---------------------------------------------------------------
     Origin: http://www.progressor.ru/anek/
---------------------------------------------------------------

                      КСПшные анекдоты от Берга.
                             Туапсе
                               2000



     Если не врет словарь иностранных слов, анекдот -- 1) рассказ о забавном
или  поучительном случае из  жизни исторического  лица;  2)  краткий  устный
шуточный рассказ, обычно злободневного содержания, с остроумной концовкой.
     Кроме  того,  французское "anecdote" восходит к греческому "anekdotos",
что значит "неопубликованный".
     В авторской  песне и ее окрестностях за несколько десятилетий произошло
столько поучительных случаев, в том числе и веселых, и не лишенных некоторой
непреходящей  злободневности,  что крайне досадно наблюдать,  как  эта часть
нашего культурного пласта сохраняется лишь благодаря вербально-мнемоническим
возможностям  заинтересованных лиц,  и уж  точно  нигде  не запечатлена  для
сведения потомков.
     Составитель   самоуверенно   считает,  что,   нарушив  основополагающие
принципы  изустности и непечатности, он не  нанесет непоправимого ущерба  ни
сущности, ни  прелести  данного  культурного  наследия;  более  того,  робко
надеется,  что от публикации  нижеследующих историй  пребудет немалая польза
для человечества именно в силу их злободневности и поучительности, хотя, как
показывает суровая практика,  уроков для себя лично никто из нас  никогда не
извлекал и не извлечет.
     Ладно, хоть посмеемся!
     Берг.
     P.S.  Задняя  часть  моей фамилии обрела самостийность  году в 1975-м с
легкой  руки члена нашего  КСП "Дорога"  (Саратов)  Мишеля,  который  теперь
просто  Михаил Бяльский (Иерусалим).  Попытка Марка Мееровича  ("Дельфиния",
Одесса)  проделать  то же  с  передней  частью успеха не имела  -- "Ланц" не
прижился. Так и бергую потихоньку.
     Владимир Ланцберг.












     Рассказывает Берг.
     --  Пока я  только  декларировал свои намерения и  просил всех желающих
поделиться воспоминаниями, почти никто не помогал, зато все кричали:
     -- Давай, давай!
     -- Когда же  я "выгнал" на  принтере первые три  десятка историй, новые
посыпались на меня  буквально дождем, зато те, кто призывал "давать-давать",
стали сочувственно охать:
     -- Где ж ты теперь возьмешь столько денег?
     -- А на что мне деньги? -- наивно интересовался я.
     -- Ну, как же! N может подать  на тебя в суд за дискредитацию? Может. А
M? И M может.  А Q просто уважать перестанут, если он не  слупит с тебя пару
"лимонов".
     Поневоле задумаешься, стоит ли продолжать эту затею.
     Но, так или иначе, анекдоты все равно ходят, я же их только подбираю. И
по  большей части они достаточно беззлобны. А ежели кто, обидевшись, решится
на  серьезные действия  --  вот это будет действительно  анекдот! За такой и
пострадать не жалко.
     На то и весь расчет.
     Пользуясь случаем, приношу извинения за опечатку,  допущенную  прямо  в
заголовке.  Ее заметил  отец-основатель калужского КСП  Павел Нам  и  строго
указал мне на то, что перед  словом "нам", а также после  него должны стоять
запятые, а само это слово -- писаться с заглавной буквы,  ибо здесь мы имеем
классический случай обращения.
     Мне очень приятно писать это примечание,  поскольку оно  убеждает меня,
что я на правильном пути: история (понимайте это слово, как хотите), могущая
касаться не только всех нас, но и каждого в отдельности, и адресована должна
быть тоже каждому.
     Что мой старый приятель Паша Нам и понял абсолютно верно.
     Владимир Ланцберг.














     Из книги драматурга Александра Володина "Так неспокойно на душе":
     "Я увидел его в гостинице "Октябрьская"  в  компании московских поэтов.
Он поставил  ногу на стул, на колено -- гитару, подтянул струны и начал. Что
начал?  Потом  это  стали  называть  песнями  Окуджавы.  А  тогда  было  еще
непонятно, что это. Как  назвать?  Как рассказать об  этом, что произошло  в
гостинице "Октябрьская"?
     Окуджава уехал  в Москву.  А я  рассказывал и  рассказывал  о нем, пока
директор Дома искусств не полюбопытствовал, что это были за песни. Я изложил
их  своими словами.  И вскоре в ленинградском Доме искусств был запланирован
первый публичный вечер Окуджавы.
     Я обзвонил всех, уговаривая прийти.
     -- Что, хороший голос? -- спрашивали меня.
     -- Не в этом дело, он сам сочиняет слова!
     -- Хорошие стихи?
     -- Не в этом дело, он сам сочиняет музыку!
     -- Хорошие мелодии?
     -- Не в этом дело!..
     Перед тем как я должен был представить его слушателям, он попросил:
     -- Только не говорите, что это песни. Это стихи.
     Видимо, он не был уверен в музыкальных достоинствах того, что он делал.
     На следующем вечере Окуджавы в Доме искусств стояла толпа.
     -- Что такое тут? -- спрашивали прохожие.
     -- Аджубей приехал, -- отвечали.


     Другой эпизод, относящийся к бардовской юности Окуджавы, рассказывает в
книгах  воспоминаний   ("Вблизи  и  вдали",  "След  в   океане")   Александр
Городницкий:
     --  ...С  самого  момента  своего появления авторская  песня  постоянно
запрещалась и многократно предавалась анафеме с высоких трибун и в печати. Я
вспоминаю  одно   из  первых  выступлений  Булата  Окуджавы  в  моем  родном
Ленинграде, после которого он был подвергнут  травле в доносительской статье
некоего Н.Лисочкина,  опубликованной  в  комсомольской  газете  "Смена".  На
выступлении,   проходившем   в   Доме   работников  искусств   на   Невском,
присутствовало  довольно   много  ленинградских   композиторов,  которые  не
стеснялись топать ногами,  освистывать  автора,  выкрикивать: "Пошлость!"  и
всячески  выражать  свое  возмущение.  После  концерта,  уже в гардеробе,  к
Окуджаве подскочил именитый в те поры и обласканный властями композитор Иван
Дзержинский, автор популярной в сталинские годы  оперы "Тихий Дон". Багровый
от негодования, брызжа слюной, он размахивал руками перед самым носом Булата
Окуджавы и кричал:
     -- Я не дозволю подобного безобразия в  нашем доме. Я -- Дзержинский! Я
-- Дзержинский!
     Обстановку неожиданно разрядил стоявший за разбушевавшимся композитором
известный актер БДТ Евгений Лебедев, который хлопнул его по плечу и заявил:
     -- А я -- Фрунзе!


     Рассказывает Борис Жуков, московский журналист:
     -- Где-то  году в  1982-м  или  83-м я слышал  от Игоря  Грызлова такой
анекдот:
     "Окуджаве сказали, чтобы  он готовил документы --  его решено наградить
орденом Дружбы народов.
     -- Зачем это? --  запротестовал Булат Шалвович. --  Не  надо.  Я  и так
человек известный".
     Вскоре наступил орвелловский 1984-й, на который пришлось 50-летие Союза
писателей  СССР.  По  такому  случаю  произошла большая  раздача  наград,  а
поскольку на тот же год пришлось и 60-летие самого Окуджавы, то тут уж он не
отвертелся. Правда, в орденоносцы он  въехал "третьим классом": сначала  шел
короткий   списочек   награжденных  орденом  Ленина,   потом  подлиннее   --
награжденных орденом Красного Знамени, а последним --  самый длинный:  новых
кавалеров ордена Дружбы народов. Внутри каждого из них фамилии перечислялись
строго  в  алфавитном порядке, так  что Окуджава значился где-то в  середине
последнего списка  --  сразу  после Льва  Овалова.  Последний вряд ли мог бы
повторить про себя фразу  Окуджавы, зато  всем жителям  этой страны известен
созданный им бессмертный образ майора Пронина.


     Самому Городницкому повезло неизмеримо больше:  он практически с начала
своей   карьеры   барда   был  обласкан  будущей  знаменитостью,   о  чем  и
рассказывает:
     --   Интересной   особенностью   первых   вечеров-концертов   "Востока"
(старейший ленинградский КСП -- прим.  сост.), начавшихся с 1965 года,  было
то, что в них  принимали участие одновременно и самодеятельные авторы песен,
и профессиональные поэты, композиторы и исполнители...
     После  первого  концерта  было  проведено  еще несколько  "комплексных"
вечеров, где  одно  отделение  занимали самодеятельные  авторы, а  второе --
"профессионалы". Так, 10 ноября 1965 года  в первом  отделении абонементного
концерта  выступал  один из  ведущих  ленинградских  эстрадных  композиторов
Александр   Колкер  с  очень  популярными  в   то  время   профессиональными
исполнителями  Марией  Пахоменко  и  Александром  Серебровым,  а  во  втором
отделении -- автор этих строк, как известно, никогда вокальными талантами не
отличавшийся. На гитаре мне аккомпанировал Валентин Вихорев.
     Часть моих  песен  в этом  концерте пел молодой артист-исполнитель Илья
Резник,  ставший  позже  весьма  популярным  и преуспевающим автором, немало
песен  написавшим  для Аллы Пугачевой. Тогда это был высокий,  застенчивый и
красивый  юноша, очень похожий на молодого  Блока. На этом  концерте он  пел
песни "За белым металлом", "Палаточные городах", "Черный хлеб",  "Бермудские
острова",  "Над Канадой".  Много  лет спустя,  после долгого перерыва, уже в
наши дни, я неожиданно встретился с ним в Ленинграде на перроне  Московского
вокзала по  дороге в Москву. Мы стояли возле вагона "Красной Стрелы",  когда
рядом с нами величественно проплыла  высокая солидная фигура в бобровой шубе
и такой же шапке.
     --  Познакомься, -- сказал я жене,--  это один из  столпов  современной
эстрады.
     Илья  с  высоты  своего  великолепного  роста скептически  оглядел  мою
затертую нейлоновую куртку и милостиво протянул два толстых пальца.
     -- Да,  --  произнес  он,  снисходительно улыбнувшись. -- Еду  в Москву
встречать  Аллочку  из  Италии.  А  ведь  представляете, с чего я  начал? --
неожиданно обратился он к моей жене. -- Я пел когда-то песни вашего мужа!"


     Однажды, еще в те полузабытые времена, когда всякое появление авторской
песни в эфире было  событием, году так в 1983-м популярный в ту пору  артист
эстрады и  кино Игорь  Скляр в  очередной  телепередаче  объявил, что  споет
"русскую народную  песню". И  запел "Губы окаянные..."  Смотревший  передачу
композитор  Владимир Дашкевич  подскочил  от возмущения, ибо прекрасно знал,
что это -- одна из ранних песен его друга и постоянного соавтора Юлия  Кима.
В поисках выхода  для  переполнявших его чувств  он  немедленно набрал номер
Кима... И  услышал  невозмутимое: -- Русский  народ  слушает. Тут к телефону
подскочила дочь Кима и радостно прокричала:
     -- Я -- дочь русского народа!
     Впоследствии  Ким  с  удовольствием  рассказывал эту историю  на  своих
концертах,  а Дмитрий Дихтер со своей студией сделал даже ретро-программу по
классике авторской песни под названием "Русский народ слушает".
     Если  и не вошла в эту программу песня  Александра Краснопольского "Как
над Волгой-рекой...", то вполне могла бы войти, так как, наподобие кимовских
стилизаций,  неоднократно  объявляема  бывала  плодом  анонимно-всенародного
воображения.



     Рассказывает Олег Митяев:
     -- В Магнитогорске я  как-то выступал  в  одном  техникуме. Организатор
концерта  прибежал к директору  учебного  заведения и  говорит,  мол,  такой
популярный автор, все его знают...
     Директор взял афишу и со словами "сейчас проверим, какой он популярный"
пошел в аудиторию,  где  занимались  студенты.  Развернул перед  ними лист и
спросил:
     -- Кто это?
     Ответ прозвучал очень дружно:
     -- Рэмбо!
     Рассказывает Елена Настасий, автор из Волгограда:
     --  Всесоюзный  фестиваль АП  в  Киеве  1990  г.  Около  столовой стоит
довольно привлекательная молодая особа женского пола и явно кого-то ожидает.
По  главной  аллее,  усиленно   держа  равновесие,  ко   входу  в   столовую
приближается  Олег  Григорьевич   (Митяев   --  прим.   сост.).  Взгляд  его
концентрируется на особе.
     -- Девушка, Вы такая... такая... Давайте с Вами познакомимся!
     С трудом изображая наивное удивление на лице, особа изрекает:
     -- Меня Лена зовут, а Вас?
     На этих словах улыбка с лица мэтра медленно  сползает в сторону. Но тут
поспевает помощь в лице Тарасова:
     -- Девушка, это Олег Митяев!
     -- Митяев... Митяев... А, "Изгиб гитары желтой!.."
     Костя даже не подозревал, что Олег так хорошо бегает...


     Рассказывает Александр Вольдман.
     Конец  70-х. Агитпоезд ЦК ВЛКСМ  по Нечерноземью. В составе агитбригады
--  еще и Сашин брат Михаил. В одном из населенных пунктов артистов уже ждет
рукописная афиша, на которой начертано:
     "В программе -- два брата: Вальдман и Вельдман!"


     Рассказывает Берг:
     --  В  середине семидесятых Дмитрий Дихтер по  делам  службы, тогда еще
инженерной, частенько  наведывался в Новосибирск, где регулярно оказывался в
гостеприимном континууме КСП Новосибирского электротехнического института --
НЭТИ. Однажды он  вернулся в Европу  в  совершеннейшем восторге от тамошнего
академического  мужского  хора,  который  -- представляешь,  Вова, мужики  в
смокингах, манишках и бабочках -- поет  "Атлантов"  Городницкого и "Молитву"
Окуджавы! Кстати, об этом  даже писал  хороший журнал "Клуб и художественная
самодеятельность".
     Но более всего на Диму  произвело впечатление то, что с хором  работает
(аранжирует  и все такое прочее) настоящий композитор,  член  союза,  хотя и
молодой, а главное -- интереснейший мужик... Как-то, бишь, его... Фамилия --
два таких простых-простых русских слова... Во, вспомнил: Бляхер!


     Рассказывает Дмитрий Дихтер.
     В  те годы в Новосибирске клубы плодились с китайским неприличием. Один
из  них был  основан Игорем Фидельманом по кличке "Фидель" на базе какого-то
женского  общежития. И по  четвергам  прекрасные  дамы  собирались  на звуки
магнитофона, на котором Фидель крутил им очередную жертву,  перемежая записи
собственными комментариями.
     И   вот  однажды  в  четверг   появляется   Дихтер.   Фидель   отменяет
консервированного  Розенбаума   и  выпускает  живого  Диму.  А  афишку   про
Розенбаума  снять забывает. Короче, Дихтер  поет,  а красный  уголок  битком
забит  девушками, на  головах которых белеют тюрбаны-полотенца после бани, и
еще две головы в дверях -- и диалог:
     -- Это кто, Розенбаум?
     -- Да нет, Дихтер какой-то.
     -- А похож!
     Аналогичный случай. Рассказывает Владимир Васильев:
     -- 1990 год,  киевский всесоюзный фестиваль. Меня туда не пригласили, я
там был в командировке. Думаю, заеду к ребятам. И пошел Бориса Бурду искать.
Вижу -- стоит Юра Устинов возле домика, печальный... Спрашиваю:
     -- Юра, что такое?
     --  Да,  Володя, спать  хочу, а  они,  заразы, набухались,  я  не  могу
заснуть.
     Я говорю:
     -- А я Бурду ищу.
     -- Ну, пойди, спроси.
     Захожу  -- действительно,  сидят в дымину пьяные.  Один на меня  голову
поднимает, смотрит... Я говорю:
     -- Бурду видел?
     Он вскакивает, вытягивается передо мной:
     -- Ой, Боря, я столько Ваших песен слышал, а живого ни разу не видел!
     Рассказывает Сергей Татаринов (Санкт-Петербург).
     1998 год, июнь, Курск, фестиваль "Соловьиные трели".
     Одна ночь  уже позади, и не  очень ранним утром  сидят Мищуки,  Вахнюк,
Туриянский, Леонид  Сергеев, Виктор  Байрак  и  прочие корифеи  --  медленно
просыпаются,  приводят   лица   в   порядок,  медитируют   перед  отборочным
прослушиванием.
     Подходят двое молодых людей новой формации (у одного -- кольцо в ухе) и
спрашивают,  где   будет   проходить   прослушивание.  Байрак  как  наименее
пострадавший от  ночных  мероприятий  начинает  водить  руками  и  оживленно
информировать: этот бард будет работать там, а тот -- вон там, а те -- в той
стороне... И не замечает,  что один из этих молодых, который  окольцованный,
уже  не  слушает,  а  смотрит,  не  отрываясь,  на  Сергеева.  И,   наконец,
вросклицает:
     -- Я вас узнал!!
     Пауза.
     -- Вы -- Олег Митяев!!!
     Рассказывает Елена Настасий:
     --  "Петербургский   аккорд"  1996  г.  Я,   увидев  впервые   Альфреда
Тальковского:
     -- А кто этот мирзаянообразный мужчина?


