Сценарию и фильму "Зеркало"
- 20 лет.

Выросли новые поколения, новые таланты.

Но мы возвращаемся к "Зеркалу"

и слышим голос Андрея Тарковского, будто сегодня, будто сейчас...

Шедевры, как известно, проверяются только временемИ


Александр Мишарин

Андрей Тарковскии


Что в имени тебе моем?

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его, тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я...


А. С. Пушкин


А зима все-таки пришла. Прошел пер-

вый снег, который, наверное, завтра раста-

ет. В центре города его станут убирать ма-

шинами, пока еще темно, и дворники нач-

нут свою каждодневную борьбу со снегом,

которая будет длиться несколько месяцев,

почти до самого начала апреля.

 Здесь, ближе к окраине, этот легкий, еще

молодой снег радует больше. Он напоми-

нает о Новом годе и кажется началом пра-

здника. Еще по-ноябрьски поздно светает,

а люди, выходя из дома, невольно думают:

"Ну вот и зима... Как незаметно прошел еще


один год!.." А когда сквозь низкие облака

угадывается солнце, длинная улица с высо-

ким белым домом среди деревянных

особнячков с палисадниками и сараями в

глубине дворов кажется некстати нарядной

и от этого растерявшейся. На улице стоит

новая, уже зимняя тишина, и каждый звук

кажется легким, открытым и звонким. И по-

чему-то хочется начать новую жизнь.


 У входа на кладбище женщины торгуют

еловыми ветками и бумажными цветами, а

постовой, который их наверняка знает не

первый день, стараясь не обращать на них

внимания, стоит у заиндевелой витрины цве-

точного магазина и смотрит на поздние цве-

ты за стеклом.

 В распахнутые ворота входят люди с за-

вернутыми в ветошь лопатами и граблями...


 - Да... Это ты, мам?

- Да, да... Что-нибудь случилось?

- Ничего не случилось. Просто так...

- А у тебя все по-прежнему? Ты хоть что-

нибудь делаешь?


3


Андрей Таркоаский с матерью, Марией Ивановной.(иллюстрация)


 - Что я тебе могу сказать? Ничего не

делаю... собираюсь с мыслями. Ты не по-

мнишь, как называлась эта речка, ну на ху-

торе, такое еще странное название...

 - Какая речка? В Игнатьеве? Ворона?

 - А, да, да, правильно. Ворона.

 - А зачем тебе это?

 - Да ни зачем, просто пришло в голову.

 - Ты что, только для того и звонил, что-

бы узнать, как Ворона называлась?

 - Знаешь, я, наверное, сегодня не смогу

зайти. Я позвоню. Ну ладно, пока.

 - Ты откуда говоришь?

 - Из города, из автомата...


 По кладбищу, по его заснеженным зако-

улкам движется немногочисленная процес-

сия. Мужчины несут гроб. Впереди - чело-

век с лопатой, он идет быстрее и поэтому

время от времени останавливается и ждет.

 Легкий порыв ветра, еле заметный в го-

роде, здесь, среди высоких деревьев, про-


сыпал снег на непокрытые голову и лицо

умершего...


 Мне никто не верит, когда я говорю, что

помню себя в полтора года. А я действи-

тельно помню лестницу с террасы, сирене-

вый куст, я катаю по перилам алюминиевую

крышку от кастрюли, и такой солнечный,

солнечный день...


 Закрыли крышку, и вдруг кто-то, всхлип-

нув, упал, требуя открыть гроб, и замер, и

только тогда стало тихо в этом печальном

лесу, и, еле-еле поскрипывая, качаются де-

ревья.


 Иногда мне кажется, что лучше ничего

не знать и стараться не думать о смерти так

же, как мы не могли думать и ничего не зна-

ли о своем рождении.

 Зачем, кому это нужно, чтобы жизнь ухо-

дила так жестоко, безвозвратно, почему нуж-


но мучиться отчаянием и опустошенностью,

откуда у людей столько сил? За что они рас-

плачиваются? Почему чем больше мы лю-

бим, тем страшнее, непоправимее потеря?

Почему, по какому праву мы так привыкли к

смерти? Зачем природа заставляет нас быть

настолько легкомысленными, что мы забы-

ваем о ней? Ведь и так, кажется, мы уже

все вынесли. Разве недостаточно людей

умерло? Зачем отнимать, может быть, по-

следнее, что у нас осталось? Ведь смерт-

ность в войнах уже исчисляется не сотнями

и тысячами, а миллионами и десятками мил-

лионов! А может быть, после следующей

войны никого не останется и некому будет

нас оплакивать?!

 Но люди умирают, и их везут на пушеч-

ных лафетах, зарывают в песок, завернув в

мокрую простыню, по ним плачут пережив-

шие детей отцы, им вырубают могилы во

льду и стреляют три раза в воздух...

 Может быть, лучше никого не любить,

ослепнуть, оглохнуть, убить в себе память?

Как остановить все это?!

 И вдруг мне в голову приходит заклина-

ние:


И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул...


 ...Умирают совсем одинокие люди, кото-

рых некому похоронить, умирают в глубо-

кой старости и, не начав жить, умирают, ис-

пепеленные напалмом, и на борту корабля,

когда море становится их могилой, когда их

провожают молчанием, почтительным и хо-

лодным, когда рыдают их любимые, когда

они гибнут от пули, тонут в болотах, в сотнях

километров от родного дома, и их хоронят с

цветами и официальным салютом, умирают

незаметно, посреди спектакля, уходят в зем-

лю, в песок, в огонь, в безвестность, в горе

любящих, в их отчаянную опустошенность.

Когда они уходят, уходят и уходят в темноту

прервавшейся жизни.


... Как труп, в пустыне я лежал.

И бога глас ко мне воззвал:

"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.


 Земля поднимется и упадет в сторону, и

гроб выйдет из могилы, и откроется крыш-

ка, и люди отойдут в оцепенении, и слезы

вернутся обратно.


 Прошло совсем немного времени, и люди

вернулись в город, будничный, шумный,

живой...


 Вопросы, на которые должна ответить

моя мать*:

 Вы уезжали в эвакуацию, когда

началась война. Вы не помните, ка-

кого числа это было? Кто Вас прово-

жал? Как Вы доехали? Вспомните,

пожалуйста.

 А где Вы жили во время эвакуа-

ции ? Что это были за места? Вы раньше

там бывали когда-нибудь?

 Кого Вы больше любите - сына или

дочь? Кто Вам ближе? А раньше, ког-

да они были детьми?

 Как Вы относитесь к открытию ядер-

ной энергии?

 Вы любите устраивать у себя дома

праздники и приглашать гостей?

 Вы умеете играть на каком-нибудь

музыкальном инструменте? И никогда

не учились? А петь? А в молодости?

 Вы любите животных? Каких имен-

но? Собак, кошек или лошадей?

 А что Вы думаете о "летающих та-

релках"?

 Верите ли Вы в приметы?

 Вы долгое время работали в одном

и том же учреждении. Пачему? Навер-

ное, можно было бы найти более ин-

тересную работу?

 Как Вы относитесь к такому-

понятию, как "самопожертвование"?

 Почему Вы после разрыва с мужем

не пытались выйти замуж? Или не

хотели?


--------------------------------------

*Текст должен быть набран шрифтом,

имитирующим пишущую машинку (А.

Тарковский).


5


Филипп Янковский в роли Игната.(иллюстрация)


 Тихая и неглубокая Ворона, заросшая

непроходимым ольшаником, перевитым хме-

лем, поплескивая на поворотах, пересекала

широкий луг. Мы с сестрой бродили по теп-

лой воде и в нависших над водой кустах

разыскивали дикую смородину. Губы наши

были синими, ладони розовыми, а зубы го-

лубыми.

 Неподалеку от мостка из двух повален-

ных ольшин мать полоскала белье и скла-

дывала его в белый эмалированный таз.


- Маня-а-а! - раздался удвоенный эхом

голос с бугра, поросшего лесом.

- Дуня?! - крикнула в ответ мать.

- Маня-я! - неслось сверху. - Свово-то

пойдешь встреть? Он ведь на двенадцати-

часовом приехать долж-о-он!

- Дуняша! Спустись, а?! Белье возьмешь!

А я побегу-у-у! Ладно?! И ребят!

- Ла-а-а-дно! ..

Мать торопливо вышла из воды и, на ходу

опуская рукава платья, побежала в гору по

тропинке, терявшейся в лесу.

- Эй! Не уходите никуда! Сейчас тетя


6


Дуня придет! - крикнула она нам и скры-

лась среди деревьев.





 Дорога от станции шла через Игнатьево,

поворачивала в сторону, следуя изгибу Во-

роны, в километре от хутора, где мы жили

каждое лето, и через глухой дубовый лес

уходила дальше, на Томшино. Между хуто-

ром и дорогой лежало клеверное поле. От

нашей изгороди дороги не было видно, но

она угадывалась по людям, которые шли со

станции в сторону Томшина. Сейчас дорога

была пуста.

 Мать сидела на гибкой жердине забора,

протянувшегося по краю поля. Отсюда даже

по походке нельзя было определить, кто

именно появился на дороге. Обычно мы уз-

навали приезжающих к нам только тогда,

когда они появлялись из-за густого, широ-

кого куста, возвышающегося посреди поля.

 Мать сидела и ждала. Человек, медлен-

но идущий по дороге, скрылся за кустом.

Если сейчас он появится слева от куста - то

это ОН. Если справа, то не ОН, и это зна-

чит, что ОН не приедет никогда.

Прохожий вышел из-за куста справа.

Прохожий (подходя). Простите, девуш-




Маргарита Терехова и роли матери героя, Марии Николаевны (иллюстрация)


Арсений Александрович Таковский (иллюстрация)


ка. Я на Томшино правильно иду?

 Мать. Вам не надо было от куста свора-

чивать.

 Прохожий (оглядываясь). А... А это что?

 Мать. Что?

 Прохожий. Ну... Что вы здесь сидите? ..

 Мать. Я здесь живу.

 Прохожий. Где? На заборе живете?

 Мать. Я не понимаю. Что вас интересу-

ет? Дорога на Томшино или где я живу?

 Прохожий (заметив за деревьями хутор).

А-а... здесь дом. (Громыхнув кожаным сак-

вояжем.) Представляете, взял с собой все

инструменты, а ключ позабыл. У вас случай-

но не найдется гвоздика или отвертки?

 Мать. Нет. Нет. Нет у меня гвоздика.

 Прохожий. А что вы так нервничаете?

Дайте руку. Да дайте, я же врач. (Берет ее

руку в свою.)

 Мать. Ну?

 Прохожий. Вы мне мешаете. Я так не

могу сосчитать.

 Мать. Ну что, мне мужа позвать что ли?

 Прохожий. Да нет у вас никакого мужа.

Кольца-то нет! Где кольцо обручальное? Хотя

сейчас редко кто носит. Старики разве...

Неловкая пауза.


8


Прохожий. А папиросу у вас можно по-

просить? (Закурив, присаживается на забор

рядом с матерью.) А почему вы такая груст-

ная? А?

Забор с треском обрушивается. Оба па-

дают на землю. Мать вскакивает. Прохожий,

лежа в траве, хохочет.

 Мать. О господи! Я не понимаю, чему

вы так радуетесь.

 Прохожий. Вы знаете, приятно упасть с

интересной женщиной. (Пауза, во время

которой прохожий рассматривает траву и

кусты растущие вокруг.) А знаете, вот я упал,

и такие тут какие-то вещи... корни, кусты...

А вы никогда не думали... вам никогда не

казалось, что растения чувствуют, сознают,

может, даже постигают? Деревья, орешник

вот этот.

 Мать (недоуменно). Это ольха...

 Прохожий (раздражаясь). Да это неваж-

 но! Никуда не бегают. Это мы все бегаем,

суетимся, все пошлости говорим. Это все

оттого, что мы природе, что в нас, не ве-

рим. Все какая-то недоверчивость, тороп-

ливость что ли... Отсутствие времени, что-

бы подумать.

 Мать. Послушайте, вы что-то...


Кадр из фильма "Зеркало'*. Оператор Г.Рерберг. (иллюстрация)


 Прохожий (не давая ей договорить). А!

Ну-ну-ну. Я это уже слышал. Мне это не гро-

зит. Я же врач.

 Мать. А как же "Палата Э 6"?

 Прохожий. Так это же он все выдумал!

Сочинил! (Поднимает с земли свой саквояж

и уходит по тропинке, ведущей в поле. Ос-

танавливается.) А знаете что, приходите к

нам в Томшино! У нас там даже весело бы-

вает!

 Мать (кричит ему вслед). У вас кровь!

 Прохожий. Где?

 Мать. За ухом. Да нет, с другой сторо-

ны!

 Прохожий махнул рукой и зашагал по

тропинке к повороту на Томшино.

Мать долго смотрела ему вслед, потом

повернулась и медленно пошла назад к ху-

тору.


 Лампу еще не зажигали. Мы с сестрой

сидели за столом в полутемной горнице и

ели гречневую кашу с молоком. Мать, стоя

у окна, вынула из чемодана какую-то тет-

радь и, присев на подоконник, стала ее пе-

релистывать.


Последних листьев жар сплошным самосожжением

Восходит на небо, и на пути твоем

Весь этот лес живет таким же раздражением,

Каким последний год и мы с тобой живем.

В заплаканных глазах отражена дорога,

Как в пойме на пути, кусты отражены.

Не привередничай, не угрожай, не трогай,

Не задевай лесной наволгшей тишины.

Ты можешь услыхать дыханье старой жизни:

Осклизлые грибы в сырой траве растут,

До самых сердцевин их проточили слизни,

А кожу все-таки щекочет влажный зуд.

Все наше прошлое похоже на угрозу,

Смотри, сейчас вернусь, гляди, убью сейчас,

А небо ежится и держит клен, как розу,

Пусть жжет еще сильней! - Почти у самых глаз*.


Вдруг кто-то громко закричал. Я узнал

голос нашего хозяина дяди Паши:

- Дуня! Ах ты, господи... Дуня!!!

Мать выглянула в окно и бросилась в

сени. Через несколько секунд она вернулась

и сказала:

- Пожар. Только не орите!

Замирая от восторга, мы помчались во


------------------------------------

* Стихотворение А. А. Тарковского

"Игнатьевский лес".


9




Кадр из фильма. (иллюстрация)








двор. У крыльца в полутьме стояло все се-

мейство Горчаковых: дядя Паша, Дуня, их

шестилетняя дочь Кланька и смотрели в сто-

рону выгона.

- Ах ты, сукин кот! - сквозь зубы бормо-

. тал дядя Паша. - Ну, попадись ты мне...

- Может, это и не наш Витька... Может,

он тама... может, он сгорел? - вытирая сле-

зы концами платка, тихо сказала Дуня.

 Огромный сеновал, стоящий посреди

выгона, пылал как свеча. Горело горчаков-

ское сено. Ветра не было, и оранжевое

пламя цельно и спокойно подымалось квер-

ху, освещая березовые стволы на опушке

дальнего леса.


 Вам было Я лет, когда произошла

Революция? Что Вы помните об этом

времени?

 Кого Вы считаете сильнее - муж-

чину или женщину? Почему?

 Поступались ли Вы когда-нибудь

своей совестью? Если да, то при каких

обстоятельствах?

 Извините за легкомысленный во-

прос. Что Вы любите из еды?

 Как Вы начали курить? Не жалеете

ли Вы об этом?

 Дружили ли Вы с людьми не Вашего

10


круга? Как, при каких обстоятель-

ствах? Расскажите о ком-нибудь из

них, кого Вы больше всего полюбили

и за что?

 Как бы Вы могли сформулировать

такое понятие, как история?

 Почему мы выиграли Отечественную

войну, как Вы думаете?

 Ваш внук еще ребенок. С какими

книгами, живописными произведениями,

музыкальными сочинениями Вы позна-

комили его в первую очередь?

 Если бы Вы имели возможность

обратиться с советом или просьбой

ко всем людям на Земле, что бы Вы

сказали им?

 Случалось ли Вам бывать неспра-

ведливой? Если да, то когда и при

каких обстоятельствах?

 За всю свою жизнь Вы бывали ведь

не только в Москве? Где Вы чувство-

вали себя лучше? Почему?

 Не было ли случая, когда Вы, по-

ступив в высшей степени принципи-

ально, страдали бы от результатов

своего поступка?

 Всегда ли приходится расплачи-

ваться за свои принципы?

 Хотелось бы Вам исправить свою


ошибку? Или для Вас принцип важнее

расплаты за него?

 Основываясь на своем опыте, что

бы Вы посоветовали тем, кто только

начинает свою жизнь?

 Вы никогда не представляли свое-

го сына солдатом?. Не было ли у Вас

во время войны такого ощущения, что

и по нему когда-нибудь может прийти

похоронная?


 Симоновская церковь в Юрьевце стояла

посреди выжженного на солнце пологого

холма, окруженная древними липами и бе-

резами. Я помню, как давно, еще до войны,

ломали ее купола. Мы с сестрой стояли в

редкой толпе женщин, которые с затаенным

страхом глядели вверх. Нас сопровождала

наша бонна мадам Эжени, толстая, неуклю-

жая лионка со злыми глазами навыкате и

короткой шеей. В руках она держала фун-

тик, свернутый из бумаги, в котором шеве-

лились коричневые блестящие муравьи. Нам

было обещано, что в случае непослушания

содержимое бумажного фунтика будет

вытряхнуто нам за шиворот.

 По крыше церкви, крикливо переговари-

ваясь, деловито поднималось несколько

мужиков. Один из них волочил за собой

длинный канат. Добравшись до конька кры-

ши, они окружили один из куполов и стали

набрасывать канат на его узорный кирпич-

ный барабан. Я подошел ближе и встал за

корявым березовым стволом. В промежу-

ток между людьми, стоящими вокруг, я на

мгновение увидел встревоженное лицо бон-

ны.


