей сложности - одиннадцать часов сна!
Мы все-таки финнов сдержали, и Ухта - наша. Положение
стабилизировалось, и мы хорошо закрепились. Но какими напряженными были бои
этих дней! У всех синяки под глазами, все серые от усталости. Без различия
званий, должностей, специальностей, все брали в руки саперную лопатку,
винтовку, гранату, лежали в окопах, вели огонь, исполняли команды или
командовали сами, когда сознавали в том необходимость, перебегали от дерева
к дереву, переползали в болоте от одной кочки мха к другой, выравнивали
линию обороны, отступали и наступали... Дни и ночи слились в одну дымную,
грохочущую, поблескивающую рваным огнем полосу; усталость и возбуждение,
страх и порыв дерзания переплавились в сплошную, почти механическую работу:
исполнение долга, долга, долга, а все, что будет, что от тебя не зависит, не
должно трогать и не трогает твою душу... Так было со всеми, так было и со
мной, я рад, что я спаян был с другими в одно, что проверил себя, что
держался как надо... А писать было некогда, да то, что не записал, и не
забудется никогда!
Скольких людей перевидал я за эту неделю, чего только не насмотрелся...
В сущности, я не совсем понимаю, почему я жив и невредим... Но ведь и каждый
раненый не совсем понимает, почему он только ранен, а не убит... Мысль о
тех, кто уже не задает никаких вопросов, кто вчера был жив, действовал рядом
с тобою, наполняет душу тоской и стремлением: за них, безответных теперь,
отомстить!.. Вот как оно рождается, ширится и растет, это странное,
неведомое прежде гуманному человеку чувство, всеохватное чувство
ненависти!..

Вернувшись после двух недель пребывания на передовой, Павел Николаевич
в течение двух суток, без отдыха и перерыва, лихорадочно обрабатывал
фронтовые материалы для газеты. А на следующий день получил приказ срочно
прибыть в Ленинград.

14. 08.1941

Ленинград обычен и многолюден и ничем внешне не отличается от того,
каким я видел его, уезжая на третий день войны. Только у вокзала очередь
эвакуируемых да почти нет автобусов. Продуктовые магазины пусты, все
выдается теперь по карточкам.
Политуправление фронта по совместному решению с горкомом партии
назначает меня специальным военным корреспондентом ТАСС...

24.08.1941

Продолжается эвакуация населения, заводов, фабрик, музейных и других
ценностей. Всех, кто нужнее в тылу, без кого можно обойтись при обороне
города, эвакуируют в глубокий тыл. Эшелоны уходят в Казахстан и Ташкент, на
Урал, в Сибирь... Эвакуированы уже сотни тысяч людей... Но в Ленинграде
остается несколько миллионов...
Ленинград готов ко всему. За последние дни почти все магазины города
оделись в двойные дощатые щиты, в ящики, засыпанные землей, превращающие эти
магазины в бомбоубежища и, может быть, в газоубежища. Гостиный двор, обшитый
так по всем аркам своих галерей, стал похож на древнюю крепость. Все сады,
скверы, парки изрыты, превращены в соты бомбоубежищ. Треугольный сквер, что
простирается передо мною за остекленной дверью, весь в холмиках таких
сооружений, зияющих узкими дверками...
...Никто из нас, живущих в эти дни в Ленинграде, не знает, что будет с
ним завтра, даже сегодня, даже через час... Но население в массе своей
сохраняет напряженное спокойствие и выдержку, каждый делает свое обычное
дело, каждый внутренне приготовился ко всему, - может быть, придется своими
руками защищать за улицей улицу, за домом дом, может быть, умереть в любом
месте, где этого потребует жизнь.
Восемьдесят ленинградских писателей пошли в народное ополчение. Много
других писателей находятся в различных частях Красной Армии и на кораблях
Балтфлота. Первым из ленинградских писателей, который погиб в бою, был Лев
Канторович, - еще в Петрозаводске я узнал об этой глубоко опечалившей меня
новости. Он дрался с фашистскими автоматчиками на пограничной заставе и был
убит. Здоровый, крепкий, веселый, талантливый, он, конечно, написал бы еще
много хороших книг. Он был храбр, любил жизнь и потому пошел в бой. Мы не
забудем его... Таких, как он, людей нынче миллионы, и многие десятки тысяч
из них сражаются на нашем фронте. Все население города полно единым
стремлением - отстоять Ленинград.

25.08.1941

Заходил к А. А. Ахматовой. Она лежит - болеет. Встретила меня очень
приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что
приглашена выступить по радио. Она - патриотка, и сознание, что сейчас она
душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее.

6.09.1941

...Нет паники у стен Ленинграда! Есть горе, есть мужество, есть
доблесть, есть ярость! Непрерывными волнами только что сформированных
батальонов, полков, дивизий ленинградцы идут на фронт. Нет такого врага,
какой осилил бы ленинградцев, распаленных гневом и возмущением!..
...Два дня назад, вечером, был у Н. Брауна, вернувшегося из Таллина,
где он работал в газете "Красный Балтийский флот". Н. Браун рассказал мне о
трагическом походе кораблей-транспортов. Сам тонул дважды - на двух
транспортах, поочередно потопленных в Балтике. Спасся случайно, долго
плавал, был подобран какой-то шхуной. Рассказывал обо всем спокойно (видимо,
нервная реакция еще не наступила).
Можно считать установленным: при эвакуации из Таллина на транспортах
погибли писатели Ф. Князев, Ю. Инге, О. Цехновицер, Е. Соболевский...

ИЗ "ЛЕНИНГРАДСКОЙ ПРАВДЫ"(16.09.1941)

Враг у ворот!

...Над городом нависла непосредственная угроза вторжения подлого и
злобного врага... Первое, что требует от нас обстановка, - это выдержка,
хладнокровие, мужество, организованность. Никакой паники! Ни малейшей
растерянности! Всякий, кто подвержен панике, - пособник врага. Качества
советских людей познаются в трудностях. Не растеряться, не поддаться унынию,
а мобилизовать всю свою волю, все свои силы для того, чтобы преградить путь
наглому врагу, отбить его атаки, отогнать его прочь от стен нашего города!..
...Партийная организация Ленинграда мобилизует десятки тысяч лучших,
преданных коммунистов на борьбу с врагом. Ленинградские большевики вливаются
в ряды армии, чтобы еще выше поднять ее дух, ее боеспособность, ее волю к
победе. Не жалея своей жизни, презирая смерть, коммунисты и комсомольцы идут
в авангарде героических защитников Ленинграда не в поисках славы, а движимые
чувством беспредельной любви к Родине, любви к своей партии...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

16.09.1941

Да, враг у наших ворот! Но у нас есть Смольный, и есть у нас Кремль.
Они есть у меня, у моего соседа, у каждого горожанина и у каждого воина, они
есть у всего народа русского и у всех народов нашей страны. И мы не можем
оказаться пораженными в этой войне потому, что она - справедливая, потому,
что сильный и единодушный советский народ наш защищает свободу и
независимость не только свою, но и всех народов, всего населяющего планету
Земля человечества! Мы не просто верим, мы хорошо з н а е м, что мы
победим!..

В штабе 334-го КАП1

...Узнал, что затевается наступательная операция, отправляюсь на
передний край... Вернусь со свежими новостями для ТАСС.
Впечатлений от пребывания здесь множество, но самое важное - от
настроения наших войск. Я побывал во многих подразделениях и везде наблюдал
высокую твердость духа, уверенность, стремление наступать, незыблемость
решения не отдать врагу больше ни метра нашей земли. Люди готовы совершать
подвиги и совершают их - просто, естественно и легко, полные
самоотверженности и воли к победе. В конечной нашей победе ни у кого нет
сомнений, вера в нее помогает людям быть легкими и даже веселыми в личном
быту.
...Злы на врага и столь же непреклонны в своей решимости драться
отважно и бойцы. Все они преисполнены презрения к фашистам, которые
оказались так близко от Ленинграда не потому, что хорошо воюют, а потому,
что нас на границе было во много раз меньше. Но неприятности больше не
повторятся, ибо по всем своим боевым и идейным качествам мы можем, и должны,
и будем воевать лучше противника.
Ненависть к врагу усиливается еще и по той причине, что везде,
отступая, наши бойцы наблюдали многие факты фашистских зверств, - выходя из
окружения, наши люди видели зверски убитых женщин и детей, трупы
изуродованных пытками, попавших в плен красноармейцев, следы грабежа и
разнузданного насилия. Горечь глубокой обиды, чувство негодования жилят душу
каждого нашего воина и усиливают его неукротимое желание бить, бить и бить
врага до конца, так, чтобы морда его была в крови, так, чтобы, кинутый
наземь, нашел он в ней только могилу. И в таком настроении наш боец уже не
думает о собственной жизни, - все отдать, жизнь отдать, но только убить
врага, чтоб ему не повадно было совать свой нос на советскую землю!..
...Но важнее смерти - жизнь! И полны эти люди жизни. И о ней, о
прекрасной жизни своей и своих товарищей и народа своего, говорят уверенно и
просто все буднично обыкновенные люди...
Русский человек удивителен своей мягкой душевностью и верой в добро. Но
стоит ему встретиться с несправедливостью - он мгновенно, словно
переплавленный, становится непримиримо строгим и беспощадным. И тогда его
гнева страшись, нарушитель справедливости!..

Ночь на 18.09.1941,
Землянка оперативной части 334-го артполка

Все, что в силах моих, все, что могу успеть, я заношу в мои полевые
тетради с жадностью летописца.
И вот здесь они, под сиреневым переплетом, собрались бесформенные пока,
карандашные, но точные записи...

Ночь на 20.09.1941

...По телефону передать материалы в ТАСС оказалось невозможным, и я
выехал с каким-то майором на попутном грузовике в Ленинград. Ехали с бешеной
скоростью, выехав из Гарболова в 6.30 вечера, - стремились попасть в
Ленинград до темноты. Чуть не столкнулись с таким же бешено мчавшимся
навстречу грузовиком, промчались через Токсово, над левой стороной
Ленинграда увидели большое зарево пожара. Население на телегах и военных
фурах эвакуировалось в Токсово и близлежащие деревни - обозы беженцев
тянулись по всей дороге.
В Ленинград въехали уже в темноте. В комендантском управлении
зарегистрировались и поехали на Петроградскую... У Кировского моста огромный
взрыв поднял снопы искр, неподалеку, где-то за Домом политкаторжан.
...Город ежедневно обстреливался из дальнобойных орудий и несколько раз
подвергался налетам. Прошедший день, 19 сентября, был тяжелым. При жестоких
налетах разбомблено несколько госпиталей в разных районах города. Немцы
изощряются, выискивая в качестве объектов уничтожения городские госпитали,
больницы и лазареты. Бомбили заводы, а в частности и Новую Деревню... В
городе дым пожаров...

8.10.1941

Вернувшись вчера в Ленинград (пешком, затем в автобусе какой-то
санчасти и, наконец, трамваем), направился прямиком в ТАСС и сидел в
кабинете редактора, пока не написал три статьи. Кабинет этот теперь в
подвале, и все вообще "ответственные" дела вершатся в подвале -
бомбоубежище, оборудованном под канцелярию и под жилье руководителей
Ленинградского отделения ТАСС...

26.10.1941

...Каждую ночь и каждый день немцы обстреливают Ленинград из
дальнобойных орудий. Вчера, проезжая в темноте через Кировский мост, видел
на Васильевском острове череду взблескивающих вспышек - разрывы снарядов. А
на южной стороне темное, туманное небо озарялось огромным заревом пожара, и
на юго-восточной стороне, на окраине города, полыхало второе зарево...

30.10.1941

...Завтра утром еду на фронт. "Мой" участок - 23-я армия. К годовщине
нашего Октября фашисты, конечно, постараются сделать все от них зависящее,
чтоб испортить нам праздник. Ну а мы, естественно, дадим им отпор...

То на передовых, то в блокадном, беспрерывно обстреливаемом городе
спецвоенкор по Ленинградскому фронту работал для ТАСС и газет, для радио и
издательств, активно занимался насущными делами Союза писателей, ежедневно
наполняя свои записные книжки фактами, событиями, мыслями и ощущениями, не
использованными им в корреспонденциях и казавшимися в тот момент ненужными
вообще. Но многолетний опыт летописца не давал расслабиться... А еще Павел
Николаевич писал много писем, стараясь под копирку, в надежде, что и письма
в будущем станут источником знания о войне и людях...

А. А. ФАДЕЕВУ

9.04.1942

Уважаемый тов. Фадеев!

С первого дня войны я нахожусь в действующей армии, на Ленинградском
фронте. С августа месяца работаю спецкором ТАСС и, попутно, сотрудничаю в
ряде армейских и дивизионных газет. Даю материал и в Ленинградский
радиокомитет.
Я счастлив, что нахожусь именно здесь, отдавая все мои силы служению
Родине. За время войны, участвуя во многих боях, находясь - в самые трудные
месяцы блокады - в героическом Ленинграде, я накопил огромный материал,
который даст возможность впоследствии написать большое литературное
произведение.
У меня к Вам большая просьба. Перед самой войной, в июне 1941 года, я
закончил работу над романом о становлении Советской власти на Памире, об
укреплении наших границ, о басмачестве. Этот роман был послан мною в Москву,
в ЦК ВКП(б), и оттуда с хорошим отзывом был в июне же передан в журнал
"Красная новь" для напечатания.
Роман этот - при очень незначительных переделках, на отдельных
страницах, - не утратил своей актуальности и сейчас: описываемые в нем
события являются иллюстрацией к событиям, имевшим место в Иране и
Афганистане. Поэтому, при пересмотре плана изд. "Советский писатель" в
Ленинграде, осенью 1941 г., роман этот решено было выпустить в первую
очередь, несмотря на затруднения, вызванные блокадой.
Позже, однако, затруднения эти увеличились, и пока издать роман в
Ленинграде невозможно.
Я очень обеспокоен судьбой самой рукописи. Одна квартира - отцовская -
разбомблена, вторая - разбита снарядом. Черновики романа погибли. Погиб и
экземпляр рукописи, находившийся в изд. "Советский писатель", которое, как
Вам известно, тоже было разбомблено. Второй экземпляр рукописи находился у
секретаря "Звезды" И. Р. Кугеля. Кугель умер, где рукопись - неизвестно.
Третий экземпляр находится в Ленинграде, в квартире, никем не обитаемой.
Четвертый - в журнале "Красная новь". Так вот, большая просьба, сделать все
от Вас зависящее, чтобы этот экземпляр рукописи сохранился, - 30 печ. листов
труда, лучшее из всего, что было за двадцать лет моей литературной жизни
написано. Страстно хочется, чтобы советский народ, служению которому я
посвятил всю свою жизнь, рань или поздно прочитал это мое произведение.
Роман называется "Второе лицо Луны". Я не знаю, где сейчас редакция "Красной
нови", но хочу надеяться, что рукописи, находящиеся в ее портфеле, - в
сохранности.
За время войны я написал около десятка рассказов на фронтовом
материале. Только один из них успел быть изданным "Сов. писателем"
(отдельной брошюрой, тиражом 100 000 экз). Остальные, частично уже набранные
и сверстанные, пока оказались законсервированными. Экземпляр рукописи
большей части этих рассказов имеется у моего отца - дивинженера, профессора
Ник. Ник. Лукницкого, состоящего на действительной военной службе (его
адрес: Ярославль, почтовый ящик No 68). Сам я, скитаясь по различным
участкам фронта, не имею с ним почтовой связи. Поэтому просьба: если эти
рассказы могут быть изданы где-либо в Москве - посоветовать
заинтересованному издательству списаться с моим отцом и получить у него эту
рукопись. Доверенность на ведение моих лит. дел у моего отца имеется.
Пользуюсь случаем, чтобы сообщить о тех членах Союза, которых встречал
я на фронте.
В газете "Ленинский путь" работают Всеволод Рождественский, Дмитрий
Щеглов, Лев Левин.
В газете "В решающий бой" работают А. Бартэн и Аргутинская.
В газете "Знамя Победы" в декабре-январе работали И. Авраменко, Лившиц,
- вероятно, они там работают и поныне.
Редактор одной из див. газет - Кесарь Ванин.
Сотрудник одной из военно-дорожных газет - А. Дорохов.
Первые месяцы войны я работал в газете "Во славу Родины" вместе с В.
Друзиным, Г. Холоповым, В. Владимировым, Г. Фишем. Как будто они и поныне
работают в этой газете.
В газете "На страже Родины" работают Б. Лихарев, А. Решетов.
Приятно сознавать, что многие ленинградские писатели активно участвуют
в Отечественной войне, и именно на своем - Ленинградском фронте...
О работе Мирошниченко, Брауна и других, возглавляемых Всев. Вишневским,
Вы, конечно, осведомлены, поэтому я здесь о них и не говорю.
Привет товарищам! П. Лукницкий

ИЗ ПИСЬМА ОДНОПОЛЧАНАМ

9.04.42

Друзья мои - Друзин, Холопов, Владимиров, Фиш, - здор во! Сколько раз
припоминал я первые месяцы войны, проведенные с вами вместе, и сколько же
раз мне хотелось повидаться с каждым из вас, поболтать, что называется, по
душам. Не удалось, даже когда Друзин и Холопов приезжали в Ленинград.
Впрочем, не сержусь, - там действительно было трудно встретиться.
Что вам сказать о себе? С осени работаю спецкором ТАСС, езжу из части в
часть, с одного участка фронта на другой, много видел, много думал, много
пережил и перечувствовал. Полтора месяца - от середины декабря до начала
февраля - прожил безвыездно в Ленинграде, занимаясь делами Союза писателей,
так как нужда в моей организационной работе была большая. Ну, результат моей
беготни каждодневной по городу, - километров этак по 25 - 30 пешочком в
день, при тамошних условиях чуть было не оказался для меня печальным: я было
слег1. Но все же, уехав снова на фронт, быстро поправился и теперь
по-прежнему полон здоровья.
В марте, на два дня, ездил в Ленинград. Квартира моя в надстройке2
оказалась разбита снарядом. В Ленинграде у меня родных нет, отец - на
военной службе.
Вот и к нам пришла весна, и у меня в связи с весною к вам, ребята,
просьба. Уезжая в августе от вас, я не взял в редакции вещевой аттестат.
Долгое время я не был в штате, нигде, кроме ТАССа, а потому такой аттестат
мне и не требовался, зимние вещи у меня были свои. Теперь я - в
Политуправлении, но в Ленинград мне попасть не удастся в ближайшее время.
Так ли, или иначе, там или здесь, где я нахожусь, мне необходимо оформить
мои "вещевые дела". Мне необходим либо вещевой аттестат, либо справка о том,
что мне выдан он не был, - иначе не оформят здесь. Испросите, пожалуйста,
для меня сию бумажку, и перешлите ее сюда, по нынешнему моему адресу.
До скорой встречи в освобожденном от фашистской блокады героическом
Ленинграде! Ваш П. Лукницкий.

ИЗ ПИСЬМА КЕТЛИНСКОЙ

21.05.1942

Дорогая Вера Казимировна!

Привет Вам! Из газетных заметок, в которых упоминается Ваше имя, я рад
был узнать, что Вы здоровы и благополучны. Всякий раз, когда думаю о Вас, -
а это бывает часто, потому что думаю о Вас неизменно, когда представляю себе
мой родной Ленинград, - у меня возникает желание сказать Вам много хороших,
бодрых слов, чтоб Вы знали, что и в среде писателей есть люди, которые
относятся к Вам не только как к "ответственному секретарю организации", а
просто как к хорошему человеку, мужественному, показавшему в трудные дни
многим, как надо держаться, чтоб иметь подлинное право именоваться
"ленинградцем"... Ну а подробнее в письме не скажешь, скажу только, что,
тоскуя по Ленинграду, я всегда думаю и о том, что очень хотел бы повидать
Вас, побыть в той комнате, на том ковре, у той печки, где - помните -
проводили мы вместе первый день Нового года, поднимая тосты за общую
радость, которая придет именно в этом году!
Вот сижу на пне, что внутри огромной палатки, поставил машинку на ящик,
- а около ящика сидит и храбро смотрит на меня чудесная серая мышь
благородной лесной породы. Ей не нравится сегодняшний день, дождь, она
вылезла из-под замшелого пня, ей, наверное, хочется тепла, но какое я могу
дать ей тепло, ежели вся одежда у меня, и бумага, на которой пишу, - сырые,
влажные и высохнут только в лучах завтрашнего солнца. А все-таки - лето!
Тепло, хорошо, и лес - бесконечный, густой, посвежевший, ярко-зеленый -
наполнен пением птиц. Даже бродягу певуна-соловья и того уже слышу по утрам,
и голос его отлично гармонирует с гулом артиллерийской стрельбы, с кваканьем
перекликающихся пулеметов.
...Получилось так, что на предыдущей строке мне пришлось оборвать
письмо... А обратно пришел пешком по девственному этому лесу, вдоль
телефонного провода, который был моей путеводною нитью. И вот - через два
дня - продолжаю письмо. Машинка утверждена на пне, сам я сижу на другом.
Дождя пока нет, и надо пользоваться теплым вечерком.
Так вот, Вера Казимировна, - живу в лесах, езжу и хожу по частям,
собираю материалы, делаю записи впрок - для будущего романа, и все, что по
моему разумению может пригодиться для ТАССа, - оному. Во всяком случае, все,
что от меня зависит, - я делаю, и если не могу снабдить ТАСС большим
количеством ярких боевых эпизодов, то только потому, что в настоящее время
здесь их не происходит. Будут боевые дела - будет материал ТАССу, освещающий
их... В политотделе работой моею довольны, - сужу об этом по публичному
высказыванию начальника политотдела в речи на собрании 5 мая.
... Так или иначе, без дела я не сижу, и у меня найдется, о чем
рассказать и написать, как только кольцо блокады, сжимающей Ленинград, будет
прорвано и уничтожено.
Помимо всего, в свободное время исполняю кое-какую работу по местным
заказам - и для здешней газеты, и для политотдела. Так, например, один из
здешних политработников, Курчавов, написал интересную брошюру о понтонерах
на Невской Дубровке - эту брошюру и редактировал. Курчавов написал ее
интересно, и мне очень хочется помочь ему в издании его труда. Не откажите в
любезности написать мне, можно ли рассчитывать на издание этой брошюры в
Ленинграде? Есть несколько новых рассказов и у меня. Каковы сейчас
возможности ленинградских издательств? Рассказы имеют прямое отношение к
Ленинграду, и потому мне хотелось бы, чтоб и издавались они именно в
Ленинграде.
У меня к Вам, Вера Казимировна, большая просьба. Из всего, что осталось
у меня в Ленинграде, меня тревожит только судьба моих литературных архивов,
рукописей, дневников моих путешествий. Основная часть этого осталась в
квартире моего отца.
...Мне хотелось бы, если Союз писателей будет, в связи с постановлением
Ленсовета от 17 мая, предпринимать какие-либо меры по охране имущества и
квартир писателей, находящихся на фронте, чтобы в список подлежащих охране
квартир была включена и эта, тем паче что и отец мой - дивинженер, доктор
технических наук, профессор - находится в рядах Красного Флота, работая
начальником кафедры в Высшем военно-морском строительном училище, и числится
в долгосрочной командировке. Что же касается квартиры на канале, то там
осталось немногое, - но есть все же немало книг и архивных бумаг. Кое-что
есть и ценное... Очень просил бы Вас также принять меры к сохранению
рукописи моего большого романа - "Второе лицо Луны", которая находилась в
редакции "Звезды". Очень тревожусь о ней, особенно после смерти Кугеля, -
как бы не пропала. Два экземпляра этой рукописи уже погибли, а труд, как Вы
знаете, немалый: отдал ему два с половиной года моей жизни.
Я знаю, Вас, конечно, многие обременяют подобными просьбами.Только в
том случае, если кто-либо специально будет заниматься такими делами, прошу
Вас не забыть и меня.
Из писателей никого здесь не встречаю, кроме В. Рождественского и
Щеглова. Оба работают в "Ленинском пути". Сердечный привет. Ваш П.
Лукницкий.

ХОЛОПОВ - ЛУКНИЦКОМУ

4.06.1942

Здравствуй, Павел!

Вот нашел досуг и пишу тебе. Просьбу твою о посылке вещевого аттестата
никак не удалось выполнить, ибо не найти было концов в архиве АХО. Несколько
раз сам ходил туда, посылал человека - безрезультатно, И справку они не
могут дать (как бы чего не вышло). Советуют тебе на месте подать рапорт об
утере аттестата, рассказать о деле - и уверяют, что тебе поверят и дело
будет в шляпе.
Остались тут мы трое. Геннадий (Фиш. - В. Л.) уехал на Север. Работать
приходится много. Решил хотя бы с боями добиться того, чтобы в газете
уделили больше места художественному материалу. Газета у нас 4-полосная, и
возможность ведь есть же. Да вот противятся. Кое-какой выход нашел - принял
предложение "Известий " о спецкорстве. Да большего хочется. Страшно, как
хочется писать.
В редакции из тех людей, кого ты знал, - почти никого не осталось. Да и
штат теперь маленький.
Ты пишешь, что у вас работают Дмитрий Алексеевич и Всеволод
Александрович (Щеглов и Рождественский. - В. Л.), - передай им горячий
привет от меня и Валерия (Друзина. - В. Л.). Кой-какой ваш материал
встречаем в газете. Читаем и радуемся - Ленинград живет!
Пиши, Павел. Будем отвечать. Крепко жму руку. Георгий.

6.07.1942 , 8-я армия. Лес

...Еще немало роковых пожарищ
На нашем кровью залитом пути.
Но не грусти, мой боевой товарищ,
За наше горе - подвигами мсти!

Отстроим вновь мы гордый Севастополь,
В Одессе наши будут корабли.
И славу нам воздаст не вся Европа ль,
Целуя знамя красное в пыли?!

АУЭЗОВ - ЛУКНИЦКОМУ

23.09.1942

...Читаем твои корреспонденции в газетах. Восхищаюсь и радуюсь твоей
крепкой бодрости и хорошей настоящей энергии. Суровые дни вашей борьбы и
труда так близки и понятны нам здесь. Думаю, все мы живем непримиримой
ненавистью к врагу и великим чувством братства с вами...
Сабиту я передам твой привет, он сейчас в длительной командировке, в
районах Северного Казахстана. Пиши почаще. Вспоминай дружеский Казахстан.
С чувством неизменной дружбы - твой Мухтар.

ОТЕЦ - ЛУКНИЦКОМУ

24.12.1942

...Мы беспокоились неполучением от тебя писем. Теперь мы знаем, что ты
был на фронте и потому сразу не поздравил меня с высоким званием
Инженер-генерал-майора. Я не мог себе представить, чтобы ты не просмотрел
указа о присвоении званий по Военно-Морскому Флоту. Ты мог не слышать по
радио, потому что сообщение было в шесть утра, но газеты ты просматриваешь
внимательно. Это обстоятельство больше всего нас и беспокоило. Получил от
тебя телеграмму, стало радостно на душе. Отдавая свои силы и знания на
пользу дорогой Родине, я теперь еще больше буду работать, пока еще бодр и
полон энергии, несмотря на большой возраст, и пока здоров. А в отношении
окружающих меня, ты знаешь, что никакие высокие звания не могут изменить
моего всегдашнего доброжелательного отношения, независимо от служебного
положения.
Мысленно мы с тобой и горячо тебя поздравляем с Новым годом и желаем
полного здоровья и успеха. А общее всех русских людей желание - окончательно
разгромить немцев и выгнать всех до одного из пределов нашей родины.

В начале января 1943 года телеграммой ТАСС спецвоенкор Лукницкий был
отозван с передовой для срочного прибытия в Москву. Приехав в Ленинград, он
добился отмены вызова в связи с надвигающимися важными событиями и получил
разрешение руководства ТАСС на пребывание в районах операций по прорыву
блокады.
В боевом настроении, готовый сделать все от него зависящее, он
отправился снова на передовую и с 8 по 11 января находился там, где было
средоточие подготовки к прорыву блокады...
В Ленинград приехал на совещание военкоров, которое было назначено на
12 января, 19.30, но отложено до следующего дня...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

13.01.1943

...Ночью мне звонил спецвоенкор "Комсомольской правды" Р. Июльский,
предлагал место в своей машине, чтобы ехать вместе в два часа дня. Успею ли?
Да и каковы будут указания Кулика?
В городе все обычно, тихо, мороз небольшой, и странно думать об этой
тишине и о том, что сейчас уже идет начавшийся вчера решительный бой за
Ленинград, за освобождение его от кольца блокады! Это волнует, думаешь
только об этом!..
...Ведь вся страна, весь мир узнает подробности боев только из наших
корреспонденций и очерков, а нас, спецкоров центральной прессы, всего
шесть-семь человек!..
...О начавшемся на нашем фронте наступлении население Ленинграда еще
ничего не знает. Это держится в строгой тайне от всех. Многие знают только,
что "вот-вот должно начаться!". Не ведают об этом и писатели оперативной
группы - ни Лихарев, ни Федоров, ни другие. Спрашивают меня, что известно
мне, а я не имею права никому ничего говорить. Вот наступит час - и как
радостно будет всем с гордостью все рассказывать!
...3 часа дня. Пропуск подписан, сижу в машине с Июльским, шофер
включил мотор, - выезжаем на фронт!..

За последние два месяца Лукницкий получил не одну телеграмму с
требованием выехать в Москву. Но как-то увертывался от поездки. И его можно
понять. Как он, такой патриот Ленинграда, мог оставить свой город в самый
горячий момент - в момент прорыва блокады! Он хотел, он заработал право
лично участвовать в прорыве. Он должен сообщать стране о ходе событий. Он,
наконец, хотел описать все это в своем дневнике. Все телеграммы хранятся,
впрочем, как и вся нуднейшая переписка с ТАСС. Как ему удалось остаться -
это целая приключенческая повесть; лишь кратко упомянуто об этом в его
трехтомнике "Ленинград действует".
После прорыва блокады - снова приказ (по телефону), категоричный,
приехать в ТАСС. Павел Николаевич выезжает в начале марта 1943 года,
формально на совещание военных корреспондентов, а фактически, как он и
предполагал, руководству ТАСС он был необходим как разъездной корреспондент
по всем фронтам, с тем чтобы между поездками он жил в Москве. Другой бы
согласился с радостью. Чем плохо: столица, разъезды по фронтам в большинстве
случаев на автомобилях, и тут и там на хорошем довольствии. А он готов был
расстаться с ТАСС и перевестись в любую часть Ленинградского фронта, лишь бы
остаться в своем городе. Так он прямо и заявил руководству ТАСС, и ни
убеждения, ни споры, ни даже в какой-то степени угрозы не помогли - Павел
Николаевич вернулся в Ленинград.

ИЗ ПИСЬМА МУХТАРУ АУЭЗОВУ

6.03.1943, Москва

...Но я все-таки доволен и ни за что не променял бы эту жизнь на
прозябание в глубоком тылу, став подобным тем некоторым из наших
"эвакуантов", коих, находящихся в жалком состоянии, ты встречаешь у себя в
Алма-Ате. Я с грустью убеждаюсь в том, сколь многие, в единственном
стремлении во что бы то ни стало сохранить свое существование, утратили и
чувство собственного достоинства, и вообще человеческий облик.
У нас, в Ленинграде, людей мало, люди очень нужны. Я за это время
узнал, что родной город можно любить, как близкого родного человека, - я не
могу жить без Ленинграда, несмотря на то что в нем как будто и одинок и
бездомен: квартира моя разбита, ни жены, ни родственников у меня в нем нет.
И уж если суждено мне будет дожить до того светлого дня, когда ни
одного гитлеровца под Ленинградом не станет, - я знаю, что всю жизнь буду
считать правильным мое решение не покидать этот город, несмотря ни на что,
какие бы трудности на мою долю ни выпали.
Вот, Мухтар-ага, я знаю, ты меня поймешь, ты знаешь, что такое любовь к
Родине, ты любишь свой родной тебе Казахстан, мог ли бы ты покинуть
Алма-Ату, если бы твой город осаждали враги? Я уверен: ты оказался бы в
рядах самых упорных ее защитников... Вот ты зовешь меня пожить у тебя
спокойно. Нет, Мухтар, я приеду в Среднюю Азию и в Казахстан тогда, когда
буду сознавать, что мой долг перед войной выполнен до конца, что я заслужил
право отдыхать и быть равным среди казахов так же, как я сейчас равный среди
людей на фронте, отдавших себя служению Родине... И тебя тогда позову в
гости к себе в Ленинград, мне не совестно будет чувствовать себя в нем
хозяином...
Кое-кто преисполнен высокомерия, со скептической усмешкой называет меня
романтиком! Что ж, быть романтиком в том смысле, что человек сохраняет
любовь к человеку, когда многие это чувство утратили быть романтиком в том
смысле, что человек не считает извечно высокие понятия словесной мишурой, -
разве это так уж плохо?
Я, Мухтар, был свидетелем стольких случаев подлинного героизма, что не
мне утратить веру в чистоту вековечных принципов. И если многое в нашем
мире, даже до этой ужасной войны, было несовершенно, то разве следует
удивляться, что всякий стремящийся к совершенству художник в и д и т пути к
совершенству везде и во всем и верит в существование доброй воли к
достижению этого совершенства?
И разве не следует все личное направлять в то единое русло, которое
ведет к этой цели?.. А проще сказать: я могу в этой войне растрачивать свои
силы. Свое здоровье, но не могу и не хочу растрачивать свою душу...

ИЗ ПИСЬМА ЛИХАРЕВУ

12.03.1943, Москва

Боря, дорогой мой!

войсками обещал сделать все возможное, чтоб все-таки перетащить меня из
ТАССа к себе... Если вытащить не удастся, то остаюсь в ведении Хавинсона и
поеду туда, куда он меня пошлет. Прошусь в Ленинград...
Окончательное решение выяснится на днях. Завтра в ТАССе открывается
совещание всех военных корреспондентов, созванных на него с фронтов.
Распределять их по фронтам Хавинсон будет после совещания.
Как только выясню мою судьбу окончательно - сообщу тебе телеграммой.
Очень прошу тебя, Борис, узнать, как обстоит дело с моей книгой,
сданной в Гослитиздат.
Я написал здесь изрядный рассказ, листа на полтора, "Невская
Шахерезада", о боевых действиях на Неве. Пришлю его, - хорошо бы и его
включить в мою книгу. В "Знамени" No 1 напечатана моя повесть "Сила победы".
Привет тебе и всем товарищам. П. Лукницкий.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

10.03.1943

...Зонин уверял меня: "Это фетишизм - думать, что твой долг быть именно
в Ленинграде. Будто ты не можешь быть полезен в другом месте..." Но я тут же
ловил себя на мысли, что Зонин говорит так потому, что сам в Ленинград
возвращаться не собирается, - он уже договорился в наркомате, что поедет на
Черное море...
Вечером по телефону Лавренев говорил мне: "Зачем тебе ехать в
Ленинград? Плюнь на свои обещания, кто теперь исполняет их. Поезжай в
Среднюю Азию или на Кавказ ..." Сегодня он говорил мне то же самое, я только
что был у него. Да, это так хорошо: солнце, покой, обстановка, не требующая
непрестанного нервного напряжения, - об этом можно мечтать, я это вижу даже
во сне.
А голос совести говорит: "Поезжай в Ленинград и будь там до конца. Будь
что будет, может быть, ты погибнешь, может быть, на всю жизнь останешься
полуживым, но поезжай туда и будь там..." Что за голос? Я знаю: это голос
чести. Мое желание одно: поведать своим творчеством народу правду о том, что
я знал, видел, испытал. Чтобы узнали читатели о мужестве, о доблести, о
самоотверженности тех, кто завоевывает победу стране в самой жестокой, самой
страшной войне. Но чтобы такую книгу написать, необходимо самому быть до
конца честным. А это значит не бежать от риска потерять не только силы, но и
саму жизнь, а следовательно - не написать ничего... И вывод прост: пока есть
жизнь - находить в самом себе силы для прежней стойкости... Быть суровым и
непреклонным... Писателей много, а Родина одна. И если она будет, будут и
писатели. Они допишут...

ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОГО -ЛУКНИЦКОМУ

30.05.1943

...Отчаялся что-либо узнать о тебе и думал, что ты уехал куда-нибудь в
дальнее фронтовое странствие на юг. А ты, оказывается, все же верен нашему
городу. Это, видимо, твоя судьба. И думаю я, что еще не раз пересекутся наши
фронтовые пути. Мне бы очень этого хотелось. Много было пережито вместе,
начиная со времен далекой юности. И то, что нам с тобой больше суждено было
встречаться в жизни, чем в литературе, еще более укрепляет нити, связующие
нас. Литературное бытие все же иллюзорно. Когда я встречаю в печати имена
наших давних спутников и соратников, у меня не возникает ничего, кроме чисто
академического интереса. Твои книги - другое. За ними всегда стоит живая
жизнь, все честно тобой пережитое и испытанное - и это я очень люблю в тебе.
Ты для меня писатель в лучшем смысле этого слова. Тебя всегда интересно
будет читать, потому что ты не выдумываешь то, чего нет или не может быть.
Ты удивляешься человеку в лучших деяниях его, а это самое прочное наше
утешение. И если бы кто-то назвал бы нас за это "романтиками" и
"идеалистами", нам не след было бы обижаться. "Человек - это звучит гордо"
сказано еще М. Горьким...

ИЗ ПИСЬМА РОЖДЕСТВЕНСКОМУ

28.03.1965

"Да, мир хорош, как старец у порога!"...
Мы с Тобой уже оба старые, и, какие бы бодряческие слова нам люди ни
говорили, мы знаем истину: век наш - и мой и твой - в главном, в основном, в
содеянном нами - прожит. Но мы с Тобой видели многое, пережили бури
Революции и войн, не падали духом в самые тяжкие, самые скорбные времена, с
честью прошли сквозь все и всякие испытания, и оба любим поэзию и пуще жизни
своей любим нашу Родину, свой великий и многострадальный народ... Разве нам
нужны комплименты, фальшивые заверения, несбыточные пожелания: "живи еще сто
лет!", "будь таким же молодым, как сейчас" и т. п. Черта с два! Поживешь и
Ты, поживу и я столько, сколько нам судьбою отпущено, - да и достаточно.
Но я от души желаю Тебе спокойствия души на восьмом твоем десятке,
удовлетворенности от того, что успел сделать, успехов в том, что сделать еще
успеешь! Не суетись, друг, не лукавь ни в чем! Когда мало осталось времени,
нужно сделать как можно больше и как можно лучше. В этом творческом
стремлении - и радость и счастье. Живи! Твори! Дерзай! Наперекор всем годам,
всем немощам, всяческой неустроенности и всяческой неудовлетворенности. Ты
еще м о ж е ш ь. У Тебя есть ч т о выдать людям.
Я вот прочитал два тома дневника Гонкуров. Ведь зд рово живет он, -
прожег уже столетие, прожжет их и несколько! Пусть наши с Тобой "эвры"
проживут столько же!
Вот, с таким расчетом - пиши!
Ирину и всю Твою плеяду целую и обнимаю, а Тебе:

Я, пожалуй, десяток столетий
Проживу и своим колдовством!..

Верочка к моему поздравлению присоединяется.
Вернусь из Югославии к 1 Мая и - если ленинградцы позовут - приеду на 9
Мая в Ленинград, Победу хочется праздновать с ленинградцами и в Ленинграде!
Твой П. Лукницкий.

ИЗ ПИСЕМ ОТЦУ

17.06.1943

Сегодня я выписался из госпиталя и сразу же, к 12 часам дня, явился в
Союз писателей, где был сбор всех награждаемых медалями "За оборону
Ленинграда".
В большом зале дома им. Маяковского собрались те из писателей, которые
частично уже получили медали через Политуправление, и те, которые получали
сегодня - через Союз писателей.
Медали вручал председатель райисполкома Горбунов. Всего было выдано
около сорока медалей, в том числе и мне. Я сказал коротенькое слово - и вот
на моей гимнастерке с правой стороны висит на светло-зеленой ленточке с
темно-зеленой полоской медаль, которая мне дороже иных орденов.
После выдачи медалей состоялся просмотр кинофильма "День войны", а
затем - нечто вроде небольшого банкета, с пивом - котлеты, бутерброд с
красной икрой и бутерброд с семгой, манник с урюком, компот и пирожное. Надо
сказать, что атмосфера была вполне товарищеской и даже веселой --читались
басни, эпиграммы и т. п.
Тут же радиокомитетчики мне сказали, что по требованию Горкома
радиокомитет представил 28 рассказов - лучших из того, что шло в эфир за два
года. В числе этих рассказов - 8 моих. Еще мне сказали, что мои рассказы из
"Звезды" читаются кое-где в школах на выпускных экзаменах. "Звезда" и радио
усиленно просят от меня новых вещей, Гослитиздат торопит со сдачей книги
рассказов.
Живу пока все в том же общежитии, кроме Никитича никто в нем летом не
живет. А очень хочется организовать наконец свое жилье.
Если говорить не о себе лично, а о жизни здесь вообще, то она такова,
как всегда, во всех отношениях. Наш город - фронт, все этим сказано.
Я рад, что я в Ленинграде. И ощущаю, что медаль "За оборону Ленинграда"
я, действительно, вполне заслужил. Дело, конечно, не во внешнем выражении
признания моего участия в героической обороне Ленинграда, а в том прекрасном
сознании, что я здесь действительно нужен, что моя маленькая доля участия
влилась в общие силы, оборонившие и обороняющие ныне мой город!