     Михаил Волков (Москва -- Раанана, Израиль) вспоминает такой  эпизод:  в
квартире   бывшей   жены  московского   барда  Владимира  Капгера  раздается
телефонный звонок.
     -- Алло, это Алик Мирзаян.
     -- Ах!
     -- Да-да, это я.






     Рассказывает Берг:
     --  Тираспольский фестиваль,  проходивший  в марте 1974  г.  в одном из
местных ДК, продолжился в спортзале  школы, в которой работал  замечательный
композитор, или, как мы говорим, автор музыки, Виктор Демин.
     Закусывающие  сидели  на   низких  длинных  скамеечках,  а  яства  были
разложены  на  матах, нагроможденных  один на другой до нужной  высоты. Пили
вино, привезенное  киевской  командой. В  первый  и последний раз  я  увидел
людей, приехавших в Молдавию со своим вином. Оправдывалось  это, быть может,
тем,  что вино  было яблочное, дешевое и везлось  канистрами.  Канистр  было
много, а вина оказалось мало.
     Похоже, киевляне знали, что делали, так как список одних только бардов,
которых доставил их спецавтобус, был внушителен:  Дима  Кимельфельд,  Валера
Сергеев, Нина Редкина, Илюша Ченцов, Толик Лемыш и др. Возглавляла делегацию
Нелли Пазырюк,  но вино разливал Леонид Духовный, тем самым показывая, кто в
доме хозяин. Так потом и вышло.
     В разгар трапезы один из киевлян  попросил  меня отойти  в сторонку. Мы
вышли  в  закуток  перед  раздевалками,  и  я  спросил,  чем  могу  служить.
Оказалось, боксерской  грушей: молодой человек  имел  намерение  набить  мне
морду, потому что ему послышалось, будто я оскорбил честь  и достоинство его
любимого учителя, который, правда,  в Тирасполь не приехал, -- барда Валерия
Винарского. Так я впервые услышал это имя.
     Когда я поделился своей радостью  с киллером,  тот задумался (вина, как
было  сказано,  оказалось маловато)  и  решил дать  мне пожить  подольше. Мы
представились друг другу и потом быстро подружились.
     Его звали Володя Каденко.


     Рассказывает Берг:
     -- Апрель 1997 года. Пригласили с  концертом  в Литву, в Висагинас. Это
бывший Снечкус,  город  Игналинской АЭС,  ну, и  персонал там весь -- "наши"
люди. Потому и последний сохранившийся в Литве КСП -- там.
     В понедельник  в Москве  приношу  в  литовское  посольство документы на
визу. Очень любезная женщина принимает  их, рассматривает и спрашивает, мол,
фамильное   сходство   с  литовским   парламентским  лидером,   к  тому   же
экс-президентом, -- не случайно ли? А я возьми да и скажи:
     -- А портретного сходства Вы не замечаете?
     Посмотрела и заметила!
     Короче, когда предложила прийти за визой в пятницу, а я мог опоздать на
поезд (и на концерт), и я спросил, нельзя ли в четверг, сказала:
     -- Ну, ради такого сходства можно!
     Так я не опоздал туда.
     Но чуть не "пролетел" с возвращением: в пригородном дизеле по дороге из
Висагинаса в Вильнюс у меня украли сразу  оба паспорта -- и общегражданский,
и заграничный. А заодно и билет на поезд, но это уже были мелочи.
     Возвращаться как-то надо, причем срочно: послезавтра нужно быть в Туле.
Получил в  полиции справку, что, мол,  обращался  по  поводу пропажи, наутро
перевел в бюро переводов и помчался в российское посольство. А там говорят:
     -- У Вас, что, совсем никаких  бумажек с фотографией и печатью? Ну хоть
водительские права!
     А с чего бы им взяться у меня, водительским правам?
     И  тут  я вспомнил про  только что вышедшие компакт-диски  -- пара штук
оказалась при себе. На обложке была фотография.
     --  Да, но нам  придется это  оставить  как основание  для  выдачи  Вам
Свидетельства на возвращение!
     -- Оставляйте, оставляйте!
     Так я не опоздал и обратно.



     Рассказывает Константин Просеков (Челябинск):
     --  В 1993 году нами был  подготовлен и выпущен в  свет сборник  "Барды
Урала",  и наверное  это  был  первый  и  последний  такой сборник,  который
изобиловал нотами, текстами, аккордами, выверенными с авторами, фотографиями
и аннотациями о  том, кто это и что это. И в этот сборник были включены  три
песни  Анатолия  Киреева,  с  которым  благодаря  этому  сборнику  произошла
у-ди-ви-тельная история. Я считаю, что -- такого в жизни не бывает! С ним --
произошло.
     В  94 году  у  нас здесь проходил концерт Анатолия Киреева, посвященный
пятилетию его первого выхода на сцену --  в 1989 году здесь же состоялся его
первый   сольный   концерт.   Отработал  Толя  концерт,  все   замечательно,
воодушевленный такой, а тут еще Сережа Боханцев подъехал -- они на следующий
день с Киреевым и с Татьяной Фоменко должны лететь в Норильск на  фестиваль.
Ну, конечно, подогрелись немного. Рано  утром -- самолет в 8 часов -- машина
отвозит их в аэропорт.
     А сборников "Барды Урала" оставалось еще  тогда довольно много -- пачек
5 или 6. Я  и  говорю -- возьмите пачечку с собой на  сувениры.  А у них был
большой груз, и Tоля взял только штучек 5-6.
     И вот посадка в аэропорту города Челябинска. Таня Фоменко встала сзади,
а  этих  двоих  поставила  вперед, как  нетвердо  стоящих  на  ногах,  чтобы
закрывать  их своей широкой  грудью.  Бося-то  прошел нормально,  oн  трудно
держался на ногах, но паспорт у него был. У Киреева паспорта нет. Билет есть
-- паспорта нет. Толя говорит:
     -- Я -- Киреев! -- достает  книжку "Барды Урала",  открывает  на  своей
странице,  там -- фотография и вся его  подноготная  -- где  родился, когда,
что, и песни. -- Вот это я!
     -- Но здесь же паспортных данных нет?!
     -- Ну я это! Я же похож?!
     Короче говоря, с трудом  и мытарствами (сами понимаете  --  самолеты  в
Норильск  летают очень редко)  тут решили его пропустить -- ладно, родился в
Челябинске, свой вроде, пусть летит.
     Но  когда самолет, покрутившись часок в  воздухе,  сел в Ноябрьске,  не
долетев  до Норильска, и  их  там выгрузили, и  снова  таможня, он  уже  как
паспорт достает эту книжку...
     -- Да, я. Да, Киреев, автор, да, я...
     Он улетает и оттуда!
     Потом с этой книжкой он умудрился улететь и из Норильска в Москву, и из
Москвы в Челябинск!


     Рассказывает  Берг,  как  в том  же Новосибирске,  судя  по  афише,  он
фигурировал в качестве "знаменитого гитариста из Киева".
     Кстати, об афишах. В одной, висевшей в Питере у  входа в Концертный зал
у  Финляндского  вокзала,  говорят,  было написано:  "Олег  Митяев (Москва),
Константин Тарасов (гитара)".


     Вот какую историю рассказал, кто уж -- не помню.
     Году в  1988-м приехала в Калинин на фестиваль  "Это моя  песня" группа
КСПшников  из  Иваново. Среди  них --  скромненькая такая  девушка неброской
внешности,  совершенно не  сценического  вида. Ей  бы сидеть  и слушать, как
бывалые бойцы  выступают, а  она возьми да заявись на участие в конкурсе, да
не  с  чем  попало,  а  с песней, которую  в те годы  только  немой не  пел.
Начиналась она словами "Репетиций не  надо,  их кончился срок, песня ждет на
листке из блокнота..." Хит, короче.
     Ну, отборочное жюри прослушало  полкуплета  -- все ясно: играет девочка
примитивней некуда, дикция оставляет желать лучшего, гитара не настроена...
     -- Знаете, -- сказали ей, -- Вы не отчаивайтесь. Поработаете  над собой
годика  два --  попробуйте снова.  Может  и сами передумаете. А нет -- лучше
что-нибудь другое,  а  то эта  песня -- гимн нашего  клуба, и  ее  поет  наш
гвардейский, сиречь лауреатский, дуэт Бавыкиных.
     -- Спасибо, извините,  --  сказала девушка и  пошла восвояси.  Вся  эта
процедура  заняла  столь  ничтожное  время,  что  ее  практически  с  начала
пронаблюдал издали  возвращающийся за  стол  жюри  его председатель  Евгений
Клячкин, отошедший ненадолго по какой-то надобности.
     -- А что это она так быстро? -- спросил он.
     Ему  обстоятельно  объяснили,   мол,   совершенно   несуразная  девочка
посягнула на такую песню.
     -- И вы ее завернули!? -- оторопело произнес он. -- Она же автор!!!
     Это была Марина Ливанова.


     Рассказывают, как занесло однажды Александра  Розенбаума куда-то на юг,
вроде  бы  в Ставрополье, к военным. И, как  не раз с ним у подобной публики
случалось, повезли его на полигон
     -- пострелять. Да не из ружья, а из пушки!
     Ну, навел он ее на какие-то кустики и шарахнул.
     И  вдруг  из  соседних кустов  выпрыгивает  дед  и,  ругаясь  страшными
словами,  бежит к ним. Он тут коз пасет, а они,  понимаешь, скотину  пугают.
Так и угробить могут!
     Вояки ему:
     --  Дед,  успокойся,  смотри,  кто к  нам  приехал:  это  же  Александр
Розенбаум!
     Дед моментально меняет гнев на милость:
     -- Какое счастье, как хорошо-то, мы так любим Ваши песни:
     "Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?.."


     Чем лучше песня, тем больше у нее авторов.
     Право отцовства песни "Свечи" у Александра Лобановского оспаривает Петр
Сулоев. Много раз ловили  за руку Михаила Звездинского, присваивавшего  себе
чужие заслуги.
     На песню  Наума Лисицы (Киев -- Филадельфия) "Вальс в ритме дождя" тоже
нашлись претенденты.
     Короче,  как  рассказывает  Борис  Шлеймович  (Киев   -Винница),  когда
готовился  сборник туристских  песен "Люди идут  по свету", его  составитель
Леонид Беленький спросил у Лисицы:
     -- Нёма, это точно твоя песня?
     -- Моя.
     -- А говорят, не твоя.
     -- Ну, если кому-то от этого будет хорошо, пусть будет не моя.
     -- Так и запишем, -- мысленно, видимо, произнес Леня Беленький, и песня
пошла в  печать как произведение анонимного автора. И с тех пор так и кочует
-- сиротой.


     Сергей Матвеенко рассказывает, как однажды сидит  он в жюри Грушинского
фестиваля, будучи уже маститым автором хита "Пошел от перрона паровоз..."
     И приводят к их столику на  прослушивание некоего молодого человека,  а
Сергею говорят:
     -- Ты молчи!
     И вот  молодой человек рассказывает, как ехал  он куда-то, и настроение
было соответствующее, и  под  это дело сочинил он  песню,  которую  и  хочет
представить:
     -- Пошел от перрона паровоз!..
     Тем временем приводят еще одного юношу, а Сергею снова говорят:
     -- Только ты опять молчи!
     И тот  второй принимается излагать идентичную историю  (первый  же  тем
временем  начинает беспокоиться,  предчувствуя, что куда-то влип),  и плавно
переходит к той же песне.
     Тут приводят еще одного соискателя, а Сергею снова говорят:
     -- Потерпи еще немного!..



     "Галич" --  как известно, псевдоним.  Раньше считалось,  что Александра
Гинзбурга. Теперь, выходит, не только.
     Если  взять  в руки газету "Новые известия"  за 2  февраля  1999  года,
раскрыть на  5-й  полосе  и в рубрике  "Теленеделя с Еленой Кацюбой"  начать
читать "Спросите Лившица", можно прочесть: "По крайней мере  теперь в России
появилась  новая поговорка. На  все проклятые вопросы ответ один -- спросите
Лившица.  Почти  по  Окуджаве:  "Спрашивайте,  зрители, спрашивайте,  а  вы,
Лившиц, ничего не приукрашивайте...".
     Несколько ранее известный тележурналист Андрей Черкизов приписал Галичу
стихотворение другого  псевдонима --  Наума Коржавина  о том, как декабристы
разбудили Герцена.
     А одна газета поместила заголовок: "В  октябре багрянолистом 19-го дня"
(А.С.Пушкин)". Вот, небось, Юлий Черсанович гордился!
     Или "Пушкин" теперь тоже псевдоним?


     Рассказывает Берг.
     -- Московский слет 1979 года. Поляна, где проходит  главный концерт.  Я
опоздал  на него минут  на пятнадцать, и сесть уже было совершенно некуда --
все  забито публикой. А из первого ряда мне машет рукой фонотетчик киевского
КСП "Костер"  Боря Шлеймович, мол, пробирайся сюда, я тебе местечко забил. И
действительно,  рядом  с  ним  --  пустой  пенопластовый коврик.  Идти  "как
положено" -- значит, по ногам, головам и т.п. Но можно -- "как не положено",
то  есть,  через  "мертвую  зону" между  первым рядом  и сценой.  Зона  эта,
исполосованная  кабелями микрофонов, колонок,  питания, тщательно охраняется
"хунвейбинами", сидящими перед первым рядом метра через три один от другого.
Прорваться можно.
     И  вот  я,  выждав,  когда  отвыступает очередной участник,  рванул  из
кусточков около сцены через  зону и плюхнулся на Борин коврик. Сижу, балдею.
Кончилась  песня, подходят  ко  мне  два "хунвейбина",  один берет  за руки,
другой  за ноги и тем же  путем относят в кусты и аккуратно складывают.  Ну,
думаю, так мне и надо!
     А  тем временем к ним  устремляется президент горклуба Игорь Каримов  и
что-то кричит, эмоционально  жестикулируя  при  этом.  Слышу  вроде бы  свою
фамилию.
     Тут закончилась  очередная  песня, подходят ко  мне эти  же двое ребят,
один берет все  так же за руки, другой  за ноги, проносят знакомым  путем  и
нежно укладывают на Борин коврик. Я ничего не понимаю.
     Боря,  видимо, тоже  чего-то не  понимает, но  совсем не то, что я, ибо
спрашивает:
     --  А  почему,  когда они несли тебя в первый раз, ты не сказал, что ты
Ланцберг?
     -- Но они же делали то, что положено!
     -- Странно: когда N-ского несли, он кричал: "Я N-ский, я N-ский!"
     (Боря назвал фамилию какого-то очень известного автора,  но, видимо, не
Городницкого, как мне почему-то запомнилось, -- не было Городницкого на этом
слете, -- а, возможно, Владимира Туриянского, который был, или кого-то еще.)
     А мне интересно: они что, и вправду не знают, кого носят?


     Рассказывает Сергей Анатольевич Михасев:
     -- Дело происходит в  феврале  1993 года.  Ноги  гудят от  усталости. В
предвкушении   спокойного   сна   заползаю   в    купейный    вагон   поезда
Москва-Петрозаводск. Так  и есть: не толстая баба с орущим ребенком, так два
гитариста с пивом... надеюсь, играть не будут.
     Надежды не оправдываются. Через час расчехляются гитары и начинается не
музыка, а какие-то непонятные синкопы. С воодушевлением что-то репетируют.
     Демонстративно ложусь на вторую полку. Ноль внимания. Репетируют. Делаю
замечание   недовольным  тоном.  Извините-извините,  уходят  репетировать  в
тамбур.
     Еще через  час, когда  я  забылся в тишине,  они забылись и вернулись в
купе. Громко,  четко посылаю  их по-русски на три  буквы  с угрозой  вызвать
проводника. До Петрозаводска никто не беспокоит.
     В Петрозаводске захожу к знакомым, а они  мне говорят, мол, не  вовремя
пришел,  мы  идем на концерт  Ивасей (знаменитые барды ИВАщенко и ВАСИльев).
Предлагают  и  мне  идти.  У спекулянта  при  входе  приобретаю билет  (один
концерт, аншлаг). Ну, вы догадались, на сцене мои ночные мучители...


     Михаил Савченко  (Москва) вспоминает, что, когда  он учился  в  МИСиСе,
весь институт  страшно гордился тем,  что в нем преподает Виктор Берковский.
Матерые старшекурсники даже водили новичков к этой достопримечательности. Но
поскольку заходить  прямо к Виктору Семеновичу  с экскурсионными целями было
как-то неудобно,  экскурсантов обычно подводили к двери  кафедры: вот,  мол,
смотрите -- за этой дверью сидит живой Берковский.
     Самому  Михаилу  повезло   тогда  несколько  больше  --  его  приятель,
учившийся  на этой кафедре,  провел его внутрь до  самой двери кабинета. Так
что  ему удалось увидеть даже табличку с фамилией,  а если бы дверь  в  этот
момент случайно открылась, то чем черт не шутит...