"...сделай прежде всего дым артиллерий-

ских орудий, смешанный в воздухе с пылью,

поднятой движением лошадей сражаю-

щихся. Эту смесь ты должен делать так:

пыль, будучи вещью землистой и тяжелой,

хоть и поднимается легко вследствие своей

тонкости и мешается с воздухом, тем не

менее охотно возвращается вниз; особенно

высоко поднимается более легкая часть, так

как она будет менее видна и будет казаться

почти того же цвета, что и воздух. Дым, сме-

шивающийся с пыльным воздухом, подни-

маясь на определенную высоту, будет ка-

заться темным облаком, и наверху дым бу-

дет виден более отчетливо, чем пыль..."*

*Леонардо да Винчи. Суждения об искусстве.




Рисунок Андрея Таркоасхого 1936г. (иллюстрация)


 Я услышал, как где-то рядом заплакала

женщина. Я оглянулся, но так и не нашел

плачущую среди толпы. Голос ее совпал с

криком старика в зеленом френче, который

суетливо размахивая руками, шел вдоль

церковной стены и отдавал приказания.

 Рабочие, стоявшие внизу, поймали бро-

шенные с крыши концы каната и привязали

их к основанию березы, у которой я стоял

Подбежавший старик оттолкнул меня в сто-

рону. Между канатами просунули вагу и ста-

ли крутить ее наподобие пропеллера до упо-

ра.


"...с той стороны, откуда падает свет, эта

смесь воздуха, дыма и пыли будет казаться

гораздо более светлой, чем с противопо-

ложной стороны. И чем глубже будут сра-

жающиеся в этой мути, тем менее будет их

видно и тем меньше будет разница между

их светами и тенями.

 Фигуры же, находящиеся между тобою и

светом, ежели они далеки, будут казаться

темными на светлом фоне, и ноги тем мень-

ше будут видны, чем ближе они к земле, так

как пыль здесь толще и плотнее..."


Вдруг, словно взвившаяся змея, канат

стремительно свинтился вторым узлом. Эта

вдвойне скрученная спираль стала медлен-


11


но и напряженно удлиняться, и в этот мо-

мент я на секунду поднял голову и увидел

высокий белый купол и над ним крест, еще

неподвижный. Над церковной колокольней

со звонкой колготней носились встревожен-

ные галки.

 Один из мужиков у березы крикнул что-

то и всем телом упал на упругий канат. Его

примеру последовали другие. Они набро-

сились на звенящий канат и начали в такт

раскачиваться на нем до тех пор, пока ос-

нование купола не стало поддаваться. Клад-

ка начала крошиться, из нее вываливались

кирпичи, и крест стал медленно крениться

в сторону.


"... воздух должен быть полон стрел в

различных положениях - какая поднимается,

какая опускается, иная должна идти по го-

ризонтальной линии; пути ружейников долж-

ны сопровождаться некоторым количеством

дыма по следам их полета. У передних фи-

гур сделай запыленными волосы, и брови,

и другие места, способные удерживать пыль.

Сделай победителей бегущими, так чтобы

волосы у них и одежда развевались по вет-

ру. А брови были насупленными.

 И если ты делаешь кого-нибудь упавши-

ми, то сделай след ранения на пыли, став-

шей кровавой грязью; и вокруг, на сравни-

тельно сырой земле, покажи следы ног лю-

дей и лошадей, здесь проходивших..."


 И вот, сначала все сооружение рухнуло

вниз на железную крышу, потом с оглуши-

тельным грохотом на землю посыпались

обломки кирпича, подымая клубы дыма, и,

не успев закрыть глаза, я, ослепленный, уже

почти ничего не видел, а только, кашляя,

задыхаясь, вытирал ладонью слезы. Снова

что-то обрушилось и, ломая длинные, до

самой земли ветви берез, со скрежетом

ударилось о землю, подняв известковую

пыль, которую порывистый волжский ветер

стремительным облаком уносил между вер-

хушками деревьев.


 "...пусть какая-нибудь лошадь тащит сво-

его мертвого господина, и позади нее оста-

ются в пыли и крови следы волочащегося

тела. Делай победителей и побежденных

бледными, с бровями, поднятыми в местах

их схождения, и кожу над ними - испещрен-

ной горестными складками... Других сделай

12


ты кричащими, с разинутым ртом, и бегу-

щими. Сделай многочисленные виды ору-

жия между ногами сражающихся...

 Сделай мертвецов, одних, наполовину

прикрытых пылью, других - целиком; пыль,

которая, перемешиваясь с пролитой кровью,

превращается в красную грязь, и кровь сво-

его цвета, извилисто бегущую по пыли от

тела; других - умирающими, со скрежетом

зубов, закатывающими глаза, сжимающими

кулаки на груди, с искривленными ногами..."


 Меня отвели в прохладную тень, на про-

тивоположную сторону собора. Я лежал с

закрытыми глазами на траве и слышал, как

мадам Эжени кричала кому-то сквозь гро-

хот разрушаемого здания:

 - Простунья, пожалюста! Простунья!

Ее никто не понимал, и она продолжала

настаивать, требовать от кого-то, кого я не

мог видеть, чтобы принесли простыню, по-

тому что она не могла допустить, чтобы я

лежал на голой земле. Потом меня уложили

на какой-то брезент, принесли кружку с во-

дой, и мадам Эжени, приоткрыв неловкими

пальцами мои веки, стала лить мне в глаз

воду. Я вырвался.

- Сет ассе! Уи, мон шери? Сет ассе! * -

сказала она.

По другую сторону церкви раздавались

злые крикливые голоса, все так же глухо

падали камни, что-то гремело и сыпалось с

нарастающим шумом.


 "...ты можешь показать лошадь, легко

бегущую с растрепанной по ветру гривой

между врагами, причиняя ногами большой

урон. Ты покажешь изувеченного, упавшего

на землю, прикрывающегося своим щитом,

и врага - нагнувшегося, силящегося его

убить. Можно показать много людей, гру-

дой упавших на мертвую лошадь. Ты уви-

дишь, как некоторые победители оставляют

сражение и выходят из толпы, прочищая

обеими руками глаза и щеки, покрытые

грязью, образовавшейся от слез из глаз по

причине пыли..."


 Я слышал также со стороны дороги мы-

чание приближающегося стада, которое гна-

ли на полдни, и пистолетные выстрелы длин-

ных пастушеских кнутов с волосяным кон-

цом.

 А бонна все лила и лила мне в глаз воду.

======================================

Вот и все! Правда ведь, мой дорогой?

Вот и все! (франц.)

==========================================




 Наконец, она убрала руку и тихо сказа-

ла, улыбнувшись куда-то в сторону:

 - Карл Иванович. Карл... Иванович...

нельзя не читать это... "И я биль золда, и я

носиль амуниций..." - Она нахмурилась и по-

вторила совсем тихо: - "И я биль золда..."

 А потом, уже совсем успокоившись, я

снова стоял на безопасном расстоянии от

падающих сверху кирпичей и обломков клад-

ки и видел, как однорогая корова нашей

соседки, напуганная грохотом,множеством

народа и ломающимися деревьями, неожи-

данно кинулась в самую гущу происходяще-

го, и оборвавшийся березовый сук с шумом

упал на нее сверху, и она рухнула как уби-

тая на землю и затихла, даже не пытаясь

встать. Купола лежали у подножий исковер-

канных берез, лопнувшие, раздавленные, с

засиженными птицами, погнутыми креста-

ми и запутавшимися в них ветками с глянце-

витыми листьями, дрожащими в ярком июль-

ском солнце... Вокруг церкви стояли бабы,

мелко крестились и вытирали слезы.


 "...ты покажешь также начальника, ска-

чущего с поднятым жезлом к вспомогатель-

ным отрядам, чтобы показать им то место,

где они необходимы. И также реку, и как в

ней бегут лошади, взбивая взбаламученную

воду пенистыми волнами, и как мутная вода

разбрызгивается по воздуху между ногами

и телами лошадей. И не следует делать ни

одного ровного места, разве только следы

ног, наполненные кровью..."


 Корова лежала около груды битого кир-

пича и перебирала ногами. Подбежал раз-

драженный, в запыленном френче старик,

распоряжающийся разрушением, и прежде

всего убрал ветку, накрывшую корове голо-

ву. Затем присел на корточки, умело и не

спеша коснулся пальцами ее вымени, вздох-

нул и начал привычно и по-мужски сильно

доить ее. Тугие струи молока с шипеньем

ударялись в землю.

 Кончив доить, старик с трудом разогнулся

и отошел в сторону, стряхивая молоко со

своего защитного френча. Корова тяжело и

неловко поднялась, постояла немного, опу-

стив голову, и, пошатываясь, побрела вниз

по склону.

 Я смотрел ей вслед, и в ушах моих, как

эхо, звучали слова, только произносимые

почему-то мужским голосом: "И я был зол-

дат... И я был золдат..."


 Что такое, по-вашему, русский

характер? Его достоинства и недо-

статки?

Какой Ваш любимый композитор?

Почему?


 Мать спрыгнула с подножки трамвая и

побежала через улицу. Она была без плаща

и через секунду вымокла насквозь.

 Подойдя к типографии, поправила мок-

рые волосы и вошла в проходную. Вахтер

молча рассматривал ее пропуск. Мать не-

терпеливо сказала: "Я спешу..."

 Вахтер хотел ей что-то возразить, но,

взглянув на ее мокрое платье и осунувше-

еся лицо, сказал: "Да, дело, конечно, сей-

час самое главное..."

 Через небольшой коридор она выбежа-

ла во внутренний двор. Дверь напротив,

лестница на третий этаж, полуоткрытая

дверь корректорской... И в пустой комнате

- только Милочка, совсем молоденькая,

блеклая, испуганно обернулась, когда мать

вбежала в комнату.

- Что, Мария Николаевна?

- Где сводки, которые я сегодня вычи-

тывала?

 Мать бросилась к своему столу.

 - Я не знаю... Я ведь только неделю... -

почти прошептала Милочка, понимая, что

что-то случилось. - Я сейчас...

 И она выскочила из комнаты.

 Мать тщетно хваталась за стопки гранок,

торопливо просматривала их и что-то гово-

рила сама себе, беззвучно шевеля губами.

 В комнату вошла большая полная жен-

щина. Из-за ее спины выглядывала Милоч-

ка.

- Маруся, что? .. Именно в утренних свод-

ках?.. В собрании сочинений? - Женщина

говорила густым, чуть охрипшим от волне-

ния голосом и вдруг почти взвизгнула, но

добро и как-то беззащитно-участливо: - Не

нервничай! .. Маша! ..

- Значит, они уже в работе, - почти спо-

койно сказала мать и потерла виски паль-

цами. - Я, наверное, опоздала.

- Конечно, уже с двенадцати часов печа-

тают, - как большую радость сообщила

Милочка.

 Мать направилась к двери, но Елизавета

Павловна остановила ее:

- Но это же не беда... Ты зря нервнича-

ешь!


13






Кадр из фильма. Иван Гаврилович - И.Гринько. Елизавета Павловна - А.Демидова.
(иллюстрация)


 Потом эта могучая женщина распахнула

перед матерью дверь и повторила:

- Не беда...

 Они молча шли по пустому коридору, и

неожиданно Милочка заплакала.

- Замолчи, идиотка! - мрачно сказала

Елизавета Павловна и положила руку на пле-

чо матери.

- Но ведь в таком издании... Это же та-

кое издание, - бормотала идущая за ними

Милочка.

- Ну и что? Какое такое особенное изда-

ние? Любое издание должно быть без опе-

чаток! - резко сказала Елизавета Павловна.

- Любое издание, - как эхо повторила


мать.

 Она первая вошла в цех и, быстро обо-

гнав Елизавету Павловну и Милочку, напра-

вилась мимо станков в тот угол, где за кон-

торкой сидел худой длиннолицый старик.


- Иван Гаврилович... - и не смогла гово-

рить дальше.

 Вокруг собирались наборщики.

- Ну, - неожиданно вздохнув, спокойно

сказал Иван Гаврилович, - ну что, сбилась с

толку? Ну, сверил я твои ковырялки. Ну что,

еще нашла ошибку? Ну и что страшного?

Маруся? ..

- Нет, страшного, конечно, ничего нет, -

мать старалась быть спокойной. - Я просто

хочу посмотреть, может быть, я и ошиблась,

то есть я не ошиблась...

- Вот именно, все по порядку, Маша, -

вмешалась Елизавета Павловна и, обернув-

шись к собравшимся около них наборщи-

кам, спросила:

- Ну? Что случилось?..

Некоторые отошли, а кто-то сказал:

- Случилось так уж случилось...

 Услышав эти слова, мать окончательно

потерялась.


- Иван Гаврилович, я хочу только ска-

зать... спросить - они еще у вас или в рабо-

те?

- В печатном, - Иван Гаврилович не спе-

ша поднялся. - Ладно, идем, уж больно все

срочно, все срочно, все некогда...

- Я лучше сама схожу, одна, - сказала

мать и быстро пошла к выходу. Ей казалось,

что походка делает ее смелой и независи-

мой. Но со стороны это выглядело иначе.

- Маруся, - негромко, но серьезно ска-

зал Иван Гаврилович.

 Мать остановилась.

- Вы думаете, я боюсь? - спросила мать.

- А я знаю, что не боишься, - спокойно

ответил старик, - пусть другие боятся, пусть

будет так - кто-то будет бояться, а кто-то

будет работать...

 Мать и Иван Гаврилович вошли в печат-

ный цех, а Елизавета Павловна останови-

лась у входа.

 Иван Гаврилович остановил мать и, по-

дойдя к невысокому, полному человеку в

аккуратном, выглаженном халате, о чем-то

спокойно спросил его. Тот пожал плечами.

По движению Ивана Гавриловича можно

было понять, что ему очень хотелось выру-

гаться. Окинув взглядом огромный зал, он

решительно направился к крайней, у само-

го окна, печатной машине.

 Мать оправила платье и, слегка нахму-

рившись, деловым шагом двинулась за ним.

 Мать просматривала правки. И вдруг не-

ожиданно резко повернулась и, опустив го-

лову, быстро пошла к выходу. Она шла дол-

го, через весь этот зал, мимо огромных

гремящих печатных машин, мимо мерно

поднимающихся и опускающихся рам, вы-

брасывающих листы бумаги, все так же, не

поднимая головы, быстро прошла мимо Ели-

заветы Павловны, мимо отступивших к сте-

не наборщиков и, выйдя за дверь, броси-

лась по длинному коридору к корректорской.

Стеклянная дверь со звоном захлопнулась

за ней.

- Ну? - тихо спросила Елизавета Пав-

ловна, появляясь на пороге. - Ведь ничего

не было? Все в порядке?

 И хотя мать ничего не ответила, по како-

му-то почти неуловимому ее движению Ели-

завета Павловна поняла, что действительно

ничего не случилось.

- Тогда чего плачешь, дуреха? - говори-

ла Елизавета Павловна, обняв мать за пле-


чи, но говорить спокойно было трудно и ей.

- Ну, не нервничай... Не нервничай... Не

нервничай, - говорила она, размазывая сле-

зы по своему толстому покрасневшему лицу.


 Милочка заглянула было в корректор

скую, но тут же исчезла за дверью.

- Нет, Лиза, это была бы просто дикая

ошибка! Даже сказать неприлично, - за

смеялась вдруг мать, хотя у нее лились сле-

зы. - И чего это меня вдруг кольнуло... Я

представляешь, даже убедила себя, как это

набрано... Как оно выглядит, это слово...

 И теперь уже смеялась Елизавета Пав-

ловна, они говорили одновременно, пере

бивая и не слушая друг друга, принимаясь

то плакать, то смеяться.

 Отворилась дверь, вошел Иван Гаврило

вич и молча поставил на стол бутылку.

- Спирт... Тут немного, но все к делу. Ты

же промокла вся насквозь. Посмотри, на кого

похожа... Чучело...

- Господи, - вдруг, как бы опомнившись

сказала мать, - я же совсем промокла.

 Она подошла к окну, за которым буше-

вал ливень, и шум его сливался с мерным

тяжелым рокотом машин огромной типогра

фии, занимавшей в Замоскворечье целый

квартал...

 Мать. Я, пожалуй, пойду в душ. Где же

гребенка?

 Елизавета павловна. Боже мой, ты зна-

ешь, на кого ты сейчас похожа?

 Мать. На кого?

 Елизавета Павловна. На Марию Тимо

феевну.

 Мать. Какую Марию Тимофеевну?

 Елизавета Павловна. На!

 Мать. Что "на"?

 Елизавета Павловна. Ну ты же гребен-

ку ищешь? На!

 Мать (нервничая). Слушай, ты можешь

наконец, нормально? Какую Марию Тимо-

феевну?

 Елизавета Павловна. Ну была такая

Мария Тимофеевна Лебядкина. Сестра капи-

питана Лебядкина, жена Николая Всеволо-

довича Ставрогина.

 Мать. При чем тут все это?

 Елизавета Павловна. Нет, я просто хочу

сказать, что ты поразительно похожа на,

Лебядкину.

 Мать (обиженно). Ну хорошо, допустим

А чем же именно я на нее похожа?

 Елизавета Павловна. Нет, все-так


15




Кадр из фильма. (иллюстрация)



Федор Михайлович... Что бы ты тут ни гово-

рила...

 Мать. Что "я ни говорила"?

 Елизавета Павловна (переходя на крик).

"Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, пода-

вай башмаки!* Вся только разница в том,

что братец ей не приносит воды, а бьет ее

смертным боем. А она-то думает, что все

совершается по ее мановению.

 Мать (на глазах ее показываются сле-

зы). Ты прекрати цитировать и объясни. Я

не понимаю.

 Елизавета Павловна (входя в раж). Да

вся твоя жизнь - это "принеси воды" да "по-

давай башмаки". А что из этого выходит?

Видимость независимости?! Да ведь ты же

пальцем шевельнуть попросту не умеешь...

Если тебя что-нибудь не устраивает - ты или

делаешь вид, что этого не существует, или

нос воротишь. Чистюля ты!

 Мать (заливаясь слезами). Кто меня

бьет? Что ты такое городишь?