23.06.1943

...Как бы мы лично ни относились один к другому, всех нас связывает
общая судьба - ленинградцев, она развивает и укрепляет в нас дух
товарищества и взаимопомощи. Все мы живем, не зная своего завтрашнего дня и
даже ближайшего часа. Все привыкли к этому и считаем это для себя нормальным
бытом - нашим, ленинградским бытом. Почти все мы оторваны от родных и
близких и, конечно, внутренне одиноки, потому что тоскуем о семьях. И нас,
писателей, здесь так мало! Как же не развиться тут духу товарищества? Делить
нам, что называется, нечего, работа наша нужна, нервы у всех укреплены
волей, каждый тихий день воспринимается нами как подарок, а шумные дни давно
уже никого из нас, как и вообще никого из ленинградцев, не будоражат. Мы
часто просто не замечаем ни воздушных тревог, ни обстрелов - живем и
работаем так же, как и тогда, когда нет их, положившись на судьбу и на
случай и зная, что при всех обстоятельствах мы связали себя своей любовью с
Ленинградом и будем с ним до конца, до победы, что бы ни пришлось пережить
нам на пути к ней...
Это - хорошее чувство. Вот почему в Ленинграде у меня всегда хорошее
настроение, бодрое. Конечно, хотелось бы лучше и больше питаться, хотелось
бы очень много, но, смиряя желания, трудностями укрепляя свой дух, всегда
остаешься энергичным и стремящимся в работе сделать больше и лучше, и
сознание этого - приятно.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.07.1943

...Поехал прямо в Токсово на велосипеде. Доехал, хоть и устал (поезда
не ходили, трамваи тоже останавливались из-за обстрелов).
...В редакции армейской газеты "Знамя победы", где приняли меня с
искренним радушием, материала для ТАССа - хватало. Заехал я к тому же к
пограничникам, которые охраняют тылы; и они - материал для меня... Но
глодало беспокойство: 67-я армия ведет бой, и ежели до сообщения информбюро
я никакого материала давать не могу, то все-таки нужно поехать туда, собрать
материал, чтобы быть готовым. И когда в ночь среди сообщений информбюро в
сводке появилось первое упоминание о "боях местного значения в районе
севернее и восточнее Мги", я уже усидеть в Токсово не мог. С рассветом, как
условился накануне, отправился к пограничникам в 103-й полк, оттуда в 1-й
батальон, в лес, пробыл там полдня, а вечером выехал из Токсово, опять на
велосипеде, в тяжкий для меня маршрут - прямиком на Всеволожскую, 20 с
лишком километров... Больше двух часов я крутил педали, устал до бледности,
до дрожи в руках и ногах, но во Всеволожскую сразу после заката солнца
приехал. От усталости, что ли, бессонничал, не мог заснуть. Ураганная
канонада и гул бомбежек из района действий 67-й... Вместе с велосипедом в
поезде в Шлиссельбург. Оттуда на велосипеде - в Морозовку. Остаток для - на
чердаке, на общем собрании сотрудников газеты "Вперед за Родину". В 3 часа
утра под грохот бомбежки и воздушного боя, под свет десятков бросаемых над
Шлиссельбургом слепящих парашютирующих ракет лег спать на одной койке с
каким-то сотрудником редакции, чтоб встать в 7, выехать в Ленинград на
попутном грузовике и передать материал...

ОТЕЦ - ЛУКНИЦКОМУ

29.07.1943

...Пока же я полон интересом к событиям, происходящим в Италии. Ведь
это реальное "начало конца" всей фашистской нечисти и в Италии. Жду с
нетерпением известий о восстании в итальянской армии, о полной капитуляции
Италии и думаю, что это вопрос дней. Наши дела на фронте тоже радуют сердце.
Совершенно определенно, что у немцев "кишка тонка", и в этом году даже на
узеньком участке фронта, им не удалось иметь успех. Скоро крышка им. А там
примемся за созидательную работу по восстановлению наших разрушенных
городов, и в первую очередь нашего любимого Ленинграда. Много придется
поработать, а мне, вероятно, больше других, если буду жив и здоров. Пока же
очень далек от строительной жизни. Побывав на короткий срок в Свердловске, я
провел две экспертизы, и если бы не уехал, то меня просили бы провести и
третью. Возможно, что пришлют проект с инженером сюда, ибо считают меня
самым крупным специалистом в Союзе по вопросам производства работ.

ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ

1.08.1943

...Был я у О...заместителя ответственного руководителя ТАСС,
прилетевшего из Москвы, - был у него в "Астории". За дни, проведенные здесь,
он уже вполне убедился, что обстановка, в какой работаем мы здесь, немножко,
мягко выражаясь, отличается от московской, - испытал он это на себе, когда
во время одного из заседаний, на котором он был, во дворе того дома
разорвался снаряд, - все сидевшие на заседании только повернули головы в
сторону разрыва и продолжали писать, - ленинградцы! А он, невольно, вскочил,
и его увели в укрытие, - что, впрочем, понятно, - ибо человеку непривычному
такие "внешние впечатления" кажутся, так сказать, "странными"!
Принял меня О. очень хорошо, сказал, что работа моя вполне их
удовлетворяет, что я нашел ту форму, какая абсолютно для них пригожа, что я
был прав, отбрыкиваясь от мелких информаций и добиваясь права работать у них
как писатель, что все посланные мною им очерки и рассказы им весьма
пригодились, часть из них широко напечатана, как в московских, так и во всех
областных газетах, а часть передана за границу. Не забракована ни одна вещь,
и особенно понравились им "Братья Шумовы" и "Сто метров болота". Сказал, что
просит меня именно так работать и дальше. Я переговорил с ним о многих
интересующих меня вопросах и получил благоприятные ответы буквально на все.
А именно: ТАСС не возражает, чтоб я параллельно давал материал в
Совинформбюро, чтоб копии посылаемых в Москву корреспонденций давал в "На
страже Родины", чтоб изредка, если мне это нужно, давал материал
непосредственно в "Правду". Не возражает ТАСС также против того, чтоб я
попутно писал то, что мне нужно как писателю, - повесть, пьесу и пр.

14.08.1943

Силой выстраданной воли
Весь пронизан, как током, металл, -
Исполинское бранное поле
Русских армий проходит вал.

Свой орлиный полет простирая,
Русский гений расправил крыла,
Вся Европа с надеждой взирает
На свободу и силу Орла!

В Риме падает Муссолини, -
То не ветры ль русской зимы?
Англичане подходят к Мессине,
Это - насмерть стояли мы.

Эхо Белгорода в Белграде
Криком "Живео!" жжет народ
И на гитлеровском параде
Партизанскую бомбу рвет.

Так гордись же армейским шагом,
Каждым шагом вперед, Солдат!
Будет день: на паркете рейхстага
Ты поставишь в козлы приклад.

А сегодня иди на Киев
И на Минск - и выигрывай бой,
Чтоб как мать гордилась Россия
Сыном воли народной - тобой!

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.08.1943. 12 часов дня,
Канал Грибоедова

В отместку на наше наступление немцы, совершенно разъярившись,
бессильные предпринять что-либо иное. Бессильные бросить на Ленинград
авиацию, - с самого начала нашего наступления начали изуверствовать в
обстрелах Ленинграда ежедневно.
Дома. Или, собственно говоря, точней - на переднем крае обороны. Идет
ожесточенный обстрел района и продолжается уже часа полтора. В этот момент я
вынул часы, пустил секундомер, прервал запись ровно на две минуты и за эти
две минуты насчитал 26 разрывов снарядов. Ежедневно 10 - 12 часов подряд -
из окна видно направление за Невским, где-то в районе Сенной площади, или
ближе валит в небо черный дым пожара. С полчаса тому назад другая туча
серого дыма заволокла все за окном, - как густой туман, закрывший яркий
солнечный день... Очередное немецкое изуверство... радио то и дело
повторяет: "Внимание! Внимание! Артиллерийский обстрел продолжается!"
...С 9-го августа по вчерашний день я написал рассказ "Летучий
голландец", который сегодня, в 22 часа 20 минут, должен идти в эфир, по
радио, и два очерка "Командир стрелкового полка" и "Сильнее смерти". Очерк
"Сильнее смерти" - в ответ на срочное телеграфное требование ТАСС дать
материал о летчиках. День Авиации был 16 августа, вместо обычного - 18
августа, что было для меня, да и для всех, в том числе для ТАСС,
неожиданностью...
Очерк послал вчера...

ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ

17.08.1943

...Пишу во время очередного обстрела... Зашел Борька Лихарев,
поговорили о разных разностях, потом он уехал выступать со стихами, а я
пошел на пятый этаж, в ту соседнюю с бывшей моей квартиру, в которой прежде
была детская амбулатория, а ныне живет Антонина Голубева, недавно
назначенная редактором "Звезды".
Голубева сетовала, что ленинградские писатели стали допускать в очерках
стилистические небрежности. "А знаете, сколько очерков, например, мною
написано за время войны?" - "Сколько?" - "Сто семьдесят очерков и более
полтораста корреспонденций... Нет ничего в жизни, что я любил бы больше
моего творчества... Но разве мы могли бы бить немца, наступать, скажем, на
Орел и Белгород, если б каждый солдат скулил о том, что ему хочется делать
не то, что сегодня велит ему долг, а то, что он, вообще говоря, любит больше
всего в своей жизни?.. Я счастлив был бы сесть за работу над повестью. А
разве не счастлив был бы солдат, сидящий в сырой траншее, вернуться к
мирному труду - скажем, возделывать виноградники в Крыму или жать пшеницу на
полях Украины?..
Сначала надо истребить врага, а потом, - озаренному победой,
огромнейшим жизненным опытом, полученным войной, - возвращаться к мирному,
любимому труду.
Я солдат Родины. Я ношу погоны. Я должен делать то, чего от меня ждут.
Я должен через печать сообщать советскому народу о том, что делается на
Ленинградском фронте, кто герой его и что он сделал...
Если б не военная обязанность писать такое огромное количество очерков,
я сел бы за стол, не отрывался бы от него месяца три и написал бы повесть, в
которой отвечал бы за художественность каждого слова!.."
Хорошо бы, чтоб каждый из нас, ленинградских писателей, написал бы
сейчас по роману. Но мы этого не можем, мы пишем очерки, рядовые
корреспонденции, но ими мы вызываем в народе ненависть к врагу, любовь к
России. А те, кто сидят сейчас в глубочайшем тылу, до кого война доходит
только газетными сводками да теми же очерками корреспондентов-фронтовиков и
язвят по поводу "деградации" ленинградских писателей (вот ругают, например,
за "серый стиль" Н. Тихонова), те, кто, удрав из Ленинграда и от войны за
тридевять земель, корят нас, ленинградцев, в том, что мы якобы
"деградируем", те, кто сейчас всякими правдами и неправдами ухватывают себе
кой-какие жизненные блага, - те трусы, прохвосты и просто преступники по
отношению к своей Родине! Можно "выблатовать" себе лишний килограмм сахару,
но нельзя выблатовать себе подлинного уважения окружающих.
После войны равновесие восстановится...
Будущий читатель поверит Ленинграду.
А останусь жив - напишу о Ленинграде, как было...

22.08.1943

Два последних дня, получив заказ Военгиза, я сплошь пробеседовал с
вызванной для меня из армии героиней нашего фронта лейтенантом Верой
Лебедевой. Я не слишком охотно согласился на этот заказ - и так перегружен
работой, - но сейчас не жалею. Эта девушка, награжденная орденами Красного
Знамени, медалями "За отвагу" и "За оборону Ленинграда", оказалась столь
интересной в своей боевой биографии, что материал, записанный мною, может
дать мне не только большой очерк, но (будь время писать) - хорошую повесть.
Это действительно человек исключительной храбрости, к тому же умный и
вдумчивый, с ней беседовать было мне очень интересно. Завтра же сажусь за
работу.
Завтра должны быть и гранки моей книги "Сила Победы" - придется немало
времени потратить на вычитку их.
Позавчера шли мы из ДКА компанией, точней - из Союза, куда после обеда
зашли посмотреть фильм "Миссия в Москву" (который советую посмотреть и вам).
Прокофьев, Лихарев, Авраменко, Дудин, кто-то еще. Зашли на огород Сашки
Прокофьева на Марсово поле. Какой у него получился великолепный огород! 380
кочней капусты, есть и цветная; морковь и помидоры, лук, турнепс, редька -
чего только нет, и я позавидовал ему. Парень здорово обеспечил себя на зиму
и полезным и вкусным. И на огороде у него я впервые в этом году попробовал
морковку, ел ее как заяц, с наслаждением!..
И пока я пишу - передают утренние, одиннадцатичасовые известия. Я уже
слушал эту сводку дважды и сейчас в пол-уха слушаю в третий раз. И
поглядываю на карту, и вижу, как наш наступающий на юге фронт повернулся
лицом параллельно Днепру и как стал он в направлении течения рек, так, что в
дальнейшем наступлении не придется форсировать реки, а можно будет идти
вдоль них, что значительно облегчит движение, и поставленные мною на карте
красные стрелки устремлены к Смоленску, к Ярославлю, к Нежину и Киеву, к
Лубнам, к Полтаве, к Павлограду и Днепропетровску, к Запорожью и Мелитополю.
И всем дыханием моим, бодрящим радостью, вижу, как это движение с каждым
днем разрастается, как красная штриховка на моей карте с каждым днем
заполняет все новые и новые пространства освобожденных земель. А на другой
стене у меня висит карта Италии, и я всматриваюсь теперь в те границы ее,
каких ни я и никто из нас в течение всей войны просто не замечал, потому что
их как бы не существовало, - в границы Италии с Францией, со Швейцарией и с
Тиролем... Теперь эти границы, как магнит, притягивают к себе с двух сторон
войска: с одной стороны - гитлеровские, с другой - войска американцев, и
англичан, и самих итальянцев, досыта надружившихся с немцами, до того
надружившихся, что немцы теперь оккупируют их города!.. И слышу по радио
речи, - первые разумные речи американцев о том, как давно бы пора повести
себя Финляндии по отношению к Советскому Союзу... И все это вместе взятое
ширит радость во мне, я вижу, как, наконец, придавленный со всех сторон паук
фашизма, уже чувствуя скорое свое издыхание нервно, в диком страхе
перебирает своими паучьими лапами, терзая все, что оказывается под ними, но
уже бессильный умертвить дух свободы и независимости...
И все это вместе зовется Победой, близящейся с каждым часом, скорой,
окончательной, светлой, как солнце, в лучах которого можно будет наконец
согреть свою душу, взрастить заново свою жизнь, дышать спокойно - полным,
вольным дыханием!
И если сейчас грохот артиллерии в Москве и в Ленинграде столь несхожи,
- если там каждый звук выстрела - это радостная нота симфонии Победы, а
здесь - это грозное извещение о том, что еще несколько невинных людей,
детей, женщин стали жертвами озверелых фашистов на улицах осажденного
города, - то я знаю: скоро придет день везде, во всех городах России,
артиллерия зазвучит также услаждающе, как звучит она нынче в Москве. Только
по инерции, по привычке, которую трудно будет сразу изжить, будут еще
вздрагивать люди при звуках артиллерийского залпа, - ибо поправившийся
человек не сразу забывает бреды, мучившие его во время болезни...
Никогда, - и вы это знаете, - даже в самые тяжкие, самые черные дни, не
угасала, даже не уменьшалась моя вера в Победу. Помните осень 1941 года,
когда немцы подкатывались к Ленинграду, когда впервые мы услышали
артиллерийскую канонаду, когда первые бомбы падали с неба на город, когда
никто не знал, что будет завтра, - помните, - даже в те дни, - что говорил
вам я? Помните, как твердо, незыблемо верил я, что Ленинград взят не будет?
Помните мои выступления по радио, мои статьи, мою уверенность внутреннюю?..
Такими же, как я, были в ту пору все, кто действительно любит Родину, кто
верит в силы народа... Когда драпуны удирали из Ленинграда, шепча о силе
германского оружия, - помните, как я вместе с вами презирал их?.. Ради этой
веры в победу пережиты нечеловеческие испытания, непредставимые трудности и
лишения... Но вот наступают дни, когда это начинает оправдываться, когда
война поворачивается к нам светлым лицом победы, когда поднявший меч, уже
явно для всех, от меча и гибнет, и скоро единственной сохранившейся в мире
свастикой станет только гигантская свастика, которую мы оставим на могиле
фашизма - в назидание всем будущим поколениям...
Неверно, что нельзя найти слов для обозначения радости. Слова найти
можно, слова находятся сами, их и искать не нужно. А радость идет, подняв
над миром шелковистый, прозрачный полог покоя, которым она окутает всех
победивших в этой войне, всех усталых, измученных, но не склонивших своей
головы, не устремившихся в тыл, не сложивших оружия...
Вот когда все люди разделятся на тех, кто будет достоин высоко нести
свою гордость тем, что он участвовал в защите Отечества, и на тех, кто будет
мучиться совестью, никогда не прощающей малодушным их слабости...
И приятно сознавать, что ты - в числе первых...

ИЗ ПИСЬМА ОТЦА

25.08.1943

Дорогой Павлушок!

Поздравляю тебя с большой победой - освобождением Харькова. Овладение
Харьковом в этом году имеет значительно большее стратегическое значение, чем
даже в прошлом году. Ликвидация Орловского выступа и наше глубокое
продвижение в сторону Полтавы вместе со взятием Харькова создает для немцев
угрожающее положение. Вот если бы в этот момент наши союзники открыли бы
второй фронт, то немцам была бы скорая крышка. А они, наши союзники, все
совещаются, все готовятся, все взвешивают - пора бы уже и действовать. Я
знаю, как ты живо переживаешь все наши удачи, а потому от всей души рад, как
рады все граждане нашей Великой Родины...

ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ

28.08.1943

У меня и у Бориса Лихарева по горло работы, а встречаемся мы и так - то
здесь, то там... Прокофьев? Знаешь, он, по-моему, очень хороший человек,
душевный и принципиальный - суровый, но честный, а это - главное. Мне он
нравится. И то, что он хорошо относится ко мне, - мне приятно. У меня с ним
тоже постепенно образуется общий язык, которого не было прежде...
Как-то на днях, после обеда, я гулял с ним по Невскому, сели на
скамеечку у Казанского собора, в сквере, читал он мне куски из своей новой
поэмы, которую втихомолку пишет, - хорошо получается. А день был солнечный,
желтые листья опадали с деревьев, было тихо, что редко бывает тоже, и я
чувствовал себя хорошо.
А действительность сегодняшняя по-прежнему сурова и трудна, но мы горды
собою, что мы - ленинградцы, у которых стойкости духа оказалось столько, что
никому, кто не был эти два года в Ленинграде, даже не понять этого...
И если бы у нас, ленинградцев, был свой герб, я бы вплел в лавровый
венок его два бездонных слова - Гордость и Горечь, определяющих огромное
содержание пережитого нами здесь.
И мне, писателю, творческая задача представляется такою исполинской
громадой, что кажется, сотню лет мог бы думать и писать и все бы хватило
слов. Много нужно обдумать, осмыслить, определить, - а слова нужны точные,
правдивые, прямые - нужна большая перспектива и нужен мир, чтоб положить на
бумагу все то, что накопилось в душе и в памяти...

ИЗ ПИСЕМ РОДНЫМ
21.01.1944

В голове моей сумбур, - радость огромная, но от усталости, бессонницы,
все же - сумбур, ясно и толково написать вам я смогу только позже, когда
схлынет рабочая горячка, в которой я пребываю, стараясь успеть за
стремительно развивающимися радостными событиями, хоть короткими
корреспонденциями информировать через ТАСС всю страну о них. Мне особенно
трудно, потому что нет транспорта, - хожу пешком и езжу на перекладных, и
ночей спать не приходится, ночи порой провожу на снегу, ибо освобожденные
населенные пункты большей частью представляют собой груды развалин, а
уцелевшие дома после бегства немцев заминированы. Когда-нибудь все богатство
моих впечатлений я изложу связно и красочно, пока нет времени. Ну вот, был я
в Красном Селе, в самый момент его освобождения, когда штурм его только
закончился, когда гигантские зарева пожаров поднимались к небу, били
минометы, взрывались минированные немцами дома. Это было 19-го, днем. Я
провел в Красном Селе всю ночь, вместе в двумя сотрудниками армейской
газеты, а обратно возвращался один, стремясь как можно скорее попасть в
Ленинград, чтоб дать корреспонденцию в ТАСС, и передал их - две, в 9 утра,
по телефону, а перед тем часа два шел пешком, уже совершенно измотанный, по
шоссе, только отбитому у немцев. Гигантский поток машин шел к удаляющемуся с
каждым часом фронту, а обратно в эти предутренние часы машин совсем не было,
и вот я шел, пока наконец не сел в подвернувшийся грузовик, а потом меня
подвез на своей штабной машине-жучке один генерал до заставы, до трамвайной
петли, где я сел в трамвай.
Пулково, Рехколово, ряд деревень на пути к Красному Селу - только
руины, на всем пути - до Николаевки - четыре уцелевших дома.
Сегодня на Дворцовой площади выставлены два немецких орудия из
обстреливавших Ленинград.
Завтра на рассвете я опять еду на фронт, который все удаляется и до
которого добираться трудней, а корреспондировать - еще затруднительней.
Видите, как бессмысленно я пишу. Потому что третью ночь не сплю,
некогда. Вот сегодня буду спать часов шесть, отдохну.
Величайшее дело наконец совершается. Еще несколько дней - и последние
укрепления немцев под Ленинградом будут сломлены, и земля наша родная будет
очищена полностью, и ни один снаряд никогда больше не упадет на улицы
Ленинграда. Всего этого сознание еще не в силах охватить полностью, я в
таком круговороте событий, что задуматься некогда. Но для вас главное -
знать: я здоров и благополучен, и бодр, как никогда, несмотря на физическую
усталость. В такой же гонке все - писатели и корреспонденты. Лихарев,
Прокофьев, Саянов, Авраменко - все мотаются взад и вперед, пишут торопясь,
не спят. ...Вот, сию минуту, приказ: Мга?.. А у меня нет материала. Пожалуй,
опять не спать! Городов много, а я один! Да притом без машины! А как хороши
дела!

22.01.1944

Сейчас уже полночь. Я только что вернулся из Петергофа, точнее - из
печальных развалин его. Ехал по Приморскому шоссе, через стрельну, такую же
страшную, превращенную в прах. Шоссе было сплошь заминировано, саперы
взрывают мины и сейчас, но узкий, в одну колею, проезд сегодня уже возможен,
- и вот мы проехали. Сплошь заминирован и Петергоф, так что обойти его по
всем направлениям не удалось, ходить можно пока только по протоптанным
тропам, ни на шаг не отступая от них. Я не могу передать Вам боли от всего,
что сегодня я видел. - Петергофа нет. В нем нет ни одного полностью
сохранившегося дома. Большой дворец - это даже не голые стены, а сквозистые
остатки их; прозрачный, изуродованный скелет здания, с проваленными
перекрытиями, без следа крыш и комнат. Флигели дворца сохранили только общие
свои очертания, а западный флигель, более или менее уцелевший, превращен был
фашистским варварами в склад амуниции и продовольствия: в нем жуткое
нагромождение хлама, битые бутылки, ужасающая вонь, ошметки, мусор, всякая
гадость. С восточной стороны дворца --флигель фрейлин был превращен в
конюшню и также обезображен. Сквозь проломы остатков дворца открывается вид
на Самсоновский, идущий к морю, канал, - он был превращен фашистами в
противотанковый ров, от Самсона, раздирающего пасть льву, остался только
мертвый камень пьедестала, а фигур у фонтанов и по берегам канала нет.
Прекрасный Нижний парк похож на поределый запущенный лес, частично вырублен,
вековые липы и дубы, испиленные на бревна для блиндажей и завалов,
заминированы, а в парке от них остались только пни. Такой же вид и у
Верхнего парка: ни одной фигуры, замусоренные котлованы на том месте, где
были фонтаны, где был Нептун. Сам город --мертвое безжизненное скопище руин,
ни одного сохранившегося дома!
То, что можно было успеть увидеть за несколько часов и к чему можно
было подойти без риска нарваться на мину, я увидел, и это зрелище -
безжизненного, безлюдного пепелища - запомнится навсегда.
От всех музейных ценностей Петергофа я нашел только осколок разбитой
вазы великолепного фарфора, я привез его в Ленинград, как память1.
Сейчас, пока пишу это, немец обстреливает город из самых тяжелых и
дальнобойных пушек, какие еще есть у него. Бьет, думается мне, либо из
Пушкина, либо из Красногвардейска, ибо больше, пожалуй, ему бить уже
неоткуда - хочет пакостить городу до последней своей минуты! Скоро, скоро
последние обстрелы Ленинграда кончатся, город-победитель заживет наконец
спокойной мирной жизнью!
Обратно из Петергофа мы возвращались уже в полной тьме, и вот я дома!
Вспомнить только, чем был Петергоф для всего цивилизованного мира, а
особенно для нас, ленинградцев, - его фонтаны, разноцветные,
иллюминированные в летние ночи, его парки, музеи, пляж, говор праздничных
толп, - люди в нем были беззаботны, любили, отдыхали, развлекались,
мечтали... Ныне в нем людей нет. Он пуст. Его восстановить в прежнем виде
нельзя. В душе боль, злоба, ненависть... Я насмотрелся в нем на поганое
немецкое барахло, на все эти эрзац-валенки, куртки, соломенные лапти,
порнографические картинки, склянки, черт его знает на что, - на все скверные
следы варварского нашествия. В сознании всего этого не переварить,
впечатления тяжелые...
В таком же виде, как Петергофские дворцы, и Константиновский дворец в
Стрельне, - я осмотрел его весь, в нем были немецкие склады, он загажен,
запакощен, полуразрушен...

23.01.1944

Ну, вот я и дома, после трех недель непрерывных странствий. В коротком
письме невозможно описать ни все то, что я видел, ни всего, что в пути порой
приходилось испытывать. Если б у меня была своя машина или своя воинская
часть, в которой обо мне бы кто-то заботился, то, конечно, я избежал бы
девяноста процентов тех, порой невероятных, трудностей и того безмерного
утомления, какими сопровождались странствия мои. Я же пользовался только
попутными грузовиками да своими собственными ногами. Проехал я на
верхотурках этих грузовиков около полутора тысяч километров да исходил
пешком больше сотни. Днем часто таяло, по ночам мороз достигал пятнадцати
градусов. В валенках, в теплом белье, свитере, ватных брюках и полушубке, с
рюкзаком за спиной, с двумя тяжело набитыми полевыми сумками, пистолетом, в
шапке-ушанке ходить пешком было просто невыносимо, я измокал и начинал
задыхаться на первом же километре. Но когда мне удавалось оседлать
какой-нибудь грузовик, то на полном его ходу, особенно по ночам, делая за
раз по сто и по сто пятьдесят километров, я проледеневал насквозь, до
последней косточки. И приезжал, наконец, на голое место, на пепелище
какой-либо деревни, где спать было решительно негде. Не раз приходилось
спать на снегу, а чаще всего втискиваться в какую-либо случайно уцелевшую
избу, набитую людьми до отказа, и, не обращая внимания на матюги людей,
лежащих на полу, по которым я волей-неволей шагал, ложиться буквально на
них, не снимая полушубка и работая локтем до тех пор, пока тело мое не
вдавливалось между двумя спящими и не достигало пола. Только три ночи из
почти месяца странствий удалось мне поспать на койке. Ни разу за это время я
не раздевался. Естественно, вернулся я в таком, мягко выражаясь,
"антисанитарном" виде, что разделся догола в передней, а уж потом вошел в
комнату и начал топить печку. И все-таки, все-таки путешествие было столь
исключительно интересным, впечатления такими богатыми, что все лишения
окупаются...
Началась поездка неудачно. Выехал на грузовике из Ленинграда, доехал до
Луги и... на два дня угодил в полевой госпиталь. Выезжая из Ленинграда, сел
на что-то, прикрытое кожухом от капота машины. Это "что-то" оказалось
бидонами с бензином, плохо закупоренными. Бензин расплескивался и обливал
меня, а я заметил это только когда промок насквозь. Ватные брюки и полушубок
стали губкой, пропитанной бензином. Он обжигал меня все двенадцать часов
пути, на ночном морозе, градусов в пятнадцать, на диком ветру. Ничего
поделать я, естественно, не мог - не сходить же с грузовика в снежную
пустыню! Приехал в Лугу и обнаружил, что все мои мягкие части тела стали
совершенно твердыми и нечувствительными. Кроме того, тряска, холод,
усталость привели к тому, что, когда в Луге ввалился в первый попавшийся
дом, где на полу спали красноармейцы, у меня стало плохо с сердцем, я
провалялся часа три на полу, а утром едва-едва дотащился до госпиталя,
палатки которого случайно оказались близко - в километре. Там смерили мне
пульс, оказался он - 134, поглядели на, простите, мою задницу и тут же
уложили меня в постель, точней - на носилки, изображавшие оную и
поставленные в той комнате, в которой за неделю до того была немецкая
конюшня, так что еще пахло навозом. Кожа слезла, пузыри липли, и меня
перебинтовали. Пролежал здесь два с половиной дня, и, хотя врачи уговаривали
меня полежать еще, я, стремясь скорее к фронту и работе, выписался и
отправился дальше. Все последующее время путешествия здоровье не подводило
меня, и, если не считать постоянной безмерной усталости и ночей без сна, я
чувствовал себя хорошо. Сначала попал к партизанам, которые только что вышли
из боев и свертывали свою партизанскую работу, чтоб перейти на иную; часть
из них отправлялась в Ленинград, часть рассеивалась по районам и сельсоветам
области для восстановительной работы. У партизан пробыл больше трех суток,
пользуясь их исключительным гостеприимством, радушием и записывая их
рассказы, сколько успевала работать моя рука. Чудесные, замечательные люди,
иные по два года не видели города, все жадно расспрашивали о Ленинграде, -
так же, как я жадно расспрашивал их об их партизанской жизни. С огромным
сожалением я расстался с ними - надо было спешить дальше. И вот за остальное
время изъездил, задерживаясь на каждом новом месте не больше суток, максимум
двух, - следующие районы: Плюсснинский, Струго-Красненский, Дубровенский,
Порховский, Славковский, Карамышевский. Был в десяти километрах от Порхова,
но попасть туда не удалось, - маршрут мой лежал мимо, дальше.
Был в районах, где на десятках километров сожжено и уничтожено
буквально все, где деревни испепелены так, что не осталось даже ни одной
печной трубы и все затянуто белым саваном снега, сверкающим на солнце. Из
него торчат только куски плетней, да высятся кое-где редкие деревца с
сохранившимися скворечнями. Где-либо, в белой и печальной пустыне, на
горизонте вдруг видна женщина с ведром, кажется непонятным ее присутствие в
такой пустыне, - подъезжаем ближе - видим, как она скрывается под землей. На
родном пепелище уцелевшие жители роют себе землянки, живут в них, чтоб
впоследствии снова тут же поставить избу. Был в глухих вековечных лесах, где
вдруг вырастала передо мной совершенно мирная, не тронутая войной
деревенька, в которой на рассвете заливались петухи, а по уличкам бродили
коровы. Это были деревни, спасенные партизанами, которые бились с немцами на
кромках этих лесов и во всю войну не пустили захватчиков в свои родные
деревни. Был и в других деревнях, у окраин которых валялись трупы немцев, -
деревнях, уцелевших случайно, потому что застигнутые врасплох стремительно
наступавшими частями Красной Армии и отрядами партизан немцы бежали оттуда,
буквально выпрыгивая в разбиваемые ими руками окна и сбрасывая "для
скорости" сапоги. Был в местах, где зверствовали фашистские карательные
отряды, - и ужасов этих зверств просто не перечесть. Во многих деревнях
насильники запирали людей в дома, сжигали их живьем - стариков, детей,
женщин. В одной деревне так было сожжено живьем больше двухсот человек. В
другой деревне - 130 человек, и даже кошек немцы вешали на заборах, отрубали
им хвосты и расстреливали. Колодец, набитый живыми людьми и взорванный
гранатами. Церковь, набитая женщинами детьми и взорванная толом. Да разве об
этом в коротком письме расскажешь? С рыданиями рассказывали мне женщины о
своих сожженных сестрах и дочерях. На празднично-зеленой, под яркими
слепящими лучами мартовского солнца, лесной опушке, на сверкающем под
солнцем снегу немцы расстреляли больше ста мирных жителей, - целыми семьями,
- мозжа детям головы сапогами. Я видел это место, стоял на нем, - такого б
не приснилось прежде и в самом кошмарном сне.
Две ночи ночевал я в том домике, где был штаб карательного отряда,
вершившего эти черные дела, в домике, превращенном в крепость, с круговой
обороной, колючей проволокой, извилистыми траншеями и рвами, бревенчатыми
брустверами, дзотами с круговыми амбразурами, в которых стояли пушки,
минометы и пулеметы. Тут, в двадцати километрах от Пскова, немцы жили,
панически боясь партизан. И все-таки рядом с этой комендатурой партизаны
взорвали мост, под самым носом - в трехстах метрах от этого карательного
отряда. Взрывали машины, спускали под откос поезда...
Из сотен деревень в этих районах остались единичные. Население уцелело
только то, которое скрывалось в лесах, убегало из деревень во вырытые в чаще
лесов землянки, - каждый раз, когда, в течение двух с половиной лет
оккупации, немцы появлялись вблизи деревни, которая всегда на окраинах
выставляла своих дозорных. Бесконечны горькие рассказы этих уцелевших людей,
безмерна радость их, освобожденных от ига врага, исключительно их радушие и
гостеприимство. Они рады поделиться последней картошкой с любым командиром и
красноармейцем, который идет к ним коротать с ними ночь. Если у кого
сохранилась корова, несут, угощая любого, молоко. Слезы безграничного горя
еще не иссякли у этих людей, которые два с половиной года, как преследуемые
волками овцы, перебегали с места на место, таясь, скрываясь, прячась под
соснами и под землей. Сейчас эти люди начинают опоминаться от пережитых
ужасов, сейчас впервые они обретают спокойствие, уверенность в своей
безопасности. Замечательно единение и сплоченность этих русских, гордых и
сильных духом людей. Каждый, у кого было чем накормить обездоленного, кормил
чужих старух и детей. Я видел таких, которые, приютив у себя с десяток
осиротевших детей, кормили их много месяцев, делясь с ними последним.
Никакая гитлеровская лукавая пропаганда, никакие посулы и обещания не
подействовали на этих людей, - два с половиной года они всем, чем только
могли, сопротивлялись гитлеровцам, ненавидели их, мстили им всякий раз,
когда представлялась возможность. Почти каждая деревня высылала в леса своих
дочерей и сыновей - партизанить, и десятки тысяч партизан, выходящих из
лесов отрядами, полками, бригадами, идут сейчас по всем фронтовым дорогам, с
санными обозами, с трофейным оружием, с гордостью в счастливых глазах, идут
к Ленинграду, как желанные гости его.
А дороги эти, окаймленные трупами немцев, изрытые воронками
закладывавшихся немцами фугасов и мин быстро ремонтируются, приводятся в
порядок, ни одного моста ни на одной дороге не оставили враги, но как
волшебники работают наши саперы, дорожники, мостовики, и новые, прочные
мосты уже выстроены решительно на всех дорогах, и по ним проходят
бесконечными лентами наши войска - артиллерия, танки, бесчисленное
количество всякого рода машин, несметная силища тягачей, влекущих тяжелую
артиллерию.
Между Псковом и Островом я поехал в один из танковых полков, который
вел бой, и сам пробыл в этом бою с шести вечера до шести утра. На моих
глазах танки врывались в горящую деревню, взяли с боя стрелявшего по нам
"фердинанда", перебили отчаянно защищавшихся немцев. И вот характерная
смешная деталь: на снежном холмистом поле стоит наш танк и стреляет по
немцам. А за танком пристроилась одна из штабных машин - фургон. Вхожу в
него. В нем девушка при свете маленькой - от фары - лампочки в большом
корыте стирает белье. Кругом валятся бомбы налетевших на нас пикировщиков,
кругом идет жаркий бой, а девушка, скинув с себя гимнастерку, оставшись в
белой кофточке, спокойно стирает. Почему? Да потому, что в другое время
машина полна командиров, которые и живут и работают в ней. А сейчас - все
они в бою: кто на танках, кто расхаживал по бранному снежному, озаренному
полной луною полю. И у девушки это единственная возможность, никому не
мешая, постирать свое белье!
Прямо из боя поехал на грузовичке офицера связи на командный пункт
одного из соединений. А оттуда на случайном грузовике в Лугу. И после трех
суток, проведенных без крыши, после двухсот пятидесяти километров в первый
день и полутораста во второй, приехал в ночь на вчера в Ленинград.

ГЕНЕРАЛ АРМИИ ФЕДЮНИНСКИЙ:

"...Достойный вклад в дело обороны города внесла интеллигенция.
Известно, что многие ленинградские писатели и поэты отказались от эвакуации
в тыл, в первые же дни войны добровольно пошли на фронт, переносили все
тяготы жизни в осажденном Ленинграде.
В их числе был и П. Лукницкий - военный корреспондент ТАСС по
Ленинградскому фронту. Где только не побывал он, стремясь увидеть все своими
глазами: и на передовых позициях, и в боевом охранении, и на искромсанном до
основания Невском "пятачке", и в снайперских ячейках. Все это позволило ему
создать исторический, строго документальный и вместе с тем художественный
труд большой впечатляющей силы.
В трилогии "Ленинград действует..." дано множество портретов рядовых
бойцов, командиров, политработников нашей армии. Писатель ищет и находит
среди них интересных людей, умных, талантливых, высокообразованных
военачальников и пишет о них ярко, со знанием дела.
Через весь объемистый труд (в трех томах более двух тысяч страниц
печатного текста) проходит образ героя минувшей войны. Это трудовой народ
Ленинграда и Ленинградской области: рабочие, колхозники, партийные и
советские работники, ученые, инженеры, врачи, писатели, композиторы,
артисты. Это партизаны и бойцы полков народного ополчения, истребительных
отрядов, частей местной противовоздушной обороны. Это воины Ленинградского и
Волховского фронтов, Балтийского флота и Ладожской флотилии...
Более полному пониманию событий тех лет способствует то, что все три
книги "Ленинград действует..." не только содержат обстоятельное описание
наиболее крупных операций Ленинградского и Волховского фронтов, но и
иллюстрированы красочными схемами боевых действий..."

НИКОЛАЙ ТИХОНОВ:

"...Но помимо всех испытаний у него (П.Лукницкого - В.Л.) было одно
большое испытание, которое он выдержал с честью, - это Великая Отечественная
война.
Будучи военным корреспондентом, он с Советской Армией дошел до Праги,
написав много рассказов и очерков о Великой Отечественной войне. Он с честью
прошел многие этапы войны, включая и 900-дневную битву за Ленинград, которая
им пережита и входит в его трехтомный труд. Это трехтомное сочинение будет
для будущих историков очень большим материалом потому, что там очень много
вещей, которые при другом подходе могли быть, как будничные, пропущены или
забыты. Он скрупулезно возрождает обычные дни Ленинграда в борьбе с
трудностями и фронтовой борьбе.
Он запечатлел в своем фронтовом дневнике день за днем страдания и
стойкость жителей города-фронта, мельчайшие подробности быта, бои у стен
города, прорыв блокады и разгром вражеских армий в 1944 году.
Этот дневник стал своеобразной летописью того славного и трагического
времени, отражением исторического подвига защитников великого города, их
неисчерпаемого мужества, высокого выполнения коммунистического долга и
боевой доблести.
Писатели будущих лет, возвращаясь к ленинградской теме 900-дневной
битвы за Ленинград, несомненно, будут обращаться к этой трилогии как к
документу большого значения и большой патриотической силы".

В. ПЕРЦОВ:

"...Павел Николаевич Лукницкий - человек двух страстей, которые
удивительным образом соединились в его душе, воспламеняя друг друга.
Художник и ученый или, если хотите, ученый и художник соревнуются в ней, то
одерживая верх один над другим, то уступая друг другу. Речь идет в данном
случае не о многообразии жанров в творчестве Павла Лукницкого, а о богатстве
самой жизни, порожденной Октябрьской революцией, которое потребовало от
писателя обращения ко многим и разным приемам для ее более глубокого
познания.
Что такое с точки зрения жанра трехтомная эпопея "Ленинград
действует..."?
Автор называет ее "фронтовым дневником". Этот большой труд, который
занимал мысли и время автора с первого дня Отечественной войны и целую
четверть века потребовал для его завершения, рождает много раздумий, и в
частности вопрос о жанре, который нельзя считать узколитературным. Да, это
записи, почти ежедневные, советского военного корреспондента (поставленного
на эту должность ПУРом), записи всего, что он видел и чувствовал, записи для
себя, но и для будущего, о которых он мог бы сказать с небольшой поправкой:
"чему свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству вразумил".
Однако мне кажется, "вразумил" его, в отличие от пушкинского Пимена, другой
опыт...
Тут все дело в синхронности переживания художника и его записей
свидетеля исторического события, когда сама запись простейшего факта с
интуицией будущего становится фактом истории и психологии современника.
Календарно-точные, непрерывные, как календарь, педантические, как
календарь... и жгучие, жгущиеся, как письмо с фронта от самого близкого
человека, - вот что такое эти книги Павла Лукницкого, снабженные в
достаточном количестве военно-оперативными картами действий советских войск
под Ленинградом в разные отрезки времени. Это книги не для развлекательного
чтения, эмоция живой жизни не вытесняет в них "ума холодных наблюдений".
...Только автор с подходом ученого мог так дисциплинировать себя в
наблюдениях, вызывая восхищение своим уменьем владеть собой, своей великой
скромностью историка современности.
И тут к нему приходила на помощь сестра наблюдения - страсть художника.
Рядом со схемами боевых операций, рядом с описаниями развившейся в этих
исключительных условиях новой силы привычки - привычки к подвигу,
поразительные детали в портретах живых людей - защитников Ленинграда, сама
живая плоть героики. А карты в этих книгах и схемы смотрятся как знамена,
под которыми развертывается серия очень человеческих боевых и бытовых
новелл, щедрой жизнью рассеянных по страницам..."