     Рассказывает Вадим Мищук:
     --  Казань,  фестиваль  "Барды  80-х". Концерт ведет  Вероника  Долина.
Готовясь объявить очередного  участника, натыкается на незнакомую фамилию и,
не отходя от микрофона, говорит сама себе вслух:
     -- Кто это такой? Я же всех хороших бардов знаю! Кто это?..
     И уже громко:
     -- Ну ладно, выходи!
     (Борис  Жуков  и  Виктор  Байрак,  правда,  утверждают,  что  все  было
несколько мягче -- готовясь объявить Андрея Ширяева Вероника произнесла:
     -- Я ведущая, но этого человека вижу впервые в жизни.)
     Своеобразный юмор Вероники некоторых иногда обескураживает. Вот что, по
словам Любови  Лейбзон (Баку --  Иерусалим), произошло на Грушинском  в 1979
году, через год после первого появления Долиной на этом фестивале.
     -- Идем сдавать анкеты в жюри. Перейдя понтон, натыкаемся на Яшу Когана
(автора,  в то время из Баку  -- прим. сост.), беседующего  прямо на тропе с
некоей юной  особой в синей  кепке с  огромным козырьком,  тем  не менее, не
закрывающем носа... Стоим в некотором  отдалении  -- надо  что-то уточнить у
Яши. За щелястым столиком рядом две девочки, явные школьницы, тоже заполняют
анкету. Одна из них поворачивается к собеседнице Когана и робко спрашивает:
     -- А в какое жюри писать?
     -- Ну, разумеется, в авторское! -- через плечо бросает та.
     -- А  как  ваша  фамилия? --  встревает вторая школьница. Юная  леди  в
кепочке на этот раз оборачивается почти в гневе:
     -- Вероника Долина! Пора бы знать!!!


     Рассказывает Берг:
     -- Март  1998  года.  Борис  Гольдштейн  ведет машину  из  Сан-Диего  в
Лос-Анджелес с  целью доставки меня к месту очередной  "творческой встречи".
Не  отрывая  глаз  от  хайвэя,  рассказывает  всю  свою  московскую  КСПшную
биографию  от  "хвоста"  в конце 60-х  -- начале 70-х  до  крутого кустового
командира. Живая история: первые слеты и все такое!..
     Чтобы не отрывать его от драйва и  в  то же  время  поддерживать в  нем
уверенность,  что я еще не выпал и  не отключился, поддерживаю положительную
обратную связь -- поддакиваю, подхмыкиваю.
     Боря вдохновляется все больше:
     -- А ведь это я -- тот человек, который привел Долину к Окуджаве!
     Тут я замолкаю и впиваюсь взглядом в  шоссе, будто не  он меня везет, а
наоборот. На самом деле меня поглощают раздумья о,  по крайней мере, десятке
достойных  соперниц Вероники, которым не повезло с высочайшим благословением
и связанными с ним "паблисити" и зачислением в "обойму".
     Борис,  решив,  что  я, наконец, либо вывалился,  либо помер, скашивает
глаз в мою сторону.
     -- Гхм, да... Теперь-то чего уж!..


     Рассказывает Петр Трубецкой (Москва).
     В 1984 году  песни Михаила  Щербакова были уже  хорошо известны, но все
ценители  знали  только  имя и голос. Самого  автора живьем почти  никто  не
видел.  Немногие могли похвастаться  и  способностью  спеть  эти песни -- их
музыкальная  сторона  выходила  далеко за пределы  умений  среднего КСПшного
исполнителя. В  результате Александр Костромин -- один  из немногих, кто пел
песни юного мэтра -- часто на больших слетах слышал за спиной шепоток:
     -- Гляди, гляди, Щербаков пошел...


     Рассказывает Андрей Янишевский (Санкт-Петербург):
     -- Некий  народ (я так и не  понял, кто) сделал объявление  о  концерте
Володи Ильина  и  попытался  продавать билеты,  уж  не помню, где...  Но, по
крайней  мере, не в зале зоопарка, с этим все  в порядке.  (Для тех,  кто не
знает, -- в питерском зоопарке проводятся концерты авторской  песни -- прим.
сост.) Все обрадовались, полезли в карман за деньгами.
     Тут  приходит  Володя.  У  народа  некоторое  оживление,  его  начинают
допрашивать о предстоящем концерте. Выясняется, что Володя  ничего не знает.
После некоторого  обсуждения и  анализа  выясняется правда: Оказывается  тот
В.Ильин -- из Москвы. Кто такой, что такое -- никто не в курсе...
     В общем, товарищи, будьте бдительны!


     Излагает Борис Жуков:
     --  В 1995 году во  время  очередного  приезда  Ланцберга  в Москву его
познакомили с известным поэтом и журналистом Дмитрием Быковым. И первое, что
услышал от своего нового знакомого Берг, было:
     -- А Вы знаете, что Вы --  самый  ненавистный мне бард? Оказывается, во
время Диминой службы в армии его начальник-сержант, отправив его в очередной
раз чистить гальюн, сам садился на соседнее очко и, что называется, стоя над
душой в столь  странной позе, пел  под гитару песни Ланцберга, перемежая  их
репликами типа: "Никогда тебе, сука, такого не написать!"


     Рассказывает Георгий Мурый (Москва):
     --  Я   океанолог,  работаю  инженером  во  ВНИИ  рыбного  хозяйства  и
океанографии  (ВНИРО).  В этом году я  был в экспедиции на Дальнем  Востоке,
выполнял работы на небольшом рыболовном судне.
     В  один  прекрасный  момент, когда все  стояли  на  палубе  в  робах  и
готовились  к  работе  с  очередным  за  день  "порядком"  (есть  такой  вид
рыболовной снасти), стармех  спросил у меня, знаю ли я такую песню -- и стал
напевать "А  волна до небес раскачала МРС". Я ему ответил, что,  мол, только
песен Кима мне сейчас и не хватает -- настроение у меня было нехорошее.
     -- Это какого еще Кима?
     Когда я пояснил, он стал орать, что, мол, эту песню он здесь слышал еще
до  Кима,  что она  местная, курильская, что никакой  москвич ее написать не
сможет, только настоящий курильчанин, что написал  ее такой-то с Шикотана, а
он поет только свои песни, и что если я еще раз выскажу подобное, он меня за
борт выкинет на месте.
     Положение спас боцман, который подтвердил, что эту песню написал Ким --
он когда-то смотрел передачу по ТВ с его участием.
     Аналогичный случай произошел и с составителем этого сборника.
     Где-то в  середине 80-х по TV прошла очередная передача "Товарищ Песня"
с участием бойцов студенческих стройотрядов. И в ней  Лев Лещенко (эстрадный
певец из Москвы) пел мою песню "Пора в дорогу, старина...", а стройотрядовцы
подпевали. Сам я эту передачу не видел, но многие рассказывали.
     И вот в далеком украинском городе  Нежине приходит на следующее утро на
работу в свой "Нежсельмаш" мой свояк и  повествует коллегам об этом событии.
Многие, конечно, передачу видели.
     -- А кто он, твой родственник? -- спрашивает один из работяг.
     -- Инженер.
     -- Скажи ему, что он не инженер, а...
     Не буду уточнять, в кого  меня переквалифицировал  этот правдоискатель,
но дело в том, что,  по его сведениям, эту песню создал  кто-то  из знакомых
его флотских товарищей.
     -- Никогда сухопутная крыса не сумеет такую вещь родить!


     Рассказывает Сергей Данилов, питерский автор.
     Середина 90-х.  Константин Тарасов пытается проникнуть в московский  ДК
"Меридиан" на свой  же  концерт со  служебного входа.  С ним --  два молодых
человека суперменской внешности  и  две юных дамы,  по виду  --  топ-модели.
Задача Константина -- провести их без билетов. Вахтер -- хранитель турникета
-- останавливает шествие вопросом:
     -- Вы кто такие?
     -- Я? Константин Тарасов, -- отвечает Костя.
     Вахтер смотрит длинный список, кого пропускать, находит его фамилию...
     -- Ну да, ну да. А эти? -- на его спутников.
     -- Это мой телохранитель, шофер, массажистка и повар.
     -- А Вы кто? -- снова спрашивает Тарасова слегка обалдевший страж.
     -- Я -- Тарасов, -- терпеливо повторяет Костя.
     Вахтер снова ныряет в список, ищет, находит:
     -- Ну ладно, проходите!
     Уточнение Константина Тарасова.
     Концерт был их совместный с Олегом Митяевым.
     Вахтер фамилию Кости в  списке не нашел и сказал, что сегодня выступает
Митяев. На что Константин ответил:
     -- Ничего, я тоже выступлю!
     Тогда вахтер осведомился  на  предмет,  кто эти четверо молодых людей и
получил ответ,  совпадающий с  предыдущей  версией.  Профессионально  оценив
взглядом всю пятерку, он понимающе мотнул Тарасову головой -- мол, все ясно,
проходите!
     Рассказывает Берг:
     --  Март 1974  года,  два  моих,  совместных  с  Александром  Дольским,
концерта  в Казани, в  ДК  КАИ.  Менеджер -- известный исполнитель  Владимир
Муравьев.
     Пытаюсь  войти  в  зал.  Билета  у  меня,  естественно,   нет.   Время,
собственно, начинать концерт. Первое отделение -- мое. А контролеры, ребята,
вскормленные по книге о вкусной и здоровой пище, без билета не пускают.
     -- Но я -- Ланцберг!
     -- Не надо! Мы знаем Ланцберга!
     -- Ну, хотите, он  паспорт покажет?  --  улыбаются  сопровождающие меня
девчонки из чебоксарского университетского турклуба "Улап".
     Охрана понимает, что над ней издеваются в особо изощренной форме.
     --  Слушайте,  ребята,  позовите  Муравьева!  -- предлагаю  я.  Это  их
взвинчивает  до  последней  степени, и они  начинают  обсуждать  вопрос,  не
спустить ли меня с лестницы.
     В это  время  выходит встревоженный  моим отсутствием  Муравей,  на чем
сеанс театра абсурда и заканчивается. На самом интересном месте.


     Рассказывают Николай Адаменко (Харьков) и Сергей Данилов (Петербург).
     Конец 80-х. Таллин. Концерт Гейнца и Данилова.
     После концерта к ним подходят молодые ребята из КСП "Капля" с вопросом:
     -- А "Перевал" -- чья песня?
     -- Наша.
     -- Правда? А мы думали, ее автор давно умер...
     Неоднократно "умирал" Александр Городницкий. Помимо случая,  когда одна
девочка после  концерта в  Ленинграде  зачислила его в мертвые классики  как
автора  песни "Снег", знакомой ей с раннего детства, широко известен другой,
о котором он сам рассказывает в своих  воспоминаниях. Приводим весь фрагмент
из книги,  несмотря на  внушительный  объем (в  нем содержатся еще несколько
эпизодов по теме).
     -- ...В  этих  северных экспедициях я впервые столкнулся  со  странными
песнями, которые  пели  наши рабочие. Никто  не  знал  их  авторов,  "просто
слышали,  и все".  Говорилось  еще  и так:  "Слова  народные,  автора  скоро
выпустят". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так -- вечером
у  костра или  прямо  у  палатки.  К  одному поющему  понемногу  неторопливо
присоединялись другие. Каждый пел не для других,  а как бы  только для себя,
неспешно  вдумываясь  в  поющиеся  слова.  Незримая  общность  того,  о  чем
говорилось в песне, объединяла поющих, и возникало подобие разговора  и того
странного точного взаимопонимания, которого я  не встречал в  других местах.
Так я  впервые понял, что  песня может  быть средством  общения,  выражением
общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.
     Стихи здесь  не  котировались  -- они  считались проявлением  слабости,
сентиментальности. Песня -- совсем другое дело. Песню можно  было петь везде
и  всегда.  В  Арктике  песни  пели все:  рабочие  после  тяжелой  работы на
лесоповале под  комарами и в жаре, летчики после  утомительных  дневных  или
ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, пели геологи после
изнурительного маршрута, глядя,  не мигая, в желтое пламя вечернего  костра.
Песни  все  были, конечно,  разные,  но тональность  их,  полное  отсутствие
бодрячества и фальши, точная  психологическая правдивость иногда наивных, но
всегда искренних слов, -- были неизменны.
     Именно  там,  на  Севере,  подражая  этим услышанным  песням,  я  начал
придумывать  какие-то  нехитрые  мотивы  на. собственные стихи и  петь их  у
костра, не  сообщая при этом своего авторства.  Так  я всерьез начал  писать
песни,  некоторые из  которых  до  сих  пор  считаются  "народными",  такие,
например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись".
     История этой последней песни довольно примечательна.  Я  написал  ее  в
Туруханском  крае  в 1960  году  как  подражание "зековским" песням, которых
наслушался  к тому  времени уже немало.  Песня,  видимо,  прижилась. Уже  на
следующий год во  время полевых работ после какого-то сабантуя наши рабочие,
среди которых бывшие зеки составляли немалую  часть,  слегка подвыпив, стали
петь "старые лагерные" песни и, к моему удивлению,  спели эту мою. Поскольку
был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил  о своем  авторстве.
Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в
ответ, практически на русский  язык не  переводится, а то,  что переводится,
может  быть сведено  к лаконичной  форме:  "Еще  раз  скажешь,  что твоя  --
пришьем".  Угроза  была вовсе  нешуточной --  народ в тех  краях  подбирался
серьезный.  "Да  за такую  песню,  -- кричали  они мне,  --  надо  всю жизнь
страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да  такую  песню придумал? Наша
песня,  всегда   была   нашей,  понял?"  Нашлись   даже  очевидцы,   которые
"собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.
     Через  много  лет  я  снова  встретился  со   своей  песней  в  повести
безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя  и геолога Олега Куваева
"Территория".  Действие  повести происходит  на  крайнем  северо-востоке,  в
районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под  осень уходит
"последний  караван",  жители  собираются  на  берег  прощаться  е  уходящим
северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".
     В  середине  восьмидесятых  на  Кольском  полуострове,   неподалеку  от
Мурманска, в поселке Заполярный, куда я  приезжал в командировку на первую в
мире  скважину  сверхглубокого   бурения,   начальником  которой  был  Давид
Миронович  Губерман,  старший брат  моего  друга  поэта Игоря  Губермана,  в
местной   гостинице   я   познакомился  с   молодыми  специалистами-врачами,
работавшими здесь  около года. Узнав,  что  я  геолог и интересуюсь песнями,
написанными  на  Севере,  они  неожиданно,  предложили мне  показать  могилу
"человека,  который  написал  песню  "На  материк".  Я  очень  удивился, но,
конечно, немедленно согласился.  На следующий  день они раздобыли  небольшой
"уазик",  и мы  отправились в  тундру.  Примерно через час  езды  по трудной
дороге  мы  прибыли в  расположение  бывшей  "зоны"  --  несколько  бараков,
обнесенных  уже  сгнившим  от  сырых  баренцевоморских ветров  частоколом  с
покосившимися  пулеметными  вышками  на углах. Эти  "типовые"  архитектурные
сооружения мне доводилось встречать уже неоднократно в Туруханском крае и на
Колыме. Неподалеку  притулилось  небольшое  кладбище:  два-три  покосившихся
креста и  несколько  безымянных камней. Подойдя к одному из камней, один  из
моих спутников, сняв  шапку, произнес:  "Ну вот, тут он и лежит.  Он прямо в
зоне  эту  песню  придумал,  здесь  его и прикончили".  "За что?" --  наивно
спросил я. "Как это -- за что? За песню, конечно. Ну что ж, надо  помянуть".
С  этими  словами  он  вытянул из внутреннего  кармана своей меховой  куртки
пол-литру "Московской" и стопку. "Подождите, -- смутился я, -- а вы уверены,
что  здесь похоронен  именно автор этой песни?" "А  разве не Городницкий эту
песню  написал?"  --  спросили  на  этот  раз  уже  они  у  меня.  "Да вроде
Городницкий".  "Ну вот видишь,  -- а ты сомневаешься". Мы наполнили стопку и
поочередно  помянули  безвременно погибшего  автора.  Потом  сели в машину и
уехали обратно в Заполярный. Моей фамилии никто, конечно, не спросил.
     Весной  девяносто  второго  года  любимый  мною  артист  Зиновий  Гердт
исполнил эту  песню  по российскому радио в  передаче,  посвященной народным
песням,  написанным неизвестными авторами,  и тоже очень  удивился,  узнав о
моем авторстве, несмотря на  наше  давнее знакомство.  А несколько лет назад
мое авторство этой песни было признано  как  раз представителями того самого
контингента, который  когда-то его  оспаривал. Я получил письмо  из  лагеря,
расположенного  в  Ленинградской  области,  где-то  под  Дугой. Письмо  было
подписано  "членами  общества книголюбов". "Дорогой Александр Михайлович, --
было написано в  письме, -- мы  любим ваши  песни,  особенно песню  "От злой
тоски", которую считаем своей".  Затем шли стандартные  пожелания творческих
успехов  и счастья в личной жизни. А в конце написано  главное: "А ежели что
-- примем как родного".
     А  однажды Городницкому пришлось отдуваться за покойника, о чем он тоже
рассказывает сам:
     --  В  начале  семидесятых годов  меня  как-то пригласили  выступать  в
Московский педагогический институт имени Крупской. Аудитория сплошь состояла
из девиц, весьма,  кстати, привлекательных. Роскошного вида ведущая вышла на
сцену и торжественно объявила:
     -- Дорогие  друзья,  у нас  в гостях поэт Городецкий.  Раздались жидкие
хлопки, что мне было делать? Выйдя на
     сцену, я сказал:
     -- К  сожалению,  я  должен  вас  расстроить, -- поэт Городецкий  умер.
Давайте почтим его память вставанием.
     Все огорченно поднялись со своих мест, полагая, что вечер отменяется.
     -- Садитесь, пожалуйста, -- продолжил  я. --  Дело в  том, что умер он,
прожив восемьдесят  три  года,  уже  стариком.  Был  одним из  организаторов
знаменитого "Цеха поэтов" в  начале века, известным акмеистом, современником
Блока и Гумилева. А моя фамилия -- Городницкий, и я жив.
     Обрадованная аудитория долго хлопала, и вечер вошел в колею.
     Кстати о  покойниках: немало их  еще ходит среди нас. Году в 94-м Олегу
Митяеву показали самарскую газету для осужденных
     -- "Тюрьма и воля", где под названием "Больничка" была опубликована его
песня "Сестра  милосердия". А рядом такой текст: "Об авторе этого  чудесного
романса  нам  почти ничего  не  известно. Мы только знаем, что  родом он  из
города Жигулевска. Его  жизнь оборвалась  в 1978 году. Срок отбывал в ИТК-6.
Если  кто-либо  располагает  какими-нибудь  сведениями  об  этом  несомненно
талантливом  человеке, очень  просим  сообщить  по адресу:  г.Самара, ИТУ-4,
библиотека..."
     Что  и говорить,  жаль Олега. Приятно, однако, что  он  успел встать на
путь исправления!
     Рассказывает еще один вернувшийся "оттуда" -- Владимир Каденко:
     -- Как-то на Кавказе в горах  во время похода я встретил группу. Пел им
песни. И один из них от полноты чувств произнес такой тост:
     --  А теперь, ребята, я хочу выпить за Володю. Володя, я  хотел бы  всю
жизнь провести с тобой и погибнуть с тобой в горах!
     Через  несколько лет  на  туристском слете,  опять же, на  Кавказе, я в
одиночестве  жюрю  конкурс  песни.  И  вот  приходит  молодой  исполнитель и
говорит:
     -- А сейчас я вам спою песню моего погибшего друга.
     И начинает петь мою песню "...я сегодня в апрель убегу  без оглядки..."
Ну,  думаю, нормально! Оглядываю себя  -- ноги, руки...  Все на  месте. А он
допел и гордо удалился.
     Я понимаю, может, кто-то из его погибших друзей и пел  эту песню, это и
смешно, и горько, и это был единственный раз, когда  я не заявил протеста по
поводу авторства...