 Елизавета Павловна. Нет, я просто по-

ражаюсь терпению твоего бывшего мужень-

ка! По моим расчетам, он гораздо раньше

должен был бы убежать! Опрометью!

Мать (озираясь, в полной панике). Я не


16


понимаю, что она от меня хочет?

 Елизавета Павловна. А ты разве созна-

ешься когда-нибудь в чем, даже если сама

виновата? Да никогда в жизни! Нет, это про-

сто поразительно! Ведь ты же собственны-

ми руками создала всю эту ситуацию. Гос-

поди! Да если ты не сумела довести своего

дражайшего супруга до этого твоего бес-

смысленного эмансипированного состояния,

то будем считать, что он вовремя спасся! А

что касается детей, то ты определенно сде-

лаешь их несчастными! (Плачет.)

 Мать (успокаиваясь). Перестань юрод-

ствовать!

 Берет из ящика стола мыло, мочалку,

полотенце и направляется к двери.

 Елизавета Павловна. Маша! Ну что ты,

ей-богу!

 Мать (захлопнув дверь). Оставь меня в

покое!

 Елизавета Павловна (неуверенно,

вслед).

 Земную жизнь пройдя до половины,

Я заблудился в сумрачном лесу.


Совершали ли Вы ошибки в своей

жизни? Какие это были ошибки?

Всегда ли Вы говорите правду?

Чему бы Вы смогли сейчас больше

всего обрадоваться?

Что такое счастье?

Были бы Вы удовлетворены, если

те, кого Вы любите, были счастливы,

но вопреки Вашему пониманию счастья?

Если нет, то почему?

Вас не пугает высота, или мороз,

или гроза, или темнота?

Простите за несколько бестактный

вопрос.Было ли в Вашей жизни нечто,

чего Вы стыдитесь даже сейчас? Что

это было?

Вы были в Москве, когда кончи-

лась война и был праздничный салют?

Что Вы делали в этот вечер? Если

сможете, припомните поточнее.

Вы думали о том, что большая,

может быть, лучшая часть жизни про-

жита и что Вы уже пожилая женщина?

Или Вы старались никогда не думать

о таких вещах?

Был ли когда-нибудь такой Новый

год, который Вы проспали? Или были

не дома, а где-нибудь в дороге?

Радует ли он Вас больше сейчас, или

больше радовал в молодости, или в

детстве?

Какие Ваши самые любимые стихи?

Или строчка, или четверостишие?

Вам никогда не казалось, что когда

люди веселятся, то Вы чувствуете

себя среди них лишней? Вы умеете

быть веселой?

Вы никогда не желали смерти кому-

нибудь из людей, которых Вы знали?

Я не говорю там о Гитлере, или о

каких-нибудь убийцах, или садистах.

Вы завидуете молодости? Естест-

венной, здоровой молодости, легко-

сти, красоте, беззаботности, с еще

почти детскими представлениями о

мире, наивными, но почти святыми?


 Огромная запущенная квартира в одном

из арбатских переулков.

 У зеркала - Наталья, бывшая жена авто-

ра. В глубине коридора, у книжной полки -

Игнат, их сын. Тихо.

 Автор. Ты что, забыла? Я всегда гово-

рил, что ты похожа на мою мать.

 Наталья. Ну, видимо, поэтому мы и ра-

зошлись. Я с ужасом замечаю, как Игнат


становится все больше похожим на тебя.

 Автор. Да? А почему же с ужасом?

 Наталья. Видишь ли, Алексей Алексан-

дрович, мы с тобой никогда не могли по-

человечески разговаривать.

 Автор. Даже когда я просто вспоминаю!

И детство, и мать, то у матери почему-то

всегда твое лицо...

 ...Кстати, я знаю почему. Жалко вас обе-

их одинаково. И тебя, и ее.

 Наталья (обиженно). Почему жалко?

 В дверях, со стаканом вина в руках

появляется Игнат.

 Автор. Игнат, не валяй дурака. Поставь

стакан на место.(Наталье.) Ты что-то хоте-

ла сказать?..

 Наталья. А ты ни с кем не сможешь жить

нормально.

 Автор. Вполне возможно.

 Наталья. Не обижайся. Ты просто поче-

му-то убежден, что сам факт твоего суще-

ствования рядом должен всех осчастливить.

Ты только требуешь...

 Автор. Ну это, наверное, потому, что

меня женщины воспитывали. Кстати, если

не хочешь, чтобы Игнат стал таким же, как

я, выходи скорей замуж.

 Наталья. За кого?

 Автор. Ну, это уж я не знаю, за кого.

Или отдай Игната мне.

 Наталья. Ты почему с матерью не поми-

рился до сих пор? Ведь ты же виноват.

 Автор. Я? Виноват? В чем? В том, что

она внушила себе, что лучше меня знает,

как мне жить? Или что, в конце концов, мо-

жет сделать меня счастливым?

 Наталья (саркастически улыбаясь). Тебя?

Счастливым?

 Автор. Ну, во всяком случае, что каса-

ется матери и меня, то я острей все это чув-

ствую, чем ты со стороны.

 Наталья. Что, что, что? Что ты чувству-

ешь острей?!

 Автор. А то, что мы удаляемся друг от

друга и что я ничего не смогу с этим сде-

лать. (Пауза.) Слушай, Наталья, я сейчас

должен буду уйти.

 Наталья. Хорошо, ладно. Я вот о чем

тебя попросить хотела. У нас сейчас в квар-

тире ремонт. Игнат очень хочет с тобой по-

жить неделю. Как ты на это смотришь?

 Автор. Ну, конечно, с удовольствием.

Буду очень рад.

 Наталья усмехается.


17


 Мы идем по скользким и твердым тро-

пинкам. Ноги мои в постоянных цыпках и

невыносимо чешутся. Тропинки бегут рядом

среди высокой крапивы, запутанной в пау-

тину с прилипшими к ней листьями облета-

ющей черемухи. По соседней тропке, сло-

жив руки на животе и прижав локти, идет

моя мать. Время от времени она беспокой-

но поглядывает в мою сторону. Над нами

тучей носятся комары.

 Мы выходим на вытоптанный скотиной

выгон. Сгорбленная старуха в намокшем

ватнике ковыляет к деревне, погоняя взбры-

кивающего телка.

 Мать спрашивает у нее дорогу. Старуха

суетливо проводит ладонью под платком и

с интересом оглядывает нас с головы до ног.

Ее маленькое лицо с живыми глазками за-

бурело от солнца, и только глубокие мор-

щины остались белыми.

- Или захворала? Сами-то откель?

- Да нет, мы знакомые просто, - по-

правляя промокший воротник кофты, отве-

чает мать. - В гости. По делам то есть... -

Она улыбается и, отвернувшись, смотрит в

сторону деревни.

- Дык ведь и дошли уж, вон, под береза-

ми-то, пятистенка, крайняя, по-над бере-

гом... Только поспешите, а то, я слыхать,

доктор - он вроде в город собрался.

- По-над берегом так и идти? - стараясь

говорить по-деревенски, оживляется мать.

- Во-во, так и дойдете, - теряя к нам

интерес, бормочет старуха. - Какой щас го-

родИ

 Мы направляемся в сторону рощи, маяча-

щей впереди над поворотом реки.

- Ма, а что такое пятистенка? - спраши-

ваю я.

- Просто большая изба с пятью стена-

ми, - отвечает мать и, неожиданно поскольз-

нувшись, оступается. - Черт побери, - злится

она.

- Как это с пятью? - спрашиваю я.

Мать поднимает с земли прут и чертит

на тропинке прямоугольник.

- Что ты на меня смотришь? Смотри

сюда. Здесь четыре стороны в этом прямо-

угольнике. Это обычная изба, а если посе-

редине есть еще одна стена, то это уже пяти-

стенка, - мать пересекает прямоугольник

прутом.

Я ухмыляюсь.

- Чему ты радуешься? - говорит она и


18


зябко запахивается кофтой. - Ох, Алексей,

Алексей... - вздыхает она. - Ну, теперь ты

понял? Понял, что такое пятистенка?

- Угу, - отвечаю я, - я и сам знал,только

забыл.


Мы долго стояли на мокром крыльце. На

осторожный стук матери никто не отозвался.

- Может, их нет никого? - с надеждой

пробормотал я.

 Уже смеркалось, и все вокруг погружа-

лось в холодный туман, сквозь который

едва различалась широкая, мелкая в этом

месте река и замершие в безветрии бере-

зы.

- Алексей, ну-ка сходи посмотри с дру-

гой стороны. Может быть, там кто-нибудь

есть?

 Мать озабоченно посмотрела на меня и

поняла, что мне ужасно не хочется никуда

идти и смотреть, потому что я очень боялся

увидеть "кого-нибудь". Меня бросило в жар,

и я потер и без того расчесанные ноги на-

мокшим рукавом курточки.

- Боже мой, перестань чесаться, я тебе

тысячу раз говорила! - сказала мать.

- Давай лучше постучим погромче. Один

раз стукнула еле-еле... Думаешь, они так

сразу и прибегут, - ответил я, умоляюще

глядя на мать.

- Тогда постой здесь, а я пойду с другой

стороны.

 И снова я испугался. Я представил себе,

что когда мать скроется за углом, дверь от-

ворят и я, не зная, что сказать, буду глядеть

на появившегося на пороге доктора Соло-

вьева.

 Мать спустилась с крыльца и уже шла по

блестящей в тумане тропинке, и когда нео-

жиданно загрохотал железный засов, я бро-

сился за ней, догнал ее и сказал задыхаясь:

- Ма, там открывают...

- Что с тобой? - стараясь быть спокой-

ной, спросила она, возвращаясь к крыльцу...

 В освещенном проеме двери стояла вы-

сокая белокурая женщина в голубом шел-

ковом халате. Я взглянул на мать и прогло-

тил слюну.

- Здравствуйте, - сказала мать и улыб-

нулась так, как будто нас ждали.

- Здравствуйте... - недоуменно ответи-

ла женщина в халате. - Вам кого, собствен-

но?

- Вас, наверное, - игриво улыбаясь, от-




Кадр из фильма. Герой в детстве - Игнат Данильцев. (иллюстрация)


ветила мать. - Вы Надежда петровна?

- Да, а что? Я вас раньше...

- Видите ли, - перебила мать. - Я пад-

черица Николая Матвеевича Петрова. Они,

кажется, дружили с вашим мужем. А уж там

не знаю... - смутилась она.

- Николай Матвеевич? Какой Николай

Матвеевич? - женщина в халате насторо-

жилась.

- Петров... Николай Матвеевич... Врач.

Он раньше жил здесь, в Завражье, а потом

переехал в Юрьевец. Там он стал судебно-

медицинским экспертом, - навязчиво

объясняла мать.

- А-а-а... А сами-то вы откуда? Из горо-

да?

- Мы, в общем-то, из Москвы. Но в Юрь-

евце у нас комната, - объяснила мать то-

ропливо.

- Москвичи значит? - неодобрительно

буркнула Надежда Петровна.

- Да. Мы эвакуировались прошлой осе-

нью. Бомбежки в Москве начались. А у меня

двое детей. А здесь все-таки у мамы ста-

рые связи. И потом, я ведь тоже в этих краях

выросла.


- Дмитрия Ивановича сейчас дома нет...

Он в городе... - вдруг разочарованно

протянула Надежда Петровна и убрала руку

с косяка. Я даже заулыбался от радости.

- Да мне, собственно, вы нужны. У меня

к вам маленький дамский секрет, - как-то

некстати ввернула мать. В глазах Надежды

Петровны мелькнуло не то недоверчивое

любопытство, не то страх.

- Ну, проходите, что же здесь-то стоять...

- вдруг позволила она.

 Вслед за Надеждой Петровной мы вошли

в дом. Вместо сеней я увидел нечто вроде

прихожей с блестящими полами и зеркалом,

висящим на стене в овальной раме. В углу

стояли старинные сундуки, а над входом в

кухню висела керосиновая лампа с краси-

вым абажуром какого-то почти оранжевого

цвета. Громоздкие поблескивающие шкафы

с медными ручками и замками. Вешалка у

дверей с непонятным кругом внизу. На од-

ной из гладких стен висела картина в тяже-

лой раме.

- Вытирайте ноги только, Маша мыла

полы, - сказала Соловьева.

Мы аккуратно вытерли ноги. Мать, что-


19


бы подбодрить меня, сделала это с нарочи-

той старательностью и, как ей, видно, каза-

лось, не без веселой иронии. Больше всего

я боялся, что хозяйка заметит, что мы бо-

сые.

 Надежда Петровна открыла дверь на кух-

ню и, зябко поеживаясь в своем халате,

обернулась к нам.

- Алексей, ты посиди здесь пока, я сей-

час вернусь. Мы недолго, - преувеличенно

бодро сообщила мать Соловьевой.

 Я остался один, сел на стул против зер-

кала и с удовольствием увидел в нем свое

отражение. Наверное, я просто отвык от

зеркал. Оно казалось мне предметом совер-

шенно ненужным и поэтому драгоценным.

Мое отражение не имело с ним ничего об-

щего. Оно выглядело вопиюще оскорбитель-

ным в резной черной раме. Я встал со стула

и повернулся к зеркалу спиной.

 До меня доносились неразборчивые го-

лоса, звяканье дверок буфета, потом нео-

жиданный смех Надежды Петровны. И мне

почему-то стало хорошо.

 Я подошел к кухонной двери и осторож-

но приоткрыл ее. У зеркала, кокетливо

поглядывая на себя то с одной, то с другой

стороны, стояла Надежда Петровна и при-

меряла сережки, весело поблескива- ющие

золотом и чем-то голубым.

 Я тихонько отошел к двери и сел на сун-

дук.

- Бросили мы тебя тут, да? Тебя как зо-

вут? - неожиданно появляясь в дверях, спро-

сила Надежда Петровна.

- Алексей, - ответил я.

- Вы знаете, - сказала она, обращаясь к

матери, - а у меня тоже есть сын. Не такой

большой, конечно. Ой, господи, трудно сей-

час с детьми, война все-таки. А мне еще

хочется, - засмеялась она, - дочку. Он сей-

час в спальне. Спит. Хотите посмотреть?

- А мы его не разбудим? - испугалась

мать.

- Ничего, мы тихонько. Он у нас чудный!

Он тут вдруг подошел к отцу и спросил - а

почему пять копеек больше, а десять мень-

ше. Дмитрий Иванович так и не ответил ни-

чего. Не смог! Ему ведь поначалу дочку хо-

телось. Он даже имя ей придумал - Лора. А

я приданое розовое приготовила: и конверт,

и ленту. Пришлось все перешивать. Наде-

лал нам хлопот, разбойник. Мы уж ведь уве-

рились в дочке-то.


20


дение это передалось моей матери...

 Надежда Петровна осторожно открыла

дверь в спальню.

 Это была огромная и совершенно пус-

тая комната. Было почти темно, синели толь-

ко окна, и тихий свет ночника отражался в

сияющем паркете. Прямо посреди, между

окнами и дверью, откуда мы смотрели,

стояла не то кровать, не то еще что-то из

красного полированного дерева, с потолка

падали каскады чего-то похожего на легкий

голубой дым, а под шелковым, тоже голу-

бым одеялом, весь в кружевах, спал розо-

вый курчавый ребенок, положив на щеки

длинные, вздрагивающие ресницы.

Вдруг малыш вздрогнул и открыл глаза.

- Разбудили мы тебя все-таки? Да? Вот

у тебя мама-то болтает да болтает, - про-

должала петь Надежда Петровна. - Кто к нам

пришел-то? А? Незнакомые? Ну что же ты?

Э-э? Не проснешься никак! Ну и ладно, ну и

спи тогда. Усни, моя ягодка, спи.

Я смотрел на него, раскрыв рот и вытянув

шею. В тишине раздался счастливый смех

Надежды Петровны. Я обернулся и посмот-

рел на мать.

 Глаза ее были полны такой боли и от-

чаяния, что я испугался. Она вдруг заторо-

пилась, шепотом сказала что-то Соловьевой,

и мы вышли обратно в прихожую.

- А они идут мне, правда? - спросила ее

хозяйка, закрывая за собой дверь. - Только

вот кольцо... Как вы думаете, оно не грубит

меня, нет? Как вы думаете?

 Мать молча бросилась в кухню. Надежда

Петровна за ней.

 Надежда Петровна. Что с вами?

 Мать. Вы знаете, что-то нехорошо...

 Надежда Петровна. Господи, вы, навер-

ное, с дороги устали? Я сразу как-то не со-

образила... Вот, выпейте пока... Согрейтесь.

Заболталась я совсем. Ведь ужин готовить

надо. Из дома-то, небось, когда вышли?

 Мать. О, спасибо. Да вы не беспокой-

тесь, пожалуйста.

 Надежда Петровна. Ну как же я вас так-

то отпущу.

 Мать. Да мы ведь поели перед уходом,

недавно.

Из прихожей доносится кашель Алексея.

 Надежда Петровна. Ой, что-то у него

кашель какой нехороший.

 Мать. Да бегает везде, дети, знаете...


Нужно обязательно, чтобы

его Дмитрий Иванович по-

слушал. Кстати, он сейчас

приедет.

 Мать. Нет, спасибо. Мы

не сможем подождать. Нам

ведь два с лишним часа

идти.

 Надежда Петровна. А

как же сережки? Деньги-то

у мужа. Смотрите, как маль-

чик-то устал. А мы сейчас

петушка зарежем. Только у

меня к вам просьба малень-

кая. Сама-то я на четвертом

месяце. Тошнит меня все

время. Даже когда корову

дою, подступает прямо. А уж

петуха сейчас... сами пони-

маете. А вы бы не смогли?

 Мать (в
полной рас-

терянности). Понимаете, я

сама...

 Надежда Петровна.

Что, тоже?

 Мать. Нет, не в этом

смысле. Просто мне не при-

ходилось никогда.

 Надежда Петровна. А... Так это пара

пустяков... В Москве-то, небось, убитых ели.

А я вот все это делаю здесь, на бревнышке.

Вот топор. Дмитрий Иванович утром нато-

чил.

