Морская лирическая повесть
На студенческой вечеринке, шумевшей в просторной квартире у Тучкова моста,
Володя Алныкин попал в пренеприятнейшую историю. Приглянулась ему
хорошенькая девушка из университета, ее он и потащил в коридор - потрогать,
поцеловать, а там уже как получится. Хотя ты и на последнем курсе училища, а
увольняешься редко, ни часу нет на обстоятельное ухаживание, и надо
молниеносно преодолевать передовые линии обороны, чтобы при обещанной
встрече атаку возобновить с достигнутых накануне рубежей. Для Ленинграда,
перенаселенного институтами и военными училищами, такое начало знакомства -
традиционно, и почти всегда курсант Высшего военно-морского училища держит в
памяти адрес и телефон некой студентки, намекнувшей на вольности, но только
в следующее увольнение.
Не могла не знать о здешних нравах и эта студентка филфака, но повела она
себ странно: отпихивалась от Алныкина, вместо губ подставляла холодные уши и
колючие плечики, правда, не звала подруг на помощь. Пораженный Алныкин
позволил ей вырваться из своих молодецких объятий и сгоряча решил, что ноги
его больше не будет в этом доме на Петроградской, куда, впрочем, он попал
впервые, подхваченный волной увеселений: в институтах кончилась зимн
экзаменационная сессия. Порывшись в пальто на вешалке, он нашел-таки свою
шинель, снял сине-белый форменный воротничок, сунул его под суконку,
отстегнул широкий ремень с бляхой, выдернул из кармана тренчик (пояс для
брюк), из-за косо повешенного зеркала вытащил свой палаш, извлек из кармана
шинели нагрудный воротник, именуемый сопливчиком... Оставалось надеть
шинель, навесить на левый бок палаш, нахлобучить шапку на пылающую от гнева
голову, не очень громко хлопнуть дверью и начать спуск по широкой лестнице,
кончиком палаша касаясь стоек перил, производя тот дробный грохот, какой
бывает, когда мальчишка перебирает палкой по садовой решетке.
С шинелью, однако, пришлось повременить, упиравшегося Алныкина затолкала на
кухню свидетельница его позора, аспирантка биофака, сидевшая в коридоре у
телефона. С высоты своего возраста (была она по виду лет на десять старше
Володи) аспирантка, блестя зубами, сережками и черными глазами, пристыдила
зазнавшегося курсанта Высшего военно-морского училища имени Фрунзе, честно и
мужественно перечислила допущенные им ошибки, столь обидные, что Алныкин
самолюбиво отказался от еды, не идущей ни в какое сравнение со щами, кашей и
компотом казенного изготовления. Она поведала ему правду - ту, о которой он
смутно догадывался, не желая ее признавать, потому что верил в любовь,
которая вспыхивает как бы по сигналу с неба, и ее надо лишь приманивать
чередою знакомств. Погрузив кусок пористого хлеба в банку со шпротами,
аспирантка отведала осетринки, откушала копченого мяса, проглотила
напитавшийся маслом кусок хлеба и продолжала образовывать угрюмо молчавшего
Алныкина. С ума сойти, негодовала она, наброситься на студентку 3-го курса в
период, когда в разгаре брачные игры выпускниц институтов и выпускников
военных училищ?! В добропорядочных русских семьях всегда очередность, -
первыми выходят замуж старшие по возрасту дочери, чему способствуют младшие,
отгоняя от себ женихов. Эту якобы недотрогу еще осенью можно было пригласить
на кухню, запереться и получить определенного рода удовольствие, но -
осенью, а не сейчас: притворщица блюдет интересы подруг с выпускного курса.
Через четыре месяца такие, как он, Володя Алныкин, станут офицерами славных
Военно-морских сил и захотят к месту службы отбыть под ручку с молодой
женой, только что получившей диплом о высшем образовании и старающейся не
попасть под распределение в какую-то глухомань. Надо учитывать и множество
нюансов. Жене ведь нужно работать в местах базирования флота, поэтому в цене
сейчас Библиотечный институт и, пожалуй, Педагогический имени Герцена. Здесь
же (аспирантка ткнула вилкой в сторону развеселого застолья) преимущественно
матмех и филологический, которые под воздействием курсантов Училища имени
Дзержинского, и "фрунзак" Алныкин вторгся, так сказать, в территориальные
воды чужой державы...
Военно-морская терминология, привычная уху Алныкина, соседствовала в устах
аспирантки с чудовищным набором понятий типа "ареал обитания половозрелых
особей", "завершающая стади брачных игр", "период воспитания потомства" и
прочих, оскорбляющих святые чувства. "Надо идти протраленным фарватером!" -
неожиданно заключила она, подвела Володю к вешалке, показала, где ее пальто,
раскинула руки, как перед прыжком в воду, сунула их в подставленные рукава,
а затем придирчиво осмотрела спутника, нашла, что ни один патруль к нему не
придерется, и повела его провожать себя на 5-ю линию Васильевского острова,
совсем рядом с училищем. Еще на кухне они перешли на "ты", аспирантка
назвала свое имя, умолчав про отчество, хот не раз подчеркивала: тридцать
один год ей, побывала и замужем. "Аспа" - так обращался к ней Володя
Алныкин, чтя научное звание новой знакомой, и аспирантка была польщена. При
прощании в подъезде настал для Алныкина томительный момент неопределенности,
- по обычаю надо поцеловать Аспу, но - разница в возрасте?! Чутка спутница
вывела его из нерешительности, сняла варежку и приложилась надушенной рукой
к ярко-красной курсантской щеке. Строго предупредила: за такими юными, как
Володя, и неопытными охотятся забывшие стыд и совесть хищницы, смазливые
ленинградочки с поломанной судьбой и давно утраченной девственностью, шакалы
женского рода, готовые схватить острыми зубками и когтями зазевавшегося
Алныкина, завлечь его в загс, затащить в нору, откуда выхода уже нет.
Не прошло и недели, как Володя на себе испытал правоту Аспы, чудом выскочив
из уготованного ему капкана. Он позвонил студентке, с которой познакомился
месяц назад на танцах, получил приглашение навестить ее дома и прибыл туда
во всеоружии, то есть с кульком конфет. Коммунальная квартира, длинный
коридор, в комнате студентки стоял густой запах каких-то не по сезону
цветов. Мамаша мелькнула и пропала, на патефонном диске крутился Вертинский:
"Вы не допили ликер в бокальчиках, так не ищите ж других мужчин, на свете
много есть красивых мальчиков..." Бутылка вина на низком столике, студентка
сидела в кресле напротив, таком глубоком, что из него торчали круглые
коленки ее, а над ними - два таинственных светлячка, желтые глазенки
направлялись то на Володю, то на диванчик справа, куда желательно
перебраться, с чем Володя как бы и соглашался, но пока присматривался. По
учебникам на этажерке догадался, что студентку еще год назад выперли из
института, а по мебели и кубатуре понял: комната - единственная, этой
семейке принадлежащая, следов папаши не заметно, мамаша, следовательно, не
обеспечивает уединение молодых, сидя за стеной и рукодельничая, а ждет в
коридоре сигнала дочки, по которому надо ворваться в комнату, застукать
молодых, позвать соседей-свидетелей, которых она поведет в политотдел
училища, и начальство поставит курсанту Алныкину жесткое условие - женись,
если не хочешь быть списанным во флот матросом первого года службы!
Стремительно поднявшись, Алныкин бросился к двери, втащил в комнату мамашу и
незамедлительно смылся, успев до конца увольнения побывать еще в одной
квартире, у второкурсницы Гидрометеорологического института, девушки
редкостной красоты. С нею он познакомился еще в прошлом году, но, помня
наказы Аспы, удвоил бдительность и почуял в красавице что-то нерусское, а
сие уже небезопасно. "Супруга офицера флота - это звучит гордо!" - с такого
категорического положения начинался "Кодекс жен военно-морских офицеров",
документ, неизвестно кем составленный и не один год ходивший по рукам. О
национальности жены там ни слова, но ни для кого не было тайной, что есть
сомнительные нации, в училище не берут эстонцев, латышей, литовцев и прочих
нерусских. Только женским капризом объяснял Володя Алныкин оживление
аспирантки, когда он называл ее Аспой, она уверяла, что в имени этом -
что-то прибалтийское, эстонское, это уж точно.
Со студенткой редкостной красоты он расстался, испытывая к Аспе все большее
доверие, подкрепленное еще и тем, что однажды она призналась: замужества не
было! Курсанты 2-го курса едут в отпуск, нашив на левый рукав три галочки,
так и она прибавляла к своему небогатому женскому прошлому то
несуществующего подводника, то мифического авиатора.
Как-то в порыве признательности Волод обнял ее. Аспа всплакнула и сдернула с
себя платье. Утром он спросил о том, что тревожило со дня встречи: почему
она так уверенно говорит о четырех месяцах, отделяющих его от погон и
кортика? Государственные экзамены кончатся ведь в июне, а затем -
трехмесячная стажировка мичманами на офицерских должностях, и лейтенантом он
станет только в сентябре или октябре. Через полгода!
- Не будет у вас стажировки, - сказала Аспа и нашарила в темноте халат. -
Тебе пора бежать в училище, мальчик.
Еще зимой дошли до Училища имени Фрунзе слухи об отмене стажировки, но мало
кто верил им: слишком уж ненадежны источники - гардеробщица в Мариинке,
проводница поезда Ленинград-Ярославль, буфетчица в кафе на Разъезжей.
Стажировка - обязательна, в мирное время ее отменили всего один раз, в 1948
году, когда ушли в запас боевые, прошедшие войну офицеры. Нет, не может
такого быть, чтоб Училище имени Фрунзе, облагороженное традициями, прошлой
зимой отметившее 250-летие, выпустило офицеров без стажировки!
Никто поэтому слухам не поверил - никто, кроме Володи Алныкина, и когда в
будний мартовский день засвистели дудки дневальных, созывая роты 4-го курса
на построение, он знал уже, какой приказ будет оглашен. Перед строем
появились встревоженные командиры рот, их помощники подменили дневальных, а
те побежали в санчасть за больными, способными передвигаться. Шумок пронесся
над десятками стриженых голов, и все замкнули уста, боясь обронить
неосторожное слово. "Первая рота... напра..во!" Четвертый курс вытекал из
кубриков, направляясь в знаменитый (без колонн, потолок на цепях) Зал
Революции; четыре роты четырех факультетов шли отработанным шагом, со
строевым изыском, тягуче-скользящей походкой людей, натасканных на парады у
Зимнего дворца и Мавзолея. В величаво-небрежной поступи рот был намек на то,
что изменись вдруг настроение четырех сотен курсантов - и они спародируют
боязливое мельтешение первокурсников, форсистый напор курса постарше или
шарканье бегущего по тревоге комендантского взвода. Чуть вразвалочку,
шеренгами по два, роты втянулись в зал без единой команды, перестраиваясь на
ходу и образовывая четыре сине-черных квадрата. У плотно закрытых дверей
стала дежурная служба. Начальник училища принял рапорт начальника строевого
отдела и огласил секретный приказ военно-морского министра.
Стажировка отменена! Курсовые экзамены - в мае, государственные - в июне,
погоны и кортики будут вручены в начале июля! Флот испытывает острую нужду в
офицерах, новые крейсера сходят со стапелей, не укомплектованные командирами
башен, батарей и групп. Отпуска не будет, сразу, немедля, с бала на корабль.
Сегодн же произвести опрос - кто где желает служить, на каком флоте, корабле
и в какой должности.
Роты задумались. Пошумели в кубриках и утихли. Начался опрос.
- Северный флот, крейсер проекта "68-бис", командир башни универсального
калибра, - сказал Алныкин, не веря ни в Мурманск, ни в крейсер, ни в башню.
Все эти предшествовавшие приказу дни вспоминалось то, что сказала Аспа после
"...бежать в училище, мальчик". Добавила же она следующее: "Готовься к
Порккала-Удду!"
Курсант 4-го курса Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе
Владимир Иванович Алныкин (русский, член ВЛКСМ, 1930 года рождения)
предполагал к концу службы стать адмиралом и командовать если не эскадрою,
то уж наверняка дивизией крейсеров, соглашался он заранее и на должность
начальника штаба крупного соединения кораблей, если уж большего не добьется.
Как служить, где и с чего начинать - было решено еще на 3-м курсе: только
крейсера новейшей постройки, от киля до клотика набитые сверхсовременной
техникой, корабли, освоение которых автоматически возвышает офицера, ведя от
должности к должности, от звания к званию. Крейсер, новейший крейсер - но
никак не катер, не тральщик, а кораблики такого класса и ранга - это и есть
военно-морская база Порккала-Удд, арендуемая у Финляндии, казарменные
порядки, никакого продвижения по службе, глухомань, пьянка, жены офицеров
вооружены пистолетами, только тем и спасаются от солдат стройбата, - не
база, а военно-морское поселение, что-то вроде "во глубине сибирских
руд...". Несколько лет прозябать на одной и той же должности, дорога в
академию закрыта, никакого восхождения к сияющим вершинам.
Алныкин заметался. В секретном приказе - ни слова о Порккала-Удде, но тайное
становилось явным, уже известно, что развернутая по всей стране борьба с
космополитизмом не обошла стороною базу, евреи и подобные им - изгнаны,
командование послало в Москву заявку на двадцать офицеров, и скорее всего -
пополнение будет из Училища имени Фрунзе.
Надо было что-то делать, на что-то решаться во имя будущего. Правом
свободного выбора места службы обладали сталинские стипендиаты, сплошные
отличники, из страха перед четверкою потерявшие стыд. Но их всего - шесть
человек, а по некоторым данным (шепнул Алныкину писарь строевой канцелярии)
к стипендиатам причислят и тех, у кого средний балл где-то около 4,8.
Подсчет показал, что дела Алныкина не так уж плохи, до этого балла можно
дотянуть, пересдав на "отлично" химоружие, электронавигационные приборы,
матчасть артиллерийских установок и военно-морскую географию. Неделя ушла на
подготовку, Алныкин бегал с кафедры на кафедру, оставалась военно-морская
география, о нее он и споткнулся, хотя вызубрил все порты, течения, моря и
базы. Еще раз полистав учебник, он вновь пошел на штурм - и опять убрался
восвояси, оскорбленный и униженный, в ушах позванивал тихий тенорок
преподавателя, капитана 2-го ранга Ростова: "Подозреваю, что к следующему
визиту вы подготовитесь более успешно..." Алныкин с классным журналом под
мышкой приходил на кафедру, где его все уже знали, выдерживал усмешки и
ухмылки, Ростов уводил его в аудиторию, раскладывал в три ряда
экзаменационные билеты, ждал. Волод вчитывался в билет, вспоминал, искоса
посматривая на зловредного Ростова, которого в прошлом году на кафедре не
было: чистюля и аккуратист, переодень его в штатское - и пройдешь мимо, глаз
не задержится на гражданине без внешности, нос, правда, уловит запах
немужского одеколона. "Подозреваю, что к следующему визиту вы
подготовитесь..." Скорбным шагом Алныкин возвращался в кубрик, падал на
койку в полном изнеможении. Его понимали, ему сочувствовала вс рота, за ним
следил весь курс. В училище не очень-то жаловали таких напролом рвущихс к
"пятеркам", однако и непробиваемость преподавателя осуждалась. В извечной
борьбе подчиненного (курсанта) с начальством (офицером) победа заранее
присуждалась Ростову, Алныкина жалели, друзья сидели возле него, лежавшего с
закрытыми глазами, как у постели больного, и говорили о нем так, словно он в
беспамятстве. Много интересного услышал о себе Володя Алныкин, скупой на
рассказы о своем прошлом и настоящем. Будто ему, тринадцатилетнему
мальчугану, умиравший в госпитале отец наказал обязательно дослужиться до
командира крейсера; что капитан 2-го ранга Ростов недавно вернулся из
зарубежной командировки и о глубинах американских заливов и бухт знает не из
вторых рук; что жена его работала до недавних пор в библиотеке училища и
недостаток мужского внимания возмещала знакомством с курсантами 4-го курса,
и Ростов мстительно издевается над Алныкиным, который, вообще говоря,
несколько туповат и, это уж точно, зря спутался с женщиной с 5-й линии,
намного старше его. Лучше бы, если уж приперло, подцепил в Педагогическом
какую-нибудь шалаву.
Расшатанная перед выпуском дисциплина позволяла спать в кубрике днем и
поверх одеяла, увольняли почти каждый день, наступил мокрый и ветреный
апрель, пробуждавший неясные желания, было острое и грустное наслажде- ние -
ходить нестроевым шагом по набережным, заглядывать в узкие дворы, покалывало
едкое сожаление оттого, что такого счастья, как Петроградская сторона и
Мойка, никогда уже не выпадет, и вс¸, вдоль Невы построенное, - это на века.
Вечностью казалась и Аспа, женщина, которой можно было обладать и сегодня, и
завтра. Стало понятно, почему впопыхах знакомились с ленинградками
однокурсники: вместе с женой увозили к дальним морям набережные, колонны
Исаакиевского собора, порталы домов.
Плюнуть бы на эту географию, забыть о среднем балле, но, знать, и в самом
деле туповатым был курсант Алныкин, таскался на кафедру, будто за какое-то
нарушение получил наряд. И хорошо знал ведь, что будь ты хоть семи пядей во
лбу, а служить офицеру там, куда его Родина пошлет. Класс гурьбой шел на
самоподготовку, в коридоре нового учебного корпуса Алныкин отделялся, понуро
плелся к Ростову.
И все-таки был вознагражден за упорство. Произошло это в субботу, на кафедре
никого, кроме Ростова, все уже ушли. Билеты разложены, вытащен крайний
справа. Ростов слушал невнимательно. Громом прозвучали его слова:
- Теперь я вижу, что предмет вы знаете на "отлично", эту отметку я и ставлю.
Где классный журнал?
А его-то, классного журнала, не было. Военно-морская география - дисциплина
3-го курса, классный журнал засекречен и сдан в спецчасть, Алныкин по утрам
делал заявку на следующий день, чтоб журнал ему выдали, а потом перестал его
получать, поскольку никаких надежд на "отлично" не было.
Ничуть не удивившись и не обидевшись, Ростов извлек из портфеля вполне
официальный документ, "Записная книжка преподавателя" раскрылась, авторучка
вписала фамилию, дату, отметку. Курсант и преподаватель пожелали друг другу
успехов и расстались. В кубрике - пусто, все разбежались - кто в Эрмитаж,
кто по знакомым, а кто просто посиживает в кафе. Некому рассказать о победе,
да и не хочется почему-то. Алныкин пошел к Аспе. Та от родителей, зимовавших
на Диксоне, получила дань, денежный перевод, и победа над военно-морской
географией отмечалась в ресторане.
В понедельник же, едва успев переодеться, он услышал новость: Ростов умер!
Скончался сегодня ночью - то ли от сердечного приступа, то ли отравившись
чем-то в "Квисисане" (давно уже кафе "Норд" стало "Севером", та же участь
постигла и одноименные папиросы, "Квисисана" тоже именовалась ныне истинно
по-русски, но все называли его по-старому). Умер капитан 2-го ранга, так и
не поставив курсанту Алныкину "отлично" в классном журнале. Вывесили
некролог, похоронили на Серафимовском кладбище и, кажется, забыли.
Через неделю после похорон Алныкин пришел на кафедру с классным журналом.
Все были в сборе - начальник кафедры капитан I-го ранга, старший
преподаватель и мичман-лаборант. Алныкин кратко и внятно доложил: накануне
безвременной кончины капитан 2-го ранга Ростов принял у него в субботу
экзамен и поставил "отлично", так нельзя ли отметку, зафиксированную в
записной книжке, перенести в классный журнал?
Сказал - и понял, что совершил ошибку. Какую - мог бы выложить напрямую
начальник кафедры, но у капитана I-го ранга тряслись руки и страдальчески
морщилось лицо. Отвернулся от Алныкина и старший преподаватель, недоуменно
смотрел в угол, а лаборант полез под стол, что-то уронив.
- Да, да... конечно... - пробормотал капитан I-го ранга. - Как же...
записная книжка... отлично...
Он никак не мог отвинтить колпачок авторучки, лаборант выкарабкался из-под
стола, помог начальнику; окрепшими пальцами, совладав с собою, капитан I-го
ранга начертал нужные цифры и слова. Плотно сжатые губы не издали ни звука,
зато старший преподаватель, не сводивший глаз с какой-то любопытной точки в
углу, с оттенком гадливости произнес:
- Вон отсюда!..
В полном недоумении Алныкин отнес журнал в учебный отдел, чтоб там уж
перенести "отлично" в экзаменационные ведомости. И лишь на следующий день
понял, в каком бесчестии обвиняют его.
Все двести пятьдесят лет существования Училища имени Фрунзе воспитанники его
старались получать незаслуженно высокие оценки и, если верить молве, весьма
преуспели в этом неблаговидном занятии, за что секлись розгами, сидели в
карцерах и лишний год плавали в доофицерских званиях, что никак не
отражалось на их репутациях. Искусство шпаргалок и подсказок доводилось ими
до немыслимого совершенства, по теории вероятности рассчитывались номера
экзаменационных билетов, а сами тексты их добывались хитроумнейшими
способами. Известен случай, когда будущий гардемарин залез ночью в
типографию и не нашел ничего лучшего, как сесть голой задницей на покрытый
краскою набор, после чего предъявил седалище однокурсникам. Хитроумные
шпаргалки могли пополнить коллекцию наподобие той, что демонстрировалась в
клубе милиции, где собраны воровские отмычки, "куклы" и крапленые карты.
Бурное развитие техники позволяло использовать связь по УКВ, любой
обманувший преподавателя воспитанник вносил себя в неписаную книгу почета, в
летопись славы, которую никак не хотели учитывать политорганы, начальники
факультетов и курсов. У Алныкина затряслись коленки, когда он понял, чем
знаменит отныне и во веки веков. Переэкзаменовки он не выдержал, отметку на
"отлично" так и не исправил, но - будучи прохиндеем высшей квалификации -
воспользовался смертью преподавателя, святотатственно сослался на него,
усопшего, и психологическая диверси принесла успех. Никто не посмеет теперь
опровергнуть "отлично", хвала и слава человеку, имя которого - Алныкин
Владимир Иванович!
На величайшего в истории училища ловкача ходили смотреть, как на участника
Цусимского сражения, боцмана, недавно побывавшего в Зале Революции. На
самоподготовке в класс заглядывали первокурсники, преподаватели задерживали
взгляды на Алныкине. Уже кончался апрель, ротные командиры писали
характеристики и аттестации, подводя итоги четырехлетнего надзора и
воспитания, Алныкину мнилось: "При достижении целей использует неблаговидные
средства". В панике он бросился к командиру роты - и получил оглушительное
известие: "Записная книжка преподавателя" - единственный документ,
подтверждающий успешную переэкзаменовку, - в сейфе военной прокуратуры, по
факту смерти капитана 2-го ранга Ростова возбуждено уголовное дело, все
бумаги убитого (и такое возможно) опечатаны и до конца следствия никому
выданы быть не могут!
Он осунулся. Почему-то боялся света дня, пугливо посматривал на
одно-классников. К экзаменам не готовился, отвечал дерзко, с преподавателями
спорил и, хотя получал "отлично", наверняка уже знал, что впереди
Порккала-Удд. Аспа предсказывала Володе бешеную карьеру, ведь тот
воспитанник, что на ягодицах своих унес тайну экзаменационных билетов, стал
впоследствии морским министром Российской державы.