ИЗ ПИСЬМА АВРАМЕНКО :

2.09.1968

Дорогой Павел!
Прими мою самую сердечную благодарность за присланный столь дорогой
подарок - третий том книги "Ленинград действует...". Как подумаю: ведь это
же грандиозный труд, доступный по силам лишь большому коллективу. А ты же
один поднял такую махину материала, причем с такой достоверной точностью,
что усомниться в чем-либо нет никаких оснований. Я тоже был свидетелем, как
по крохам создавалась эта эпопея по ходу событий, сразу же по следам, по
пятам этих событий, ибо много раз был рядом с тобой, о чем есть
свидетельства, уже твои, в самой книге...

Когда блокада была снята, когда гитлеровские полчища были разгромлены и
Ленинградская, Новгородская, Псковская области были полностью освобождены,
Павел Николаевич с сентября 1944 года до самой Победы прошел с наступающими
частями Советской Армии 2-го и 3-го Украинских фронтов весь освободительный
путь: Румынию, Югославию, Венгрию, Австрию, Чехословакию. Участвовал в
штурмах и уличных боях в Белграде, Будапеште, Вене. Закончил войну в
ликующей майской Праге. Из Братиславы в июне 1945 года с эшелоном
победителей приехал в родной Ленинград. Этот освободительный поход отражен в
его многочисленных фронтовых корреспонденциях. Помимо них он наполнил
десяток дневниковых книжек, часть из которых была использована для книг "По
дымному следу", "Венгерский дневник", "К златой Праге".

Югославия

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

13.10.1944

В это утро и в этот день, держась за гладкую, горячую броню качавшегося
подо мною танка, дыша перегорклыми нефтяными парами, густо перемешанными с
непроглядною пылью, я не мог избавиться от чувства, что нахожусь на другой
планете. Исполинскими живыми панцирными животными, совершавшими великое
переселение, казались мне сотни тяжелых машин, двигавшихся по дороге и вдоль
дороги, широко разбегавшихся там, где волнистая местность раскидывалась
равниной, и всюду, где горы сдвигались, сливавшихся в тесный поток. Я
сравнивал их с ящерами или с гигантскими улитками. Зеленые башни их
представлялись мне лобастыми, умными, своеобразно мыслящими головами.
Орудия, выдвинутые вперед, пошевеливались, как чуткие щупальца. Люди, что
скапливались и едва удерживались на покатости панцирных спин этих существ,
казалось, пользуются их добродушием только до тех пор, пока они ничем не
растревожены и не вздумали сбросить с себя маленьких, вдруг надосадивших им
наездников...
Людей, восторженных, счастливых, не пожелавших себе ни покоя, ни
отдыха, ехавших десантом на танках, набралось великое множество. То были
партизаны и бойцы 1-й Пролетарской дивизии Народно-освободительной армии
Югославии. После Тополы и Младеновица, где в разгар тяжкого боя произошла
первая встреча частей Красной Армии с корпусом Пеко Дапчевича, эти храбрые
люди выходили из лесов - курчавых, тенистых, как будто бы не знавших
человека, но полных в те дни таинственной, особенной человеческой жизни.
Леса, до краев насыщенные великим ожиданием, раскрывались вдруг, разом, как
по мановению волшебной палочки, едва доносился до них мерно нараставший
металлический звук. Вереницами от всех опушек устремлялись к дороге
югославы, чтоб слиться, подобно ручьям, с потоком армии, несущей свободу
Белграду. И, как в половодье, разрастался этот поток, перевивая столь
разнообразные струи: танки, самоходки, грузовики - одухотворенное железо и
сталь, а рядом, левее дороги, - мулы, исхудалые кони и просто бесчисленные
шеренги босоногих, в изветшалой одежде, порой с примитивным оружием, но
гордых и радостных людей.
Наши танкисты едва успевали отвечать на бесчисленные приветствия все
новых и новых партизан, встречавшихся на их пути. Каждый хотел обнять и
перецеловать всех, танки были засыпаны цветами, броня стала сладкой от
виноградных гроздьев, и повара наших походных кухонь на полном ходу
старались приготовить лепящимся на машинах гостям и русские щи, и казахский
плов... Разговаривать было трудно, и люди сидели, обняв друг друга за плечи,
вместе, разгоняя ветками кружившуюся перед лицами слоистую пыль, прикрывая
от пыли натруженное в сражениях оружие, - загорелые, возбужденные походом
мужчины.
За десять суток 4-й гвардейский механизированный корпус
генерал-лейтенанта В. И. Жданова прошел триста километров. В голове корпуса
шла тараном 36-я гвардейская Нижнеднепровская танковая бригада. Ею
командовал Петр Семенович Жуков - коренастый, упрямый, быстрый в решениях
полковник, который девятнадцать лет назад был красноармейцем и который до
сих пор сохранил и в широком развале плеч, в движениях увесистых рук повадку
и силу рабочего человека. Над черными бровями топорщился непослушный
задорный чубик, лукаво и весело смотрели на мир голубые глаза, и всем
танкистам казалось, что не зря поглядывает их полковник на горы с такой
хитрецой, - знает сам и до поры никому не скажет, как сломить эти горы, как
их разостлать дорогой в ту самую минуту, когда покажется на них фашистское
рыло. И верно: большая сила была в руках у полковника - нерушимая громада
тридцатьчетверок да еще приданные ему артиллеристы, зенитчики, минометчики и
моторизованная пехота! Характер у него прямой, решительный, лишних слов
говорить не любит. Чуть появится враг на господствующих над дорогой высотах,
Жуков собирает все танки в кулак, приказывает принять боевой порядок,
расставляет их веером и дает из полусотни башен единый огневой удар, которым
сразу все перекошено, с которым не поспоришь и не поборешься. "Ух! - говорит
полковник, спокойно любуясь взметенным под небеса хаосом. - Все полетело к
чертовой бабушке! А ну, давай теперь вперед, вытягивайся! На пулеметы, на
мелочишку не обращай внимания, - чиста дорожка!"
Больше десяти минут на бой в походе полковник не ассигнует. Барьер
пробит, давай дальше!
Но накануне встречи нашей маленькой группы с танкистами под горой Авала
им все-таки пришлось задержаться дольше. Узкое было место, склоны скалисты,
круты. Перерезав их окопами, всячески укрепив, насытив огневыми точками, а
под горою, через дорогу, расставив надолбы, накопав рвы, фашисты задумали
искрошить здесь русские танки. Растянувшийся на восемьдесят километров
механизированный корпус быстро подтягивался к горе Авала. Как и всегда, под
любым огнем, разъезжая не в танке, а на юрком и всепролазном "виллисе",
генерал Жданов распределял позиции. Самоходки, артиллерия, танки окаймили
гору огнем - дали его одновременно, в восемь вечера (по самой вершине горы
вести огонь было запрещено: наше командование знало, что там находится
национальная святыня югославов - памятник Неизвестному солдату). А части
1-го Пролетарского корпуса НОАЮ генерал-подполковника Пеко Дапчевича,
дожидаясь этой минуты, обошли гору с другой стороны - смелое воинство
югославов растекалось по ложк м, по тропинкам, по скалам, по крутым склонам,
чтобы взметнуться на гору сразу за огневым ударом...
Один из наших летчиков позже рассказывал мне, что в тот момент
окольцованная огнем гора Авала показалась ему сверху внезапно извергнувшимся
вулканом... И тогда танки пошли вперед, а бригада корпуса Дапчевича
двинулась в сторону от дороги, чтобы приблизиться к Белграду обходным
движением. Только 1-я Пролетарская бригада расположилась десантом на броне
танков, стремясь ворваться в Белград вместе с Красной Армией.
Вот их-то, шедших из пекла одного боя в пекло другого, и встретил я на
дороге в тот памятный для меня предрассветный час!
Пыль и виноград, запах бензина и горячей броневой краски, ровные белые
зубы загорелых, улыбавшихся мне партизан, умопомрачающий, глушащий лязг
гусениц, за которым даже гром орудий бывал не слышен, да голубое над всем
этим, чистое, в недосягаемой тиши небо, да мелькавшие руки селян, закидавших
танкистов на пути цветами, - вот впечатления того дня, последнего дня на
пути к Белграду!
Все лица были словно одно лицо - все лица были счастливыми!

13.10.1944

Советские и югославские войска, ломая сопротивление врага, продолжали
продвигаться к окраинам Белграда...
Все меньше оставалось километров до города. Все больше тяжелых снарядов
разрывалось на пути наших войск. Возбужденнее становились югославские воины,
сосредоточеннее - танкисты: то здесь, то там (особенно с правого фланга, где
медленно понижались горы) обнаруживались затаенные вражеские батареи.
Танкисты с ходу давили, подавляли и уничтожали их орудийным огнем. Но жертв
в гигантской колонне становилось все больше: несколько танков были подожжены
прямыми попаданиями снарядов. Они горели с черным дымом, и если им нельзя
уже было помочь, то поток машин разделялся на два русла, их обходя, и снова
смыкался. Только санитары бесстрашно соскакивали с машин, спешили к этим
готовым взорваться кострам. Колонна не останавливалась...
Перед вечером на колонну налетели четыре "мессершмитта", заговорили
наши зенитки; фашисты в набухшем клубками разрывов небе не решились
снизиться для штурмового удара.
Крутые, обрывистые овраги по сторонам мешали обеспечить фланги, танки
шли напролом. В густом кустарнике одного из оврагов оказалась вражеская
засада: два "фердинанда" и три Т-IV открыли огонь по головному взводу. Они
ударили так внезапно, что тут же подбили пять наших танков - сквозь тучи
пыли видно было, как один из них, разорванный взрывом, разлетелся железными
клочьями. Но сразу же четыре другие машины головной проходной заставы
развернулись, сошли с дороги и, обогнув с левого фланга засаду, ударили по
ней одновременно скорострельным огнем. Из охваченного дымом оврага,
раздвинув кусты, давя кукурузные стебли, выползли фашистские машины и,
выскочив на дорогу, полным ходом помчались, удирая, к Белграду. Четыре
тридцатьчетверки рванулись в преследование. На полном ходу началась пушечная
перестрелка; один из наших танков вырвался вперед, нагоняя гитлеровцев и
кроя их с дистанции не больше полутораста метров. Вражеский снаряд угодил
ему в гусеницу, он разом свернул с дороги, опрокинулся, и следующий наш танк
занял его место, так же ведя огонь на ходу. Уже темнело, в сумерках и в пыли
я не мог разглядеть в подробностях продолжение этой дуэли: те танки скрылись
за поворотом дороги.
Танк, на котором я ехал вместе с десантниками, не задерживаясь,
промчался мимо подбитой машины, возле которой в едком дыму уже хлопотали
санитары, укладывая раненых на носилки. А когда выскочили за поворот,
сумерки сгустились так плотно, что во тьме и в пыли уже ничего разглядеть
было невозможно...
Впереди в полной тьме завязался бой со второй засадой. Через несколько
минут мы промчались мимо двух или трех горящих факелами немецких танков,
затем промелькнул ярко освещенный пожаром "фердинанд" с перебитым стволом и
лежавшим в крови экипажем; потом сзади ударила семидесятипятимиллиметровая
противотанковая пушка, сбоку - другая, и тут наши танки сразу приняли боевой
порядок, сошли с дороги, развернулись в кустарнике, пошли по пять машин в
линию.
Бой разгорелся опять, наша главная головная застава, развернувшись,
пошла на противотанковые орудия; немецкие штурмовые орудия оказались
растыканными со всех сторон; и тут, рассыпавшись по полю, танкисты
остановили свои машины, прислушались к скрежету и лязгу, к пушечным
выстрелам, доносившимся с места очередной схватки. От машины к машине
разнесся приказ спешить десант, занять оборону, вести огонь при первом
появлении противника...
Но наших сил в голове колонны оказалось достаточно, залпы перестрелки
затихли, все успокоилось, лишь время от времени среди поля, по которому мы
широко раскинулись, разрывались снаряды дальнобойной артиллерии, бившей
наугад из Белграда.
- Отдых! - разнесся голос какого-то командира.
Началась ночь перед боем - перед генеральным сражением за югославскую
столицу.
Никогда не забыть мне той ночи в нескольких километрах от объятого
заревом пожаров Белграда. И я, и мои товарищи после умывания в теплом ручье
лежали на сухой траве навзничь, глядя в звездное небо, - звезды были
особенно чисты и ясны. Лежали вперемежку - русские танкисты в промасленных
комбинезонах и югославские партизаны-десантники в куртках, в пиджаках, в
крестьянских холщовых рубахах. Передавали друг другу консервы, и виноград, и
айву, и ломти черствого хлеба, и кружки с водой, и оплетенные камышом
пузатые бутылки с вином. Курить было запрещено, но все втихомолку курили,
пряча огонек в кулак, в шлем, в рукав гимнастерки или повернувшись к земле
ничком.
Разговаривали мало - думалось про себя, каждому было о чем подумать.
Многие, однако, безмятежно храпели.
Я тоже, кажется, заснул на часок, приткнувшись щекой к плечу какого-то
черногорца; тот накрыл мне лицо войлочной шляпой и не шевелился, чтоб не
потревожить сон русского друга.
Потом я проснулся, глядел на звезды, которые к тому времени немножко
передвинулись, - те же звезды, какие я мог бы увидеть в эту ночь в Москве,
но здесь все-таки были южные звезды; запах полыни и чабреца приятно щекотал
ноздри. Этот запах тянулся вместе с легким и ласковым ветерком, вонь горючки
уже развеялась, и пыль улеглась. Канонада вдали не умолкала, и я ленился
понять: кто же пробивается там, ведь танки бригады, кажется, впереди всех.
Канонада слышалась чуть в стороне от Белграда, а из Белграда доносились
тяжелые взрывы, искрами на большую высоту разлеталось пламя, и мрачное
красное зарево стояло над городом.
Тянуло к воспоминаниям в эту странную ночь, но каждый стыдился
высказать нежность к родным и близким, какую будила, переполняя душу,
память. Не хотелось ничего загадывать, каждый знал: для нашей армии впереди
будет победа, а о себе лично гадать на завтрашний день не следует; верилось
только, что завтрашний день будет не менее удачным, чем многие такие же из
оставшихся за годы войны позади...
Среди тысяч собравшихся здесь, на случайном бивуаке, людей у меня не
нашлось бы ни одного знакомого, но чувства одиночества я не испытывал, все
эти люди казались мне знакомыми очень давно, ведь с каждым можно заговорить
о чем хочешь, каждый понял бы тебя. И все же лучше разговоров было молчание
- великое молчание тысяч спаянных чувством единой цели людей.
Как далеко все-таки находились мы от своей Родины! Мне хотелось
представить себе, какова ночь в родном моем Ленинграде.
...Знаю, каковы мысли белградцев сейчас, ведь им известно: Красная
Армия уже подошла к их городу. Великая надежда достигла высшего напряжения в
их сердцах, и, как бы ни зверствовали фашисты нынешней ночью, теперь это уже
последнее испытание, теперь им конец!..

19.10.1944, Белград

...К исходу 16 октября силами 14-й и 15-й наших механизированных
бригад, 236-й стрелковой дивизии. 5-й и 21-й ударных дивизий 1-го
Пролетарского корпуса НОАЮ освобождена вся восточная половина города. Эти
части, отразив бесчисленные атаки врага, перешли в наступление на восток,
вышли за пределами Белграда на рубеж гор Авала, Кумодраж, Великий и Малый
Мокрый луг. В этот день с полками 75-го стрелкового корпуса при поддержке
бронекатеров Дунайской военной флотилии вице-адмирала С. Г. Горшкова было
освобождено Смедерево. Взято в этот день и сильно укрепленное прибрежное
село Ритопек. Бронекатера на полном ходу пошли вверх по течению к Белграду,
заняли позиции в устье Савы, своей артиллерией преградили немцам путь к
отступлению через реку. И с того дня в гуле канонады опытный слух может
различить маленькую, особого тона звуковую волну небольших, бичующих немцев
корабельных орудий.
17 октября наши и югославские войска завершили окружение
пожаревацко-смедеревской группировки Штетнера. 109-я дивизия, блистательно
закончив свою боевую миссию на правобережье Дуная, передав наступательные
функции 14-й мехбригаде, отбросившей от Дуная немцев к горе Авала, стала
батальон за батальоном переправляться обратно, из Великого Села и взятой
Винчи на левый берег, чтобы последней из состава 10-го гвардейского
стрелкового корпуса 46-й армии 2-го Украинского фронта идти в наступление на
Венгрию.
В тот и другой - вчерашний - день наши и югославские войска,
наступавшие из центра города на западные кварталы, пробивали вражеский рубеж
обороны, захватывая дом за домом в ожесточенных боях. А в районе горы Авала
кольцо атакующих войск все теснее сжималось вокруг окруженных дивизий
Штетнера, с упорством отчаяния тщетно кидавшихся в контратаки, чтобы
прорвать кольцо.

20.10.1944

Крепость Калемегдан взята штурмом. Сегодня, к середине дня 20 октября,
столица Югославии Белград освобождена полностью! Советские танки и пехотинцы
вместе с югославскими партизанами дрались за каждый квартал, за каждый дом.
Укрывшиеся в бомбоубежищах и в подвалах жители, увидев возле своего дома
партизан или советских воинов, выбегали на улицу и, обнимаясь с
освободителями, указывали им немецкие огневые точки и засады фашистов. Это
была неоценимая помощь, способствовавшая быстрому освобождению города.
Остатки вражеских войск, преследуемые и уничтожаемые, сегодня бежали за реку
Саву, наши танки и артиллерия вместе с партизанами и югославскими воинами
громят их в Земуне, который хорошо виден с высот Белграда. Жители Белграда
толпятся на высоком берегу Савы, наблюдая сражение вокруг Земуна. При каждом
залпе наших "катюш" крики восторга пробегают по рядам зрителей. Наблюдая,
как наши самолеты штурмуют и бомбят врага, белградцы кричат: "Живео!"
Гитлеровцы пока еще продолжают обстреливать Белград из дальнобойных орудий,
а население, пренебрегая опасностью, все - на улицах. Прямые, красивые улицы
города усыпаны осколками стекла, битым кирпичом, местами еще залиты кровью.
Но все они уже приняли праздничный вид и украшены флагами. Ликующие
белградцы весело танцуют на центральной площади города - Теразии и на
бульваре короля Александра. Девушки с красными лентами пляшут возле
сгоревших вражеских танков и "фердинандов". Вокруг каждого советского воина
собираются толпы. Улыбки, цветы, поздравления, поцелуи, приглашения в каждый
дом - награда воину за его ратный подвиг освободителя. Повсюду завязываются
самые задушевные беседы. Белградцы хотят высказать нам, как родным братьям,
историю всех испытанных ими при немцах лишений, всех страданий, перенесенных
с никогда не меркнувшей верой в победу. В глухих закоулках города отдельные,
еще не выловленные фашисты, улучив минуту, когда поблизости нет партизан или
советских воинов, как и вчера, стреляют из подвалов в спину проходящих мимо;
зверски убито немало детей и женщин. Как и вчера, население само быстро
расправляется с такими бандитами, устраивая облавы. Но уже к вечеру
прекрасно организованные партизаны обеспечили полную безопасность от
подобных нападений на улицах города. На каждом перекрестке выставлены
дозоры, патрули партизан расхаживают по всем без исключения улицам.
До дня освобождения жители Белграда голодали, им полагалось по
карточкам сто граммов хлеба в день, сто граммов мяса в неделю, семьдесят
граммов масла в месяц. Только изменники Родины, находившиеся на службе у
немцев, питались сытно, получая по килограмму хлеба в день, по два кило мяса
в неделю, по два килограмма масла в месяц. Это была плата за предательство.
Но преобладающая часть белградцев, мужественно храня верность Родине,
предпочитала голодать, страдать в тюрьмах, переносить любые лишения.
Лица белградцев, исхудалые, бледные, но освещенные сегодня радостными
улыбками, напоминают нам лица героических ленинградцев в день прорыва
блокады - в них гордость и мужество. Многие белградцы в беседах на улицах
рассказывают нам, что, воспитывая в себе стойкость и силу духа, они всегда
видели перед собой пример Ленинграда, о героической обороне которого знали
многое от партизан и тайно ловя радиосообщения советских и союзных
радиостанций. Слова "Москва", "Ленинград", "Сталинград" для белградцев -
символы великой доблести и победы. И мы, советские воины, сегодня в Белграде
не просто дорогие, желанные и почетные гости - белградцы принимают нас, как
милых сердцу, сильных, родных братьев, для которых в каждой семье все три
года хранилась заветная бутылка доброго вина, - сегодня вечером при свечах,
под грохот обстрела в каждой семье нас этим вином угощают, праздничный вечер
в каждом доме - торжественный обряд осуществления мечтаний и возглашения
славы. Великий праздник освобождения Белграда сегодня празднуется во всей
Югославии как день спасения югославского народа от гибели, которую несло
фашистское владычество. Велика честь участвовать в этом всенародном
прекрасном празднике!..

Венгрия

2.12.1944 , Сегед

За два дня, что ехали сюда, повидал немало мест, где происходили
ожесточенные бои. Поля боев были окутаны туманом, покрыты вязкой грязью, в
которой лежат костьми солдаты и офицеры разгромленных гитлеровских дивизий.
Венгры проклинают немцев, проклинают самих себя и боятся нас; население
запугано клеветническими россказнями фашистов о русской армии. Но унылая
однообразная равнина уже пройдена нами до Дуная и до Западных Карпат, и
венгерский народ успокаивается: мы не сжигаем хуторов и сел, мы не только не
обижаем население, но даже не нарушаем в стране сельской и городской жизни.
Тот, кто ни в чем не повинен, может нас не бояться. И пусть пока не всякому
мы здесь подарим улыбку, но те, кто уже знает, что мы несем свободу народу,
искренно, от души улыбаются нам.
Здесь, в палисадниках, розы и хризантемы застыли, прихваченные утренним
морозцем, покрытые прозрачным инеем.
Их может отогреть только солнце. Наши души отогреет только солнце
полной победы, мы несем его от самого Сталинграда. Это наше солнце мы увидим
в зените, когда вступим в Берлин. Только в тот день расцветут опять наши
души и для нас станет прекрасен мир.
...О Будапеште говорят буднично, просто: "Когда придем в Будапешт..."
или "Следующее место стоянки - Будапешт!"
И на всех дорогах Венгрии указатели со стрелками: "К Будапешту!"...
...А во всех штабах 2-го и 3-го Украинских фронтов, во всех их отделах,
в любом соединении и подразделении ведется напряженная, серьезнейшая работа
по боевому, политическому, техническому и хозяйственному обеспечению наших
войск всем, что необходимо для быстрого развертывания огромной Будапештской
наступательной операции.
Так или иначе, а слово "Будапешт" - у всех на устах!
Выезжаю наконец к Будапешту...
...Одну за другой передавал я в Москву, во фронтовую редакцию ТАСС,
оперативные корреспонденции, в которых сообщал, как развивается наступление
войск 2-го Украинского фронта в Венгрии. Эти сухие, написанные военным
языком, корреспонденции становились как бы расширенным приложением к
оперативным сводкам Советского Информбюро, публикуемым каждый день во многих
газетах нашей страны. Время от времени ТАСС требовал от своего
корреспондента столь же оперативного, но более полного описания отдельных
сражений или крупной боевой операции, осуществляемой войсками, подчиненными
маршалу Р. Я. Малиновскому... Выполнять задания ТАСС бывало не просто:
требовалось побывать на местах боев, в действующих частях; определить все
происходящее там; выяснить, каковы результаты тех или иных действий; выявить
наиболее отличившиеся соединения, части, подразделения; отметить краткими
характеристиками совершенные людьми подвиги и... немедленно, вопреки каким
бы то ни было препятствиям и помехам, примчаться к фронтовому узлу связи.
Там, вручив написанную в пути или по прибытии - глубокою ночью -
корреспонденцию дежурному офицеру связи и уговорив его организовать передачу
материала в Москву без всякой задержки, проследить, как - в какие часы и
минуты - он будет передан. И, наконец, получить "возврат" - то есть оригинал
переданного, с номером и подписью передавшего... Только после этого можно
было помыслить о коротком отдыхе - о коротком потому, что уже близился
рассвет или, напротив, вечер и нужно было для выполнения нового задания
опять мчаться в действующие части за сто, полтораста, а то и больше
километров...
Мне, как писателю, всегда мечтавшему кроме "оперативок" написать и
литературный очерк, приходилось зачастую выискивать укромный уголок и лишний
"кусочек времени", чтобы осуществить свои желания. Все понимали это мое
стремление и как могли по возможности мне содействовали... Но ведь помимо
всего я непременно, в любой обстановке, вел и свой фронтовой дневник, на
страничках которого оказывались иногда записи столь неразборчивые и беглые,
что использовать их спустя какое-то время бывало уже невозможно, а часто,
напротив, и другие записи, столь же неразборчивые и беглые, которые могли
быть использованы мною только после войны, когда станет возможным подвести
под них фундамент спокойных раздумий, сопоставлений, анализа. Но, случалось,
запись дневника помогала сразу или почти сразу осмыслить происходящее,
подвести итоги бурно набегавших событий, становилась основой
корреспонденции...

28.12.1944, Штаб фронта

Кольцо вокруг Будапешта сжимается. Враг мечется в городе. Еще два дня
назад, когда батальоны 46-й армии ворвались в западные предместья Буды,
немцы начали спешно перебрасывать в Буду подкрепления...
...Сегодня немцы спешно перебрасывают свои войска из Буды в Пешт,
потому что здесь, по восточному обводу кольца окружения, наши части кое-где
подступили вплотную к окраинам города. Батальоны дивизий 30-го и 18-го
корпусов уже ведут бои в окраинных районах города...

29.12.1944

Сегодня в 11 часов утра - неслыханное дело! - варварски, намеренно
убиты наши парламентеры, посланные предъявить командованию вражеской
группировки наш ультиматум! Убиты на дороге к Кишпешту, окраинному району
восточной части Будапешта, в легковой машине, прицельным орудийно-минометным
огнем по большому развевавшемуся над машиной белому флагу... В тот же час на
западной, задунайской стороне столицы - на окраине Буды - убита вторая
группа наших парламентеров!
Каков теперь будет приказ нашего командования, не говорит никто, но все
догадываются...
Приказа войскам фронта еще нет, но никто не сомневается: приказ будет
ночью, с утра начнется штурм Будапешта.
Все ждут с нетерпением, всем надоело видеть перед собой стены этого
города - пора оставить их за собой!
Никто не может знать, сколько дней продлится штурм, но все знают:
Будапешт будет взят, наступает последний срок. На капитуляцию вражеского
гарнизона вряд ли стоит надеяться - не таковы фашисты. Чтобы щадить мирное
население венгерской столицы!
Значит, штурм неукротимый, решительный!..
...Вчера сброшено над центром Будапешта сто пятьдесят тысяч листовок -
ультиматум и сообщение Информбюро о расстреле парламентеров и о том, что вся
ответственность за вынужденный штурм города ложится на гитлеровское
командование...

4.01.1945

Да, наше командование сделало все от него зависящее, чтобы избежать
лишнего кровопролития в столице Венгрии, чтобы уберечь гражданское население
Будапешта от жертв и страданий. Венгерский народ ждет нас, как своих
освободителей от гитлеровского ига, от голода и лишений, от всяких чинимых
фашистами бедствий. И если бы гитлеровцы, сознающие бессмысленность своего
сопротивления, не были одержимы человеконенавистничеством, манией
истребления целых народов, не были бы тупыми варварами, они пощадили бы
измученных, ни в чем не повинных горожан, приняв наш ультиматум о
прекращении сопротивления, гарантировавший и им самим жизнь и
безопасность...
В эти горячие дни я - в непрерывных разъездах от штурмуемых кварталов
города к узлу связи, откуда отправляю корреспонденции в Москву, и -
обратно...
Отсюда, с гор, виден весь Будапешт. Впрочем, сегодня как раз он
невидим: тучи темно-серого дыма заволакивают его. И все мчащиеся к фронту
машины приближаются к этой гигантской туче. Навстречу шагают колонны
венгерских солдат и офицеров в ярко-зеленых шинелях. Пленные веселы: война
для них кончилась, и они убеждаются, что русские совсем не таковы, какими их
расписали немцы.
Вот на улицу предместья, по которой проводят пленных, выбежали местные
жители. Несколько женщин бросились к шеренге мадьяр, заплакали, заголосили.
Наш конвойный офицер подскакал на коне:
- В чем дело?
Женщины объяснили, что, мол, вот этот, с рыжими усами, и двое идущих с
ним рядом - их родственники, из этой деревни. Офицер, усмехнувшись,
распорядился вывести всех троих из колонны и дать им свободу:
- Пусть скорей бегут по домам!
Пленные и женщины опасливо озирались, долго не понимая, чего требует
русский офицер. А когда, под хохот наших солдат, поняли, то эти трое
бросились обнимать и целовать женщин, и вся колонна пленных радостно
зашумела.
По всем дорогам пленных проводят тысячами...
Гитлеровцы стращали население злостною клеветою на Красную Армию, но
первый же час пребывания нашей армии в Ракошсентмихале разоблачил эту дикую
клевету. И тогда все оставшееся здесь население, состоящее главным образом
из заводских рабочих, высыпало на улицы, приветствуя Красную Армию и
предлагая помочь ей своим трудом. И сегодня жители Ракошсентмихале уже
охотно расчищают дороги, помогают саперам разбирать завалы и баррикады,
принимают участие в ремонте автомашин, приводят в порядок жилища.
Налаживается, радуя всех, мирная жизнь!
Но вот я уже глубоко в кварталах города... Один среди незнакомых мне,
но наших, советских солдат, ощущаемых мною как близких и родных людей - лица
усталые, но жизнерадостные, глаза у всех возбужденные, острые. Трудно
описать выражение глаз людей, находящихся в ежеминутной опасности, но
привыкших к ней и знающих, что дело их - правое, справедливое, за которое не
страшно и умирать, но лучше все-таки жить и добиваться победы...
Борьба здесь идет за каждый метр улицы, за каждый этаж дома.
Развернуться негде, широким строем здесь не пойдешь. Уже врубившись в
кварталы Зугло, танкисты повели бой штурмовыми группами - каждая состоит из
саперов, минеров, стрелков, автоматчиков и нескольких танков. Танки
прокладывают себе путь, прежде всего подавляя огнем вражескую артиллерию,
бьющую из подвалов и с перекрестков. Пехотинцы, обеспечивая фланги,
прочищают дома. Саперы удаляют мины и подрывают баррикады. Трудно описать
ожесточение происходящего здесь боя.
А наша авиация, расчищая путь наступающим наземным войскам, висит
непрерывно в воздухе. Вражескую оборону, кружась каруселью, штурмуют "илы".
Взлетает на воздух огромный склад боеприпасов в парке Варошлигет, и рушится
узел обороны на пересекающей город железной дороге у ипподрома, с которого
немцы по ночам вывозят своих генералов на транспортных самолетах.
Битва за Будапешт с каждым часом переносится все ближе к центру
огромного города!..

10.01.1945, Будапешт

Утром из Хевеша мчусь в Будапешт по уже знакомым улицам к центру
города. Вечером, полный новых впечатлений, - обратно в Хевеш, чтобы написать
и отправить очередную корреспонденцию.
Бой идет на центральных улицах.
Ожесточение боя усиливается с каждым часом борьбы. Сжимаемые в центре
города нашим наступлением, как исполинской пружиной, гитлеровцы и салашисты
сопротивляются исступленно, в мрачном отчаянии. Им некуда бежать, им
надеяться не на что, им нечего рассчитывать на пощаду, их удел - гибель. В
смертный час их провожают только проклятия будапештского населения Гитлеру,
предавшему огромный город огню и мечу. Горожане уже две недели прячутся в
подземельях, в подвалах домов и выходят из него только с появлением воинов
Красной армии. Солдаты подсаживают на отправляемые в тыл грузовики детей и
женщин, и те, избавляемые от ужасов войны, впервые вздыхают свободно, с
радостью покидая свой ставший страшным город.
Но не всем детям и женщинам удается до прихода Красной Армии отсидеться
в подвалах. Гитлеровцы силою выгоняют гражданское население в самые опасные
места под разрывы снарядов, под пулеметный огонь, заставляя даже школьников
подтаскивать строительный материал для дзотов и баррикад, подносить оружие и
боеприпасы. Немцев, заслоняющих себя детьми и женщинами, наши бойцы обходят
с тыла и уничтожают за подлость беспощадно...

13.01.1945,
131-й гвардейский штурмовой авиаполк

Все мысли, все дела, все напряжение - Будапешт! С 4 января даю в ТАСС
корреспонденции, а то и по две ежедневно. Бешеная работа, некогда даже
поесть. А чтобы выполнить свою задачу, надо непрерывно погружаться в боевую
обстановку в разных воинских частях, штурмующих Будапешт, наблюдать все на
месте и, собрав материал, мчаться и в оперативный отдел, и в разведотдел, и
писать в пути, в машине, или в какие-то предрассветные часы, за счет сна, и
"пробивать" очереди депеш на всегда перегруженном фронтовом телеграфе, а как
только отправишь, измотанному мчаться опять на места боев, и так снова и
снова...
Вся советская печать питается нашими корреспонденциями. Мы делаем все
возможное, работаем сверх сил, ибо ощущаем себя солдатами в боевой
обстановке. Все иное сейчас забыто...
Живем дружно - Синцов ("Правда"), Никитин ("Известия"), Костин (радио).
С 11 января за два дня отправил в ТАСС пять корреспонденций: No2867
("Искупление"), 2868 ("В движении на Камарно"), 2866 (служебную), и 3116 ("В
центре города") и 3117 (служебную)...

18.01.1945

И вот сегодня он наконец перед нами весь - дымящийся, побитый, голодный
Пешт, огромный город, восточная половина столицы Венгрии.
Кончилась битва за Пешт. Он - наш! И, освободив Пешт, мы вручаем его
судьбу народу Венгрии и всячески помогаем ему...
...На улицах Пешта сегодня встречают нас как избавителей от всех
перенесенных несчастий. Несчастья еще продолжаются: кругом визг, свист и
разрывы фашистских снарядов и мин, летящих с холмов на воздух; оставленные
гитлеровцами дома. И там и здесь в городе орудуют немецкие диверсанты.
Тишины еще нет. Но тишину, мир, свободу мы принесем и сюда, и в Буду...
...Пешт пал... Я пробираюсь по улицам к парламенту, к набережной Дуная,
сквозь проломы в кирпичных стенах, по баррикадам, по бульварам с
расщепленными деревьями, сквозь хаос битого камня и кирпича, исковерканных
сгоревших автомобилей, пушек, всякого лома. Не видно ни одного дома, который
не был бы избит снарядами или бомбами - все в пробоинах, все с побитою
штукатуркой, все без единого оконного стекла, все пустые, ибо жители ютятся
только в подвалах, называемых здесь бункерами. Но сегодня жители уже робко
выходят из бункеров, тянутся по всем мостовым и тротуарам с котомками,
мешками, тянутся тележки, тачки, повозки, санки, нагруженные скарбом. Улицы
опутаны оборванными проводами, засыпаны стеклом, обломками. Наши саперы
работают, извлекая и обезвреживая натыканные повсюду мины. Разъяренные немцы
ведут из-за Дуная неистовый обстрел оставленного ими Пешта. Уродливыми
громадинами громоздятся на Дунае взорванные ими мосты. Внешний вид города
напоминает мне вид Ленинграда зимой 1941/42 года... Но ленинградцы всегда
были горды своей правотой, своей силой духа, своей ни с чем не сравнимой
стойкостью и непобедимостью...
...Все будет теперь хорошо, все будет так, как захочет трудящийся
венгерский н а р о д. Мы поможем ему воссоздать Будапешт в еще более
прекрасном облике, чем он был до этой, начатой не нами войны!..

Чехословакия

Ночь на 9.05.1945, Братислава

...0 часов 09 минут... Это уже первые минуты 9 мая. Передается
оперативная сводка за 8 мая (почему-то с опозданием на девять минут).
Записываю на слух сводки по 1-му Украинскому, по 4-му Украинскому, по 2-му
Украинскому фронтам...
В два часа ночи - Москва, сообщение - долгожданное!..
Стрельба, ракеты. Ярко совещена четырехбашенная крепость. В окнах
темных домов слышны голоса - люди тоже не спят, смотрят на феерически
расцвеченное трассирующими пулями и ракетами небо.
Все ясно!.. Теперь - скорей в Прагу! А пока надо унять волнение и
непременно хоть немного поспать - ведь и запастись горючим удастся только с
рассветом! От Братиславы до Праги примерно 400 километров!..

Прага

Под встречными лучами закатного солнца впереди показалась Прага. В ее
пригородах мы видим баррикады, разбросанные рогатки колючей проволоки. По
шоссе от Ржичаны въезжаем на магистральный, ведущий к центру столицы
проспект. Все дома здесь целы, не задеты ни бомбами, ни осколками снарядов.
Окна на всех этажах украшены чехословацкими и советскими флагами. Немало и
флагов наших союзников. В проходящие армейские грузовики летят букеты
цветов. Вокруг любого останавливающегося на проспекте танка или автомобиля
немедленно собираются маленькие митинги.
Вдоль стен домов, пестрящих разноцветьем флагов, плакатов, лозунгов; на
подоконниках, на балконах, на крышах - люди, люди, нарядные, говорливые,
радостно кричащие люди... На мостовой, по всей длине проспекта они оставляют
медленно движущимся машинам только узкий, тесный проезд - все хотят
протиснуться ближе.
Не считаясь с густой долгодорожной пылью, с замасленной робой танкистов
или артиллеристов самоходных орудий, нарядные девушки в белых кофточках,
протягивая огромные букеты цветов, вскарабкиваются на танки, обнимают
офицеров и солдат экипажа. И ничуть не смущаются взрывами общего дружного
смеха: яркой белизны кофточки насквозь пропитаны, пропечатаны машинным
коричневым маслом, а розовощеких, за минуту до этого свежих девичьих лиц уже
не узнать. Каждая такая пражанка тоже хохочет, счастливая, и даже не ищет,
чем бы обтереть лицо, а пускается в пляс на броне танка и танцует - с
изяществом, с грацией юности в тесном кругу танкистов.
Разноголосое, полное жизни, задора, радости пение летит отовсюду, везде
гремит бравурная животворная музыка. От нее еще ослепительнее кажется
солнечный свет!
Наш открытый "хорьх" еле движется, весь охваченный стремящимися пожать
нам руку людьми. Длинная мощная машина уже, кажется, не может выдержать
заваливших нас цветов, из высокой груды которых торчат только наши головы...
А ведь мы в Праге уже далеко не первые!..
Какое счастье!.. Вот чем так упоительно, так ощутимо, так сердцебиенно
завершилась наконец тяжкая, мужественно пережитая нами война!
Сплошной чередой, во всю длину проспекта стоит народ, единочувственно
славящий своих, успевших прийти вовремя - главное, вовремя! - освободителей.
Сквозь плотные ряды стоящих проталкиваются дети и женщины, подносят к
медленно проезжающим машинам блюда и тарелки с горячей едой, со сластями и
кувшины с прохладительными напитками - только возьми, только выпей, хоть
попробуй, хоть глоток отпей!
Наздар! Наздар... Руде Армада!..
По-своему, по-чешски, что-то кричат, но и понимать язык нам не надо,
все понятно и так! Россия!.. Красная Армия! Советский Союз!.. Любовь и
благодаренье, хвала и великая честь освободителям!..
Ведь сколько ни шло машин - все в цветах, каждый солдат обласкан,
дотянуться бы только, прижаться к его плечам! Поднести к нему своего ребенка
для поцелуя: пусть увидит малютка, пусть почувствует, пусть запомнит на всю
свою жизнь - теперь уже можно не сомневаться - долгую и счастливую... Какая
радость!
Пение и музыка никогда не бывали так всеохватны.
Кажется, весь город, как гигантская фантастическая птица, парит на
широких, поднимающихся над нашей планетой музыкальных волнах!
Магазины и рестораны открыты, Открыты квартиры. И души людей открыты.
Город впервые за долгие годы испытывает великую силу жизни - мирной,
свободной, избавленной от тревоги и страха!
Только брусчатка, вытянутая на мостовых и уложенная по переулкам в
баррикады, рассказывает о происходивших здесь уличных боях. Въехав в центр
города, мы видим, что здесь происходило. На улицах своей столицы восставшие
горожане сражались с оккупантами храбро и вдохновенно, как могут драться
только свободолюбивые патриоты. Несколько суток подряд, скудно вооруженные
или совсем не вооруженные, не обученные, не имеющие боевого опыта, они
осмелились выступить против оснащенной всеми видами оружия армии
головорезов. Пятьдесят, сто чехов против тысячи немцев! Те били восставших
тяжелой артиллерией, давили танками, засыпали с небес авиабомбами. Огромный
дом против городского музея разрушен, завалил обломками весь край площади.
Дальше по Вацлавске наместе - широкой богатой площади - еще немало домов
разбито, превращено в руины. Эти завалы прохожие огибают осторожно,
внимательно их разглядывают, посылая проклятия фашистам.
Но дальше весь город невредим, за разбитыми окнами огромного ресторана
гремит музыка, все столики заняты посетителями, проводящими свое время
по-праздничному.
Везде разговоры о том, что при спасении Праги Красная Армия - Руде
Армада еще раз проявила свое умение наносить по врагу внезапные уничтожающие
удары, искусство вести маневренные бои в чрезвычайно сложных условиях
местности, изобилующей многими естественными препятствиями, огражденной
рассчитанными на длительное сопротивление инженерными сооружениями.
Это - так! В своем сверхстремительном марше наши войска наступали
одновременно с трех сторон света: с севера, востока и юга - и сошлись в
освобожденной столице в один день, как по расписанию, и, главное, повторяю -
вовремя!.. Нам есть чем гордиться. Все, кто честен и прям, воздают нам хвалу
по заслугам!..