     Рассказывает Вера Романова (Москва):
     -- Виктор  Семенович  Берковский,  будучи, как известно, преподавателем
(сейчас уже  профессором) Московского  института  стали и  сплавов, в стенах
родного заведения с гитарой никогда не появляется. Зато часто организует там
концерты авторской песни, тем более, что  в течение многих лет он в качестве
"общественной нагрузки" возглавлял "культмассовый  сектор" своего института.
Имея такие связи, это не очень трудно.
     И  вот на одном из подобных мероприятий среди прочих авторов должен был
выступать и Юрий Иосифович Визбор (дело было году в 78-79-м).
     Идет концерт. Мне со своего места хорошо видно, как Визбор стоит  сбоку
за кулисами, рядом с задвинутым туда роялем, слушает очередного выступающего
и что-то не то записывает, не то чертит... Потом он с этого места ушел, -- а
я, наоборот, проходя мимо, оказалась рядом с  этим же роялем. И  вижу на нем
листок бумаги, оставленный, по всей видимости, Визбором. Что же там?
     Синим фломастером, небрежно, уверенной рукой мастера  изображен  горный
пейзаж -- из  тех, что Визбор любил  рисовать  всю жизнь  (и кажется, ничего
другого  не  рисовал  совсем). И снизу столь же  уверенная  крупная подпись:
"Рерих".


     Борис Гордон (врач, журналист,  автор, лауреат ряда больших фестивалей,
Чебоксары  -- Москва) плыл как-то во второй  половине 90-х по морю -- то  ли
куда-то,  то  ли  откуда-то.  И  там же, на борту, оказалась поющая компания
краснодарцев, не слишком близкая к авторской песне,  но  кое-что  слышавшая.
Так  получилось, что по ходу дела  (была хором  исполнена нетленка про изгиб
гитары) Борис назвал автора, на что получил ответ:
     -- Да что ты, какой Митяев,  это наш  турист,  краснодарский,  он потом
погиб...
     --  Ну точно  Митяев, -- как лев бился  за  правду Гордон, прибегнув  к
сильнейшему аргументу:
     -- Он в соседнем дворе живет!
     Авторства песен  Ады Якушевой попутчики Бориса не  оспаривали, но когда
он заявил, что на радио работал в той же редакции и находился в одной с  нею
комнате, это показалось им уж слишком чересчур:
     -- Слушай, парень, ты не очень-то: этот у него в соседнем  дворе живет,
с этой он в одной комнате...


     Дистанция  --  не дистанция, но малоощутимая для постороннего разница в
именах "Владимир"  и "Валерий"  сослужила, по словам Михаила Столяра, весьма
неоднозначную службу  минскому автору  Володе Борзову.  Выступал он  в конце
70-х в каком-то украинском городе, где афиша возвещала о  том,  что "Валерий
Борзов  поет  свои  песни".  Публика  валом  валила  послушать  легендарного
олимпийского чемпиона в беге на 100 метров!


     Рассказывает Берг:
     --  В  конце 70-х  в пространстве, согреваемом  киевским КСП  "Костер",
появилась плеяда новых имен:  Илья  Винник и  Каролина Кузьмич, Дима Тупчий,
Саша Рабин, Игорь Жук, Ирина Карпинос, Саша Цекало.
     О концертных подвигах последнего я слышал, как мне  казалось,  особенно
часто,  но имя его произносилось как-то  странно: во-первых,  о нем говорили
почему-то во  множественном  числе;  во-вторых,  то  ли у  него  была кличка
"Соленый", то ли двойная фамилия, но говорилось примерно так:
     -- А еще пели Саша Соленый Цекало.
     Именно так: "Соленый" -- в середине, между именем и фамилией.
     Потом  мне  разъяснили: это был  дуэт  Саши и  Алены  -- "Саша с Аленой
Цекало".
     Прошло  много  лет. Изменились не только  времена  и  нравы, не  только
вкусы, но и вкусовые ощущения. Сейчас мне смотреть на Сашу  как-то  кисло --
до того он сладкий. "Соленого" там ничего нет: на этом месте высится Лола.
     Аналогичный  случай:  в  те же  годы в  днепропетровском КСП был  такой
парень, крупненький, кругленький и забавненький, -- Винни. Это было почетное
звание.
     Как-то приезжаю спустя несколько лет:
     -- Ну, а как Винни?
     -- Нет больше Винни.
     У меня все  холодеет  внутри: как  раз тогда  в горах погиб  альпинист,
автор песен и просто хороший человек Миша Перлов.
     -- Что-то случилось?
     --  Да  в  общем-то  ничего,  он  жив и  даже поправился,  но просит не
называть его больше "Винни": когда кто-нибудь хлопает его по плечу и говорит
"мы с Винни", это звучит двусмысленно. Ему не нравится...


     Иркутский автор Сергей Корычев вспоминает эпизод, случившийся  в Одессе
в 1992 году,  когда он и  Евгения Логвинова  приехали  туда, чтобы  записать
очередной магнитоальбом.
     Возвращается  Сергей с пляжа  и вдруг  замечает, что многие прохожие на
него оборачиваются и улыбаются такими хорошими-хорошими улыбками.
     -- Ну, все! -- думает он. -- Пришла мировая слава.
     Причина "мировой славы" стала ясна через непродолжительное время, когда
выяснилось,  что он,  одеваясь на  пляже, натянул майку  с надписью "Chanel"
шиворот-навыворот.


     Рассказывает Берг:
     --  Апрель 1997  года, концерт в Обнинске. Принимают, как всегда, очень
тепло, а некоторые  зрители подпевают, но  --  так, "по-интеллигентски", про
себя, только шевеля губами. Конечно, лучше, когда зал поет в голос, -- можно
сачкануть, но и так ничего. Лестно.
     А в зале полумрак, лица скорее угадываются, но что-то разглядеть можно.
     Особенно порадовал меня совсем  молодой человек, лет 14 на вид, который
прошевелил губами все песни, от первой до последней. "Надо же, -- подумал я,
--  как знает  материал!  Надо после  концерта подойти,  сказать  что-нибудь
приятное".
     Все заканчивается, зажигается свет. Нахожу глазами этого мальчика, а он
все артикулирует...
     Жвачку жует!


     Константин Тарасов,  автор, больше  известный  как  аккомпаниатор Олега
Митяева, выдал явную байку:
     -- Кто это там в кепочке идет?
     -- Константин Тарасов.
     -- А рядом?
     -- Его солист.



     Рассказывает Ольга  Уварова, администратор театра  песни  "Перекресток"
(Москва).
     Как-то  на концерте в  музее Маяковского  в  перерыве между отделениями
Олег Митяев говорит Елене Казанцевой:
     -- Лен, а зачем ты вообще поешь? Ты стихи читай, а петь не надо!
     --  Ну, как  зачем?  -- смутилась Лена. -- Меня просят  -- я  пою... Да
вообще, это я сама себе вою! -- И  вдруг неожиданно перешла в контратаку: --
Вот ты мне скажи, ты-то сам себе нравишься?
     Митяев надолго задумался и наконец ответил:
     --   Ну,   вообще...  вот  иногда   ставлю  последнюю  кассету   --   и
нра-а-авится...
     Уточнение Елены Казанцевой: на самом деле Олег сказал:
     -- Ну, чего ты песенки поешь? Голоса в тебе нету. Лучше стихи  сочиняй,
книжки издавай...
     -- Ну, нравится мне песни  писать.  Тебе  же  нравится  петь? Вот и мне
тоже. Да и просят иногда спеть что-нибудь...
     И Лена подарила Олегу свою кассету.
     Через некоторое время он позвонил:
     -- Я вот тут послушал... Ты знаешь, неплохо... Ладно, пой!



     Рассказывал  кто-то  из одесситов.  Восьмилетнее  чадо Ирины  и  Романа
Морозовских,  в  прошлом  активных  КСПшников,   ныне  больше  известных  по
брэйн-рингу, впервые увидело в телевизоре концерт "Машины времени":
     -- Ой, мама, папа, идите скорей! Тот дядя, который "Смак" ведет, он еще
и песни поет!..


     Когда очередные  концерты Ивасей (Алексея Иващенко и Георгия Васильева)
снимала компания "ТВ-Центр", из зала пришла записка с лобовым вопросом:
     -- А нас покажут по телевизору?
     -- Не знаю,  как  вас, но  нас точно обещали,  -- так же  прямо ответил
Васильев.


     Рассказывает Кирилл Арбузов (Москва).
     1990 год, Киев, III-й Всесоюзный фестиваль авторской  песни.  В здание,
где происходит очередное мероприятие фестиваля, пытается войти со служебного
входа его участник Анвар Исмагилов. Его не пускают:
     -- Вы кто такой?
     -- Я автор!
     -- Какой еще автор?
     -- Автор песен!
     -- А где написано, что вы автор?
     Анвар,  обескураженный,  отходит.   Через   несколько  минут   у   стен
неприступной цитадели можно видеть,  как Александр Мирзаян, используя вместо
конторки  спину самоотверженного Виктора Луферова,  строчит на листе  бумаги
примерно  следующий текст: "Справка.  Дана  Исмагилову  Анвару в том, что он
действительно является автором песен.  Члены  жюри III Всесоюзного фестиваля
авторской песни: В.Луферов, В.Бережков, А.Мирзаян".


     Рассказывает московский автор Вячеслав Жинжак:
     --  Мастерская  композиторов на  фестивале в  Старом Осколе.  1995 год.
Ведут  Александр  Дулов  и местный  композитор  В.Левицкий.  Я  спел,  Дулов
согласно кивает, а Левицкий говорит:
     -- Знаете, есть известная градация: по  возрастающей -- плохо и сложно,
плохо  и просто,  хорошо и сложно, хорошо  и просто. Так вот у  Вас хорошо и
сложно...
     -- А Луферов? У него и мелодии, и аранжировки не самые простые...
     -- Луферов? Не помню. Он у нас уже проходил? (Листает протокол.)
     А в это время неподалеку Виктор Луферов ведет свою мастерскую...


     Но Бог с ним, с хип-панк-роковым Старым Осколом!
     Самым  смешным  анекдотом  XXIV  Грушинского  фестиваля  стало  то, что
авторы, чьи  песни стали частью бардовской классики, -- Любовь  Захарченко и
Владимир Капгер, решившиеся поучаствовать в конкурсе (хотя им-то это зачем?)
не были признаны достойными высокого звания лауреата...


     В  московский  Центр  авторского творчества  приходит один  из первых в
новом сезоне посетителей и интересуется,  какие в  ближайшее время предстоят
концерты. Ему отвечают, что сезон  откроет Александр Городницкий, а  неделей
позже эстафету подхватит Владимир Туриянский.
     -- Хорошо,  --  одобряет  любитель авторской песни. --  А  лидеры у вас
будут?
     -- Какие лидеры??!
     -- Ну там, Митяев, Иваси...


     Рассказывает  Алексей  Куликов (Волгоград),  более известный в миру как
Береза:
     --  Наше  телевидение  снимало  сюжет  к  передаче об авторской песне в
Волгограде. Телевизионщики ловили на улице людей и спрашивали:
     -- Как Вы относитесь к авторской песне?
     Поймали двух солдатиков. Корреспондент спрашивает их:
     -- Вы любите бардовскую песню?
     -- Да, очень любим!
     -- А кого больше всего любите?
     -- Да многих...
     -- Ну, например?
     -- Ну, многих! Всех любим!
     -- А Окуджаву, Визбора, Дольского знаете?
     -- Извините, мы не местные...
     Рассказывает Жанна Магарам (Кливленд, США).
     Перед концертом Ю.Кукина в  Кливленде  позвонила  незнакомая женщина  и
стала расспрашивать,  как и что, кто  такой и т.п.  Жанна,  в свою  очередь,
попыталась  протестировать  свою  собеседницу,  --  знает ли  она эту  песню
Кукина, а может, ту...
     -- Понимаете, я из России недавно, кливлендских авторов никого не знаю.
     Там же дело было. Перед концертом  В.Ланцберга (март  1998  г.)  пришел
мужчина лет 55 и, ни о чем не спрашивая, купил билет:
     -- Хочу поучаствовать  в концерте,  --  произнес  он загадочную фразу и
двинулся  к выходу. Но  не ушел, а обернулся и, указывая на лежащую на столе
афишку с портретом Берга, спросил:
     -- Так это ваш муж? -- спросил он Жанну, продававшую билеты.
     -- Нет, это известный бард...
     --  Вот я и смотрю. Я ведь здесь уже десять лет, интересуюсь культурной
жизнью,  а тут  вижу -- новое  имя появилось, еще одна местная знаменитость,
надо поддержать!


     Рассказывает Илья Тимин (Петрозаводск):
     --  Угораздило  без образования в  этом году (1999 --  В.Л.) поработать
учителем музыки в одной сельской  школе (п. Матросы). Рассказывал  о разном,
больше пел под гитару. Провожу зачет за полугодие. Вопрос:
     -- Назовите известного вам детского композитора-песенника.
     Из 150 учеников 98 написали:
     -- Юрий Устинов...
     -- Владимир Ланцберг...
     40 из 98 добавили:
     -- Юрий Кукин.
     Вот какой учитель в деревне появился.


     После  окончания  ГУЦЭИ  (училища  эстрадно-циркового искусства)  Елена
Камбурова попала на  Всесоюзное радио. В силу каких-то чисто бюрократических
причин (наличие-отсутствие  свободных ставок  или  что-то в  таком  духе) ее
приписали  к  редакции  сатиры  и юмора.  Это  никак  не  отражалось  ни  на
репертуаре, ни на исполнительской манере  Елены Антоновны,  но,  разумеется,
каждый, кто узнавал об этом, спрашивал:
     -- А почему такая певица работает в редакции юмора?
     В конце концов  один из коллег Камбуровой, которому надоело в сотый раз
объяснять про штатное расписание, ответил:
     -- Потому что в музыкальной редакции работает слишком много комиков!