Экзамены кончились, начальник училища съездил в Москву и привез приказ о
присвоении званий. Выдали погоны и кортики, в Зале Революции расставили
столики, на банкет Володя пришел с Аспой, хмуро выслушивал тосты. Когда все
смешалось, к нему протиснулся комсорг училища старший лейтенант Панов, начал
было обниматься, а это - дурной знак, это - Порккала-Удд. Алныкину стало
совсем тошно, он увел Аспу в белую ленинградскую ночь. Аспа разбудила его в
полдень, погнала в училище - выслушивать самый важный приказ. "Балтийский
флот, военно-морская база Порккала-Удд, бригада шхерных кораблей, командир
БЧ-2 бронекатера - лейтенант Алныкин Владимир Иванович!.." Хуже не
придумаешь, бронекатер - корабль самого низкого ранга, выше старшего
лейтенанта не прыгнешь, а весь главный калибр - танковая пушка, изученная
вместе с катером на летней практике, служба начинается с давно прочитанного
букваря.
Опечаленная Аспа провожала его, обняла на перроне. Призналась:
- Еще одному дала путевку в жизнь... Наверно, последнему.
Он не обиделся, он был уже во власти судьбы, предопределенной ему в тот
февральский вечер, когда он вздумал поцеловать студентку 3-го курса филфака,
и та же судьба дала ему в попутчики двадцать однокурсников. Ехали в Таллин
весело, никто не боялся Порккала-Удда, а утром в штабе флота громовое "ура"
вырвалось из отдела кадров офицерского состава. Всем, кроме Алныкина, в
Ленинград и оттуда уже - в Кронштадт, куда временно ушел дивизион траления.
Кадровик изучил последнюю анкету Алныкина, карандаш остановился на графе
"семейное положение".
- Холост... Вы подтверждаете это?
И неслышный вздох облегчения после ответа. Сущая морока с этими женами -
догадался Володя. Надо оформлять пропуска в закрытую зону, изучать анкеты,
проезд к месту службы мужей - только поездом через Хельсинки. "В
заколоченном вагоне", - почему-то злорадно подумал Алныкин, прощаясь с
кадровиком. Обедал он в ресторане "Глория", иначе было нельзя, здесь,
несмотря на все запреты коменданта, всегда отдыхали офицеры флота, и не
выпить сегодня Алныкину - грех: 10 июля 1952 года, начало офицерской службы,
этот день и отметил он в "Глории", походил по Вышгороду, нашел в Минной
гавани тральщик, идущий в Порккала-Удд, забрал чемодан из камеры хранения.
Два часа ходу - и слева по борту, на фоне заходящего солнца показался остров
Нарген, а когда стал виден маяк Порккала-Калбода, Алныкин поднялся с
чемоданом на верхнюю палубу. Сбавили ход и вошли в бухту Западная Драгэ.
Сосны подступали к самой кромке моря, Алныкин, пройдя несколько шагов по
берегу, в изнеможении сел на чемодан. Сизое очарование леса умиротворяло, и
жизнь и служба представились уже ушедшими в прошлое.
Плавбазу "София" здесь называли "Софьей Павловной" - из-за причуд
воспаленного мужского воображения. В кают-компании сидело несколько
офицеров, лениво глянувших на Алныкина в столь же ленивом томлении, когда
говорить хочется, да не о чем. Притопал еще один лейтенант, с пустой
водочной бутылкой, все оживились, кают-компания опустела, через минуту
раздались пистолетные выстрелы. Алныкин прильнул к иллюминатору:
расстреливали бутылку. Еще один бездельник зашел в кают-компанию на огонек -
старший лейтенант, механик, сжалился над новичком, сказал, что артиллеристов
нет на пяти катерах, а на каком служить - можно самому выбрать, и если
какому-нибудь командиру приглянется, то назначение оформят задним числом.
Помолчав, механик дал совет: БК No 133, лучше не найдешь, командир там дурак
дураком, но справедлив и честен, помощник же - художественная натура, пишет
мемуары под названием "В тисках полового голода".
Не очень доверяя хвалебному отзыву, Алныкин пошел вдоль пирса, чемодан тащил
с собой, называл себя вахтенным матросам, но те отказывались будить
командиров после отбоя, а на двух катерах офицеров не оказалось, ни одного.
По штату их трое - командир, помощник и артиллерист, командир БЧ-2.
Оставался еще один корабль, тот самый расхваленный бронекатер под номером
133, пришвартовался он поодаль. К переговорам незнакомого офицера,
предлагавшего себя, и вахтенных на катере давно прислушивались. Из рубки
вышел парень в тельняшке, из люка по пояс высунулся другой.
- Кто такой? - рявкнули они в два нетрезвых голоса.
Алныкин назвал номер приказа, помахал командировочным предписанием.
- Какое училище кончал?
- Фрунзе!
Это произвело хорошее впечатление. Последовал следующий вопрос:
- Еврей?
- Никак нет! Из поморов!
- Жена - не еврейка?
- Холост!
- Невеста?
- Не имею!
Кажется, отношения начали налаживаться.
- Сам в бригаду напросился?
- Никак нет! В гробу видал я этот Порккала-Удд! - прокричал Алныкин и,
подхватив чемодан, сделал шаг вперед, но был остановлен.
- Сталинский стипендиат? - поинтересовались не без сарказма.
- Никак нет! Но средний балл 4,85! - опроверг Алныкин и тут же понял, что
допустил очередную глупость. Парень в тельняшке захлопнул за собой дверь
рубки, а люк в офицерский отсек закрылся, грозя полным разрывом отношений. И
тогда, зная, что дурная слава бежит быстрее звука, Алныкин во всю мощь
легких заорал:
- Я тот самый, который пересдал покойнику военно-морскую географию!
В рубке мелькнул огонек, а люк приоткрылся. После некоторой паузы донеслось
приглашение:
- Ладно, принимаем... Заходи.
В кают-компании Алныкину принесли извинения за недопустимо грубый прием.
"Пистолет, приставленный к виску Финляндии" - так замполиты называли
Порккала-Удд, и в позапрошлом году пистолет решили почистить. Из базы
погнали негодный элемент - евреев и прочих запятнанных чем-либо, БК-133
лишился Семы Городицкого, артиллериста и вообще славного парня, еще раз
переживать утрату ни командир, ни помощник не хотели. К тому же идет
негласное соцсоревнование бригад по бдительности, и в бригаде ОВРа (охраны
водного района) почти всех евреев списали на берег. Что Алныкин холостой -
это тоже хорошо: единомышленник. С бабами здесь туго, есть в военторге
девица, к которой они ходят повахтенно, но из уважения к знатоку
военно-морской географии раз в месяц могут уступить очередь. Как Алныкину
известно, с нынешнего года плавсоставу укорочены сроки выслуги лет, от
лейтенанта до старшего лейтенанта - всего один год, а не три, но - командир
проявил справедливость и честность - пусть Алныкин не рассчитывает на третью
звездочку к июлю следующего года, пахать будет все три года, без ропота и
кляуз...
Проявил себя и помощник: отобрал у Алныкина привезенную в чемодане водку.
"Механику с "Софьи Павловны" задолжал...", - произнес он смущенно, имея,
наверное, в виду того, кто превозносил БК-133.
Кликнули вестового, тот принес графин с водой. Разбавили спирт. Помощник
зябко повел плечами, с мученической улыбкой спросил у Володи, ходят ли до
сих пор по Невскому люди и валит ли народ в Большой драматический театр?
Ответа не дождался. Алныкин, прощаясь с береговой жизнью, глянул из люка на
бухту, черную и спокойную: классический полный штиль, величавость сосен
напоминает о вековечности дворцов, что вдоль Невы. Новая жизнь начинается,
дежурный по пирсу разносит кого-то, завтра приказом командира бригады
шхерных кораблей лейтенант Алныкин В. И. будет цепью прикован к этому
кораблю, к этой каюте и к этой башне.
- С чего начинать? - растерянно спросил командир БЧ-2 лейтенант Алныкин.
- Консервы открывай, колбасу режь... Ну, царапнем.
Три месяца спуст мимо стоявшего в дозоре катера прошел курсом вест крейсер
проекта "68-бис", красавец, только что поднявший флаг, новехонький,
светло-серый разбойник морей, устремленный в атлантические просторы. Алныкин
долго в бинокль рассматривал голубую мечту свою, и не было ни тоски, ни
уныния, ни горести от потери. Там - четыре трехорудийные башни калибра 152
миллиметра, здесь у него - две пушечки, 76 миллиметров, там - 100
миллиметров универсального калибра в башнях по обоим бортам, а на катере -
зенитный автомат, 37 миллиметров. Но зато здесь, на бронекатере, он слит с
кораблем, и это чувство единения с быстродвижущимся металлом навсегда
остаетс в офицере, и чувству этому нет цены, оно помогает ему служить на
кораблях всех классов и рангов. За три месяца он сжился с катером, он
замещал уже командира и помощника, он лихо швартуется, грамотно стреляет и в
любую погоду точно определяется в море. Не без его умения БК-133 - на
хорошем счету у начальства, корабль мог бы легко выбиться в передовые, но в
кают-компании, когда решалось, рватьс или не рваться вперед, помощник
резонно заметил, что незачем метать бисер, в середнячках всегда лучше, вот и
лучший друг наш (кивок в сторону Алныкина) мог бы ходить в сталинских
стипендиатах, но инстинктивно уклонился от тяжкой повинности - и не
прогадал, нашел свое место в жизни.
Что было правдой: все осязаемо, конкретно, радостно. Танковая башн изучена
до винтика и стреляет как часы, матросы служат тоже как часы, надо лишь
вовремя заводить. От красот природы щемит сердце, и в минуту, когда
громадное, красное, расплавленное солнце касается горизонта, жуть проникает
в душу, будто присутствуешь при гибели Помпеи; всплеснется море, поглощая
раскаленный шар, и сразу налетает ветер, а вместе с ним - где-то прятавшиеся
звуки, - слышится шорох звезд, мироздание поскрипывает, зовет людей в
леденящие дали.
Командир и помощник жестоко просчитались с военторговской девицей и теперь
безуспешно осваивали парикмахершу, ей помощник обещал посвятить двенадцатую
главу второго тома "В тисках полового голода". В море выходили раз в неделю,
чаще и по очереди заглядывали в распивочную. В Кирканумми, где штаб базы,
ездили редко, водки там было побольше, женщин тоже, но кому хочется, опоздав
на автобус, топать двенадцать километров по лесу, освещая дорогу фонариком.
Однажды фонарик Алныкина нащупал бредущую женскую фигуру, библиотекарша из
клуба стройбата спешила к дому, что совсем рядом с пирсом. Познакомились,
прикинули, что могли встречаться на танцах в Ленинграде, и расстались, чтоб
случайно встретиться на том же месте в более ранний час. Володя галантно
подхватил ее сумку с книгами и свертками, успев заметить бутылку, заткнутую
тряпицей. Тосковавшая по Ленинграду библиотекарша оказалась женой бригадного
минера, она щебетала так громко, что заглушала крики чаек, и между прочим
похвалилась только что выданным пистолетом, из которого еще не умеет
стрелять. Пришлось ее учить. Выбрали место среди скал, разложили на валуне
камешки, Володя обхватил библиотекаршу сзади, направлял руку ее и вдыхал
запах каштановых, как у Аспы, волос. Камешки - мишень мелкая и незвонкая,
водружать бутылку библиотекарша отказалась, почему-то смутившись, и Володя
подумал о самогоне, хотя такого напитка не гнали даже в Кирканумми.
Попетляли по тропкам и подошли к дому в два этажа и на четыре квартиры. В
бывшей конюшне навалены дрова, метрах в двадцати от крылеч- ка - громадный
валун, на краях его краскою выведены буквы "М" и "Ж", обозначающие туалеты.
К себе библиотекарша не пригласила, но, пожалуй, оказала Володе доверие
более высокой степени. Взяв из сумки бутылку, она пошла в сторону буквы "Ж"
и вылила содержимое на валун, а затем призналась. Нормальных человеческих
уборных нигде здесь нет, канализацию в скалах не проведешь, нет ее и в клубе
стройбата, приходится поэтому (женщина засмущалась) пользоваться бутылкой.
Но дикость в том, что почему-то бутылку эту она несет к дому и выливает у
семейного, так сказать, валуна.
Ошеломленный Володя сказал что-то невразумительное и, подавленный, пошел к
родному пирсу. Люди здесь, сами того не замечая, медленно впадали в
первобытность, метили экскрементами район обитания, и библиотекарша не
могла, конечно, загаживать чужую территорию. "Обрастаем шерстью!" - так
говорили о себе здешние, не один год прослужившие офицеры. Невидимой шерстью
порос командир БК-133, неделями не выходивший из тихого запоя, помощник же
ударился в другую блажь: пишет стихи, поругивает замполитов и насочинял уже
четырнадцать глав страданий ("На Крестовском, где некогда стрелялись из-за
аристократок, я познакомился с фрезеровщицей бывшего Путиловского завода,
по-своему отвергавшей индивидуальную половую любовь по Энгельсу...").
Что дичают - это уже понимали многие, в кают-компании "Софьи Павловны"
спорили и негодовали, благо время подошло для клубных дискуссий. В конце
ноября завершилась навигация, корабли спустили вымпелы, тральщики прикрылись
деревянными щитами, сберегая тепло, электричество и пар на катера подавались
с пирсов, на плавбазу перебрались почти все команды, офицеры безбожно
травили, вспоминая сладостную эпоху цивилизации, по которой жесточайший удар
нанес приказ Главкома от 1 марта 1949 года. С этого дня малые канонерские
лодки стали бронекатерами, базовые тральщики - рейдовыми, то есть корабли
3-го ранга понизились до 4-го, соответственно уменьшились и оклады,
перестали платить деньги за прислугу, так называемую "дуньку", но - и это
самое огорчительное - погас жертвенный огонь, служение отчизне на
ответственном морском рубеже превратилось в отбывание повинности, в
тягомотину. Стон великий прошелся по всему Порккала-Удду в этот трагический
день, такого урона базе не могла бы нанести американская авиация. Рухнули
все планы, продвижений по службе никаких, присвоение званий застопорилось,
офицеров различали не по звездочкам на погонах, а по цвету их, по
застиранности кителей. Многим хотелось вырваться отсюда - вспоминали в
кают-компании "Софьи Павловны", но мало кому удавалось показать корму
Порккала-Удду, дать полный ход и красиво пришвартоваться к балаклавскому
пирсу или калининградскому причалу. Один лейтенант, говорят, обычной почтой
отправил письмо супруге самого военно-морского министра и, зная тягу ее к
молодым и красивым офицерам, слезно просил о переводе в Ленинград, где есть
еще женщины, способные оценить его (фотография прилагалась). Другой
лейтенант двинулся к цели прямо противоположным курсом: разузнал о семейной
трагедии начальника управления кадров Военно-Морских Сил (жена связалась с
выпускником Училища им. М. В. Фрунзе) и нацарапал ему продуманное послание -
служу, мол, в Порккала-Удде, хорошо служу, и желаю укреплять форпост Родины
еще долгие годы, но руководство базою и бригадой хочет, по непонятным
причинам, перевести меня на Черноморский флот в Севастополь, - так что,
товарищ вице-адмирал, прошу Вас воспрепятствовать и оставить мен служить на
форпосте, всего наилучшего, лейтенант такой-то. Письмо возымело свое
действие, психологический трюк удался, вице-адмирал лейтенантов не жаловал,
мягко говоря, и на письме начертал суровую резолюцию: "Перевести мерзавца в
Севастополь командиром БЧ-3 эскадренного миноносца "Безжалостный"!"
Алныкин слушал эти чудовищные бредни и поеживался: на него посматривали так,
будто он временный человек в кают-компании плавбазы, посидит здесь,
покумекает и выкинет какой-нибудь сногсшибательный фокус - сочинит подложный
приказ о переводе в Ригу или вдруг женится на дочери командующего
Черноморским флотом.
А пора было уходить в отпуск, переносить его на следующий год запрещалось,
но справедливый командир рапорт разорвал. В Ленинград поехал помощник, иначе
катеру несдобровать, сосед Алныкина по каюте стал заговариваться, называл
себя единственным интеллигентом "средь хладных финских скал", отказался
вступать в партию, по утрам нагишом прыгал в ледяную воду, продолжал жить в
каюте, пренебрегая удобствами "Софьи Павловны" (на БК побывали экскурсанты,
офицеры танкового полка, один из них так оценил каюту: "Да я лучше заживо
сгорю в боевой машине, чем...")
Из Ленинграда помощник вернулся разъяренным, привезя умопомрачительные
известия о бывшем командире БЧ-2 БК-133. Еврей Сема Городицкий, с позором
выгнанный из Порккала-Удда, служил помощником командира базового тральщика в
Рамбове под Ленинградом, как сыр в масле катался. А Наум Файбисович,
которого с форпоста потурили за политическую неблагонадежность (отец сидел в
тюрьме), - ныне командир БЧ-4 новенького эсминца, на двери радиорубки
надпись: "Вход запрещен всем, кроме командира корабл и командира БЧ-4".
Замполита на порог не пустят, а Науму коврик выстелен. Оба вот-вот получат
капитан-лейтенанта, женились.
- Совершу что-нибудь героическое, - стращал неизвестно кого помощник, -
призовет меня под светлейшие очи сам Иосиф Виссарионович, спросит, чем
наградить, и я скажу, как Ермолов или Раевский, не помню уж: "Государь,
сделайте меня евреем!"
На Балтике - тяжелая ледовая обстановка, добраться до Ленинграда можно
только через Хельсинки поездом из Кирканумми, для этого требовалась подпись
командующего флотом, и лишь в конце зимы Алныкин отправился в отпуск.
Пограничник отобрал у пассажиров документы, никого из вагона не выпускал до
Выборга. Володя всю Финляндию просидел в купе. До мурманского поезда
оставались три часа, Володя от скуки позвонил Аспе, и та закричала в трубку:
"Где ты?" Она привезла Володю к себе, он жил у нее почти весь отпуск, но так
и не привык к новой Аспе, то сварливой и слезливой, то задумчивой и
холодной. По приказу коменданта города офицерам разрешалось приходить в
рестораны высшего и первого класса только в тужурках, а Володя поехал в
кителе, вполне годном для театра. Аспа подолгу расхаживала с Алныкиным по
фойе, глаза ее ревниво останавливались на девушках одного возраста с
Володей, которого она порою уверяла в том, что выглядит он лет на пять, а то
и на десять старше.
Отпускной билет выписан до Мурманска, надо было отметиться в тамошней
комендатуре, Володя на сутки укатил в родной город, постоял у обелиска в
честь погибших сослуживцев отца, протоптал через сугробы дорожку к могилам
родителей и вернулся в Ленинград, ставший второй родиной. Никого из близких
в этом мире, семья - русский флот да Аспа, как и полгода назад провожавшая
его опять в Таллин. Сказала, глядя куда-то вверх:
- Не писал - и не пиши... И больше ко мне не приезжай. Замуж выхожу.
- За кого?
Она посмотрела ему прямо в глаза.
- Еще не знаю. Но выйду. Прощай.
Без тягот на сердце доехал он до Таллина, отпуск кончался в 24.00, и было бы
нелепо прибывать до срока в базу. Патрули обходил стороной. Каждый военный
комендант свирепствует по-своему, в Ленинграде без тужурки не пускали в
"Асторию", зато разрешали зимою ходить в фуражке. Здешний, таллинский, всем
распахивал двери ресторанов, чтоб подкатить на крытом "студебеккере" к
вольнолюбивой "Глории" и покидать в кузов трезвых и пьяных, в шапках и без.
Фуражка в марте коменданта бесила, и Володя решил не искушать судьбу, в
"Глорию" не заглянул, пообедал в Доме офицеров, посидел на скамейке в
Кадриорге, сходил в кино. Уже темнело, с норда подул ветер с дождем.
Чемодан, взятый в камере хранения, оттягивал руку: для нужд командира и
помощника Володя купил в Ленинграде восемь бутылок шампанского. Пограничники
обычно не осматривали ручную кладь, но береженого бог бережет, Володя прошел
на пирс Минной гавани, минуя КПП, через судоремонтный завод. К выходу в море
готовился буксир ледокольного типа, капитан и боцман - частые гости обоих
пирсов Западной Драгэ, Володя услышал от них малоприятную весть: из-за
поломки машины выход в море задерживается до 23.30. А на часах - 20.15,
четверть девятого, вечер пятницы 13 марта 1953 года.
Алныкин спустился в кают-компанию буксира, поставил чемодан. Освещение
тусклое. Две женщины с сумками, больше никого. Можно вздремнуть сидя.
Не на буксире, а где-то рядом в половине девятого - как положено - отбили
склянки, и Володе подумалось: да нелепо же это - три часа сидеть взаперти,
когда в нескольких минутах ходьбы девушки, кофики, вино и огни большого
города.
С этих склянок и началась его новая жизнь, та, предугадать которую не смог
бы никто даже в самом завиральном офицерском трепе.
Достав из чемодана шапку, он тихо, чтоб не разбудить заснувших женщин,
поднялся по трапу и, никем не замеченный, спустился по сходне на берег.
Шел привычный для Балтики дождь, не загоняя людей в дома, пахло Таллином,
горьковатым кофе, сладостями, духами, строгими, как эстонки. По пятницам
комендатура особой лютости не проявляла, копила силы на два последующих
увольнительных дн и, кажется, именно 13 марта допустила грубый промах: у
"Глории" - столпотворение, офицеры - в немалом числе - штурмуют двери, окна
по обыкновению глухо зашторены, табличку "Мест нет" вывесил, исполненный
неприступной гордыни швейцар. К счастью, дождь кончился. На Суворовском
бульваре Володя хотел познакомиться с пробегавшей девушкой, но передумал.
Некстати вспомнилось предостережение Аспы: ты познал страсть тридцатилетней
женщины, теперь все девчонки покажутся тебе пресными. На Пярнуманту его
обтекла стайка студенток, в звонком пении их приятно улавливались сдвоенные
"т". Было 22.00, десять вечера, когда Алныкин с улицы Виру свернул направо,
смотря под ноги, чтоб не вляпаться в глубокую лужу. Улица Пикк - догадался
он, где-то над головой раскачивался ветром фонарь, судорожно светящий, лампа
то гасла, то вспыхивала неестественно ярко. Володя нашаривал в промокшей
пачке папирос сухую и неломаную, когда мимо него прошла странная парочка:
одного роста с ним офицер в черной флотской шинели и фуражке и - слева от
него, чуть впереди - женщина, вроде бы спотыкающаяся, пьяная, потому что
офицер придерживал ее левой рукой, полуобняв, пытался приспособить свой шаг
к дергающейся походке спутницы. Когда парочка эта отошла от Алныкина на
несколько метров, он глянул на них сзади: офицер подталкивал спутницу, как
это делает портовый буксир, медленно разворачивая баржу против течения.
Ни одной пригодной папиросы! Алныкин выбросил смятую пачку. Неподалеку
столовая, но там полно пьяных эстонцев и к буфету не прорваться. Одна дорога
- в гарнизонный Дом офицеров. В темноте узких улиц он заблудился бы, не
помоги ему школьница, девчонка с портфелем, которая и на папиросы навела
его, подведя к еще не закрытой лавке. Она же многословно рассказала, как
доехать до порта. Коробка конфет, едва уместившаяся в ее портфеле, была
куплена в той же лавке, и букетик цветов, ошеломивший девчонку.