12.05.1945

Праздник в столице Чехословакии продолжается уже четвертый день с
момента освобождения города.
Огромное доверие и уважение к воину Красной Армии, искреннее стремление
сделать ему приятное проявляются во множестве самых разнообразных фактов.
Стоит спросить дорогу, как десяток горожан становится на подножки
автомобиля, чтобы проводить его куда нужно. В ресторане официанты наотрез
отказываются от денег и просят - на память! - лишь одну русскую монету или
пуговицу с пятиконечной звездой. Остановившийся на минуту автомобиль сразу
же превращается в цветочную клумбу - его закидывают сиренью со всех сторон.
Огромные толпы зрителей стоят на углах перекрещивающихся улиц, наблюдая
работу девушки-регулировщицы. И многие ждут, когда она сменится, чтобы ей
поднести цветы. Каждая такая девушка в армейской форме, ощущая себя
представительницей Советской страны, на своем посту работает с отменными
четкостью и изяществом.
"Я мечтал наконец увидеть такой город, в котором все цело, который
немцы не успели разрушить! - говорит сержант, прошедший боевой путь от
Сталинграда. - Душа болела глядеть на разрушения, и вот я дождался. Красива
Прага! И особенно тем еще хороша, что все цело в ней - и мосты, и музеи, и
театры, и вообще вся жизнь не расстроена! А если бы мы не вошли сюда так
головокружительно (именно этим словом определил свой боевой путь сержант),
то гитлеровцы взорвали бы все мосты, как сделали это в Будапеште. И вообще
страшно подумать, во что превратили бы они город! Спасибо нашей армии,
помогла чехам. Успела уберечь Прагу!"

2 июня 1945года в шестидесятивагонном "эшелоне победителей",
разукрашенном флагами, цветами и ветвями молодых берез, Павел Николаевич
выехал из Братиславы и 26 июня, оставив за собою Чехословакию, Венгрию,
Румынию, Карпаты, Украину, Белоруссию, приехал домой. В Ленинград.

В эшелоне Братислава - Ленинград

Сорок моих тетрадей
С записями войны, -
Как мы дрались в Ленинграде,
Как в Вене и как в Белграде
Мы солнцу были равны.

И путь мой через Карпаты,
По русской земле, домой,
Строящиеся хаты,
В мирном труде солдаты,
Покончившие с войной.

Июнь. Двадцать второе.
Четыре часа утра.
Небо точь-в-точь такое,
Как в утро первого боя,
Что был, казалось, вчера.

Но с сотней лет не сравнится
Пережитый нами срок.
Как бронзой окованы лица
У тех, кто свою столицу
И землю свою сберег!

А дальше... Ему была дарована еще целая жизнь...

Часть третья

ИЗ ДВУХ ТЫСЯЧ ВСТРЕЧ
(ACUMIANA)

Начиная эту часть книги об отношениях Павла Лукницкого и Анны
Ахматовой, прошу уважаемого читателя помнить, что это не исследовательская
или литературоведческая работа, не творческая или житейская биография
Ахматовой. Лишь "сверху" взятые, пожелтевшие от времени листки,
запечатлевшие некоторые из тысяч встреч этих двух людей...

...И многие века падут,
И люди новые придут,
И ты придешь в сиянье новом,
И в камне вырастут цветы,
Когда его коснешься ты
Одним непозабытым словом.

Она была уже давно Анна Ахматова. И казалось бы, что мог дать ей
неизвестный юнец - студент Петроградского университета с курсовой работой по
Гумилеву? К 1924 году, году их встречи, было уже издано пять сборников ее
стихов; написано о ее творчестве много работ - Виноградова, Эйхенбаума,
Чуковского, Иванова-Разумника, Голлербаха; сделаны ее живописные и
скульптурные портреты Петровым-Водкиным, Альтманом, Бешеном, Модильяни, Н.
Данько, Анненковым, О. Делла Вос-Кардовской, десятки фотографий. Ей были
посвящены стихи Блоком, Цветаевой, Мандельштамом, Лозинским, Кузминым,
Сологубом, Рождественским, Городецким...
Павел Николаевич был студентом и начинающим поэтом...
Конечно, он не мог, работая с Ахматовой над биографией Гумилева, не
записывать "живую Ахматову"...
Круг ее друзей был очень узок. И жила она замкнуто, сложно, несвободно.
С радостью взялась немного помочь студенту в курсовой работе - исправить
неточности, добавить факты... и скоро почувствовала, что сама нуждается в
нем, как в человеке и друге.
По многим его записям видно, что Ахматова пребывала в вечном поиске.
Как большого русского поэта, ее не могло не интересовать все то, что
происходило в ее стране и как это отражалось в людях, в литературе. И
студент, пришедший в университет со строек гражданской войны, сам того не
сознавая, нес ей собою заряд нового восприятия действительности, давал ей
добавочную пищу для размышлений.
Окружавшие Ахматову люди - личности незаурядные, сложившиеся и
увлеченные каждый своим собственным делом - были сами по себе. Они, все
вместе взятые, ни восторгами в ее адрес, ни посвящениями ей своих творений
не могли удовлетворять ее чуткую натуру. Иногда шутливо, иногда великодушно,
но всегда иронично принимала она от них признания ее достоинств, объяснения,
бывшие принадлежностью скорее литературы, чем подлинной ее жизни. Лукницкий,
почувствовав это, писал о ней:

...Господи, прими молитву мою:
Ангельских лучше ее песнопенья,
Прежде чем дать ей друзей в раю,
Оставь ей друзей на земле, в утешенье.

И еще:

...И ежедневно пышную зарю
Я унижением твоим корю,
И знаю я: бывает счастлив гений
Лишь в памяти грядущих поколений...

В безысходности не только от нависшего над нею неизвестного будущего в
связи с социальными катаклизмами, а и в своем глубинном одиночестве она
нуждалась в поддержке, искала абсолютной преданности. Она нашла ее в молодом
исследователе, первом биографе Гумилева.
Он абсолютно поклонялся ей: Женщине, Человеку, Поэту
Он никогда не ставил оценок ее стихам.
Он был почитателем.
И почитателем ее он был необъективным.
.
Еще до знакомства с нею простаивал часами у Мраморного дворца, где она
жила в то время. Трудно ему приходилось в трескучие декабрьские морозы и не
легче в седые промозглые ночи. Фонари расплывались в туманной изморози,
постепенно истаивали. И тогда, казалось ему, за окном ее тоже мрачнело... И
он брел на Михайловскую площадь, пересекал ее и оказывался у входа в бывшую,
далекую от него по времени, "Бродячую собаку". Он мысленно присутствовал в
том талантливо расписанном художником С. Судейкиным подвальчике,
присутствовал с нею, а вокруг - захмелевшие поэты, художники, комедианты...
Он был немало наслышан о "Бродячей собаке", в том числе от М. Кузмина,
который в свое время предпослал сочувственно-покровительственное предисловие
к "Вечеру" - первому ахматовскому сборнику 1912.г. Для Павла Николаевича же
Ахматова оставалась божественно недосягаема. Она и оставалась такою
всегда... Потому их дружба стояла обособленно. Он был почитателем.
Предчувствуя, что в будущем процессе развития советской культуры немало
критиков в разное время и по-разному скажут об Ахматовой, появятся и
библиографии, и антологии, и "опыт анализа", и лаборатории эволюции ее
творчества, Павел Николаевич взял на себя иную задачу - стал записывать речь
Ахматовой. Бывая рядом с ней ежедневно, параллельно с работой, которую делал
по биографии Гумилева, стал он вести отдельный дневник, специально об
Ахматовой, ее окружении и жизненных ситуациях, связанных с нею. Он записывал
ее реплики и остроты, рассуждения и мнения, состояние ее здоровья и
настроение, интонации ее голоса и жесты, даже вел шкалу ее температуры.
Казалось бы, ненужные мелочи, из которых состоит, в общем-то, человеческая
жизнь. Записывал в тот момент, когда он ее видел и слышал, сразу же после
встречи с нею, тут же, на лестнице за дверью, в подъезде, трамвае, у себя
дома, в гостях, в кино, на улице...Как приходилось.
В 1872 году один из братьев-писателей, Эдмон Гонкур, сказал так: "Не
желая подражать всяческим мемуарам, где фигуры исторических личностей даются
упрощенно или же из-за отдаленности встречи и нечеткости воспоминаний
приобретают холодный колорит, - словом, мы стремились изобразить текучую
человеческую натуру в и с т и н н о с т и д а н н о г о
м г н о в е н и я... мы стремились сохранить для потомства живые образы
наших современников, воскрешая их в стремительной стенограмме какой-нибудь
беседы, подмечая своеобразный жест, любопытную черточку, в которой страстно
прорывается характер, или то неуловимое, в чем передается само биение
жизни... В этой работе мы прежде всего хотели, идя по горячим следам
впечатлений, сохранить их ж и в ы м и".
Читая записи Лукницкого об Ахматовой, вполне отношу гонкуровские слова
к нему. Он, не желая анализировать Ахматову, стремился сохранить ее для
потомков живой.
Прежде чем решиться прийти к Ахматовой, Лукницкий прочитал и собрал о
ней все, что только мог.
Чтобы рассказать о том периоде полнее и предоставить читателю
возможность увидеть Ахматову через Лукницкого, нужно использовать
"Акумиану"1 целиком, не только взять из нее все записанные Лукницким
встречи, но и объяснить многие ситуации, явления, высказывания, поступки,
имена. Словом, делать другую книгу об Ахматовой, книгу
историко-биографическую.
Мне же представилась возможность в этой книге дать всего несколько
штрихов Лукницкого к одному из портретов Анны Андреевны?

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

19.01.1962 , Комарово

Вчера после ужина сел за стол еще немножко поработать, правил "Сказку о
Солнце". Стук в дверь. "Прошу!" Встал, открыл...
- Это вы, Павел Николаевич!
...Из тысячи голосов я этот всегда узнаю - низкий, гортанный...
- Здравствуйте, Анна Андреевна!
Вплывает величаво в комнату, но я сразу за нынешним державным обликом,
как будто проявляя негатив, все яснее вижу ее прежний, давно знакомый...

В ночь на 20.01.1962

МГНОВЕНЬЕ ВСТРЕЧИ

Два волоса
в один вплелись,
Белый и влажно-черный.
Два голоса
в один слились,
Родной,
грудной, задорный.
В открытых дверях
она предо мной
Иконой нерукотворной.
Волнением,
как легкою кислотой,
Снимаю с нее
за слоем слой
В секунду
века - отойдите!
И сразу та женщина -
вся со мной
Тростинкой,
И страсть моя - беленой

И я, как
алхимик, стою немой,
Из всех
невозможных соитий
Вдруг
выплавив
звездный
литий!

АА сразу же объяснила мне, зачем пришла, предлог был явно надуманный, и
смысл был только в том, чтобы был хоть какой-то предлог...
И если налет "самовозвышаемости", без которого она жить не может,
потому что он десятилетиями воспитан в ней и ею самою и всеми ее
окружающими, если этот налет не замечать, то предо мною - человек умный,
духовный, утонченно-культурный, не потерявший с возрастом ни остроты
видения, ни огромного таланта. С нею мне всегда интересно и только минутами,
когда "автобиблиография"все чаще повторяемая ею, заменяет все -
скучновато...
Сегодня ночью - неожиданно для меня - вырвалось стихотворение, которое
я записал, - стихотворение, возникшее из вчерашней встречи. Я пришел к АА с
ним... Еще не успел ничего сказать... АА усадила меня в кресло... Папку, на
которой написаны слова "Чужие стихи", раскрыла, перебрала страницы... Я
сразу понял, что это стихи разных людей, посвященные ей... В папке,
наверное, было сто или полтораста листов, исписанных разными почерками. АА
стала мне объяснять, что и от меня ей хотелось бы получить какое-нибудь
стихотворение, которое легло бы где-нибудь вот тут, посередине. С такой
просьбой она уже обращалась ко мне однажды в Москве несколько лет назад, и я
ее просьбу тогда не выполнил, хотя и пообещал. Сегодня же я, не дав ей
договорить, протянул листок... Она внимательно прочитала и сказала: "Хоть и
"мгновенье", а стихи хорошие!"
Какая странная слабость... собирать все посвященные ей стихи! В этом
есть что-то от очень уязвленного самолюбия, чудовищно гипертрофированного
самовозвеличивания.
И это теперь, когда она победила время, признана, оценена, знаменита,
неуязвима.

А как много стихов до сих пор лежит "на дне" "Акумианы" Лукницкого,
посвященных ей и подаренных страстному собирателю ее реликвий! А его
собственная переплетенная тетрадка посвященных ей стихов!
А сколько книжек с дарственными надписями в "ахматовской" библиотеке
Павла Николаевича!..
По сути дела, он столкнулся с этой культурой случайно. Но, как
известно, в случайностях проявляется закономерность.
Он сочинял стихи, может быть неплохие и достаточно профессиональные.

...Я веселую службу, как песню, несу,
Ту, в которой смоленая ругань,
И я счастлив, что здесь я не койку да суп
Заработал, а брата и друга...

Выпустил две книжки.
А для дипломной работы по Гумилеву были собраны все сборники Гумилева,
многие его публикации, переписаны и выучены стихи из частных альбомов и
писем, добыты автографы. Позже составлено генеалогическое древо. В итоге
работа переросла в два объемистых тома под названием "Труды и дни Н. С.
Гумилева".
Не "злую шутку", а целых две сыграл с биографом "тот самый случай".
Молодой поэт Павел Лукницкий попал под такое гумилевское влияние, что стал в
нем тонуть... Это заключение о себе как о стихотворце он сделал, как всегда,
в остроумной, ироничной форме. Впрочем, второе заключение о себе, как о
биографе Гумилева, он тоже сделал весьма определенное и, цитируя поэта:
"...Мой биограф будет очень счастлив, /Будет удивляться два часа/, Как ишак,
перед которым в ясли /Свежего насыпали овса...". Грустно подшучивать над
собой, "удивляясь" не "два часа", а до конца жизни. Умирая в 1973 году,
Лукницкий записал: "Вот и конец моим неосуществленным мечтам!.. Гумилев,
который нужен русской советской культуре... Ахматова, о которой только я
могу написать, все как есть, правду благородной женщины-патриотки и
прекрасного поэта... Роман о русской интеллигенции, ставшей советской. Все
как есть! Правду! Только правду!"...

Около Ахматовой

Твоею жизнью ныне причащен,
Сладчайший, смертный отгоняя сон,
Горя, тоскуя, пьяно, как в бреду,
Я летопись твоих часов веду...

Когда молодой человек пришел к Ахматовой для консультации, она жила в
квартире своего второго мужа - Владимира Казимировича Шилейко, крупного
ученого в области востоковедения, работавшего в Академии материальной
культуры. Квартира из двух комнат размещалась в служебном флигеле Мраморного
дворца, на втором этаже. И адрес Ахматовой звучал торжественно и парадно:
"Мраморный дворец, 12".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

8.12.1924

С утра до 6 часов работал во "Всемирной литературе". В 6 часов пришел
домой, проработал еще 2 часа. Устал, разболелась голова. Решил пойти за
материалами. Позвонил Мандельштаму - не оказалось дома, Чуковскому - тоже.
Тогда собрал часть того, что у меня есть, и пошел к Шилейко, рассчитывая там
познакомиться, наконец с АА. Стучал долго и упорно - кроме свирепого
собачьего лая, ничего и никого. Ключ в двери, значит, дома кто-то есть.
Подождал минут 15, собака успокоилась. Постучал еще, собака залаяла, услышал
шаги. Открылась дверь, и я оказался нос к носу с громадным сенбернаром. Две
тонкие руки из темноты оттаскивали собаку... Глубокий взволнованный голос:
"Тап! Спокойно! Тап! Тап!" Собака не унималась. Тогда я шагнул в темноту и
сунул в огромную пасть сжатую в крепкий кулак руку. Тап, рявкнув, отступил,
но в то же мгновенье я не столько увидел, сколько ощутил, как те самые
тонкие руки медленно соскальзывали с лохматой псиной шеи куда-то вниз, и я,
едва успев бросить портфель, схватил падающее, обессиленное легкое тело.
Нащупывая в полутьме ногами, свободные от завалов места, я, осторожно
перешагивая, донес АА в ее комнату и положил на кровать. Пес шел сзади...
Ахматова, несмотря на болезнь, гостя приняла душевно, а увидев
материалы, какие он принес, и огромное желание молодого человека работать,
предложила посещать ее и обещала помогать.
В работе симпатия друг к другу проявлялась все больше и больше, вскоре
она переросла в полное взаимное доверие.
Лукницкий стал бывать в Мраморном дворце почти каждый день. Это видно
не только из его дневников, но из писем, которые Ахматова часто поручала
писать ему "за себя", разрешая делать копии. А, получая письма, она многие
отдавала Павлу Николаевичу в распоряжение, некоторые даже не читая.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

30.03.1926

Дала мне полученное письмо от некоей неизвестной ей Кареевой, в котором
та просит АА разрешить ей перевод "Четок" на итальянский язык; АА просит
меня ответить на это письмо за нее.

2.07.1926

Под вечер АА взяла полученное раньше письмо от Гизетти1, хотела
взглянуть на адрес, чтобы через меня вызвать его. Адреса на 1-й странице не
нашла. Стала читать следующую и вдруг воскликнула: "Смотрите, что он пишет!"
А он пишет, что радуется самому факту ее существования. Стала острить. И,
поняв, что я заметил, что письма она не читала до конца, сказала мне с
живостью: "Павлик, вы никому не говорите, что я не дочитываю писем, - это
очень нехорошо". Нетрудно, однако, представить, что такие письма скучны АА
до предела, - читает из них она лишь самое существенное, остальное
просматривает беглым взглядом.

Сохранились письма Ахматовой к сыну, который жил у бабушки в Бежецке, и
сына к ней. Но чаще, чем с матерью, Лева2 переписывался тогда с Лукницким.
Мальчик присылал ему "на суд" свои сочинения - драматические и поэтические,
просил советов, делился впечатлениями о прочитанных книгах, которые посылал
ему Павел Николаевич, и никогда не забывал справиться о здоровье любимой
мамы и передать ей нежный привет.
Кроме того, люди, близкие Ахматовой, сами по себе иногда, по мере
надобности, и в связи с Ахматовой, тоже переписывались с Павлом
Николаевичем. Вначале они вынуждены были принять "существование" его рядом с
нею (она настаивала, она так хотела). Позже они из сложившейся ситуации
привыкли и постоянно пользовались разной помощью Павла Николаевича.

24.03.1925

Сверчкова 3 очень огорчила АА, рассказав, что недавно, когда Леву
спросили, что он делает, Лева ответил: "Вычисляю, на сколько процентов
вспоминает меня мама"... Это значит, что у Левы существует превратное мнение
(как у посторонних АА литературных людей) об отношении к нему АА. А между
тем АА совершенно в этом неповинна. Когда Лева родился, бабушка и тетка
забирали его к себе на том основании, что "ты, Анечка, молодая, красивая,
куда тебе ребенка?". АА силилась протестовать, но это было бесполезным,
потому что Николай Степанович был на стороне бабушки и Сверчковой. Потом
взяли к себе, в Бежецк, отобрали ребенка. АА сделала все, чтобы этого не
случилось...
АА: "А теперь получается так, что он спрашивает, думаю ли я о нем...
Они не пускают его сюда - сколько я ни просила, звала!.. Всегда предлог
находится... Конечно, они столько ему сделали, что теперь настаивать на этом
я не могу..."

Бывало, Ахматова справлялась о сыне у Павла Николаевича, так как Лева,
приезжая с бабушкой или теткой в Ленинград из Бежецка, останавливался обычно
не у своей мамы, а у родственников матери Гумилева - Кузьминых-Караваевых.
Павел Николаевич навещал сына Ахматовой у Кузьминых-Караваевых там, уделял
немало времени не по годам эрудированному, талантливому мальчику, наблюдая
за его развитием, и с удовольствием докладывал об этом его матери. Лева, по
его словам, любил Пушкина, "Шатер" и "Жемчуга" Гумилева. Стихов АА в то
время не читал. Читал только "Колыбельную".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

20.06.1926

У Кузьминых-Караваевых говорила (Ахматова. - В.Л.) об А. Н. Э.1, а я с
Левой - отдельно. Лева рассказывал мне планы своих рассказов: "Телемах"
(Атлантида и пр.), о "Путешествии в страну Цифр" и др. Лева говорит о
журнале, который хочет издавать. Не может придумать названия. Хочет "Одиссея
приключений" (АА: "не по-русски это"), просит меня придумать. Подвернулось
"Звериная тропа". Ему понравилось. ...Лева настолько в мире фантазии, что
предмет, увиденный наутро (тот, о котором он мечтал), уже неинтересен ему...
Полное сходство Левы с Николаем Степановичем - в характере, во всем...
Лева в Бежецке стал читать "Гондлу". Сверчкова увидела. Отняла и
заперла "Гондлу" в шкаф. По-видимому, считает, что Леве не следует читать,
потому что там - о любви. АА советует мне дать Леве прочесть "Гондлу" - Леве
полезны будут взгляды Николая Степановича на войну, на кровопролитие,
которые он высказывает в "Гондле" (антивоенные взгляды).

24.03.1927

"Неужели он тоже будет писать стихи?! Какое несчастье!" И неожиданно
быстро и будто серьезно добавляет: "У него плохая фантазия!.."
П. Е. Щеголев2 предложил АА собрать, комментировать и отредактировать
воспоминания современников о Лермонтове. За эту работу АА могла бы получить
400 рублей. Работу надо было произвести в течение нескольких месяцев - к
сроку. АА, прочитав основные материалы, убедилась, что в такой срок работу
выполнить она не сможет (если, конечно, не будет халтурить), ибо
недостаточно знакома с эпохой (40-е годы). Поэтому от работы отказалась.
Л. Н. Замятина была на днях у АА и, несмотря на полученные ею от АА
разъяснения о причинах отказа от работы, намекнув на бедственное положение
АА, сказала, что "ведь это же все-таки 400 рублей".
Если вспомнить, что она только что собрала какую-то денежную сумму и
послала ее в Бежецк, то слова ее можно понять и еще хуже (пользуется для
содержания Левы благотворительностью, а когда предлагают работу,
отказывается). Увы, ей не понять, что АА ни в какой крайности не пойдет на
халтуру, это, во-первых. А во-вторых, что благотворительность оказывается не
только Леве, а и Анне Ивановне,1 которую формально АА и не должна содержать.
Леве же, сколько может, АА посылает ежемесячно.

28.03.1928

...Вчера днем получил телефонограмму от АА: "Приехал Лева, Ахматова
просит приехать"...
...А. И. Гумилева с Левой приехали, оказывается еще в субботу, в тот
день, когда АА была у меня в Токсово. АА узнала об их приезде только в
воскресенье и очень досадовала.
...Весь день провел с Левой.
...Он с безграничным доверием относится ко мне...
...Вечером хотел пойти с ним в театр, но всюду идет дрянь; пошли в
кинематограф. Левка остался доволен.
Проводив его домой, зашел к АА. Часа полтора говорил с нею о Леве; она
очень тревожится за его судьбу, болеет душой за него...

29.03.1928

Опять весь день с Левой. В Эрмитаже осматривали залы рыцарей и оружие,
Египет, древности. Показывал камеи и геммы. ...Привел его к себе обедать.

По записям Лукницкого, по его рассказам, наброскам и чертежам можно
представить себе квартиру, в которой жила Ахматова, когда он пришел к ней в
первый раз в Мраморный дворец в 1924 году. Входная дверь вводила в первую
комнату, разгороженную поперечной фанерной перегородкой, не доходившей до
потолка, на две части. Справа от двери - крохотная кухня, наполовину занятая
плитой. Слева - такого же размера чулан, в котором прямо на полу, между
дровами, громоздились книги, бумаги. Дальнюю часть комнаты разделяла другая,
уже продольная перегородка; она делила ее слева на спальню хозяина и справа
- на столовую...Кроме железной кровати и бездействующего умывального шкафа,
в спальне ничего не было. В столовой посередине стоял стол, над которым
висела электрическая лампочка без абажура, два стула; у наружной стены с
окном на площадь перед Троицким (ныне Кировским) мостом, с памятником
Суворову, - ветхий, с торчащими пружинами диван; напротив - высокая этажерка
и узкий остекленный шкафчик для чайной посуды.
Полы чулана, кухни и столовой всегда были завалены вперемежку с дровами
и хламом сотнями изучаемых Шилейко ценнейших манускриптов, старинных книг по
классической древности, раскрытых на нужной странице. Навалены они были так,
что не всегда удавалось найти свободное место, чтобы поставить ногу. Только
узенькая дорожка между фолиантами пролегала из столовой к двери в соседнюю
комнату, комнату Ахматовой - длинную, полутемную, с единственным, обычно
задернутым серо-палевыми тяжелыми шторами окном на Марсово поле. Здесь,
слева от входа, стояла старинная двуспальная кровать, сильно укороченная, -
чтобы на ней вытянуться, нужно было лечь наискосок.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

23.03.1925

В квартире Судейкиной2 была ниша, кровать в нее не входила, Судейкина
без размышлений обрезала ее, и кровать влезла. Но муж обиделся, купил другую
кровать и...переехал в другую комнату. "И тут семейная жизнь тем и
кончилась..." Я: "Ну, а теперь-то - уж сколько времени прошло, - спокойна
Ольга Афанасьевна?" АА: "Какое! И сейчас трагедия!"

Эмигрируя, Судейкина оставила подруге кровать "в наследство".
В головах за кроватью - гардеробный шкаф, дальше "бюрцо" красного
дерева с рукописями, памятными вещицами и корреспонденцией, из которой она
сохраняла очень немногое. Часто производила "ревизию" своего мизерного в то
время "архива" и непременно аннулировала что-нибудь из него. Посередине
торцовой стены примыкал одним краем к окну письменный стол, окруженный
тремя, столь же классической ветхости, как и вся остальная мебель, мягкими
стульями. У третьей стены - высокий комод с наставленным на него фарфором,
затем, между двумя креслами, маленький туалетный столик с венецианским
зеркалом, доставшимся Ахматовой от ее прабабки. Ближний угол стены занимала
круглая, обшитая железом печь, и Ахматова, слушая потрескивание дров и,
кутаясь в плед, любила сиживать, положив ноги на миниатюрную скамеечку, в
одном из кресел у туалетного столика под тусклым светом одинокой лампы.
В этой мрачной, большой и затхло-сырой комнате всегда, даже летом, было
зябко. Сложенный наполовину ломберный столик между печью и дверью завершал
сборную меблировку.
Ахматова редко пользовалась шилейковской столовой, и этот ломберный
столик служил ей всегда, когда с друзьями или одна она пила чай, переняв
привычку у Шилейко, - крепкого настоя и чаще всего остывший. Иногда на
столике появлялись бутылка сухого вина, сыр и два-три хрустальных бокала на
тонких ножках.
Настольная лампа с длинным шнуром по необходимости перемещалась от
письменного стола - к туалетному, к ночному. Свет во всем доме включался
только тогда, когда становилось темно. В Ленинграде были еще нелегкие
времена, электроэнергия экономилась.
Таким образом, адрес "Мраморный дворец"1, звучащий торжественно и
пышно, был весьма условным. В квартире не было ни уборной, ни водопровода;
умывальник в комнате Шилейко был лишь декоративным украшением. За водой
нужно было ходить с ведром в даль межквартирного коридора.
Ахматова в то время жила не только сложно, но трудно и скудно. Подолгу
лежала в постели, врачи находили непорядки с легкими, опасались вспышки
туберкулеза. Стихи писала редко и, можно сказать, совсем не печатала.
В конце марта 1925 года на вопрос Павла Николаевича: "Не писали месяцев
шесть, наверное?" - ответила: "Нет, месяца три-четыре". В декабре 1924-го в
его дневнике записано: "За полугодие с 1 апреля по 1 октября 1924 года АА
напечатала только два стихотворения в "Русском современнике" No1. Больше
нигде ничего не зарабатывала, жила на иждивении Шилейко".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

3.03.1925

О браке с Шилейко: "К нему я сама пошла... Чувствовала себя такой
черной, думала, очищение будет..."
Пошла, как идут в монастырь, зная, что потеряет свободу, волю, что
будет очень тяжело.

Позже схлопотали ей "обеспечение ЦКУБУ" (Центральная комиссия по
улучшению быта ученых) - 60 рублей в месяц. Нарком просвещения
А. В. Луначарский вмешался, помог. Получала в течение нескольких лет,
половину стала отсылать в Бежецк, сыну, остальные шли ей на питание и мелкие
расходы.
Вскоре Лукницкий по совету Ахматовой поехал в Москву, чтобы встретиться
с людьми, лично знавшими Гумилева, и получить от них сведения, воспоминания,
письма. Его тепло, с искренним гостеприимством, приняла И. М. Брюсова и
предоставила возможность скопировать хранившиеся у нее тогда письма Гумилева
и стихи, которые молодой поэт посылал своему учителю - В. Я. Брюсову. Один
экземпляр писем и стихов в числе многих других текстов Лукницкий передал Л.
В. Горнунгу1. Л. В. в то время собирал тексты Гумилева и, в свою очередь,
все касающееся биографии Гумилева, передавал Лукницкому. Таким образом они
помогали друг другу в работе.

АХМАТОВА - БРЮСОВОЙ

3.05.1925

Многоуважаемая Иоанна Матвеевна, из письма Г. А. Шенгели2 к М. Шкапской
я узнала, что Вы разрешили биографу Н. Гумилева Лукницкому снять копии с
писем Николая Степановича к В. Я. Брюсову. Так как я сама принимаю участие в
этой работе и знаю, как эти документы важны для биографа Гумилева, позвольте
мне поблагодарить Вас за Ваше доброе отношение. Уважающая Вас А. Ахматова.

СОЛОГУБ - АХМАТОВОЙ

16.09.1926

Милая Анна Андреевна,
вчера я заходил к Вам, не застал дома. Я хотел узнать, что в точности
происходит в деле с Вашим академическим обеспечением и с персональной
пенсией.
М. б. будете милы навестить меня, - Вы бесконечно давно у меня не были.
Я дома всегда вечером, кроме ближайших субботы и понедельника, и днем всегда
до 2 часов. С приветом Федор Сологуб.

ИЗ ПИСЬМА ЛУНАЧАРСКОМУ

Без даты

...Мы, нижеподписавшиеся работники культуры, искусства и науки,
обращаемся к Вам, Анатолий Васильевич, как к руководителю всей
художественно-культурной деятельности Республики с просьбой оказать свое
содействие по изменению решения Экспертной комиссии ЦКУБУ.
Говорить Вам о литературно-художественных заслугах А. А. Ахматовой мы
считаем излишним. Вы сами, Анатолий Васильевич, достаточно хорошо знаете
эволюцию русской литературы, чтобы судить о поэтическом даровании и влиянии
А. А. Ахматовой...
...Наше ходатайство перед Вами, Анатолий Васильевич, имеет тем больше
оснований, что, насколько нам известно, в Экспертной комиссии, отклонившей
утверждение А. А. Ахматовой, почти не было экспертов - специалистов по
литературе. Федор Сологуб.

АХМАТОВА - ЛУКНИЦКОМУ

20.04.1925

Милый Павел Николаевич!
Сегодня я получила письмо из Бежецка. Анна Ивановна пишет, что собрала
целую пачку писем Николая Степановича. Шура (А. С. Сверчкова. - В. Л.)
просит меня узнать адрес Л. Микулич1. Вы, кажется, этот адрес записали.
Пожалуйста, сообщите его Шуре. Сегодня я не встану, температура очень низкая
- от того слабость. До свидания. Ахматова.

ЛУКНИЦКИЙ - АХМАТОВОЙ

19.08.1925

Дорогая и глубокоуважаемая
Анна Андреевна!
Я ничего не знаю о состоянии Вашего здоровья, и меня это очень
тревожит... Не знаю, вернулись ли Вы из Бежецка, и застанет ли Вас в
Петербурге это письмо. Я прочел "Так говорил Заратустра". Сейчас читаю "По
ту сторону добра и зла". Все Ваши предположения подтверждаются. Конечно, и
"высоты" и "бездны", и "глубины", и многое множество других слов навеяны
Ницше. То же можно сказать относительно описаний местности, образов,
сравнений, встречающихся во многих стихотворениях "Пути конквистадоров"2.
Стихотворения "Людям Настоящего", "Людям Будущего" написаны целиком под
влиянием Ницше.
Я затрудняюсь в коротком письме подробно показать Вам все, что мне
кажется примечательным, - обо всем этом мне хотелось бы побеседовать с Вами
в Петербурге. Я получил письмо от Мочаловой3, посылаю его Вам - обратите
внимание на строчку: "Лариса Рейснер мне не ответила".
Я пробуду здесь, вероятно, до 8 сентября и на обратном пути рассчитываю
пробыть дня 3 в Москве.
У меня есть большая просьба: напишите мне, если это не затруднит Вас,
обо всем, что появилось на горизонте нашей работы за этот месяц. Может быть,
у Вас есть какие-нибудь пожелания для Москвы?.. Всегда преданный Вам - П.
Лукницкий.

14.05.1925

Дорогая Анна Андреевна!
Вы доставили мне большую радость извещением о состоянии Вашего
здоровья.
Сегодня выезжаю из Москвы в Бежецк.
Мне следовало бы остаться в Москве еще на несколько дней, но я получил
письмо от Александры Степановны, которым она приглашает меня приехать в
Бежецк на пятницу, субботу и воскресенье, и, если б я отдал эти дни Москве,
мне пришлось бы остаться здесь еще на неделю, до следующей пятницы.
Мне удалось повидать всех, кого я имел в виду. Исключение - Лариса
Рейснер, но ее сейчас нет в Москве. Получил воспоминания от В. К. Шилейко,
от М. М. Тумповской4, от О. А. Мочаловой 5 и от Мониной6. С Нарбутом7,
Зенкевичем8 и Павловым 9 виделся и получил от всех обещание прислать
воспоминания.
В том, что Зенкевич и Павлов обещание сдержат, я не сомневаюсь. Оба
помнят и любят Николая Степановича. Нарбут очень занят службой (он
председатель издательства "Земля и фабрика") и тяжел на подъем. Брюсова
завоевана до конца. Чулков1 дал мне напечатанную статью о "Колчане", Горнунг
- все, что я захотел у него взять.
У Тумповской, оказывается, есть только одно письмо Николая Степановича,
остальные пропали. Это грустно, но это действительно так.
Вчера было заседание экспертной комиссии ЦКУБУ, но Ваше дело еще не
рассматривалось и будет рассмотрено только в следующую среду.
Думаю о Вашем выздоровлении и целую Вашу руку. Преданный Вам П.
Лукницкий.

Ангел мой, Анна, как страшно, подумай,
В черном удушье одна ты, одна,
Нет такой думы, угрюмой, угрюмой,
Которую не выпила б ты до дна...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

25.02.1925

Выступала с чтением стихов на литературном вечере, организованном
Союзом поэтов совместно с КУБУЧем в Академической капелле. Приехала после
начала. Сразу же вышла на эстраду.
Прочитав три стихотворения, ушла с эстрады, но аплодисменты заставили
ее выйти опять. Из зала громкий женский голос: "Смуглый отрок!" АА взглянула
наверх и, стянув накинутый на плечи платок руками на груди, молча и
категорически качнула отрицательно головой. Стало тихо. АА прочла отрывок:
"И ты мне все простишь..." Затем ушла в артистическую и сейчас же уехала,
провожаемая К. Фединым, несмотря на все просьбы участников побыть с ними.

27.02.1925

По поводу вечера в капелле: "А мы с Фединым решили, что стихи не надо
читать. Доходят до публики только те стихи, которые она уже знает. А от
новых стихов ничего не остается". Я: "Вы волнуетесь, когда читаете стихи на
эстраде?" АА: "Как вам сказать. Мне очень неприятно от того, как вышла на
эстраду. А когда я уже начала читать, мне совершенно безразлично". Я: "У вас
бывает, что вы забываете стихи на эстраде?" АА: "Всегда бывает - я всегда
забываю..."
Просила сказать, как она держалась на эстраде. Ответил, что "с полным
достоинством", "немного гордо". - "Я не умею кланяться публике. За что
кланяться? За то, что публика выслушала? За то, что аплодировала?.."

2.03.1925

Сегодня утром к АА приходил Шмерельсон,2 принес ей гонорар 15 рублей -
за выступление в капелле. Сказал, что Союз предполагает устроить второй
вечер, в котором выступили бы те, кто не участвовал в первом, но с
непременным участием АА.
АА, воспользовавшись тем, что Шмерельсон застал ее в постели - очень
кстати вышло, - сказалась больной и наотрез от выступления отказалась.

3.03.1925

Вечером была у Сологуба. Было очень скучно ("Скучнее, чем на эстраде")
- было много чужих. АА не выдержала и сбежала вместе с Замятиными. Они ее
повели в Союз драматических писателей, где было еще скучней от Вс.
Рождественского, от Баршева, от Изабеллы Гриневской3, от всех ужасных,
специфических дам...

10.05.1926

Сегодня в Филармонии на вечере Всероссийского Союза писателей публики
было несметное - давно не бывалое - количество... Публика кричала: "Даешь
Ахматову!" Так настаивала на ее выступлении, что... Замятина стала звонить
АА по телефону. АА пришлось подойти и наотрез отказаться... Это было тем
более неприятно, что упрашивала ее именно Замятина, к которой АА дружески
относится.
Спросил АА, почему она так не любит выступать. АА объяснила, что она
никогда не любила выступать, а в последние годы это ее отношение к эстрадным
выступлениям усилилось. Потому что не любит чувствовать себя объектом
наблюдения в бинокли, обсуждения деталей ее внешности, потому что "...разве
стихи слушает публика? Стихи с эстрады читать нельзя. Читаемое стихотворение
доходит только до первых рядов. Следующие его уже не слышат, и публике
остается только наблюдать пантомиму". Помолчав, АА заговорила и о второй
причине - отсутствии у нее платья: "Ведь теперь уже не 18-й год..." АА не
говорила, но по чуть заметным намекам, я понял, что АА находит третью
причину: публика, по ее мнению, нынче очень груба...

Ахматова жила до предела замкнуто. Изредка, по каким-то запомненным
дням, наносила официальные визиты тем, кого считала необходимым почтить
своим присутствием. Рассказы о таких ее визитах Павел Николаевич, конечно,
тоже записывал, впрочем часто пропуская кавычки в прямой ахматовской речи,
или записывал ее речь от третьего лица для удобства и быстроты. Вот два
примера в разные годы.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11.06.1927

Вчера у Ал. Толстого была вечеринка, нечто вроде чествования артистов
МХАТа. Съезд был к 12 часам ночи. Были артисты: Москвин, Качалов, Книппер и
еще 2 - 3 других. Были Замятины, Н. Никитин, К. Федин, В. П. Белкин...
...За АА в 11 часов заехал К. Федин, и она с ним поехала. Был обильный
ужин. Было много вина (пьян, однако, никто не был). Сидели до утра. Замятин
произнес нечто вроде речи, в которой сказал: "Из всех писателей, здесь
присутствующих, ни один, за исключением только Федина, не удержался от того,
чтобы не написать пьесу... Даже Коля Никитин и тот состряпал какую-то". И -
ни тени сомнения! Конечно, если б кто-нибудь спросил его: "А ведь вот, здесь
присутствует Ахматова, которая, кажется, как и Федин, не написала пьесы" -
Замятин спохватился бы и стал извиняться: "Ах да, да, да... Как же это я на
самом деле... ну, конечно же... Анна Андреевна, простите меня ради бога".
На вечере были и другие неловкости.
В начале ужина все - Федин, Качалов и кто-то еще - расхваливали АА
артистам в тоне: "Вы не знаете, какая она у нас чудная!" Федин сказал,
обращаясь к артистам: "Вы знаете Анну Андреевну только по стихам. Но этого
мало. Стихи - еще далеко не все. А какие у нее познания в архитектуре, а
какое..."
АА чувствовала себя неловко и, чтобы прекратить эти излияния, довольно
саркастически сказала: "Аттестат с последнего места!"
Очень боялась, что ее будут упрашивать читать стихи. Так и случилось,
но АА удалось отказаться.
Качалов читал много стихов, и среди них - несколько гумилевских. Вышли
вместе с Фединым сегодня в 9 утра. Он проводил АА и пил в ШД1 чай.