 Мать. Это что, прямо в комнате?

 Надежда Петровна. А мы тазик подста-

вим. А завтра утром я вам с собой курочку

дам. Вы не думайте, это как презент.

 Мать. Вы знаете, я не смогу.

 Надежда Петровна. Вот что значит наши

женские слабости-то. Может, тогда Алешу

попросим? Мужчина все-таки.

 Мать. Нет, ну зачем же Алешу...

 Надежда Петровна (приносит петуха,

кладет его на бревнышко). Тогда держите,

держите. Крепче держите, а то вырвется, всю

посуду перебьет. Ну-ка. Ой, что-то мне все-

таки... Ну! ..

 Петух забился под руками у матери...


 Наш уход был словно побег. Мать отве-

чала невпопад, не соглашалась, говорила,

что она передумала, что это слишком де-

шево, почти вырвалась, когда Соловьева,

уговаривая, взяла ее за локоть.




 Когда мы возвращались, было совсем

темно и шел дождь.

 Я не разбирал дороги, то и дело попа-

дал в крапиву, но молчал. Мать шла рядом,

я слышал шлепанье ее ног по лужам и шо-

рох кустов, которые она задевала в темно-

те.

 Вдруг я услышал всхлипывания. Я замер,

потом, стараясь ступать бесшумно, стал

прислушиваться, вглядываться в темноту, но

ничего не было слышно.


 В то далекое довоенное утро я проснулся

от счастья. В окна бил праздничный свет.

Солнце, пронзительно вспыхнув, капризно

преломлялось в граненом флаконе и раду-

гой разбрасывалось по белизне фаянсово-

го умывальника, стоявшего в углу. За от-

крытой дверью никого не было. Я сел на

кровать и свесил ноги. Прислушался.

 Звонкий отзвук железной дужки о ведро,

плеснувшаяся на закачавшуюся лавку вода,

свежий глуховатый шум с улицы, до-

носящийся через открытое окно, сквозь кру-

жевные занавески и кусты с домашним жа-


21


смином на подоконнике. Я посмотрел сквозь

раскрытую дверь в соседнюю комнату и на

полу, около дивана, увидел туфли. Туфли с

тонкими перемычками и белыми пуговками.

Рядом стоял чемодан. Я мгновенно все

понял, бросился к дверям и, обалдев от ра-

дости, остановился на пороге.

 Около зеркала, освещенная белым солн-

цем, стояла моя мама.

 Она, наверное, приехала ночью, а теперь

стояла у зеркала и примеряла серьги, по-

блескивающие золотыми искрами и матово

сияющей бирюзой.


 Вы когда-нибудь голодали? Вы и

Ваша семья?

Вы гордились своими успехами на

работе? Были ли у вас друзья на

работе, близкие с которыми Вы и

сейчас считаете необходимым и ес-

тественным делиться своими забота-

ми и радостями? Что Вы ощутили, когда

уходили на пенсию и последний раз

выходили из здания типографии?

Скажите, когда было слишком труд-

но, Вы находили силы жить дальше

только из-за того, что у Вас на

руках двое детей? И старая мать?

Почти у всех людей вид проходящих

поездов вызывает грусть... А у Вас?

Почему?

Вам никогда не казалось, что Вы

честолюбивы? Вы никогда не думали:

"Если бы я была главой государства,

я бы сделала..."? Что бы Вы хотели

сделать? Или Вы считаете, что это

свойственно только мужчинам?


 Квартира автора. Наталья и Игнат соби-

рают рассыпанные на полу вещи из ее сум-

ки.

 Наталья. О господи! Вечная история, вот

спешишь... Да ты не складывай, давай прямо

так, некогда.

 Игнат (отдергивая руку от сумки). Ой,

током...

 Наталья. Что?

 Игнат. Током что-то бьет.

 Наталья. Каким током?

 Игнат. Как будто это уже было все ког-

да-то. Тоже деньги собирал. А я вообще тут

первый раз.

 Наталья. Давай сюда деньги и перестань

фантазировать, я тебя очень прошу. Ну лад-


но, слушай, собери тут, чтобы грязи не было,

ладно? Ты здесь, пожалуйста, ничего не тро-

гай. И потом, если придет Мария Николаев-

на, скажи ей, чтобы она никуда не уходила.

Хорошо?

 Наталья уходит. Неожиданно Игнат слы-

шит звяканье посуды и поворачивается. В

комнате - две женщины. Одна из них сидит

за столом и пьет чай. Кто они и как сюда

попали - неизвестно.

 Незнакомка. Входи, входи. Здравствуй.

(Второй незнакомке.) Евгения Дмитриевна!

Еще одну чашечку для молодого человека,

хорошо? (Евгения Дмитриевна выходит.)

Достань-ка, пожалуйста, тетрадь, там, из

шкафа (Игнату), на третьей полке с края. Да,

да. Спасибо. Ну-ка, прочти мне страницу,

которая лентой заложена.

 Игнат (читает). "Руссо в Дижонской дис-

сертации на вопрос, как влияют науки и ис-

кусства на нравы людей, ответил - отрица-

тельно".

 Незнакомка. Нет, нет. Читай только то,

что подчеркнуто красным карандашом. У нас

мало времени.

 Игнат. "Несмотря на то.." - ой, нет. -

"Нет сомнения, что схизма (разделение

церквей) отъединила нас от остальной Ев-

ропы и что мы не принимали участия ни в

одном из великих событий, которые ее

потрясали, но у нас было свое особое

предназначение. Это Россия, это ее не-

объятные пространства поглотили монголь-

ское нашествие. Татары не посмели перей-

ти наши западные границы и оставить нас в

тылу. Они отошли к своим пустыням, и хри-

стианская цивилизация была спасена. Для

достижения этой цели мы должны были ве-

сти совершенно особое существование, ко-

торое, оставив нас христианами, сделало

нас, однако, совершенно чуждыми христи-

анскому миру...

 ...Вы говорите, что источник, откуда мы

черпали христианство, был нечист, что Ви-

зантия была достойна презрения и прези-

раема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус

Христос не родился евреем и разве Иеру-

салим не был притчею во языцех? Еванге-

лие от этого разве менее изумительно?..

 Что же касается нашей исторической

ничтожности, то я решительно не могу с вами

согласиться...

 ...И (положа руку на сердце) разве не

находите вы чего-то значительного в тепе-


решнем положении России, чего-то такого,

что поразит будущего историка? ..

 Хотя лично я сердечно привязан к госу-


Кадр из фильма. Незнакомка - Тамара Огородиикова. (иллюстрация)


дарю, я далеко не восторгаюсь всем, что

вижу вокруг себя; как литератора - меня

раздражают, как человека с предрассудка-

ми - я оскорблен, - но клянусь честью, что

ни за что на свете я не хотел бы переменить

отечество или иметь другую историю, кро-

ме истории наших предков, такой, какой нам

бог ее дал".

 Из письма А. С. Пушкина П. Я. Чаадаеву.

19 октября 1836 года.

 Звонок в дверь.

 Незнакомка. Иди, иди, открой.

Игнат открывает дверь. На пороге стоит

Мария Николаевна.

 Мария Николаевна. Я, кажется, не сюда

попала.

Игнат захлопывает дверь и возвращается

в комнату. В ней никого нет. Игнат испуган.

Звонит телефон. Игнат снимает трубку.

 Игнат. Да?

 Автор. Игнат? Ну как ты там? Все в

порядке?


 Игнат. Ага.

 Автор. Мария Николаевна не приходи-

ла?

 Игнат. Да нет... Приходила какая-то, не

в ту квартиру попала.

 Автор. Ты бы там занялся чем-нибудь.

Только хаоса не устраивай. Или позови кого-

нибудь в гости... У тебя есть знакомые:

ребята, девочки?

 Игнат. Из класса?.. Они.. Да ну их...

 Автор. Ну что же ты? А я в твоем возра-

сте уже влюблялся. Что ты хмыкаешь? Во

время войны. За ней еще наш военрук "бе-

гал", контуженый. Такая рыжая-рыжая... И

губы у нее все время трескались... До сих

пор помню... Ты меня слышишь? Игнат!


 Наш четвертый класс "Б" маршировал в

сторону городского сада, где находился осо-

авиахимовский тир. Командовал нами де-

ревенский парень, тяжело раненный на вой-

не. Он был нашим военруком. У него не хва-

тало куска черепа, и поэтому он носил на

голове розовую целлулоидную чаплашку с


23


дырочками, похожую на дуршлаг. И мы, ко-

нечно, дали ему прозвище - простое и не-

замысловатое - "Контуженый".

 Класс наш делился на две группы - ме-

стных и эвакуированных из Москвы и Ле-

нинграда.

- Левой! Левой! - командовал Конту-

женый, помахивая полевой дерматиновой

сумкой. Одет он был всегда одинаково - в

кирзовые сапоги, вылинявшую гимнастерку

и длинную солдатскую шинель, видавшую

виды. На голове у него была надета ушанка

из искусственного меха. - Запевай! - вдруг

крикнул он.

 Это относилось ко мне. У меня тогда был

пронзительный дискант.


 До свида-анья, го-рода и ха-аты!

 Нас доро-ога дальняя зове-от!

 Молодые и смелые ребя-ата,

 На заре уходим мы в похо-од!.. - завиз-

жал я что было мочи. Остальные подхвати-

ли:


 Мы разве-ем вражеские ту-учи,

 Размете-ом преграды на пути-и!

 И врагу-у от смерти немину-учей,

 О-от своей могилы не уйти-и! ..

24




 Контуженый улыбался. Прохожие с уми-

лением глядели нам вслед.

 Навстречу, во главе с учительницей физ-

культуры Ниной Петровной, с лыжами на

плечах, шли ребята из четвертого "А". Нина

Петровна была высокая тучная блондинка с

широко расставленными серыми глазами и

вздернутым носом.

 Пока мы входили в калитку открытого

тира с земляной насыпью позади дощатой

стенки, на которую наклеивали мишени,

Контуженый с невыразимой тоской, вызы-

вающей издевательское хихиканье учеников,

смотрел вслед Нине Петровне. Почувство-

вав на себе его взгляд, она обернулась, по-

жала плечами и, усмехнувшись, пошла даль-

ше.

 - Контуженый! - крикнули из четвертого

"А".

- Тили-тили тесто! - присовокупил кто-

то из наших.

- На месте-е! Стой! Раз, два! - зло ско-

мандовал Контуженый.

 Все приставили ногу, кроме ленинград-

ца Асафьева, дистрофичного длиннолицего

подростка.

 Стоя на месте, он продолжал топать по


снегу огромными валенками. Валенки у него

были разного цвета - один черный, а дру-

гой серый. Мы захохотали.

 Контуженый оскалился, махнул рукой и

крикнул:

- Стой! Стой, была команда. Оглох, что

ли?!

 Асафьев перестал топать и посмотрел на

военрука своими прозрачными глазами.

 На снегу лежало несколько матов. Ста-

рик в защитного цвета ватнике положил на

каждый из них по мелкокалиберной винтов-

ке и протянул военруку коробочку с патро-

нами.

 Группа из пяти человек выстроилась спи-

ной к матам, и Контуженый крикнул:

 - Кру... гом! Раз, два!

 Все повернулись лицом к расклеенным в

пятидесяти метрах мишеням. Только Асафь-

ев повернулся вокруг собственной оси и,

вернувшись в прежнее положение, посмот-

рел в глаза военруку.

- Кругом была команда! - сказал тот.

- Я и повернулся кругом, - тихо ответил

Асафьев.

- Устав строевой службы проходил? Про-

ходил или нет?!

 Асафьев пожал плечами и сказал:

- Кругом по-русски означает кругом,

именно то, что я и сделал. Поворот кругом,

как мне кажется, означает поворот на 360

градусов...

- Каких еще градусов?! Кажется ему!

Крру... гом!!!

 Асафьев повернулся вокруг себя и снова

оказался лицом к лицу с Контуженым. Сно-

ва все захохотали. Военрук побледнел, сжал

кулаки и опустил голову.

- На огневые позиции - марш! - сказал

он тихо.

 Ребята стали укладываться на маты. Аса-

фьев не трогался с места.

- Я тебя за родителями отправлю... -

подойдя к нему вплотную, сказал Контуже-

ный.

- За какими родителями? - у мальчишки

показались слезы.

- За такими, какими надо!

- Что за огневая позиция? Не понимаю...

- еле слышно сказал Асафьев.

- А ну, ложись на мат! - вдруг дернув

шеей и побагровев заорал военрук. - Огне-

вая позиция - это... это огневая позиция,

понял?!


Асафьев лег на мат и взял винтовку.

Военрук отвернулся.

- Егоров! - вдруг вызвал он.

- Здесь! - вскочив с мата, ответил Его-

ров.

- А меня не интересует, что ты здесь.

- А не интересует, так зачем же тогда

вызываться - спросил Асафьев.

 Военрук и глазом не моргнул.

- Ложись! - снова приказал он Егорову.

- Положено говорить "я", а не "здесь",

понял? - И выкрикнул снова: - Егоров!

- Я! - снова вскочив на ноги, ответил

Егоров.

- Определи основные части мелкори...

мельколь... винтовки ТОЗ номер 8.

- Приклад...

- НУ

- Дуло...

- Сам ты дуло.

- А чего же тогда? Дуло... - упрямо по-

вторил Егоров. - Дуло...

- Какое же такое дуло?

- А что же тогда такое дуло? - спросил я

с места.

- Дуло это дуло, понял?

- А я и говорил, что дуло, - промямлил

Егоров.

 Военрук только рукой махнул.

 Каждый получил по пять патронов. Я

уперся локтями и стал целиться. Мушка пры-

гала, и черная мишень плавала за ней мут-

ным пятном. Мы сделали по пять выстре-

лов.

 Контуженый снял со стенки мишени и

подошел к нам. Внимательно просмотрев их,

он поморщился, порвал все, кроме одной, в

клочки и бросил на снег.

 Если бы на фронте мы вот так

стреляли... - начал было он.

- ...то вам бы не сделали дырку в голо-

ве, - спокойно закончил Асафьев.

 Ребята затихли. Контуженый вдруг улыб-

нулся.

- Это точно... - Он расправил остав-

шуюся непорванной мишень и посмотрел на

меня. - Молодчик! - похвалил он. - Сорок

девять из пятидесяти возможных очков. - А

вы - мазло, - пренебрежительно бросил он

остальным. - Вот ты, ты куда стрелял? Я

видел, думаешь, не видел? - обратился он

к Репейкину, до ужаса рыжему малому.

- Ты вверх стрелял! За это... за это зна-

ешь, что тебе?..


25


- А чего я сделал? - пробормотал про-

винившийся.

- Как это чего?!

- Там ведь нет никого.

- А если бы был?

- Где? Там ведь деревья...

- А если бы кто-нибудь залез на дере-

во?

 Мы посмотрели на верхушки голых бе-

рез с пустыми гнездами и захихикали.

- Мазло... - ухмыльнулся военрук, вы-

рвал у меня из рук малокалиберку, лихо

выбросил затвором стреляную гильзу и пе-

резарядил. Потом поднял голову, вскинул

винтовку и выстрелил. На снег,трепыхаясь,

упала подбитая галка Все в восхищении за-

мерли.

- Вот так... Понял? - удовлетворенно

сказал он.

 Контуженый вынул из кармана шинели

чуть смятые бумажки-мишени и пошел к

стенке.

 Не ожидая команды "На огневые пози-

ции - марш", я, дурашливо-разгоряченный

похвалой, упал на маты и поэтому дальней-

шее видел с уровня земли, отчего все пока-

залось мне особенно неожиданным, опас-

ным и нелепым.

 В руке Асафьева мелькнула темно-зеле-

ная нарезная граната-"лимонка". Через се-

кунду она была уже у кого-то другого... Ка-

залось, что не ребята отнимали ее друг у

друга, а она сама скачет, как живая, от од-

ного к другому.

 Военрук скорее услышал или догадался,

чем увидел, что происходит за его спиной.

 Он поймал взглядом гранату в тот мо-

мент, когда Асафьев сдернул с нее кольцо

и сунул в руку анемичному Зыкину, который,

пораженный испугом, сжимал ее изо всех

сил, зачем-то прижав к животу.

 - Бросай! - надрывно, хрипло крикнул

Контуженый и прыгнул в сторону, надеясь

успеть вырвать у него "лимонку".

 Зыкин не бросил, а скорее выронил гра-

нату, и она покатилась к стенке.

- Ложись!!! В угол!!! На землю! - услы-

шал я дикий крик военрука и почувствовал,

как надо мной пронеслось его тело, задев

лицо полой колючей шинели.

 Мгновение была тошнотворная темнота

и лезущий в горло частый-частый стук серд-

ца. Потом я услышал короткий, похожий на

девичье хихиканье смех и открыл глаза. Во-


26


енрук лежал, вдавившись телом в угол меж-

ду стенкой с мишенями и землей.

 В его позе было такое напряжение, буд-

то он не закрывал собой гранату, а душил

кого-то живого и сильного.

- Она же без запала, - тонким заикаю-

щимся голосом сказал Асафьев. - Разби-

раться надо.

 Ребята снова захихикали, нестройно и

выжидательно.

 Контуженый приподнялся и посмотрел на

Асафьева. От прыжка у него слетела шапка

и целлулоидная чаплашка. Не без насторо-

женного интереса ребята смотрели на ро-

зовую выемку за левым виском, где пульси-

ровала нежная кожа.

- А еще... пионер, - беззлобно сказал

военрук и отвернулся, ища шапку. Было так

тихо, что мы слышали каждый тяжелый и

хрипящий вздох Контуженого. Говорили, что

все легкие у него порезаны осколками.

 Асафьев поднялся, резко повернулся в

своих нелепых валенках и направился в сто-

рону выхода.