На кораблях в Западной Драгэ уже сыграли "Команде вставать!", когда буксир
пришвартовался рядом с "Софьей Павловной". Алныкин удовлетворенно вздохнул,
оглядывая бухту. Все на месте, семья в сборе, все дивизионы обеих бригад,
десантные баржи и монитор "Выборг", бывший финский броненосец береговой
обороны, БК-133 приветственно светит огнями. Помощник прослезился, прижимая
к груди шампанское, командир пожаловался на него: в день похорон Сталина
нецензурно выражался. "С глазу на глаз или в присутствии личного состава?"
Командир не знал, хотел навести справки у личного состава, но был вовремя
остановлен.
Еще до подъема флага Алныкин доложил командиру дивизиона о прибытии, после
чего закрутилась обычная бригадная карусель, на катерах - отработка задачи
No 1 по "Курсу подготовки надводных кораблей", сплошная тягомотина. На
воскресенье помощник намечал пикничок с шампанским и медсестрами. Выход в
море - по плану - в среду или четверг.
Вдруг утром прибежал рассыльный: "Лейтенанта Алныкина - к командиру
бригады!" Самая просторная и удобная каюта на плавбазе заполнена массивной
фигурою комбрига, с трудом скрывавшего злость: командир БЧ-2 БК-133 совершил
нечто, чернящее офицерский коллектив, и ему предлагается немедленно убыть в
город, в военно-морскую базу Таллин для дачи объяснений.
- Разрешите узнать, куда именно? И кому давать объяснения? - опешил Алныкин.
- И какие объяснения?
Комбриг вчитался в текст на бланке. Поднял на Алныкина ставшие незрячими
глаза.
- Начнете с погранкомендатуры... Командировка на трое суток уже выписана,
буксир уходит через час.
Ни минуты на разговор с командиром, но помощник уже учуял беду, прибежал,
губы его тряслись, Алныкин успокоил друга и собутыльника: ни в Ленинграде,
ни в Мурманске, ни здесь, в Таллине, в комендатуру он не попадал и ни в один
из похоронных дней о Вожде ни хорошо, ни плохо не отзывался. На всякий
случай помощник принес Алныкину свои и командирские деньги. Сходню подняли,
буксир отвалил от пирса. На душе было тревожно, вспоминалось то злосчастное
утро, когда с классным журналом под мышкой он, курсант Алныкин, пришел на
кафедру военно-морской географии, неделю спустя после похорон капитана 2-го
ранга Ростова.
В Порккала-Удде - дождь и туман, в Таллине светило холодное мартовское
солнце. Алныкин отметился на КПП, в погранкомендатуре бывать ему не
приходилось, но он туда и не спешил, год назад ему спешка обошлась дорого, и
обдуманная неторопливость принесла сейчас плоды. У КПП Алныкина окликнул
командир застрявшего в Гидрогавани порккалауддского тральщика. Пугливо
оглядываясь, нервно похохатывая, не решаясь своими именами называть вещи
всем понятные, командир поведал о дичайшем происшествии в главной базе
флота. Вечером 13 марта около 22.00 некая пожилая эстонка выскочила из дома
на улицу за внуком, стала искать его, и вдруг перед нею вырос одетый во все
черное мужчина, который наставил на нее пистолет и приказал исполнять все,
что он скажет. Онемевшая от страха женщина возражать не стала. Тогда мужчина
расстегнул пальто, оказавшееся морской шинелью, а вслед за ним и брюки.
Старухе было приказано взять рукою выпростанный из брюк предмет и идти в
сторону Ратушной площади, что она и сделала под дулом пистолета. Человек в
морской черной шинели командовал ею, как рулевым при плавании в узостях:
"Правее... левее... так держать..." У ресторана "Глория" его поджидали двое
мужчин в таких же шинелях. "Вот и я! - раздался голос за спиной старухи. -
Прошу убедиться". Светящиеся шары у входа в "Глорию" позволили эстонке
рассмотреть мужчин. "Все в порядке, мамаша, - сказал один из поджидавших. -
Отдай швартовый конец!" Затем последовало: "Ты выиграл, Мишка. Держи!"
Офицер, застегнув шинель, пересчитал врученные ему деньги, разделил их на
две части и одну из них сунул старухе в карман пальто. "Тво доля!" -
услышала она, и ноги понесли ее прочь, к дому, на улицу Пикк. О внуке она
уже забыла, как и о том, что у нее в кармане, и лишь через полчаса, достав
оттуда две тысячи рублей, пришла в милицию, уронила на стол дежурного деньги
и расплакалась. Милиция немедленно связалась с комендатурой города, о
происшедшем поставили в известность командующего флотом, всех находящихся в
"Глории" офицеров предъявили озлобленной женщине, но ни один из них не был
ею опознан. Весь вчерашний день, продолжал рассказывать командир тральщика,
велась облава на офицеров плавсостава базы, которые сошли в пятницу на берег
или могли сойти, всех уже, кажется, перетаскали, теперь вызывают тех, чьи
корабли заходили в Таллин, но корабли-то на переходе в Кронштадт и
Вентспилс, попробуй найти шутника. Скандал! Самого командира тральщика не
трогают, у него алиби, сегодня утром какой-то тип из военной прокуратуры
побывал на корабле и установил точно: с вечера пятницы до полудня субботы
командир безотлучно находился в каюте.
Командир тральщика, старший лейтенант, давний выпускник Училища имени
Фрунзе, никогда в Порккала-Удде не снизошел бы до дружески-предостерегающей
беседы с только что выпущенным лейтенантом на должности командира БЧ-2 БК,
но здесь, в Таллине, они были своими людьми. Офицеры Порккала-Удда к тому же
недолюбливали всех причисленных к главной базе, и завидуя им, и презирая
легонечко. Командир тральщика авторитетно заявил, что злостного шутника
искать надо где угодно, но только не в Порккала-Удде. Именно в отдаленной от
нормальной жизни базе, в местах, лишенных женщин, мужчина не осмелится вести
себя так кощунственно.
На прощание командир тральщика предложил Алныкину не стесняться, помощник
его в отпуске, каюта свободна, переночевать можно.
Два офицера, капитан 3-го ранга и капитан в зеленой форме, набросились в
погранкомендатуре на Алныкина, обвиняя его в нарушении двух приказов и одной
инструкции, и Алныкин вынужден был признать ошибку. Возвращаться в
Порккала-Удд из отпуска надо было тем же путем, каким он покидал базу, то
есть через Выборг, поездом Ленинград-Хельсинки, к нему прицепляли два вагона
до Кирканумми. Погранкомендатура в Выборге считает Алныкина пропавшим, раз
он в назначенный срок не вернулся в базу поездом. Кроме того, негодовали оба
офицера, на буксир Алныкин проник, так и не отметившись на КПП и не поставив
штамп на отпускном... Володя слушал и ждал, когда приступят к главному, а те
почему-то медлили, чего-то недоговаривали, с надеждой хватали трубку при
каждом телефонном звонке, и наконец долго-жданная команда поступила.
- Так точно, товарищ майор, здесь он, все сходится, - отрапортовал капитан.
- Понял... понял... Пойдем! - это уже было сказано Алныкину. - К коменданту
города.
По пути капитан грубо, кратко и честно рассказал о чепе в пятницу, нещадно
матеря офицера, который вздумал сразу после смерти Сталина выкидывать
флотские штучки с бабами. Сейчас не время для шуточек, всех трясут
основательно, пограничников тоже, внезапно обнаружилось, что сухопутная
граница в Порккала-Удде на замке, а морские ворота - распахнуты настежь.
Из-за этой пятницы стали проверять всех отбывающих из Таллина, оказалось -
одна из женщин, что вместе с ним, Алныкиным, шла на буксире в Порккала-Удд,
пропуска в базу не имеет.
Капитан передал Алныкина дежурному по комендатуре, а тот повел его на второй
этаж, показал на дверь: "Жди!"
Алныкин сел. У него было время подумать. Ищут того самого офицера, которого
он видел неподалеку от комендатуры, на той же улице Пикк, в ста метрах
отсюда. Командир тральщика прав, конечно, отметая подозрения от офицеров
Порккала-Удда. Они, спору нет, обросли шерстью, одичали, но именно поэтому
не способны хулиганить так, как этот тип, который возмутил пограничников,
эту несчастную женщину и, естественно, коменданта города и гарнизона. Для
дикарей - а к ним можно отнести всех мужчин Порккала-Уд-да - их детородный
орган - символ могущества и превосходства над женщинами, которым
возбраняется не по делу прикасаться к нему. То пари могли заключить только
какие-нибудь офицеры главной базы флота, причем не плавсостав, а
бездельники, которым неведомы муки маневрирования в шхерном районе. Офицерам
Порккала-Удда до чертиков надоели эти команды на руль "левее, правее",
некоторые командиры катеров садятся на рубку, ногами опираются на плечи
рулевого и так, ногами, командуют.
"Нет, это не офицер из Порккала-Удда", - думал он, прислушиваясь к
разговорам за дверью, к смеху в комнате. Умолкли наконец. С растерянной и
чуть виноватой улыбкой вышел старший лейтенант в форме плавсостава, кивнул
ему: иди, твоя очередь. Алныкин вошел, доложил. Два стола в комнате, два
человека, справа - флотский майор, погоны с красным просветом, глаза
нехорошие, лицо такое, словно он только что выпил и закусил не наскоро, а
плотно. Слева же в дальнем углу - мужчина лет тридцати в штатском, одет по
ленинградской моде, светлый галстук при темной рубашке, высокий и
белобрысый.
- Лейтенант Алныкин Владимир Иванович! - возгласил майор, обращаясь к
штатскому, но так громко, будто объявлял лейтенанта Алныкина всей
комендатуре и всей улице Пикк. - Прибыл из отпуска утром тринадцатого марта
сего года в Таллин, хотя по правилам обязан был к месту расположения
воинской части следовать по железной дороге через Хельсинки. Нарушен,
следовательно, порядок пересечения государственной границы, что влечет за
собой дознание, если не следствие. - Майор вальяжно расхаживал по комнате,
без запинки выстреливая слова, иногда останавливаясь и прислушиваясь,
пытаясь уловить впечатление, производимое им на незримых слушателей. -
Садитесь! - презрительным шепотом выдавил он, брезгливо глянув на Алныкина.
- Можете снять шапку. Кстати, я имею все основания арестовать вас и
отправить на гарнизонную гауптвахту, немедленно, сейчас же - пять суток за
нарушение формы одежды! С сего дня пятнадцатого марта приказом коменданта
объявлена форма одежды номер пять, то есть головной убор - фуражка. Но
гауптвахта, - разглагольствовал майор, - комната матери и ребенка по
сравнению с тем, куда вы можете попасть в скором времени... Вы слышите меня,
лейтенант Алныкин?
В этот момент безмятежно куривший штатский досадливо дернул плечом, дава
какой-то знак. Севший на стул посреди комнаты Алныкин сунул руки в карманы
шинели, чтоб скрыть дрожь пальцев.
- Я - помощник коменданта города майор Синцов, а товарищ - из компетентных
органов. По имеемым у нас сведениям в пятницу тринадцатого марта сего года
вы, Алныкин, совершили тяжкое преступление. Около двадцати двух ноль-ноль
вы, угрожая пистолетом, принудили женщину к развратным действиям, после чего
в доказательство действий подвели женщину к ресторану "Глория", выиграв тем
самым пари, заключенное между вами и вашими сообщниками. Вещественные
доказательства - налицо: две тысячи рублей пятидесятирублевыми купюрами.
Итак, когда вы прибыли в Таллин?
- Утром. В девять с чем-то, не помню...
- Так! - с глубоким удовлетворением произнес майор. - Так! Молодец, Алныкин!
Вы встали на верный путь признания. Что делали, с кем встречались?
- Ни с кем. Просто ходил по городу. В девятнадцать ноль-ноль был на буксире.
Майор задумчиво вопрошал о чем-то потолок, приложив указательный палец к
выемке в подбородке. Голос его подобрел до медоточивости, свирепенькие глаза
вдруг стали теплыми, дружескими, всепрощающими.
- И с буксира - ни шагу, да? - Майор на цыпочках приблизился к Алныкину и
наклонился к нему: - И сидели смирнехонько, не сходя на берег, до самого
отхода, то есть до половины двенадцатого, а?.. Ну, подтвердите это, мой юный
друг, и мы вас отпустим... Ну?
- Нет, не сидел, - после долгой паузы сказал Алныкин, преодолев сильный
соблазн и вспомнив к тому же, что о женщинах в кают-компании буксира знают
пограничники. - Примерно в половине девятого вечера я ушел в город... В
шапке, - добавил он, сразу же поняв, что опять дал маху.
Но, кажется, майор не заметил оплошности. Он отскочил от Алныкина, испытывая
и ужас, и радость, и облегчение.
- Фу!.. Наконец-то все ясно! Значит, это все-таки вы. Вы! Это вас, не
отпирайтесь, видели на улице Пикк в десять вечера! Это вы, угрожая советской
женщине пистолетом...
- Откуда у меня мог быть пистолет?
- Вот именно - откуда? - самого себя спросил майор. - Личное оружие выдается
на руки только офицерам Порккала-Удда! Только им!
- Выходит, что я в отпуск отправился с пистолетом?
Ничуть не сбитый с толку, майор хитренько посматривал на Алныкина.
Прищелкнул, очень довольный, пальцами.
- Хорошо подготовились, Алныкин, но и мы не лыком шиты... Ваши слова
убеждают меня в том, что преступление задумано вами еще в Ленинграде, там вы
разменяли выданные вам на отпуск деньги и в Таллин привезли
пятидесятирублевые купюры, о номерах купюр мы уже запросили госбанк,
распространялись купюры только в Ленинграде, вы, таким образом, стали
отводить от себя подозрения. Ничего не скажешь, операция задумана
масштабная, ставящая своей целью как дискредитацию офицерского звания, так и
подрыв интернациональной дружбы между народами СССР. И подготовка этой
операции, как и сама операция, проведены блестяще. У "Глории" вечером
тринадцатого марта вы нашли сообщников из числа офицеров Порккала-Удда,
взяли у них пистолет, договорились о подмене имен и головных уборов... Не
выйдет, Алныкин! Вы разоблачены! - выкрикивал майор, ходя по кругу, в центре
которого сидел изловленный им преступник. - Сознайтесь - и участь ваша будет
облегчена, вы отделаетесь дисциплинарным взысканием. Не сознаетесь - вас
уличат в преступлении сегодня, когда стемнеет. Мы привезем из больницы
потерпевшую и проведем следственный эксперимент в присутствии понятых, для
чего возбудим уголовное дело... Ну?
Алныкин молчал и гадал: майор - пьяный или сумасшедший? Не вынимая рук из
карманов и глядя на штатского, сказал, что действительно был на улице Пикк,
но всего несколько минут, а затем пошел к гарнизонному Дому офицеров за
папиросами, и папиросы помогла ему купить какая-то школьница, она может
подтвердить, где он был около 22.00. Это единственное, в чем он может
сознаться.
Штатский, внимательно слушавший его, вновь сделал знак - и майором было
сказано Алныкину: сидеть в коридоре и ждать, до начала следственного
эксперимента с опознанием еще часа полтора, никуда не отлучаться, камера в
крепости ему в любом случае обеспечена.
В дверях Алныкин столкнулся со спешащим на допрос старшим лейтенантом и,
вырвав из кармана руки, сплел за спиной пальцы, расхаживал по коридору,
порываясь бежать из комендатуры без оглядки - туда, в Порккала-Удд, в мир и
покой бухты Западная Драгэ, в каюту, где помощник строчит двадцать четвертую
главу воспоминаний, зажатый тисками полового голода. Интересно, как описал
бы он процедуру опознания?
Именно о процедуре говорилось за дверью, и Алныкин не мог не позавидовать
старшему лейтенанту, нахрапистому и языкастому. Голос его гремел, заглушая
повизгивания майора, уличенного в нарушении юридических норм и несоблюдении
правил социалистического общежития. "Я, - с напором настаивал старший
лейтенант, - не против следственного эксперимента, надо лишь продумать его
санитарно-гигиенические, морально-этические и политические аспекты. Так,
предполагаемое вещественное доказательство принадлежит не только ему, но в
некотором роде является табельным имуществом, и обращаться с ним надо в
соответствии со статьями Корабельного устава. Во-вторых, - продолжал старший
лейтенант, чье красноречие явно превосходило полупьяную болтовню майора, -
во-вторых, изучена ли в морально-политическом отношении гражданка эстонской
национальности, не просматривается ли в ее действиях дискредитация
Военно-морских сил СССР и стремление изучить кадровый состав флота? Не
выполняет ли она задание американской разведки, и не следует ли поэтому -
исключительно в целях дезинформации - заменить старуху особой значительно
помоложе?"
Алныкину стало весело... Он сел, с наслаждением вытянул ноги, внимая голосам
за дверью. Майор, кажется, был уже сломлен, молчал, зато раздался голос
штатского, тот спросил, где старший лейтенант был поздним вечером 13 марта.
Ответ последовал немедленно:
- Тринадцатого марта пятьдесят третьего года с двадцати одного ноль-ноль до
полуночи я безотлучно находился в квартире начальника Политуправления флота!
Свидетели: сам начальник Политуправления, его дочь, то есть моя невеста,
супруга начальника Политуправления Екатерина Леонидовна и командующий
Восьмым флотом.
Сказанного было достаточно, чтоб не задавать больше вопросов, таковых и не
последовало, старший лейтенант пригрозил еще и тем, что доложит руководству
о нарушении социалистической законности, и в заключение хлопнул дверью,
покида комнату. Он прошел мимо сидящего Алныкина, на ходу надевая фуражку,
сосредоточенный и злой, и Алныкин озаренно, толчком памяти узнал его, и ему
стало стыдно, нехорошо, тоскливо. Из комнаты вышел тот, кто позавчера 13
марта на улице Пикк вел женщину.
Алныкина позвали. Майор сидел за столом, просматривая бумаги и делая вид,
что занят, чрезвычайно занят, а штатский поманил Володю.
- Меня зовут Игорь Александрович Янковский, я из госбезопасности. Слушайте,
Алныкин, внимательно. Вы единственный подозреваемый, следственный
эксперимент теряет смысл. То, что произошло тринадцатого марта,
возмутительно вдвойне, потому что о надругательстве известно Москве, и от ее
решения многое зависит. Но и от вас тоже. Насколько я догадываюсь, на улице
Пикк вы были в то самое время, когда неизвестный нам офицер шел рядом с
женщиной. И вы это видели. Чтоб спасти себя, вам предоставлены два варианта.
Либо вы походите эти два дня или более, - Янковский глянул на
командировочное предписание Алныкина, - по Таллину и кораблям, встретите
этого офицера и доложите нам, кто он, либо найдете школьницу, которая
засвидетельствует ваше пребывание у Дома офицеров. Поняли?.. Штамп на
предписании вам поставят внизу, у дежурного. Он же позвонит в гостиницу,
чтоб вас там устроили. Все. Ступайте. Придете сюда восемнадцатого утром -
или со школьницей, или с офицером, или без кого-либо из них, но в последнем
случае вам отсюда не уйти.
Живот постанывал от голода, гнал к пище, горячей, проваренной и прожаренной,
на тральщике его, конечно, накормят и дадут поспать, но едва Алныкин, выйдя
из комендатуры, увидел идущих по мостовой офицеров, ноги сами понесли его
подальше от Гидрогавани, не хотели они идти и в Дом офицеров, где можно
поужинать в кафе. Нашлась за вокзалом столовая, отсюда он на такси добрался
до гостиницы и получил ключ от номера. Впервые ночевал в одиночестве, за все
последние годы - училищные и корабельные кубрики, четырехместные купе
поездов, до отдельной же каюты еще служить и служить. Алныкин так и не
включил свет, сидел у окна и тоскливо гадал - что же такое придумать, чтоб в
полумиллионном городе отыскать человечка без имени, девчонку с портфелем.
Долго не мог заснуть, ворочался на чересчур просторной кровати, угнетала
тишина. Сам себя разбудил в 06.00 и маялся до открытия буфета, потом ждал
очереди в парикмахерской, пытаясь обрывки снов соединить в связный план
того, что надумал за ночь: девчонка-то во сне - вспомнилась! Мордашка такая
забавная, росточек - до погон на шинели, говорит почти без акцента, но что
эстонка - это точно. Странно, однако: какого черта шляется по улицам ночного
города ребенок с портфелем? Ключ от дома потеряла?
Под утренним солнцем улица Пикк уже не казалась зловещей. Здесь, кажется,
была выброшена смятая пачка папирос, а за этим углом он едва не сшиб
девчонку, извинился, прибавил шагу, но она догнала его, боялась, что ли,
одна идти в темноте? О чем-то говорили, о папиросах, наверное. А вот и
лавка, ставни на окнах, замок. Вспомнилось: папиросы ему продавать не
хотели, закрываемся, мол, и тогда девчонка залопотала по-здешнему, пробила
стену упрямства, две пачки "Беломора" оказались в кармане. Потом ребенок
давал, говоря по-флотски, целеуказания, прокладывал словесно маршрут до
порта, но, кажется, не знал, что кроме Купеческой гавани есть еще и другие.
Ага, на этом углу стояла баба с ведром цветов, букетик был куплен и девчонке
преподнесен, причем назвал он ее "малышкой", что смешно, цветы детям не
дарят. Что дальше? Коробка конфет, за нею вернулись к той же лавке, и не
вздумавшей закрываться, коробку несла школьница, не расставалась она и с
букетиком, так что ему пришлось самому укладывать коробку в портфельчик,
вытащив из него предварительно учебники и тетради. Там, кстати, на самом дне
валялось что-то похожее на губную помаду, совсем не к месту.
Лавочница уже открыла свое заведение и на все вопросы отвечала незнанием
русского языка, но польза от разговора с нею была, и немалая, вспомнились
цифры на ученической тетради школьницы - 7 и 11. 7-й класс, без сомнения,
школы No 11. И учится девчонка во вторую смену, задержалась после занятий,
вот и оказалась в десять вечера на улице, спешила домой, но - добрая детская
душа! - помогла взрослому человеку.
В справочном бюро бойко отвечали по-русски, дали дополнительные сведения, и
к концу первой смены Алныкин уже стоял у подъезда школы No 11, пропуская
мимо себя мальчиков и девочек, юношей и девушек, идущих на уроки и с них.
Девчонки не было, и Алныкин забеспокоился: не заболела ли? Тогда придется
этому, из госбезопасности, Янковскому Игорю Александровичу сообщать, где
учится ненайденная свидетельница, а это опасно: девчонка попадет на допрос к
майору Синцову или подобному ему психу и откажется вспоминать.
Она не пришла. Но Алныкин сделал важное открытие. По тому, как смотрели на
него школьницы ростом чуть ниже его, он понял, что сильно преуменьшает их
взрослость. Похоже, они вполне были склонны незамедлительно приступить к
тому, что аспирантка называла брачными играми. Это по ее вине он занижает
возраст девушек, все они кажутся ему после нее детьми. И вывод такой: не 7-й
класс, а 11-й, и школа No 7, причем последний, выпускной класс - всегда в
первую смену, так уж везде положено.
Утром он не успел побриться, в некоторой неловкости делал восьмерки перед
школой No 7 (так было написано на двери), высматривая свою спасительницу.
Гомон школяров наполнял узкую улочку, ответвление от шоссе на Тарту, и шоссе
дымило сизыми выхлопами грузовых автомобилей, когда светофор останавливал
движение и дети перебегали через дорогу. Время шло, девчонка не
показывалась, беспокойство начало переходить в тревогу: уж не случилось ли с
нею что-нибудь, скверная это привычка - бегать ночью по городу. Или, как у
него, ни отца, ни матери у девчонки?