Ахматова не появлялась ни в каких редакциях. Только изредка она бывала
в издательстве у Гессена, потому что он заключил с нею в июне 1924 года
договор на издание двухтомного собрания ее стихотворений с пометками,
примечаниями и пояснениями самой Ахматовой. Но издание не было осуществлено.
Корректура двухтомника подарена ею Лукницкому с надписью. В свое время
корректура была предоставлена В. М. Жирмунскому для его работы по изданию
тома Большой серии "Библиотеки поэта".

ИЗ ОТВЕТА ЛУКНИЦКОГО - ЖИРМУНСКОМУ

24.09.1966

...Конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы быть Вам полезным в
Вашем благородном деле. У меня есть много (несколько сот страниц) записей,
особенно периоды 1924 - 1928 гг., есть в них очень много биографических
данных за весь период жизни Анны Андреевны - от ее рождения, детства до
периода моей дружбы с нею, когда я виделся с нею почти каждый день. К
сожалению, записи эти сделаны еще очень неопытной рукой, в них много такого,
что потребовало бы сейчас от меня большой работы. Есть в архиве и материалы,
прямо относящиеся к текстам ее стихотворений (корректуры, разночтения,
комментарии). Есть - немного - стихотворений (автографов)...
Я, если хватит сил и времени, хочу обработать мой материал, сделать из
него самостоятельную книгу, но это возможно не в ближайшие 1 - 2 года.
Сейчас я "заряжен" на полгода напряженной работой: готовлю к печати 3-й
завершающий том блокадного ленинградского дневника ("Ленинград
действует..."), в нем около 40 печ. листов, а все издание (1- 3) тома -
больше 100 листов. В набор 3-й том сдаю в декабре, затем до весны должен
закончить еще одну небольшую книгу.
Вплотную заняться интересующей нас с Вами работой могу лишь после марта
- апреля. Однако все, что Вам может потребоваться для издаваемого под Вашим
руководством собрания, извлеку для Вас вовремя.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.11.1966

В. М. Жирмунский от 7 до 9 вечера был у меня... Высказывал мне все, что
его интересует в работе по его подготовке собрания стихотворений А.
Ахматовой (тексты стихотворений, расположение их по сборникам, все
неопубликованные стихи, разночтения) и что хотел бы получить от меня...
Я показал Жирмунскому свой архив и дал на два дня, по его просьбе:
1.Переплетенный том корректуры второго тома собрания стихотворений
АА1926г, не вышедшего, где и часть 1-го тома.
2. Еще одну корректуру второго тома.
3. Содержание первого и второго томов на отдельных листках.

Павел Николаевич бывал часто спутником Ахматовой в ее прогулках. С ним
она выходила легко и всегда с удовольствием.

...Где блуждаем день ото дня, -
Я для тебя, ты - для меня...
Ты трогаешь нежной рукой
Гранит над седою Невой...

Они гуляли по излюбленным уголкам "ее" Петербурга, ходили отвлекаться
от всего на свете в кино, ездили за город, в Токсово, где Лукницкий снимал
комнату. Особенную радость доставляли ей совместные поездки в Пушкин, "ее
Царское Село".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.06.1926

АА позвонила. Зашел в ШД - в саду встретила... Предложил поехать на
острова. Зашла в Мр. Дв., чтобы надеть жакет. Была в черном шелковом платье,
без шляпы... Пошли на поплавок. Пароход был уже полон, решили подождать
следующего, на поплавке пили чай с пирожными. Сели у носа. Красный, алый
закат. Расплавленное солнце в узкой прорези туч. Вода всех оттенков. По
дороге показывала сначала дом - Фонтанка, 2, 1-й этаж, 5-е, 6-е окна на
набережной Невы, от угла Фонтанки. Там жила... В большой комнате -
Судейкина, в маленькой - АА. В окно постоянно любовалась закатом.

Ахматова часто рассказывала Павлу Николаевичу о Судейкиной, говорила,
что та была необычайно остра в разговоре и этой остротой речи умела скрывать
недостатки культурности. Жалела ее, добывавшую в Париже средства к
существованию шитьем и вязанием... В то время Ахматова получала письма от
Судейкиной. Та писала, что в Париже гнусно и отвратительно, что она с
радостью вернулась бы, если б ей дали разрешение. Она бы изучила
какое-нибудь ремесло, чтобы иметь возможность жить им.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

26.06.1926

Встречный ветер. АА подняла воротник жакета. Дальше Сампсониевский
мост. Знакомые АА места: здесь близко жили ее друзья Срезневские1. АА два
года у них жила, постоянно ходила по Сампсониевскому мосту. До моста -
"чудный старый-старый сарай". Судейкина острила: "У того-то то, у того-то
то, а у Анки - сарай". Дальше - на левом берегу - казармы, похожие на
Павловские. "Здесь жил Блок".
Рассказывала о вечере Блока в Малом театре: "Это как богослужение было:
тысячи собрались для того, чтобы целый вечер слушать одного".
АА с Л. Д. Блок с трудом, большим трудом устроились в администраторской
ложе, не было ни одного свободного приставного стула. "Овации были -
совершенно исступленные овации... Когда так бывало?"

10.10.1927

Ясный солнечный день. Холодный ветер с Невы. Утром позвонила мне, в 12
зашел в ШД, и вместе пошли гулять по Фонтанке, по Инженерной, бродили по
желтому саду, по сухим листья. Русский музей нравился ей с этой стороны
гораздо больше, чем с Михайловской площади... Решетка у Собора на Крови
ужасна, в ней буржуазная напыщенность. По набережной Майки прошли на
Дворцовую площадь взглянуть на новую окраску Зимнего дворца. Он стал лучше,
но площадь потеряла единство, а Александровская колонна своим цветом теперь
совсем дисгармонирует с окружающим. Асимметричен кусок дворца, прилегающий к
старому Эрмитажу. У нескольких фигур Эрмитажа треснули ноги. "Они в белые
ночи бегают на площадь играть в мяч, вот и поломали ноги!" По
Миллионной(ныне Халтурина - В. Л.) шли. Заходили к Шилейко. Он совсем болен.
В трамвае вернулись в ШД. Пунин работал, а мы занимались английским языком
на диване.

Как раз в это время Лукницкий занялся общественной работой в
Ленинградском отделении Всероссийского Союза поэтов. Аппарат Союза поэтов
был крошечным, выполнял сразу несколько функций: организовывал шефские
выступления в рабочих коллективах на различных предприятиях, литературные
вечера, выпуски поэтических сборников и альманахов. Лукницкий ездил в
творческие командировки; руководил литкружками и объединениями; занимался и
чисто технической работой: оформлял членов, принятых комиссией в Союз
поэтов1.
И получалось так, что Павел Николаевич жил как бы сразу в двух
измерениях. Повседневная работа, кипучая общественная жизнь - это его
собственное измерение - и "ахматовское" измерение, в которое он погружался
ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

15.01.1928

В пятницу ездил в Кронштадт - читать стихи в Центральной библиотеке...
Аудитория интересуется пролетарской литературой... Меня принимали хорошо...
После вечера - заседание литературного кружка - матросы и культработники...
Решили войти в ЛАПП2...

...Другим любовь - весела и проста,
Другим ремесло - как слава.
А меня судьба обняла не так,
Я в ней, как в кольцах удава...

12.04.1925

Спрашиваю, писала ли АА стихи за эту неделю. Отвечает: "Нет, не писала.
А вы писали?" - "Одно". Мнусь, не хочу читать, ибо оно совершенно не
отделано. АА: "Я его буду воспринимать как черновик". ...Я попробовал сам
указать ей на недостатки. АА перебила меня. Стала читать это стихотворение,
кроме нескольких мест, все его запомнила с первого раза. Я подсказал ей, и
второй раз она уже прочла его без запинок. "Теперь я выучила его
наизусть!.."

16.04.1925

Читаю АА стихотворение: "Оставь любви веретено..." АА говорит: "Хороший
русский язык..." Я начинаю ругать. АА перебивает меня: "Нет, вы слушайте,
что я говорю... Хороший русский язык - это уже очень много... Теперь так
мало кто владеет им!"

26.10.1925

Прочел АА стихотворение - после долгих ее просьб - "Сгинет ночь - с
утра могу работать..."
АА одобрила его, кроме строчки "с мирком", которая режет ей ухо. И
сказала: "Это еще в антологию Голлербаха"1... Я, передавая ей тетрадь,
ответил: "Все... все 30 в антологию". Засмеялся: "Мои "Романтические
цветы"..."

2.01.1926

Спросила - не издам ли я сборника в Московском издательстве. "Нет, не
издам, стихи плохие, и, кроме того, есть такие, которые и к Вам относятся, и
Вам это будет неприятно!" АА очень определенно возразила, что никогда по
отношению к стихам у нее не бывает таких буржуазных взглядов, что всегда и
она, и Николай Степанович были в этом отношении совершенно свободными.

Ахматова повторила примерно то, о чем говорила год назад. Привожу эту
запись.

3.04.1925

Забыл записать - еще - относящееся ко вчерашнему дню (ко 2-му апреля
1925 г.).
Я сказал АА, что существует мнение, что АА была влюблена в Гумилева. АА
понимает происхождение такого мнения так: оно возникло в кругу буржуазных
дам. Потому что АА издавала сборники стихов, в которых описывалась любовь
("ужасная" и т. д.) - несчастная любовь. Все знали, что у Ахматовой есть муж
- кому же могла она посвящать эти стихи? Конечно, мужу! Во-первых, разве
позволил бы ей муж писать и печатать такие стихи, если они к нему не
относились? Да разве могла бы Ахматова описывать свою любовь к другому
кому-нибудь - и, честно смотря в глаза, их печатать, читать? Отсюда вывод -
ясный для этих буржуазных дам - "Ахматова была влюблена в Гумилева".

25.03.1926

На улице у Инженерного замка. "Нескромный вопрос: "Синезвездность"
"Ц.Л.Ф." - Цецилия?.. Видите, на какие выдумки приходится идти поэту? Даты!
Это мой способ! Александр Сергеевич тоже так делал!"2
"А в тетради - правильные даты". - "У меня тоже". - "Стихи брызжут -
Николай Степанович советовал записывать. Когда у меня так бывало..." "Тебе я
писем не пишу" - не индивидуальное. "Оставь любви веретено" - хорошее
стихотворение. "И плакать не надо, и думать не надо" - "Свет вижу впереди" -
плохо (окончание плохо). "Оленем или лебедем" - криминальная строка, а
изменить жалко, может быть, она лучшая во всем стихотворении".
На обратном пути. "Пробежал дорогу черный кот" - "Летает ветер" -
Мандельштам. Есть Гумилев и moi. "В котором пленниками пели тени" - "во
взоре" - Ничего не поделаешь - грамматика. Сборное стихотворение. "Твоим
дыханьем навсегда нетленный" - хорошо сделано. Штампы? Может быть, но они не
звучат как штампы, хорошо звучат. Перепишите мне. Я покажу Николаше (Пунину
- В. Л.) - как ценят. Не скажу чье. Отдайте переписать на машинке. "Я
улыбнусь тебе при встрече" - хорошее окончание, но в стихах есть дефект. Не
знаю, в чем, не уловила - психологический: "я уж так тебе улыбнусь, что ты
перевернешься!"
Лунная ночь. На Марсовом поле - на снегу - я провалился. АА нет. Снег,
как сахар, плотный. Весна. Чудная погода. Хороша луна в деревьях.
В хорошем, очень хорошем настроении, спокойная, веселая, ласковая.
Шутит и юмор, но не ирония.

Прозвище Ахматовой "Олень" пошло от старухи Макушиной. Тогда было очень
голодно. На Фонтанке, 2, Макушина, упрекая Ахматову и Судейкину в безделии,
обратилась к Судейкиной, сначала выразила свое недовольство ею, а потом
сказала про Ахматову: "И та тоже! Раньше хоть жужжала, а теперь распустит
волосы и ходит как олень!"
Макушина сказала это не самой Ахматовой. Ее она все-таки стеснялась.
Судейкиной сказала. Ее она совсем не стеснялась, часто называла на "ты" и
говорила ей в лицо все, что вздумается.
Можно представить себе, с каким восторгом Судейкина передала тогда ту
фразу про оленя Ахматовой.
Надо отдать должное Лукницкому - он никогда не подвергал сомнению
оценку Ахматовой его поэтического дарования. Несмотря на то, что его стихи
признавали и Н. Тихонов, и Вс. Рождественский, и Н. Браун; печатали их в
"Звезде" и других изданиях; М. Светлов написал ему доброжелательное письмо
из Москвы и опубликовал его стихотворение. Он принимал мнение Ахматовой о
его стихах без обид и амбиций. Возможно, его как-то утешало то, что мало
кому даже из больших, признанных поэтов "не досталось" от Ахматовой: и
Пастернаку, и Мандельштаму, и Есенину, и Волошину досталось, не говоря уж о
Г. Иванове и ему подобных. (Анненский, Блок, Маяковский ею не "тронуты".)
И нет ничего удивительного, что у новичка, волею судеб попавшего в
элитарную среду, должно было неизбежно появиться чувство собственной
неполноценности и в то же время желание во что бы то ни стало преодолеть эту
неполноценность собственным творчеством, и необязательно стихотворным. Нет,
он не перестал, не мог перестать писать стихи. Но навсегда перестал их
печатать после 1930 года1.
Закончив работать над биографией Гумилева, но продолжая записывать
Ахматову, он начинает осознавать, и с каждым годом все более отчетливо, что
должен найти свою тему, суметь заговорить своим голосом. Даже ради дружбы с
Ахматовой Лукницкий не мог отказаться от своих собственных завоеваний
1917-1924годов, пусть еще не слишком крупных, но своих. Они его
сформировали, а теперь он чувствовал, что застывает, начинает жить не своей,
чужой, пусть значительной, но не своей жизнью. Его влекло в жизненный поток,
к живому, полезному, сиюминутному делу. Но и бросить Ахматову в трудное для
нее время не мог. Он бы сам расценил это как предательство.
Ахматову, как и многих людей ее круга, критика двадцатых годов относила
по ведомству "осколков разбитого вдребезги". Да и самой ей многое из того,
что совершалось вокруг, было непонятно и чуждо. Живя в нищете своих дворцов,
она воздвигала невидимую, но прочную стену между собой и внешним миром, не
отвечая на критику, но внутренне остро, болезненно переживая ее. Таким было
положение, когда Павел Николаевич впервые пришел к ней в Мраморный дворец.
Можно смело предположить, что Ахматова и сама, не случись даже этой
встречи, постепенно приняла бы исторические перемены, совершившиеся в ее
стране. Но несомненно, что встреча с Павлом Лукницким, человеком классово ей
близким и в то же время представителем нового поколения, сформировавшегося
под влиянием революции и всего с ней связанного, ускорила перемены в
ахматовском внутреннем сознании и во внешнем его выражении - стихах.
Ахматова относилась к своему молодому другу благожелательно. Его
оценки, далеко не всегда совпадающие с ее собственными, тем не менее никогда
не раздражали ее. Она умела быть к нему терпеливой и внимательной, умела
слушать и слышать. Она ценила в нем правоту молодости и уважала крайности
мнений. Но еще больше ценила его безусловную преданность и любовь к ней.
Прислушивалась внимательно ко всему, что он приносил с собой. Она даже
читала кое-что по его рекомендации, а потом охотно высказывала свое мнение о
прочитанном.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

1.06.1927

Сегодня ночью читала(Ахматова- В.Л.) "Звезду" No 5, "Бирюзовый
полковник" Тихонова. Понравился. Считает, что очень много прекрасных мест.
Но считает, что полковник - совсем не верен и нисколько на полковника не
похож. ""Проверьте меня предметно" - так скажет рабочий-металлист, а не
б[ывший] полковник.
Показал ей в этой "Звезде" и "Ночную страну" Н. Брауна. Понравилось,
хотя и отметила строки с 14 по 25, и очень блоковское - 46 - 54. Говорит -
стилизация очень удачная.

Записи в дневнике свидетельствуют о том, что Лукницкий был одним из
важных звеньев, связующих Ахматову не столько с новой литературной жизнью,
сколько с самой новой действительностью. И, оставаясь до поры до времени в
стороне, она ждала - он это чувствовал и отмечал - от его визитов,
разговоров, оценок ответа в своем собственном сердце. Ответа на главный
вопрос: принимать или не принимать все, что совершалось в большой жизни
страны, пока еще чуждое и не до конца понятное ей? Поэтому, если Павел
Николаевич сам какое-то время не заводил животрепещущих разговоров (о его
работе в Союзе поэтов или еще о чем-то, где он активно проявлял себя),
Ахматова, вместо того чтобы предаваться воспоминаниям, нередко сама первая
заводила разговор о текущей литературной жизни...

И в зацветающей тревоге
Протянешь руку мне к губам,
Расспрашивая о дороге,
О том, что делается т а м...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

13.06.1927

А.А.: Хотите, я Вам скажу, как решилась Ваша судьба?
Январь или февраль 1924 - сон (3 раза подряд видела Николая
Степановича). Тогда взяла записную книжку и записала краткую биографию.
Перестал приходить во сне. Очень скоро встретила Лозинского, и он сказал о
Вас. Я почувствовала даже какую-то обиду - значит, ко мне не считает нужным
прийти. Но эта обида очень скоро прошла. А потом - не помню какого числа (но
Вы его, кажется, помните) - пришли ко мне Вы..."

Но это была еще не с у д ь б а. Это был тогда только один из этапов,
вернее, даже аспектов судьбы Лукницкого.
Началом судьбы время до встречи с Ахматовой для него было . Когда вели
железную дорогу через Урал и Казахстан. Он успел увидеть огромную часть
страны, полюбить ее людей, сблизиться, освоиться с ними, проникнуться единым
с ними духом, одними устремлениями.
Его судьбу решила не Ахматова. Ее решила жизнь. Он сам нашел свою
судьбу.Он чувствовал все эти шесть лет служения чужой судьбе, что должен
продолжать с в о ю...
Многие, даже ранние, записи в дневнике Лукницкого показывают, что
ахматовское окружение тяготило и даже угнетало его. И еще ему было больно за
Ахматову, он жалел ее. Во многих стихах, посвященных ей Лукницким, есть
строки, связанные с этим чувством:

...И быть свободнее лани хочешь,
Только напрасно о том мечтаешь:
К тебе никогда не придет свобода...
Стала водить недобрую дружбу:
Все-то друзья у тебя - драконы...
Все не позволят искать свободу...

...Какое надо напряженье воли,
Чтоб так работой муку врачевать...

...И статую целуют пьяницы,
На лоб хлобуча котелок...

Несмотря на то, что шестилетний этап вращения по "чужому кругу" тяготил
и его самого, записывать Ахматову он считал чрезвычайно важным, необходимым,
да и нейтрализовать воздействие той среды, в центре которой в силу
сложившихся обстоятельств она оказалась. Пока он ощущал себя нужным ей, он
не мог ее оставить...
В одну из зим, когда здоровье Ахматовой окрепло, они часто спускались
на снег заледенелой Невы, шли мимо Летнего сада по Фонтанке и по ней к дому
No2. Ее всегда тянуло туда...
Павел Николаевич учил Ахматову ходить на лыжах, она с удовольствием
поспевала за ним по свежей лыжне и домой возвращалась зарумянившаяся и
веселая.
Иногда удавалось ее развеселить. И тогда наперекор тайным,
высказываемым только в минуты полной откровенности печалям воцарялась
атмосфера летучей легкости суждений, озорной непринужденности. В ахматовских
оценках тогда сквозило лукавство, порою дерзость. Это касалось как поэтов -
ее современников, так и "вечных спутников" прошлых эпох, не менее живых для
нее.
Да, ему пришлось нелегко. Рядом с такими мэтрами он потерял веру в то,
что из него выйдет поэт с собственным голосом. Он начал стыдиться своих
стихов, хотя и продолжал писать их всю жизнь. Там и сям по его записям
разбросаны фразы: "АА просила прочесть ей мои стихи" или "Сегодня по ее
настоянию читал ей, краснея, свои стихи". Ахматова иногда хвалила их, иногда
делала по какому-нибудь слову или строчке конкретное замечание или вдруг
начинала вслед за ним читать свои стихи...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.01.1926

Заговорила об антологии "Весенний салон". Я попросил дать ее мне, чтобы
оттуда выписать стихи Брюсова и послать их Брюсовой. АА сказала, что поищет
и найдет, если только не сожгла ее. "Как сожгла?" АА засмеялась: "Дурные
книги нужно сжигать!.."
...Детским голосом: "Дневничок... дать... она хочет..." Я дал свой
дневник неохотно... АА стала шутить и балагурить.

Май - июнь 1926

Самое непонятное - это неумение жаловаться. АА не знает, что такое
жалоба - слабость духа, желание переложить часть своей личной тяжести на
плечи другому.

30.12.1927

Проводил АА к Замятиным на званый обед. Прощаясь, сказала тихо,
неожиданно и грустно: "У меня такое тяжелое сердце... Бывает такое сердце...
Тяжелое, тяжелое... Не знаю почему..."
Богатство интонаций, то серьезного, суховато-строгого, то
ласкательно-интимного, то - в самом узком кругу - шутливо-детского,
жалостливого, если взволнованного - то очень глубокого и гортанного или
иронически-грубоватого, надменного голоса, создавало целую гамму "ее
голосов", придавало особенную выразительность ее речи. Можно составить
словарь из шутливых слов, острот, прозвищ, домашних наименований вещей,
людей, явлений - язык, при помощи которого только самые близкие люди могли
понимать один другого. Бытовали в доме и домашние прозвища: "Акума" - Анна
Андреевна; "Букан" - Шилейко; "Катун мальчик" - Пунин; "Катун младший" -
Лукницкий; "Рыбаки" - Рыбаковы1; "Оська" - Мандельштам.
Часто к мебели, к столу, креслу и т. п. АА прилагает самые нежные,
самые ласковые эпитеты. Сумочка у нее "мифка". Трамвай - "трамуси". Подруг и
друзей именовала всегда по имени. Часто: "беднягушка", "Коротусь". Только
Лозинского Ахматова звала не иначе как Михаил Леонидович. Может быть, из-за
его энглизированной манеры держаться - всегда подтянуто, подчеркнуто
корректно, уравновешенно. Но даже и его за глаза называла "Лозинькой".
О великих, любимых ею творцах давно ушедших времен она говорила так,
словно только вчера виделась с ними.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11.03.1927

Характерная черта: о Пушкине, о Данте или о любом гении, большом
таланте АА всегда говорит так, с такими интонациями, словечками,
уменьшительными именами, как будто тот, о ком она говорит, ее хороший
знакомый, с ним она только что разговаривала, вот сейчас он вышел в другую
комнату, через минуту войдет опять... Словно нет пространств и веков, словно
они члены ее семьи. Какая-нибудь строчка, например, Данте - восхитит АА: "До
чего умен... старик!" или "Молодец Пушняк!"

Она знала не только их произведения, но и мельчайшие подробности их
биографий, поступков, быта, знала их вкусы, высказывания, шутки, горести,
настроения. Она как бы вводила их в круг самых близких своих друзей.
Необычным и удивительным было ее свойство сквозь пространства и времена
проникать в души людей! И поэтому дом ее, посещаемый очень-очень немногими,
казался всегда наполненным и оживленным. В нем можно было "лично"
встретиться с Данте и Микеланджело, с Растрелли и Байроном, Шелли и Шенье и
- чаще и ближе всех - с Александром Сергеевичем Пушкиным.
Невероятная способность превращать давно ушедших людей в живых,
полнокровных, блещущих остроумием собеседников, находиться в их благородной
атмосфере, ощущать себя с ними "на равных".
Всему низменному, всему обывательскому, открыто презираемому Ахматовой,
просто не было места в высокой духовной жизни ее.
Собственно круг реальных знакомых у Ахматовой не был единым. Их было
несколько - ближе или дальше от ее сердца, от ее симпатии, от ее
откровенности. И манеры держаться при разных людях, естественно, были
разными.
Время от времени в период 1926-1928годов Ахматова встречалась с
Гуковскими, М. В. Рыковой1, сестрами Данько, Рыбаковыми, Мандельштамами,
Замятиными. Духовная близость к каждому из них не мешала ей критически
относиться к их недостаткам, к подмеченным ею смешным, курьезным сторонам их
характеров, к тем или иным их поступкам.
Шилейко - язвительный, остроумный, ироничный, весь в своих таблицах,
черепах, клинописях, пожелтевших страницах древних эпосов, остатках древних
материальных культур - был "не от мира сего", и с "характером целых трех
Ахматовых"... Надо было его хорошо понимать, чтобы уживаться с ним.

В том логове жутком высокий, сутулый
И седобородый тебя заморил.
Песни в стенах живут, как чугунные гулы,
Зори в окна ложатся, как плесенный ил.
И цепная собака стеречь сновиденья
По ночам у постели ложится всегда...

Так воспринял Шилейко молодой человек, увлеченный Ахматовой. Почему?
Может быть, видел ученого только отраженнным в "ахматовском зеркале"?Или -
ревность?... Все, что не касалось его общественной жизни, он воспринимал
так, как того хотела сама Ахматова.
Ахматова же всегда оставалась выдержанна, корректна и мила особенно в
письмах со своим бывшим мужем.

ИЗ ПИСЕМ АХМАТОВОЙ К ШИЛЕЙКО

15.01.1926

Сейчас отправила тебе, милый Букан, 45 руб. по телеграфу. Это
академическое жалование, добавочные дадут дней через 6, сказал казначей.
Посылаю повестку из университета, которую принесли сегодня утром. Отчего ты
не ответил на мое "спешное" письмо? Здоров ли, как дела? Напиши мне, не
ленись и не сердись на меня до непосылания поцелуев и поклонов. Это очень
горько. Ваша Акума.
Песынька здоров.
Добавочные вышлю, когда получу.

23.09.1926

Дорогой Володя, я приехала в Царское на несколько дней, живу в пустой
квартире Рыбаковых. Очень беспокоюсь, чтобы не вышло путаницы с твоим
возвращением в город. Пожалуйста, извести меня заблаговременно, чтобы тебе
не пришлось к великому соблазну соседей ломать замки своего собственного
дома.
Мой адрес: Детское Село. Полуциркуль Большого Дворца, кв. No 1,
Рыбаковы.
Тапуся? Тапуся в порядке Все находят, что он поправился. Говорить о
себе нет силушки. Прости. Привет В. К.2 Приезжай. Твоя Ахматова.

30.01.1927

Наш Букан, я больна, лежу, находят что-то вроде бронхита. Пожалуйста,
береги себя и собаку. Не ленись топить, кушай по-человечески, по возможности
не выходи - холод жестокий.
Что Плиний? Что Маня1? Целую. Ваш Акум.

Ахматова очень не любила своего почерка, собирала у друзей и подруг
все, что было написано ее рукой, и уничтожала...
Шилейко переводил клинописи, диктуя Ахматовой прямо "с листа", даже
стихи в его переводе она писала под его диктовку. По шесть часов подряд
записывала. Во "Всемирной литературе" должна быть целая кипа переводов
ассирийского эпоса, переписанных рукой Ахматовой... И это при ее отвращении
к процессу писания!..

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

7.11.1925

...В 6 часов мне позвонил Пунин, спросил, буду ли я дома, и сказал, что
часов в 7 ко мне собирается АА.
Я обрадовался, стал приводить комнату в порядок. В половине восьмого АА
вошла...
...Не прерывая разговора и отказавшись от второй чашки чая, АА встала,
подошла к печке и прислонилась к ней спиной, выпрямившись во весь рост. На
яро-белом блестящем фоне - еще стройнее, еще изящней казалась ее фигура в
черном шелковом платье... Руки за спиной она приложила к жарко натопленной
печке. Чувствовалось, что АА радуется теплу, так непривычному для нее... Она
даже заметила мне, что в комнате очень тепло. Разговаривая, АА приучала
взгляд к комнате... Смотрела быстрыми, скользящими взглядами на портреты и
картины, висящие по стенам, на книжный шкаф, на все "убранство" комнаты...
Села опять к столу, разбирала опять материалы...

Ты быть внимательной хотела,
Ты в комнату мою пришла.
Все книги, вещи, стены - смелым,
Коротким взором обвела.
Ушла... И прежнего покоя
Я в комнате не нахожу:
На стол, на книги, на обои
С печальной завистью гляжу.
И прежде ласковые вещи
Теперь, храня твой серый взор,
Насторожась, молчат зловеще,
Как будто я - голодный вор.

22.01.1926

В 9 часов вечера АА позвонила мне и сказала, что через часа придет.
Пришла. В руках пакетик - сыр и батон: ужин Владимиру Казимировичу, который
она отнесет на обратном пути. Снял ей шубу. Провел в мою комнату. Белая
фуфайка. АА расстегнула ворот и заложила его вовнутрь, открыв шею. На ногах
топочущие боты. "У вас - по-новому?" - и взглянула на мой приставной стол
для работы. На столе навалены бумаги - работа по биографии Гумилева. Села к
столу. Зеленый свет лампы залил лицо, - глаза нездоровые, плохо выглядит,
лицо усталое, но разговаривает в веселом тоне.
Стала рассказывать о том, как вчера показывала Шилейко свою работу.
Шилейко долго не хотел смотреть, чтобы не отрываться от своей. Наконец
согласился. Внимательно выслушал, "выглядел" все, что АА показывала ему.
"Когда Вам пришлют горностаевую мантию из Оксфордского университета,
помяните меня в своих молитвах!.."
Шилейко занимается сейчас изучением связи Гомера с Гильгамешем, а АА -
Гомера с Гумилевым и Анненским...
Интересно было бы, если б треугольник замкнулся.

9.02.1926

На столе моем лежала вырезка из газеты - извещение о смерти Ларисы
Рейснер. АА поразилась этим известием и очень огорчилась, даже расстроило ее
оно. "Вот уж никак я не могла думать, что переживу Ларису!" Много говорила о
ней - очень тепло, очень хорошо, как-то любовно. С большой грустью. "Вот еще
одна смерть. Как умирают люди!.. Ей так хотелось жить, веселая, здоровая,
красивая... Вы помните, как сравнительно спокойно я приняла весть о смерти
Есенина?.. Потому что он сам хотел умереть и искал смерти. Это - совсем
другое дело... А Лариса!.." - и АА долго говорила, какой жизнерадостной,
полной энергии была Л. Рейснер...
Рассказывала о ее выступлении (кажется - первом). "Возьмите меня за
руку - мне страшно", - сказала 16-летняя Л. Рейснер на вечере (в
Тенишевском?).

11.06.1927

Сегодня в 4-м часу дня к АА пришел К. С. Петров-Водкин. Человек, не
знающий, что надо уходить. Ушел он только потому, что я уговорил его не
опаздывать на поезд, отходящий в 7.40 (он живет в Шувалове). Он совершенно
замучил АА своим сидением...
Когда АА жила вместе с Судейкиной, Петров-Водкин приходил, просиживал
бесконечное количество часов.
...Разговаривала с ним сегодня с колоссальным напряжением, тем большим,
что старалась не показывать этого напряжения ему.
Петрова-Водкина АА считает очень хорошим художником.

27.07.1927

Ежемесячно платит Пуниным 40 рублей за еду и комнату.

12.10.1927

Вечер провела у меня. Пришла часов в 9, нарядная, в черном шелковом
платье, в ослепительных шелковых чулках... Очень скоро мама нас позвала в
столовую. Ужинали. Пили чай и вино - мускат Люнель и Абрау - вчетвером:
папа, мама, АА и я.
Потом я с АА вернулся в мою комнату. Прочел ей стихотворение "Дикарка
милая, скорее забывай", спрашивал ее мнение. Сегодня высказывала охотно.
Потом читала стихи сама: "Ты прости мне, что я плохо правлю" (сказала, что
написала его в августе в этом году), "Здесь Пушкина изгнанье началось" и
другие...
Ушла в 12 с половиной, и я пошел провожать ее в ШД.

По дневникам Лукницкого, в 1926 году Ахматова, обретя "крышу" в доме
Николая Николаевича Пунина, вынуждена была подчиняться распорядку быта этого
дома. Здесь обстановка отличалась от шилейковской. Здесь была семья. Круг
близких ей людей тоже несколько изменился, вернее, сузился. Гуковский
похоронил жену - подругу Ахматовой - Наташу Рыкову; Лозинский в этом доме
почти не бывал; материальное положение Ахматовой благодаря пенсии несколько
улучшилось...

ПУНИН - ЛУКНИЦКОМУ

1.09.1927

Павлик, гроза дельфинов! (узнаете стиль?)
Живем очень хорошо, в мире. Не пишут Вам, говоря: "Уехал от меня, и не
буду писать" - и тут же прибавляет: "Уедет дурак в море с дельфинами своими
и еще потонет... Николаша, напишите, чтоб не смел ловить дельфинов" (тоже
цитата!). Очень гуляют и хотят идти к Фроману, но туда не пускают.
АА нарядная, красивая, в новых туфлях. Тапа привела, Вольдемар
(Владимир. - В. Л.) Казимирович приедет к 1 октября. Собираемся с 6 сент.
жить в Детском, только очень плохо с деньгами; не знаете ли, у кого можно
занять рублей 50 - на Детское, если знаете, сообщите. Отдать могу в декабре.
Собираемся также в Москву в конце сентября, т. к. к этому времени прибудут
картины из Японии.
Был в "Звезде", спасибо за протекцию; пишу для них статью, если уедем в
Детское - там быстро кончу.
Погода приличная, похолодало только последние три дня, но у Тапа все
четыре уха здоровы. Карточки почти не вышли, недодержали, и не в фокусе;
внимал АА в виде "борца" - ничего борец, "что надо"; посылаю не
фиксированную новую карточку - если бы не фон, пожалуй, было бы интересно,
"Борца" посылать не велит.
Приезжал Лева, гуляли и были у нас, снял их.
Мануйлов сидит на диване и с жаром разговаривает о "Графе Нулине" и
"Онегине", по-моему, это серьезный соперник и зря Вы его сюда посылали. До
Вашего приезда обещаю уберечь, а там уж смотрите сами. Пушкинианцев вообще
следует попридержать, почва слишком благодатная!..
Воображаю, как мне попадет, когда АА прочтет это письмо, но я рыцарски
верен Вам, как и Вы мне, поэтому все готов выдержать.
С полным самоотвержением жму Вашу руку. Н. Пунин.

ЛУКНИЦКИЙ - ПУНИНУ

14.09.1927

Дорогой Николагасаки!
Получил письмо Ваше - радовался много. Уж очень бедовал, что нарядная и
красивая. В том, что "нарядная", еще нет греха, а вот попросили бы, чтоб
подождала быть красивой до... ну, хоть до моего возвращения. И завидовал
Мануйлову - эдакий сорванец - и о Нулине и об Онегине!.. Но попридержите,
пожалуйста, попридержите, а то худо мне теперь будет. Я и то уж по духанам
пошел... Вот сейчас слева - музыка, конечно, абхазская, охает в бубнах,
извивается на смычках, лепетом ходит по бандурам, сверху - полная луна осела
в пальмовый белый цвет; справа - плющ, и за ним гуторит гортанная,
непонятная абхазская речь; внизу. У ног моих, - зверь... лежит, скрестив
передние лапы, и глядит на меня умильно, видно, и он кахетинского хочет.
Впереди - море, как жидкая медь; качаются пузатые черные шхуны, и от них на
слабом ветерке прилетает клохочущая греческая ругань. На горизонте
собираются тучи и медленно-медленно пожирают трепетное звездное небо. Ночь
душная, тяжелая, разлилась вокруг, как черное молоко. И электрические
лампочки совсем разъярились, побелели от жара...
Сегодня был в Синопе. Тропики забрались сюда и совсем расхозяйничались:
какая-нибудь пальмовая, сплетенная с бамбуковой роща, даже солнце не хочет к
себе пускать. Стоит темная, как первородный грех. Влажно в ней, чуть
страшно, и кажется, за каждым стволом обезьяны попрятались. Да и вправду
есть здесь обезьяны. Видел их, за руку здоровался: здесь большой обезьяний
питомник с профессором Тоболкиным во главе... Вот он, Сухум какой!.. Отсюда
уеду либо пароходом, либо на шхуне "Алешка Чепаридзе". Управделами
Предсовнаркома Абхазии обещал организовать поездку.
А забавен же сам Предсовнаркома Абхазии т. Нестор Лакуба. Простота
здесь необычайная: заходи к нему в Совнарком или на дом всякий, кто захочет,
никаких формальностей не надо. Запросто. А вечером если увидишь его в духане
- подсаживайся, пей турецкий кофе, разговаривай о чем хочешь и сколько
хочешь. Очень мне это нравится...
Оленю ручки целуйте, скажите, что... "Но ты сказал, и я буду
покорен"... и не обижайте Оленя, знаю, все вы такие, погонщики...
Самозабвенно П. Лукницкий.

В 1926 году в Москве устраивали Пушкинский вечер в пользу Ахматовой.
Лукницкий имел неосторожность, придя в ШД, рассказать об этом ей. Она очень
рассердилась и стала говорить о том, что она этого не хочет, не желает, что
она не примет этих денег, что нельзя устраивать вечер в чью-либо пользу, не
спросив разрешения. В студии Морозова град упреков из-за того же упал на
Лукницкого от Замятиной. Потом Пунин напустился на него с тем же.
Безумная щепетильность Ахматовой... Она попросила Павла Николаевича
написать скорее, что она денег все равно не примет, что она совсем не
нуждается...
Маршак оказался мудрее. Правда, это было гораздо позже...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

19.11.1927

Звонил С. Я. Маршак, спрашивал, нет ли у АА в виду человека, которому
можно было бы поручить написать детскую книгу о Пушкине.
По-видимому, это была скрытая форма предложения самой АА - Маршак знал,
что АА ничего не зарабатывает...
"А вы в Москву не раздумали ехать?" - спрашиваю АА. Быстро ответила:
"Денег нет", но спохватилась и, желая убрать эту причину, заговорила о том,
что она больна, да и желания у нее сейчас особенно ехать в Москву нет...
"Нашли вы еще что-нибудь интересное в области сравнений произведений Пушкина
разного времени?" Сказала, что ничего не нашла, потому что не искала, - ей
нужно переводить монографию о Сезанне, она перевела еще очень мало, страниц
20 - 30, а в книге 400 страниц, и это отнимает у нее все время, и для себя
уж ничего не может делать - не остается времени...

Это была весна 1926 года. Когда Лукницкий пришел к Ахматовой в
очередной раз, она лежала в постели с повязанной платком головой и грустно и
тихо говорила ему, что совершенно не имеет времени для работы по Гумилеву,
потому что все ее время уходит на перевод Сезанна. Что ей приходится
работать для Пунина - переводить статьи по искусству, с французского,
подготавливать доклады для Института истории искусства. Что время у нее
разбито из-за того, что она не имеет своего жилища и живет между ШД и Мр.
Дв.
Вот тогда-то Ахматова и сказала Лукницкому: "Выходя из дома Гумилева, я
потеряла дом!"
Итак, все восполнялось неукротимым увлечением духовными богатствами.
Особенно она пристрастилась к изучению архитектуры старого Петербурга.
Павел Николаевич рассказывал, что она могла перечислить и описать
творения многих десятков архитекторов, создававших город с петровских
времен. И не было в Ленинграде старинных зданий, монументов, решеток, ворот,
мостов, подведя к которым спутника, Ахматова не могла рассказывать об их
творцах все подробно и в деталях. Под влиянием Пунина она вошла в среду
изобразительного искусства. Со своей стороны Пунин пользовался помощью
Ахматовой. Это было, конечно, обогащением взаимным.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

22.11.1926

Пунин, узнав вчера, что сегодня ему нужно доклад читать... стал просить
АА приготовить его к сегодняшнему дню.
Всю ночь АА работала, прочла книгу об Энгре в 120 стр., и к 7 часам
утра все было сделано...

20.03.1926

Пунин говорил о том, как хорошо с АА проработал Давида. Сегодня у него
был кто-то из Эрмитажа, кто, казалось бы, должен знать о Давиде очень много,
и однако Пунин превзошел его своими познаниями и дал ему много указаний о
Давиде.
Пунин при мне выражал свое неудовольствие по поводу того, что Шилейко
не уезжает, потому что его присутствие здесь препятствует АА регулярно
работать по Сезанну...

18.11.1926

АА не любит говорить по-французски, потому что сознает, что не может
находить слова с той точностью, с какой находит их, когда говорит
по-русски...
Три дня подряд прилежно переводила французскую монографию об одном из
художников и составляла конспект лекций для Пунина. Занимается этим
постоянно. Так, подготовила старых - XVIII века - французов и французов XIX
века. Раньше конспектировала с трудом 2 - 3 страницы. Теперь в один присест
- страниц по 150. Об одной из школ, о которой были только английские и
немецкие монографии, не могла прочесть и сделать конспекта по незнанию этих
языков.