 Он шел по городу медленно, как чело-

век, знающий цену затраченному на каждый

шаг усилию. В канун Нового года в Юрьев-

це выпало столько снега, что по городу было

почти невозможно ходить... По улицам в

разных направлениях медленно двигались

люди, неся на коромыслах ведра, полные

черного пенистого пива. Асафьев с трудом

расходился с ними на узких, протоптанных

в снегу тропинках и не слышал, как они по-

здравляли друг друга с наступающим пра-

здником. Никакого вина в продаже, конеч-

но, не было, но зато в городе был пивной

завод, и по праздникам жителям разреша-

лось покупать пиво в неограни- ченном ко-

личестве.

 Через некоторое время его силуэт мельк-

нул у ограды Симоновской церкви, что

стояла посреди пологого холма. Асафьев

карабкался к его вершине. Там он остано-

вился - дальше подниматься было некуда.

И незачем. В трудности этого подъема не

было для него избавления от стыда и горя.

В слезах, наполнявших его глаза, горо-

док двоился и размывался. Дальше, за ре-

кой, немногочисленные ориентиры засне-

женной русской равнины отодвигались до

неразличимости, и весь этот декабрьский

предсумеречный мир казался Асафьеву сей-

час долиной ожесточения, безвыходности и

возмездия.


26


Птицы, символизирующие жизнь и смерть - излюбленный прием А.Тарковского.
(иллюстрация)


Мне с удивительной постоянностью

снится один и тот же сон. Будто память моя

старается напомнить о самом главном и

толкает меня на то, чтобы я непременно

вернулся в те, до горечи дорогие мне мес-

та, где я не был вот уже более двадцати

лет. Мне снится, что я иду по Завражью,

мимо березовой рощи, покосившейся, бро-

шенной бани, мимо старой церковки с об-

лупленной штукатуркой, в дверном проеме

которой видны ржавые мешки с известью и

поломанные колхозные весы. И среди вы-

соких берез я вижу двухэтажный деревянный

дом. Дом, в котором я родился и где мой

дед Николай Матвеевич - принимал меня

на покрытом крахмальной скатертью обеден-

ном столе сорок лет тому назад. И сон этот

настолько убедителен и достоверен, что ка-

жется реальнее яви.


Вы верите в то, что снова может

начаться война?

Я знаю, Вы любите музыку. Скажи-

те, пожалуйста, она Вам когда-ни-

будь вот так, реально что ли, по-

могла? Следите ли Вы за мелодией,

за движением музыкальной ткани, или

28


Вы скорее относитесь к тем людям,

которые просто забываются в кон-

цертном зале?

Вы умеете ненавидеть? Помните ли

Вы зло? Если бы Вам дано было вы-

полнение одного желания, было бы

возможно, что это - МЕСТЬ?

Вы любите ходить в кино? Легко

Вы верите в происходящее на экране?

Какой период в своей жизни Вы

считаете счастливым? Вы вообще счи-

таете себя счастливым человеком?


 Меня поразил трамвай: красный, почти

пустой, с открытыми окнами, под которыми

было написано "не высовываться", он мчался

по Бульварному кольцу. Напротив меня си-

дела мать, держа на руках спящую сестру.

 Был сорок третий год. Мы возвращались

в Москву.

 Я вернулся в этот город. Там, в эвакуа-

ции, мне казалось, что я помнил, какой он.

Теперь я сидел, растерянно-счастливый, и

хотя видел и мелькающие за окном дома, и

противотанковые ежи на улицах, оставши-

еся с сорок первого года, и пирамиды

разряженных зажигалок, и зелень деревьев

в окнах трамвая, все равно я еще себя чув-

ствовал здесь чужим.

 Я осторожно встал и подошел к проти-

воположному окну. Перед моими глазами

летела сплошная стена зелени. У меня за-

кружилась голова. Я закрыл глаза и вдруг

почувствовал, что очень хочу есть. Чтобы не

думать о еде, я вытянул из окна руку и схва-

тился за ветку. Вырвавшись, она больно

обожгла мне руку, а на ладони остались

грязные следы и несколько серых листьев.

Я посмотрел на них и увидел, - что листья

не такие, как там, в Юрьевце. Тогда я понял,

почему мне плохо. Воздух! Здесь он был

плотный, как поднявшаяся пыль, освещен-

ная солнцем.

 И я серьезно подумал, что, наверное,

никогда не смогу жить в Москве, потому что

задохнусь.

 Тут я почувствовал, как по мне, около уха,

что-то ползает. Я быстро взглянул на мать,

зная, как она будет расстроена, если уви-

дит. Но она сидела задумавшись и не смот-

рела в мою сторону.

 Я провел рукой за ухом, поймал и неко-

торое время не знал, что с этим делать. А

потом незаметно выбросил в окно. И листья,


которые держал в другой руке, тоже выбро-

сил.

 Затем встал, тихо подошел сзади к ма-

тери и увидел, как ее легкие светлые воло-

сы чуть развеваются от движения воздуха.

Я осторожно дунул на них...

- Мы домой сейчас поедем? - спросил

я.

- Нет, к Марии Георгиевне. Ты же зна-

ешь, в нашей комнате еще живут.

 Хорошо, что мать ничего не видела. Ведь

там, в Юрьевце, обычно говорили: "Вши-то

ведь от тоски заводятся".

 Трамвай остановился, и мать очень за-

торопилась.

- Возьми сумку, - сказала она мне, а

сама, держа одной рукой сестру, другой

подняла чемодан и показала мне глазами,

чтобы я взял еще оставшийся узел.

Трамвай задержался, и пока мы выхо-

дили, водитель внимательно смотрел на нас.

Это был очень старый человек.


У Вас есть любимый цвет? А цвет

одежды, который Вам больше всего

идет?

Вы хорошо плаваете? Вам бы хоте-


29


лось сейчас уехать на несколько

месяцев на море? Где было бы мало

народу и Вы могли бы ни о чем не

думать? Ну, представьте, что это

возможно. С кем бы Вы поехали?

 В каком возрасте Вы в первый раз

помните себя?

 В какой стране Вам бы больше всего

хотелось побывать? Есть ли у Вас

такие места в каком-нибудь городе

за границей, которые Вы знаете по

книгам, очень точно себе пред-

ставляете? Вам бы хотелось самой

пройтись по нему? По его площадям,

по улицам?

 Вы когда-нибудь испытывали уни-

жение, которое, как Вам тогда каза-

лось, Вы не сможете перенести?

 Скажите, Вы считаете себя добрым

человеком? А другие? А Ваши дети

как считают? Вы были близки с ними

в детстве или когда они выросли?

Какое время года Вы любите боль-

ше других?

 Вы часто видите сны? Расскажите,

пожалуйста, один из снов, который

произвел на Вас неизгладимое впе-

чатление.

Кого из близких Вам людей, или

исторических личностей, или лите-

ратурных героинь Вы считаете для

себя идеалом женщины?

Как Вы думаете, смогли бы Вы вы-

жить вместе с детьми в блокадном

Ленинграде?

Вы помните тот день, когда Вы

поняли, что станете матерью? Рас-

скажите о нем.

 Вы мнительны?


 Я поднял голову и увидел, как верхушки

деревьев раскачиваются от слабого ветра.

Родные березы, ели - не лес и не роща

- просто отдельные деревья вокруг дачи, на

которой мы жили осенью сорок четвертого

года.

 Я смотрел вверх и думал: "Почему же

здесь, внизу, так тихо?" Мне хотелось за-

лезть на березу и покачаться там, на ветру.

Я представил себе, как оттуда, наверное,

хорошо видно железную дорогу, станцию и

дальний лес за водокачкой.

 С самого утра мне было не по себе. Це-

лый день я ходил какой-то отупелый, и мать

спросила:


- Ты чего сегодня такой?

- Какой "такой"?

 Я пожал плечами, потому что я, действи-

тельно, не знал, почему я сегодня "такой".

 И вот теперь мать буквально выгнала нас

с дачи собирать сморчки. Сестра отчего-то

веселилась, бегала неподалеку и то и дело

кричала: "Смотри, я еще нашла! .." В другое

время меня бы это задело, а сейчас я толь-

ко кивал головой, когда она издали показы-

вала мне очередной найденный ею гриб.

 Я бесцельно бродил среди деревьев,

потом наткнулся на лужу, наполненную та-

лой водой. На дне, среди коричневых лис-

тьев, почему-то лежала монета. Я накло-

нился, чтобы достать ее, но сестра именно

в это время решила испугать меня и с кри-

ком выскочила из-за дерева. Я рассердился,

хотел стукнуть ее, но в то же мгновение ус-

лышал мужской, знакомый и неповтори-

мый, голос:

 - Марина-а-а!

 И в ту же секунду мы уже мчались в сто-

рону дома. Я бежал со всех ног, потом в

груди у меня что-то прорвалось, я спотк-

нулся, чуть не упал, и из глаз моих хлынули

слезы.

 Все ближе и ближе я видел его глаза,

его черные волосы, его очень худое лицо,

его офицерскую форму, его руки, которые

обхватили нас. Он прижал нас к себе, и мы

плакали теперь все втроем, прижавшись как

можно ближе друг к другу, и я только чувст-

вовал, как немеют мои пальцы - с такой

силой я вцепился в его гимнастерку.

- Ты насовсем?.. Да?.. Насовсем?.. -

захлебываясь, бормотала сестра, а я толь-

ко крепко-крепко держался за отцовское

плечо и не мог говорить.

 Неожиданно отец оглянулся и

выпрямился. В нескольких шагах от нас

стояла мать. Она смотрела на отца, и на лице

ее было написано такое страдание и счас-

тье, что я невольно зажмурился.

 Я навсегда запомнил слова Леонардо,

которые читал мне отец. Отец, видевший

страшные битвы на открытых полях, покры-

тых взрытым и закопченным снегом, горы

трупов, танковые атаки и артиллерийские

обстрелы.

 Не забыть нам и сгоревших городов, и

испепеленных деревень. И солдат, расстав-

шихся с жизнью на мертвых полях войны,

для того чтобы вражеские руки не коснулись

нас.


31


Кадр из фильма, Хроника. (иллюстрация)


Мы помним и победы, добытые крова-

вым потом на опрокинутых полях, и взды-

бившуюся землю, стоившую сотен челове-

ческих жизней на каждый квадратный метр.

И вспоминая о потерях, о тяжести пре-

одоления смерти ради победы, думая об

исстрадавшейся земле, о цене нашей сво-

боды, мы не можем не обернуться, чтобы

взглянуть назад, ради радостного чувства

узнавания истоков величия нашего свобо-

долюбия.


К концу ночи выносливый, втоптанный в

грязь ковыль распрямился. Островки его в

бескрайнем Куликовом поле вздрагивали не

от ветра, а от слабости выздоровления.

Туман над Доном оцепенел в его пойме

и не мог ни двинуться, ни колыхнуться.

Стон - этот уставший за ночь крик, -

напоминая эхо, доносился с разных сторон

и, казалось, исходил не от людей.

- Пошла, - ткнул в морду низкой татар-

ской лошади русоголовый, очень молодой

парень в рассеченной поперек спины руба-

хе. - Лезет к чужим, не боится. Одурела,

небось, от вчерашнего.


32


- Будя болтать, ищи! - оборвал его, не

оборачиваясь, старый и нагнулся, чтобы от-

бросить тело мертвого ордынца, навалив-

шегося на грудь богато одетого дружинни-

ка.

- Димитрий Иоаннович! - неслось над

сумеречным полем. - Князь!

- Гляди! - показал старшой.

Из-под груды тел виднелся шитый сере-

бром белый пояс. Они молча растащили

убитых и, приподняв князя, положили его на

импровизированные носилки из копий, по-

крытых плащами. Подбежало еще трое.

Князя понесли на холм.

Парень, отстав от остальных, подошел к

берегу, не спеша снял шлем и, став на ко-

лени, зачерпнул воды из Дона. Но тут же с

отвращением выплеснул ее обратно. Вода

была темна от вчерашней битвы.

 На холме под черным с серебряным ши-

тьем Спасом - княжеской хоругвью - стоял

Димитрий, поддерживаемый дружинника-

ми...


...По полю верхом не спеша ехал тата-

рин. Его лошадь в тишине предрассветной

мгла вдруг вскинулась от

внезапного звука рога, ша-

рахнулась в сторону и по-

неслась вдоль реки, навст-

речу встающему солнцу...

 Татарин, давно уже

мертвый, убитый еще в

самом начале боя, начал

заваливаться на сторону,

и стало видно, что из спи-

ны у него торчит стрела,

Он рухнул на землю, а ло-

шадь, освободившись от

своего бессмысленного

груза, неслась и неслась

все дальше, в степь.

 Уже не один, а десяток

рогов трубили над Кулико-

вым полем, призывая

всех, кто чувствовал себя

в живых, встать и идти под

знамя князя Димитрия.

Пора было возвращаться

домой.


 Изменилась война -

теперь достаточно ма-

ленького осколка, прили-

пающего к телу жидкого

пламени напалма, радио-

активной пыли, чтобы

убить человека. В те вре-

мена война была прямо-

душнее и скорее напоми-

нала работу мясника. Но

разве цена человеческой

жизни стала с тех пор

ниже? Разве не за нашу

свободу и будущее бились

в отваге и смертной тоске эти мужчины и

парни, что делают сейчас свои первые шаги

на рассвете?


Как Вы относитесь к полетам в

космос?

Ваш внук учится в школе? Есть ли

у вас претензии к нему? Какие имен-

но?

Есть ли люди, которые сделали Вам

добро. Благодарны ли Вы им и за что

именно?

А есть ли люди, сделавшие добро

Вашим детям? Кто именно?

Какие качества Вы больше всего

цените в людях и почему? Какие ка-

чества осуждаете, но готовы про-

стить?

Как Вы относитесь к эгоизму?

Что Вы цените в современной мо-

лодежи?

Есть ли у Вас в характере стран-

ности, которые трудно объяснить?

Какие именно?

Самый смешной случай в Вашей жиз-

ни?

Почему Вы не назвали своего сына

другим именем? Было ли у Вас жела-

ние назвать его иначе?

Скажите, пожалуйста, у Вас были


33




какие-либо осложнения на работе?

Любите ли Вы Баха?


 Мне часто снится этот сон. Он по-

вторяется почти буквально, разве что с са-

мыми несущественными вариациями. Про-

сто лишь дом, где я родился, я вижу по-

разному: и в солнце, и в пасмурную погоду,

и зимой, и летом...

 Я привык к этому. И теперь, когда
мне

снятся бревенчатые стены, потемневшие от

времени, и белые наличники, и полуоткры-

тая дверь с крыльца в темноту сеней, я уже

во сне знаю, что мне это только снится, и

непосильная радость возвращения на родину

омрачается ожиданием пробуждения. Но

когда я подхожу к крыльцу по шуршащей под

ногами листве, чувство реальной тоски по

возвращению побеждает, и пробуждение

всегда печально и неожиданно...


 Какое качество Вы считаете глав-

ным в человеке? Или какое больше

всего цените?

Вам никогда не казалось, что у

Вас вызывают раздражение талантли-

вые люди? Вы хотели бы быть поэтес-

сой такого уровня, как Цветаева или

Ахматова? Кто из них Вам ближе?

Что Вы думаете о войне во Вьет-

наме?

Вам не кажется, что Вы не всегда

понимаете, какие вопросы волнуют

сегодняшнюю молодежь? Не кажется ли

Вам, что Вы отстали и Вас не волну-

ют проблемы, которые она ставит

перед собой?

Расскажите, пожалуйста, все, что

Вы помните о Завражье. Что это было

за место?


 Было раннее холодное утро.

 В эту первую послевоенную осень,
пока

мать еще не устроилась на работу, она час-

то приходила сюда, на этот маленький, поч-

ти в самом центре города, рынок. Тогда

почему-то цветы не разрешали продавать

даже на рынках. Да и какие тогда были цве-

ты! Не то что сейчас, когда их везут с юга

вагонами и самолетами.

Перед воротами рынка, в узком переул-

ке, застроенном старыми, невысокими до-


34


мами, стояли женщины и продавали позд-

ние вялые астры и крашеный ковыль. Нельзя

сказать, чтобы торговля шла бойко - не то

было время.

 Среди этих женщин, приехавших
из-за

города, стояла и моя мать. В руках у нее

была корзинка, накрытая холстиной. Она

вынимала из нее аккуратно связанные бу-

кеты "овсюка" и так же, как остальные, жда-

ла покупателя. Я представляю, как она смо-

трела на людей, шедших на рынок. В ее гла-

зах был вызов, который должен был озна-

чать, что она-то здесь случайно, и нетерпе-

ливое желание как можно быстрее распро-

дать свой товар и уйти.

 Пожилой человек с бородкой и в
длин-

ном светлом пальто подошел к ней, взял

цветы и, почти виновато сунув ей деньги,

торопливо пошел дальше. Мать на секунду

опустила голову, спрятала деньги в карман

и вытащила из корзины следующий пучок.

Из ворот рынка вышел худой милицио-

нер и остановился, начальственно поглядев

по сторонам. Женщины с цветами броси-

лись за угол. Одна мать оставалась стоять

на прежнем месте, и весь вид ее говорил,

что вся эта паника, вызванная появлением

милиционера, ее не касается.

 Она полезла в карман за папиросой,
но

никак не могла найти спичек. Милиционер

подошел к ней, откинул холстину и, увидев

цветы, сказал хриплым голосом:

- А ну давай... Давайте отсюда...

- Пожалуйста...

 Мать иронически усмехнулась, пожала

плечами и отошла в сторону. В этом ее дви-

жении было что-то и очень независимое, и

в то же время жалкое. Извинившись, она

прикурила у прохожего и глубоко затянулась.

Закашлялась. Надо было дождаться, пока

милиционер уйдет.


 В вагоне было темно и стояла такая
ду-

хота, что, несмотря на открытые окна, у меня

кружилась голова и перед глазами плавали

радужные круги. Мы с матерью стояли в

проходе, а Антонина Александровна с моей

сестрой сидели у окна, притиснутые огром-

ным человеком с потным лицом.

 Поезд с грохотом проносился мимо
за-

пыленных полустанков, пакгаузов и

дымящихся свалок, огороженных колючей

проволокой.