Он увидел ее издали и узнал по куцему пальто и берету, а приблизилась -
радостно застучало сердце: да, да, тот же портфель, те же ботики с
застежкой. Опаздывала соня, не выспалась после вчерашних, наверное, вечерних
прогулок, бежала, как на кроссе, Володя перехватил ее у ограды. Она
воткнулась в него. Подняла голову. В глазах был ужас.
- Вы меня помните?.. Ну, цветы вам еще покупал... ("Помню", - сказал
дернувшийся беретик.) Мне с вами поговорить надо... ("О чем?" - вопросил
выпавший из рук портфель.) Когда у вас кончается последний урок?
Школьница обрела наконец дар бессвязной ученической речи и выпалила:
- Я сбегу с географии! - и ботики ее замелькали.
Алныкин тихо выругался. Можно зайти, конечно, в это мрачноватое заведение и
поинтересоваться расписанием уроков, но вдруг одиннадцатых классов - два,
"а" и "б"? А он не знает ни имени, ни фамилии наконец-то найденной
свидетельницы.
Второго, запасного, выхода школа не имела, существовала, однако,
подозрительная дверь, она объединяла спортзал на первом этаже с размокшими
теннисными кортами, и Алныкин выбрал правильную позицию, сел на скамейке
так, что видел и подъезд, и столбики без сеток: школьница могла сбежать,
чего-то напугавшись, упускать ее было нельзя. Цветочницу уже не найти, а
наглая лавочница выдержит любой допрос, но не признается, кто в пятницу
вечером покупал у нее коробку конфет.
Прозвенел звонок на перемену, трехэтажное здание зажужжало и заверещало, под
дождь вылетели девчонки с косами, повизжали и скрылись, когда второй звонок
возвестил о начале следующего урока. Алныкин терпеливо ждал. Вдруг окно в
торце здания открылось, высунулся беретик, качнулся вправо, потом влево,
осматриваясь... Алныкин подскочил к окну и поймал выпрыгнувшую девчонку с
памятным для него портфельчиком. Побежали по улице, скрываясь от бдительных
окон школы. Вовремя подоспел автобус, на первой же остановке они его
покинули. Где-то рядом крикнул обрадованно визгливый паровозик.
Познакомились. Ее звали так: Леммикки, через два "м" и еще через два "к",
запомнить нетрудно (Володя бесповоротно решил к исходу суток выкинуть из
головы это дикое имечко). Семнадцать лет, есть папа, есть мама, живут на
Вирмализе, есть подруга в русской школе, Настя Горошкина, или Аста, на улицу
Пикк попала случайно, засиделась после школы у Горошкиной. Похвалилась
именем: оно такое редкое! Погоревала о том, что не поет в хоре и плохо
играет в баскетбол...
Алныкин терпеливо слушал школьницу, и детские россказни ее угнетали
ненужностью, так и хотелось окриком оборвать лепет. Аспа и Аста - от такого
созвучия коробило. Девчонка с диким именем то лупит на него глаза, то
смотрит на ботики. Трепушка перебрасывает портфель из руки в руку.
- Я знала и верила, что вы мен найдете... - услышал вдруг Алныкин и обомлел,
напугался. Неужели его опередила эта парочка, Синцов и Янковский? Им ведь
надо спасать зятя начальника Политуправления, вчера еще они могли найти ее и
обработать.
Нет, не нашли и не обработали - это он установил, порасспросив школьницу о
вчерашнем дне. Затянул ей шарфик потуже, чтоб не простудилась, в комендатуре
не чихала и не сопливилась. Вести ее туда рано, Синцов будет после двух дня,
но освежить память свидетельницы необходимо.
- Пойдем, - сказал он и взял школьницу за руку. - Туда, где мы встретились.
Помнишь, когда это было?
- Помню... Для вас это место что-то означает?
- Очень многое.
Она замолчала минут на пять. Потом пальцы ее, сжатые рукою Алныкина,
дрогнули. И голос дрогнул.
- И для меня тоже...
Надо было побриться, впереди комендатура и сумасшедший Синцов, но и в
парикмахерской нельзя оставлять без присмотра школьницу. Два кресла
свободные, Алныкин посидел в обоих, примерился, в каком из них хорошо
отражается усаженная им в коридорчике Леммикки. "Никуда не уходи, -
предупредил строго. - Сиди здесь. Я хочу все время видеть тебя". Уже в
кресле скорректировал: "Чуть-чуть левее..." Она дернулась, да не в ту
сторону. Поправилась. В широко раскрытых глазах - ожидание новых чудес.
Мастер попался словоохотливый, как училищный парикмахер Соломон, которому
многое прощалось. И этому болтуну простилась заключительная фраза: "Теперь
можете делать барышне предложение!" Гардеробщица взмахнула щеточкой,
посильное участие приняла и школьница, робко сняв с шинели какую-то пылинку.
Почему-то ей очень понравилось сидеть и ждать его. Она смело улыбалась,
походка ее изменилась, стала прыгучей, она наконец-то назвала Алныкина
Володей, но храбрость испарилась в кафе. Расстегнула пальто и не позволяла
его снимать, отбрыкнулась по-детски, прижала к себе портфель и плачуще
глянула на бдительного Алныкина. Выяснилось: она - в школьной форме, а
Министерством образования ЭССР запрещено школьникам посещать кафе, рестораны
и прочие увеселительные заведения.
- Что, и комендатура министерская у вас есть? - хмуро поинтересовался
Алныкин, еще не завтракавший и знавший, что, быть может, ему не удастся
сегодн поужинать. К счастью, кафе только что открылось, никого, кроме них,
еще нет, Алныкин стянул все-таки пальто с упрямой школьницы, подвел к
зеркалу и распорядился: передник, отороченный кружевами, можно снять и
запихнуть в рукав пальто.
Только здесь, за столиком, он рассмотрел ее. Ни девочка, ни девушка,
недозрелое существо женского пола, и все, из чего состоит существо это,
изменится через год-другой, иным станет нос, изогнутся по-другому губы,
подбородок затвердеет, пухлые щеки осядут, удлинившиеся волосы сплющат лицо
и совсем закроют ушки, лишь глаза останутся прежними - стойкими, серыми, под
цвет надводных кораблей. Смелый ребенок: девушки такого возраста при виде
мужчин обычно опускают глаза, притворяясь избыточно скромными, обеща в
будущем быть дерзкими, но - в будущем ("Защитная мимическая реакция", -
говаривала аспирантка). Эта же уставилась на него, губами прошептывает
каждое услышанное слово. И, пожалуй, на допросе у Синцова и Янковского может
повторить все сказанное им, описать и кафе это, и парикмахерскую, и выговор,
что получила от него за робкий мазок помады.
Но и встречу на улице Пикк опишет! И папиросы в лавке! И конфеты там же!
Поэтому - терпение и еще раз терпение. Пить с нею ни в коем случае нельзя,
это станет известно Синцову, но и не пить - тоже, оскорбится. Эти начавшие
красить губы девчонки мнят себя, конечно, зрелыми обольстительницами,
частыми гостьями "Глории" хотя бы.
- Сухое вино, - развернул он бутылку так, чтоб девчонка запомнила буквы и
цифры на этикетке. - Девять градусов. Дети пьют в Грузии... - Налил,
приподнял бокал: - За твою географию. Чтоб хорошо сдала. У меня однажды это
не получилось.
В магазине военторга Алныкин примеривал фуражки, а она смотрела то на него,
то в зеркало и норовила стать так, чтобы и себя там увидеть. Пока Алныкин
раздумывал, что делать с шапкой - отнести ее в гостиницу или упаковать, -
девчонка просто сунула ее в портфель. Время подходило к двум часам дня,
Синцов вот-вот появится в комендатуре, и офицерская шапка в ученическом
портфеле вполне устраивала Алныкина, с нею девчонка не убежит, сработают
рефлексы воспитания. И все же он втемяшил под беретик грозное
предостережение:
- Стоять вот здесь и не двигаться! По делам службы я удалюсь на полчасика,
буду в этом здании. Жди меня!
Двумя руками она прижала к себе портфель и застыла.
Майор Синцов внушал вечные истины, инструктируя у себя патрули, напоминая о
форме одежды, дисциплине и благонравном поведении военнослужащих. "Есть
порядок в главной базе - и на всем флоте тоже порядок! Пуговицы не драены -
значит, не пробанены стволы орудий! Шапка вместо фуражки или бескозырки -
значит, не тот боезапас подан в башни!" Майор, видимо, происходил из
береговой артиллерии и умел стрелять формулировками. Патрули, громыхая
сапогами и ботинками, выходили из комнаты, и подбежавший к окну Алныкин
нашел школьницу стоящей на указанном ей месте.
От Синцова всего можно было ожидать, но то, что услышал от него Алныкин,
любого повергло бы в изумление.
- Какая еще свидетельница? Какая эстонка? Какое чепе?.. Тринадцатого марта?
Никакого чепе не было, и никто не понуждал никого к развратным действиям!
Никто! Это все досужие вымыслы буржуазной пропаганды! Ты, я смотрю,
лейтенант, наслушался "Голоса Америки"! Запомни раз и навсегда: ни-че-го не
было! Ни-че-го! И если еще раз услышу, если раскроешь рот и станешь
разносчиком заведомо клеветнических слухов - пятьдесят восьмую схлопочешь
моментально! И чтоб я больше тебя здесь не видел! Тральщик, который в
Гидрогавани, уходит в твою базу после восемнадцати ноль-ноль... Все
согласовано с Янковским! - услышал уже в коридоре Алныкин, унося ноги от
свирепого помощника коменданта.
Было приятное чувство облегчения, освобождения, выздоровления, что ли. И в
Порккала-Удд уже не тянуло, и жаль, что нельзя продлить гостиничное житье.
Солнышко разогнало тучи, а те унесли с собою дождь, Таллин промылся и стал
еще краше.
А школьница истуканом стояла перед комендатурой, вцепившись в портфель, как
в спасательный круг, неотрывно смотря на окно, где показался он пятью
минутами раньше. Алныкин толкнул ее: "Проснись, в школу опоздаешь!" Она
очнулась, оторвала от груди портфель, стала перебрасывать его из руки в
руку. Хотелось по-настоящему выпить, и чтоб эта девчонка при сем не
присутствовала.
- А не пора ли тебе домой? Пойдем, провожу до трамвая.
Она закусила губу, кивнула как-то обреченно, пошла. На том месте, где четыре
дня назад они столкнулись, вдруг нелепо (мешал портфель) обняла его и
поцеловала, тут же отпрянув, и побежала. Остался запах ландышей. Умная
девочка, что и говорить, все понимает.
Через шесть часов Алныкин на буксире пришел в Порккала-Удд, в штабе бригады
никто его ни о чем не спросил, да никого из начальства на плавбазе не было,
штаб носилс по кораблям, невзирая на поздний час, и проверял гюйсштоки.
Стало известно, что вчера в шторм на БК-148 (из боевого ядра)
впередсмотрящий привязал себя, чтоб не смыло за борт, к гюйсштоку, а тот
сломался, и матрос, упавший в море, утонул.
- Пустяки, пронесло, - доложил в своей кают-компании Алныкин. Втянул носом
воздух, принюхался. - Каюту-то проветривать надо, - сказал он помощнику.
Тот обиделся, пожаловался командиру, ставшему на его сторону: вентиляция
помещений не входит в задачу No 3 "Курса надводных кораблей". Рачительность
командира не знала пределов, он и новую фуражку заметил, и отсутствие шапки.
- Потерял в Таллине, по пьянке, - беспечно объяснил Алныкин, испытывая
легкую досаду. Новая фуражка - это пригодится. Положено по вещевому
довольствию три кителя, двое брюк, не считая тех, что к тужурке, а фуражка -
одна, так что покупка вполне оправданна. Шапка же, унесенная школьницей в
портфеле, понадобится зимой, помощник выручит, есть у него старая, запасная.
Утром зашумел в кают-компании гирокомпас, стали готовиться к выходу в море.
Алныкин успел сбегать на "Софью Павловну" и отдать подписанные всеми
комендатурами документы.
Отдал - и забыл о школьнице.
Вспомнил через месяц.
В Бьерке-Зунде ободрал днище о камни, а потом еще и сел на мель БК-151.
Отбуксированный в Выборг, корабль ждал запчастей и неминуемой расплаты, на
борт 133-го поднялись отрядные специалисты (дивизион делился на два отряда),
переход сулил приятные штурманские впечатления. Финны разрешали ходить в их
территориальных водах, и то, что называлось навигационным обеспечением
театра, они делали удобно, красиво, наглядно, хотя и не всегда наносили на
карту. Шли малым ходом, продольным лоцманским фарватером, командир напевал
блатные мелодии, помощник блаженствовал, артиллерист вспоминал довоенное
детство.
Пришли наконец в Выборг, пришвартовались кормой, был час прилива, палуба и
берег на одном уровне, специалисты перепрыгнули на берег и пошли к плавдоку,
командир нацелился на почтамт, хотел позвонить матери в Свердловск. Алныкин
и помощник завалились спать, потом пообедали и поужинали сразу. Давно уже
начался отлив, катер медленно опускался, вахтенный матрос травил швартовы и
переставлял сходню, девушки на берегу, утром стоявшие чуть ли не нос к носу,
удалялись, поднимаясь все выше, но по-прежнему подыскивали кавалеров, звали
на танцы в парке. Задрав головы, матросы могли видеть только штанишки и
трусики всех цветов, по ним и различали. Ужин сдвинули на час раньше,
помощник подписал книгу увольнений, матросы полезли на сходню, как мартышки
на дерево, разобрали девушек, стенка опустела. Потом появились охотницы за
офицерами, Алныкина пыталась травмировать обладательница кокетливых
полосатых штанишек, корабельный устав она знала не хуже специалистов и
понимала, что в отсутствии командира корабл на берег может сойти только он,
"бычок", командир БЧ-2. Получила отказ. Самолюбивый помощник вступил в
переговоры с сиреневыми трусиками и - на всякий случай - назначил встречу у
входа в парк. Из конспиративных соображений избранница не могла назвать
своего имени, а темнело в Выборге быстро, лица не разглядишь. Помощник
схватил мегафон:
- Как же я тебя там опознаю?
Судя по голосу, девушка расхрабрилась и поднесла ко рту сложенные ладошки:
- Да платье задеру - по сиреневым трусикам и узнаешь! Жду!
Наконец показалась задница командира, спускавшегося по почти отвесной сходне
носом к ней. Он твердо обосновался на корме, а помощник вскарабкался на
берег, минут через двадцать вернулся на корабль возбужденный, взор его
блуждал, от смеха тряслись погоны. Он затащил Алныкина в каюту, поведал о
своем конфузе: у входа в парк его ожидали две "сиреневых", и каждая
настаивает на приоритете. Выручить его может только он, Алныкин. Девицы -
прелесть, увязались за ним, стоят там, наверху, поднимайся, погляди, оцени!
Алныкин застегнул китель, поднялся - и немедленно скатился вниз. Одного
взгляда было достаточно - девочки лет шестнадцати, не больше. "Семнадцать, -
уверял помощник, - младое комсомольское племя". "Дети, - упорствовал
Алныкин. - Дети же!" - заорал он.
Из командирской каюты донеслось:
- Нельз обижать детей... Обоих увольняю, до утра.
В синеве сумерек лица девушек казались ликами. Семнадцать лет, перешли в
десятый класс, то есть перейдут через месяц, у той, что с косичками, мать в
ночной смене, вино и конфеты можно купить по дороге. На танцах в парке
обычно дерутся, зачем туда идти, дома же они покажут паспорт, чтоб уж
никаких сомнений. И радиола у них есть.
Все было, и радиола тоже. Вернулись к утренней приборке, пристыженные,
мягкие, задумчивые. Помощник долбанул кулаком по переборке и сказал, что вся
многотомная писанина его померкнет перед "Выборгской новеллой", она будет
написана золотым пером "паркера", тщательно вымытыми руками и под звуки "Аве
Марии".
Специалисты остались в Выборге, катер пошел в Кронштадт с заходом в
Койвисто. В позапрошлом году Алныкин был здесь на практике, на таком же
корабле из дивизиона учебных катеров. Места знакомые, все та же кирка, где
по вечерам танцы, в километре - санаторий с надменными курортницами, по
берегу же, если пройти метров четыреста, россыпь крупных валунов, когда-то
выброшенных ледником. Сняв ботинки и закатав штанины, Алныкин вошел в море и
добрался до остатка некогда раздробленной скалы, выглаженной в месиве пород,
спадавших с отрогов фенноскандийского щита. Плоский верх валуна мог
поместить на себе ровно пять человек сидя, столько их и было в один из
вечеров июля 1951 года, пять одноклассников с бутылкой сухого вина,
зачарованно взиравших на закат солнца. Есть что-то мистическое в
исчезновении светила, весь день обогревавшего или торчавшего в небе
астрономическим объектом. Сладостной жутью окатывается тело, когда косматое
красное чудище расталкивает толщу вод, прячась в них на ночь. Пятеро их
было, и в момент, наступивший после ухода солнца, произнесена была клятва:
хотя бы раз в десятилетие приезжать в этот приморский городишко на
Карельском перешейке, забираться на этот валун и вспоминать прощальный луч
июльского заката 1951 года. Приезжать - где бы ты ни находился, на Севере
ли, на Балтике, в Тихом океане, на Черноморском флоте или речных флотилиях.
Четырнадцать месяцев еще до выпуска (так тогда думалось), неизвестно еще,
как сложится судьба, служба, и в страхе перед жизнью они, третьекурсники,
торопились обогнать время, загадывая вперед, как эти девятиклассницы,
наперегонки бежавшие во взрослость, оставаясь еще детьми. Ничегошеньки не
понимали в том, что происходит с ними, и если испытывали наслаждение, так от
гордости, что только они нужны сейчас молодым офицерам, только они; во всем
Выбор-ге - столько девушек и женщин, среди них и такие, что много красивее
их, но не с этими девушками и женщинами сейчас офицеры - с ними. И не раз
наступал у моряков миг, когда они ни за что, ни на каких других женщин не
променяли бы их, ногами отпихнули бы первых красавиц мира, вздумай они
прервать прощальный луч. Врала аспирантка: люди не звери с
"ритуализированным" поведением.
На этом валуне Володя Алныкин вдруг представил себе невероятное: он и
таллинская школьница с двумя удвоенными согласными в имени подходят к
валуну, держась за руки. Было от чего сплюнуть и выругать себя за
разнузданное воображение, парящее над буднями флота, над ограждающими и
предупреждающими знаками. Настроение испортилось, когда вспомнил, глянув на
руки, что они, привыкшие хватать студенток за все кругленькое спереди и
сзади, задержались на эстоночке в кафе, когда помогал ей снимать ученический
передник.
На кронштадтском рейде определили девиацию магнитного компаса, командир
сходил в штаб крепости и выбил помощнику пропуск в Ленинград на двое суток,
чтоб тот лично убедился - люди ходят по Невскому. Матросы, уволенные на
берег, возвращались почему-то трезвыми, на приборки и построения выбегали
радостно, всех приятно возбуждала близость Ленинграда и страшило скорое
возвращение в Порккала-Удд, в клетку, под замок. Казались невероятными и тем
не менее легко осуществимыми простейшие желания - хоть денек побывать среди
нормальных людей, озабоченных очередями в магазинах, зарплатой, детьми,
мусором во дворах. От Кронштадта до Невы - рукой подать, умелые офицеры
исхитрялись, ничуть не нарушая устава, удирать в Ленинград из Усть-Луги,
куда заходили тральщики бригады охраны водного района, а уж прокатиться на
электричке из Ломоносова в колыбель революции сам бог велел.
Когда вошли в родную бухту, за кормой будто лязг раздался. Дверь клетки
захлопнулась. Пришвартовались и услышали свеженькую новость. Вчера нажрался
механик, у военторговского ларька палил в воздух из пистолета и орал: "Я
молодой! Я красивый! Я кончал Училище имени Дзержинского! Я хочу
совокупляться!" Недотепу скрутили и до утра заперли в карцере. Финские
пограничники задержали девочку Машу, которая рассорилась с родителями и
двинулась в Киев к дедушке. Отца Маши вызывают на парткомиссию, советских
пограничников потащат куда-то выше - все-таки первый случай пересечения
сухопутной границы. А что морская с дырами - в этом мог убедиться Алныкин,
получив письмо от эстонской школьницы.
Принес его командир тральщика, тот самый старший лейтенант, рассказавший
Алныкину о происшествии на улице Пикк и выигранном пари у ресторана
"Глория". Уже неделю ходила по пирсам жена некого офицера, на всех кораблях
искала какого-то "Володю без шапки", чтоб передать ему письмо. Оно и было
перехвачено командиром тральщика, как только он глянул на конверт. На нем
стрельчатыми буквами было выведено: "Тому Володе, который на улице Пикк
забыл шапку". И ни единого почтового реквизита. Разумеется, и без штампа
"Проверено военной цензурой". Попасть в Порккала-Удд могло оно только через
постоянную щель в военно-морской границе, этим досадным промахом
погранслужбы воспользовалась отправительница письма, передав его на Минной
гавани какой-то офицерской жене, а они частенько совершали вояжи в Таллин и
обратно. Вручивший письмо старший лейтенант назидательно посоветовал
Алныкину быть осторожнее в связях с женщинами.
Шапка у меня - сообщала эстонка и обещала хранить головной убор. Она ждет
его, Володю, и, конечно, помнит все им сказанное. И пусть он напишет ей до
востребования на главный почтамт или на квартиру лучшей подруги Асты, то
есть Анастасии, адрес же такой... У нее все в порядке, скоро экзамены, и еще
неясно, что делать дальше, учиться ли в Тарту или поступать в здешний
институт.
И смело, бесшабашно теми же стрельчатыми, прущими кверху буквами: "Я тебя
обнимаю и целую. Твоя Леммикки". Фамилия указана, ее не выговоришь, язык
завяжется морским узлом. Йыги. Леммикки Ивиевна Йыги - да с такими
координатами в мужья надо брать Ван-Ваныча Иванова. Домашний адрес утаен,
родители - это уж точно - школьницу накажут за пылкую любовь к русскому
офицеру, который ничего-то и не сказал ей о себе, а то, что она услышала,
искажено и недопонято школьным ухом.
Так писать или не подавать о себе ни звука, ни буквы? Выбросить письмецо за
борт, чтобы головоломная фамили забылась?
Решал несколько дней. Было приятно знать, что на другом берегу Финского
залива живет человек, который ждет от Алныкина писем и при встрече обнимет
его. Прыткий, однако, человечек, слишком резво бежит ему навстречу.
Письмо (о чайках, море и погоде) отправлено было официальной почтой, чтоб по
штампу военной цензуры безмозглая школьница поняла: слюни и сопли распускать
нельзя, кругом опасные дяди пострашней директора школы. Ответ пришел через
неделю, накануне майских праздников, штамп на Леммикки произвел вовсе не то
впечатление, на которое рассчитывал Алныкин. Судя по тону послания, она
полагала, что переписка одобряется начальниками Володи и начальством же
оберегаема от чужих глаз. Пришлось наставлять неразумную, отправив ей письмо
через буксир, намек был понят, вразумила Леммикки и подруга Аста, Анастасия
Горошкина, дочь подполковника медицинской службы, большой знаток жизни.
Наверное, по кое-каким приметам сообразила, где базируется корабль,
высадивший на таллинский берег лейтенанта в то утро, когда Володя подстерег
у школы Леммикки. Подруга с бесившим Алныкина именем Аста вложила записочку
в очередное письмо, поздравила с Днем Победы и пожелала успехов в боевой и
политической подготовке.