1927-1928 годы в Фонтанном доме Лукницкий продолжал бывать у Ахматовой
так же часто, как и в Мраморном дворце. Ахматова, в свою очередь, бывала у
Павла Николаевича - чаще одна, редко с Пуниным.
Сложность ее быта Лукницкий, как мог, ей облегчал со всей энергией
юного, здорового человека. С родителями его Ахматова поддерживала доброе
знакомство. И когда она подолгу лежала в постели, Евгения Павловна посылала
ей обеды. Павел Николаевич отвозил их на велосипеде и разогревал на примусе.
Он доставал ей лекарства, ездил по разным делам к ее друзьям и знакомым,
получал по доверенностям ее пенсию в ЦКУБУ и зарплату Шилейко в академии,
когда тот отъезжал в Москву, писал за Ахматову письма, телеграммы, иногда
под ее диктовку, иной раз под ее контролем, а то и просто по ее поручению.
Кроме того, ей всегда нужен был человек, с которым она могла бы делиться
всеми трудностями своих отношений с людьми в ее сугубо личной жизни. Можно
было бы сказать "семейной жизни", если бы слово "семья" хоть в какой-то
степени могло быть приложено к "отдаленной" от всех натуре Ахматовой. Ее
суждения о людях, даже самых близких, оставались при нем. Он никогда ни в
чем не подвел ее.Лукницкий выполнял ее поручения, а она охотно возлагала их
на него, ощущая абсолютную веру в преданность человека, бескорыстными
услугами которого пользовалась.
Не было вопроса, какой он не мог бы ей задать. Хотя, впрочем, благодаря
высоко ценимому Ахматовой его такту, он этим не пользовался. И не было
случая с ее стороны, когда он прочел? бы фигуру умолчания или неполную
доверительность.
Создателями этой формы отношений были они оба, потому что если бы не
его - и природные, и воспитанные им самим - качества, так устраивающие ее,
не его всецелая преданность, то дружба вряд ли бы состоялась.

И ты меня не упрекнешь
Ни в чем - ни сердцем, ни мечтою,
Ты знаешь, что не может ложь
Лечь между мною и тобою.

Все так же чту, все так же верю,
Все так же, до конца, люблю.
И страстью дух не оскорблю,
И тайны никому не вверю...

...Она все чаще и чаще призывала его к себе по разным поводам. И
высказать мнение о книгах и людях, и поделиться своими творческими
пушкиноведческими планами, и прочесть только что написанные стихи или
отрывки или давние, брошенные на полуслове.
Беседы с Ахматовой давали Павлу Николаевичу, конечно, много - в смысле
развития чувства слова, ощущение культуры языка, выработки вкуса. У нее же
научился он беспредельному почитанию Пушкина и высокой любви к нему. А когда
разговор касался тех областей искусства, в которых Павел Николаевич пока не
мог "соответствовать" ей, она терпеливо разъясняла ему, советовала прочесть
ту или иную книгу, посмотреть ту или иную картину, познакомиться ближе с
предметом темы по архитектуре Петербурга
Память у Ахматовой была поразительной. Эрудиция - огромной. Единожды
прослушанное ею лет десять - пятнадцать назад стихотворение близких ей по
духу поэтов она могла полностью прочитать наизусть и только иногда, забыв
одно-два слова, говорила: "А здесь... точнее... точно... забыла!"
Помнить раз услышанные стихи у Ахматовой считалось хорошим тоном. Так
же запоминали их и Лозинский, и Шилейко - сам поэт, писавший и публиковавший
свои стихи.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

3.03.1925

В ответ на мои слова о большой эрудиции АА она сказала, что она очень
мало знает.
"Я знаю только Пушкина и архитектуру Петербурга. Это сама выбрала, сама
учила".

8.04.1927

Сегодня я учинил АА нечто вроде экзамена по знанию Пушкина. Взял
однотомного и раскрывал на любой странице. Выбирал какую-нибудь самую
малохарактерную для данного стихотворения строчку, читал ее вслух и
спрашивал, из какого она стихотворения, какого года... АА безошибочно
называла и то и другое и почти всегда наизусть произносила следующие за этой
строчкой стихи... Перебрав так пятнадцать - двадцать примеров, я перешел
сначала к прозе, а потом к письмам Пушкина. Оказалось, что АА знает и их так
же безукоризненно хорошо. Я читал часто только два-три слова, и всегда АА
совершенно точно произносила следующие за ними слова, а если это было письмо
- подробно пересказывала мне содержание...
Могу утверждать, что и письма Пушкина АА знает наизусть.

Когда Ахматова рассказывала что-нибудь, то у нее получалось всегда так
складно, как будто то, что она рассказывала, - литературное произведение. По
этой причине речь ее при рассказывании всегда сопровождалась паузами. И
предпочитала молчать в тех случаях, когда чувствовала, что ее рассказ не мог
быть дан в окончательном, отшлифованном виде.
Однажды Ахматова рассказывала, как граждан выгоняли из квартир рыть
окопы - то, что Федин позже изложил в "Городах и годах".
Для рассказа "Братья" Федин опять обратился к ней с просьбой рассказать
о Петербурге такое, чтоб это было необычным, непривычным и вместе с тем
наиболее характерным, и она рассказала ему о Васильевском острове и притом
дала рассказу определенную тональность.
Лукницкий обычно читал ей сделанные им записи. Она осторожно
корректировала. Кроме указаний на фактические неточности, в его суждения не
вмешивалась.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

22.01.1925

Когда я читал АА воспоминания Мандельштама о Гумилеве, АА сказала мне:
"Вы смело можете не читать, если что-нибудь обо мне. Я вовсе не хочу быть
вашей цензурой. Гораздо лучше, если вы будете иметь разносторонние
мнения..."

Лукницкий рассказывал, что способность ее к самоанализу была
исключительной. В этих случаях она как бы смотрела на себя издалека, со
стороны. Говорил, что она терпеть не могла мифов о себе, созданных
понаслышке или по первому впечатлению.
Но иногда, о ней самой, Ахматова кое-что все же советовала убрать,
переделать... Шутила по какому-нибудь конкретному поводу: "А я и не знала,
что я такая, - постараюсь исправиться!" По поводу "восхищений" в ее адрес,
которые часто рассыпал в своем дневнике ее восторженный друг, она была
непримирима, корила его и, словно в свое оправдание, доказывала ему на
конкретных примерах, какая она на самом деле "плохая"; говорила, что хочет,
чтоб ее видели во всей реальности ее противоречий - достоинств и
недостатков, что ей во всем нужны простота, правдивость, справедливость. Но,
несмотря на то что Ахматова и протестовала против "восхвалительных" строк и
Лукницкий, бывало, покорялся - выбрасывал, тем не менее в дневнике их не
могло не быть...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

24.01. 1925

Показала мне свинцовую медаль с ее профилем, сказала, что любит ее. Я
заметил, что профиль тяжел.
"Это мне и нравится... Это придает "античности..."

20.03.1925

Принес АА бутылку мадеры. Принес и подарил том Державина (издание
Смирдина, 1883 г.),1 надписал:
"А. А. Ахматовой.

Ты не тщеславна, не спесива,
Приятельница тихих муз,
Приветлива и молчалива...

1925.10.03. Преданный П. Л."1

20.03.1925

АА очень огорчилась дневником: "По этому дневнику выходит, что я злая,
глупая и тщеславная... Это, вероятно, так на самом деле и есть..."
Эти слова АА заставили меня внимательно прочесть дневник. И вот в чем я
убедился. Действительно, получается черт знает что! Получается совершенно
неверное представление об АА. Я думаю, что это происходит вот от чего:
записываю далеко не все. Из каждого разговора я записываю фразу или
несколько фраз, которые сильнее запали в память, а все остальное окружение
этой фразы в дневник не попадает. Те фразы, которыми пестрит мой дневник, -
это не есть ее отношение к данному человеку. Та ирония, которая есть у нее
по отношению к другим, еще чаще бывает по отношению к себе самой.
... То же самое должен повторить о тщеславии АА.
АА не тщеславна, не носится с собой, не говорит о себе, не любит, когда
о ней говорят как об "Ахматовой", не выносит лести, подобострастия...
Чувствует себя отвратительно, когда с ней кто-нибудь разговаривает как с
мэтром, как со знаменитостью, робко и принужденно-почтительно. Не любит,
когда с ней говорят об ее стихах. Пример - ну, хотя бы история с антологией
Голлербаха... Ей как-то стыдно было разговаривать о ней. Отсюда отзыв ее о
Голлербахе, она иронизирует над ним, острит, шутит, посмеивается. За
пониманием желания Голлербаха сделать ей приятное возникает вопрос: "Ну
зачем это? К чему это нужно?" Самый факт существования этой антологии ей
неприятен, как бывает неловко надеть слишком дорогие бриллианты. Я не хочу,
чтоб по моей вине можно было судить об АА ошибочно. Хулителей, не знающих
действительного облика АА, найдется много...

В записях Лукницкого об Ахматовой читаю, что у Ахматовой никогда не
было ничего своего, ни обстановки, ни посуды, никакого имущества. Только
духовные интересы, высшие и светлые, "золотое бескорыстие", честность и
благородство, какие бывают даны лишь необычным и неповторимым натурам...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

17.01.1926

...Взяла дневник, стала читать запись за 9 января. Прочла несколько
строк. "Видите, как хорошо! И как интересно!.." Стала уже внимательно читать
дальше. "Видите, как интересно! И если вы будете так записывать, будьте
уверены, что через 100 лет такой дневник напечатают..."
А мне надоело смотреть, как АА читает дневник... Я стал трунить и
мешать ей шутками... АА взглянула на меня. "Сидите спокойно и занимайтесь
каким-нибудь культурным делом!" - "Я занимаюсь "культурным" делом - смотрю
на вас", - рассмешил АА... Опять углубилась в дневник. "Не читайте, бросьте,
тут наворочено, а вы вчитываетесь". - "Сейчас, сейчас, - не отрываясь от
чтения, бросила АА, - тут две странички осталось, и все очень хорошо и не
наворочено!.."
Первая стадия работы Лукницкого и Ахматовой - собирание информации -
завершилась к 1929 году, и Павел Николаевич мог уже приступать к монографии
"Труды и дни Н. Гумилева". Но он продолжал ежедневно посещать и записывать
Ахматову. У нее был уже опыт, чтобы начать серьезные изыскания по Пушкину.
Это начинание придало ей жизненных сил. Преображение ее было прекрасным...
Но это следующий рассказ.
А пока...
Как бы время ни совершенствовало отношения Ахматовой и Лукницкого, как
бы оно, долгое, ни приближало их друг к другу, какие бы обстоятельства ни
случались за пять с половиной лет их постоянных встреч, Лукницкий не забывал
главного: з а ч е м он оказался около Ахматовой. Он знал, что Ахматова -
великий поэт. Он понимал: что бы она ни произнесла о Гумилеве - должно быть
зафиксировано, ибо будет представлять уникальную ценность для
литературоведов, а следовательно, для людей в "новом открытии" поэта.
В архиве сотни страничек. Передо мной Ахматова и Гумилев в ее
восприятии, как она представляла его в двадцатые годы. Иногда, когда
Ахматова рассуждает о Гумилеве - муже, мужчине, человеке, высказывания ее
противоречивы, порою по-женски пристрастны. Но когда Ахматова работает с
текстами его стихов, когда выявляет различные даты, когда показывает позиции
Гумилева, его оценки того или иного произведения или поэта, она дает точные,
важные сведения для понимания Гумилева - поэта и гражданина.

Ахматова дает справки, воспоминания, сведения Лукницкому не потому, что
он написал дипломную работу по Гумилеву. Л. Горнунг собирал тексты Гумилева,
М. Лозинский - ближайший друг Гумилева - тоже имел и ценил гумилевские
материалы, К. Чуковский да и многие поэты и литературоведы сталкивались с
Гумилевым.
Ахматова выбрала Лукницкого и, работая с ним, убедилась, что из всех
страстей, соединявших их и разъединявших, главная его страсть - Гумилев.

О Гумилеве

АА: "Нет, я не забываю... Как это можно забыть? Мне просто страшно
что-нибудь забыть. Какой-то мистический страх... Я все помню..."

4.01.1925

Вечер у АА. Лежит, больна, в жару. Вчера ходила смотреть наводнение,
простудилась. Работаю в столовой - переписываю альбомы Кузьминых-Караваевых.
Потом сижу у постели - разговариваем о Николае Степановиче, о работе, о
неудавшемся вечере памяти Брюсова, устроенном приезжавшей из Москвы
комиссией. Обсуждаем возможности датировки стихотворений Николая
Степановича. Просит зайти к М. Лозинскому, передать приглашение прийти к
ней.
АА рассказала мне возмутительную историю о Голлербахе, незаконно
завладевшем ее письмами к С. Штейну1 (при посредстве Коти Колесовой2) и,
кроме того, напечатавшем без всякого права, без ведома АА отрывок одного из
этих писем в "Новой Русской книге"...
АА: "Тесное время - это царскосельский период, потому что царскоселы -
это довольно звероподобные люди, ясно, что они ничего не вспомнят. Так -
две-три женщины да учитель - вот только кто может рассказать".
Составила список тех, к кому нужно обратиться в Москве за
воспоминаниями о Николае Степановиче и материалами.
Занимаемся датировкой стихотворений "Колчана" и "Чужого неба". Приходит
Пунин. В 10 приходит М. Лозинский: "Я изб гал много лестниц, прежде чем вас
нашел!"
Не виделись очень давно. Взаимные расспросы. М. Лозинский крайне
выдержан и корректен. В разговоре легок и остроумен, но больше скользит по
верхам. Отвлекается в сторону от разговора о Гумилеве. АА, несколько раз
ставя вопросы прямо, возвращает его к теме.
Читает ему составленный сегодня список: "...Таким образом, я отвожу
Нарбута и Ларису Рейснер. Вы согласны со мной?" Михаил Леонидович: "Нарбут?
Нет, отчего?.. Я от Мандельштама слышал о нем, и то, что слышал, почтенно.
Это очень странный человек - без руки, без ноги, - но это искренний
человек... Как бы хорошо было, если б Николай Степанович или кто-нибудь
записывал даты. Но в конце концов все живут для жизни, а не для посмертного
собрания стихов. Николай Степанович не как Блок. Тот и день, и час, и кто с
ним обедал - все записывал!"
Говорили о Срезневских и о разных людях, которые могли бы дать
воспоминания о Гумилеве (Макридин - инженер, Ахшарумова, А. Н. Лавров -
типограф и др.).

11.01.1925

Утром ездил к С. М. Горелику (был режиссером, ставил "Гондлу"3 в
Ростове-на-Дону и здесь). Горелик обещает собрать все, что у него есть.
Говорит о ревельском "Шатре"4 и его издателе, о Ремизове.

12.01.1925

Работали по Гумилеву. АА установила почти все даты (с точностью до
года) стихотворений Николая Степановича. Переписал три надписи Николая
Степановича на подаренных ей книгах.
АА рассказывала мне об окружении Николая Степановича в последние годы
(Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп). К этим "архаровцам" относится крайне
неодобрительно.

29.03.1925

Из моего дневника я прочел в этот раз АА записи - от 8 декабря 1924
года до 1 января 1925 года и от 22 февраля до 11 марта 1925 года. Ее
замечания - дословные - занесены мной красными чернилами там же в тексте.
По поводу того места дневника, где записано, что АА в своих
стихотворениях всегда говорит о Николае Степановиче как об умершем, АА
добавила, что она всегда его называет братом.
Попросила дать ей тетрадь ее ранних стихов. Я принес ей. Она прочла мне
для примера несколько стихотворений - среди них три написаны в Киеве, -
относящихся друг к другу, как части одного и того же стихотворения. Не
позволяла записывать, но я все-таки знал из них строфы. Начало одного,
написанного 25 января 1910 года в Киеве:

Пришли и сказали: "Умер твой брат".
Не знаю, что это значит...
Как долго сегодня алый закат
Над морем вечерним плачет.
.....................................
II
Брата из странстий вернуть могу,
Любимого брата найду я.
Я прошлое в доме моем берегу,
Над прошлым тайно колдую...

"Брат! Дождалась я светлого дня,
В каких ты скитался странах?"
"Сестра, отвернись, не смотри на меня,
Это грудь в кровавых ранах".

25 января 1910, Киев

Одно из них, говорит, написано 25 января 1910 года, два других - около
того же времени - на протяжении нескольких дней. Все посвящены Гумилеву. Про
последнее стихотворение АА сказала, что оно понравилось Николаю Степановичу.
Он очень едко и сильно критиковал всегда ее стихи. А когда АА была в
первый раз у Вяч. Иванова на "башне" и ее попросили прочесть стихи, она
обратилась с вопросом - какое прочесть - к Николаю Степановичу... Николай
Степанович указал на это.
...Николай Степанович - глубоко трагическая личность. Хоть он никогда
этого не хотел думать. Гумилевых несколько. Другие не меняются - Шилейко
каким был, таким и остался...

2.04.1925

В три часа дня иду к АА. Прошу АА сообщить мне канву своей биографии -
ибо это поможет мне в моей работе по Николаю Степановичу. АА сначала не
соглашается, шутит, что, мол, доводы неубедительны.
Наконец я ее уговариваю. Она говорит, я записываю дословно, кроме
нескольких эпизодов, по поводу которых она говорит или "это не нужно
записывать", или "это вы запишете после - не "ахматовским", а литературным
языком".
АА рассказывает: "Все люди, окружавшие Николая Степановича, были им к
чему-нибудь предназначены... Например, О. Мандельштам должен был написать
поэтику, А. С. Сверчкова - детские сказки (она их писала и так, но Николай
Степанович еще утверждал ее в этом). Анне Андреевне Николай Степанович
назначал писать прозу. Всегда ее просил об этом и убеждал. Когда однажды
Николай Степанович нашел тетрадку с обрывком прозы, написанной Анной
Андреевной, и прочел этот отрывок, он сказал: "Я никогда больше тебя не буду
просить прозу писать..."
Потом он хотел, чтобы АА занялась переводами. Хотел, чтоб она перевела
прозаическую вещь Готье. АА, конечно, так и не исполнила его желания.

12.04. 1925, Детское (быв. Царское) Село

В 3 часа - за час до положенного по расписанию обеда - АА предложила
мне пойти со мной на Малую улицу - показать мне дом Гумилевых. В ответ на
мое беспокойство, не слишком ли она утомлена для такой прогулки, не будет ли
ей такая прогулка вредна, АА уверила меня, что ей даже следует немного
гулять и что это будет только полезно.
Надели шубы, вышли. Солнце ясное, милое... Воздух чист. Но снег еще не
весь растаял, и грязи, и грязных луж местами не обойти. Идем неторопливо. АА
лучистым взором показывает мне на дома, с которыми связаны какие-нибудь ее
воспоминания, и рассказывает. Идем по Московской... АА указывает на белый
собор - "Вот в этом соборе Николай Степанович говел последний раз. А вот это
- Гостиный двор, - и АА перевела глаза направо. - А там, дальше, - гимназия,
в которой я училась, только тогда она была совсем другая - теперь ее
перестроили... Увеличили ее - пристроили сбоку и надстроили верх..."
С Московской мы свернули направо - пошли мимо гимназии.
АА: "Из этой двери мы выходили на улицу, а вот здесь, в Гостином дворе,
поджидали нас гимназисты - они выбрали это место, чтоб их не очень видно
было..."
АА с грустью смотрит на грязные, испорченные тротуары, на сломанные
заборы, на пустыри, где когда-то, она помнит, стояли хорошенькие, чистые
дома.
АА: "Подумайте, - этот город был самым чистым во всей России, его так
берегли, так заботились о нем! Никогда ни одного сломанного забора нельзя
было увидеть... Это был какой-то полу-Версаль... Теперь нет Царского
Села..."
Я понял, что в Детском - настроение АА не может быть хорошим, я думаю,
каждый камень, каждый столбик, такой знакомый и такой чужой теперь, попадая
в поле ее зрения, причиняет ей физическую, острую боль.
Когда мы свернули на Малую улицу, шли по ней, АА обратила мое внимание
на серый трехэтажный деревянный дом на левой стороне улицы. АА: "Это дом
Сергеева... Я здесь жила, когда мне было три года..."
Наконец, еще издали, АА показала: "А вот мы и дошли... Видите - зеленый
домик с той стороны? Это дом Гумилевых..."
Я увидел двухэтажный, в три окна вверху и в пять окон внизу, деревянный
домик - с небольшим палисадником, из которого поднималось высоко одно только
большое, теперь еще голое дерево, несколько других, маленьких и чахлых
деревьев не смели протянуть свои ветви даже к окнам второго этажа. Вошли во
двор - мимо окон кухни и ванной, обошли дом с другой стороны. Крошечный
садик - в него выходит большое окно столовой, а за ним - окно комнаты
Николая Степановича. ...Минуту, может быть две, стояли молча, потом АА
повернулась, пошла: "Этот заборчик тоже разрушен... Тогда все было чисто,
убрано, выкрашено. Теперь все так привыкли видеть вот такое разрушение, что
даже не замечают его... запустенье?" Выходя на улицу, АА показала мне
гимназию: "Здесь Николай Степанович учился... Иннокентий Федорович
(Анненский. - В. Л.) жил здесь одно время..."
Подошли к калитке. АА показала мне жестяную доску с этой стороны дома.
На доске масляными красками: "Дом А. И. Гумилевой"... Эта доска с надписью
так и осталась отдельной - легла с другой стороны мозга, не с той, с которой
улеглись все впечатления от сегодняшней поездки... Не знаю почему, но,
вспоминая эту поездку, я могу сопоставить, взять рядом, назвать вместе два
любых предмета - книжку Мандельштама и Детскосельский вокзал, синий ободок
тарелки, на которой я обедал, и арку Гостиного двора, - но эта - она
отшельница.
АА: "Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он
был такой - гадкий утенок - в глазах царскоселов. Отношение к нему было
плохое..."
Я: "Среди сверстников?"
АА: "Среди сограждан, потому что он был очень своеобразным, очень
отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не
понимали этого..."
До возвращения из Парижа - такая непризнанность, такое
неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу. Конечно, это его мучило.
Вот почему он был очень счастлив, подъем был большой, когда появились
Кузмин, Потемкин, Ауслендер...
После обеда АА вместе со мной пошла к себе. АА легла на постель, я сел
у постели.
Я: "такие разговоры (имелись в виду разговоры за обедом в компании
Мандельштамов. - В. Л.) не успеваешь записывать, и многие из них сейчас же
забываются".
АА: "Но это лучшие разговоры. В них всплывает характер Николая
Степановича. Это не беда, что многое вы не успеваете записывать, -
впечатление у вас остается, и оно много поможет вам..."
АА говорит, что у Мандельштама очень сильно чувствуются интонации
Кузмина. И что он вообще всегда под чье-нибудь влияние попадает.
Я: "А у Кузмина характерные интонации?"
АА: "О да!"
Показываю АА присланный мне из Москвы альманах: "Чет и нечет". АА,
взглянув на него, полуспрашивает: "Это такой Московский Гиперборей?!"
Просматривает. К стихам отнеслась очень неодобрительно и удивлялась,
как все они подражательны Гумилеву.
В заметке там же упоминается Цех поэтов, Ирина Одоевцева, и упоминается
так, как будто это еще существует сейчас...
АА: "Как это свойственно москвичам - запаздывают..."
Я спрашиваю, долго ли Николай Степанович вынашивал в голове
зародившееся стихотворение.
АА: "Я думаю, что когда он придумывал что-нибудь - сразу начинал
писать. Я думаю. Иногда ему не удавалось, - как этот роман, с которым он
носился всю жизнь, сначала он назывался "Девушка с единорогом", потом -
"Ира"".
АА рассказывает о "Гильгамеше": "Хотели в "Русской мысли" напечатать...
Они ходили тогда с Володей (Шилейко. - В. Л.) в "Русскую мысль". Но Струве
пожадничал тогда".
Я говорю, что 18-й год был особенно плодотворным для Николая
Степановича. АА объясняет, что этот год для Николая Степановича был годом
возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной, а в 17-ом
году --уехал за границу, тоже был далек от литературы. В 18-ом году он
вернулся, и ему казалось, что вот теперь все для него идет по-старому, что
он может работать так, как хочет, - революции он еще не чувствовал, она еще
не отразилась в нем.
Такими же плодотворными были еще и 19 - 21 годы, когда он глубоко
погрузился в литературу, когда у него был большой духовный подъем.
...Продолжал показывать материалы и читал воспоминания - Левберг, Н.
Чуковского. Те даты, которые мне сообщил Кузмин, я продиктовал АА, и она
записывала их на свои листочки. Все вновь полученные мной сведения
подтверждают то, что АА за эти месяцы мне сообщала. АА с некоторым
удовольствием говорит мне: "Ну что, соврала я вам хоть в чем-нибудь?" И я
ответил ей - что до сих пор нет ни одной детали, ни одной мелочи, даты,
сообщенной мне АА, которые не подтвердились бы новыми сообщениями других лиц
и - и документально.
АА очень обрадована тем, что Кузмин хорошо отнесся к работе по Николаю
Степановичу, сказала, что сразу видно, что Кузмин действительно настоящий
человек литературы и что она при встрече будет очень благодарить его.
В то время, как мы рассматривали материалы, уже после обеда, входит
Мандельштам:
"Павел Николаевич - у меня сейчас Голлербах, он хочет с вами
познакомиться".
Я пошел, познакомился с этим "знаменитым" обладателем ранних писем АА,
плоскощеким сыном царскосельского булочника - Голлербахом. Он был любезен со
мной. Предложил мне дать все, что у него есть, главным образом
биографические сведения. А остальное - "все" - это: открытка Николая
Степановича из Африки к... Кузмину (не к Голлербаху, на это следует обратить
внимание), несколько писем кого-то, к кому-то (тоже не к Голлербаху), в
которых упоминается о Николае Степановиче, и автограф (три строчки: "Вот
девушка с газельими глазами"...). Через 5 минут я вернулся к АА, сообщил ей
все это. Она сказала: "Запишите это в дневник, чтоб было видно, как мало у
Голлербаха было общего с Николаем Степановичем. Они очень мало знакомы
были". И вот я записываю, чтобы в случае, если Голлербах начнет рассказывать
небылицы о своей близости с Николаем Степановичем, это прошло бы безвредно.
То же надо сказать и о Кривиче1. Сейчас Кривич уже склонен считать, что
Николай Степанович был самым близким его другом и что даже в литературной
своей деятельности Николай Степанович многим обязан ему - Кривичу. На самом
деле - АА мне сказала это - Гумилев относился к Кривичу с усмешечкой, не
ставил его ни во что и говорил: "Было бы ужасно, если Лева стал таким же
обормотом, как этот Валентин Кривич"...
АА говорит, что если у Кривича письма Николая Степановича к нему, а не
к Анненскому, то небольшая потеря будет, если он их не даст, - ибо они не
могут представлять собой ничего интересного. Другое дело, если эти письма к
Анненскому. АА про Голлербаха и ему подобных дельцов и обладателей
"случайно" попавшихся в руки сведений говорит:
"Все они знают обо мне очень немного и очень неверно. Все они
собираются в будущем "обрабатывать" меня".
АА вспоминает, что, между прочим, Мандельштам вчера сказал, что за 12
лет знакомства и дружбы у него с Николаем Степановичем один только раз был
разговор в биографическом плане, когда он пришел к Николаю Степановичу
(Мандельштам говорит, что это было 1 января 1921 года) и сказал:
"Мы оба обмануты" (О. Арбениной1) - и оба они захохотали.
Эта фраза - доказательство того, как мало Николай Степанович говорил о
себе, как не любил открывать себя даже близким знакомым и друзьям. Когда я
сказал АА, что запишу это, АА ответила: "Это обязательно запишите, чтоб
потом, когда какой-нибудь Голлербах будет говорить, что Николай Степанович с
ним откровенничал... не "слишком" верить такому Голлербаху".
АА перебирает свои листки с записями о Николае Степановиче.
Когда сегодня днем я диктовал АА даты и сведения, полученные от
Кузмина, там попалась такая строчка (то есть то, что пишет Кузмин):
"Вячеслав Иванов грыз Гумилева и пикировался с Анненским".
АА обрадовалась: "...и пикировался с Анненским! Так-так. Очень хорошо;
это уж я не забуду записать! Это для меня очень важно! И пикировался с
Анненским!.."
Из разговора о Николае Степановиче записываю следующие слова АА: "Цех
собой знаменовал распадение этой группы - Кузмина, Зноско и т. д. Они
постепенно стали реже видеться, Зноско перестал быть секретарем "Аполлона",
Потемкин в "Сатирикон" ушел. Толстой в 1912 году, кажется, переехал в Москву
жить. И тут уже совсем другая ориентация... Эта компания была как вокруг
Вяч. Иванова, а новая - была враждебной "башне" (Вячеслав тоже уехал в 13-ом
году в Москву. Пока он был здесь, были натянутые отношения). Здесь новая
группировка образовалась: Лозинский, Мандельштам, Городецкий, Нарбут,
Зенкевич и т. д. Здесь уже меньше было ресторанов, таких -"Альбертов",
больше заседаний цеха, больше символизма. Менее снобистской была компания".
О стихотворении "Сон Адама" АА сказала:
"Что-то такое от Виньи... Он очень увлекался Виньи. Очень любил "La
col re de Sampson" (я считала, что это очень скучно). ... Гете совсем не
чувствовал и не понимал, оттого что немецкого языка не знал, отчасти оттого,
что германская культура была ему совсем чужая. Я помню, как Фауста читал в
12-м году - совсем без пафоса читал".
О биографических чертах в "Отравл. тунике", в "Гондле", в "Черном
Дике", в "Принцессе Зара", в "Романтических цветах" и в "Пути
конквистадоров".
Некоторые из замечаний АА по поводу "Жемчугов" и "романтических цветов"
я, вернувшись домой, отмечу на своих экземплярах.
АА посвящены, кроме других: "Озеро Чад" ("Сегодня особенно
грустен..."), "Ахилл и Одессей" и "Я счастье разбил с торжеством свяотатца".
АА, сообщая все это и умоляя меня ни в коем случае этого не записывать,
сказала, что все это рассказывает, только чтоб я сам мог уяснить себе
кое-что в его творчестве.
Откровенность АА действительно беспримерна. Я все записываю - не все,
конечно, далеко не все, - и совесть меня мучает... Но если бы этого всего я
не записал, я бы и не запомнил ничего.
АА говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу, считает, что
она отчасти виновата в его гибели (нет, не гибели, АА как-то иначе сказала,
и надо другое слово, но сейчас не могу его найти. Смысл - "нравственный").
АА говорит, что Срезневская ей передавала такие слова Николая
Степановича про нее: "Она все-таки не разбила мою жизнь". АА сомневается в
том, что Срезневская это не фантазирует...
Я: "Николай Степанович слишком мужественен был, чтоб говорить
Срезневской так..."
АА: "Да... Наверное, Валя фантазирует!.." - и АА приводит в пример
того, как мало о себе говорил Николай Степанович, вчерашние слова
Мандельштама...
АА грустит о Николае Степановиче очень, и то, чему она невольно была
виной, рассказывает как бы в наказанье себе.
АА рассказывает, что на даче Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до
глаз закрыто, чтоб не видно было страшной опухоли... Николай Степанович
просил ее открыть лицо, говоря: "Тогда я вас разлюблю!" АА открывала лицо,
показывала.
АА: "Но он не переставал любить!.. Говорил только, что "вы похожи на
Екатерину II"".
АА считает "Гондлу" лучшим произведением Николая Степановича. "Звездный
ужас" - любит, считает хорошим произведением.
"Отравленная туника" АА не нравится.
"Актеона" АА, считавшая совершенно обособленным произведением, после
обдумывания и размышлений над ним в течение этих дней, склонна изменить свое
мнение...
АА просит, чтоб я в ее книжке проставил даты "Огненного столпа"...
О друзьях Николая Степановича АА говорит, что друзей, близких, которым
бы Николай Степанович сообщал о своей личной жизни все, не было. Зноско,
Кузмин и др. - типичные литературные приятели. С Городецким было другое, чем
с ними. Потому, что у Николая Степановича с Городецким были общие цели,
добивались одного, были такой "боевой группой"...
Настоящими друзьями считались двое: Лозинский и Шилейко. Но если
Лозинскому Николай Степанович что-нибудь и рассказывал, то это как в
могиле... Лозинский никому ничего не скажет.
"Товарищ" (Жемчуга). АА говорит, что это более взрослое, по сравнению с
другими стихами того периода, стихотворение.
Про "Огненный столп" (в линии отношения Николая Степановича к женщине)
АА говорит: "Жестокая книжка!.."
"Отравленную тунику" Николай Степанович принес АА в 1919 году, летом
(записываю это в исправление прежних записей, если они не такие)...
АА: "В 1919 году Николай Степанович часто заходил. Раз я вернулась
домой и на столе нашла кусочек шоколаду... И сразу поняла, что это Коля
оставил мне"...

13.06.1925

Когда АА читала стихи "Вечера" на "башне" или в других местах, люди
спрашивали... а что думает Николай Степанович об этих стихах. Николай
Степанович "Вечер" не любит. Отсюда создавалось впечатление, что Николай
Степанович не понимает, не любит стихов АА.
Николай Степанович никогда, ни в Академии стиха, ни в других местах, не
выступал с критикой стихов АА, никогда не говорил о них. АА ему запретила.
Николай Степанович не любил стихотворение АА "О это был прохладный
день", - оно автобиографическое очень.
АА: "Он это не выражал, но я чувствовала, что ему неприятно. Не любил:
"Муза-сестра заглянула в лицо".
АА про учеников Николая Степановича говорила ему: "Обезьян растишь".
Часто повторял и очень любил строчку Клюева: "Как взойду я новобрачно
по заре на эшафот".
АА эту строчку только от Николая Степановича и слышала, не читала.

28.06.1925

Разговор про советы Николая Степановича своим ученикам, как надо писать
стихи. Я передал АА рассказ В. Рождественского о том, как Николай
Степанович, взглянув на Царскосельский вокзал, сравнил его с верблюдом. АА
улыбнулась и привела цитату из Гамлета:
- "А Гамлет... (дальше о том, как Гамлет сравнил облако с верблюдом и
его придворный поддакнул: "Да, ваше высочество...") Гамлет сказал тогда:
"Нет, это не похоже на верблюда, это похоже на..." - "Да, ваше высочество,
удивительно похоже".
Я напоминаю АА о том, как Николай Степанович в своих лекциях говорил о
количественном соотношении главных и согласных у разных поэтов - у Пушкина
50% гласных, у Державина меньше и т. д.
АА улыбнулась и ответила, что, конечно, у Николая Степановича и в
мыслях никогда не было самому в своих стихах заниматься такой математикой...
И что бездарные ученики его слушали и пытались делать именно то, что он
говорил...
"А настоящий поэт все бы наоборот сделал!.. У него не было ни гласных,
ни согласных, и мост лежал бы!" (Последняя фраза относится к тому, что я
рассказывал с чьих-то слов о том, как Николай Степанович советовал, взглянув
на Троицкий мост, увидеть его поднявшимся на дыбы и писать стихи так,
оставляя все прочие предметы в их неприкосновенности...)
Николай Степанович советовал это, думая такими средствами пробудить
учеников к уменью ощущать предметы по-новому, отрывать их от шаблона и т. д.
...
О стихотворении АА в письме Николаю Степановичу, где он протестует
против "Архангела" - "из религиозного чувства протестовал".
Николай Степанович протестовал также против слова "еле" в строке АА: "И
голос музы еле слышный..."
Да. Для него муза не могла говорить "еле слышным" голосом. Ему она
являлась в славе лучей и звонко говорила ему...
В 1909 году АА, провожая Николая Степановича (ездила с ним из Lustdorf
в Одессу на трамвае). Николай Степанович все спрашивал, любит ли она его. АА
ответила: "Не люблю, но считаю вас выдающимся человеком..." Николай
Степанович улыбнулся и спросил: "Как Будда или как Магомет?"

К записи 28.06.1925

Николай Степанович Фета не любил. АА всегда говорила ему: "Почитай
Фета, почитай Фета", - не потому, что сама его очень любила, а потому, что
считала, что "Фета, вообще говоря, неудобно не читать". Николай Степанович
брал книгу, но, кроме строчки "Волшебный какой-то сук", не находил ничего
хорошего.

3.07.1925

АА, рассказывая нижеследующее, сказала: "Не записывайте этого,
душенька, потому что выйдет, что я хвастаюсь..." И рассказала, что когда она
первый раз была на "башне" у Вяч. Иванова, он пригласил ее к столу,
предложил ей место по правую руку от себя, то, на котором прежде сидел И.
Анненский. Был совершенно невероятно любезен и мил, потом объявил всем,
представляя АА: "Вот новый поэт, открывший нам то, что осталось нераскрытым
в тайниках души И. Анненского"... АА говорит с иронией, что сильно
сомневается, чтоб "Вечер" так уж понравился Вяч. Иванову, и было даже
чувство неловкости, когда так хвалили "девчонку с накрашенными губами"...
А делал это все Вяч. Иванов со специальной целью - уничтожить
как-нибудь Николая Степановича, уколоть его. Конечно, не могло это в
действительности Николая Степановича уколоть, но Вяч. Иванов рассчитывал.
Последнее собрание, которое я помню, было, уже когда война началась, у
Бруни в Академии художеств.
Когда мы возвращались откуда-то домой (1913), Николай Степанович мне
сказал про символистов: "Они как дикари, которые съели своих родителей и с
тревогой смотрят на своих детей".
"Зимой 13 - 14 г. (в начале 1914) АА как-то в виде шутки написала на
бумажке про Николая Степановича: "Просим закрыть цех. Мы этого больше
выносить не можем и умрем". И подписала: "А. Ахматова", а потом подделала
подписи всех членов цеха. Смеясь, показала это Николаю Степановичу, тот
отнесся к этому безразлично и тоже смеялся. Потом АА дала эту бумажку С.
Городецкому. Тот тоже улыбнулся, но довольно принужденно. И написал
резолюцию: "Всем членам цеха объявить выговор, а А. Ахматову сослать на
Малую, 63, и повесить"...
АА так и не знает - понял ли тогда Городецкий, что это поддельные
подписи, или не понял. Хотя АА и не скрывала этого никак! Все это делалось в
виде милой и остроумной шутки.

31.10.1925

Я пришел к АА в Шереметьевский дом. Перемолвившись двумя-тремя фразами,
стал читать воспоминания Пяста. АА слушала с большим интересом. Некоторые
выражения и некоторые эпизоды вызвали ее веселый, непринужденный смех... АА
смеялась - она очень тихо всегда смеется, но смех особенный, мелодичный и
заразительный... АА осталась довольна воспоминаниями Пяста, - видно, что он
мало знаком с Николаем Степановичем, но жизнь их сталкивала тем не менее, и
то, что он помнит, он передает хорошо и правильно. И очень достоверны его
характеристики. А образ Николая Степановича выступает очень определенно и
жизненно. "Молодец Пяст - он очень хорошо сделал, что рассказал вам".

1.11.1925

Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая
Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации
того-то, был инициатором в том-то и т. д.
АА очень серьезно ответила, что нельзя говорить о том, что
организаторские способности появились у Николая Степановича после революции.
Они были и раньше - всегда. Вспомнить только о "Цехе", об Академии, об
"Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей...
Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских
способностей до революции были неблагоприятны ("пойти к министру народного
просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!"").
После революции условия изменились. А во-вторых, до революции у Николая
Степановича не было материальных побуждений ко всяким таким начинаниям...
Все эти студии были предметом заработка для впервые нуждавшегося,
обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были
единственной возможностью, чтобы не умереть с голоду.
Разговор об отражении революции в стихах Николая Степановича...
АА: "Одно - когда Николай Степанович упоминает о быте, так сказать,
констатирует факт, описывает как зритель... Это часто сквозит в стихах... И
больше всего в черновике канцоны...
И совсем другое - осознание себя как действующего лица, как какого-то
вершителя судеб... Вспомните "Колчан" - где в стихах Николая Степановича
война отразилась именно так. Николай Степанович творит войну. Он - вершитель
каких-то событий. Он участник их... Его "я" замешано в этих событиях...
Таких стихов - в отношении к революции нет. Николай Степанович еще не
успел осознать себя так... Такие стихи несомненно были бы, проживи он еще
год, два... Осознание неминуемо явилось бы. Указанием на это является
стихотворение "После стольких лет". Это стихотворение - только росток, из
которого должно было развиться дерево... Но смерть прекратила развитие этого
ростка".