     Рассказывает Елена Свок (Симферополь).
     Когда она  твердо решила, что  ей необходимо артистическое образование,
сначала  хотела  поступать в  киевское  ГУЭЦИ.  Не  только  потому,  что  из
серьезных учебных заведений это  было самое географически близкое, но еще  и
потому, что именно отсюда когда-то шагнула на сцену Елена Камбурова.
     Однако  очный  разговор  в  училище сильно  охладил  ее  энтузиазм.  Ей
сказали, что ГУЭЦИ сейчас находится не в лучшей фазе своего развития и  вряд
ли сможет многое дать. Тем  более -- уже сложившейся  артистке. Тем более --
работающей в жанре,  отношения с которым у  училища никак  не  складываются.
Так, мол, и будете белой вороной все годы обучения и потом, после окончания,
тоже. У нас, мол, уже  была одна такая  -- как  мы  ни  бились,  а эстрадной
артистки из нее так и не получилось. Как бишь ее звали-то, дай бог памяти --
Елена, Елена...
     --  Камбурова,  --  невольно  сорвалось у Свок  то,  что  автоматически
приходит в голову при словах "ГУЭЦИ" и "Елена".
     -- Вот-вот, Камбурова! -- обрадовалась собеседница.  -- И  ведь сколько
лет уже выступает, а так ничего из нее и не вышло!..
     В тот же сезон Лена Свок поступила в Гнесинское училище в Москве.




     Рассказывает Владимир Васильев (Харьков):
     -- В Москве на  5-м канале  телевидения Миша  Кочетков  ведет  передачу
"Гнездо  глухаря". А я  был  на  фестивале в  Сергиевом  Посаде,  выскочил к
передаче этой в Москву,  отпел и  вернулся в Сергиев  Посад. А люди передачу
смотрят, узнают... Подходит один парень из Воронежа и сообщает:
     -- Слушайте, Владимир, Вы знаете, ребята посмотрели передачу и говорят,
мол, мы  так  любим его  песни,  а  вот  когда  его  самого  увидели,  очень
разочаровались. Как-то внешность разочаровала.
     -- Чем же?
     -- Ну и рыло отъел себе, бугаина!
     Расстроился  я  и говорю Любе Захарченко: так и  так, сказали  --  рыло
отъел такое сытое, здоровое...
     Люба отвечает:
     -- Да что там! Ты не расстраивайся: после моей передачи возле памятника
Пушкину меня один мужчина встречает:
     -- Слушайте, это Вы?
     -- Я.
     -- А я думал, что Вы старушка!




     Рассказывает Юрий Кукин:
     -- Я однажды выступал с ансамблем  в  Минске в цирке. Отпел свое и ушел
за кулисы посмотреть цирк. Вдруг ко мне подходит мужик, спрашивает:
     -- Вы Кукин?
     -- Да.
     -- Хотите, я Вас со слоном познакомлю?
     -- Давайте.
     И  повел  меня  в клетку слона. Там не клетка, а  комната такая,  стоит
слон, прикованный  за  заднюю  ногу  к батарее,  грустный  такой.  Мужик мне
говорит:
     -- Поздоровайся!
     Я говорю:
     -- Здравствуй, слон!
     Тот  --  ноль  эмоций. Голову  опустил, не здоровается, стоит грустный,
печальный. Тогда дядька этот говорит:
     -- Слон, поздоровайся, это -- Юрий Кукин, он Визбора знает.
     Слон как закивал!
     У слонов, оказывается, бешеная память. Этот мужик однажды привел к нему
Визбора  знакомиться, на  пять  минут  оставил их вдвоем, Визбор о чем-то со
слоном поговорил... С тех пор тот так зауважал Визбора!
     --  Я, --  говорит  мужик, -- уж этим пользуюсь. Вот  он не хочет есть,
опять же, еду у него украдут, взамен дают сено, а слон сена есть не хочет. Я
ему тогда говорю: "Визбор велел!" -- и слон сразу -- хруп-хруп!


     Рассказывал Борис Рычков (Москва).
     Дело было  довольно давно,  на  закате  семиструнной  эпохи. Как-то его
родители  --  туристы  и  любители песни --  возвращались  из похода.  К  их
компании,  оглашавшей  вагон  электрички  своими  любимыми  песнями,  подсел
незнакомец. Некоторое время он молча слушал, потом попросил гитару.
     -- Да у нас шестиструнка, -- пытались отговориться туристы.
     -- А мне все равно!
     Эта  реплика  настолько  ошеломила  компанию,  что  гитара  тут же была
отдана. Туристы  ожидали  услышать  что-то запредельное,  но к их  удивлению
попутчик  спел  несколько  очень хороших  и притом абсолютно неизвестных  им
песен, после чего вернул инструмент.
     Наверное, случайная встреча должна  была бы завершиться знакомством, но
в  тот  день туристы  очень спешили. Дело в том,  что в тот  же вечер им еще
предстояло успеть на концерт Анатолия Хабаровского -- автора, о котором  они
уже много слышали, но с песнями которого еще не встречались  ни  разу. И вот
они, свежевымытые и переодетые, сидят в зале, а на сцену выходит... давешний
попутчик.


     В  книге  Михаила  Кане  "Время вдруг  становится  судьбой" описывается
известный спор жителей двух столиц:
     --  Ну,  что  у  вас за  авторы?! Даже  фамилии  какие-то  несерьезные:
Полоскин, Генкин, Клячкин, Нахамкин, Кукин... То  ли дело у нас  --  Визбор,
Окуджава!


     Из  той же книги.  В  удаленном  от  столиц  городке,  куда  пригласили
выступить Евгения Клячкина и  Бориса Полоскина, их  встретил  рекламный щит,
обещавший выступление артистов из Ленинграда Клячкина и Повозкина.
     Надо полагать, там ждали эксцентрический дуэт, а фамилии сочли удачными
сценическими псевдонимами.


     Рассказывает Григорий Семаков (Москва):
     -- В одном  из первых абонементов московского  КСП значился концерт,  в
котором должны были выступить (и действительно выступили) Евгений  Клячкин и
Виктор Луферов -- каждый по отделению. Подготовка к концерту кажется сегодня
просто роскошной -- была выпущена специальная програмка (она у меня и до сих
пор хранится) с портретами  обоих бардов  и  краткими сведениями о каждом из
них.
     Только вот справка о Луферове оказалась украшенной фотографией Клячкина
-- и наоборот...

     Рассказывает Александр Крупицкий (автор, Тбилиси -- Иерусалим).
     1988 год, Таллинский фестиваль. Барды входят в зрительный зал, тетенька
в дверях контролирует процесс. Мерило истины -- визитка на груди барда.
     Веронику Долину и  всех прочих пропустили, Евгения Клячкина тормознули:
нет визитки.
     -- Но я -- Клячкин!
     -- А по мне -- хоть Кобылкин! -- жестко ответила секьюрити.


     Однажды  Юрий Кукин вел к себе в  гости актера  Демьяненко (исполнитель
незабываемого  Шурика), причем, накануне  трансляции  по ТВ его приключений.
Так получилось, что оба они были весьма нетрезвы --  особенно приглашатель в
гости.
     Виной происшествия  стала корпусная  система  (ну не дошли  они на один
корпус до  нужного)... Поднимаются на нужный  этаж, Шурик, т. е., Демьяненко
нажимает  кнопку  звонка...  Дверь  открывает  еще  более никакой, чем  они,
пролетарий в майке и  семейных  трусах, обводит их мутным взором  и говорит,
тыкая пальцем в Шурика:
     -- Вы -- завтра! -- Тыкая пальцем в Кукина: --  А вы живете в следующем
корпусе!"
     Дверь захлопывается, немая сцена...







     Рассказывает Вера Ворочаева, минский автор:
     -- Собственно, это не мой рассказ, а моей подруги.
     Несколько лет назад, когда она  была еще новичком, неподалеку от Минска
организовывался туристско-КСПшный  слет,  и  было объявлено,  (афиши  и  все
такое) что будет куча разных бардов, в том числе Розенбаум. Многие поверили,
и она в том числе -- и поехала.
     Была белорусская зима: снегу  по колено, а сверху -- дождь. Она вылезла
на платформе в  поселке Зеленом, увидела еще  двоих  девочек,  совершенно не
туристского вида -- в сапогах, шляпках,
     -- и они пошли по указателям. Народу никого, но -- указатели...
     На девочках шляпки обвисли, сыро, холодно, но так хочется своими ушами,
своими глазами увидеть всех этих великих...
     Пришли на место. Там таблички:  "БГУ", "МПИ", "МТХИ", еще какие-то вузы
и -- никого... Тут из ельника вылезает какой-то товарищ и говорит:
     -- А-а, вот и еще пришли! -- и ведет их в чащу.
     Таки оказалось, что есть там маленький слет, и люди  сидят по палаткам,
и, более того,  там  даже был  Розенбаум... в  виде  снежной бабы, с большим
искусством  вылепленный   студентами  театрально-художественного  института.
Портретное сходство было просто поразительное!


     Рассказывает Вячеслав Пахтусов (Челябинск):
     -- Едем  мы  как-то  на Грушинский, чей-то  магнитофон  крутит  кассету
Анатолия Киреева. Народ помалкивает, слышно только запись. И вдруг раздается
голос моего приятеля Лени Волкова:
     --   Да  вырубите  вы,  наконец,  эту  чертову   попсу,  давайте  споем
что-нибудь!
     Эта  история  перекликается  с  рассказом  Дмитрия  Павловича  Соколова
(Москва):
     --  Еду  я  с "Костров-97",  в поезде  --  масса народу  оттуда  же.  Я
задремал.  Слышу  сквозь  сон:  включилась  поездная  трансляция,   передают
какую-то песню под гитару. Интенсивный поток слов, довольно  жесткая  манера
петь, мелодия  не похожа ни на  что знакомое... (Напоминаю, сквозь  сон.)  Я
дотянулся,  укрутил звук. Через какое-то  время  (мне  показалось, что через
минуту) слышу -- включили снова, но уже потише. Я не стал вмешиваться, так и
уснул. Потом, когда я уже проснулся, Стас Колеников меня спрашивает:
     -- ДимПалыч, слышал?
     -- Что?
     -- Как "что"? Белого!
     Оказывается,  ехавший  в  том же  поезде  Олег  Городецкий, недовольный
обычным "поездным" репертуаром, отнес радисту кассеты Игоря Белого и Дмитрия
Авилова  и  уговорил  запустить их по сети. Белый-то и  ворвался в  мой сон,
оказавшись непосильной нагрузкой для отключающегося мозга. Кстати, Игорь был
очень удивлен такой своей известностью...




     Рассказывает Борис Жуков (Москва):
     --  Случилось  так,  что  весной  1997 года  мы  с Борисом Гордоном, не
сговариваясь,  почти  одновременно  решили  написать  по  очерку  о  Георгии
Васильеве: я для своих родных "Итогов", которые планировали дать подборку на
тему  "Успех", а  он  --  для  возрожденной "Столицы".  Вскоре мы  узнали  о
намерениях друг друга и  посмеялись над совпадением, погадали, какое издание
успеет первым и что тогда скажет редактор второго.
     Через  некоторое  время мне звонит грустный  Гордон: в  "Столице" очерк
сняли. Ее главный редактор Сергей Мостовщиков отказался поверить, что никому
не  известный  автор  самодеятельных песенок  мог  успешно  год  возглавлять
Московскую товарную биржу  и  раскрутить  торговую марку "Би Лайн".  Никакие
уговоры,   ссылки  и  предложения  проверить   не  помогли:  КСПшник  ничего
серьезного сделать не способен, "этого  не может быть,  потому  что этого не
может быть никогда".
     Еще  через  пару  недель  мое  непосредственное  начальство заявило  на
редакционной летучке мой материал. В ответ главный редактор "Итогов"  Сергей
Пархоменко сказал, что Васильев -- это первое имя, которое приходит в голову
при слове "успех" и что надо искать какой-то  менее банальный поворот  темы.
Очерк, естественно, тоже сняли.
     Когда я пересказал все это Гордону и мы  с ним отсмеялись над пикантным
соотношением взглядов наших главных, он решил описать это в короткой заметке
для рубрики "Светская хроника" журнала "Огонек". Заметка была прочитана всей
редакцией, встречена дружным смехом и... отвергнута.  На  сей раз -- с такой
формулировкой:
     -- Ну, сколько можно Ивасям на халяву рекламу давать?!


     Рассказывает Любовь Лейбзон.
     Совещание "оргов" в тогдашнем комсомольском центре "Олимпиец" в Москве.
Наверное, 1987 год.  Пообщаться с "оргами" приехали маститые -- Берковский с
Богдановым, Никитины и Гоша Васильев -- один. После всяких малоинформативных
разговоров  "о  судьбах"  авторской песни  маститые решили  попеть.  Доходит
очередь до  Васильева.  Он  что-то  поет,  ему  с удовольствием  (выраженным
предварительно  словесно),  подпевают и  аккомпанируют Никитины.  В зале  --
больше   400  человек  из   всех  регионов.   В   какой-то  момент  в  конце
зала-амфитеатра  воздвигается некая фигура и громко просит  Гошу спеть "его"
песню "Когда я был щенком..." В зале возникает некий пока негромкий шорох...
Гоша  на  сцене застывает  с  несколько отвисшей  челюстью,  потом, подумав,
объявляет, что у него такой песни нет. Фигура, воздвигшаяся в конце зала, не
сдается:
     -- Но вы же -- Васильев?!
     Шорох в зале крепчает, кто-то уже дергает восставшего, громко объясняя,
что  это "не  тот" Васильев.  На  сцене в этот момент Никитины что-то  бурно
объясняют   Гоше...   Минут   через   пять   все  заинтересованные   стороны
удовлетворены в той или иной степени и концерт продолжается...




     Рассказывает Андрей Козловский:
     -- Впервые я участвовал в  конкурсе  в 1984  году, в "Весенней капели".
Тогда  я выглядел совсем не так, как сейчас -- ну там, крутой прикид, темные
очки... Я спел "Ленку Комиссарову", меня похвалили.
     --  Только вот вид у вас какой-то... -- говорит Валентин Вихорев. -- Ну
вот эти очки -- к чему?
     -- Очки, -- говорю, -- я и снять могу.
     И снял.
     -- М-да, -- сказал Валентин Иванович. -- Лучше наденьте обратно!


     Рассказывает Любовь Лейбзон.
     Какой-то из  Грушинских. К Сергею Никитину, сидящему  на прослушивании,
сзади, через плечо, обращается некий претендент с каким-то вопросом:
     -- Сережа...
     Никитин, повернувшись к коллеге по жюри (не помню, кто), с сарказмом  в
голосе замечает:
     --  Представляешь, пятьдесят скоро, а все  "Сережа, Сережа..."!  Тут из
близлежащих кустов появляется Городницкий в одних плавках и реагирует:
     А мне -- хоть до смерти "Шурик"!




     Рассказывает Глеб Щелкунов (Москва):
     -- Где-то в  1985 году  в одной из аудиторий географического факультета
МГУ  проходил  концерт  Владимира  Туриянского.  Одна  из  пришедших записок
начиналась  обращением:  "Уважаемый  Владимир  Егорович!  Просим  Вас  спеть
песню...   (автор   записки,  по-видимому,  был  большой  почитатель  Вадима
Егорова)".
     Туриянский сразу же ответил:
     -- Во-первых, я не Егорович, и даже не Ягуарович, я -- Львович!


     Рассказывает Александр Громозов (Волгоград):
     -- На Грушинских фестивалях наша компания (Камчатка, Самара, Ленинград)
всегда располагалась  под  большим  деревом  на  поляне,  где  2-я  эстрада.
Накапливались в Самаре  у друзей  и выезжали на поляну заранее, чтобы занять
место.
     Как-то раз приезжаем, а  на  нем уже какие-то  ребята  стоят,  Даниил и
Маша.
     -- Ребята, -- говорим, -- это наше место!
     -- Ну,  что ж нам теперь, уходить? Места много, на всех хватит, давайте
жить дружно!
     И стали мы  делить это дерево с ними. Даже  удобно: они  приезжают  еще
раньше и занимают площадку и для себя, и для нас.
     А в этом году, в 1998-м, Даниил говорит:
     -- Ничего, если еще и мой папа приедет?
     -- Да ничего, -- отвечаем, -- и папа поместится.
     Приехал папа. Вечерком взял гитару и начал петь. Слушаю -- и сползаю на
землю: песни Александра Краснопольского. Я их  очень люблю, да где  ж теперь
их услышишь! И поет, что интересно, хорошо и правильно.
     -- Дань, -- говорю, -- а как твоя фамилия?
     -- Краснопольский...