Захлопнув дверь каюты перед самым носом помощника, Алныкин читал письма,
проскакивая через неразборчивые слова, и все чаще вспоминалась комендатура и
стоявшая перед нею школьница, прижимавшая к себе портфель и глаз не
сводившая с окна: не вышел бы он от Синцова, не окликнул бы ее - до ночи
простояла бы, до утра!.. В дверь умоляюще скребся помощник, входил как в
церковь, сняв фуражку, нежно смотрел на Алныкина, вздыхал. После Выборга они
стали как бы братьями, младшим был помощник, сносивший упреки старшего в
трепливости и безволии. Он очень хотел почитать письма из Таллина, но
стеснялся даже расспрашивать, лишь преданно посматривал на Алныкина.
В начале ма вышли в море - 133-й и 141-й, район плавания исхоженный,
неинтересный. "В Таллин хочешь?" - спросил помощник. На глупые вопросы и
ответа нет, Алныкин промолчал, а младший брат залез на рубку, воздел руки к
небу, к высоким серебристым облакам и просил о снисхождении и милости.
Кое-что было услышано, на фалах поста СНИС (службы наблюдения и связи)
заплескались позывные БК-141, а затем семафором передали приказание - идти в
Таллин и быть в распоряжении оперативного дежурного штаба флота. От гнева и
зависти помощника скрутило. Счастливчик БК-141 на радостях рванул было к
зюйду, но потом описал дугу, сблизился со 133-м, командир-141 перепрыгнул
через фальшборт, выгнал из рубки рулевого ("Брысь отсюда!"), после чего
командир-133 услышал:
- У меня, вспомнил, сегодн жена приезжает в Кирканумми, а у помощника
подошла очередь на Фроську... В гробу я видал этот Таллин... Жми туда, в
Минную гавань, а я уж от комбрига как-нибудь отмотаюсь, их перед выходом
предупреждал...
- Добро. Бутылка за мной.
БК-133 дал полный ход, держа курс на Таллин. Ликующий помощник прильнул к
биноклю. На 141-м сигнальщик отмахивал в адрес оперативного дежурного штаба
базы: "Имею повреждение в машине, о чем ставил в известность. Ваше
приказание передано командиру БК-133..."
Семафор не дошел еще до "Софьи Павловны", а корабль уже выскочил из зоны
визуального наблюдения постов, через полчаса показался лесистый Нарген.
Алныкин в каюте гладил брюки и драил пуговицы на кителе. Расписание уроков
Леммикки прислала позавчера, по времени выходило, что к концу занятий он не
успеет, отлавливать девушку надо у Асты Горошкиной.
Пришвартовались, затаились, ждали неосторожных движений оперативного штаба
флота: надо же знать, какого черта понадобился ему БК из Порккала-Удда и
сколько часов ждать неизвестно кого и чего. Оперативный хранил гордое
молчание, играя на нервах 133-го. Была среда, день увольнения, и командир
отважился на дерзкий вопрос. Сквозь зубы по телефону ответили: "Разрешаю".
Алныкин зашагал по пирсу...
Уже начался сезон туристов, через Ратушную площадь не пройти, украинская
мова и ленинградский говор, очередь у магазина, где продают перчатки,
поворот влево, еще поворот, скверик...
В скверике Алныкин увидел Леммикки и - по описаниям ее - Асту Горошкину. Две
неразлучные подружки, скандалистки, бесстрашно презрев чинную публику на
скамейках, громко спорили, бросив к ногам портфели, как мальчишки перед
дракою, и спор походил на артиллерийскую дуэль. Подружки, будто наводчики
зенитных автоматов, попеременно нажимали педали и выстреливали очереди.
Перепалка шла на эстонском языке, но, легко догадаться, сводилась к взаимным
обвинениям. Ни одна не слышала того, что ей говорит другая, возбуждал сам
звук, тараторки могли цитировать Маркса, сводку погоды, расписание
экзаменов, что угодно - лишь бы в сорочьей болтовне выкричать себя, пока в
чаще деревьев их никто не трогает, позволяет бездумно выплескивать радость.
Леммикки стояла спиной к Алныкину, она подняла и раскинула птицей руки, но
вдруг умолкла и застыла, поразив Асту, в удивлении раскрывшую рот. Минуту
или две стояли подруги, оцепенев, а потом Леммикки, так и держа руки
вскинутыми, стала медленно поворачиваться, пошла к Алныкину, как гимнастка
по бревну, остановилась в метре от него, будто бревно кончилось и дальше
идти некуда. Громадные глаза ее ничего не видели, преодолеть этот метр она
не решалась, и тогда через пропасть переступил он, спасенный от падения в
нее замкнувшимися на шее руками Леммикки. В нее словно въелся запах цветов,
еще с той пятницы 13 марта, ресницы были такими колючими и длинными, что он
слышал, как они царапают китель. Аста опомнилась и заслонила их собой от
скамеек на скверике. Потом исчезла, потому что они шли по улице, а ее ни
впереди, ни сзади не было. Выпили кофе в каком-то подвальчике. У обоих
заложило уши, шумы боялись коснуться их, отлетали. Внезапно Леммикки
заплакала, кулачками вытерла слезы. Алныкин виновато опустил голову: это
из-за него юность оборвалась и Леммикки скоро станет совсем взрослой. Но
тучка сползла с глаз - и они вновь засияли, в подвальчик ворвались звуки,
Леммикки сказала:
- Я как тогда из окна выпрыгнула - на два сантиметра удлинилась с тех пор...
Все болит.
У нее и походка изменилась, косточки, наверное, вытянулись, а мышцы не
поспевали нарастать. Иногда она спотыкалась. Шли к дому ее, оставить там
портфель, переодеться, но Алныкин твердо решил познакомиться с родителями.
Замполиты прожужжали все уши о бдительности, о происках империализма, никто
никому не указывает, с кем и когда знакомиться, но хорошо бы на все вопросы
о таллинской знакомой ответить внушительно: "Из трудовой семьи..."
Визит его не вполне удовлетворил. Трудно определиться: квартира, конечно, не
буржуйская, всего две комнаты, мебель неизвестно какая, но точ-но - не
ленинградская, окна нерусские, а мамаша зла и красива сверх меры, к станку,
конечно, и близко не подходила, говорила только по-эстонски, что Леммикки
возмущало, и чем змеинее шипела мамаша, тем спокойнее, рассудительнее звучал
прекрасный голос ее дочери, и все в Алныкине обмирало, когда руки Леммикки
касались, ободряя, его плеча. Книжки - только на их языке, и поди разберись,
антисоветчина там или какой-нибудь эпос. Зато папаша подавлял трудовым
происхождением и рабоче-крестьянскими пристрастиями, к водочке был явно
неравнодушен, без запинки болтал по-русски и под гадючьим взглядом жены
приглашал заходить в гости почаще. Лет на двадцать советский папаша был
старше своей очень эстонской супруги, хваткий, видать, мужик, раз не только
женился на первоклассной красотке, но и вытащил ее из буржуазного окружения;
на таких мамаш Алныкин уже насмотрелся в таллинских магазинах, где умели
изощренно хамить русским. Гонором и форсом эстонки мало чем отличались от
забубенных строевиков флотских экипажей, и мамаша, шпынявшая дочь,
привередливо оглядела ее, когда та собралась провожать гостя, дала
необидчивый совет, Леммикки согласилась с ним и приладила сережки. Еще один
надзирательский взгляд - и Леммикки, как матроса первого года службы,
отпустили в увольнение.
Только зайдя за угол дома, поняли они, как устали и как много сил отдано
тому, чтобы там, дома, не обняться на глазах отца и матери. Шла Леммикки на
кухню или в другую комнату - Алныкина будто на буксире тянуло к ней под
одобрительные хмыкань пропойцы папаши и презрительное молчание вышколенной
мамаши. Здесь, под шумящим деревом на улице Вирмализе, они наконец-то
прижались друг к другу, и покой окутал их. Не хотелось отрывать от Леммикки
руку и смотреть на часы, до полуночи еще, конечно, далеко, но неодолимая
сила гнала его на корабль - и та же сила тянула к Леммикки. Было чувство
переполнения чем-то едко приятным, словно он, обезвоженный, дорвался до
влаги и пересушенными губами припал к ней. Еще один глоток - и случится
что-то непоправимое, опасное для Леммикки, что она сама пони-мала, - и они
на автобусе поехали к Минной гавани. "Я сейчас", - сказал он, оставив ее на
скамейке, и быстрым шагом устремился к кораблю, молчанием и отмашкою руки
пресекая все попытки помощника (тот сторожил его у трапа) что-то разузнать.
Упал в каюте на койку, заставив себя думать о постороннем, о том, что уже
знал от вахтенного: в самоволку сбежал штурманский электрик. За беглеца
отвечал помощник, который был сразу и штурманом, и связистом, и вообще кем
угодно, Алныкин, однако, обрушился мысленно на самовольщика, вспомнив при
этом, как две недели назад электрик едва не вывел из строя гирокомпас, что
теперь почему-то связывалось с письмами Леммикки; еще какая-то матросская
блажь вспомнилась - и вновь Леммикки, таинственные процессы теплообмена у
эстонских девушек: куда ни целуешь - всегда прохлада и дуновение ветерка,
только что побывавшего на лесной поляне.
Он взвился над койкой, надо было бежать к Леммикки, и на палубе его
перехватил помощник, сейчас так нужный Алныкину. Ценный груз, ради которого
пригнали их в Таллин, задерживается и будет не раньше 13.00 завтрашнего дня.
Прослывший молчальником Алныкин выдавил все-таки самое важное - познакомился
с родителями Леммикки, семейка та еще, папаша - придурок, мамаша - стерва.
Помощник схватился за голову.
- Володенька! - плачуще подытожил он. - Да по ихним обычаям - ты небось на
смотринах был! Считай, обручен уже, помолвлен!
Алныкин долго обдумывал сказанное. Потом пошел к Леммикки. Она, увидев его,
поднялась со скамейки. Он обнял ее.
- Иди домой. Мы все утро будем еще здесь. С какого урока сбежишь?
- Экзамены у нас... Консультация завтра.
Наступили следующие сутки. К счастью, забарахлили дизеля. Теперь до трех
часов дн в море не выйдешь, и Алныкин сразу после подъема флага устремился
на берег, ловить Леммикки у дома или школы, но сидела она на той же
скамейке, с портфелем, как-то иначе одетая, получше, что ли.
- Нам надо пожениться.
- Конечно, - кивнула она и, напугавшись, расстегнула портфель, облегченно
вздохнула: - Здесь он, паспорт.
Этот день вспоминался Алныкину часто, и всегда рядом с Леммикки и собою он
видел шустренькую подружку ее. Эта Настя-Аста Горошкина протащила их через
все учреждения, ведавшие браками и пропусками в Порккала-Удд. Из милиции
Леммикки вышла с анкетами, заполнять их решено было на квартире Горошкиной:
все пока скрыть от родителей Леммикки, и в загсе расписаться тайно,
свидетелей бракосочетания подобрать на улице в назначенный день 24 мая. И
справки какие-то выбила Настя, но - это уж точно - только дурные ноги
понесли Алныкина в штаб флота, в отдел кадров офицерского состава - вносить
важные изменения в личное дело. Его, разумеется, с позором изгнали оттуда,
сурово разъяснили, что начинать хлопоты о пропуске в Порккала-Удд надо с
бригады, по запросам из Кирканумми заскрипят перь во многих ведомствах.
Кадровиков раздражали постоянные напоминания Алныкина о том, как правильно
пишется имя будущей жены, тот особо подчеркивал: через два "м" и два "к".
Три длинных зеленых ящика грузились на палубу, когда Алныкин, оторвавшись от
Леммикки, подбежал к катеру. Суетился сопровождавший груз капитан-лейтенант,
ящики закрепили, оперативный дал "добро", и БК-133 резво пошел к выходу из
таллинской бухты, все дальше отходя от берега, от мрачной тюрьмы, решетками
окон смотревшей на водную гладь, от невесты, чем-то беленьким махавшей, и
Алныкин спустился в башню, чтобы оптикой приблизить ее к себе.
Капитан-лейтенант прощупал крепления ящиков и сидел на них, не отходя ни на
шаг. Дали ему, чтоб не промок, брезентовый плащ; груз, видимо, был
действительно ценным, не коробки с кинолентами для клуба. Помощник умоляюще
поглядывал на Алныкина в надежде, что тот расскажет ему о величайшем событии
в жизни узника половой несвободы, о том, как происходило объяснение в любви,
как рука и сердце предлагались в обмен на сердце и руку. Три часа спокойного
плавания, ни одного встречного корабля, долго всматривались в
желто-коричневую расцветку флага на транспорте, пересекавшем курс, но,
только прочитав на корме порт приписки, поняли: ФРГ. Нервировал брезентовый
плащ, в Западную Драгэ входили обычно играючи, все семь створов знали
назубок, но страховки ради и уважая преданного ящикам капитан-лейтенанта,
смотрели в три пары глаз, помощник взял штурвал в собственные руки. И были
вознаграждены: через час после выгрузки пришла шифровкой благодарность
командующего.
Кажется, судьба повернулась к Алныкину светлым и многообещающим ликом.Zv""и
раньше не жаловался на нее, а теперь похваливал себя за глупость, за
безрассудство тех минут, когда еще в училище пришел на кафедру
военно-морской географии: с того позора пролегла дорога в Порккала-Удд, на
улицу Пикк к таллинской школьнице. Где нашел бы он такую, да нигде ее и нет,
кроме как на Вирмализе! А месяца через полтора он в Кирканумми встретит ее
на вокзале и привезет в домик, что почти рядом с пирсом, - опять повезло,
редкостная удача, тот командир тральщика, с кем уже не раз встречался после
Таллина, получил назначение в Кронштадт, преподавателем в училище, ослабло
зрение, не настолько, однако, чтоб не продолжить службу на берегу.
Расставался с бригадою ОВРа командир ТЩ, освобождал однокомнатную квартирку
в домике на четыре семьи, и начальник КЭО закрепил жилище за молодоженами.
Заходить в дом Алныкин стеснялся, посматривал на него издали, но по часам
вымерил путь - двадцать минут скорым шагом до пирса! Убыл в отпуск капитан
2-го ранга, заместитель начальника штаба бригады, тот, который десять
месяцев назад прошелся вместе с Алныкиным по его анкете, свер слышанное с
написанным. О предстоящем бракосочетании знал дивизионный замполит, и от
командира катера, конечно, ничего не утаишь. Командир, однако, заартачился,
когда Алныкин показал ему рапорт с просьбою дать трое суток на загс. Проявил
таежно-черноземную дурость, потребовал изъяти из рапорта имени, отчества и
фамилии жены, Алныкину же стало нравиться это диковинное сочетание
пушистенькой "Леммикки" с колюче-шерстным "Йыги". Рапорт пришлось
переписать, командир дивизиона недоверчиво хмыкнул, чинить препятствий не
стал, но, как бы между прочим, сказал, что на трое суток пусть Алныкин не
рассчитывает, неудачный день и месяц выбрал он для женитьбы, распоследнему
матросу известно, что с нуля часов 25 мая начинается общефлотское учение, и
хоть нет на него приказа или предупреждения, оно будет - это точно.
Еще помнилось построение в Зале Революции, оглашение секретного приказа
министра о досрочном выпуске, то есть о том, что не было тайной, и Алныкин
пригорюнился, обход с рапортом каюты "Софьи Павловны", ни на что уже не
надеясь. Командир бригады возмутился:
- Не по-людски поступаете, Алныкин, не по-русски! На Руси издавна как рожь
скошена, обмолочена, остатки заприходованы, то есть заскирдованы, вот тогда
и свадьбы играют! А применительно к флоту - когда навигация окончена,
вымпела спущены!.. Трое суток дать не могу! Сутки! Нет, до двадцати одного
ноль-ноль. Предстоит мероприятие. К нулю часов двадцать пятого быть на
корабле! Все!
Отгладили мятую тужурку, выдраили пуговицы, помощник повел было речь о
кольцах, что носят на пальцах женатые мужчины и замужние женщины, этот
обычай стал в Эстонии чуть ли не законом. Юная супруга лейтенанта Алныкина
будет оскорблена, если выйдет из загса неокольцованной. С другой стороны,
все совершается в тайне, ничего приметного быть не должно, да и офицер с
обручальным кольцом - дикость, замполит тут же настрочит куда следует, есть
неофициальный запрет на бороды, кольца, украшения вообще, усы не понравятся
начальству - прикажут сбрить. В позапрошлом году, вспомнил помощник, на
бригаду дуриком попал механик, кончавший арктическое училище, гражданский
человек, не знавший флотских порядков и потому не снявший с пальца
обручальное кольцо, за что и был препровожден на гауптвахту. И еще был
случай, продолжал неисчерпаемый помощник, с одним вольнодумцем, на его
золотое колечко командир бригады отреагировал так: "Вы что хотите этим
сказать - что любите свою жену больше, чем я?"
Так ничего и не решили с кольцами, оставили на будущее, на приезд жены в
Порккала-Удд. Утром 24-го запропастился куда-то помощник, Алныкин торопливо
простился с командиром и в тужурке, при кортике, извлеченном со дна
чемодана, поспешил к буксиру. Близость предстоящих учений чувствовалась, на
борту ни одного офицера из бригады, тральщики еще вчера ушли в море, небо
казалось тревожным, зато силуэт Таллина чем-то напоминал письма Леммикки:
буквы, как бы вставшие на цыпочки и тянувшиеся к облакам.
Он первым сошел на берег, и на автобусной остановке его догнал кто-то,
дернул за локоть. Алныкин повернулся и ахнул: помощник! "В самоволке?" -
прошептал он в испуге. Тот предостерегающе кивнул. Сели, поехали, сошли там,
где продавали цветы. Распоряжался помощник, Алныкину было почему-то зябко, в
такси оглядывался, будто за ним - погоня. Увидел Леммикки и обмер,
вспомнилась мать. Отец ведь женился скоропалительно, приехал в Севастополь,
пошел на пляж, накрыл своей тенью горожанку и сказал: "Девушка, я за вами
прибыл..." И Настя-Аста Горошкина рядом, девица из тех, что все знают
наперед. Еще две пары в приемной, толпа свидетелей на улице, какая-то
музыка, дрожь в коленках, Леммикки стало душно, Алныкин повел ее на воздух,
народу прибавилось, помощник блистал остроумием и улыбкой - в выцветшем
кителе, стройный, горбоносый (дала о себе знать осьмушка армянской крови),
фуражка мятая, белый чехол на ней грязноват, - на простоватого Алныкина
внимания не обращали, но хорошо смотрелась Йыги Леммикки, решившая стать
Алныкиной. Вдруг что-то изменилось, задвигалось, Горошкина, умевшая держать
очередь, засуетилась, все четверо оказались в комнате, чем-то похожей на
каюту комбрига, разжался кулачок Насти, свету явилс футлярчик с парою колец,
потом какой-то документ, под которым надо было расписаться, затем ухо
Леммикки, куда он вшептывал слова любви. Расплакалась Настя, оттерла
Алныкина, подруги расцеловались. Помощник смахнул набежавшую слезу.
"Мадемуазель Горошкина, вас ждет та же участь..."
Побывали на том углу улицы Пикк, где случилась вечером 13 марта перва
встреча новобрачных, а потом стали удаляться от центра города. Намечалась,
по всем признакам, облава на офицеров. Майор Синцов готовился к штурму и
осаде "Глории", подтягивал подкрепления, офицеры же рассасывались по
Таллину. Ни для кого не было секретом, что с часу на час из Москвы прилетит
всесильное руководство, чтобы огорошить штаб флота внезапным приездом. До
буксира не так уж много времени, сидели в знакомом кафе, и было почему-то
грустно. Развеселились, когда Горошкина достала вдруг из сумочки аттестат
зрелости. Алныкин и Леммикки часто вставали и под музыку целовались.
Помощник сказал, что никогда еще не был так счастлив, и повторил эти слова
на Минной, когда прощались. Обручальные кольца сняли, Леммикки боялась
матери и комсомола, Алныкин - комбрига и замполита.
Светлая ночь простерлась от Таллина до Наргена. Сидели в каюте, которая днем
прятала сбежавшего со службы помощника, и вспоминали город на Неве. В
удостоверение личности Алныкин вложил бумажку с нужными анкете сведениями -
кто отец Леммикки, кто мать, когда родились. Есть жена, есть противная теща
и забулдыга тесть, следовательно - семья. И дом есть, где поселятся Владимир
и Леммикки. Остался сущий пустяк - пропуск для нее. Вид на жительство,
документ, открывающий границы. Через месяц, если не раньше, Леммикки Ивиевна
Алныкина сойдет с поезда в Кирканумми и будет встречена мужем.
В бухту вошли, когда на "Софье Павловне" еще светились иллюминаторы.
Помощник стремглав помчался на корабль. Самоволка осталась, кажется,
незамеченной.
Тральщики разбежались по всему Финскому заливу, катера берегли соляр, в море
выходили трижды, выполняя плановые стрельбы. Еще до начала учений покинул
базу командир тральщика, Алныкин официально получил ключи от его квартиры и
брезгливо рассматривал следы отвальной вечеринки. Битые тарелки и вонючие
бутылки снес в помойные баки, вымыл полы. Комната с видом на синий заливчик,
две печки и кухонька - здесь они будут жить, он и она. Кровать с панцирной
сеткой, стол, обеденный и письменный сразу, два стула и шкаф, называемый
почему-то шифоньером. Судя по металлическим биркам, мебель транспортами
везли сюда из всех портов Балтики, большую часть своей жизни шкаф провел в
Кронштадте, стуль служили в разных воинских частях, военно-морская судьба
соединила их в Поркалла-Удде, как В. Алныкина и Л. Йыги, тумбочка же на
кухне была пришлой, бездомной собачкой попала она в эту квартирку. Два
грязных стакана да вилка с загнутыми зубьями - с такого вот убожества и
начинается семья. Жена (странно звучит это слово!) прислала письмо,
спрашивала как раз о посуде и постельных принадлежностях, не тащить же в
самом деле тарелки через Финляндию, гораздо проще буксиром перебросить вещи
из Таллина. Родители что-то подозревают, беспокоится жена, мать нашла
спрятанное колечко, поскандалила, Аста-Настя хранит верность и молчит, но
долго так продолжаться не может, надо что-то решать с учебой: Таллин или
Тарту? Москва и Ленинград отпадают, конечно; недалек тот день, когда
понадобятся детские вещи, Таллин, слава богу, богат ими, надо запастись.
Ребенок, уверяла жена, примирит ее родителей с Володею, но даже если этого и
не произойдет, Порккала-Удд станет не только местом рождени сына или дочери,
но и землей, по которой пойдут крохотные ножки первенца.
К стрельчатым буквам Алныкин уже привык, в них было что-то бережливое,
странноватой казалась датировка: сперва год, потом уже месяц и число, а не
наоборот, как у русских. Письмо это попало к нему оказией, через жену
минера, частенько бывавшую в Таллине. Три последующих письма бросались в
почтовый ящик, пришли они к Алныкину густо вымаранные цензурой,
исполосованные продольными мазками, и что-либо понять было невозможно. Не
один Алныкин получал такие таинственные послания, родные и знакомые не раз
предупреждались, что название военно-морской базы, арендуемой у Финляндии,
глубокий секрет, спрашивать же о погоде означает, какова
гидрометеорологическая обстановка в бухте Западная Драгэ и какие глубины у
пирсов?
Вдруг Леммикки умолкла. Каждый вечер Алныкин пропускал мимо себя
возвращавшихся из Таллина женщин, с надеждой заглядывая в их глаза. Писем не
было.
Однажды на пирсе его окликнул бригадный особист, веснушчатый
капитан-лейтенант с рыжими ресницами. "Оформляем пропуск жене" - так сказал
он.