Начав помогать Павлу Николаевичу в 1924 году, Ахматова увлеклась
сначала воспоминаниями, личным впечатлением, советами. Работа становилась
все более углубленной, потребовала сравнительного анализа поэтических
произведений, расширения круга имен, изучения взаимовлияний, привлечения
новых источников, прослеживания исторических закономерностей и примеров,
различных сопоставлений. Работа стала требовать ежедневных встреч и долгих
часов кропотливого всматривания в материалы. Возникла взаимная потребность
делиться все новыми и новыми соображениями, возникавшими часто внезапно, из
какой-либо одной, по-новому прочитанной поэтической строки. Появлялась
надобность спешно обращаться в библиотеки за книгой какого-нибудь не
интересовавшего их до этой минуты автора. Круг необходимого для работы
чтения все расширялся. Кроме того, поэтов, выросших в изучаемое ими время, в
Ленинграде в ту пору еще было много - они были живыми свидетелями.
Приходилось обращаться к ним за воспоминаниями за той или иной исторической
справкой, за суждением.
Эту миссию всегда выполнял Павел Николаевич, Михаил Кузмин, Николай
Клюев, Вл. Пяст, Михаил Зенкевич, Алексей Толстой и многие другие крупные
литературные фигуры и некрупные, а порой и совсем незначительные, даже не
утвердившиеся в литературе, становились объектами его интереса, и он
возвращался к работе часто с существенными результатами.
Но если интерес Лукницкого ограничивался Гумилевым, то Ахматова начала
искать для себя новую задачу. Она жаждала быть нужной. Она менялась на
глазах. В сущности, до тех пор она никогда не работала так, как работает
умеющий проникать в суть поэтических явлений исследователь. И по лесенке
найденных ею методов она постепенно поднялась до величайшего гения русской
поэзии, любимого ею, - Пушкина...
Ахматова всегда дружила с его удивительной музой, превосходно знала
огромную литературу о нем, но постепенно стала изучать Пушкина по-иному:
каждую его строку, каждое слово, сказанное им в стихах, в прозе, в
переписке. И что бы она ни делала, о чем бы ни говорила, с кем бы ни
встречалась - через все так или иначе проходил образ Пушкина. Пушкин вошел в
ее жизнь, в ее время, в ее существо. Она дышала Пушкиным.
Ее общение с Лукницким, оставаясь таким тесным, шло теперь в
зависимости от ее работы по Пушкину.

О гении

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

11.03.1927

АА сегодня (как часто и раньше) неодобрительно отзывалась о некоторых п
у ш к и н и с т а х т е п е р е ш н и х.
Все они относятся друг к другу с недоброжелательностью, с завистью,
грызут и загрызают один другого по малейшим поводам. И в то же время между
ними существует какое-то молчаливое соглашение: не отвечать на вопросы о
Пушкине, заданные им не "пушкинистами" и, скажем, "дилетантами".

7.06.1927

О Гении (в частности, Пушкина).
Гений - захватчик. Он собирает, выхватывает отовсюду слова, сравнения,
образы и т. п. - самые простые и даже иногда никем не замечаемые, но -
лучшие. Он берет их - они до того, как он взял их, - ничье достояние, они в
свободном обращении всюду. Каждый может их произнести. Но когда гений их
возьмет, он их так произносит, что они становятся неповторимыми. Он
накидывает на них свое клеймо. Они становятся его собственностью, и никто не
может их повторить, и если б кто-нибудь захотел повторить их - он не мог бы
сделать этого, - ему запрещено. На них клеймо гения.
Сейчас от гения Пушкина никто не страдает. Прошло достаточно времени.
Накопились новые словесные богатства. Но каково было поэтам, которые должны
были работать непосредственно после Пушкина и Лермонтова! Словесные
богатства были расхищены Пушкиным. Пушкин был опустошителем.
Конечно, это - одна сторона медали. Стоит только повернуть медаль, чтоб
увидеть другую сторону ее: Пушкин открыл дорогу для новых изысканий, Пушкин
принудил следующих за ним поэтов искать новые пути. В этом - благодатная
роль гения.
Началось это с поисков не только книжных примеров, испытанных им
влияний мировых классиков, - Шенье, Шелли, Байрона и других, но и с
"самовлияний", когда настойчиво звучавшее в мозгу Пушкина слово, привлекший
его образ - не отступали от него и возникали все в новых и новых
произведениях... Ахматова уже не могла ограничиваться известными, даже
лучшими переводами изучаемых ею поэтов, все необходимей становилось ей
обращение к подлинникам... Ей нужно было вчитываться в подлинные тексты, ей
нужно было знать итальянский язык - для Данте, французский - для Шенье,
английский - для Байрона, немецкий, даже испанский... Некоторые из этих
языков она знала неплохо, другими - почти или совсем не владела. На ее столе
появились учебники, грамматики, словари... Пожалуй, никогда в жизни она
больше не занималась совершенствованием своего знания иностранных языков в
такой степени. Даже Шилейко, вначале скептически относившийся к возможности
Ахматовой систематически работать, включился в изучение, например,
испанского языка и сам охотно помогал ей в розыске метафор, сравнений всех
элементов, составляющих и обогащающих поэтическую речь. Чаще стали встречи с
Лозинским и с другими знатоками нужных ей языков, а также с пушкинистами,
которые представлялись Ахматовой наиболее знающими, авторитетными. Хорошим
пушкинистом она считала Б. В. Томашевского. Иных из пушкинистов и
поверхностные методы их работы она полностью отвергала.
Были и такие пушкинисты, которые приходили к ней с комплиментами, но
совсем не для того, чтобы что-либо дать ей в ее работе, а скорее для того,
чтобы использовать ее находки для своих собственных статей. Она понимала
это, но не показывала вида... Они уходили довольными... Таким был, например,
Пумпянский.

29 - 30.06.1927

Вот сейчас она при мне нашла "слово" для выражения ее понимания методов
творчества Пушкина. Творчество Пушкина - горн, переплавляющий весь материал,
которым Пушкин пользуется. Например, когда он пользуется материалом
иностранных авторов. После "переплавки" получается нечто совершенно новое -
чисто пушкинское. Попадаются, правда, иногда - непереплавленные зерна, но
это еще больше украшает, придает прелести. Батюшков, вообще все современники
Пушкина - не переплавляют материала, а только ставят его в тепленькую печь,
подогревают, чуть-чуть обновляют, но не меняют состава - он остается тем же.
(Пример: "Послание Хлои" Батюшкова, ак. изд. I том. Кстати, перевод из
Вольтера - чего не знали академики - см. акад. изд.)

2.11.1927

У АА - Шилейко. Он изучает испанский язык. Читал наизусть испанские
стихи. Потом, вечером, у АА - Е. Данько. Говорила, что Пумпянский все
добивается разрешения прийти к АА. (Мы все уговорили АА не принимать его -
очень уж он льстивый и паршивый человек.)

Ахматова жадно изучала все, что помогало ей оправдать или отвергнуть ее
"пушкинские" догадки.
Некоторые из пушкинистов к занятиям ее относились скептически, с
недоверием, даже с плохо скрываемой недоброжелательностью. Она постепенно
побеждала их проникновенной мыслью, неопровержимыми доказательствами,
бесспорностью найденных умозаключений.
Так сам Пушкин открывался Ахматовой все новыми и новыми гранями своего
творчества - хрустального, прозрачного, простого, музыкального, чистого...
Лукницкий как мог, ненавязчиво и осторожно, помогал Ахматовой
восстановить веру в себя, помогал в самые трудные для нее дни, дни борьбы с
самою собой, увлекал ее работой, сначала той, которую делал он, а позже и
специально расширял границы работы для нее. Талант не только
эмоционально-поэтический, но и сугубо литературоведческий проявился в
Ахматовой, хлынул неукротимым потоком. Нет сомнения, что и это было ее
предназначением и новым вкладом в культуру. И ей было хорошо, что рядом с
ней - человек, друг, всегда готовый помочь, выполнить любое ее поручение.
Когда же он наконец увидел ее возрождение, то счел возможным оставить ее. Но
она, хотя уже и поглощенная предчувствуемыми ею, а потом, позже, и
совершаемыми ею открытиями, терять помощника, собеседника, своего надежного,
бескорыстного человека очень, очень не хотела! Привыкла к тому, что он был
рядом. Но так же, как она полностью была в "Пушкине", утверждая себя этим,
так полностью друг ее был в своей, в новой жизни и хотел утвердить себя в
ней.
Павел Николаевич добывал книги, выслушивал, стараясь запомнить и
записать ее суждения, догадки, открытия, находил для нее нужный справочный
материал. И с огромным интересом и удовольствием наблюдал, как она работает;
радовался, что кошмар бездеятельности, рожденный ее психологическим - той
поры - состоянием, сменяется острой, вдохновенной, страстной, даже азартной
работой. Она становилась все более и более оживленной, все чаще и чаще
веселой, даже стала в обращении с людьми легкой. Всегдашнее тонкое остроумие
заблистало новой красотой и пленительностью. Ведь есть и такие записи в
дневнике: ""Что самое трудное в Петрограде?" - спрашивали Оцупа москвичи.
"Пойти к Ахматовой...""
Павел Николаевич увидел: она счастлива. И тогда он стал отходить от
нее..
Есть, к сожалению, причины, лишившие меня возможности расшифровать
многое. Одна из них - в 1942 году немецкий снаряд, разорвавшийся в квартире
Павла Николаевича, уничтожил часть его архива. Навсегда исчезло немало
бесценных материалов, в том числе и "ахматовских". Но и то, что осталось в
целости, может послужить еще для исследования жизни и творчества поэта.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

5.02.1926

Вчера вечером и ночью, бессонничая, читала Пушкина (по ефремовскому
изданию, которого раньше не знала). Сегодня утром перечитывала Полтавский
бой.
Восхищаясь Пушкиным, сказала: "Пушкин такой прозрачный... и кажется,
что он не умеет стихи писать!.."

25.02.1926

Говорила о впечатлении, которое получила. Сравнивая "Руслана и Людмилу"
с "Полтавой".
По "Полтаве" можно судить, как расширился словарь; в "Полтаве" описания
природы короче: Пушкин уже опытнее. Темп "Полтавы" стремительнее.

3.03.1926

"Пушкин умел прятать концы, и никакой Эйхенбаум не сумеет узнать, в чем
пленительность поэзии Пушкина".

18.04. 1926

АА говорит мне, что читала вчера Шенье (Шилейко купил вчера для себя
томик. А тот, который принадлежал АА, - сейчас у меня). И, читая Шенье, о
котором отзывается как о прекрасном поэте, обнаружила в нем места,
совершенно явно использованные Пушкиным, Баратынским, Дельвигом... Но
некоторые известные уже исследователям, а другие еще никем не подмечены.
Так, из Шенье взяты строчки: "Не трогайте... вострушки. Не трогайте
парнасского пера", только у Шенье тон гораздо серьезней в данном случае... И
другое место АА цитировала из Пушкина:

Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит позднее молчанье ночи темной...

И голос, тихий, внятный, гортанный голос АА, вибрировал пушкинскими
стихами в мягком, глушащем весеннем воздухе. АА лукаво взглянула на меня:
"Все, все - и Пушкин и Баратынский брали у него!.." И затем заговорила о
том, что теперь уже так много выясняется в области взаимовлияния одного
поэта на другого, того, о чем десять лет тому назад и не задумывались
просто: что, вероятно, изменится взгляд на сущность поэтического творчества.
Такое исследование, какое сделал Эйхенбаум над Лермонтовым, сейчас звучит
почти как укор Лермонтову: "Никто не пользовался чужими стихами, а он один
это делал!" В действительности же не он один, Лермонтов, - все это делали,
но исследован-то только один Лермонтов. Теперь все занялись исследованиями и
над другими поэтами, и в скором времени, конечно, многое узнается и
выяснится... И, конечно, не попрекать поэтов этими заимствованиями придется,
а просто изменить взгляд на сущность поэтического творчества. Оно будет
пониматься иначе, чем понималось до сих пор, и лет десять тому назад,
например.
"А вы записываете все, что вы обнаруживаете в этой области?" - спросил
я. Конечно, не записывает. Записывает только то, что относится к Николаю
Степановичу для меня, остальное уйдет от всех. И если бы АА узнала, что
крохи этого записываю я, она была бы очень недовольна.
АА процитировала соответствующие места из Шенье, но я не запомнил.

26.04.1926

Прочитала книгу Л. Гроссмана о Пушкине.
Гроссман новых фактов не нашел, но общий взгляд правилен.

26.04.1926

Ясный, солнечный, теплый весенний день.
Не виделся с АА несколько дней, потому что уезжал на Волховстрой.
Сегодня - рассказываю о Волховстрое, но АА рассказывает мне другое, а
именно: за эти дни она, все больше и больше вчитываясь в Шенье, обнаружила
еще неизвестные исследователям, хотя и совершенно явные, моменты влияния
Шенье на Пушкина. Некоторые примеры АА мне показывала.
АА находит влияние в трех направлениях; на Пушкина влияют: 1) идиллии,
2) элегии и 3) политические стихотворения Шенье.
В гражданских стихах Пушкин явно был учеником Шенье.
Вообще Пушкин "хищнической, яростной хваткой" подмечает у Шенье его
недостатки и, когда пользуется его стихами, всегда сам делает лучше,
исправляя в своих стихах недостатки Шенье - расплывчатость композиции и др.
Шенье часто сентиментален, чувствен... Пушкин, пользуясь его стихами,
использует только то, что согласно с его credo, остальное - откидывает.
Пушкин всегда усложняет композицию Шенье, укорачивает стихотворение
количественно, часто переворачивает наизнанку мысль Шенье и такой вводит ее
в свои стихи.
Пушкин узнал Шенье в 1819 году, когда вышло первое собрание
стихотворений Шенье, и с этого времени - влияние. Больше всего - в 1823,
1824 годах, меньше в 1825, но и дальше постоянно встречается - главным
образом во всех классических стихах... Встречается и в поэмах; в "Евгении
Онегине" - две строчки...
Стихотворение "Ночь" 1823 года - целиком из Шенье (Элегия XXII), только
у Шенье перед поэтом встает образ спящей, а у Пушкина - бодрствующей
женщины. У Шенье - это длинное стихотворение, у Пушкина - всего восемь
строк.

Конец апреля 1926 г.

Нашла два стихотворения Шенье, повлиявшие на "Сожженное письмо"
Пушкина.

1.05.1926

Говорили о Пушкине.
Считает его завершителем, а не начинателем (как его считают
обыкновенно).
"Дуб, тысячью корней впитавший все соки", Пушкин вобрал в себя все
достижения предыдущей эпохи, достижения Байрона, Шенье, классиков,
романтиков, русских и иностранных... После него стало немыслимым писать
повести в стихах...

10.05.1926

С утра я пришел к АА в Мраморный дворец, застал ее одну.
Последнее время, время болезни АА, я всегда сижу у постели АА,
окруженной книгами: Пушкиным в издании Павленкова, Брюсова... и "Всеобщей
библиотеки" (все эти три издания АА дал я - то, чем обладал сам. Других
изданий у меня нет, а у АА Пушкина, как и вообще книг - за малым
исключением, - нет) и Шенье в изданиях: 1) 1862 года, толстый
комментированный том, к которому, кстати сказать, АА относится с большим
недоверием после того, как обнаружила в нем некоторые неточности; 2)
современное (без обозначения года): маленький, очень полный томик в красном
коленкоровом мягком переплете. Обе книги принадлежат Шилейко, который из
"милосердия" оставил их АА, уезжая в Москву.
Все отметки, подчеркивания, обозначения АА заносит во второй, маленький
томик (а в Пушкина - главным образом в однотомное, павленковское издание). У
АА есть и свой Шенье, подаренный ей в 1922 году Мариной Цветаевой, но и
популярный и очень неполный.

12.05.1926

Вчера вечером АА была у Щеголевых. Встретилась у них с Ал. Толстым...
После ужина АА говорила с Павлом Елисеевичем о Шенье и Пушкине. Щеголев
неожиданно для АА заинтересовался ее работой, был исключительно любезен и
принял (догадки АА) по поводу взаимоотношений Пушкина и Шенье без
возражений, наоборот, соглашаясь со всем; принес книги, искали сравнения по
книгам; Павел Елисеевич подтвердил правильность суждений АА.

15.05.1926

Суббота. Вчера АА показывала мне новые свои открытия в Пушкине и Шенье.
Дня два она не занималась этой работой (вернее - занималась урывками).
Позавчера вечером - деятельно принялась снова. И вчера АА делала уже
кое-какие интересные обобщения, - пока нигде их не записала, не отметила -
держит все в голове. Очень внимательно следит за словарем Пушкина и
выискивает в нем слова - с виду совершенно русские, но в действительности
перекрашенные из французских. Эту пересадку слов из французского языка в
русский Пушкин делает изумительно. В строках:

Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?.. -

"стальная щетина " выглядит самым чистокровным русизмом. В
действительности же это - перевод из Шенье...
АА видит у Пушкина большую работу над языком. Пушкин обогащает русский
язык порою совершенно незаметно. Так, еще пример: перенося на русскую почву
французское выражение (взятое из Шенье), Пушкин говорит:

...он мне был одолжен
И песен, и любви последним вдохновеньем.

("Умолкну скоро я...", 1821)

"Он мне был одолжен", однако, галлицизм. Пушкин исправляет его в одном
из следующих стихотворений, где он говорит "...обязан".

15.05.1926

...Вчера я выразил АА свое удивление по поводу того, что она совершенно
не была огорчена словами Щеголева о том, что все, найденное ею, уже
известно... (АА, передавая разговор со Щеголевым, сказала мне, что все это
известно и это ее очень радует, потому что, значит, она правильно все
делала.) АА в ответ на мое удивление сказала, что Щеголев совсем не в такой
форме говорил, чтобы ей огорчаться, - наоборот. И конечно, ей нужно
радоваться словам Щеголева: ведь разве не приятно сознавать, что ты сделал
без всяких соответствующих знаний, без всякой подготовки - и сделал
правильно - то, что и многие специалисты не сделали, не умели или не смогли.
(Щеголев давал задание в прошлом году где-то в ученом семинарии... проделать
именно эту работу - найти влияние Шенье на Пушкина, и никто этого не сделал.
Щеголев сам это говорил.) В работе по Пушкину АА больше всего задерживает и
больше всего ей мешает незнание соответствующей литературы... Демонстрируя
мне каждое новое открытие, АА всегда добавляет, что, несмотря на, казалось
бы, очевидное влияние данного стихотворения Шенье на соответствующее
стихотворение Пушкина, она остается неуверенной, что это именно так и есть.
Потому что всегда может оказаться, что исследователям известно влияние -
гораздо более сильное, чем найденное ею влияние Шенье - другого (и
незнакомого ей) поэта. И близость данных стихотворений Пушкина - Шенье,
может быть, совершенно уничтожается гораздо большей близостью, которая,
может быть, существует между этим стихотворением Пушкина и каким-нибудь
стихотворением другого поэта.
Раньше, например, АА всегда боялась общих источников - и у Шенье, и у
Пушкина, - сближающих их стихотворения с каким-нибудь римлянином. Однако АА
узнала на днях, что Пушкин сам сообщает, что с лицейских лет не читал ни
одной латинской книги и очень забыл латинский язык. И АА удивляется: как же,
не зная языка, Пушкин переводил? Например, с греческого "Идиллию Мосха
("Земля и море. Идиллия Мосха")? И думает, что, вероятно, с какого-нибудь
французского перевода...
АА на днях узнала, что Пушкин мог знать Шенье и до 1819 года: Шатобриан
печатает отрывки из него и др. Это на руку АА в ее работе.
АА высказывала свой взгляд (относительно) влияния на Пушкина Байрона и
Шенье (Байрона АА не знает по-английски).
...АА предполагает, что влияние Байрона на Пушкина сказывалось главным
образом в идеях, в темах, в общем тоне - и здесь оно о ч е н ь сильно. Но
Пушкин не так хорошо знал английский язык, чтобы влияние это могло
углубляться и в область лингвистики. Французским языком Пушкин владел в
совершенстве, не хуже, чем русским... И вот поэтому влияние Шенье касалось
главным образом лингвистики: самой работы над языком, прививания к русскому
языку французских элементов. Причем Пушкин с поразительным умением
русифицировал элементы, которыми пользовался, вливал в них столько русской
крови, что они забывали о своей прежней родине.
Говоря о Пушкине, АА... как-то по-детски воскликнула по поводу
какого-то моего замечания: "Пушкин в тысячу раз больше и Шенье, и Байрона!"

15.05.1926

Сегодня 15 мая, суббота.
АА лежит в постели весь день, нездорова, а на улице - кромешный дождь.
Весь день с увлечением занималась сравнением Пушкина с Шенье.
Все время обращая большое внимание на словарь Пушкина, АА отыскивает
все новые и новые слова, которыми Пушкин воспользовался у Шенье и которые
перенесены им на русскую почву. Они - "как бы переводы". Сегодня АА
составила список таких слов, включив в него, однако, только наиболее
характерные примеры.
Заговорили о мастерстве, с каким Пушкин обновлял и обогащал русский
язык. Я спросил: кто из современных поэтов так же, тем же методом обновляет
язык? АА неуверенно ответила: "Пастернак только этим и занимается, - так по
крайней мере про него говорят... Хлебников..." Я возразил, говоря, что
Пастернак не углубляется в словарь, а работает только над синтаксисом и пр.
А Хлебников не трогал иных языков, занимался изучением славянских и
древнерусских корней... АА не стала спорить со мной и согласилась, что
только Пушкин обладал такой тончайшей чуткостью к слову и что только он умел
превращать иностранное слово в чисто русское.
У меня мелькнула мысль о роли самой АА в обновлении русского языка, но
я не решился и звука произнести, зная, какой поток негодования АА устремит
на меня, если я заговорю о п о э т е Ахматовой (сколько бился я, сколько раз
начинал разговор о стихах АА, о ее поэтических особенностях и т. д. И всегда
с первых же слов встречал жесточайший отпор - АА хмурила брови, голос ее
моментально приобретал звучание металла, а в глазах было такое непреодолимое
неудовольствие, что я сразу же смущенно, как виноватый, умолкал).

15.05.1926

Пушкин сейчас завладел АА. Вот я разговариваю с ней. Вот на минуту
вышел в другую комнату - зажег примус, - возвращаюсь и вижу АА склоненной
над томом брюсовского Пушкина, скользящий по странице карандаш. Я вошел --и
АА отложила Пушкина в сторону, откинулась на подушку, продолжает со мной
разговаривать. Но и за эту минуту АА успела найти новую жемчужину...
Недоверие АА к редактору толстого тома Шенье (1862) подтвердилось. Щеголев,
когда АА была у него, это издание изругал за безграмотность.

19.05.1926

Ехали на извозчике. Читала на память Шенье. Сказала, что любит из Шенье
его тюремные стихи и ямбы, а совсем не то, что любил Пушкин.
"Если бы кто-нибудь знал, как я не люблю Парни!.."

20.05.1926

Когда мы говорили о влиянии Шенье на Пушкина, я спросил: неужели никто
из друзей Пушкина, несомненно замечавших в его стихах это и подобные
влияния, не указывал ему на них? АА в ответ рассказала, что, когда один из
приятелей Дельвига хотел напечатать стихотворение Пушкина и Пушкин дал ему
гекзаметр, в котором не хватало одной строфы, а приятель Дельвига попросил
последнего сказать об этом Пушкину, Дельвиг ответил, что он Пушкину сказать
этого не может. Даже Дельвиг не мог сделать никаких указаний Пушкину!
Правда, Пушкин иногда советовался с друзьями, но именно он сам просил
совета. Да и это бывало очень редко и очень скупо. АА заговорила о том, кому
из поэтов она не решилась бы сделать указание на какой-нибудь недостаток.
Стала думать - Блок?.. Блоку, пожалуй, она могла бы сказать... Такого случая
с ней не было, но она представляет себе, что он мог бы быть... Он
поблагодарил бы и сказал: "Хорошо... Я посмотрю потом..." Гумилев? Ну, ему
АА неоднократно делала такие указания... Но вот Мандельштаму, например, АА
никогда бы не могла сделать замечания.

31.05.1926

24-го я был у АА в Мраморном дворце. АА, показывая мне новые открытки,
попутно много говорила о Пушкине - с восторгом и преклонением перед его
гением. АА сказала, что теперь ей до конца понятно, что эпитеты "демон",
"полубог" - не преувеличение, когда ими характеризуют Пушкина, что
совершенно непостижима острота и глубина его таланта: уже в 15-летнем
возрасте он превзошел своих учителей и предшественников, превзошел потому,
что язык тех был еще скованным и громоздким... Какую работу по
преобразованию одного только языка (пусть даже если она была
подсознательной, а ведь, может быть, и не подсознательной была!) Пушкин
проделал к 15-летнему возрасту! "Я считаю, - убежденно сказала АА, - что
Пушкин - поэт, какому нет равного во всей мировой литературе. Он -
единственный..." Я попытался не согласиться с этим утверждением и просил АА
подтвердить его. АА подумала... И задумчиво произнесла: "Данте...
Петрарка... Да, была и здесь работа такого же порядка - по преобразованию
языка. Но ведь языки французский и провансальский значительно ближе".

14.06.1926

Пушкин не знал Петрарку, потому что, когда он упоминает Петрарку, он
пользуется словами Баратынского и общим мнением. А Пушкин был настолько
оригинален, что всегда о том, что знал, имел собственное мнение, которое
часто шло вразрез со всем остальным (напр. о Ломоносове).
"Пушкину, вероятно, скучно было читать Петрарку".

24.06.1926

В Мр. дв.: "Не в обиду будь сказано Александру Сергеевичу, но я считаю,
что его "солнечный эгоизм" - вовсе не солнечный, а самый скверный, обычный
эгоизм".
Подумала и сказала, что иначе не бывает - каждый талантливый человек
должен быть эгоистом, и все талантливые люди всегда были эгоистами -
"исключений не знаю". Талант должен как-то ограждать себя.

13.11.1926

АА говорила со мною о Пушкине. Она проследила очень много воспринятых
Пушкиным у французов традиций (идущих часто дальше - от латинских авторов).
Сегодня АА говорила о том, что не менее интересно проследить, какие из
присущих всем поэтам XVIII века традиций Пушкин не брал, а отвергал. И вот
пример: всем французам XVIII века в очень сильной степени присуще говорить
об измене, изображать эту измену, говорить об адюльтере. Мучить себя
изображением милой, изменяющей с кем-нибудь другим. И вот Пушкин этот момент
в своем творчестве совершенно отвергает - всегда обходит. Адюльтера в поэзии
Пушкина нет. Муза Пушкина целомудренна, как ни одна муза любого другого
поэта. Пушкин нигде не говорит об измене, нигде не описывает ее (некоторые,
очень отдаленные моменты в ш у т о ч н ы х стихах в расчет не идут). Почему
Пушкин не может вынести измены? Темперамент? Но если продумать все это до
конца, если проникнуться этой мыслью, то как усиливается трагедия самого
Пушкина...

4.01.1927

Любит очень "Песни западных славян".
Самая любимая из них - "Похоронная песня". Очень хорошо и "Янко
Марнавич".
Ритмы этих песен повлияли на ритм "У самого синего моря" ("Сказка о
рыбаке и рыбке").

11.03. 1927

АА сегодня (и часто последнее время) говорила о Парни, о том, что Парни
совершенно чужд ей по духу, что основная эмоция Парни - чувственность в
соединении с сентиментальностью, что Парни - очень не тонок, даже груб.
Констатировала, судя по себе, что, видно, вкусы эпох очень сильно
меняются, ибо она совершенно не может понять увлечения Пушкина и других
поэтов пушкинского времени Парни.

11.03.1927

Вчера АА сделала новые находки в своей работе по Пушкину... Начало 2-й
части "Кавказского пленника" (монолог Черкешенки) имеет своим источником
начало "Песни Песней" (см. Библию). Совпадают моменты: "Тебя лобзал немым
лобзаньем", "Склонись главой ко мне на грудь", "...Царь души моей! Люби
меня", "К тебе я вся привлечена"... Эти же моменты АА находит и в пушкинском
подражании "Песни Песней" ("В крови горит огонь желанья")...
Подробней не записываю, чтобы избежать неточностей.

11.03.1927

По просьбе АА я принес ей сегодня из Мраморного дворца ее Ariosto,
который ей нужен был для работы по Пушкину (АА нашла вчера моменты в
"Евгении Онегине", написанные под влиянием Ariosto). АА читала мне отдельные
места из Ariosto по-итальянски и переводила с листа. Я заметил, что читала
АА с удовольствием еще и потому, что ей нравится самый звук итальянской речи
в ее голосе.

11.03.1927

Сегодня АА при мне читала про себя Ariosto. Я сидел рядом в кресле,
смотрел какую-то книгу. Вдруг АА с юмором, тихо сказала: "Да, жди!" Я
взглянул на нее, она продолжала чтение. Я спросил, к чему относится ее
замечание. АА рассмеялась, прочла вслух и перевела мне отрывок, где рыцарь
видит на деревьях надпись, говорящую о том, что его любимая на этом месте
имела любовное свидание... Он начинает ревновать, пытается обмануть самого
себя, сделав вид, что не прочел надписи и что упоминаемое в надписи
незнакомое имя мужчины - не что иное, как неизвестное ему ласкательное имя,
каким, вероятно, за глаза зовет его самого любимая. И вот восклицание АА
относится именно к этому месту.

11.03.1927

По просьбе АА принес ей сегодня своего "Байрона и Пушкина" Жирмунского,
книга нужна ей для работы по Пушкину. АА читала ее и заметила, что книга
написана очень напыщенно, очень тяжело, ибо Жирмунский, воспитанный на
германской культуре, и к Пушкину относится с какой-то тяжеловесностью...
АА говорила мне о том, какую радость доставляет ей работа по Пушкину,
как хорошо работать. Говорит, что теперь ей постоянно не хватает ф и з и ч е
с к и х сил для работы, что впервые в жизни она "чувствует мозг", чувствует
переутомление. И все же какое наслаждение - работа!

29.03.1927

АА говорила мне о Томашевском, что, по ее мнению, он во всех своих
работах по Пушкину преследует "тайную" цель: "найти Пушкину благородных
предков", доказать, что Пушкину источниками служили и оказывали на него
влияние главным образом перворазрядные поэты, классики, а не второстепенные.
АА иллюстрировала свою мысль примерами (упоминала Мильтона, Корнеля и др.).
Сказала, что такое желание Томашевского, конечно, очень благородно, но,
однако, черное все же остается черным, а белое - белым. Предсказывала, что
следующее полное собрание произведений Пушкина, если в нем будет участвовать
Томашевский (а ему несомненно поручат "французскую часть"), будет именно с
таким уклоном: "со стремлением показать Пушкину благородных предков".
АА вчера прочитала "La guerre des Dieux" Парни, для того чтобы найти
влияние на Пушкина. Читать эту бесконечную вещь (кажется, 5000 строк) АА
было очень скучно. Говорит, что нашла там пять-шесть мест, имеющих большую
общность с "Гавриилиадой". Три места из них отмечены уже Томашевским,
остальные Томашевский не указывает. Говорит, что "Гавриилиада"
представляется ей по духу больше всего похожей на эпизод из "La guerre des
Dieux".
"Гавриилиада" сделана, по мнению АА, больше всего под влиянием "La
Pucelle" Вольтера и этой вещи Парни.

11.04.1927

Я шел с АА в кинематограф. Сегодня АА весь день работала по Пушкину и
утомилась очень. АА сказала, цитируя кого-то: "Как мы непритязательны в
выборе развлечений, когда хорошо поработали перед тем".
Ходасевич в "Поэтическом хозяйстве Пушкина" приводит тридцать три
примера употребления Пушкиным слова "пора". АА нашла еще тридцать четыре;
уже давно, вчера или позавчера, нашла еще и тридцать пятый...И очень была
удивлена тем, что увидела это "пора" только теперь ("Глаз, - говорит, - не
хватает").

30.04.1927

...К работе по Пушкину АА прочла целиком Шенье, Вольтера, Гросса,
Буало, Парни и много других французов - не целиком.
АА очень хорошо - превосходно - знает Батюшкова. О Жуковском говорит,
что плохо его знает. АА, кажется, не любит Жуковского.

1.05.1927

АА согласна с мнением, что Баратынский не любил Пушкина. Сегодня
говорила по поводу статьи, рассуждающей о том, завидовал ли Пушкину
Баратынский или нет. Не сказав этого прямо, АА все же дала мне основание
думать о том, что она присоединяется к тем, кто обвиняет Баратынского в
зависти к Пушкину.

4.05.1927

Сказала, что до конца, ни на секунду не сомневаясь, уверена: если бы
Пушкину предложили на выбор - или, первое, запретить ковыряться в его
интимных отношениях с Наталией Гончаровой, потребовав с него за это полного
отречения от всей литературной деятельности, отказа от всего, что он
написал, или, второе, сделать все так, как случилось с Пушкиным, т. е.
Пушкин - великий поэт, и исследователи ковыряются бесстыдно в его интимной
жизни, - Пушкин, не задумываясь, выбрал бы первое: отрекся бы от всего, что
написал, чтоб только умереть спокойно, в уверенности, что никто никогда не
будет ковыряться в его интимной жизни - с радостью согласился бы умереть в
полной безвестности.
Ухожу от АА, чтоб вечером прийти снова. Дома звоню по просьбе АА к
Гуковским и передаю им, чтоб они вечером зашли к АА, звоню и Ю. Н. Тынянову,
чтобы спросить у него об известных ему примечаниях к 4-й главе "Евг.
Онегина", - в отношении влияний на Пушкина, - потому что АА уверена, что
влияние на эту главу Шенье - известно.
Вечером, часов в 9 , пришел к АА. ...Мне интересно очень было послушать
беседу АА с Гуковским.
Я только взглядывал на АА, оживленно рассказывающую, показывающую и
объясняющую Гуковскому все - ладонь ее с вытянутым указательным пальцем
скользила по книгам - перелистывала страницы...
Гуковский остался доволен. Он заявил, что все заключения АА очень
убедительны, но что талантливее всего, всего неожиданней и интереснее -
открытие влияния Шенье в "Борисе Годунове".
Пришел Пунин. Тут уже заговорили о театрах, о живописи, об Академии
наук, об условиях существования ученых. В 11 все ушли. А я еще вывел Тапа и
вернулся. Пунин оживленно читал АА лист "Красной газеты" с описанием
всеобщей забастовки в Англии. АА слушала не очень внимательно...
"Здорово я краду у Пушкина!" - и прочитала строки из: "Мне дали имя при
крещеньи Анна". "И часто, стоя в голубой воде" до "Вдали поет о вечере
разлук!" - и вслед за тем соответствующие строки Пушкина.

20.05.1927

О правде поэта (вообще творца) уничтожать те письма, те сведения,
касающиеся его биографии, которые он не считает нужным отдавать "миру".
Долгий разговор с АА.
"Интересно ведь: биографы Пушкина говорят, что он был легкомысленным.
По сравнению с кем? - спросить их. Они упрекают изучаемых поэтов в том, что
те что-то скрыли от потомства. А сами - ничтожества - не думают о том, чтоб
оповещать мир о своих интимных тайнах...
Если Голлербах получил письмо, в котором ему заявляют, что не будут
подавать ему руку, - неужели же Голлербах такое письмо не уничтожил?
Конечно, да. Так не требуй и от других.
Священное право каждого человека иметь свои тайны и не желать их
опубликования".

22.05.1927

К сегодняшнему дню АА перечитала томик Вольтера уже несколько раз (для
работы по Пушкину).

1.06.1927

Пушкин думал о Катенине, когда создавал "Моцарта и Сальери" (Катенин -
Сальери).

2.06.1927

Сегодня говорили о "смеси Европы и Азии", идя по Фонтанке. Истоки ее АА
видит в Вольфиле1.
Если они в числе других утверждений умаляют значение Пушкина - этого
одного уже достаточно, чтобы отстраниться от них.

6.06.1927

О Баратынском разговор. Неинтересная биография. Ничего не потеряла бы,
если б не прочла ни одной страницы сведений о Б., а знала бы только его
стихи. Поэмы Б. - неудачны. Из стихотворений любит немногие, но эти немногие
считает прекрасными и нисколько не ниже достоинством лучших пушкинских. Одно
из них - "Языкову" ("Диадема" и пр.). Много стихов знает наизусть.
Баратынского погубила женитьба - счастливый брак.
О Баратынском и Пушкине. П. заел судьбу Баратынского. Внутренние
несогласия, подводный антагонизм были. Сложные взаимоотношения. Взаимное
влияние.

7.06.1927

Стихотворение Батюшкова - "Карамзину" 1817 г. (сентябрь) и по другим
сведениям - 1818 г.
Стихотворение Пушкина 1818 г. (о поэте, восхищающемся Карамзиным),
по-видимому, по поводу этого стихотворения Батюшкова. А впоследствии Пушкин
отбросил большую часть стихотворения, потому что к Батюшкову у него было уже
иное отношение...

7.06.1927

И ангел поклялся живущим,
Что времени больше не будет...

"Это лучшие строки, какие я знаю", - сказала АА.
Время - как грех, и клятва - обещание какого-то непостигаемого "нечто".
Не человеческая клятва, а божественная.
И неважно, если в Апокалипсисе (кажется, строки оттуда), может быть,
это "время" расшифровывается как-нибудь очень просто и не таинственно.
Строки остаются теми же.

Начало ноября 1927 г.

"Бекко" и "Дон Жуана" Байрона хочет прочесть по-английски в первую
очередь, чтобы сделать кой-какие сопоставления в своей работе о Пушкине.

20.11.1927

АА на основании всех своих исследований о Пушкине делает следующие
выводы:
1. В тех случаях, когда у Пушкина какой-нибудь прием (образ: сравнение,
эпитет и т. д.) попадается часто в виде автореминисценции (то, о чем пишет
Ходасевич в "Хозяйстве"1), когда Пушкин цитирует самого же себя, по
нескольку раз, - на протяжении ряда произведений, можно почти всегда с
уверенностью сказать, что ряд того или иного момента (например, одного и
того же излюбленного эпитета или сравнения) всегда приводит к источнику -
всегда взят из какого-нибудь другого автора.
2. У Пушкина - в больших произведениях, особенно в "Онегине", ибо
"Онегин" - это бассейн, куда стекаются все излюбленные Пушкиным приемы и
моменты ("куски")... всегда имеются "сгустки". В ответственных местах, в тех
описаниях ли, эпитетах ли, образах, сравнениях, которые больше всего
отвечают... Пушкину... Пушкин пользуется этими "сгустками" - этими
испытанными и излюбленными им местами, взятыми из других авторов. Пушкин
умеет так хорошо подчинять их себе, что они совершенно сливаются с остальным
текстом, он так хорошо прикладывает и сливает эти куски с остальным текстом,
что места спайки нельзя найти, - за 100 лет никто не заметил же их! - и
произведение получается цельное и однородное - как цветок, - не разложимое
на составные элементы. В мелких произведениях это тоже есть, но заметить их,
а также доказать правильность заключений - гораздо труднее.
Вот два основных, главных, и, собственно говоря, единственных вывода,
какие делает АА на основании своих исследований. Выражены мною здесь они
очень неточно и грубо - АА говорила гораздо тоньше, но мне кажется, основной
смысл слов АА в этой записи не искажен.

12.12.1927

Говорит, что, по ее мнению, Шекспира писал не один человек - кто бы он
ни был. В этом согласна с Пушкиным. "Макбет" и "Гамлет" - произведения
одного человека, но не того, который писал "Ромео и Джульетту" (?).
АА думает так просто по впечатлению от чтения. "Ромео и Джульетту" ей
гораздо легче читать, и читается она совсем иначе.

О поэтах

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

3.03.1925

Я передал АА существующее мнение о том, что выбор названия "Anno
Domini"1 связан со смертью Гумилева и Блока. АА опровергает это мнение.
О последнем периоде жизни Блока: "Самое страшное было: единственное,
что его волновало, это то, что его ничто не волнует"...

6.03.1925

Дневник Блока (1-й том) вышел из печати совсем недавно и весь уже
распродан. Он был прочитан жадно, прочитан всеми. Невежество, вопиющая
безграмотность Медведева, редактировавшего книгу, сильно ей повредили...
Примечания составлены бездарно, наполно, неверно...
Примеры можно множить бесконечно. Повторяю, рука Медведева сделала все,
чтоб опоганить дневник.
А дневник интересен, дает много материала для понимания личности Ал.
Блока да и литературной жизни того времени. Мнения о дневнике различны. АА,
отдавая должное дневнику, считает все же, что дневником Блок "разоблачает"
свои стихи, показывает нити, скрепляющие их с реальным, земным, с будничным.
Дневник дает возможность судить о непонятном простодушии Блока, считавшего,
например, Клюева, этого бога фальши, своей совестью, всерьез принимавшего
Грааль Арельского, враля, всем хорошо известного, принимавшего у себя Г.
Иванова...

15.03.1925

Рассказывает о своем знакомстве с А. Блоком. Раньше не хотела с ним
знакомиться, а тут он сам подошел к Н. С, и просил представить его АА.
Знакомство произошло в Цехе поэтов, в октябре 1911 г. И было так: в то время
была мода на платья с разрезом сбоку, ниже колена. У нее платье по шву
распоролось выше. Она этого не заметила. Но это заметил Блок.
Когда АА вернулась домой - она ужаснулась, подумав о впечатлении,
которое произвел этот разрез на Блока.
АА говорит, что Блока никто не ненавидел, что Блок при жизни
пользовался громадным пьететом.

23.03.1925

1918. Декабрь. Встретившись с Ал. Блоком (кажется, на каком-то
литературном собрании), сказала ему: "Я развелась с Н. С." - и Блок очень
странно ответил, - он очень счастлив и чувствует себя хорошо.