     Рассказывает Алексей Тиматков (Москва):
     -- После  окончания Литинститута я остался  работать в нем же, на очень
почетной  должности,  которую  когда-то  занимал  сам  Андрей  Платонов,  --
дворника.  Работал я там так  успешно, что  вскоре сделал головокружительную
карьеру   --   стал   сначала   завхозом,   а   затем   и   проректором   по
административно-хозяйственной части. Но не об этом речь.
     Так  вот,  когда  я   работал  дворником,  мне  регулярно   приходилось
отскребать от  стен своей alma  mater афиши некой рок-группы  "Прах Шакалла"
(именно так -- через два  "л"!). Афиши  эти  появлялись  так часто и в таком
количестве, что  я был уверен, что это  очень популярная,  много выступающая
группа.
     В  1998 году  я  принял  участие  в  московском  региональном  конкурсе
авторской песни. И не только стал лауреатом, но и познакомился с интересными
людьми,  в том  числе с  Александром Праховым. Выяснилось, что мы абсолютные
коллеги -- оба пишем песни,  оба  дворники и завхозы (только  у меня в жизни
эти две профессии расположились последовательно, а Саша ухитряется совмещать
обязанности дворника в театре имени Пушкина и завхоза -- в другом месте). Мы
поделились нашим  дворницким  опытом, и вот тут я узнал, что отравлявшие мне
жизнь афиши клеил  не кто иной как Саша  -- лидер самодеятельной  рок-группы
"Прах Шакалла".  Делалось все,  конечно, кустарно,  афиш  хватало только  на
ближайшие окрестности, но ведь театр Пушкина и Литинститут стоят рядом...
     Обидно, конечно, терпеть такое от своего же брата-дворника -- уж  он-то
мог  бы понимать,  каково мне приходится... Но с другой стороны -- мы квиты.
Как  раз  тогда  в  издаваемый  мною  с  друзьями  самиздатский  литальманах
"Алконост" кто-то из общих знакомых предложил стихи некоего А.Прахова.
     Мы их не взяли: слабоваты...


     Рассказывает Денис Рогаткин (Петрозаводск):
     --  Вблизи поселка  Тюменский,  где  живет  Берг,  стояла лагерем  наша
детская группа. В один прекрасный день ребятам сказали, что вечером Ланцберг
придет  к  ним  в   гости.  Во  время  ужина  в  лагере  появляются  человек
пятнадцать-двадцать -- мужчины, женщины, дети, с гитарами, фотоаппаратами...
     Один из ребят поворачивается ко мне и спрашивает:
     Что, они все -- Ланцберги?




     В той же группе произошел такой диалог ребенка со мной.
     Ребенок:
     -- А что, Ланцберг тоже здесь живет?
     -- Почему "тоже"?
     -- Да нет... Просто говорят, он такой великий, великий...


     Рассказывает Берг:
     -- 26  декабря 1988  года был у меня  небольшой  по  масштабам бедствия
концертик в  Москве. С  билетами  суетился  Георгий Мурый; от него  же  я  и
услышал  эту фразу. Сказана она была одним из  его сотрудников  (а  работает
Георгий в  окружении  немногих оставшихся в  наши  времена  при  деле  людей
науки).
     Услышав поток  информации, в  котором  фамилия  "Ланцберг" перемежалась
словами  "концерт", "билеты" и "авторская песня" Жорин  коллега, которому не
надо  было  объяснять  про  автора  "Оптики"  физика  Ландсберга,  удивленно
спросил:
     -- Так он еще и поет? Сколько ж ему лет!?.


     От Дениса Рогаткина.
     Старый петрозаводский КСПшник в разговоре:
     -- А, Юрий Визбор? Знаю, я ему резинку в трусы вставлял.


     Рассказывает Берг:
     --  1998  год,  июль,  XXV  Грушинский.  Ночной  концерт  на  "гитаре".
Выступает  Александр  Дольский.  Публика в экстазе.  После  первой  песни не
отпускает. Не отпускает и после второй. А -- регламент; пора выходить Вадиму
Егорову.
     И он выходит, а "гора" скандирует:
     -- Доль-ский, Доль-ский!..
     -- Считайте, что я -- Дольский, -- вносит Вадим деловое предложение.
     Принято без энтузиазма.
     Кстати,  Юлий  Ким  был  встречен  еще  более  прохладно:  в Самаре  не
"раскручен".




     Записал Дмитрий Мурзин.
     Валентин  Берестов   рассказывал,  что   его  покойная   жена   Татьяна
Александрова (автор домовенка Кузьки), услышав, как Высоцкий поет знаменитое
стихотворение Андрея Вознесенского "Пошли мне, господь, второго!", сказала:
     Андрей просил  у  Господа "второго", а Тот в неизреченной милости своей
послал ему первого.




     Рассказывает Леонид Блехер (Москва):
     --  Июль  1980-го.  Москва хоронит  Высоцкого.  Среди  огромной  толпы,
затопившей московские улицы, медленно  движется  компания КСПшников.  По  их
скорбным лицам  видно, каким ударом стала для них смерть великого  человека.
Сквозь  толпу к  ним  протискивается  их  знакомый --  Миша Байер,  на  лице
которого написано радостное возбуждение. Он обводит  торжествующим  взглядом
небывалое людское море и вдохновенно говорит:
     Это еще что! Вот когда Окуджаву хоронить будут...




     В    своей   книге    "Непридуманные    анекдоты"   поэт,   переводчик,
профессор-филолог Александр Жовтис рассказывает:
     -- Вскоре  после возвращения из эмиграции  в Москву  Александр Иванович
Вертинский, один  из первых  наших "бардов" (если  не первый), дал концерт в
Доме  литераторов.  Он  пел  "Чужие  города",  "Маленькую  балерину",  "Куст
ракитовый" и прочие свои "классические" вещи...
     --  А сейчас, -- сказал Вертинский,  --  я спою вам  "Песню о Сталине".
Слова и музыка мои:
     Он стоит, как серебряный тополь,
     У Кремля, принимая парад.
     Сколько стоил ему Севастополь!
     Сколько стоил ему Сталинград!
     Будут помнить про годы былые,
     И вовек не забудет Москва,
     Как над картой военной России
     Побелела его голова...
     Трудно  представить  себе  это  --  но  руководивший в ту  пору  Союзом
писателей А.А.Фадеев испугался "нелитированных",  т.е.  явно не  проходивших
через цензуру строк  и  попросил у артиста текст. Через несколько  дней,  во
время очередного инструктажа у Сталина, он доложил вождю народов:
     -- Вертинский в концерте спел "Песню о Сталине". Вот эту...
     Вождь внимательно прочитал стихи, минуту подумал и сказал:
     -- Это сочинил честный человек. Но исполнять не надо!..
     Разве "Сталин -- наша слава  боевая, Сталин -- нашей  юности полет" мог
стареть, седеть и вообще быть человеком?
     О разговоре со Сталиным Фадеев рассказал писателю Владимиру Михайловичу
Крепсу, со слов которого я знаю об этом вечере и руководящем указании вождя.


     Из книги А.Л.Жовтиса "Непридуманные анекдоты".
     Весной 1967 года А.А.Галич  побывал в командировке по каким-то киношным
делам  в  Алма-Ате.  Он  пел  тогда  свои  крамольные  песни  в   нескольких
"неофициальных"  концертах, в том числе в драматическом театре им.Лермонтова
(после представления). Театр тогда помещался напротив здания КГБ...
     Когда  все  собрались  в  фойе,  где  должен  был  состояться  концерт,
Александр Аркадьевич  долго ждал, пока налаживали технику. Наконец, все было
сделано.  Галич  взял  в руки микрофон и спросил:  "Ну что, слышно?", на что
один из слушателей, актер театра, громко ответил:
     -- Очень хорошо... Даже в доме напротив!
     То,  что  товарищам  в  доме   напротив  было  "все  слышно",  доказали
впоследствии предпринятые ими акции...




     Рассказывает Юрий Кукин.
     В 1967 году (отметим дату, это очень важно) ему, ставшему уже лауреатом
нескольких  песенных  конкурсов  и вообще  человеку популярному,  предложили
издать сборник собственных песен. Он принес в  издательство тексты. Редактор
просмотрел их и один за другим забраковал все, по той или иной причине.
     Песня "Тридцать лет" отпала из-за строчки "Пятьдесят -- это так же, как
двадцать".


     Рассказывает Александр Городницкий:
     --  ...Более   трех  месяцев   в  том   втором  походе   (на  паруснике
"Крузенштерн" -- прим. сост.)  мы проработали  в  жарких тропических широтах
Атлантики. Запасы пресной воды были скудными. Стопроцентная влажность и жара
даже ночью не давали  передышки. Горячий душ устраивался  только раз в месяц
(три человека под один рожок, не более чем на пять минут). Глаза, обожженные
солнцем и разъеденные соленой  водой, слезились от конъюнктивита. Постоянная
солонина с томатной пастой и комбижиром корежила наши неопытные желудки. Все
-- матросы, офицеры и  мы -- стосковались по твердой земле под ногами вместо
валкой  и  скользкой  палубы,  по  освежающему холоду  вместо  изнурительной
тропической жары, по деревьям и снегу. И вот в самом начале апреля мы пришли
в канадский порт Галифакс в Новой Шотландии. На заснеженном холмистом берегу
стояли столь милые нашим стосковавшимся  глазам березовые рощи,  сменявшиеся
сосняком. Пейзаж настолько напоминал родное Подмосковье, что у всех защемило
сердце.  Тогда-то  и  появилась грустная песенка "Над  Канадой  небо  сине",
начавшая сразу же существовать как бы отдельно.
     Примерно  через  год  канадское  радио  в  передаче  на  русском  языке
сообщило: "Как нам стало  известно, в Советском Союзе впервые написана песня
о  Канаде.  По  нашим  сведениям,  написал ее  моряк  с  военного  парусника
"Крузенштерн".  После этого по  радио звучал фрагмент записи этой песни. Уже
значительно   позднее,   в  семьдесят  шестом   году,  во  время   16  рейса
научно-исследовательского  судна  "Дмитрий  Менделеев",  попав  на  заход  в
столицу Новой  Зеландии  Веллингтон,  я услышал  в  гостях у новозеландского
профессора  Киблуайта песню  на английском  языке, записанную на  пластинку,
которая  показалась мне  странно  знакомой. Она называлась  "Заход  солнца в
Канаде" и представляла  собой точный английский перевод моей песни.  Правда,
исполняло  ее женское трио под джаз  так красиво, что опознать первоисточник
было  не  просто. Люди, посещавшие в разное время Канаду,  говорили мне, что
песня широко распространилась среди русской эмиграции в Канаде и  пользуется
там широкой  популярностью. Труднее  было с публикацией этой песни у нас.  В
начале семидесятых главный редактор одного из толстых журналов  снял  ее уже
из набора как "явно эмигрантскую".




     Рассказывает  Николай Смольский  (Кемерово) о том, как Юрий  Кукин -- в
гостях  у  кемеровчан, знакомится с достопримечательностями  города. На углу
улиц Ф.Дзержинского и Д.Бедного восторженно восклицает:
     -- О! Угол Бедного -- Дзержинского!


     Рассказывает Берг.
     -- Фестиваль "Москворечье-74".
     Вырвавшаяся из  дома с огромным трудом кормящая мать  Алена Козина (КСП
МАИ) заявляет на конкурс единственную готовую на данный момент песню Валерия
Бокова "Баллада о погибших кораблях". И ее не пропускают:
     -- Песня упадническая, выберите что-нибудь другое.
     Другого нет, Алена в отчаянье. Выручает советом Дима Дихтер:
     -- Перепиши текст заново и назови по первой строчке -- "День за днем".
     Помогло!
     Рассказывает Алексей Куликов (Береза):
     -- 1979  год.  Везде  все  закрывают,  а в  Волгограде  вдруг  началась
поддержка комсомола, ЦСКА КПСС; все воспылали любовью к самодеятельной песне
и,   более   того,   пустили   на  телевидение.  И   вот   приходим   мы   в
литературно-драматическую редакцию, где должны были записать несколько песен
ко Дню победы. Редакция интересуется:
     -- Что вы можете спеть на военную тему?
     А у  нас на эту тему были только "Песня лысых"  ("Вспомните, ребята") и
"Отшумели песни нашего полка...".
     Первую они записали и говорят:
     -- Ну, еще что-нибудь!
     И мы  запели  вторую.  И  вдруг  увидели в  глазах редактора,  солидной
пожилой дамы, явную растерянность:
     -- Тэ-тэ-тэ-тэ-тэ! Ребята, что это за маркитантка?
     -- Так Окуджава написал...
     -- Н-н-не!.. "Маркитантка" -- это  плохое слово! Это почти то же самое,
что "проститутка". Замените на что-нибудь!
     Мы обалдели немного, я и говорю:
     -- А на что ж заменить, на "партизанка", что ли???
     -- Вот! Вот! Вот!.. -- с радостным облегчением воскликнула она.
     Прозвучало это абсолютно искренне!
     Продолжает Владимир Васильев (Харьков):
     -- У меня была троглодитская песня со словами  "...принимайте эффектные
позы перед тем, как нажмут на курок..." Из ряда вон плохая песня. Я когда-то
встречался с детским клубом Марины Меламед  и сказал, мол, дети, не надо так
делать. Они говорят:
     -- Ну,  что  Вы,  Владимир  Дмитриевич, мы эту песню  пели на  школьной
олимпиаде и заняли место! Эта песня о борьбе за  мир. Единственно что -- нам
в  ГорОНО,  когда  послушали,  сказали:  песня  хорошая,  только слова  надо
заменить.  Не  "принимайте  эффектные  позы"...  "Эффектные"  --  это пошло.
Давайте, дети, будем петь так: "Принимайте достойные позы"!
     Так и пели.
     Москвич  Борис Феликсон вспомнил,  что  поведал Василий Аксенов в своих
воспоминаниях "Каждый  пишет,  как он  дышит..."  в посвященном Б.Ш.Окуджаве
специальном выпуске того, что раньше называлось "ЛГ-Досье".
     -- Помню,  как  Булат с  улыбкой рассказывал об уловке, позволившей ему
напечатать этот стих, кажется, в "Юности". В редакции потребовали, чтобы  он
изменил  название и  вообще  как-то  убрал молитвенные  обращения, дабы  "не
дразнить гусей". Тут вдруг на помощь нашему певцу прискакал Франсуа Вийон, и
сразу возникло новое название  -- "Молитва  Франсуа  Вийона", что немедленно
переиначило  всю ситуацию.  В  редакции  восхитились, потому что с их  точки
зрения молитва превратилась в стих о молитве да к тому  же еще и  со ссылкой
на  темные  века.  Атеистические  добродетели  советской  литературы как  бы
остались не задетыми.


     Рассказывает Александр Прищепов (Минск):
     -- Концерт  Виктора Луферова в 1988 году. Заявились  женщины из райкома
партии или райисполкома. Поскольку в лицо  их  никто не знал, без  билета не
пускали.  Им,  привыкшим  к  халяве,  пришлось  заплатить,  после  чего  они
ворвались в зал с твердым намерением хоть за что-нибудь поругать Луферова.
     Он  пел вполне лояльные песни, так  что им не  оставалось ничего лучше,
чем придраться к Окуджаве, в песне которого был "все  слабее запах... молока
и хлеба":
     -- Ему что, молока и хлеба в стране не хватает!?


     Рассказывает Наталья Дудкина.
     --  Кишиневский фестиваль  середины  80-х.  Прослушивают автора  музыки
Андрея Крючкова и говорят:
     -- Ну что это у Вас за песня такая: "Про черный день нет песен у меня!"
-- грустная такая. Кто это написал?
     -- Это написал Полонский, -- отвечает Андрей.
     -- Надо же! А где он сейчас, сколько ему лет?
     -- Он уже умер.
     -- Какие же у вас молодые умирают!


     Рассказывает Александр Прищепов (Минск):
     -- Был  у  нас  клуб  в  подвале.  Год  88-й. И слух о  клубе  дошел до
комсомола, а оттуда и до  партии. И вызвали меня на ковер, чтобы я объяснил,
что такое КСП и зачем он нужен.
     Захожу в самый главный кабинет. Там уже  сидят второй секретарь райкома
партии и второй  -- комсомола. Вторые  отвечали за идеологию, в  том числе и
культуру.
     Рассказываю партийной  тете  (Пужевич ее  фамилия,  всю  жизнь  помнить
буду!) -- вот, понимаете, самодеятельная песня уже достаточно забыта...
     -- Как это забыта? -- спрашивает она, -- никем она не забыта!
     -- Ну, раньше проходили какие-то фестивали, слеты...
     -- И сейчас проходят!
     -- Но, простите, с 79-го  года, я  интересуюсь этим вопросом, не было в
Минске фестивалей.
     --   Да  был  фестиваль!  В  прошлом   году  мы   проводили   фестиваль
художественной самодеятельности...
     -- Нет, -- говорю, --  художественная самодеятельность и самодеятельная
песня -- это несколько разные вещи. Наверное, правильнее было бы назвать  ее
бардовской песней...
     -- Бардовская? Да  что  это за слово такое? Какое-то  слово иностранное
придумали -- что, русского слова не было?
     Второй секретарь райкома комсомола на ушко ей подсказывает:
     -- Бард -- это поэт!
     -- Да, действительно, бард -- это поэт. И что, получается, вы все песни
пишете на его стихи?
     Пораженный,  я  ляпнул,  что  слова "коммунистическая  партия"  тоже не
русского   происхождения.  Естественно,  после   этой  фразы  нам   пришлось
расстаться с Первомайским районом, и мы перешли в Советский.