- Ты ее давно знаешь, жену-то?
- С марта.
- Где познакомились?
- На улице.
- Любовь с первого взгляда. Так и запишем.
Из отпуска вернулся капитан 2-го ранга, когда-то проводивший со свеженьким
лейтенантом Алныкиным собеседование по анкете. Изучил теперь новую,
дополненную, поднял глаза на женатого лейтенанта и попросил внятно
произнести "Йыги", после чего поинтересовался, какой сегодня год, месяц и
почему в рапорте о бракосочетании не указана девичь фамилия супруги.
А писем все не было и не было. Жизнь, однако, продолжалась, каждый день
происходили чрезвычайные происшествия. В распивочной под условным названием
"Зайди, голубчик" патруль открыл огонь по ремонтникам из плавдока, ранив
смертельно пьяного работягу. Потом напился в Кирканумми химик с "Выборга",
опоздал на автобус, пошел к бухте на нетвердых ногах, заблудился и в пяти
метрах от госграницы свалилс в яму, где его, пьяного, и нашла утром
поисковая группа. От неминуемой расплаты химика спас алкоголь, особисты
сообразили, что к империалистам бегут только трезвые. Тем не менее прибыла
комиссия, к ней прибавилась другая, самая идиотская из всех когда-либо
ревизовавших базу. Три офицера в почтенном звании капитан-лейтенантов стали
пересчитывать патроны к пистолетам ТТ, те самые патроны, что выдавались
бессчетно, катались в ящиках столов, оттягивали карманы. Стреляли из ТТ
редко, больше от скуки, берегли не патроны, а белок, пугать их, доверчивых,
стеснялись.
Офицерский мат висел над бухтой Западная Драгэ, на БК-133 не услышали
поэтому приказа из Кирканумми: лейтенанту Алныкину - срочно прибыть в штаб!
Жена бригадного минера опрометью помчалась к Володе, чинившему табуретку, и
сообщила радостную весть: пропуск оформлен! Иного и не должно быть: с 1944
года по нынешний всех жен пускали в Порккала-Удд, хотя мурыжили и мытарили
порою. Однажды, правда, пропуска аннулировали - не женам, а вольнонаемным
женщинам из западных областей Украины.
Алныкин отшвырнул табуретку, приладил пистолет и во всеоружии отправился в
штаб базы.
Там он узнал, что ждут его в особом отделе, рядом, в минуте ходьбы.
Дежуривший там лейтенант фуражкою, кителем и погонами не отличался от
корабельного офицера, но сухопутность проглядывала в нем отчетливо. Резко и
нелюдимо, он сказал, куда идти и кому доложить о себе.
Два подполковника курили у раскрытого в кабинете окна, оживленно обсуждая
что-то рыбацко-охотничье, ровно никакого внимания не обратив на Алныкина,
лишь досадливо кивнув на стул у двери: садись, жди. "Надо с вечера уходить
туда, чтоб местечко облюбовать, присмотреться, угадать, откуда ветер
дует..."
Докурили наконец и закрыли окно. Стало тихо. Алныкину предложили пересесть
ближе к столу, что он и сделал. Подполковники зажали его в клещи, один сел
за стол, другой сбоку от Алныкина. Участливо спросили, как служится, есть ли
жалобы, не вреден ли климат. Умолкли. Пауза угнетала. Куда девать руки -
Алныкин не знал, китель не шинель, волнение в карманы не спрячешь. Отвечал
он спокойно и кратко. Ждал, каким еще вопросом прервется молчание, и вопрос
последовал. Возникло, сказали Алныкину, затруднение с пропуском в закрытую
зону, жена его, Алныкина Леммикки Ивиевна, забыла приложить к анкете две
фотокарточки размером шесть на девять, не может ли лейтенант Алныкин
сообщить ей об этом - по телефону хотя бы?
Предложение это показалось Алныкину диким, рука его поплавала над услужливо
придвинутым аппаратом и убралась. Звонить в Таллин? Леммикки, у которой
телефона не было? Кажется, подполковники сами поняли нелепость просьбы,
сменили тему, сказали, что личное оружие надо сдать "на временное хранение",
с чем Алныкин согласился, тем более что в выданной ему расписке (написал ее
приглашенный в комнату майор) значилось "и патроны к нему", то есть к
пистолету ТТ номер такой-то, без указания количества патронов. Теперь-то,
возрадовался Алныкин, комиссии, которая эти патроны считает, можно смело
заявить: в особый отдел обращайтесь!
Вслед за майором, унесшим пистолет, в комнату стали заглядывать сподвижники
обоих подполковников, изучающе поглядывали на Алныкина, и тот тоже запоминал
их на всякий случай.
Время по корабельному распорядку близилось к обеду, но особый отдел, видимо,
жил по иным часам. Открылся сейф, на стол легла какая-то папка, так до конца
разговора и не тронутая пальцами особиста, но определенно содержаща
чрезвычайно важные сведения о командире БЧ-2 БК-133. Оба подполковника знали
эту папку назубок, потому что в нее не заглядывали. Где и с кем провел
Алныкин отпуск - они сказали ему об этом, им известно было, что провожала
его в Таллин аспирантка. Интересовало: кто познакомил Алныкина с Леммикки
Ивиевной Йыги и что посулили ему за брак с нею?
Мелькнула в вопросах и фамилия - Лаанпере. Когда Алныкин спросил, кто это,
подполковники подумали и все-таки ответили:
- Ральф Лаанпере - настоящий отец вашей жены, враг советской власти, от
справедливого возмездия сбежал в Швецию... А указанный ею в анкете гражданин
Йыги - подставная фигура. Так кто же вас, Алныкин, навел на дочь Ральфа
Лаанпере? Где познакомились с человеком, от имени отца предложившего вам
сделку?
Еще ранее Алныкин заподозрил, что эти подполковники - такие же психованные,
как майор Синцов, и ему почему-то стало жалко тихого пьянчужку Иви Йыги, а
мать жены, Лилли Кыусаар, показалась совсем уж гадкой.
- С Леммикки Йыги мне предложил познакомиться Игорь Александрович Янковский,
он из госбезопасности.
Подполковники были ошеломлены, замешательства не скрывали.
- Где? Когда?
- Пятнадцатого марта сего года. В здании гарнизонной комендатуры. В
присутствии помощника коменданта майора Синцова. Он это может подтвердить.
Мне угрожали тюрьмою, если я с нею не познакомлюсь, я ведь за два дня до
встречи с Янковским столкнулся на улице с будущей женой, имени не спросил,
знакомства с нею не завел.
- Как вы попали в комендатуру?
- Этого я сказать не могу. Мне приказали никому ничего не говорить.
Облегчение снизошло на подполковников... Они, разминаясь, походили по
комнате, вновь открыли окно, покурили.
- Ну, тогда иное дело... Всякое бывает... Можете внизу получить личное
оружие. Всего хорошего!
Последние слова так возмутили Алныкина, что он забыл о пистолете, отданном
"на временное хранение". Доехал до бухты, пошел к домику, шкуркой продраил
тумбочку, снимая с нее местами сошедшую краску. За этим занятием его застал
помощник, присел, молчал. Поднялся наконец:
- Я с Галкой из сельпо договорился, она тебе кухонный столик презентует.
Три дня спустя тральщик высадил на пирс двух капитанов 3-го ранга,
подозрительно молодых и восторженных. Они глянули окрест - и благоговейно
сняли фуражки. Обоим нет еще тридцати, обоим до дубовых листьев на козырьках
трубить еще и трубить под военно-морским флагом.
- Вась, красота-то какая, а?..
- Парадиз...
Офицеры приступили к делу, получили на "Софье Павловне" каюту и вызвали
командира БЧ-2 БК-133. Говорили с ним как с закадычным другом.
Отрекомендовались бывшими сослуживцами покойного Ростова, преподавателя
кафедры военно-морской географии Училища имени М. В. Фрунзе. Тепло
вспоминали о нем, безвременно почившем. Остаются, погоревали они, кое-какие
неясности с его смертью, изучаются последние дни и часы покойного. В бумагах
обнаружена запись о встрече с Алныкиным накануне злосчастного вечера в
"Квисисане". Кстати, что означает цифра "5" рядом с датою и фамилией?
- "Отлично". Так он оценил мои знания, - удивился Алныкин. На дураков эта
парочка не походила. Но ведь ради одной цифры командировку в Порккала-Удд не
получишь.
Не цифра интриговала прибывших. Они установили, что три недели почти
ежедневно Алныкин приходил на кафедру и оставался наедине с Ростовым. О чем
тот говорил с ним? Что рассказывал? Швеция, Финляндия, Норвегия, Дания - об
этих странах шла речь? Политическая обстановка на Скандинавском полуострове
обсуждалась? Морские порты, военные базы, внутренние судоходные пути -
вопросы на эту тему задавались?
"Подозреваю, что к следующему визиту вы подготовитесь более успешно..." -
только эту фразу и помнил Алныкин. Обычно он вытаскивал билет, думал над
ответом минут десять, Ростов же что-то читал, потом вежливо выслушивал, не
отрывая взгляда от кончика дымящейся папиросы. "Подозреваю, что..."
- Нет... Нет... Нет...
Два вечера отвели на Алныкина приезжие. Хотели использовать его - но для
чего, для каких целей? Зачем на "Софье Павловне" открыто говорили всем, что
они из разведуправления?.. Алныкин смирился с тем, что он, как все
архангельские поморы, и впрямь тугодум, смекалка и хитрость заменены у него
честностью, и честно спросил у офицеров, знатоков Скандинавии, кто такой
Ральф Лаанпере.
Показалось ему, что они давно ждут этого вопроса. Объяснили охотно. Родился
Лаанпере под Петербургом, произошел от четырех корней - сразу и финн, и
швед, и русский, и эстонец. Гимназия в Петербурге, университет в Стокгольме,
служащий в Эстонии, предприимчивый и ловкий, секретарь Лайдонера, который
вместе с Пятсом совершил государственный переворот в 1934 году. Делец от
политики, на разных ролях во всех правительствах вплоть до 1940 года.
Перебрался в Швецию, чтоб вернуться в Эстонию с началом оккупации. Настроен
крайне антисоветски. Непонятным образом оказался в Швеции до освобождения
Таллина. Женат, двое детей, сын - в Америке, дочь - в Западной Германии.
Алныкин долго, загибая пальцы, высчитывал долю русской крови своего будущего
ребенка. Сбился.
- Говорят, он - отец моей жены...
И на этот вопрос словообильно откликнулись капитаны 3-го ранга. Отец, это
точно. Мать Леммикки служила в доме Лаанпере экономкой или горничной, в 1940
году он сбыл ее сторожу, заставив того жениться на Лилли Кыусаар. Леммикки с
детства привыкла к дяде Иви и не сомневается, что он ее отец.
Что касается самого Алныкина, то дела его плохи, очень плохи. А у жены - еще
хуже, ее обвинят в дискредитации советского офицера путем обмана и
завлечения в брачные узы, в попытке шпионажа на территории арендуемой у
Финляндии базы. То и другое, спроецированное на пятьдесят восьмую статью
уголовного кодекса, обещает не один год заключения. Спасти могут только
чистосердечные признания в том, что шпион-то - муж ее, Владимир Алныкин. А
самому Алныкину светит та же 58-я, попытка установления связи с заграничными
антисоветскими центрами. Но если признается, что его, неопытного,
несведущего и оболваненного любовью, вовлекла в преступную деятельность
эстонка Леммикки, то, пожалуй, наказание ограничитс судом чести младшего
офицерского состава - понизят в звании или уволят в запас.
Короче, или - или. Или Алныкин на свободе, а Леммикки сидит в тюрьме, или
сидит Алныкин, а Леммикки разгуливает по Таллину.
Наговорив все это с улыбками, офицеры тепло попрощались с Алныкиным. Им
очень нравилось имя "Леммикки", оно, уверяли они, очень редкое. "Рады будем
познакомиться с нею..."
И отбыли в неизвестном направлении на тральщике. Со шкафута "Софьи Павловны"
Алныкин долго смотрел на покидающий бухту кораблик. Поужинал в кают-компании
плавбазы, чтоб не терять драгоценного времени, и поспешил к дому. Тумбочка,
выкрашенная "слоновой" краской, уже подсыхала, подаренный кухонный столик
требовал ремонта, инструмент обещал дать боцман. Окна распахнуты, запах
краски выветривается, надо что-то решать с печкой и рамами, дел невпроворот,
поэтому к особисту Алныкин попал только после спуска флага.
- Нет ни пропуска для жены, ни самой жены, тревожусь... Где она?
Бригадный особист - парень простецкий, пить мог со всеми.
- Сами ищем ее... Кстати, твой катер доставлял из Таллина особо секретный
груз, помнишь?.. Есть сведения, что жена твоя присутствовала при погрузке на
катер трех единиц оборудования. Подтверждаешь?
- А что, - поразился Алныкин, - жена пропала вместе с грузом?
Особист поднялся из-за стола и долго матерился... Завел Алныкина в
кают-компанию. "Сиди жди, я сейчас..." Вернулся веселым.
- Ты отстранен от должности, с корабельного довольствия снят.
Алныкин повторил путь особиста, пришел к командиру бригады шхерных кораблей.
Тот с интересом разглядывал его.
- С утра - в Таллин, лейтенант Алныкин. Даю двое суток на семейные дела.
Попирая все запреты, утром Алныкин позавтракал на родном БК-133. Не замечая
грустных взглядов командира, не слыша причитаний помощника, поднялс на
палубу и осмотрелся.
В небе - ни облачка, температура в тени - плюс двадцать, сорок миль до
Таллина, погода там мало чем отличается от здешней, форма одежды, это уж
точно, номер два, то есть белый китель, ни разу не надеванный. Алныкин едва
успел его выгладить, последним взбежал по трапу на десантный корабль,
уходящий в Таллин.
Соседка по дому, библиотекарша из стройбата, пересекала Финский залив на том
же корабле, - та самая библиотекарша, жена бригадного минера, которую
Алныкин много месяцев назад учил стрелять из ТТ, та, что таскала с собою в
сумке бутылку. Жила она этажом ниже, изредка видела хлопотавшего по
хозяйству Алныкина и продолжала дичать, уверяла, что, какими обоями ни
обклеивай стены, дом ближе к Ленинграду не станет. Стряпать так и не
научилась, на упреки мужа отвечала презрительным фырканьем. Стреляла
по-дикарски метко и рыбу ловила удачно, жарить ее помогал Алныкин.
От женщины с пистолетом и удочкой добра не жди, и на десантном корабле она
не удержалась от идиотского предположения. Когда швартовались в Таллине,
дернула Алныкина за рукав, чтоб тот наклонился к ней, глазами повела в
сторону городской тюрьмы, что рядом с гаванью, и шепотом спросила:
- Говорят, жена твоя там?.. Арестована. Это правда?
Алныкин доехал до Ратушной площади и пошел к дому Горошкиной. У Насти, так
думал он, живет разозленная матерью Леммикки. Третий этаж, звонок в дверь,
на пороге стоит сам Горошкин в наброшенном на плечи кителе. Приложил палец к
губам, призывая к беспрекословному молчанию, а затем отрицательно покачал
головой. Из глубины квартиры раздался голос Насти: "Это не ко мне?"
Подполковник медицинской службы медленно и тихо закрыл дверь, так же
медленно и тихо Алныкин вышел из дома. И ускорил шаг, приближаясь к зданию,
где служил и мог находиться в этот час Игорь Александрович Янковский. Позади
остались витрины книжного магазина, Алныкин спохватился, повернул назад и
едва не столкнулся с человеком, которого он запомнил в особом отделе штаба
базы, когда Алныкина (он это понял только сейчас) предъявляли для опознания
сотрудникам. Человек был в гражданском, он, наверное, вовсе не следил за
ним, но Алныкин, купив в магазине учебник по малярному делу, решил
Янковского не искать. Сел на трамвай, спрыгнул у рынка, взял такси, попетлял
по улицам. Было пять вечера, когда он подергал колокольчик на Вирмализе и
прислушался, надеясь, что мать Леммикки еще на работе и дверь откроет ему
Иви Йыги.
Дверь открыла мать... И не захлопнула ее перед носом, а пригласила войти;
молча, одетая не по-домашнему, она ввела его в комнату, повернулась к нему
спиной и, стоя у окна, закурила. Иви Йыги блаженствовал: водочка в
графинчике, глаза как у той селедки, что распростерлась по овальному блюду.
- Где мо жена?
Ответил - по-эстонски - Иви, отец или отчим. Зато по-русски заговорила мать,
продолжая смотреть в окно, окутываясь сигаретным дымом. Ни визга в голосе,
ни шипения, тем более возмутили Алныкина слова антисоветски настроенной
тещи. Лилли Кыусаар сообщила, что не отдаст дочь ни этой власти, ни русскому
офицеру, представителю этой власти, которую она ненавидит, потому что она
сломала жизнь всем эстонцам, ей самой, отцу Леммикки и, оказывается,
Леммикки тоже. Ничего нельзя скрыть, живя под пятой русских, до всего
доберутся, найдут негодяя и подошлют к девочке, чтоб разнюхать, разведать и,
спасая себя, оболгать, арестовать, посадить! Нет, не видать ни ему, ни
власти дочери Ральфа Лаанпере! Она сама, Лилли Кыусаар, пойдет в тюрьму, но
избавит дочь от большевистских застенков!
Слишком много сказано было, чтобы сразу все понять; уходя, Алныкин заглянул
на кухню, и наконец-то теща перешла на крик: "И ты с обыском?" Лицо
перекошено, пальцы вздетых рук - как когти пикирующей птицы.
- Да хватит вам... - укоризненно проговорил Алныкин. Он хотел глянуть, какие
столики и ящики на кухне, чтоб такие же купить или сделать для дома, где
будет хозяйкою Леммикки.
Майора Синцова нашел там, где тот и должен быть: в комендатуре. Мгновенно
узнав Алныкина, он недобро усмехнулся, строевыми глазами проехался по
фуражке, кителю, брюкам и ботинкам его. На вопрос, как связаться с
Янковским, ответил, как и положено, издевательски: "Не знаю и знать не
хочу!"
- Но телефон у него должен быть!
- Нет телефона! - рявкнул майор. - Янковский временно отстранен от
должности!
- За что? - поинтересовался Алныкин, по ему неизвестной причине тоже от
должности отстраненный.
Майор побагровел:
- И ты спрашиваешь это у меня?! У себя спроси!
Не прикасаясь к Алныкину ни рукой, ни ногой, он тем не менее вытолкал его из
комендатуры. Было бы совсем глупо просить у него какую-нибудь бумажку для
администраторов гостиниц, чтоб те расщедрились на коечку в многоместном
номере: "От своего имени черкни записочку!" - так наверняка заорал бы
Синцов. Два тральщика стояли в Минной гавани, не из Порккала-Удда, но с
родным полотнищем на флагштоке, диванчик в кают-компании обеспечен,
гостиницы забиты охочим до моря людом, город наводнен туристами. Однако
что-то мешало Алныкину искать приют на боевых кораблях и плавсредствах базы,
надо было обдумать то, что услышал он от матери Леммикки, и понять наконец,
что случилось с нею и где она. "Кельнер, юкс сада грамм и кружку олу!" -
по-русски и по-эстонски сразу заказал он в пивной. Эстонского вида парень,
которому он якобы сломал жизнь, поставил перед ним и пиво и водку. Русская
официантка накормила Алныкина в столовой Дома офицеров, где ко всем были
гостеприимны, даже к тем, кого, как Янковского и Алныкина, отстранили от
исполнения обязанностей по должности. Официантка же и подсказала, куда идти
на ночевку. Студенческое общежитие гомонило голосами школьников из
Ленинграда и Минска, на Алныкина они посматривали с почтением и называли
"дяденькой". Он закрылся в подсобке, отведенной дл бытовых нужд, и
развалился на топчане; пахло чаем и выглаженным бельем. Эта противная баба
Лилли Кыусаар сказала больше, чем хотела. Леммикки не арестована, а спрятана
ею, но за Леммикки приходили какие-то люди с разрешением на арест и обыск.
Где она сейчас - мать знает, конечно, но спрашивать ее бесполезно, она
почему-то считает, что люди, приходившие за дочерью, и он, командир БЧ-2
БК-133, из одного воинского подразделения. Вообще в этой истории какая-то
невсамделишность, и, если уж говорить прямо, сама Лилли Кыусаар произнесла
слово "провокация". Статья 58-я, о которой упоминала она, знакома, отца в
1937 году тоже обвиняли в чем-то, тогда-то, на восьмом году жизни, еще не
пошедший в школу Володя Алныкин услышал о существовании этой статьи, матери
тоже эта статья не нравилась, она каждую неделю ходила в городскую тюрьму,
добиваясь свидания, и в конце концов отца из тюрьмы вытащила. Пять месяцев
ушло затем на восстановление его, он и в Москву ездил, пока опять не надел
китель с командирскими нашивками. Лилли Кыусаар знает об этой статье больше,
потому что знакома еще и с пунктами ее.
Дети бегали по коридору, как по дорожке стадиона, и Алныкин заснул под
ребячьи визги, думая о том, где утром надраить пуговицы. Знать, решил он,
такая уж судьба у всех Алныкиных: одним сидеть в тюрьме, другим выручать их.
Чьей-то зубной пастой он начистил пуговицы, высидел очередь в
парикмахерской, плотно поел, в десять утра был уже на подходе к штабу флота.
Два капитана 3-го ранга, те, что назвали себя сослуживцами Ростова и два
вечера прикидывались друзьями Володи, повстречались ему. Теперь они прошли
мимо, даже взглядом не напомнив о знакомстве, и Алныкин ничуть не обиделся,
признавая за старшими офицерами право на невежливость. Все офицеры штаба -
бригады ли, базы или всего флота - разительно отличались от корабельных
излишней суетливостью и никого не замечали. Спрашивать у них, где кабинет
командующего флотом, Алныкин не стал, ноги сами привели его на нужный этаж к
нужной двери. Вошел. В приемной - два капитана 1-го ранга и адъютант
командующего, старший лейтенант. Именно старший лейтенант, что более всего
поразило Алныкина. В адъютанте он узнал одноклассника, одного из тех
пятерых, что на валуне под Койвисто, провожа падающее в море солнце, дали
клятву хотя бы раз в десятилетие забиратьс на этот камень и вспоминать
закатные минуты. Года, определенного приказом министра, не прошло еще, а
однокурсник уже носил погоны с тремя звездочками; кое-кого из выпуска, знал
Алныкин, представили к очередному званию, но, пожалуй, при самых
благоприятных обстоятельствах третью звездочку они получат ко Дню флота или
к ноябрьским праздникам.
Этот же, с которым Алныкин четыре года ходил в одном строю и хлебал в
столовой борщ под училищный оркестр, постарался его не узнать и голосом,
предвещавшим отказ, сухо осведомился, по какому вопросу желает обратиться к
командующему лейтенант Алныкин и знает ли он, что сегодня нет приема.
Услышав ответ ("По личному... и безотлагательно!"), адъютант сокрушенно
поднял плечи, показывая, что сомневается в успехе просьбы; невозможно было
представить его дежурящим по пирсу или вылезающим из машинного отделения -
таким он был, чего не замечалось в училище, чистеньким, в идеально
выглаженном кителе. Никто бы не узнал в нем Витьку Колбагина по прозвищу
Ромодан. Сохраняя в походке сомнение, он скрылся за дверью и через минуту
появился, лицо его выражало смешанное чувство растерянности и удивления тем,
что командующий дал "добро" на прием лейтенанта, которому по своим мелочным
делам надо бы обращаться к командиру дивизиона и никак не выше. Сев за стол
и раскрыв какой-то журнал типа амбарного, адъютант потребовал у Алныкина
удостоверение личности, записал фамилию и номер воинской части, после чего
пальцем отодвинул документ на край стола, и когда удостоверение личности
легло в карман кителя, Алныкин решил твердо и бесповоротно: к командующему
флотом он не пойдет, это может грозить Леммикки еще большими бедами.