20.11.1925

...Заговорили об Николае Степановиче - об его взаимоотношениях с
Блоком. Я спросил об основных причинах их вражды. АА сказала: "Блок не любил
Николая Степановича, а как можно знать - почему? Была личная вражда, а что
было в сердце Блока, знал только Блок, и больше никто. Может быть, когда
будут опубликованы дневники Блока, что-нибудь более определенное можно будет
сказать". А по поводу отрывка из дневника Блока, напечатанного в "Красной
газете", сказала, что там особенно сквозит резкий тон, очень резкий тон. И
конечно, Блок стилизует себя в нем, когда пишет о себе, что он был баричем с
узкой талией. Ему на примере самого себя надо было показать, из чего
возникла русская революция. Разве он был таким баричем? Тонкий, чуткий,
всегда способный понять чужое настроение, чужое страдание, отзывчивый Блок -
и вдруг образ такого барича, узкая талия которого "вызывает революцию".
АА заметила про стиль дневника, что он напоминает Льва Толстого, - "так
и вспоминается какое-нибудь место из "Воскресения" - этот барич, например".
Я заговорил о стихах Блока, напечатанных во вчерашней "Красной газете".
"Конечно, Медведев очень плохо сделал, напечатав заведомо плохие стихи
Блока. Этого не следовало бы делать. Но, может быть, Любови Дмитриевне нужны
были деньги? Тогда я, конечно, не могу ничего возражать..."
В том же номере "Красной газеты" статья М. Горького о Блоке. Мнение АА
об этой статье: "Освещение этого факта то или иное в зависимости от
обстоятельств".
С Горьким АА виделась лично всего раз в жизни.
Рассказала мне: "Однажды пришла к Горькому и просила его устроить ей
какую-нибудь работу. Горький посоветовал ей обратиться в Смольный к
Венгеровой, чтобы переводить на итальянский язык прокламации Коминтерна. "Я
тогда, не зная достаточно итальянского языка, не могла бы, даже если б
захотела, переводить эти прокламации". Дальше заговорила о тогдашних
возможностях Горького, о степени его влияния и закончила: "Он был один, а к
нему обращались сотни людей. Не мог же он всех устроить! Но, конечно, по
отношению ко мне он поступил недостаточно обдуманно, сделав мне такое
предложение..."

2.12.1925

По поводу слов Жоры (Г. Иванова) о Блоке. "Можно подумать, что Блок с
ним чуть ли не на короткой ноге был. Выходит также, что Блок "любит снимать
квартиры в верхнем этаже", и еще много чего выходит по Жоре. Но Жора
допускался к Блоку один раз в год. Так уж было заведено: раз в год он звонил
Блоку и просил разрешения прийти. Блок разрешение давал, и Жора шел к нему.
Надписи на книгах? Это делаем все мы, грешные: нас просят, и мы подписываем
книгу. Блок очень долго жил на одной и той же квартире. Какая же тут может
быть любовь к верхним этажам? Блок замкнутый, не любивший многолюдства у
себя, всегда держал таких людей, как Жора, на большом расстоянии от себя. У
него были друзья, которых он выбирал, руководствуясь своими особыми
причинами, - Зоргенфрей, Иванов-Разумник... Попробуйте пойти к Сологубу,
интимно говорить с ним!.. А с Сологубом это легче, чем с Блоком..."

20.06.1926

О хвастовстве. "Вот чего не было у Блока... Ни в какой степени! С ним
можно было год прожить на необитаемом острове и не знать, что это Блок. У
него не было ни тени желания как-то проявить себя в разговоре.
Блок был очень избалован похвалами, и они ему смертельно надоели".

22.01.1926

Вечером была у Замятиных, где Эфрос1 рассказывал о третейском суде
между имажинистами и Лавреневым за статью последнего о Есенине. (А я
присутствовал при разговоре Эфроса, в присутствии Лавренева, об этом же на
заседании президиума Союза писателей.) АА, зная, что Лавренев мой приятель,
говорит очень сдержанно, что он не настолько знает имажинистов - не был
близок с ними, чтоб так безапелляционно заявлять. Говорит, что Есенин не
таковский, чтоб его приятели загубили, что он сам плодил нечисть вокруг
себя, что, если б он не захотел, такой обстановки не было бы. Клюев же не
поддался такой обстановке! Клюев отошел от них. И Клюев, который с большим
правом мог бы написать статью, подобную лавреневской, не написал, однако.
Видимо, и он того мнения, что сам Есенин виноват в том, что вокруг него была
такая атмосфера.
И здесь - АА уже делает сравнение с Гумилевым - "Гумилев тоже плодил
вокруг себя нечисть сам: Г. Иванова, Оцупа и др. И конечно, не божья же
Есенин коровка, не овечка, чтобы можно было сказать: "Есенина загубили
мерзкие приятели"... Есенин сам хотел и искал таких приятелей. Он мог бы
искать и других, а он этого не сделал..."

26.01.1926

М. К. Грюнвальд спрашивала о причинах смерти Есенина. АА объяснила ее
скопившимися и столпившимися в душе Есенина противоречиями, волей к гибели,
вернее - силой к гибели. Там заговорили о "язве", разъедавшей Есенина... И
Маргарита Константиновна спросила о Н. Тихонове - что АА думает о нем,
намекая на то, что у Тихонова тоже есть такое предрасположение и есть
душевная такая язва. АА и Губер (который был у Грюнвальд) не дали
распространяться дальше и вступились за Тихонова. АА сказала, что любит
Тихонова, что он хороший, бодрый человек и что решительно ничего общего с
Есениным она в нем не находит. А тон у грюнвальдовских гостей был такой, как
будто они хотели заявить, что пьянство и прочие язвы и мысли о самоубийстве
- это вообще "патент, взятый поэтом!..".

10.06.1926
Говорила о влиянии Анненского на творчество Пастернака. "То же дыханье.
Может быть - тот же темперамент".

5.10.1927

Говорила о раннем влиянии И. Северянина на творчество Пастернака.
Приводила примеры.

13.11.1927

В столовой АА читала мне отрывки из "1905" Пастернака (книгу ей принес
Маршак на днях). Отмечали влияние Гумилева, Северянина, Блока, пролетарских
поэтов...

14.11.1927

Читала мне вслух отрывки из "1905" и "Лейтенанта Шмидта" Пастернака.
Прочла IV главу "Лейтенанта Шмидта", отметила ее как удачную. Сказала,
что эта глава напоминает ей хоры античных трагедий в трактовке И.
Анненского.

15.11.1927

Говорили о Пастернаке. АА сказала, что у него очень развито чувство
погоды и способность находить все оттенки для ее описания.
АА любит лирику Пастернака. Поэма "1905" - в целом неудачна, хоть есть
отдельные хорошие места.
Пастернак слишком "через вещи" чувствует, слишком нервен, капризен и
эмоционален. Это достоинство в лирике, но это же ослабляет эпические вещи,
какими должны быть "1905" и "Лейтенант Шмидт".

16.04.1926

Сказала, что Клюев, Мандельштам, Кузмин - люди, о которых нельзя
говорить дурное. Дурное надо забыть.
...Манера насмешничать друг над другом, рассказывать друг про друга
анекдоты - это исходило из патетических чувств друг к другу, было только
внешней оболочкой глубоко дружественных, очень любовных и близких
взаимоотношений, и под этим было и большое уважение, и понимание ценности
внутренних сущностей друг в друге. Такая насмешливость, любовь к остроте
была только способом развлечения. У каждого были свои недостатки, все их
знали, но их прощали всецело, потому что все они искупались другим обликом,
более глубоким, второй стороной человека.

27.11.1925

О Г. Иванове говорила - о том, как безобразно он составил средактировал
посмертное издание (Гумилева. - В. Л.); настаивала на том, что Г. Иванов
уделил этому сборнику минуты, и уже ни в коем случае не часы.

2.12.1925

АА говорила о "Письмах о русской поэзии"1, о том, как они безобразно
редактированы Г. Ивановым, показывала мне часть (всех - великое множество)
искажений, неверностей, изуродованных цитат, неправильностей в списке
фамилий и т. д. и т. п.

3.03.1925

Я спросил, как относится к стихотворению Мандельштама "Мороженно!".
Ответила: "Терпеть не могу! У Осипа есть несколько таких невозможных
стихотворений".
Не любит еще стихотворение о галльском петухе и гербах всех стран (Из
Tristia2).
""Золотистого меду струя" - прекрасное стихотворение".

20.03.1925

АА. "Осип очень нежно к Вам относится. Очень. Он заговорил со мной о
Вас - хотел нащупать почву, как я к Вам отношусь. Я расхваливала Вашу
работу... о Вас говорила, восхищаясь, говорила, что работа ведется
исключительно...
Мандельштам хочет, что Вы стали нашим общим биографом... Конечно,
иногда Вам придется говорить и не только о Николае Степановиче - просто для
освещения эпохи... Но не будьте нашим общим биографом!.. Конечно, попутно у
Вас могут быть всякие статьи... Но это другое дело..."

8.07.1926

Говорила о статье Мандельштама "Жак родился и умер": "Прекрасная
статья, дышит благородством". АА говорила, что не может понять в Осипе одной
характерной черты: статья по благородности превосходна, но в ней Мандельштам
восстает прежде всего на самого же себя, на то, что он сам делал, и больше
всех. То же с ним было, когда он восстал на себя же, защищая чистоту
русского языка от всяких вторжений других слов, восстал на свою же теорию,
идею об итальянских звуках и словах в русском языке (его стихотворение
"Итальянские арфы"). "Трудно будет его биографу разобраться во всем этом,
если он не будет знать этого его свойства - с чистейшим благородством
восстать на то, чем он сам занимался, или что было его идеей".

6.11.1927

После ухода Мандельштамов АА говорила со мной и сделала характеристику
их отношений. Мандельштам не любит АА. Не любит ее стихов. Об этом он
говорит всегда и всюду, и об этом он написал в статье в журнале "Искусство"
(кажется, так, тот журнал, который он взял у Пунина). Но Мандельштам
превосходно знает, что АА считает его прекрасным, одним из лучших, если не
лучшим современным поэтом, и знает, что она всегда и везде, всем говорит об
этом.
...Чтобы переписать эту статью из журнала для включения в сборник своих
статей, который Мандельштам собирался издавать, было, конечно, не очень
тактично брать ее именно у Пунина.

10.12.1927

В "Tristia" Мандельштама АА посвящено:
1. В стихотворении "Твое чудесное произношение" (2-я строфа, последняя
строка "Я тоже на земле живу"). Фраза эта была сказана АА в разговоре с
Мандельштамом, и он ее вставил в стихотворение.
2. Стихотворение "В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа". АА была
на концерте в консерватории вместе с Мандельштамом, слушали Шуберта.
3. В стихотворении "Что поют часы-кузнечик" 1-я строфа.
Это все говорил Мандельштам.
АА ставит резкую грань между одержимым "священным безумием"
Мандельштамом и Ходасевичем, желчность и болезненность которого повлияли и
на его психику.

11.06.1927

Замятин вообще никогда - не было такого случая - не замечает за АА
никаких литературных заслуг. Он совершенно игнорирует ее как поэта. Ничего в
этом нет удивительного: Замятин не знает поэтов, никогда их не читал, не
знает Пушкина. Эта большая узость в нем есть... Замятин считает, что если АА
"когда-то писала какие-то там стишки" - то разве это настоящее,
писательское? Ведь она же не печатается в "Круге", в Госиздате и т. д. Разве
можно принимать ее всерьез?
АА не помнит, чтобы у нее когда-нибудь был с Замятиным разговор на
серьезную литературную тему. Замятин относится к АА поэтому с каким-то
поразительным мужским и литературным высокомерием... Разговоры на серьезные
литературные темы, иногда начатые АА, всегда прекращались сразу же, при этом
у АА появлялось убеждение, что Замятин в затронутом вопросе несведущ, а у
Замятина, что тема скучна и неинтересна.
Несмотря на это, она Замятина любит за честность, прямоту и многие
качества и очень близко дружит с его женой...

28.03.1925

О Тютчеве, Анненском, Фете. АА очень любит И. Анненского.
Я: "Какую симпатию возбуждает каждое слово Анненского!" АА: "Немногим
поэтам дано каждым словом возбуждать симпатии". Я: "Фет, например, не
возбуждает симпатии". АА: "Никакой, совершенно". Я: "Вот Тютчев
возбуждает... И посмотрите-ка, это оправдано биографией". АА соглашается:
"Тютчев больше Анненского, больше как поэт... - произносит это, но любит
больше Анненского. - Но подумайте при всем этом, как Анненский исполнял все
правила общежития. Все, как будто бы он для этого был создан... Когда (моего
брата?) перевели из Севастопольской гимназии в Царское Село, у него должна
была быть переэкзаменовка. Тогда папа поехал к Иннокентию Федоровичу -
думал, что он поможет устроить так, чтобы не было переэкзаменовки, и
Иннокентий Федорович через несколько дней отдал папе визит... Подумайте!"

6.11.1927

1902 или 1903 г. Анненский читал в университете доклад о К. Бальмонте.
Доклад этот был крайне неудачен. Старые университетские профессора тогда еще
не приняли модерниста Бальмонта. Анненский был разруган ими до последнего
предела. Тем более что доклад Анненского мог быть уязвим по своим формальным
качествам. АА помнит, как к ним, в Царское Село, пришел с этого доклада
крайне возбужденный С. В. Штейн и рассказал о неудаче Анненского.
Рассказывая мне этот случай, АА добавила, что это одно из самых ранних
ее "литературных впечатлений".
Потом сказала, что читала в "Фамире-кифарэд" то место, где Анненский
говорит: "И сладость неудачи". Она всегда почему-то сопоставляет этот случай
с его докладом в университете.

12.01.1925

По поводу дурных отзывов М. Лозинского о Л. Рейснер. АА: "Меня удивило,
как Лозинский прошлый раз говорил о Рейснер..." Я: "А вы знаете, какова она
на самом деле?" АА: "Нет, я ничего не знаю. Знаю, что она писала стихи,
совершенно безвкусные. Но она все-таки была настолько умна, что бросила
писать их".

3.03.1925

О стихах Ходасевича отзывается очень сдержанно. Когда я спросил в упор:
"Любите?" - ответила принужденно: "Есть хорошие стихи, но все это какое-то
деланное, неоправданное..."

6.12.1925

...Говорили о работе1. ...Разговор прерывался минутами молчания, когда
мы смотрели на красные угли, когда по очереди мешали их, когда думали,
думали. "В вазах было томленье умирающих лилий..." "Это стихотворение об
Анненском, - сказала АА и стала мне доказывать и доказала. Потом говорили о
биографии Николая Степановича - о том, что мне надо учесть все масштабы. АА
сказала, что, по ее мнению, для биографии Николая Степановича нужно самое
большее 20 точных дат... "Как вы думаете?" И АА спросила меня, на какое
место я поставил бы Гумилева в историко-литературном плане. Между какими
величинами? Я ответил, подумав: "Баратынский значительнее его". АА наклонила
голову и ответила утвердительно. Я продолжал: "Языков?.. меньше". "А
Дельвиг?" - спросила АА. Я не смог ответить на этот вопрос, и АА заговорила
о применительном к Дельвигу масштабе биографии... "Сколько точных дат для
биографии Дельвига нам нужно? Дат 10 - не больше..." Я стал спорить, что
больше и что больше надо и для Николая Степановича: надо дату свадьбы, дату
рождения Левы... АА посмотрела на меня в упор и промолвила: "Я не знаю,
когда Пушкин женился... И вы не знаете!.." И добавила, что не знает также и
точной даты, когда у Пушкина родились дети...
Я спросил: "Ну, а какой масштаб вы предпочитаете, например, для Шенье?"
- "Шенье прекрасный поэт... больше Баратынского... гораздо!.." И когда АА
высказалась о Шенье, я спросил о том, кого она ставит выше - Блока или
Баратынского. АА ответила, что "напевная сила" у Блока больше, чем у
Баратынского... "А вообще, ведь вы знаете - Блок самый высокий поэт
времени..." Я спросил: "На какое же место вы ставите Блока?" АА подумала и
медленно проговорила: "За Тютчевым... а Николай Степанович - около
Дельвига..."

9.07.1926

Об Эйхенбауме. АА "Лермонтова" считает лучшей его книжкой. "Он может
мне ее принести без стыда". Эйхенбауму Тынянов говорил, что АА
заинтересовалась этой книжкой, и он мне сказал, что хочет принести ее АА.
Шли по Фонтанке. Говорила, что Пастернак по 3 - 4 года не пишет стихов,
Мандельштам тоже, Асеев и т. д. и т. д. - тоже.
Есть какие-то "пределы". Если их перейти - то некоторые люди, наиболее
чуткие, начинают задыхаться. И тогда им кажется страшным, что вообще можно
писать стихи, кажется, что писать стихи немыслимо, и они не пишут, молчат по
3, по 5 лет... И когда потом неожиданно для них самих к ним приходит
волнующая минута вдохновенья и они пишут стихи - они делают это с таким
чувством, как будто в их поступке есть какая-то "греховность".
А разговор начался с того, что я сказал о том, что Н. Тихонов перестал
писать стихи - вчера говорил мне - и хочет теперь писать прозу.

15.12.1927

Получила письмо от Е. Данько из Царского Села. Пишет, что Голлербах
хочет стать эккерманом2 Сологуба...
...Из всех встреч с Сологубом вынесла впечатление, что Сологуб
ненавидел Пушкина и Л. Толстого. Да и вообще почти ни о ком хорошо не
отзывался. Никакой системы в его мнениях нельзя было заметить. Блока называл
немцем... Анненский остался вовсе не замеченным Сологубом. Помнит только
один настоящий разговор - о Лермонтове, из которого можно было заключить,
что Сологуб любил Лермонтова. По-видимому, любил и Достоевского.

20.03.1928

Я спросил, читала ли она книжку Вагинова. Ответила, что не читала, и
спросила мое мнение о ней. Я сказал, что, по моему мнению, стихи
несамостоятельны, есть чужие влияния --Мандельштама, В. Иванова, Ходасевича,
- но культурны и мне нравятся. Сказала: "Теперь луду читать, когда вы
сказали..."

23.03.1928

Когда я пришел в Мр. Дв., Шилейко сказал мне: "Попадет вам от АА за
легкомысленное суждение о Вагинове!" Перед моим приходом в Мр. Дв., сегодня,
АА читала книжку Вагинова вслух - Шилейко слушал и очень зло, в прах
раскритиковал ее, и АА к его мнению вполне присоединилась, потому что он
приводил справедливые и совершенно неоспоримые доводы...
АА рассказала мне, что говорила (вчера? сегодня утром?) с Мандельштамом
по телефону, и между прочим о книжке Вагинова (просила его мнения, потому
что сама она еще не прочла книжку). "Оська задыхается!" Сравнил стихи
Вагинова с итальянской оперой, назвал Вагинова гипнотизером. Восхищался
безмерно. Заявил, что напишет статью о Вагинове, в которой будут
фигурировать и гипнотические способности Вагинова, и итальянская опера, и
еще тысяча других хороших вещей. АА объясняет мне, что Оська всегда
очаровывался - когда-то он так же очаровывался Липскеровым, потом были еще
..два каких-то "гениальных поэта", и что она нисколько не удивлена мнением
Мандельштама о стихах Вагинова. Тем более понятно восхищение Мандельштама,
что Вагинов - его ученик.
И АА сказала, что написанная Мандельштамом статья о Вагинове будет,
вероятно, одной из его блестящих, но ни к чему не обязывающих "curieux"1.

Кое-что об Acumian'е"

Ахматова, видя страсть Павла Николаевича к собирательству литературных
документов, понимала, что в его руках документы будут тщательно и надежно
хранимы, потому она часто дарила ему что-нибудь из своего архива: книги,
надписанные ей; письма поэтов и писателей к ней; письма родных, близких;
письма знакомых и малознакомых людей; письма иностранных корреспондентов;
письма поклонников и поклонниц; отдала много официальных писем-приглашений,
адресованных не ей, но касающихся ее или оказавшихся у нее. С легкостью
отдавала стихи, посвященные ей, среди которых рукописная поэма Цветаевой "На
красном коне" с дарственной надписью Ахматовой. Кстати, в цветаевском
сборнике Большой серии "Библиотеки поэта" ошибочно сказано, что подлинник не
сохранился. Подарила тетрадь с переводами ее стихотворений на немецкий язык
(50 стихотворений, перевод В. Гельмерсона). На автографах со стихами М.
Кузмина рукой Лукницкого помечено: "Подарено мне А. Ахматовой 21.VI.1925.
Мраморный дворец". На сборничке ахматовского "слова" на юбилее Ф. Сологуба
пометка: "Подарено мне АА XII.1927 утром в Мр. Дв. При разборке бумаг"...
Она дарила ему много фотографий со своими надписями и охотно давала ему
возможность часто фотографировать ее...
Живет в старинной круглой коробке из-под пудры рашель "Коти"
автоскульптура Ахматовой, выполненная специально в подарок Павлу Николаевичу
в 1927 году. А еще - подаренный автопортрет, выполненный ею углем, он -
рядом с портретом, сделанным Бушеном в 1914 году, и здесь же засушенные в
рамке под стеклом цветы 1966-го, из тех, что принесли, провожая ее в
последний путь...

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

30.03.1926

Вчера я отпечатал для АА фотографии - две снятые мною в Мр. Дв. (в 2
экз. каждый) и "сфинкса" (в 1 экз.). Отдал их ей. "Сфинкса" она передала для
Пастернака, надписав ее предварительно. Надписывая, АА несколько раз стирала
резинкой что-то, писала снова. О том, что хуже муки, чем процесс писания,
для АА нет, я знаю давно, но каждый раз, когда она что-нибудь пишет, я с
любопытством слежу за той мучительностью, с какой она это делает.

27.03.1925

АА разбирала книги Блока с его надписью "А. А. Гумилевой" (1913 г.).
Потом - "Сестра моя жизнь" Пастернака. Дарственная надпись АА заняла две
страницы сверху донизу. Усмехнулась: "Вот как люди надписывают!"
АА разбирала свой архив в комнате. Кое-какие бумаги показывала мне...
Попался автограф Блока - четверостишие... АА сказала, что сама не знает,
откуда оно у нее (оно не от Блока). "Может быть, от Артура Лурье? - он
собирал автографы..."
Показывала старинное издание Сафо - подарок Б. В. Анрепа, с его
надписью; показав мне надпись, сказала: "Вот из-за чего я берегу эту
книжку..."
Показала фотографии А. Лурье1, Недоброво2...
Я прошу АА подарить мне автограф. Говорит, что у нее нет почти
рукописей. Я говорю, что пусть она мне подарит то, что я вытащу наугад из
пачки бумаг ее архива. Соглашается. Вытаскиваю наугад стихотворение АА "В
городе райского ключаря...".

В городе райского ключаря,
В городе мертвого царя
Майские зори красны и желты,
Церкви белы, высоки мосты.
И в темном саду между старых лип
Мачт корабельных слышится скрип.
А за окошком моим река -
Никто не знает, как глубока.
Я вольно выбрала дивный град,
Жаркое сердце зимних отрад,
И все мне казалось, что в раю
Я песню последнюю пою.

("Жаркое сердце" - первоначально было: "Тайное сердце". В предпоследней
строке слово "все" вставлено потом.)
Я: "У вас много ненапечатанных стихотворений последнего времени?" АА:
"Есть..." Я спрашиваю о стихотворении АА, подаренном мне, - "В городе
райского ключаря". АА отвечает, что это отрывок из поэмы, которую она писала
в 1917 году. Поэма не была дописана до конца, существовало несколько
отрывков, и подаренный мне - один из них. Николай Степанович очень хотел,
чтобы АА дописала до конца эту поэму, часто повторял ей это.
АА говорила, что когда Николай Степанович жил один (в 1918 г.), у него
был однажды вечер, когда к нему пришли и пили чай Лозинский, Срезневские и
она, АА: "Николай Степанович просил...(много перед этим просил), а тут
говорит: "Вот мы поедем в Бежецк, я ее там заставлю! Живая или мертвая, но
она напишет эту поэму". Лозинский сказал: "...Ездок доскакал, в руках его
мертвый младенец лежал!.." Потом Лозинский все время спрашивал: "А где
Шилей?", а потом продекламировал: "Зачем король не средь гостей, зачем
изменник не на плахе". Это из "Полтавы" - вы помните? Это было очень удачно
сказано". (Имело особый отпечаток смысла при том положении, какое тогда
было.)
АА надписывает и дарит мене и "Четки", 1-е издание. На книге "Четки",
"Гиперборей", 1914, С.-Петербург, написано:
"Владимиру Александровичу Пясту, Анна Ахматова.

Отлетала от меня удача,
Поглядела взглядом ястребиным
На лицо, померкшее от плача,
И на рану, ставшую рубином
На груди моей.

Петербург. Весна. 1914 г."
"Я купила эту книгу осенью 1922 года в книжной лавке на Литейном.
Ахм.".
Затем: "Павлу Николаевичу Лукницкому перед моим отъездом в Царское Село
в марте 1925 г. Ахматова. 27.III. Мр. Дв.".

Даты, поставленные в книжках Ахматовой, не всегда верны. По поводу
подаренного Лукницкому стихотворения она сказала: есть точная дата этого
стихотворения". Павел Николаевич удивился. Тогда она пояснила: "Ведь у меня
нет рукописей..."
Она дарила их, теряла, выбрасывала. Рассказывала, что Шилейко ставил
однажды самовар рукописью "Подорожника" - "со злости, конечно".
Многие стихи диктовала прямо приходившим из редакций, журналов...
В день именин подарила Лукницкому свой автограф - два стихотворения :
I
Н. В. Н.

И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к... я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы они ни вилась.

То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав,
Как голуби, вьются слова простые
И нынче у солнечных глав.
II
Справа Днепр, а слева клены,
Высь небес тепла.
В день прохладный и зеленый
Я сюда пришла.

Без котомки, без ребенка,
Даже без клюки,
Был со мной лишь голос звонкий
Ласковой тоски.

Не спеша летали пчелки
По большим цветам,
И дивились богомолки
Синим куполам.

8.12.1927

В 12 пришел к АА (перед этим она мне звонила), чтоб идти в Мр. Дв.
Взяли корзинку и пошли пешком мимо Инженерного замка. Мягкая зимняя погода,
но серо. Разобрав книги и бумаги, с нагруженной корзинкой пришли домой.
Проводив АА, я ушел в Дом Печати... В 9 вечера пришел, принес полного
английского Шекспира, в подарок - сегодня трехлетие со дня нашего
знакомства, принес груш, маслин - она их любит. Пробыл у нее до 12. Дома
никого не было. Пунин играет у брата в шахматы, а Пунина на ночном
дежурстве.
...Сначала АА, сидя на полу, разбирала свой архив и безжалостно
вырезала из писем марки. На полу было холодно, и АА перебралась на диван.
Показывала мне разные бумаги и письма, некоторые подарила мне... в честь
трехлетия нашего знакомства.

8.12.1929

4-го был с АА у Шилейко. Он бледен, обильно кашляет кровью - ему
недолго осталось жить. Квартира его умирает также - его выселяют, ибо дом
перешел в другое ведомство. Но Шилейко уезжает в Москву. Он поручает АА
вывезти его вещи и книги вместе с ее вещами и книгами в Шереметьевский дом.
Коридор Мраморного дворца грязен, забросан мусором...
На следующий день, пятого, с утра я с АА возились в пыли до трех часов,
разбирая книги и вещи. АА устала смертельно, но дело сделали: отдельными
кучками на полу лежат книги Шилейко, АА, мои, ненужные, архивы Судейкиной,
А. Лурье... Тряпки, ошметки, окурки, пепел, пыль, пустые папиросные коробки,
обрывки бумаги, рвань, моль, бутылки, склянки, таблетки вавилонской
клинописи из собрания Н. П. Лихачева...
В субботу 7-го Шилейко уехал в Москву. АА провожала его с убеждением,
что прощается с ним навсегда.
А вчера, в воскресенье, с утра, я вместе с АА отправился в Мраморный
дворец закончить "похороны" квартиры. Разобрали последние вещи. В 12 явились
упаковщики (за упаковку и перевозку взяли 75 рублей, а увезли все на одной
подводе).
Сломанные, ветхие - красного дерева - бюрцо, кровать, два кресла,
трюмо, столик, буфетик со стеклом...
Когда до революции АА поселилась в Петрограде, одними из первых, у кого
она стала бывать, были Судейкины. Вот эта их мебель стояла тогда там, АА
глядела на нее и не думала, что через много лет она будет вывозить эти вещи
из квартиры Судейкиных. А вот еще через пять лет вывожу их я. И пять лет
назад разве мог я думать, что будет так? Книги - в ящики, мебель - так.
Составляли сначала все это на улице, я стерег, и слова прохожих: "Тоже
имущество называется!" - презрительно гражданин. "Вещи-то старые, бедные...
Куда их везут - продавать, что ли?" - соболезнующим тоном женщина.
Вывезли все, кроме того, что принадлежит дому (даже тарелку,
принадлежащую дому, АА не захотела взять).
Мокрый, пасмурный день. Теплый воздух... "Как зима в Париже, совсем так
бывает зимою в Париже", - сказала АА, когда утром мы шли через Марсово поле.
Зеленая трава, о снеге город еще не мечтает.
А еще, когда шли утром, после моих слов о том, что 8 декабря 1924 года,
в день моего знакомства с АА, я впервые вошел в Мраморный дворец, а сегодня
8 декабря 1929 года, через пять лет, войду туда в последний раз, - АА
сказала: "Это страшно... Сейчас я в кругу каких-то мистических цифр..." - и
объяснила: в 1921 году погибли ее брат и бывший муж, и это страшно и
странно.
Вообще АА в состоянии духовного упадка.
Судьба выдумывает странные юбилеи...

ИЗ ПИСЬМА ЛУКНИЦКОГО - АХМАТОВОЙ

1962

Я живо представляю себе Вашу поэму1 таким аметистово-фиолетовым,
кристально прозрачным, полным музыкально чистого звучания кубом, сквозь
который весь хорошо знакомый мир видится правдивым, истинным, строго
реалистическим, но преображенным силой вольного духа...
Я рад неделе общения с Вами, после стольких лет разнобережной жизни.
Мне как-то отвычно было уже погружаться в эпоху поэзии начала века
(изученную мною благодаря Вам), а потом в эпоху двадцатых годов (пережитых
мною в частом и тесном духовном общении с Вами, облагородившем меня,
определившем для меня многие принципы на всю последовавшую мою жизнь).
Отвычно: лесные чащи Акумы и Серого Оленя, и даже Лагуны Акумбалы (в
моей, неопытной рукой сделанной, поэме 1928 года), - утонули в глубинах
"общей" истории. Я оказался занят всем на свете другим. Казалось, где-то -
бесконечно далеко - и Вы (та, прежняя), - за водораздельным хребтом разных
мироощущения и миропонимания.
Причина тому понятна: с 1930 года, с Памира, с путешествий моих, с
захватившей меня всецело, но по-новому крылатой для меня жизни, началось
формирование моего нового мировоззрения.
Между мною и Вами появилась тектоническая трещина внутреннего, никогда
мною не высказанного вслух, несогласия в отношении Вашем и в отношении моем
к окружающей нас "современности".
Мне показалось, что Вы не поймете того, что по мере общения с тысячами
различнейших людей, в различных социальных слоях населения (чего были лишены
Вы) открывалось все шире мне, не переступите через трагизм и боль нанесенных
Вам этим новым миром обид и не преодолеете давящую боль, скорбь.
Но оказалось все иначе... Сила Ваша оказалась поистине удивительной. Вы
нашли в себе мужество, волю и разум подчинить личное общему. Вы поняли в
новом главное: в порой диком и страшном облике - животворный, способный к
высочайшему взлету - дух.
Огромное благородство, подвиг самоотверженности понадобились от Вас для
этого, и еще больший подвиг - для того чтобы, поняв это главное, перейти в
иную эпоху, встретившую было Вас ураганным, противным ветром, - перейти, не
потеряв себя, не изменив ни себе, ни единому принципу Человечности, ни
родной России, той, которая во все времена и эпохи прошлого, настоящего и
будущего - едина величием своего народа.
Не с покаянной (как многие лицемерно каявшиеся), а с гордо поднятой
(потому что и не в чем Вам было каяться, - каяться надо было перед Вами)
головой, свободная из свободных, смело и уверенно, - как мусульманский
праведник, по волоску пророка идущий над бездной в рай, - вошли Вы в эпоху
новую... Вошли победительницей. Позади Вас остался висячий, качающийся под
ногами, но прочный мост через мироздание - мост на пути из забвения в
грядущее...
И потому - стихи Отечественной войны. Потому - признательность к Вам
тех, кто сражался и умирал за Родину, побеждая врага. Потому - злобные вопли
тех, кто был источен бациллой приспособленчества, предательского равнодушия,
обывательского эгослужения и кое-чего еще.
Я думаю, именно тогда Вы проникли в понимание всего - и ужасного, и
величественного.
Вот из нелицеприятного, гордого, мудрого проникновения в суть ужасного
и величественного, характеризующего нашу поразительную и многообещающую
эпоху, и родилась, как я полагаю, "Поэма без героя", и Вы наверняка хорошо
знаете, что Герой в этой поэме все-таки есть, этот Герой - Россия.

Оглавление

Часть первая. ПОИСКИ СЕБЯ 9

И нету праздного досуга... 9
Истоки 15
Ровесник века 18
Так начинают жить стихом 34
Память наполнится воздухом, ветром сырым... 44
Я вернулся в мой город, знакомый до слез 67
Памир-30 76
Памир-31 82
Памир 32, в который вклинивается... Мончетундра 89
Как делаются чудеса 92
Нет, никогда не оторвусь я от той тропы 98
Как мы теперь среди гранитов 111
Жесткая честная дружба с пространством земли 113

Часть вторая. ЧАС МУЖЕСТВА 130

Ленинград, 1941 - 1944 132
Югославия 155
Венгрия 159
Чехословакия 163

Часть третья. ИЗ ДВУХ ТЫСЯЧ ВСТРЕЧ (ACUMIANA) 166

Около Ахматовой 170
О Гумилеве 196
О гении 204
О поэтах 215
Кое-что об "Acumian'e" 221

На 1 стр. обложки:
Павел Николаевич Лукницкий... Геологи, землепроходцы знают его как
путешественника, исследователя, члена географического общества СССР.
Фронтовики помнят Лукницкого как храброго воина, блокадники - как летописца
беспримерной ленинградской эпопеи... Читатели нескольких поколений знают
писателя Лукницкого - автора трех десятков книг, в частности романа "Ниссо",
ставшего классическим произведением о советском Востоке.

На 2 стр. обложки
Молодость Павла Лукницкого была осенена дружбой с Анной Андреевной
Ахматовой. Верный своему правилу - записывать все, - он оставил нам
бесценные страницы дневников. Отрывки из них читайте в третьей части этой
книги.

На последней странице обложки
Десятки тысяч кадров любительских фотопленок с 1917 года; десятки тысяч
страниц, исписанных мелким почерком; в папках тысячи писем- личных,
семейных, деловых - начиная с ХIХ века; сотни подлинных документов по
исследованию Памира, Сибири, Севера; сброшюрованы сотни военных
корреспонденций с Ленинградского, Волховского, 2-го и 3-го Украинских
фронтов; десятки написанных им книг, умноженные переводами на десятки
языков; этнографические экспонаты и разные коллекции...

1 Конно-артиллерийский полк.
1 На передовых его кормили. А за полтора месяца пребывания в Ленинграде
слег до полного истощения. ТАСС не обеспечил вовремя аттестатом и некоторый
период - период оформления в штате Политуправления фронта - Лукницкий
оказался вообще без довольствия.
2 Дом по каналу Грибоедова, 9, где в верхних этажах располагались
писательские квартиры.
1 Осколок вазы из Петергофского дворца с изображением на нем синей
птицы - символа возрождения - хранится в семейной коллекции.
1 "Acumiana" - так Лукницкий назвал свой архив по Ахматовой. Может
быть, от слова "акума" - "дьяволица", "нечистый дух", как называли ее в доме
Н. Н. Пунина, а может быть, от слов "акмеизм", "акмэ" - апогей, высшее
развитие (греч.), что Лукницкому в отношении Ахматовой было, конечно, ближе.
1 А. А. Гизетти - литературный критик, публицист.
2 Лев Николаевич Гумилев (1912 -1992) - доктор исторических наук и
географических наук, сын Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой
3 Александра Степановна Сверчкова - сводная сестра Н. С. Гумилева.

3
1 Анна Николаевна Энгельгардт - вторая жена Гумилева.
2 Павел Елисеевич Щеголев (1877 - 1931) - литературовед и историк.

1 Мать Н.С. Гумилева
2 Ольга Афанасьевна Судейкина (1885 - 1945) - балерина, подруга
Ахматовой.
1 Сокращенно в дневнике часто помечается как "Мр. Дв.".
1 Лев Владимирович Горнунг - поэт, литературовед.
2 Георгий Александрович Шенгели (1891 - 1956) - поэт, переводчик.
1 Лидия Ивановна Микулич (Веселитская) (1857 - 1936) - писательница.
2 "Путь конквистадоров" - название первой книги стихов Н. Гумилева
(СПб., 1905).
3 Ольга Алексеевна Мочалова (1898 - 1981) - поэтесса, приятельница Н.
С. Гумилева.
4 Маргарита Марьяновна Тумповская (1891-1942)- поэтесса, переводчица
5 Ольга Алексеевна Мочалова (1898-1981)- поэтесса, приятельница
Гумилева
6 Вера Монина - подруга О. А. Мочаловой.
7 Владимир Иванович Нарбут (1888 - 1944) - поэт-акмеист
8 Михаил Александрович Зенкевич (1891-1973)- поэт- акмеист, переводчик
9 В.А. Павлов (?)- морской офицер, поэт, знакомый Гумилева
1 Георгий Иванович Чулков (1879 - 1939) - поэт, критик, беллетрист.
2 Сотрудник Ленинградского отделения Всероссийского Союза поэтов
3 Изабелла Аркадьевна Гриневская (1854 - 1944) - поэтесса,
писательница.
1 ШД - Шереметьевский дом - бывший особняк графов Шереметьевых на
Фонтанке. Потому его еще называли Фонтанным домом. Туда, в семью Пунина, из
квартиры Шилейко переехала Ахматова.
1 Валерия Николаевна Тюльпанова, в замужестве Срезневская, - подруга
Ахматовой с детства.. Жили в одном доме в Царском Селе.
1 Формально был секретарем литбюро федерации.
2 Ленинградская ассоциация пролетарских писателей.

1 Эрих Федорович Голлербах (1895-1942)-председатель Ленинградского
общества библиофилов. К тому времени выпустил антологию "Образ Ахматовой"
(издание ЛОБ, 1925).
2 Известно, что Ахматова иногда ставила ложные посвящения и неверные
даты к своим стихам.
1 Сборник "Волчец" вышел в 1926 году (датирован 1927-м). Второй и
последний - "Переход" - в 1931-м.
1 Рыбаковы - Иосиф Израилевич, коллекционер, искусствовед, и Лидия
Яковлевна, его жена, - друзья Ахматовой.
1 Мария Владимировна Рыкова - сестра Н. В. Гуковской, приятельница
Ахматовой.
2 Вера Константиновна - жена Шилейко, урожденная Андреева.
1 Маня - домашняя работница.
1Этот том хранится ныне в литературном музее Пушкинского дома

1 Сергей Владимирович фон Штейн (1882 - 1955) - филолог, муж старшей
сестры Ахматовой.
2 Е. Колесова - вторая жена Штейна, впоследствии жена Голлербаха.
3 "Гондла" (1917 г.) - драматическая поэма Н. Гумилева. Шла на сцене
Ростовского театра в 1921 году.
4 "Шатер" - название книги стихов Н. Гумилева. Было два издания: в
Севастополе в 1921 году и в Ревеле (Таллинне) в 1921 году.
1 Валентин Иннокентьевич Кривич - сын И. Ф. Анненского.
1 Ольга Николаевна Арбенина - актриса и художница, подруга Гумилева и
его второй жены - Анны Николаевны.
1 Вольное философское общество, существовавшее в начале века в
Петербурге.
1 Имеется в виду работа В. Ф. Ходасевича "Поэтическое хозяйство
Пушкина".
1 "Anno Domini" - пятый сборник стихов Ахматовой.
1 Абрам Маркович Эфрос (1888 - 1954) - искусствовед, литературовед,
переводчик.
1 "Письма о русской поэзии" - сборник статей Н. С. Гумилева.
2 "Tristia" - второй сборник стихов О. Мандельштама.
1 Имеется в виду работа по биографии Н. С. Гумилева.
2 Имеется в виду Иоганн Петер Эккерман (1792 - 1854), личный секретарь
Гете, автора известных мемуаров "Разговоры с Гете".
1 Непринужденный разговор (франц).
1 Артур Сергеевич Лурье (1893 - 1966) - композитор.
2 Николай Владимирович Недоброво (1882 - 1919) - литературовед.
1 Имеется в виду "Поэма без героя".

Иллюстрации

"Памир"

"П.Н.Лукницкий с сыном Сережей. 1957 г.",

П.Н.Лукницкий 1960 г.

"В.К. и П.Н.Лукницкие. Переделкино, 1963 г.",

Пик Павла Лукницкого

Автограф А.Ахматовой на первом томе собрания сочинений Н.Гумилева

Популярность: 14, Last-modified: Sat, 04 Sep 2004 12:41:08 GmT