     Рассказывает Берг.
     -- Май 1982 года, Чимган, VI-й фестиваль, запрещенный кагэбэшниками.
     Всех местных вернули  в город,  а у приезжих билеты аж на через два-три
дня, им разрешили остаться.  Но объявили, что фестиваль  отменен  по причине
эпидемии  ящура.  Даже  шмон  обещали,  что было  некстати, ибо  у многих  в
рюкзаках имелись  книжки  и  пленочки, не способствующие  быстрому излечению
крупного рогатого скота.
     Ну, сцену  разобрали, конкурса  не было, но у  костров попели. А  кроме
того,  изготовили ну очень похожее (правда, почему-то на бронтозавра) чучело
ящура в масштабе  1:43, потаскали туда-сюда и весело сожгли. А подошел  срок
-- разъехались.
     И вот через  какое-то время  в разных  городах нескольким  завсегдатаем
"Чимгана"  пришли бандерольки  из Оренбурга.  В  каждой  из  них  находилась
многотиражка тамошнего мединститута, "Советский медик" от 31 мая, а в ней --
статья  "Песни  Чимгана" о  том,  как  "27  оренбуржцев  из  клуба "Оптимист
(Оренбургский политехнический институт) и "Акварель" (ДК "Россия")  побывали
второй раз на Ташкентском слете".
     "Программа этого года, -- писал автор статьи, -- оказалась интересной и
крайне насыщенной: преодоление  перевалов  и каньонов  со  всеми  элементами
горного  туризма; прогулка до снегов;.. наблюдение за парением дельтапланов;
песни  вокруг  костров;  встречи со  старыми и  новыми  друзьями...  Клубная
фонотека значительно пополнилась их песнями.
     Не обошлось без трудностей. Буквально за день  до открытия слета  район
проведения оказался в  зоне обнаружения  нескольких случаев весенней вспышки
ящура.  И  хотя  случаев  заболевания  людей  не  было,   органы  милиции  и
санэпидстанции провели  четкую карантинную  профилактику,  в которой приняли
участие и дежурные заслоны представителей клубов страны.
     Это  не помешало нашим ребятам  дать  двухчасовой  концерт  для  гостей
слета..."
     Как сказал бы Жванецкий, для знатоков штучка! На них же была рассчитана
и  подпись под статьей  --  "В.Горячок,  студентка 5 курса". Трудно сказать,
училась ли  на пятом курсе такая удивительная  студентка, но президентом КСП
"Акварель"  и  предводителем  оренбуржцев  на  Чимгане был  Володя  Горячок,
обладатель специфического юмора, по  роду своей основной деятельности весьма
далекий от медицины.
     Знал бы редактор!..


     Рассказывает Александр Мирзаян.
     --  Конец  70-х.  КСП в ряде крупных  городов отчасти  легализованы (на
определенных, разумеется, условиях), а кое-где даже включены в план работы с
молодежью. Партийное  начальство, скрипя задами,  пытается со  своей стороны
искать новые модели поведения.
     На одном из больших фестивалей, проходивших в условиях города и зала, в
конце  программы  по традиции звучит  "Поднявший  меч..."  Публика, заслышав
родной  гимн, встает.  Номенклатурные  гости, которым он, мягко  говоря,  не
родной,  продолжают  сидеть.  Возникает  молчаливый  конфликт.  И  тогда  те
аппаратчики,  что  поумнее,  медленно  начинают  вставать.  Кто-то  из  них,
посмотрев  на  упорно  сидящее начальство,  садится  снова. В  это  время до
начальства что-то  доходит, и оно приподнимается.  Те, что  сели, встают  по
новой.
     Очень все это забавно смотрелось!


     Дело было, рассказывают, в середине семидесятых к северу от Москвы.
     На одном  из полустанков  в  общий вагон  какого-то "шестьсот веселого"
поезда заваливает толпа  туристов,  предварительно  "подогретых" по  причине
прохладного времени года. Рассаживаются по  свободным местам. В одном отсеке
посвободней -- лишь бабулька  спит на нижней  полке, прикрыв лицо платочком,
-- туда набилось побольше.  Пригрелись и запели, в  том числе полушепотом --
Галича. Затем "поддали" еще и запели погромче, Галича в том числе.
     В  какой-то  момент  поезд  вдруг  останавливается.   Бабулька  снимает
платочек и принимает сидячее положение. Оглядывается вокруг и произносит:
     -- А-а, Галич!
     Все разом трезвеют и замолкают. Начинают соображать, что же будет и как
себя вести на допросе.
     Тут  поезд трогается,  и  мимо окна проплывает горящее в  вечернем небе
название станции:
     "ГАЛИЧ".



     Рассказывает Александр Мирзаян:
     -- В  197... году на фестивале в Минске сидевшие в жюри  "представители
инстанций" сняли с исполнительского  конкурса участника, вышедшего с  песней
Б.Окуджавы  и  В.Берковского  "Круглы  у   радости  глаза...",  так  как  им
показались непатриотичными  строчки  "Не  все ль равно, какой земли касаются
подошвы..." Никакие объяснения  и увещевания бардов  и клубных активистов не
помогли: "старшие товарищи" стояли на своем.
     Первое  место в данной номинации занял  исполнитель известной песни  на
слова И.Бродского "Мне говорят, что надо уезжать..."
     Чего  не  понять  умом,  того  не понять.  Мне,  Бергу,  остается  лишь
добавить, что несколькими  годами раньше на  Грушинском фестивале "зарубили"
Александра Краснопольского  из-за  строчек его песни  -- "Мы с тобою, как  в
далекой Стране Дураков, Собираем не то, что посеяли":
     -- А Вы какую, собственно, страну имели в виду?
     Поневоле задумаешься!


     Рассказывает Борис Жуков:
     -- 1983  год, февраль.  II-й  московский фестиваль. Идут первые  месяцы
правления  Андропова, все начальники уже  знают, что с них "спросят строго",
но не знают, за что именно, и потому боятся абсолютно всего. Прежние литовки
отменены,  все  тексты нужно литовать  заново. Разумеется,  никаких песен на
бис,  никакого пения  в  фойе, никаких стенгазет... И завершающий аккорд  --
организаторам фестиваля вручен список авторов,  которые  ни под каким видом,
ни в каком  качестве  не могут быть  допущены на  сцену. Список  открывается
известными именами, а дальше идут фамилии клубного и даже кустового ранга --
предмет начальством изучен хорошо.
     Член  оргкомитета фестиваля Саша  Пинаев  сообщает эту  скорбную  весть
одному из фигурантов списка -- автору Валере Каминскому:
     -- Валера, ну, ты не отчаивайся, мы будем  добиваться, чтобы тебе  дали
выступить...
     -- Пинаев, идиот, не вздумай! Этих фестивалей еще до хрена будет, а вот
в один список с Лоресом и Мирзаяном я больше, может, никогда не попаду...


     (Продолжает рассказ Борис Жуков.)
     --  Чудовищная атмосфера сверхбдительности на фестивале словно  нарочно
провоцировала  всевозможные  инциденты.   То   публика  как-то   неадекватно
реагировала на "Почтальонку", спетую впервые вышедшей на большую сцену Галей
Мартыновой  (ныне Хомчик). То по залу прокатывалось тихое шушуканье при виде
невесть кем выпущенного на  сцену Петра Старчика.  Но это, оказывается, были
еще цветочки...
     Бомба  взорвалась,  когда  на  сцену  вышла  Наталья  Пинаева  --  жена
вышеупомянутого  члена  оргкомитета.  И  чистым,  звонким,  наивным  голосом
объявила:
     -- Стихи Роберта Бернса в переводе Маршака.
     За тех, кто далеко, мы пьем,
     За тех, кого нет за столом --
     За славного Тэмми,
     Любимого всеми,
     Что ныне сидит под замком.
     За тех, кто далеко, мы пьем,
     За тех, кого нет за столом --
     За Чарли, что ныне
     Живет на чужбине,
     И горсточку верных при нем!
     Свободе -- привет и почет,
     Пускай бережет ее разум,
     А все тирании пусть дьявол возьмет
     Со всеми тиранами разом!
     В общем-то, для восторга зала и ужаса начальства хватило бы и этого. Но
дальше пошло нечто вовсе несусветное:
     Да здравствует право читать!
     Да здравствует право писать!
     Правдивой страницы
     Лишь тот и боится,
     Кто вынужден правду скрывать!
     Зал  уже подпевает, вернее, тихо подвывает от восторга. "Ответственные"
сидят с кислыми мордами  --  а поди  придерись, стихи-то хрестоматийные, сто
раз напечатанные...
     Остается  добавить,  что в ту  пору  Наталья Пинаева  была  сотрудником
Главного управления исполнения наказаний МВД СССР -- проще говоря, тюремного
ведомства.



     (Продолжает Борис Жуков.)
     -- Но  самым  коварным и изощренным идеологическим  диверсантом на  том
фестивале оказался Андрей Крючков.
     Он вышел  на сцену, спел какую-то вполне нейтральную лирику, ему  столь
же нейтрально похлопали. В конце концов он запел свою "визитную карточку" --
"Новогоднюю" ("У хороших людей зажигаются яркие елки..."). И все бы  ничего,
но на  последних двух строчках зал вдруг разразился торжествующим  хохотом и
аплодисментами. Граждане начальники тупо глядели в представленный на литовку
текст (от которого Крючков, ясное  дело, не отклонялся), силясь понять: чего
это они все? Ну что тут такого:
     Нехороших людей давно скушали серые волки,
     И следы тех волков замело еще в прошлом году?
     Откуда было гражданам начальникам знать, что уже не  первый год на всех
московских слетах  и песенных  посиделках  эти строчки при повторе несколько
видоизменялись:
     Нехороших людей развезли давно черные "Волги",
     А хороших людей "замели" еще в прошлом году...




     Рассказывает Алексей Подвальный (Москва):
     -- Во второй  половине  60-х  Юлий Ким, тесно  связанный  в то  время с
зарождающимся диссидентским движением, оказался без средств к существованию:
из школы ему пришлось  уйти, а  от концертов ему  настоятельно рекомендовали
воздержаться.
     В  это время на  него  вышел режиссер саратовского ТЮЗа с  предложением
написать песни для спектакля "Недоросль". Ким, конечно, радостно согласился,
но честно предупредил, что одна только его фамилия на афише может привести к
закрытию спектакля.
     -- Знаете  что,  -- сказал  режиссер,  подумав,  -- возьмите псевдоним.
Никаких хлопот это не требует, а начальству спокойнее.
     На том и порешили.
     Через некоторое время режиссер с  уже готовыми песнями уезжал  к себе в
Саратов. Ким провожал его на вокзале  ("Я пришел на вокзал  Павелецкий...").
Все уже сказано, обо всем договорено...
     -- Да, -- вдруг вспомнил режиссер,-- а псевдоним?
     И  тут  Киму,  блестящему импровизатору  и  тонкому  стилисту,  начисто
отказала творческая фантазия.
     -- Иванов, -- говорит Ким.
     --  Нет!  --  говорит  режиссер.  --  Ну что  это  за  псевдоним? Поезд
трогается. Ким идет рядом с тамбуром, в котором
     стоит режиссер.
     -- Петров.
     -- Нет.
     Поезд прибавляет ходу.
     -- Сидоров.
     -- Нет.
     Ким начинает отставать.
     -- Михайлов!
     Режиссер понимает, что если он  опять скажет "нет", следующего варианта
уже не услышит.
     -- Ладно. Михайлов!
     Так  родился "Юлий  Михайлов" -- автор  множества всенародно  известных
песен из спектаклей и фильмов.
     Чуть  позже  в  народе  обрел  популярность  возникший  ранее  в  узком
дружеском кругу вариант известной песенной строчки:
     Как Ким ты был, так Ким ты и остался!

     Комментарий Юлия Кима:
     -- Да, так все и было. Режиссера звали Леонид Эйдлин. Правда, мы  тогда
перебрали  гораздо  больше вариантов,  все по  русским  именам  --  Антонов,
Андреев, Семенов... Останавливало нас каждый  раз то, что уже есть известный
писатель с такой фамилией. Скажем, Иванов -- известный пародист, Сидоров  --
литературный критик (который ныне министр культуры) и еще другой -- писатель
Василий Сидоров... Потом,  кстати, выяснилось,  что  и  писатель  Ю.Михайлов
есть, в Ленинграде, но тогда мы этого  не знали. Я, кстати, так до сих пор и
не знаю, как расшифровывается  инициал в моем псевдониме --  Юлий, Юрий... А
фразу "как Ким ты был, так Ким ты и остался" задолго до этой истории, в 1954
году сказал один из моих друзей, Гена Фельдблюм.




     Рассказывает Александр Городницкий:
     --  ...Вспоминается  история, произошедшая со мной  в  начале семьдесят
седьмого года  на борту научно-исследовательского судна "Академик Курчатов",
пересекавшего Атлантический океан. Мне в каюту неожиданно позвонил начальник
радиостанции и сказал:
     -- Ну-ка иди скорей в радиорубку -- тебя Би-Би-Си передает...
     Не слишком обрадовавшись этой  новости, я все  же пошел в радиорубку, а
когда вошел, то увидел, что  там уже сидят  капитан,  первый  помощник и еще
один член  экспедиции  "в  штатском", которого  в команде называли "Федя  --
лохматое ухо". Из динамика несся мой голос, поющий песню. Все присутствующие
обратили на меня свои участливые взоры -- так смотрят на дорогого покойника.
Сесть никто  не  предложил.  Наконец песня кончилась,  и диктор  Британского
радио произнес:
     -- Мы закончили очередную передачу  из цикла "Русский магнитофониздат":
поэты-певцы, преследуемые Советским правительством...
     Взгляд  первого  помощника,  устремленный на  меня,  приобрел  стальную
жесткость и непримиримость. "Для  вас только  что  прозвучала, --  продолжал
диктор, -- песня Юрия Визбора "Чистые пруды" в исполнении автора...
     -- Ну что, слышали? -- сказал я присутствующим и ушел.


     Рассказывает Валерий Мустафин (Казань).
     То ли конец 70-х, то ли начало  80-х. Ульяновск. Фестиваль "Гамбургский
счет",  идею  которого  предложил  замечательный  человек,  президент  клуба
Евгений Сиголаев.
     Объявляется конкурс на лучшую  песню  для закрытия фестиваля. Последним
на сцену  выходит  Леонид  Сергеев  и  завершает  свою  серию  песен  чем-то
гусарским с такими примерно словами:
     И мы пойдем попить мадеру,
     И будем пить с тобой мы до утра,
     И за царя, за Родину, за веру
     Мы грянем громкое "Ура! Ура! Ура!"
     -- Ну, все, -- говорит он, оказавшись за кулисами, -- кажется, я закрыл
этот фестиваль. Навсегда.


     Рассказывает Андрей Козловский (Вологда).
     -- В 1980 году в Ленинграде,  во  Дворце молодежи проходило награждение
первых секретарей обкомов комсомола. Понятное  дело,  после церемонии  нужна
культурная программа. Собрали  концертик и почему-то -- не знаю  уж,  кто их
надоумил  -- пригласили  выступить  в нем меня. Ну,  я взял  гитару, поехал,
вышел  в свой  черед  на сцену,  спел что-то  такое...  "Рыбака",  там,  еще
что-то... Мне хлопают, не отпускают. И  что-то меня  дернуло... Была  у меня
тогда такая песня, в общем-то, так себе, но тут под настроение пришлась. Она
начиналась  "Хорошо  жить  дуракам",  там  дурак  побеждал   всех  сказочных
персонажей -- Змея Горыныча, там, бабу Ягу, -- а кончалась она  так:  "Славь
повсюду дураков, коль не хочешь в дураках остаться сам!".
     Я  спел, глянул в  зал -- а там два первых ряда этих секретарей сидят с
каменными мордами. Я оглянулся -- а сзади, за кулисами, режиссер всего этого
безобразия  голову  руками обхватил и  ходит из  угла  в угол, как  волк  по
клетке. Тут только дошло: ё-мое, кому же я это пел!..
     Ну  ладно, спел и  спел.  Я  прямо  со сцены ушел  в буфет,  там друзей
встретил из съемочной группы фильма  "Пацаны", они выход фильма обмывали. Мы
с  ними  приняли,  хорошо  сидим...  И тут в  буфет влетают какие-то люди --
начальство ЛДМ, из отдела культуры и прочие, начинают  что-то кричать мне, а
мы  все  уже такие...  "кожаные".  Я  только слышу "скажите спасибо, что  вы
отсюда уйдете  без  наручников!" и "мы лишаем вас права  выступления на  три
года!". И с трудом соображаю:  какого это они меня права лишают? Кто мне его
давал, у кого я его просил?
     Потом я  узнал, что в  Вологде после  этого  менты всех  моих  знакомых
обошли  и  в вежливой беседе предлагали отдать мои записи, тексты. Никто им,
конечно, ничего не отдал -- у нас к ментам всегда относились, как надо.
     А что до "права выступления", так через неделю после этой истории я уже
где-то выступал по путевке от общества "Знание". В Колонном зале, правда, за
все три года выступить так ни разу и не удалось. И потом тоже...