Выйдя из кабинета, ничуть не обиженный на одноклассника, - такая уж у того
холуйская должность! - он расстегнул китель, достал учебник по малярному
делу и почитал его на скамейке в парке. Затем купил в хозяйственном магазине
две кисти и сунул их в карман. Много полезного узнал он в штабе флота, среди
прочего и врем ухода гидрографического судна "Экватор". С мостика его
смотрел на удаляющийся Таллин, на небо, под которым где-то на мызе прячется
Леммикки, которая, зарывшись в сено или при свете коптилки, пишет ему
бесконечные письма, никуда не отправляемые.
Отлученный от корабля, он знакомой мшистой тропкой добрался до одинокого,
родного уже, дома. Соскребал обои и отмывал стены, подбивал клинышки под
шаткие ступеньки, питалс не харчами "Софьи Павловны", а магазинными. По
вечерам разводил костер и сидел у него, чутко прислушиваясь к шорохам. От
жены бригадного минера к нему текли новости. Помощник - это все давно
признавали - чокнулся малость, но то, что творил он сейчас, поражало полной
потерей разума. Не первый год служивший офицер, он ходил по кораблям и вел
постыдно откровенные речи, всей бригаде сообщая, что 24 мая сего года
совершил самоволку, причем сбежал с корабл не в Кирканумми, а в Таллин, и,
слыша эти признания, офицеры притворялись глухими и немыми, а помощник
вдалбливал дату в память сослуживцев и отходил, очень довольный. Никто не
знал, зачем ему доносить на себя, но все понимали, что откровения эти - либо
от больного ума, либо от очень здорового.
Наконец помощник пришел к костру. Острое помешательство свое объяснил
хамством особиста, который собирает бумажки, вредящие Алныкину; помощник
отказывался подписывать одну из них, тогда ему пригрозили огласкою
самоволки, у особиста есть неопровержимое доказательство - справка из загса
с фамилиями свидетелей.
- Тоже мне скит нашел, - сказал он Алныкину. - Кончай эту бодягу. Ты
восстановлен в должности. Командир наш мудр, как змий.
"По неизвестной причине отсутствует один офицер - лейтенант Алныкин В. И." -
такой фразой в рапорте взбудоражил командир БК-133 штаб бригады шхерных
кораблей, а на указание, что "офицер" отстранен от должности, ответил грубо
и точно: с кораблем Алныкин не рассчитался, пистолета не сдал, а
предъявленная им расписка особого отдела - филькина грамота, листочек без
штампа и печати. Между тем фраза эта ввергла в панику Кирканумми, полагалось
немедленно укрепить госграницу, отсутствующий офицер всегда мыслился
перебегающим через контрольную полосу. Началось выяснение, и сразу же
обнаружилось, что приказа об отстранении никто не видел, всего лишь устное
распоряжение, сделанное под нажимом уполномоченного особого отдела и
отмененное, как только в Кирканумми улеглась паника.
Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса
вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих
дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды
прикатили детскую коляску, и все они - он чувствовал это - жалели его,
упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство
(особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и,
вероятнее всего, разлучит их.
И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а
он знал. Он увидел уже судьбу свою.
Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к
Леммикки, ожидавшей его на скамейке. "Нам надо пожениться", - сказал он ей
тогда, и она, выдохнув "конечно", достала из портфеля паспорт,
удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза
свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его; Володиной рукою
провела по грудочкам своим, по бедру и животику, чтоб Алныкин убедился - она
будет женщиной только для него, станет матерью их детей, здоровых и крепких,
потому что тело ее - без изъяна. Он обнимал ее, он видел совсем близко лицо
ее, так близко, что нарушились привычные соразмерности; бровь Леммикки,
неестественно широка и длинная, вылетала из переносья, устремляясь к
бугорочку высокого, как небо, лба, но притягивалась на полпути височной
впадинкой и огибала крохотный голубенький глобус с черным зрачком ока...
Алныкин почти не дышал, оглушенный прозрением: эта сидящая в тесной близи
девушка - она ведь ему совершенно незнакома, он видел ее всего несколько
часов, он не знает, добрая она или злая она, красивая или нет, умная или
глупая, но и он ей почти незнаком, тем не менее они закованы в единое
чувство, которое называется, конечно, любовью, которое как бы вне их. Это
чувство подарено им кем-то, вручено на вечное хранение, и, что бы ни
случилось, оно будет в них как кровь, как воздух в легких, он и Леммикки
обречены были на эту любовь с момента рождения, она - сама судьба. Он
поцеловал глаза, которые будут с ним всегда и везде, еще много, много лет,
они не изменятся, лишь утратят пылающую голубизну. А вот коричневые пятна на
щеках появятся через несколько месяцев, когда Леммикки забеременеет, и
пропадут, когда родится ребенок; что-то произойдет с талией и бедрами,
укрупнится грудь, лет через десять наступит пора женской зрелости. Но не в
Порккала-Удде, не век же служить здесь, а где-то на берегах другого моря или
океана, семья прибавится еще одним человечком, и когда-нибудь, прид после
многомесячного похода и обнимая Леммикки, Алныкин заметит радиальные
морщинки у глаз жены и взгрустнет, и вспомнит этот день и час на скамейке,
гладкую и теплую, как мрамор на солнце, щеку девушки, предопределенной ему и
такой же неотвратимой, как жизнь.
Весь июнь стояла жара, от сосен несло смоляным духом, катера в море выходили
редко, плановые стрельбы перенесли на август, зато опустел пирс, где
швартовались корабли охраны водного района, почти все тральщики ушли в
Рижский залив. На БК-133 радостно забегали, когда получили приказ -
сопровождать транспорт до траверза Наргена. У помощника был уже опыт общения
с владыкою всех стихий - судьбою, он забрался на рубку, исполнил шаманский
танец, просил небо и воды быть милостивыми к женам и подругам славных
офицеров ВМС СССР. Небо ответило ворчанием чаек, а море безразличием
одинаково набегающих волн. Тогда помощник решил использовать технические
средства, пустился в поход по эфиру, заперся в радиорубке, поймал маяк
Брюстерорт и нравящиеся ему мелодии усилил динамиками трансляции, пока не
рыкнул на него командир. В двух милях от маяка Порккала-Калбода помощник
выскочил, как ошпаренный, из радиорубки, нырнул в офицерский отсек,
переметнулся оттуда в носовой кубрик, затем в кормовой и, торжествующий,
показался на палубе, словно знамя неся портрет Лаврентия Берии, друга и
сподвижника не очень-то любимого помощником И. В. Сталина. Был этот Берия на
корабле, называемом СССР, флагманским специалистом по следствиям, арестам,
тюрьмам и особым отделам, умудрился отделы эти разместить в каждой каюте
того же всесоюзного корабля. Портрет в рамке помощник привязал к леерным
стойкам у кормы, почти рядом с флагштоком, после чего открыл огонь по нему
из пистолета, норовя попасть в пенсне. Стрельба велась из положения "лежа",
помощник забрался на рубку, откуда его за ноги стянул на палубу командир,
весьма встревоженный. Алныкину тоже не хотелось еще раз побывать в особом
отделе, надругательство над портретом сулило небывалые беды. Матерящегося
помощника швырнули в офицерский отсек и наглухо задраили там. Портрет
утопили на рейде Штандарт при возвращении в бухту и, чтобы не всплыл,
подвязали к нему грузило. Опережая доклады стукачей, командир вызвал
фельдшера, намекнул о временном умопомрачении одного из офицеров катера.
Кого именно - не уточнил, болезнью этой равным образом страдали и командир,
и помощник, и Алныкин, который службой почти не занимался, а кружил мыслью
вокруг благоустройства дома, упорством и безрассудством напоминая слепую
лошадь на шахте.
Лишь на следующий день случайно выкраденна в эфире новость стала официальным
известием. В Москве произошло что-то важное, Алныкина тоже касающееся,
потому что из особого отдела базы прибыл майор с его пистолетом. Командир БК
отсутствовал, помощник вдоволь покуражился, упира на то, что упомянутые в
расписке "и патроны к нему" следует понимать так: сорок один патрон!
Пришлось майору отправиться на "Софью Павловну" за недостающим боезапасом,
метнув на помощника злобный, как в исторических романах, взгляд.
А утром он вновь заявился на катер. Под театрально громкие причитания
помощника майор повел Алныкина на буксир и все четыре часа плавания не
позволял ему подходить к борту. Показал командировочное предписание -
лейтенанту Алныкину прибыть в Министерство внутренних дел ЭССР.
В полдень 10 июля Владимир Алныкин ступил на землю древнего Таллина, морякам
русского императорского флота более известного как Ревель. Год прошел с того
дня, как здесь началась его офицерская жизнь.
Черный "ЗиМ" ожидал их в гавани. Жена бригадного минера, прибывшая на том же
буксире, послала Алныкину воздушный поцелуй. Хлопнула дверца, машина
покатила, мимо проносились дома и прохожие. Светило солнце, сизые голуби
прыгали по Ратушной площади.
Доехали до Министерства внутренних дел, майор повел Алныкина в бюро
пропусков, куда-то позвонил. Пропуска не понадобилось, по широкой лестнице
спустился молодой человек в сером костюме, ему майор и передал Алныкина, а
новый сопровождающий слащаво спросил, как настроение у лейтенанта, обедал
ли, есть ли у него претензии к майору.
Претензий не было. Алныкина ввели в комнату, размерами, количеством
телефонов и стульями похожую на ту, где хозяйничал адъютант командующего
флотом. Нетрудно было догадаться, что за дверью кабинета - человек,
обладающий большими правами.
Им оказался Янковский, белобрысый дохляк, как называл его про себ Алныкин.
На столе - чернильный прибор и подставка для карандашей, ни папки, ни книги,
ни листа бумаги. Янковский, наверное, недавно обосновался здесь и не знал
еще, чем заполнить пустоту. Выдвигал ящик за ящиком двухтумбового
письменного стола, и ящики, судя по трескучему звуку, не содержали в себе
ничего. В самом нижнем справа обнаружился перекидной календарь, Янковский
обрадовался ему, нашел в листках день текущий, пометил его какой-то записью.
Алныкин сумел подсчитать: кабинет лишился бывшего хозяина пять дней назад.
- Вы меня помните?
- Так точно, - подтвердил Алныкин и сел поудобнее.
- И я вас помню... И надолго запомню. Произошли значительные изменения в
расстановке кадров после известных вам событий в Москве. - Янковский
задумчиво смотрел куда-то поверх Алныкина. - Одни пошли вниз, другие вверх.
Но и вы приложили руку к тому, что я здесь, в этом кабинете. Точнее - язык
ваш... - Он перевел взгляд на Алныкина. - Выдержке вашей позавидуешь.
Разговор будет доверительным, скажу поэтому сразу: жена ваша здесь, за
стеной, поговорим, и вы заберете ее, пойдете с нею, не знаю только, куда
пойдете...
- Леммикки, - сказал Алныкин. - Через два "м" и два "к".
- Проверим.
Янковский развернулся в кресле, открыл сейф, достал папку, прочитал.
- Правильно... По некоторым данным в Ленинграде до революции проживало
триста тысяч эстонцев, русских в Ревеле было меньше. Эти две нации очень
несхожи, но смешанные браки отличаются крепостью и постоянством, такие уж
эстонские женщины, страна хуторская и рыбацкая, мужья пашут либо землю, либо
море, и если жены не будут им верны, то какой смысл пахать? Гулящая эстонка
- угроза для нации. Всю войну я прослужил в эстонском корпусе, нигде не
встречал таких исполнительных радисток, с одной из них меня дважды
выбрасывали за линию фронта. Она стала моей женой, так вот...
Ослабил узел галстука, достал из кармана коробку "Северной Пальмиры". Открыл
ее. Закурили.
- Так вот, - продолжал Янковский, меняя ударение и тему, - о вас, лейтенант
Алныкин, много чего написано, кое-что в отношении вас готовилось, но -
обошлось, вам ничто не грозит, вашу личную судьбу будет решать флот, только
флот, и как он решит - неизвестно мне. Одно я знаю: жену вашу в Порккала-Удд
не пустят, пропуска не дадут, потому что есть вещи, которые не отменишь и не
изменишь. Отец, мать, место и время рождени - это как вписано в анкету, так
и останется навечно. Жене вашей не учиться уже ни в Тарту, ни в Москве, ни в
Ленинграде, высшее образование она сможет получить только в краевых и
областных центрах. Иных последствий не будет, дело закрыто за
недостаточностью улик, с жены, однако, взята подписка о невыезде, всего
лишь, но и она отменится, как только вы исправите досадную оплошность.
Янковский открыл папку и полистал ее. Палец его уткнулся в какую-то бумажку.
- Леммикки Ивиевна Алныкина... Справка из гинекологического отделения
больницы в Кохтла-Ярве, где жена ваша скрывалась, пока ее искали под
фамилией Йыги, и по справке выходит, что она - девушка... Сравните: 24 мая
сочеталась браком, а 4 июля еще девушка. Всегда будет соблазн поднять это
дело, - Янковский побарабанил по папке длинными пальцами, - и возобновить
следствие по факту фиктивного брака со всеми версиями, включая умысел,
преднамеренность, расчет, основанный на сговоре с кем-то. Вам следует
принять меры. Срочно. Немедленно устранить вопиющее несоответствие. К этой
справке должна быть приложена другая, опровергающая ее, о беременности
супруги, и как только эта справка появится, подписку о невыезде мы отменим.
Так что - спешите.
- Всего один вопрос... - Алныкин смотрел на папиросу - нет, не дрожала она!
А когда-то прятал руки в карманы шинели, скрывая дрожь пальцев, сплетал их,
чтоб не выдать волнения. Ни в одном кабинете отныне страха не испытает он.
Леммикки сделала его свободным человеком. - Один вопрос: о настоящем отце
жены. Этот... Ральф Лаанпере - был или не был?
На вопрос Янковский ответил вопросом.
- А был ли тот офицер, который тринадцатого марта сего года подвел женщину к
ресторану "Глория"? Существовал он или, что официально утверждается, не
существовал, а всего лишь - злостное измышление?.. Люди, лейтенант, только
тогда люди, когда они запротоколированы и пронумерованы. А женщина, якобы
получившая две тысячи рублей, до сих пор в больнице, и показаниям ее
доверять нельзя. Вот вы, например, офицера того видели?
Молодой человек со слащавыми глазами и слащавой улыбкой отметил в приемной
командировочное предписание и вывел Алныкина в коридор. Из какой двери вышла
туда же Леммикки или она стояла там, ожидая его, Алныкин не понял - как и
то, дрожала ли она, содрогаясь в беззвучном плаче, или это у него набежали
слезы и он будто под дождем видел мерцающие коридорные плафоны и мокрое лицо
метнувшейся к нему Леммикки. Они взялись за руки, ни слова не сказав, и
быстро пошли вниз, к выходу; расталкивали прохожих, стремясь неизвестно
куда, и вдруг оказались в подвальчике, полном тьмы и запаха кофе. Леммикки
расплакалась и сказала, что всегда знала: Володя придет с моря и ничто ей
грозить уже не будет. Злые, несправедливые люди хотели ее арестовать, но
нашлись и добрые, приютили.
Вездесущая подруга уже стояла рядом, сгора от нетерпения. Отведя Леммикки
подальше от нее, Алныкин на ухо предупредил: им надо стать мужем и женой как
можно быстрее, в Порккала-Удд девушек не пускают, такие уж строгие правила.
"Аста", - позвала Леммикки. Втроем спустились еще ниже, попали в какое-то
питейное заведение, свет пробивался из-под пола. Грядущее событие Леммикки
называла м е р о п р и я т и е м, и подруги зашептались, не подпуская
Алныкина к разработке плана, но признавая за ним право слышать их, ни о чем
не спрашивая. Поначалу решено было взять консультантом одноклассницу Лайму,
многое на свете уже познавшую, но той дома не оказалось. Настя вышла из
телефонной будки и решительно заявила, что мероприятие они проведут своими
силами. Оставили Алныкина у будки и побежали в магазин. Вернулись со
свертками, Алныкин уже накупил цветов и поглядывал на часы. Настя помчалась
домой, Леммикки сбилась в грамматике, ее клятва могла бы насмешить и
умилить.
- Если произойдет больно, я старательно улыбаться...
Он пил на кухне фруктовую воду, мучила жажда, и кончились папиросы, как в
тот день, когда он познакомился со школьницей, сейчас плещущейся в ванной.
Настя носилась из комнаты в комнату, предупредила Алныкина, что в его
распоряжении один час двадцать минут, вполне достаточно, отец ее за это
время делает полостную операцию. От лепета двух девчонок ломило голову,
Алныкин окатил себя холодной водой. Настя, кажется, уже ушла. Он приоткрыл
дверь, выглянул: та сидела на лестнице, воткнув кулачки в щеки, у ног -
карманные часы с откинутой крышкой. Было сильное желание - поставить
девчонку на ноги и дать пинка.
- А вдруг отец придет раньше обычного... Как там у вас?
Он осторожно закрыл дверь, по рассыпанным цветам пошел в комнату. На
Леммикки было длинное белое платье с вырезом. Волосы еще не просохли. Прежде
чем снять с себя мешавшую Алныкину одежду, она призналась в страшном грехе:
шапку его офицерскую унесла вовсе не по забывчивости, а намеренно, чтоб
через нее найти того, кого полюбила с первого взгляда, в тот момент, когда
он окликнул ее.
К приходу отца Насти квартира была приведена в обычный непраздничный вид,
ничто в ней, кроме цветов на подоконниках, не говорило о том, что произошло,
и сколько ни вглядывался Алныкин в Леммикки, не находил в движениях ее,
жестах и речи ни малейшего намека на только что свершившееся. Но вот глаза
их встретились - и не могли расстаться, ибо тайна связывала обоих, они были
свидетелями и участниками необыкновенного явлени в природе - таинства,
равного восходу солнца.
Утром он пришел в ОКОС, отдел кадров офицерского состава, принял его сам
начальник, сесть не предложил, но и сам стоял, слушая Алныкина очень
внимательно. Сказал, отметая возможные подозрения, что отдел его лишь з а- п
р а ш и в а е т, пропуск он дооформляет, и только. ОКОСу очень выгодно
присутствие жен и женщин вообще в Порккала-Удде, база эта хоть и рядом, но
считается о т д а л е н н о й, и нахождение женщин на объектах такого рода
всегда способствовало решению задач боевой и политической подготовки. Что
касается отказа в пропуске, то начальник ОКОСа рекомендовал следующее. Надо
написать рапорт на имя члена Военного совета, изложить суть дела, ничего не
приукрашивая, и от своего имени поручиться за жену.
Алныкину дали перо и бумагу. Он написал о Леммикки, которая уже не Йыги, а
Алныкина, которая политически благонадежна, комсомолка, настоящего отца не
знает и, конечно, никаких связей с ним не поддерживает. "...Партии
Ленина-Сталина предан, член ВЛКСМ лейтенант Алныкин".
Содержание рапорта начальник ОКОСа одобрил, заметив, однако, что официальный
срок прохождения документов такого рода - двое или трое суток, хотя донести
его до кабинета, что в соседнем здании, пять минут. Не разумнее ли
прибегнуть к помощи адъютанта командующего? Однокурсник все-таки и вхож к
члену Военного совета.
С рапортом в руке Алныкин бродил по коридорам штаба и всматривался в
офицеров, отыскива среди них того, кто, минуя все промежуточные кабинеты,
положит его рапорт на стол члена Военного совета. К Витьке Колбагину (по
прозвищу Ромодан) идти он не хотел, просить его о помощи считал поступком,
нарушающим училищные заповеди. Он раньше был своим парнем, Ромодан, - и
только поэтому Алныкин не решалс назвать его предателем. А он, Колбагин, и
был предателем: четыре года училс на офицера плавсостава, по диплому
значился корабельным артиллеристом, а служить решил в адмиральской прихожей.
Штаб жил и служил по корабельному распорядку, еще сорок минут - и полдень,
обед с послеобеденным отдыхом, драгоценное время утекало.
Вдруг он увидел того языкастого и нагловатого старшего лейтенанта, перед
напором которого спасовал сам Янковский в комендатуре, - того офицера, что в
памятный для Алныкина день 13 марта подталкивал вперед женщину на темной
улице Пикк.
Старший лейтенант шел по коридору. Алныкина у стены он не заметил бы вообще,
не шагни тот наперерез ему. Просьбу выслушал молча, не прерывая, лишь
округлением бровей выразив некоторое удивление. Взял рапорт, и по мере
чтения лицо его все более и более печалилось. Горестно вздохнул.
- Да, брат, погорел ты крепко... - Он задумался. - Послушай, ты из Фрунзе?
Какого года выпуска?.. Пятьдесят второго? Так Витька Колбагин твоего же
выпуска.
Он прочитал на лице Алныкина, кто такой Витька, спрямил брови и нехотя
согласился.
- Что он скотина - ты не ошибся... Ладно, я этот вопль души, - он пошелестел
рапортом, - донесу до сведения, сейчас же, дай мне заодно предписание. И не
стой здесь, не раздражай мозолистые глаза начальства. Подожди в курилке.
Вернулся он скоро, без рапорта.
- Везет тебе, лейтенант Алныкин!.. Соответствующая резолюция наложена,
рапорт у заместителя начальника Политуправления, сегодня же он определит
офицеров, которые займутся твоими делами, но завтра-то - выходной, дай
отдохнуть служителям моря. Во вторник придешь, после обеда, в
Политуправление, а на предписании тебе любые даты поставит мичман, который
при помощнике командующего по строевой части, я с ним договорился... Не
кисни! Все обойдется! И с женой все будет в порядке, эстонки - хорошие бабы,
отзывчивые, покладистые.
Алныкин пожал протянутую руку. Он был счастлив. Все устраивалось как нельзя
лучше. Подполковник Горошкин и Настя уехали до понедельника в Пярну, подарив
молодоженам уединение.
Эти дни они не отходили друг от друга, и если Леммикки шла в ванную
умываться, Алныкин тянулся за нею, стоял у двери, и они продолжали
нескончаемый разговор. Ходили по улицам, держась за руки, и все
расступались, еще издали завидев их. Сколько ни вглядывались они в бездонную
тайну, она не разгадывалась, манила, она взывала, она прикидывалась узнанной
и близкой, чтоб тут же погрузиться в бездну и аукать оттуда.
Восходы и заходы солнца, мерцание звезд и растворение их в светлой голубизне
неба, лунный рог, цеплявшийся за шпиль, - все смешалось и поменялось
местами, желтый свет заливал комнаты по ночам, от Леммикки исходило голубое
сияние, вечным двигателем тикали напольные часы, обещая бесконечность жизни
и счастья.
Как только Алныкин увидел тех, кто займется его судьбой, он сообразил, что
от офицеров этих ждать можно только беды. Их было двое, и опыт подсказывал:
двое всегда боятся третьего, того, которого сейчас нет, но который спросит с
них, и эти двое, контролируя себя, будут - каждый - вдвойне лживы,
преувеличенно пристрастны.