Потом пошли леса. Но даже это не при-


носило облегчения, и ваго-

ные сквозняки лишь усили-

вали во мне сосущую тош-

ноту. В вагоне кричали,

смеялись, пели. Сквозь шум

и грохот поезда было слыш-

но, как в дальнем конце ва-

гона кто-то с тупой настой-

тойчивостью терзал гармошку-

У меня потемнело в глазах,

и я почувствовал, что блед-

нею. В этот момент я слов-

но увидел себя со стороны

и поразился своему внезап-

запо позеленевшему лицу и

провалившимся щекам.

Мать вопросительно

взглянула на меня.

- Тошнит что-то... Я пой-

ду в тамбур... - пробормо-

тал я и стал протискиваться

по забитому проходу.

Мать двинулась за мной.

У меня тряслись колени,

ноги были как ватные, я ни-

чего не видел вокруг и из

последних сил рвался к спа-

сительной площадке. "Толь-

ко бы не упасть, - думал я.

- Только бы не упасть".

Потом я стоял на верх-

ней ступеньке подножки,

придерживаясь за поручень.

Мать сзади держала меня за

ремень.

 Поезд мчался вдоль зе-

леного склона с выложенной

белым кирпичом надписью:

"Наше дело правое - мы

Победим".

 Я подставлял лицо ветру и, стараясь
глу-

боко дышать, понемногу приходил в себя.

- Чего ж это он? - услышал я позади

сочвственный женский голос. Мать что-то

ответила. Отдышавшись, я повернулся к ней

и попытался улыбнуться.

- Ничего, нам скоро выходить, - сказала

она.

- Ну-ка, на, выпей, - услышал я тот же

голос.

 Пожилая женщина, одетая, несмотря
на

жару в ватник и резиновые сапоги, накло-

нилась над большим бидоном и налила в

кршку молока. Я посмотрел на мать. Она




кивнула и отвернулась.

- Спасибо, - сказал я бабе в резиновых

сапогах и, стараясь не расплескать молоко,

принял из ее рук глубокую жестяную крыш-

ку. Пока я пил, она весело смотрела на меня.

Мать повернулась и пошла обратно в вагон.

- Мы сейчас... Я пойду за нашими...


 Когда поезд ушел, мы долго стояли
на

деревянной платформе и слушали, как за-

мирает вдали его грохот.

 Потом наступила оглушительная
тишина,

и в мои легкие ворвался пахнущий смолой

чистый кислород.


35




В поле было прохладно. На глинистой

дороге стояли глубокие желтые лужи. Солн-

це светило сквозь легкие прозрачные обла-

ка. В сухой траве тихонько посвистывал ве-

тер.

 Мы бродили по неровному пару,
изры-

тому кротовыми норами, и собирали "овсю-

ки" - метелочки, похожие на овес, коричне-

вого цвета и покрытые мягкими шелковис-

тыми ворсинками. Каждый раз, собрав не-

сколько небольших пышных букетиков, я, как

учила мать, перевязывал их длинными тра-

винками и складывал в корзину. Хоть я и

знал, для чего предназначаются эти "буке-

ты", я сказал матери, которая с охапкой "ов-

сюка" шла в мою сторону, время от време-

ни наклоняясь за особо красивыми эк-

земплярами:

- Ма, может, хватит... Ходим, ходим, со-

бираем, собираем... Ну их!..

- Ты что, устал? - не глядя на меня, спро-

сила мать.

- Надоело уж... Ну их!

- Ах тебе надоело? А мне не надоело...

- Не надоело - вот и собирай сама свои

"овсюги". Не буду я!

- Ах не будешь?

 Мать изменилась в лице, на глазах
ее

выступили слезы, и она наотмашь ударила

меня по лицу. Вспыхнув, я оглянулся.

Сестра ничего не заметила.

Тогда я пошел на самую середину поля...

Щека моя горела. Я поднял с земли палку

и, чтобы отвлечься, стал разрывать рыхлый

холмик над норой, чтобы проследить под-

земные ходы, вырытые кротом.

 Издали я видел, как сестра, Антонина

Александровна и мать медленно ходили взад

и вперед, то и дело нагибаясь за этими

проклятыми "овсюками".


 Вы когда-нибудь били своих де-

тей? Нет, конечно, я не говорю о

каширинских экзекуциях, но вот так,

когда люди не могут выдержать и дают

своим детям пощечину?

Расскажите, пожалуйста, без

всякой связи, о лучших днях в дет-

стве. Снятся ли Вам сейчас какие-

нибудь минуты того времени?

Вы не находите, что в каждом воз-

расте есть своя красота, неповто-

римость и что старость, например,

не так уж печальна, неинтересна и


36


безрадостна, если это старость силь-

ного и цельного человека?

Вы не считаете, что любовь - это

цель и высшая точка жизни, а все

остальное - это или подъем к этой

вершине, или спуск с нее?

Вы когда-нибудь рассказывали

кому-нибудь из своих детей о своей

любви? О том, что Вы называете лю-

бовью? С кем Вам легче разговари-

вать о таких вещах? С ними или с

чужими людьми?

Умеете ли Вы прощать? В больших

вещах или в малых? Легко ли Вы рас-

стаетесь с людьми?


 Она спит на расшатанной кровати
с под-

зором до самого пола. Лицо ее покрыто

веснушками, рыжие волосы сбиты на сто-

рону. Она часто дышит и время от времени

вздрагивает во сне. Руки ее спокойны и лег-

ки. В избе темно, но я уже давно не сплю, и

глаза мои привыкли к сумеречной дымной

темноте.

 Мимо деревни, где мы живем, петляет

узенькая речушка, заросшая ольхой, и ту-

ман, поднимающийся над ней, сливается с

белым гречишным полем за низиной, по

которой она протекает.

 За окнами ни звука. И тишина эта
вызы-

вает тихое и радостное чувство. Лицо ее,

осунувшееся от забот, бледно, под глазами

морщинки, которые ее старят и делают без-

защитной и до боли дорогой. Темнота ле-

жит на ее лице, и кажется, что даже во сне

она прислушивается к враждебной тишине

чужого дома и несет свою тяжелую небла-

годарную судьбу - охраняет меня от опас-

ностей, которые, как ей кажется, подстере-

гают меня на каждом шагу.

 Мне чудятся голоса:

"...Босоножку и мовешку надо сперва-

наперво удивить - вот как надо за нее

браться. А ты не знал? Удивить ее надо до

восхищения, до пронзения, до стыда, что в

такую чернявку, как она, такой барин влю-

бился. Истинно славно, что всегда есть и

будут хамы да баре на свете, всегда тогда

будет и такая поломоечка, и всегда ее гос-

подин, а ведь того только и надо для счастья

жизни! .."

 Слова размеренные, редкие, то
неесте-

ственно растягиваются во времени, то ста-

новятся отчетливыми и неприятными...




"...Постой, слушай, Алешка, я твою мать

покойницу все удивлял, только в другом

выходило роде. Никогда, бывало, ее не ла-

скаю, а вдруг, как минутка-то наступит, вдруг

перед ней так весь и рассыплюсь, на ко-

ленях ползаю, ножки целую и доведу ее, все-

гда помню это вот как сейчас, - до этакого

маленького такого смешка, рассыпчатого,

звонкого, негромкого, нервного, особенно-

го. У ней только он и был..."

 Трудно отделить в своей памяти, что ты

пережил, что сочинил, а что прочел в кни-

гах, и поэтому, когда я вдруг слышу хрип-

лый и скверный голос старика Карамазова,

я уже не могу отличить, что именно я вспо-

минаю - выдуманное, прочитанное или

подслушанное.

 "...Знаю, бывало, что так у нее всегда

болезнь начиналась, что завтра уж она кли-


38


кушей выкликивать начнет, и

что смешок этот теперешний,

маленький, никакого востор-

га не означает, ну, да ведь

ложь и обман, да восторг. Вот

оно что значит, свою черточ-

ку во всем уметь находить! ..

Но, вот тебе Бог, Алеша, не

обижал я никогда мою кли-

кушечку! Раз только разве

один, еще в первый год: мо-

лилась уж тогда она очень,

особенно богородичные пра-

здники наблюдала, и меня

тогда от себя в кабинет гна-

ла. Думаю, дай-ка выбью из

нее я эту мистику! "Видишь,

говорю, видишь вот твой об-

раз, вот он, вот я его сниму:

смотри-ка, ты его, за чудо-

творный считаешь, а я вот

сейчас на него при тебе плю-

ну, и мне ничего за это не

будет! ..* Как она увидела,

Господи, думаю: убьет она

меня теперь, а она только

вскочила, всплеснула руками,

потом вдруг закрыла руками

лицо, вся затряслась и пала

на пол... так и опустилась...

"Алеша, Алеша! Что с тобой,

что с тобой!"

 Она вдруг начинает пла-

кать во сне, как будто слы -

шит то, что слышу я. Сначала

беззвучно, а потом взахлеб, сотрясаясь всем

телом, и, вскочив на кровати, горько и от-

чаянно рыдает, придерживая себя то за

щеки, то за горло, чтобы было легче ды-

шать. Затем она просыпается.

- Какой я сон видела! Ой, я видела такой

плохой сон!

 Я успокаиваю ее, с трудом засыпаю и

тоже вижу сон.

 Будто я сижу перед большим зеркалом,

рама которого растворяется в темноте, не-

заметно переходит в бревенчатые стены...

Лица своего я не вижу. А сердце мое полно

тоски и страха перед совершившейся непо-

правимой бедой.

 Зачем я это сделал, для чего, зачем
так

бессмысленно и бездарно я разрушил то,

ради чего жил, не испытывая ни горя, ни

угрызения совести? Кто требовал от меня


этого, кто попустительствовал этому? Для

чего это? Зачем эта беда?

 Пространство, отраженное в зеркале,

освещено свечным светом. Я поднимаю го-

лову и вижу в теплом золотистом стекле

чужое лицо. Молодое, красивое в своей на-

глой и прямодушной глупости, с присталь-

ными светлыми глазами и расширенными

зрачками. Оглянувшись, я вижу в стороне

того, другого, того, с кем я поменялся сво-

им лицом. Он стоит, спокойно прислонив-

шись плечом к стене, и не глядит в мою сто-

рону. Он рассматривает свои руки, затем

слюнявит палец и пытается оттереть чем-то

испачканную ладонь. И у него мое лицо.

 Зачем я это сделал?! Теперь уже ведь

ничего не вернешь! Уже поздно, слишком

поздно! Пусть мое, то есть теперь уже его

лицо, не так уж и красиво, немолодо, асим-

метрично, но все же это мое лицо. И не та-

кое уже оно глупое, даже наоборот, скорее

оно умное, это старое, перепроданное и

ненавистное мне лицо.

 Зачем я это сделал? Зачем?


 Когда я проснулся, было уже светло. В

горнице никого не было, только хозяйка за

стеной громыхала ухватами.

 - Слышь, милый, я в церкву пошла, спе-

шу, а покушать здесь под полотенцем. Мух

чего-то нынче... Блинов спекла, ты кушай, а

то твои все уж на работу. побежали к речке.

- Это по какому же поводу блины-то? -

спросил я.

- Дык ведь сегодня шестое по-старому.

Преображение. Слыхал про праздники-то?


 Кого Вы больше любите? Своих вну-

ков или детей, когда они были деть-

ми?

 До того, как у Вас родился пер-

вый ребенок, Вы любили детей? И хо-

тели их иметь?

 Был ли в Вашей жизни такой чело-

век, с которым Вам хотелось бы сой-

тись ближе, но по тем или иным при-

чинам этого не произошло? Кто он -

мужчина или женщина?

 Хочется ли Вам прожить жизнь за-


ново? И так ли Вы ее прожили? Не

жалеете ли Вы о поступках, которые

определили дальнейшую Вашу жизнь?

Скажите, пожалуйста, Вы часто

вспоминаете о своей матери? Или об

отце? И вообще о своем детстве?

Если бы, как в сказке, исполни-

лись три Ваших желания, чего бы Вы

попросили? А для себя?

Что Вы помните о войне в Испа-

нии?


 Они говорили одновременно, так
что

трудно было разобрать отдельные слова.

Было это летом, в открытом кафе на пере-

крестке Столешникова переулка и Петров-

ки. Четверо мужчин и одна женщина- ис-

панцы.

 Среди водоворота летней толпы, жары,

приезжих, атакующих магазины, в углу ма-

ленькой площади под тентом сидели соро-

калетние люди в темных костюмах. Перед

ними стояла начатая бутылка красного вина

и маслины. Двое мужчин, перебивая друг

друга, рассказывали о своей недавней по-

ездке в Испанию.

- Мы с ним поспорили... Я ведь точно

помню - здесь была католическая школа, а

напротив дом тети Анхели. Я же помню...

- Ты говорил, что справа был гараж... А

там нет никакого гаража.

- Мы входим... четырнадцать ступеней

налево. Почему-то их шестнадцать.

- Открывают совсем незнакомые люди.

- Хулио, это же ее племянник! Она сов-

сем слепая стала, не может жить одна. Бог

мой, она узнала меня! Понимаете, она узна-

ла меня. По голосу. А как можно узнать по

голосу, я уезжал - мне было двенадцать лет.

- Знаете, равиоли, это оказывается вро-

де наших пельменей...

- Дяди Алонсо уже нет... Игнасио умер в

прошлом году... О, вы бы посмотрели на

моих внуков! Да, да, внуки. У меня был дво-

юродный брат, он теперь работает в Гам-

бурге, он гораздо старше меня, так у него

уже внуки, значит они и мне тоже внуки...

Бернардико... Томас...

- Обычный свет, знаешь, в проеме улиц,


39


он совсем другой. Лимонный какой-то... У

меня в Бильбао никого не осталось, вы же

знаете... Один дедушка - боже мой, у него

табачная лавка, так он смотрит на меня, как

на нищего. Сам звал и сам же боится напи-

сать на меня завещание. Вы бы посмотрели

на него - это просто разбойник. Хотя ему

уже девяносто лет. А старухи так и сидят

перед дверями на табуретках. Единственное

ласковое слово в нашем доме я услыхал от

старухи Аррилагой. "Вы будете похожи на

свою мамашу, располнеете к сорока го-

дам..." А мне уже сорок шесть.

- Нет, сейчас живут лучше. В общем,

неплохо... туристы, немцы западные, аме-

риканцы. Ты ведь знаешь, мы видели Гоме-

са, футболист, у него машина. Но я бы не

смог так жить... Он подает мячи на трени-

ровках, вроде как у нас мальчишки на "Ди-

намо"...

- А вино... Разве это вино!.. Это Мыти-

щинский плодоовощной комбинат. В Сан-

Себастьяне в каждом кафе написано: "О

политике не говорите, а когда уходите, пла-

тите..." Да, конечно, говорят... Видел, ви-

дел Долину Павших. Крест в полтораста ме-

тров... Грандиозно выглядит. А в соборе, под

мозаикой восемьдесят тысяч...

- Восемьдесят пять...

- Восемьдесят пять тысяч республикан-

цев.

- Там же не только республиканцы, но и

мятежники, франкисты. Это вообще

памятник гражданской войне.

- Но строили его политзаключенные. Как

рабы. Девятнадцать лет строили...

- А Матео по-прежнему пишет там стихи

для листовок. Говорят, он в подполье.

- Странное ощущение в первое утро. Еще

не открыл глаза, а в уши лезет испанская

речь. Только испанская... Все окна открыты,

базарный день... И голоса, голоса... Так

медленно, не торопясь, они идут на базар.

Я уткнулся в подушку, чтобы не слышать,

как будто ничего не было. Мне девятнад-

цать лет, мать пошла на базар за зеленью...

Женщина с распущенными волосами рез-

ко встала, отвернулась, замерла на секунду


40


и бросилась прочь из кафе. Один из мужчин

побежал за ней.

- Лючия, Лючия! - кричал он, не обра-

щая внимания на оборачивающихся людей.

- Что с тобой?.. Ну, перестань, перестань.

Ты думаешь, мне не хочется зареветь? Лю-

чия!

 Женщина уткнулась лицом в его плечо.

Он был небольшого роста, лысоватый, и она

рослая и красивая женщина.

- Мы не могли бы жить там, - продол-

жал он. - Это уже другое. Это, в общем-то,

воспоминание... Ну давай поговорим, ска-

жи что-нибудь, только не плачь... У нас дети,

которых ничего не связывает с Испанией.

Но мы здесь свободные люди, мы давали с

тобой клятву, тогда, детьми... Помнишь?..

Что мы вернемся.

- Когда, когда? - смогла только выгово-

рить Лючия.

- Ну хорошо, уезжай тогда в Мадрид, -

вдруг закричал он. - Уезжай! Куда ты пош-

ла?

 Лючия решительно двинулась к очереди,

ожидающей открытия мехового магазина.

- Куда ты мчишься как угорелая?

- Я заняла очередь. У Алонсо нет зим-

ней шапки. Говорили, будут после обеда...

Некоторое время они стояли в толпе

молча, потом Лючия тихо сказала, отвернув-

шись:

- Не могу... И уехать не могу, и...

- Но мы же поклялись... поклялись вер-

нуться в Мадрид... В наш Мадрид... В наш...

Он произносил эти слова, как заклина-

ние, не обращаясь ни к кому, кроме себя.

Они звучали и как вопрос, и как суть смыс-

ла всей их жизни.


Не торопясь разворачивался к Одесско-

му причалу теплоход "Орджоникидзе", ис-

панские пионеры облепили поручни, окна,

надстройки корабля. Марш интербригад зву-

чал и на палубе, и на пристани. Никогда не

затихающий марш...


 И снова я иду мимо разрушенной бань-

ки, мимо редких деревьев по Завражью. Все

так же, как и всегда, когда мне снится мое




возвращение. Но теперь я не один. Со мной

моя мать. Мы медленно идем вдоль старых

заборов, по знакомым мне с детства тро-

пинкам. Вот и роща, в которой стоял дом.

Но дома нет. Верхушки берез торчат из

воды, затопившей все вокруг: и церковь, и

флигель за домом моего детства, и сам дом.