В углу за столом сидел капитан 3-го ранга, сплетя пальцы; руки на брюшке,
глаза злые. Где-то когда-то Алныкин видел его, но вспоминать не стал, да и
не мог, втянутый в разговор с подловатым - это все признавали - человеком,
бывшим комсоргом училища. Панов, уже капитан-лейтенант, с комсомольской
дружественностью обращалс к нему на "ты", похохатывал, рассказывая капитану
3-го ранга разные училищные хохмочки (тот угрюмо молчал), и посадил Алныкина
рядом с собою, на диванчик. Старания, приложенные училищными офицерами в
прошлом году, когда досрочно отправили на флот почти четыреста человек, были
оценены министром: кого повысили в звании, кого назначили на более высокую
должность. Старший лейтенант Панов удостоился, конечно, того и другого. Он
знал каждого курсанта, водил дружбу почти со всеми, скромненько покуривал в
ротах, не брезговал сидеть на подоконниках гальюнов, где обычно затевались
споры и рассказывались новости, - только в гальюне и можно было
наговориться! И наслушаться. Оказывается, это отнюдь не по душе командирам
рот: через Панова высокое начальство узнавало о промахах воспитателей. И
ротные забили тревогу, намекнули курсантам. Панов в отместку сменил тактику,
заглядывал в курилку, уводил того, кто всегда помалкивал, на беседу о сущих
пустяках и будто бы из этих бесед что-то узнавал. В Политуправлении флота
он, наверное, какой-нибудь помощник по комсомольской работе, бегает, как и
прежде, по кораблям и частям, своего стола и тем более кабинета не получил,
потому и воспитательную работу ведет в комнате дл семинарских занятий. Карта
полушарий и портреты вождей на стенах, шкафы с книгами, бюст Ленина.
Наболтав пустопорожней всячины, Панов примолк, потянулся к папочке, лежавшей
на стуле. Раскрыл ее - и впал в глубокое раздумье. Что в ней - Алныкин
догадывался: его рапорт на имя члена Военного совета.
- Ума не приложу, Володя, что делать с тобой, - сокрушенно проговорил Панов
и тяжко вздохнул. - Павел Николаевич, ты в курсе? Знаешь, что учудил мой
друг?
От этого Павла Николаевича исходила через край бьющая ненависть, направленна
исключительно на Алныкина. Капитан 3-го ранга, Пановым названный Павлом
Николаевичем, сидел молчал, рыскавшие по ящикам стола руки его нашли наконец
карандаш, он с хрустом разломал его.
И Алныкину стало поспокойнее. А Панов, не дождавшись ответа, да и не
рассчитывая на него, продолжал в некоторой воодушевленности, что ли:
- Мой друг Володя Алныкин такой в училище отколол номер, так прославился,
что... Такой номер. Никак не мог исправить отметку по военно-морской
географии, месяц пересдавал экзамен, и все без толку, знаний-то - маловато,
он, Володя Алныкин, с ленцой парень, утруждать себя не любит. Так бы и ушел
на флот, не пересдав экзамен, да случай помог. Преподаватель умер. Горе в
семье, горе на кафедре. А Алныкину - счастье. Приходит к начальнику кафедры
и заявляет: экзамен сдан на "отлично", можете спросить у преподавателя.
Представляешь, Павел Николаевич? Спросить у того, кого уже нет на белом
свете! И получил наш друг Володя "отлично"... Не мог не получить. Так все
точно рассчитал, котелок у него варит. Мы тогда в политотделе решили было к
комсомольской ответственности его привлечь, да пожалели: вот-вот выпуск,
каково молодому офицеру приходить на корабль с неснятым выговором? А зря
пожалели. Он и здесь отличился, еще хлеще.
Павел Николаевич пытался расколошматить что-то о край стола, освобождая себя
от злобы, но решил поберечь стол и заодно выслушать.
- Такое придумал, что... Служба в Порккала-Удде опасна, тяжела и почетна,
партия и правительство делают все, чтоб как на родной земле там было,
недостаточно еще делают. Офицеры гордятся тем, что служат на передовых
рубежах, и лишь один из них не захотел служить там, куда послала его Родина.
Да, да, наш друг Володя не захотел и добился своего. Как и в училище,
получил обманным путем "отлично". А что сделал? А он вот что сделал.
Порасспросил кое-кого и нашел девушку, очень приличную девушку, но такую, у
которой анкета подзагажена, да так подзагажена, что не пустят эту девушку в
Порккала-Удд, если даже выйдет она замуж за командира базы. Ее-то, девушку
эту, он и охмурил, расписался с нею, дождался, когда пропуска ей не дали, и
настрочил жалобу, сам себе подписав моральный приговор.
Панов открыл и закрыл папку. Павел Николаевич вытянул застрявший ящик стола,
а затем с такой силой впихнул его на прежнее место, с таким грохотом, что
карта полушарий чуть не сорвалась с крючка, едва не упала на пол, и Алныкин
вспомнил, где видел он капитана 3-го ранга. На "Софье Павловне", прошлой
осенью, в кают-компании, куда собрали офицеров на доклад лектора
Политуправления. Частенько заезжали на базу такие гастролеры с речами по
любому поводу. Этот, которого Панов называет Павлом Николаевичем, темою
выбрал Циолковского, девяностопятилетие со дня рождения, но говорил больше о
смерти ученого, который долго болел, страдал и вдруг получил телеграмму от
товарища Сталина. Воодушевленный этой телеграммой, поведал офицерам лектор,
Константин Эдуардович Циолковский прожил еще несколько дней. Те, кто не
дремал, выслушали, не поинтересовавшись, сколько именно дней жил от
телеграммы до смерти великий ученый и сколько слов было в телеграмме. О
количестве того и другого спросил сидевший чуть сзади Алныкина помощник:
сколько слов приходится на один день. "Кто спрашивает?" - заорал вдруг
лектор, и Алныкин вынужден был сказать: "Я!" - поскольку помощник спрятался
за его спину.
Оба полушария рухнули и дали мыслям Панова новое направление.
- Руководство флотом с пониманием отнеслось к создавшейся ситуации, решив
перевести лейтенанта Алныкина из Поркалла-Удда в другую базу и даже на
другой флот. И чем же ответил прощенный командованием лейтенант?.. Может, ты
нам сам скажешь, Володя? Молчишь. Тогда я скажу. Он, Павел Николаевич,
получив отказ в пропуске дл жены, решил от жены и ребенка избавиться, они
ведь сделали нужное ему, перевод из Порккала-Удда, и теперь ему уже не
надобны. Жену принуждает к аборту и помещает по блату в гинекологическое
отделение больницы, а когда этот номер не вышел, познакомился с главным
хирургом флота. Аборты ведь запрещены, Володенька! И будь добр отвечать за
свои незрелые поступки! Мы тебе, - официально заявляю, - не позволим
калечить молодую, ни в чем не повинную женщину, вся жизнь которой поломана
тобою! Никто ей никогда словечка не сказал об отце, враге советской власти,
она о нем и не знала, а заполнила для флота анкету, стали проверять каждое
слово - и нет уже эстонской комсомолки, есть дочь пособника и прислужника.
Короче, мы с болью в душе, но одобряем твое решение развестись. Окажем
содействие. Чтоб без всяких проволочек. У эстонки фамилия трудная, Ылк, что
ли. Пусть уж останется Алныкиной, если тебе не жалко.
Кажется, предложение Панова пришлось по душе Павлу Николаевичу. Так и не
доломав стол, он мягкими шажочками приблизился к стене, поднял карту,
повесил ее и, покидая комнату, уже в дверях произнес буднично:
- Я в буфете буду.
Без него Панов ни о чем говорить не мог. Алныкин смотрел на бывшего
училищного комсорга, удивляясь возрасту его. Там, в Ленинграде, Панов всегда
казался годом или двумя старше курсантов, а сейчас на диванчике сидел
морщинистый мужчина, которому уже за тридцать. "Провели собеседование" -
так, наверное, отрапортуют оба офицера, когда доложат начальнику
По-литуправления, что сделано ими во исполнение приказа. И ошибутся, потому
что напугать Алныкина не смогли. Он им не поверил. Явно хватили через край.
Эта вздорная баба Лилли Кыусаар наговорила Панову небылиц и отсебятины. Мать
понять можно, но как поверить двум лгунам?
Он смотрел на Панова - но и тот косился на него испытующе, с едким
любопытством. Сказал тихо:
- Ты все-таки подумай и взвесь. Разведешься - служба пойдет как по маслу,
назначение с повышением, звездочка через пару месяцев, в партию примут. А не
разведешься...
Алныкин встал:
- На Северный флот хочу.
Радостным щелканьем встретили его белки, когда подходил к дому. Ключи (он в
Таллине показывал их Леммикки) не сразу вынулись из кармана, Алныкин
залюбовался хорошо покрашенной (матросы постарались) дверью. Вошел,
распахнул окна. Балтика в этом году приветлива. Слышитс накат волн в
заливчике, в голосах чаек - свобода. Четырехквартирный дом поскрипывает и
томится, ожидая людей. Пусто. Жена минера - в библиотеке стройбата, жена
фельдшера - в госпитале на дежурстве, приезд супруги химика отложен на
неопределенное время. И Алныкин, если верить датам и печатям на предписании,
еще в Таллине, на службу завтра, на катер он так и не зашел, хотя на буксире
узнал, что помощник каждый вечер поджидает его на пирсе.
Он прибежал после шести вечера.
- Все в порядке, - сказал Алныкин помощнику. - Привет от Лемми.
Он простился с нею у буксира, ничего не сообщив о собеседовании. И помощнику
не стал говорить. Да тот и не спрашивал: и так все ясно, идет ремонт
квартиры, жди новоселья. Но тревога не улетучивалась, помощник суматошно
кружилс у камня, растирал коленки, жаловался на предчувствия, которые, к
сожалению, не обманывают. Разговор поневоле перешел на гальюны. Под
пятисантиметровым слоем почвы - гранит, ни лом, ни кирка его не возьмут,
канализацию даже финны не сделали. Соорудить туалет из тех, что "удобства во
дворе"? Материал нужен. Доски есть, но очень уж трудоемко.
Тут-то и пришла кому-то в голову гениальная идея. Железнодорожная линия
Хельсинки-Турку забегала на территорию арендованной базы Порккала-Удд, и
поскольку все едущие в Турку и обратно финны считались шпионами, окна
вагонов на всем пути следования по базе закрывались специальными щитами.
(Этот участок дороги безвестный философ назвал "самым длинным туннелем в
мире", и помощник восторженно заявлял, что в определении этом бездна
поэзии.) Щитов наготовлено столько, что туннель можно продлить до Москвы,
крепнут и сушатся запасные щиты на станции Кирканумми, договориться с кем
надо, перевезти сюда полсотни их - и добротный, теплый гальюн будет готов.
Прошла неделя, другая, о щитах не забывали. Однажды вечером (уже спустили
флаг) на пирсе появился офицер с чемоданом. У кормы БК-133 он остановился и
сказал вахтенному, что назначен на этот катер. "Пошел вон!" - заорал
командир, не вставая с койки, не удосуживая себя взглядом на глупца: штат
катера заполнен, все офицеры при исполнении обязанностей. Офицер, однако,
проявил упорство, назначен, мол, командиром БЧ-2, а лейтенанту Алныкину
приказано сдать ему боевую часть.
В офицерском отсеке 133-го ошеломленно молчали. Помощник опомнился первым,
вылез на палубу, учинил легкий допрос - из какого училища, женат ли и
прочее. Хотел было поинтересоваться родственниками за границей, но
передумал. Рекомендовал наглецу: чемодан взять недрогнувшей рукой и, бросив
прощальный взор на БК-133, проваливать к чертовой матери. Тот поворчал и
подчинился. В кают-компании взметнулись возбужденные голоса. На БК-127 нет
помощника, но на его место прочат артиллериста, а не Алныкина. Кое-какие
кадровые перестановки назревают, бригада пополнилась тремя катерами, однако
же новенького нацелили на 133-й.
Утром раздался грозный оклик штаба: кончай волынку, приказ есть приказ,
согласованный к тому же с Таллином, одному сдать дела, другому принять,
обоим доложить!
Пересчитали снаряды в погребе, бинокли, пистолеты и карабины, всю
документацию вывалили из сейфа на стол. Пошли докладывать комдиву, потом
начальнику штаба бригады, на трапе "Софьи Павловны" Алныкина перехватил
командир БК-140, уламывал проситься помощником к нему. Были и другие
предложения.
Все варианты пресек начштаба, вручив Алныкину направление в госпиталь -
срочно пройти медкомиссию на годность к службе на Севере!
Заключение этой комиссии он получил в тот же день, иного и не могло быть:
врачи, осматривая Алныкина, всегда удовлетворенно хмыкали, а медсестры звали
подруг.
Всего несколько часов провел он в госпитале, вернулс в бухту, прошел по
пирсу и понял, что за ничтожное время это стоустая офицерская молва сделала
его величайшим комбинатором и прохиндеем Военно-Морских Сил СССР. Отныне по
всем кораблям и базам потечет весть о лейтенанте, который, отчаявшись
уставными путями вырваться из опостылевшего Порккала-Удда, отважился на
беспримерное мошенничество, женилс - не на дочке адмирала, что тоже
предосудительно, - на дочери бежавшего эстонского националиста (по нем
тюрьма плачет), стал временно политически неблагонадежным, из Порккала-Удда
выдворен, чтоб, немедленно разведясь, доказать свою преданность флоту;
благодарное и великодушное начальство прощает оступившегося лейтенанта,
направляет его (с повышением!) к новому месту службы, куда он - Алныкин,
Владимир Алныкин, запомните эту фамилию! - отбывает под ручку с очередной
подругой жизни, рекомендованной ему Политуправлением. Проныра этот (речь шла
все о том же Алныкине) еще в училище прославился мошенничеством, враньем,
изворотливостью, здесь же, в Порккала-Удд, отточил природные задатки и
таланты, разжалобил всю базу, обустраивая гнездышко, куда и не думал
приводить эстоночку. И не один он такой в этом выпуске, арап того же калибра
служит у командующего адъютантом, подает домашние туфли. Велик и могуч
российский флот, наряду с героями морей и океанов рождающий изворотливых и
небесталанных ловкачей и прохвостов! (На автобусной остановке кто-то уже
вывесил объявление: "Ищу жену родом с Литвы или Западной Украины".)
Стужей повеяло на Алныкина, и, спасая себя от замерзания, поспешил он на
теплый и радушный катер, к родному БК-133, попал к концу ужина, к священному
на корабле компоту, и сразу ощутил холодное дуновение таллинского ветра. Час
назад помощника вызывал замполит, предупредил: готовься к комсомольскому
собранию, тебя ждет кара за "утерю бдительности". Вот и гадай: где она
утеряна и в какой связи с пропажею на собрании будет оглашен собственноручно
написанный помощником рапорт о самовольной отлучке в Таллин 24 мая сего
года. Постыдитс начальство матросов или начнет резать правду-матушку,
парткомиссия базы будет утверждать решение собрания или опомнится, приказав
на бюро комсомола ограничиться словоблудием, - обо всем этом говорили в
кают-компании. Алныкину вылили остатки горохового супа и выскребли со дна
котла гречневую кашу, мясную подливку выпросили у матросов. Это был его
последний ужин в Порккала-Удде, на сей случай нашелся и спирт, но прощальные
граммы принимались в молчании. Новенький командир БЧ-2 сохранял на
чинопочитающей физиономии всезнание грамотного невежи - раскроет, того и
гляди, рот, чтоб понести ветхозаветные глупости о признании ошибок с
бесконечным исправлением их или, еще хлеще, запугает словесами насчет долга,
чести, флага и пистолета, приставленного к виску Финляндии.
Молчали, потому что назревала беда. Помощнику уже намекнули в штабе, что
его, возможно, откомандируют под Казань, принимать новый бронекатер,
помощник наконец покинет засиженную им должность, поднимется на ступеньку
выше и, тоже возможно, к Новому году будет капитан-лейтенантом. Возможно -
ибо все зависит от того, что станет говорить он на комсомольском собрании,
где - идут слухи - его могут спросить: "На свадьбе дочери буржуазного
националиста присутствовал?" Как отвечать? Что?
Молчали, потому что кончились офицерские игры в дружбу, начиналась служба,
та, ради которой и поступали в училище. Из сотни лейтенантов получится два
или три адмирала, чуть побольше капитанов 1-го ранга, а где остальные - об
этом порою не знают отделы кадров офицерского состава.
Помощник боялся смотреть на Алныкина - и тянулся к нему.
- Обнимитесь на прощание, - посоветовал командир. - Когда еще встретитесь...
А столкнетесь - может, и руку не протянете.
Обнялись на трапе десантного корабля.
- Ты о себе думай, - сказал Алныкин помощнику, чтобы тот мог легко и быстро
отречьс от него. - Только о себе.
ОКОС почему-то не поверил медицинскому заключению базового госпиталя и
погнал Алныкина на повторное обследование, заняло оно неделю, потом
наступила пора тягостных ожиданий. Леммикки забеременела, и Янковский снял с
нее все грехи, "гр-ка Алныкина" могла теперь ездить по стране вслед за
мужем. Пока перебралась к родителям. При Алныкине на Вирмализе говорили
по-русски, он часто ловил на себе вопрошающий взгляд тещи, и когда однажды
увидел ее у входа в Политуправление, понял, на что надеется Лилли Кыусаар.
Как-то Алныкин пришел в ОКОС и вдруг получил для ознакомления приказ
Главнокомандующего ВМС. Из него следовало, что лейтенант Алныкин служит уже
на Северном флоте и что отбыть из Таллина ему давно пора.
Он расписался на приказе и сказал, что выедет немедленно, то есть как только
получит проездные документы и подъемные.
- Литер и деньги! - потребовал он.
Голубой листочек с якорьком - воинское требование на перевозку - был ему
выдан, но взять его Алныкин отказался.
- А на жену?
Произошла странная заминка... Капитан-лейтенант из ОКОСа признался смущенно,
что "не получил указаний".
Это было странно. Никаких указаний и не должно быть: жена значится в личном
деле и в удостоверении личности.
Не получив удовлетворявших его разъяснений, Алныкин сел на стул в коридоре и
будто заснул. Не вставал, не курил, не провожал взглядом идущих мимо, не
замечал и начальника ОКОСа, который не раз выглядывал в коридор. Когда в
конце дня начали опечатывать двери, он покинул штаб, чтоб с утра быть на том
же стуле. И в обеденный перерыв продолжал сидеть, видом своим омрачая
коридор, возбуждая любопытство офицеров. Кадровиков спрашивали о бедолаге,
которому, знать, негде приткнуться в Таллине. Кадровики отвечали невнятно,
используя жесты и мимику, внушая всем, что перевод лейтенанта на Север
осуществлен чересчур быстро, и если учесть, что адъютант командующего -
одноклассник его, то вывод напрашивается сам собой.
Так говорили о нем здесь, в коридоре штаба флота, временами голоса звучали
громко, чтоб настырный лейтенант слышал их. Много месяцев назад, тогда еще
курсантом, Алныкин, приходивший от Ростова, падал в изнеможении на койку,
его обступали одноклассники, перемывали ему косточки, горюя над ним и виня
его же во всех несчастьях. Ныне, в штабе флота, старшие товарищи, не один
год прослужившие, милостиво относились к лейтенанту, о котором ничего не
знали, и почем зря крыли московских адмиралов, которые по недомыслию
поделили Балтийский флот на три части, стал он Четвертым, Восьмым и
Кронштадтской крепостью, отсюда и весь бардак: годами ждешь перевода, к
примеру, в Севастополь, приказа нет и нет, а потом ночью будят и требуют к
подъему флага быть уже за тридевять земель. Из-за этого раздела Балтики,
негодовали старшие офицеры, надо запрашивать "добро" у своих же на переход
корабля из Таллина в Калининград.
Алныкин не подавал вида, что все слышит. Сам же думал, что не баловень
судьбы по прозвищу Ромодан запустил канцелярскую машину на полные обороты, а
другой старший лейтенант, тот, которого вроде бы и нет.
На третий или четвертый день сидения перед Алныкиным возникли Панов и Павел
Николаевич. Постояли и ушли, так ничего и не сказав, о чем вообще говорить,
когда Главком подписал приказ? Бежать к командующему флотом? Тот потребует
разъяснений, но нарушить приказ не осмелится. Обратиться - через голову
командующего - в Москву? Чревато осложнениями, обвинят их самих, накажут - и
за промедление, и за поспешность.
У кадровиков сдали наконец нервы. И сроки поджимали, штаб Северного флота
запросил: где лейтенант Алныкин? Голубой листочек с якорьком выписали и на
имя Алныкиной Леммикки Ивиевны. Поблагодарив, Алныкин двинулся в финотдел за
подъемными, где услышал обычную отговорку: "Получишь по новому месту
службы!" Он сел у двери и застыл. Косясь на него, в отдел шли и шли офицеры
по самым неотложным нуждам, то есть за деньгами. А лейтенант все сидел и
сидел. Не ел, не пил и не курил до самого вечера, тревожа начфина и
вольнонаемных барышень, крутивших арифмометры. Когда лейтенант возник и
утром, начфин не дрогнул. Собрал подчиненных, приоткрыл дверь, чтоб наглец
все слышал, и устроил некое подобие офицерского суда чести, дав Алныкину
уничтожающую характеристику. "Туп этот Алныкин, - гремел голос начфина, -
как сибирский валенок, хоть родом из-под Архангельска (подчиненные
захихикали). Понятно теперь, - язвил начфин, - почему Михайло Ломоносов,
родившийся там же, босиком рванул в Москву, уж очень ему наскучили морды
земляков" (подчиненные заржали).
А лейтенант сидел и слушал, слушал и сидел. Усмехнулся, когда подчиненные
начфина обозвали его эстонцем, приведя убедительные доводы: эти
архангельские поморы и эсты - из одного корня, одна нация.
Начфин все-таки выдохся. И ОКОС пощипывал его напоминаниями. Окошечко кассы
открылось, ласковый голосочек колокольчиком прозвенел в коридоре, пальчики с
маникюром придвинули Алныкину денежную ведомость.
- А почему не выписаны подъемные на жену?.. Алныкина Леммикки Ивиевна. Через
два "м" и два "к".
На удар начфин ответил хлестким ударом:
- Где справка, что она выписалась?
Документ, из которого явствовало, что Алныкина Леммикки Ивиевна уже не
жительница Таллина, был тут же предъявлен, и ведомость пополнилась еще одной
фамилией, а деньги - получены.
Только теперь Алныкин сказал жене, что ехать придется не в Порккала-Удд, а
подальше, в Североморск. Отнюдь не обескураженная Леммикки прибавила к
багажу еще один ящик, с посудой. Детские вещи она упаковала раньше.
В Ленинград выехали ночным поездом, проводы были короткими, малолюдными.
Убита горем Лилли Кыусаар взяла с дочери клятву: дети будут воспитаны
по-эстонски и никогда не забудут о своем эстонстве. Алныкин похлопал по
плечу Иви Йыги: "Не хнычь, батя, все образуется..."
Майор Синцов мелькнул на перроне, окруженный свитой из патрулей. Человека
этого так недоставало Алныкину в последние месяцы! Хотелось бы услышать от
него суровое предупреждение: забудь обо всем, лейтенант, не было никаких
допросов, никто твою жену не пытался арестовать, это все буржуазная
пропаганда, вранье американского радио!
Настя Горошкина сдавала в Тарту экзамены, и предполагалось, что на узловой
станции Тапа она подойдет к вагону. Но напрасно озиралась на перроне
Леммикки, подруга так и не появилась.
Все уже в прошлом. Может быть, и к лучшему?..
Популярность: 10, Last-modified: Wed, 02 Jun 1999 20:07:31 GmT