 Я раздеваюсь и прыгаю в воду. Мутный

сумеречный свет опускается на неровное

травянистое дно. Мои глаза привыкают к

этой полумгле, и я постепенно начинаю раз-

личать в почти непрозрачной воде очерта-

ния знакомых предметов: стволы берез, бе-

леющих рядом с развалившимся забором,

угол церкви, ее покосившийся купол без

креста. А вот и дом...

 Черные провалы окон, сорванная дверь,

висящая на одной петле, рассыпавшаяся

труба, кирпичи, лежащие на ободранной

крыше. Я поднимаю голову и ищу поблес-

кивающую поверхность воды и сквозь нее -

тусклое сияние неяркого солнца. Надо мной

проплывает дно лодки.

 Я развожу руками, отталкиваюсь от по-

давшейся под ногами проржавевшей кры-

ши и всплываю на поверхность. В лодке си-

дит моя мать и смотрит на меня. И у нас

обоих такое чувство, словно мы обмануты в

самых своих верных и светлых надеждах.

Неторопливая, трепетная радость возвраще-

ния медленно, словно кровь у смертельно

раненного, вытекает из нашего сердца, ус-

тупая место горькой и тоскливой опустошен-

ности.

 До нас долетает низкий и хриплый гудок

парохода...

 Не стоило приезжать сюда. Никогда не

возвращайтесь на развалины - будь то го-

род, дом, где ты родился, или человек, с

которым ты расстался. Когда построили Куй-

бышевскую ГЭС, Волга поднялась, и Завра-

жье ушло навсегда под воду...


 Помните ли Вы свой самый счаст-

ливый день? Расскажите о нем, пожа-

луйста, А самый печальный или стран-

ный?

Какова, по-вашему, цель искусст-

ва?


42




Какое Ваше самое любимое дерево?

Почему?

Каким бы Вы хотели видеть своего

сына? Вы желали бы ему другой судь-

бы?

Вы любите бокс? Наверняка Вы не

любите драки, но был ли когда-ни-

будь в Вашей жизни такой случай,

когда Вы сочли, что удар был нане-

сен справедливо и другого выхода не

было?

Вы считали себя красивой в моло-

дости? За Вами многие ухаживали?

Завидовали ли Вы когда-нибудь кра-

соте другой женщины? Как Вы относи-

тесь к умным, незаурядным, но не-

красивым женщинам?

Не кажется ли Вам, что нравы се-

годняшней молодежи слишком вольны?

Что бы Вы считали для себя сей-

час самым большим несчастьем?

Считаете ли Вы, что "эмансипи-

рованная" женщина - это хорошо? Или

плохо? Как Вы относитесь к мнению

Толстого, что это гибельно для су-

щества женщины, ее отличности от

мужчины?

Вы считаете себя общественным

человеком? Не обязательно в смысле

общественной работы. Что Вы подра-

зумеваете под словом "народ"?

Как Вы соотноситесь с ним, что

такое для Вас служить народу, быть

его частью? Что для Вас болезнен-

нее, труднее: горе народа или горе

ваших близких?

Вы никогда не были на ипподроме?


 Ипподром ревел...

 До финиша оставалось не более трид-

цати метров, но лошади шли по-прежнему

кучно. Жокеи в ярких разно- цветных камзо-

лах, приподнявшись на стременах, "раска-

чивали" лошадей, и казалось, что еще се-

кунда, и кто-нибудь из них с размаху опро-

кинется вперед. Немолодая женщина рядом

со мной крикнула: "Бригадочка!"...

 Я оглянулся - моя сестра, которой мину-

ту назад все это было неинтересно, от воз-

бужения вскочила с места. Ее сын - худой

черноглазый мальчик - казался испуганным.

 Вот-вот должен был дарить колокол. Я

повернулся, чтобы узнать кто же все-таки

выиграет скачку, и неожиданно увидел мать.


Она искала кого-то в толпе. Ее то и дело

толкали в тесном проходе, но она не заме-

чала этого и только испуганно отпрянула,

когда какой-то парень чуть не сшиб ее с ног,

неожиданно бросившись в сторону касс. Я

невольно двинулся ей навстречу, но она уже

увидела мою сестру и, решительно отст-

раняя людей, направилась в ее сторону. Я

так и не увидел, кто выиграл скачку. Лоша-

ди, теперь уже сдерживаемые жокеями, про-

неслись дальше, к повороту. Вокруг меня уже

не кричали, хотя кто-то ругался, а в воздух

полетели пачки тотализаторных билетов.

Мать поднялась до ряда, где сидели се-

стра и Мишка, но дальше пройти не могла.

Четверо полных пожилых армян в длинных

пальто, загородив собой проход, горячо

обсуждали последний заезд. Мать все раз-

драженно кричала что-то сестре, но ее го-

лоса не было слышно. Сестра растерянно и

виновато смотрела на нее. Наконец, мать с

трудом протиснулась к своим. Она положи-

ла руку на плечо внука, и я догадался, что

мать возмущена его присутствием здесь.

 Мужчина, сидевший рядом, подвинулся,

уступая ей место, но она не захотела са-

диться.

 До следующих скачек было еще время,

и поэтому многие пошли вниз. На трибуне

стало тише, и я со своего места различал

отдельные слова из разговора матери с се-

строй.

- Не знаю, не знаю... Что ему здесь де-

лать?.. Еще не хватало, чтобы мальчишка...

- Он же все равно ничего не понимает...

Пусть подышит воздухом...

- ...Не знаю... Ты же хотела его сегодня

мыть... Что это, вертеп какой-то... Здесь...

 Сестра кивнула в сторону сидевшей не-

подалеку женщины в ярком платье с двумя

девочками, и я понял, что она сказала:

- Здесь же не один он, вот и другие

дети... - Или что-нибудь в этом роде. По-

том сестра встала и начала торопливо про-


талкиваться к выходу. Мать крикнула ей

вслед:

- Только, ну, в общем, недолго... А где...

- Да он здесь где-то, придет скоро...

Здесь он!

 Я понял, что они говорили обо мне. Мать

сидела рядом с Мишкой и старалась успо-

коиться. Достала папиросу и закурила.

 Мишка встал и вдруг потянулся - ему

стало скучно.

 Мать неторопливо сказала ему что-то,
и

я увидел, что она застеснялась и даже улыб-

нулась, удивляясь раздражению и тому, что

она только что говорила дочери, и своему

присутствию здесь.

 Двум девочкам принесли мороженое, и

их отец, подвыпивший мужчина в помятой

шляпе, протянул Мишке шоколадку и ска-

зал:

- А это тебе... Давай! ..

 В этот момент к ней подошла пожилая

женщина с программкой в руках и предло-

жила:

- Не хотите сыграть? "Абрека" с четырьмя

там? ..

- Какой "Абрек"... Что вы?.. - мать рас-

терялась.

 Женщина, не обидевшись, отошла.

 Пачкая губы и подбородок, Мишка ел

шоколадку. Мать посмотрела перед собой

и, глубоко затянувшись папиросой, навер-

ное, только сейчас увидела и беговые до-

рожки внизу, под трибунами, и конкурное

поле, и конюшни по ту сторону ипподрома,

и огромную, раскинувшуюся вдали, за по-

лем, панораму города. И по выражению ее

лица я понял, что ей здесь нравится.

 В этот момент перед самой нашей три-

буной с топотом пронеслось несколько ло-

шадей. Мать вздрогнула, но тут же, успоко-

ившись, повернулась к Мишке и начала что-

то говорить ему, чуть улыбаясь. Но иппо-

дром уже снова шумел тысячами голосов, и

я не услышал ее голоса.

 Я не смотрел на скаковую дорожку, а

сидел у перил, подперев подбородок кула-

ками. Мать уже никогда не скажет мне слов,

которые говорит сейчас внуку.

В это время слева, из-за поворота, на


43


финишную прямую вырвалась лидирующая

группа лошадей. Уже почти все вокруг меня

кричали - был центральный в этот день при-

зовой заезд.

 Люди на трибунах бросились к самому

барьеру. Опытные наездники, ожесточенно

работая стэками, старались прижать своих

соперников к бровке. Шла жестокая скако-

вая борьба. И жестокость эта передавалась

трибунам. Ипподром ревел и тем самым еще

больше подстегивал наездников. Я видел,

как мать встала и крепко взяла Мишку за

руку. Удивительно, но среди рева ипподро-

ма было слышно тяжелое, хрипящее дыха-

ние распластанных в воздухе лошадей и

короткие, жесткие, как удар бича, крики

жокеев.

 Мать уже не смотрела на дорожку, лицо

ее было бледно и напряженно. Она отвер-

нулась от поля и стала искать кого-то гла-

зами.

 Вдруг две лошади, на полном скаку, ко-

ротко ударились друг о друга крупами. Один

из жокеев чуть не вылетел из седла и ка-

кое-то мгновение висел в воздухе. Другие

лошади шарахнулись в сторону, к самым

трибунам. Ипподром ахнул...

 Я почувствовал чей-то взгляд, оглянулся

и увидел глаза матери. Это меня она иска-

ла в толпе. Я понял, что она вспомнила

здесь, на ипподроме, и почему не может

отвести от меня испуганного взгляда...


 ...Тот осенний день, когда лошадь, чего-

то испугавшись, выбросила меня из седла,

и я запутался одной ногой в стремени. Я

волочился по жесткой, промерзшей земле в

редком лесу, а лошадь все несла и несла, и

я понял, что еще секунда, и она копытом,

уже поблескивающим у самых моих глаз,

разобьет мне голову...

 Каким-то чудом моя нога высвободилась,

и я понял, что лежу на земле и не могу вздох-

нуть. Мать знала об этом, я ей рассказал.


 Что Вы называете гражданским дол-

гом?

 Расскажите, пожалуйста, самый

невероятный случай из своей жизни.


44


Как Вы думаете, опыт Вашей жизни

был бы полезен для Ваших детей? Или

Вы считаете его индивидуальным?

Смогли бы Вы многое прощать та-

лантливому человеку?

Какую черту человеческого харак-

тера Вы определили бы как самую

отвратительную?

Вы не можете рассказать, что Вы

делали, когда началась война? Что

Вы почувствовали? Какая была Ваша

первая мысль?

Вам никогда не хотелось усыно-

вить чужого ребенка? Необязатель-

но, чтобы у него не было родителей,

нет, а просто бы Вам захотелось иметь

именно такого сына или дочь?

Скажите, вот эти мальчик и де-

вочка, они похожи на Ваших детей,

когда они были в таком возрасте?

Есть что-нибудь общее?


 Комната автора. В комнате Наталья, ав-

тор и Игнат.

 Наталья. Ты хоть бы почаще появлялся

у нас. Ты же знаешь, как он скучает.

 Автор. Вот что, Наталья. Пускай Игнат

живет со мной.

 Наталья. Ты что это, серьезно?

 Автор. Ну ты же сама как-то говорила,

что он бы хотел этого.

 Наталья. Тебе просто ничего нельзя ска-

зать...

 Автор. Ты что, воображаешь, что все
это

я придумал для собственного удовольствия,

развлечения. Давай без лишних эмоций

спросим у него самого. Как он решит, так

и... Кстати, и тебе будет легче.

 Наталья. В чем мне будет легче?

 Автор. Игнат!

 Наталья. Ты учебники собрал? Иди по-

прощайся с отцом.

 Автор. Игнат, мы с мамой хотели тебя

спросить...

 Игнат. Чего?

 Автор. Может быть, тебе лучше у меня

жить?

 Игнат. Как?

 Автор. Ну остаться здесь, будем жить


вместе... В другую школу перейдешь. Ты

ведь говорил как-то маме об этом... Нет?

 Игнат. Что говорил? Когда? Да нет, не

надо!

 Пауза. Наталья рассматривает фотогра-

фии Марии Николаевны.

 Наталья. Нет, а мы с ней действительно

очень похожи.

 Автор. Вот уж ничего общего!

 Игнат выходит из комнаты.

 Наталья. А что ты хочешь от матери?

Каких отношений? А? Те, что были в детст-

ве - невозможны: ты не тот, она не та. То,

что ты мне говоришь о своем каком-то чув-

стве вины перед ней, что она жизнь на вас

угробила... что ж. От этого никуда не де-

нешься. Ей от тебя ничего не нужно. Ей нуж-

но, чтобы ты снова ребенком стал, чтобы

она тебя могла на руках носить и защищать...

Господи, и что я лезу не в свои дела? Как

всегда.(Плачет.)

 Автор. Что ты воешь? Ты мне можешь

объяснить?


 Наталья. Выходить мне за него замуж

или нет?

 Автор. За кого? Я хоть его знаю?

 Наталья. "Та ни-и!.."

 Автор. Он украинец?

 Наталья. Ну какое это имеет значение?

 Автор. Ну все-таки, чем он занимается?

 Наталья. Ну, писатель...

 Автор. А его фамилия случайно не До-

стоевский?

 Наталья. Достоевский.

 Автор. До сих пор ни черта не написал.

Никому не известен. Лет сорок, наверное.

Да? Значит, бездарность.

 Наталья. Знаешь, ты очень изменился.

 Автор. Так вот: бездарен, ничего не
пи-

шет.

 Наталья. Почему? Он пишет. Только не

печатается.

 Автор. 0, вон полюбуйся, наш дорогой

двоечник что-то поджег. Теперь меня ошт-

рафуют.

 Наталья. Ты совершенно напрасно иро-

низируешь насчет двоек.


45


 Автор. Вот не кончит он школу, загре-

мит в армию! И будешь ты обивать пороги и

освобождать его от службы! Причем стыдно

будет мне. Это все плоды твоего воспита-

ния, между прочим! Он не готов к армии.

Кстати, ничего бы страшного с ним в армии

не случилось...

 Наталья. Ты почему матери не звонишь?

Она после смерти тети Лизы три дня лежа-

ла.

 Автор. Я не знал.

 Наталья. Ведь ты же не звонишь!

 Автор. Она же... Она же должна была

сюда прийти в пять часов.

 Наталья. А самому первый шаг трудно

сделать?

 Автор. Мы ведь сейчас об Игнате разго-

вариваем, кажется. Не знаю, может быть, я

тоже виноват. Или мы просто обуржуази-

лись. А? Только с чего бы? И буржуазность-

то наша какая-то дремучая, азиатская. Вро-

де не накопители. У меня вон один костюм,

в котором выйти можно. Частной собствен-

ности нет, благосостояние растет. Ничего

понять нельзя.

 Наталья. Ты все время раздражаешься?

 Автор. У одних моих знакомых сын.

Пятнадцать лет. Пришел к родителям и го-

ворит: "Ухожу от вас. Все. Мне противно

смотреть, как вы крутитесь. И вашим, и на-

шим!" Хороший мальчик, не то что наш бал-

бес. Наш ничего такого, к сожалению, не

скажет.

 Наталья. Представляю себе твоих зна-

комых!

 Автор. А что? Не хуже нас. Он в газете

работает. Тоже писателем себя считает.

Только никак не может понять, что книга -

это не сочинительство и не заработок, а

поступок. Поэт призван вызывать душевное

потрясение, а не воспитывать идоло- поклон-

ников.

 Наталья. Слушай, а ты не помнишь, кому

это куст горящим явился? Ну, ангел в виде

куста?

 Автор. Не знаю, не помню. Во всяком

случае, не Игнату.

 Наталья. А может, его в суворовское

училище отдать?

 Автор. Моисею. Ну... Ангел в виде


46


горящего куста явился пророку Моисею. Он

еще народ свой там вывел через море.

 Наталья. А почему мне ничего такого
не

являлось?


 Я видел все так отчетливо, стоя за кус-

том, шагах в десяти от них.

 А они, мальчишка и девочка, бегали по

нашей неглубокой, тихой Вороне, как ког-

да-то бегали по ней мы с сестрой. И так же

брызгались и что-то кричали друг другу. И

так же на мостках из двух ольшин полоска-

ла белье мать и изредка, откинув упавшую

на глаза прядь волос, смотрела на ребят,

как когда-то смотрела на нас с сестрой.

 Это была не та, не молодая мать, какой

я помню ее в детстве. Да, это моя мать, но

пожилая, какой я привык ее видеть теперь,

когда, уже взрослый, изредка встречаюсь с

ней.

 Она стояла на мостках и лила воду из

ведра в эмалированный таз. Потом она поз-

вала мальчишку, а он не слушался, и мать

не сердилась на него за это. Я старался уви-

деть ее глазами, и когда она повернулась, в

ее взгляде, каким она смотрела на ребят,

была такая неистребимая готовность защи-

тить и спасти, что я невольно опустил голо-

ву. Я вспомнил этот взгляд. Мне захотелось

выбежать из-за куста и сказать ей что-ни-

будь бессвязное и нежное, просить проще-

ния, уткнуться лицом в ее мокрые руки, по-

чувствовать себя снова ребенком, когда еще

все впереди, когда еще все возможно...

 ...Мать вымыла мальчишке голову, накло-

нилась к нему и знакомым мне жестом слег-

ка потрепала жесткие, еще мокрые волосы

мальчишки. И в этот момент мне вдруг ста-

ло спокойно, и я отчетливо понял, что МАТЬ

- бессмертна.

 Она скрылась за бугром, а я не спешил,

чтобы не видеть, как они подойдут к тому

пустому месту, где раньше, во времена мо-

его детства стоял хутор, на котором мы

жили...


1966 - 1972 гг.


Редакция благодарит Музей кино за

предоставленные иллюстрации.


=====================================================================

=======================================================================

 К 100- летию КИНЕМАТОГРАФА



 Александр Мишарин


"Работать было радостно и интересно"


 Мы знакомы с Андреем Тарковским с

1964 года, последний раз я видел его в 1982

году.

 У нас разница в годах - он старше меня

на 8 лет, и поначалу это была дружба стар-

шего с младшим. Мы жили рядом, оба были

в опале, оба сидели без денег...

 В тот период мы никогда не говорили
о

работе, просто дружили, хотя Андрей был

режиссером "Иванова детства", а я писал,

печатался и ставился в театрах. Но однаж-

ды, протянув свой опус, - это была моя по-

весть "Путеводитель по разрушенному го-

роду", - я сказал: "Написал повесть, почи-

тай, пожалуйста". Зная его строгий литера-

турный вкус, я отдавал ее не без трепета.

Он был прямолинеен, говорил, что думает,

и я был готов услышать: "Что за глупости ты

написал!" Когда я пришел к нему в следую-

щий раз, на мой немой вопрос: "Ну как?", -

он воскликнул: "Почему мы раньше не ра-

ботали вместе?!." ...Его реакция значила, что

он принял мою манеру, мои мысли, мое

мироощущение...

 Шли годы, но до нашей совместной ра-

боты было еще далеко. Пожалуй, переход-

ным мостиком к будущему содружеству стал

Томомас Манн. Мы загорелись экранизировать

"Волшебную гору", и хотя работа не со-

стоялась, но мостик был перекинут.

 Я познакомился с Андреем, когда он по-

слеле "Иванова детства" отказывался даже от

очень выгодных и престижных предложений,

к примеру, от совместной постановки с США.

Он насмерть стоял на своем, - на "Андрее

Рублеве", но повсюду был отказ. Был даже

срочный вызов к Л. Ф. Ильичеву, в то время

секретарю ЦК КПСС, который спрашивал

Андрея про его планы. Узнав, что фильм

"Рублев" по срокам выйдет нескоро, - он,

видимо, предчувствуя перемены (год-то был

1964-и), спокойно разрешил постановку

фильма.


 Когда Андрей закончил снимать "Рубле

ва", все чаще стал возникать вопрос, что мы

будем делать дальше. Как-то мы провел

целый день на Измайловских прудах. Был

солнечно, жарко, мы много гуляли, говори

ли и думали, как сделать картину о совре-

менной России, о реалиях нашей действи-

тельности. Сыграло большую роль и то, что

в его семейной жизни наступил сложный

период, и предполагаемая сценарная исто-

рия во многом совпадала с его реальной

жизнью. Сам он в свое время болезненно

переживал уход отца. Андрея и его сестру

Марину воспитывала их мать Мария Иванов-

на, которая всю жизнь проработала в Пер-

вой Образцовой типографии им. Жданова

Жили они в маленьком деревянном домик

на "Щипке", была жива бабушка - мать Ма-

рии Ивановны, жили очень бедно - Андрей

все это хорошо помнил. Сложные отноше-

ния с отцом и непростые с матерью вели

его к осмыслению прошлого. Естественно

что для него раньше, чем для меня - он был

старше, - наступил момент осмысления сво-

его юношесюго и детского опыта.

 Сценарий писали сказочно быстро. В

самом начале 68-го года мы взяли путевку

на два месяца в Дом творчества "Репино"

Первый месяц мы занимались чем угодно

только не писали, а общались. Потом все

разъехались, мы остались вдвоем. Была

ранняя весна, в феврале пошла капель, солн-

це такое, что можно было открывать окна.

С самого утра Андрей приходил ко мне в

номер, мы обговаривали эпизоды. Главное

и это поражало меня всегда, что каждый

рассказанный им эпизод был на пределе

отточенности формы. Не просто: "Мы напи-

шем об этом". Нет, мы знали, как это

выглядит, как решается, какой это образ,

какая последняя фраза. Каждый раз отправ-

ная точка для его построений была разная.

Мы могли начать вспоминать "Детство, от-

рочество, юность" Толстого, Карла Ивано-

вича, а потом - сцены разрушения церквей,

и тут же рождался эпизод. Это было какое-


47


то вулканическое извержение идей, обра-

зов. И он всегда добивался крайне точного

зрительного образа и безумно радовался,

когда это получалось. Я помню, как мы не

могли найти один эпизод. Мы ходили, ду-

мали, искали, и никак ничего не приходило

на ум. "Бездарно, бездарно, бездарно, оба

бездарны..." - повторяли мы. И вдруг я ска-

зал: "Ты знаешь, вот мне в детстве птица на

голову села". И он, как пружина, взвился -

он уже увидел этот эпизод

 Наконец, наступил момент, когда нужно

было сесть и систематизировать все, что мы

придумали. У нас получилось примерно 36

эпизодов. Это было многовато, мы обсуж-

дали каждый и дошли до 28 эпизодов, кото-

рые и должны были составлять наш буду-

щий сценарий. С легкостью гениев и легко-

мыслием молодости мы посчитали, что на

запись придуманного уйдет 14 дней. Утром

каждый из нас пишет по эпизоду, мы схо-

димся, читаем, обсуждаем. Если говорить

правду, так и было на самом деле: утром

мы расходились по комнатам, в 5 часов со-

бирались, читали вслух, правили. Мы зара-

нее обговорили, какой эпизод пишет каж-

дый из нас, и дали друг другу слово, что

никто в жизни не узнает, кто какой эпизод

писал, кроме одной сцены, которую Андрей

написал когда-то раньше и опубликовал -

история с продажей сережек. Я за это его

очень ругал, он извинялся, хотя формально

48


он был прав - история была вполне само-

стоятельна. Но принцип есть принцип.

 Итак, 28 эпизодов мы написали, дейст-

вительно, за 14 дней. Вообще писалось

очень быстро, невероятно быстро, без пе-

ределок и помарок. Но все-таки был один

конфликтный случай с самым, на мой взгляд,

сложным эпизодом, который достался мне.

Это был единственный раз, когда в чем-то

мы не совпали, и единственный эпизод, ког-

да что-то переписывалось. Андрей прибе-

жал ко мне в час дня, прочитал написанное

мной, и я понял, что он недоволен. Я раз-

драженно спросил его: "Ну, что?! Что тебя

не устраивает?! Мы ведь все обсуждали,

обговаривали, я так и написал..." Он сказал

совершенно замечательную фразу: "Знаешь,

немного поталантливее бы". Меня это так

оскорбило, что я разорвал все написанное

на куски, "к чертовой матери", обозвал его

всякими словами. За обедом мы фыркали

друг на друга, не разговаривали, после обе-

да я лег спать, заснуть не мог, встал и к

ужину переписал все заново. Андрей не-

сколько раз открывал дверь, я оборачивался,

рычал на него. Он чувствовал, что я "в заво-

де", и не мешал. Позже он пришел, прочи-

тал, бросился на шею, расцеловал меня -

он был человек крайних оценок. После это-

го мы собрали 28 эпизодов, разложили, и

нам показалось,что все нормально. Появи-

лась бутылка водки, которую мы припасли

на этот случай, открыли... Тут мы решили

ставить эпизодам оценки: вот этот - пять,

этот - четыре, этот - три... Получилось две

тройки, две четверки, остальные пятерки...

 Андрей обладал удивительным чувством

редактора. Я в жизни много имел дел с ре-

дакторами, но никогда не встречал столь

тонкого и музыкального. Он всегда говорил,

что проза - это как ткань. Вот Гоголь - это

бостон, а Писемский - это трико, Бабаев-

ский - ситец... Литературно Андрей был

одарен абсолютно, и работая с ним, я не

чувствовал себя ведущим, но и ведомым не

ощущал... Наверное, поэтому так легко и

естественно, в одной манере, одной рукой

была написана наша история и в столь ко-

роткое время. Причем мы писали не более

полутора-двух часов в день, и это не было

высиживание, это не был каторжный труд,

это было радостное, приятное дело, мы ис-

кали только, чтобы это было "поталантли-

вее, поблестящее..."

 Итак, сценарий, который мы вместе со-

здали, состоял из четырех лет притираний,

двух недель работы и месяца до этого раз-

гульной жизни. Андрей был счастлив скоро-

стью и результатом и улетел на две недели

раньше в Москву с готовым сценарием. Тог-

да он работал в экспериментальном объе-

динении Григория Чухрая, где можно было

быстро "запуститься" и быстро снять фильм.

На студии все были единодушно "за", апри-

орно приняв наш сценарий. Зато в Комите-

те сценарий был отвергнут категорически

самим А. В. Романовым... Наступил тяже-

лый период - перспектив на работу не было,

и тогда Андрей дал согласие на съемку

фильма "Солярис". На два года мы почти

прекратили отношения. Я был обижен, хотя,

конечно, понимал, что человек не может без

конца бороться, тем более, что времена

были такие, когда казалось, ничего не сдви-

нется с мертвой точки...

 Но вот "Солярис" был снят.

Наступил период, когда снова нужно было

думать о работе. В Комитет пришел Ф. Т.

Ермаш. Он повел себя крайне демократич-

но, сказав Андрею: "Вы можете ставить, что

хотите". Когда Ермаш был в ЦК, он тоже

поддерживал Тарковского. Но Андрей ужас-

но боялся нашего сценария. Построенный

на жизни его матери и комментариях к этой

жизни, сценарий был пронизан диалогом с

матерью через анкету. Андрей мучился во-

просом, как снимать "анкету". Тем более,

что на роль матери он планировал собст-

венную мать. Обмануть ее, не раскрывая

замысла до конца, - безнравственно, да и

потом Мария Ивановна была очень чутким

человеком. Зная ее железный, непоколеби-

мый характер, Андрей чувствовал, что она

не согласится сниматься, поняв конечную

цель. А Марию Ивановну надо было знать!

Это был сложный, тяжелый по характеру и


49




очень интересный человек. Она была спо-

собна пожертвовать многим ради своих

принципов, сурова и непреклонна была эта

удивительная женщина!.. Итак, Андрей не

решался. Его также смущало, что сценарий

слишком личностный и в нем он сильно об-

нажается. Сколько было у нас с Андреем в

тот период посиделок, разговоров, даже

выпивок - нет, не пьянства... Такое бывает

только в молодости - бурные, долгие, пе-

реходящие в ночные бдения, обостренные

обсуждения. Сыграла решающую роль одна

неожиданная вещь. Мне в руки попала по-

весть В. Гроссмана "Все течет...". Там есть

одна глава, вставная новелла про жену нар-

комана, которая проходит все круги ада. Я

помню, был солнечный день. Андрей, как

обычно, в 11 часов приехал ко мне, я сказал

ему: "Ложись на диван, вот тебе повесть

Гроссмана, вот коньяк - читай, только вслух.

Читай эту главу без выражения, но вслух".

Он начал читать, голос его задрожал, а я

подначивал и все повторял: "Не плачь, а

читай, читай, читай, читай..." Потом, весь в

слезах, Андрей закрыл книгу и сказал: "Все.


Мы будем делать "Зеркало". Это

было бесповоротное решение. После

этого не было никаких оговорок, все

стало просто, ясно, все стало по си-

лам. Рубикон был перейден.

 Работали мы в идеальных усло-

виях. Нас запустили с тем сценари-

ем, который был когда-то нами на-

писан, но мы все время переделыва-

ли его в процессе. Андрей приезжал

утром, группа еще не знала, что бу-

дем снимать. Мы запирались с ним в

комнате, обсуждали, что и как будем

снимать сегодня. Бедный редактор

Нина Скуйбина, которая была служа-

щей на студии, а не как мы - воль-

ные художники! - ходила за мной,

просила: "Ну хоть какие-нибудь лис-

точки", - а я отвечал: "У меня их про-

сто нет". Андрей с лоскутками и об-

рывками записей убегал на съемоч-

ную площадку - по ним он снимал.

 У него было замечательное твор-

ческое окружение, люди, которые ра-

ботали с ним, - оператор Рерберг,

художник Двигубский, композитор

Артемьев. Приведу только один при-

мер, как мы работали над сценой по-

жара. Дети пьют молоко, мать разго-

варивает с посторонним мужчиной,

а тут загорелось сено, горит ток, по-

жар... Период написания режиссер-

ского сценария, - мы сидим в мас

терской Двигубского и рассуждаем:

"А что же у нас за окном? Вон там, вдали,

стог сена, на переднем плане - окно, а здесь

огород... Что в огороде?" Четыре взрослых

человека совершенно серьезно думают - что

же там, в огороде? Застряли на двое суток,

дальше не двигаемся. Вдруг Коля Двигуб-

ский говорит: "Там цветет картошка". У нас

наступает приступ ясности: вот этот цветок

- желто-фиолетовый цвет картофеля! - дает

ту плотность, которой насыщена вся карти-

на. В ней, действительно, нет ничего слу-

чайного, все обдумывалось до мелочей.

 Положение у нас было сложное, даже

трагическое, потому что все было отснято,

а картина не складывалась. Пропущены сро-

ки, группа не получает премии... Но Андрей

придумал такую вещь, - он был педант, -

сделал тканевую кассу с кармашками, как в

школе делается касса для букв, и разложил

по кармашкам карточки с названиями эпи-

зодов - "типография", "продажа сережек",

"испанцы", "глухонемой" и т. д. Мы занима-

лись пасьянсом, раскладывая и переклады-

вая эти карточки, и каждый раз два-три эпи-

зода оказывались лишними. Естественная


последовательность не складывалась, одно

не вытекало из другого. Так мы провели

месяц - 20 дней это уж точно. И вдруг, за-

горевшись от идеи вынести эпизод глухо-

немого в пролог, мы кинулись к нашей кас-

се и, вырывая друг у друга карточки, стали

судорожно, нервно рассовывать их по кар-

машкам - и вся картина легла. Я никогда

так явственно не ощущал, что форма дейст-

вительно существует. Попробуй переставить

эпизоды иначе - фильма не было бы.

 К нашей картине не знали, как отно-

ситься. Мы показали ее В. Шкловскому, П.

Капице, П. Нилину, Ю. Бондареву, Ч. Айтма-

тову. И, наконец, Д. Шостаковичу. Он не мог

ходить, и мы организовали просмотр в та-

ком зале, куда можно было почти въехать

на машине. Этим людям картина нравилась.

Реакция Кинокомитета была неожиданная,

даже смешная. После просмотра у Ф. Т.

Ермаша наступила тишина, была длинная

пауза. "Киноминистр" громко хлопнул себя

по ноге и сказал: "У нас, конечно, есть сво-

бода творчества! Но не до такой же степе-

ни!" Поправок не было, но слова Ермаша

решили судьбу картины. Ее показывали толь-

ко в нескольких кинотеатрах, и там всегда

была огромная очередь.

 Ермаш обещал послать картину в Канн,

дал слово, но не послал. Потом был Мос-

ковский фестиваль, и ее снова не выстави-

ли. Но государство заработало на ней со-

лидное количество денег: когда, по слухам,

опросили Ермаша: "Что делать с этой кар-

тиной?", - он ответил: "Ну заломите какую-

нибудь цену, на которую не согласятся, в

два-три раза большую, чем обычно". Запад-

ники согласились на назначенную цену и

купили ее так хитро, что она обошла боль-

шое количество стран. Андрей был поражен,

увидев бесконечную очередь на Елисейских

полях на просмотр фильма "Зеркало"... Что-

бы в течение двух недель на Елисейских

полях стояла очередь за чем-нибудь - не-

вероятно! Она получила национальную пре-

мию Италии, как лучший иностранный фильм

года, премию Донателло в 1980 году...

 Последняя наша встреча с Андреем была

в Италии, - три незабываемых дня в Риме...

С утра я приходил к нему, мы ездили к

итальянским кинематографистам, общались,

говорили, но не это было интересно Анд-

рею. Ему было важно, что мы будем делать

дальше. И незабываемый на всю оставшу-

юся жизнь день - шесть часов в соборе св.

Петра. Мы не смотрим на стены, на богатые

украшения, - вся эта пышная оперная жи-

вопись нас не волнует, - мы говорим и го-

ворим, о чем будем писать дальше, обме-

ниваемся мыслями, которых так много на-

копилось за годы разлуки. Сидим в кафе на

вилле Боргезе. Солнечный день, белые

стулья. Гуляем и говорим только о том, что

писать дальше... И теперь, когда я смотрю

"Грехопадение" ("Жертвоприношение*), -

мне очень трудно смотреть этот фильм! - я

вспоминаю все то, о чем мы говорили, чем

он делился со мной, а я, в свою очередь, с

ним тогда в Риме. Это дневник Андрея, днев-

ник его мыслей, будто с того света он отве-

чает мне...

 Он попытался вернуть искусству нашего

времени достоинство подлинной культуры.

Он всегда говорил: "Хорошую вещь могу

сделать только на трех вещах - на крови,

культуре и истории". Культура и история

были разорваны временем Пролеткульта,

когда ушла одна и пришла другая интелли-

генция, пришло новое кино, построенное на

других принципах. Андрей был одним из

первых, кто попытался преодолеть разрыв,

и он сумел возвести мост. Ему, может быть,

было легче сделать это, потому что его отец

- большой поэт. Не случайно в "Зеркале"

рядом стихи Арсения Тарковского, письмо

Александра Пушкина Петру Чаадаеву о судь-

бе России, о ее великом предназначении,

фрагмент Куликовской битвы... И конечно,

война, которая гнала его всю жизнь - он

тяжело болел туберкулезом во время вой-

ны, лежал в санаториях, учился в лесной

школе... - и все-таки нагнала его: он умер

от рака легких.

 Андрей - классический тип художника,

который пишет одну и ту же книгу. Он, как

никто другой, прекрасно понимал русскую

культуру. В картине "Зеркало" он возвраща-

ется в места, где он родился, где его корни,

его предки - земские врачи, и идет дальше

- к своим дворянским корням, и всегда с

таким достоинством! Андрей очень серьез-

но относился к творчеству. В этом я вижу

какое-то внутреннее ощущение если не мес-

сианства, то большой ответственности. По-

тому что никто из крупных художников не

сделал так много для подъема советского

кинематографа... Он создал наше кино, оп-

ределил значение кино в России как само-

стоятельного искусства - такого же вечно-

го, как вечны Театр, Литература, Живопись.

Он жил трудно, как очень немногие в исто-

рии искусства. И как никто другой, Андрей

Тарковский сделал мощную инъекцию не

только русской, хотя ей в первую очередь,

но и всей мировой культуре.


=======================================================================

========================================================================

Янко Слава yankos@dol.ru

Популярность: 11, Last-modified: Tue, 09 Jun 1998 11:27:27 GmT