     Рассказывает Берг.
     -- 23 июня 1978 года у меня состоялась беседа с подполковником. Точнее,
у него со мной. И  называлась --  профилактическая.  И  проходила в  большом
сером доме на улице Дзержинского в Саратове.
     Собеседник мой  очень  переживал по поводу моей дальнейшей судьбы, и я,
чтобы хоть как-то его  успокоить, пообещал  больше  не  писать двусмысленных
песен. На том он и угомонился.
     А я вышел от него и задумался:
     -- Как же теперь  быть?  Ведь вся прелесть этих песенок была именно  во
втором смысле! А впрочем, я ведь никому не  обещал не писать трех-, четырех-
и более-смысленных песен!
     С  тех  пор считаю хотя  бы до трех и  ни  разу  еще  не  обманул этого
замечательного человека!


     Рассказывает Александр Городницкий:
     -- ...Мне понадобилось оформлять визу за рубеж для следующего плавания.
Дело  в  том,  что  для  оформления  визы  предоставляется   характеристика,
подписанная  дирекцией института, парткомом и  месткомом, и составленная  по
строго  установленной   форме.  Там,   в   частности,  предусмотрена   такая
каноническая  формула:  "Морально  устойчив,  политически  грамотен, в  быту
скромен. Семья  дружная".  Если  хоть  что-нибудь  из вышеперечисленного  не
указано, или указано не строго в соответствии с упомянутыми выражениями,  то
характеристику можно не подавать -- все равно не пропустят.
     ... Так вот, на следующий год  после появления злополучной  песни  "Про
жену  французского посла" меня  вызвал к себе  тогдашний секретарь партбюро,
весьма, кстати,  известный и заслуженный  ученый в области  изучения твердых
полезных ископаемых  океана,  профессор  и доктор  наук,  седой  и  красивый
невысокий  кавказец  с  орлиным  носом  и  густыми  бровями,  обликом  своим
напоминавший графа Калиостро. Когда я прибыл к нему  в комнату партбюро, где
он  был  в  одиночестве, он  запер дверь  на ключ,  предварительно почему-то
выглянув в коридор.
     -- У нас с тобой будет мужской разговор, -- объявил он мне.
     -- У меня тут на подписи лежит твоя характеристика в рейс,  так вот, ты
мне прямо скажи, что у тебя с ней было.
     Удивленный  и  встревоженный  этим  неожиданным  вопросом,  я  старался
понять, о ком именно идет речь.
     --  Да нет, ты не о том думаешь, -- облегчил мои мучительные экскурсы в
недавнее прошлое секретарь, -- я тебя конкретно спрашиваю.
     -- О ком? -- с опаской спросил я.
     -- Как "о ком"? О жене французского посла.
     Я облегченно вздохнул, хотя, как оказалось, радоваться было рано.
     -- Что вы, Борис  Христофорович, -- улыбнувшись, возразил я, --  ну что
может быть у простого советского человека с женой буржуазного посла?
     -- Ты мне лапшу на уши не вешай, -- строго обрезал меня секретарь, -- и
политграмоту  мне не  читай -- я ее сам кому  хочешь прочитаю. Ты  мне прямо
говори -- да или нет!
     -- Да с чего вы взяли, что у меня с ней что-то было? -- возмутился я.
     -- Как  это  с чего?  Если  ничего  не было, то  почему ты  такую песню
написал?
     -- Да просто так, в шутку, -- наивно пытался объяснить я.
     -- Ну, уж нет. В шутку такое не пишут. Там такие есть слова, что явно с
натуры списано. Так  что не крути мне  голову и признавайся. И имей в  виду:
если  ты  честно  обо  всем  расскажешь,  дальше   меня  это  не  пойдет,  и
характеристику я тебе подпишу, даю тебе  честное слово.  Потому что, раз  ты
сознался,  значит  перед  нами  полностью разоружился  и  тебе  опять  можно
доверять.
     -- Перед кем это -- перед вами? -- не понял я.
     -- Как это перед кем? Перед партией, конечно!
     Тут  я  понял,  что  это  говорится на  полном  серьезе, и не  на шутку
обеспокоился.
     Последующие полчаса, не жалея сил,  он пытался  не мытьем, так катаньем
вынуть из меня  признание в  любострастных действиях  с  женой  французского
посла. Я держался  с мужеством обреченного.  Собеседник  мой измучил  меня и
измучился  сам. Лоб  у  него  взмок. Он снял  пиджак и повесил его на спинку
своего секретарского стула.
     -- Ну, хорошо,  --  сказал он,  -- в конце концов есть и другая сторона
вопроса. Я ведь не только партийный секретарь,  но еще и мужчина. Мне просто
интересно  знать --  правда ли, что у французских женщин  все не так, как  у
наших, а на порядок лучше? Да ты не сомневайся, я никому ничего не скажу!
     Я уныло стоял на своем.
     -- Послушай, --  потеряв терпение  закричал  он,  -- мало  того, что  я
просто мужчина, -- я еще и кавказец.  А кавказец --  это  мужчина со  знаком
качества, понял? Да мне просто профессионально  необходимо знать, правда ли,
что во Франции женщины не такие, как наши табуретки, ну?
     Я упорно молчал.
     -- Ах так,  -- разъярился  он,  --  убирайся отсюда.  Ничего я  тебе не
подпишу!
     Расстроенный, вышел  я  из  партбюро  и  побрел  по  коридору.  В конце
коридора он неожиданно догнал меня, нагнулся к моему уху и прошептал:
     -- Молодец, я бы тоже не сознался!
     И подписал характеристику.


     Продолжает Александр Городницкий:
     -- Неприятности из-за этой песни (Про жену французского посла" -- прим.
сост.)... продолжались много лет.
     Один из  эпизодов датируется концом  восемьдесят второго года,  когда я
уже  жил  в Москве и  выступал  накануне  Нового  года на  вечере московских
студентов в Концертном зале Библиотеки имени Ленина напротив Кремля. В числе
многочисленных  заявок на песни больше всего  было просьб спеть  песню  "про
жену французского  посла". "Все равно мы ее знаем наизусть" -- писали авторы
записок.  Обычно я  эту  песню на  концертах  не пел,  но тут,  под влиянием
многократных просьб,  притупив обычную бдительность  и расслабившись,  я  ее
спел  под бурные  овации всего зала, и как немедленно выяснилось, совершенно
напрасно. Поскольку, как известно, в нашей стране скорость стука значительно
превышает скорость звука, то уже третьего января мне домой последовал звонок
из  Бюро пропаганды художественной литературы  при МО  СП  СССР  со  строгой
просьбой немедленно  явиться к ним. Оказалось, что туда  уже пришел донос на
меня,  составленный  "группой сотрудников библиотеки". В доносе  отмечалось,
что  я  в  "правительственном зале" (почему он правительственный? Потому что
напротив  Кремля?) разлагал студенческую молодежь тем,  что пел  "откровенно
сексуальную" песню, в которой "высмеивались и  представлялись в неправильном
свете жены  советских дипломатических  работников  за рубежом".  Услышав это
обвинение, я не на шутку загрустил.
     -- Так что вы  там  пели? --  спросила меня строгим голосом старой девы
самая пожилая дама -- старший референт, -- про жену советского посла?
     -- Не советского, а французского, -- робко возразил я.
     --  Ах,  французского?   Ну,  это  уже  полегче.   Ну-ка,  спойте  нам,
пожалуйста.
     И я без всякого аккомпанемента  и  без особого удовольствия, осипшим от
новогодних застолий  голосом,  спел им эту песню. Народ за  столами  заметно
оживился.
     Ну,  ладно,  -- сказала  пожилая  дама,  и  в  ее металлическом  голосе
зазвучали смягчающие нотки. -- Идите.  Только  больше этого, пожалуйста,  не
пойте.
     Станислав Колеников (Москва) добавляет:
     --  На концерте  в Черноголовке  (поселок в Московской области -- В.Л.)
Городницкий рассказал самое свежее продолжение приключений этой песни.
     Приходят  к  нему его  какие-то  знакомые (или сослуживцы)  и  приносят
совершенно  бульварную книжку,  где  основной  сюжет  крутится  вокруг траха
главных героев.  И  вот в  перерыве  между  трахами,  на какой-то  вечеринке
главный  герой поет своей  возлюбленной  песню  на  незнакомом ей языке. Она
спрашивает:  "Что это?", и  он  отвечает:  "О, это  песня на русском  языке.
Написал  ее  русский  летчик,  сбитый  нашими  во  Вьетнаме   (американцами,
то-бишь), он  потом  много странствовал по свету,  а  эта песня написана им,
когда  он  был  в  Сенегале  и имел  страстный  роман с  женой  французского
посла..."


     Случай,  где все  было  "с точностью до  наоборот", рассказывает Михаил
Волков, некогда московский, а ныне израильский автор:
     -- Литовка  текстов в МДСТ (Межсоюзном доме самодеятельного творчества)
в Москве.
     Я  принес  очередную  пачку  текстов  работавшему там в  то  время (год
примерно  84-85-й) Диме  Хоменко. Он просмотрел их и  остановился  на  песне
"Матч по  забиванию гвоздей головой  в стену"  о  соревновании  советской  и
американской команд в указанном виде спорта.
     Дима говорит:
     -- Жалко, хорошая песня какая, а залитовать не могу.
     -- Почему? -- спрашиваю. -- Наши же там выиграли, все патриотично...
     -- Знаешь, в данном случае лучше бы проиграли.


     В 1981 году, вскоре  после XXV слета московский КСП в очередной раз был
разогнан властями. Всех предупредили:  никаких  слетов! Когда, тем не менее,
куст "Феня" попытался провести  в первую годовщину смерти Высоцкого слет его
памяти,  участников  встречали на платформе милицейские наряды  и,  не давая
сойти с нее, сажали во встречную электричку.
     Через считанные недели после  этого эпизода двое лидеров "Фени" один за
другим уехали  работать на КАТЭК  (если кто  уже  забыл --  "Канско-Ачинский
топливно-энергетический  комплекс";  попросту  говоря,  месторождение  бурых
углей в малоосвоенной части Восточной Сибири).
     Таким образом, известное выражение "послать к ядрене фене" обрело после
этой истории совершенно точный географический смысл.


     Вспоминает Александр Городницкий:
     -- ...У меня почему-то с первых дней пребывания на "Крузенштерне" сразу
же не сложились отношения с нашим замполитом.
     Конфликт  с  замполитом,  чреватый  для  меня потерей  загранвизы,  еще
обострился после того, как по его приказу судовая трансляция с  утра до ночи
беспрерывно  на  полную громкость  передавала  одни  и  те же, безумно  всем
надоевшие за полгода плавания, песни с нескольких затертых  пластинок. Среди
прочих была там особенно опостылевшая мне лирическая  песня на слова Михаила
Танича "Девушки сидят на подоконнике -- обнявшись, вполголоса поют". В конце
песни говорится,  что девушки ее "оборвут, не кончив, и сор смехом побегут с
ребятами  в кино, и уходит песня грустным эхом через запотевшее окно". Песня
эта,  крутившаяся  много раз на  дню, обрыдла нам особенно, но замполиту она
нравилась, и просьбы ставить ее пореже успеха не имели.
     В тот день, по случаю женского праздника 8 Марта, обед в кают-компании,
где  мы, штатские, сидели в самом конце офицерского стола, был  праздничным.
Павел  Васильевич  (П.В.Власов, командир  парусника "Крузенштерн"  --  прим.
сост.),  по  случаю  праздника,  надел  парадную тужурку  с  многочисленными
орденами. Слева от  него, как и положено, сидел замполит, справа -- старпом.
Подали борщ, и замполит налил себе  полную тарелку.  И тут, как назло, снова
зазвучала эта несчастная песня. Я решил идти ва-банк.
     -- Павел Васильевич, -- громко спросил я через весь стол, --  разрешите
обратиться?
     -- В чем дело? -- спросил он подозрительно.
     --  Почему  в  День советских женщин  у  нас парадно  поют такие идейно
невыдержанные песни?
     Офицеры,   разговаривавшие   за   столом,   отложили   ложки  и   стали
прислушиваться. Замполит, кося  на меня недобрым глазом, тем не менее набрал
в рот полную ложку борща. Это-то его и подвело.
     -- Ну, как же, -- продолжал  я, -- вы послушайте, какие оскорбительные,
пошлые слова про наших женщин звучат в той песне!
     -- Какие? -- покосившись  на  набравшего в  рот борщ  замполита,  снова
спросил Власов.
     -- А вот про них говорится, что они "оборвут, не кончив и со смехом".
     Тут замполит от неожиданности и возмущения поперхнулся и весь свой борщ
выдал на  ордена парадной  тужурки  командира.  Над  столом  повисла мертвая
тишина.
     --  За  борт,  --  брезгливо  отряхивая  салфеткой  ошметки  капусты  с
лацканов, коротко бросил командир.
     -- Его? -- с надеждой спросил оклемавшийся замполит.
     -- Пластинку, -- рявкнул Власов и, поднявшись, вышел из кают-компании.
     Замполит, однако, был человек опытный и злопамятный. До этого он служил
в Клайпеде  на базе подводных  лодок, где любил разбирать персональные дела,
связанные с супружескими изменами.
     -- Что же это происходит, -- заявил он как-то на партийном собрании. --
Офицеры плавают в море, моряки с ихними женами  спят, а политработники стоят
в стороне? Так не пойдет. Мы должны к этому вопросу подключиться.
     В случае со мной  он тоже ждал своего часа  и дождался.  Поход наш  уже
перевалил  за  половину,  когда московское  радио вдруг  передало  мою песню
"Снег"  в исполнении артиста  Юрия Пузырева. Примерно через день после этого
ко мне явилась делегация от боцманской команды с просьбой написать "такую же
хорошую  песню про море, про  то, как  мы  здесь  всякие трудности переносим
вдали от жен и подруг, но все-таки море любим больше".
     -- Только,  если можно, -- сказал Овчухов, возглавлявший делегацию,  --
напишите попросту, по-матросски, без всяких интеллигентских выкрутасов.
     И  я  на  свою  беду попробовал, написав  шуточную матросскую  песенку.
Морякам новая песня как будто  понравилась. Во всяком случае,  они ее тут же
переписали и даже  пару раз  успели  исполнить на баке вечерком под баян, на
котором виртуозно  играл старшина второй статьи, известный женский  сердцеед
Слава Агуреев.
     На следующий  день,  однако,  начались  неприятности. Распевавшие песню
неожиданно  получили по два наряда вне очереди, а сам текст песни у них  был
конфискован. Ко мне явился замполит и сказал:
     -- Ну, когда  мы в базу вернемся, с вами Особый отдел будет разбираться
за ваши идеологические диверсии. А я все-таки хочу спросить, как это так  --
я дней и ночей не сплю, личный состав неустанно воспитываю в духе постоянной
преданности  и  духовной чистоты, а  вы взяли и  мне его  весь  в один  день
морально разложили?
     Я не на шутку испугался:
     -- Чем же это я разложил?
     -- Вы что, и вправду не понимаете или  ваньку валяете? Это ваши слова?"
--  И он сунул мне  под  нос отобранную  у  Агуреева тетрадку,  где  под мою
диктовку был записан текст песни.
     -- Мои.
     -- Ну вот, а еще отпираетесь, -- сказал  он с торжествующей улыбкой. --
Вы тут ясно пишете, что у женщины есть грудь!
     -- Ну и что? -- не понял я.
     -- А то, что  вы таким  образом на  секс  намекаете.  А  для советского
человека у  женщины  грудь в любви -- не главное,  главное --  это моральный
облик!
     Сразу стало ясно, что общего языка мы с ним не найдем... В начале июня,
когда  "Крузенштерн"  возвратился  в  Балтийск,  замполит  ухитрился  внести
историю со злополучной песней в свое политдонесение, которое  попало на стол
к  тогдашнему  начальнику  политотдела Дважды  Краснознаменного  Балтийского
флота контр-адмиралу товарищу  Почипайло.  Туда же шустрый замполит принес и
отобранную у матросов  магнитофонную  пленку с записью той песни  с просьбой
прослушать для определения меры  наказания  для автора, "разложившего личный
состав". Начальник политотдела, как рассказывали  мне потом случившиеся  там
офицеры, торопился на футбол -- команда балтийцев играла с  каким-то сильным
противником, но все-таки выслушать песню согласился.
     -- Ну,  что же, -- сказал он, надевая  фуражку,  --  ничего особенного,
правильная  песня. Она  показывает, что моряк должен любить море больше, чем
бабу.
     И, уже выходя в дверь, обернулся и твердо закончил:
     -- Разрешить!
     Это мудрое решение определило не только судьбу песни, которая не стоила
обсуждения  в  столь  высоких  инстанциях,  но  и  судьбу  автора,  дав  ему
возможность плавать в океане и дальше.


     Рассказывает Берг:
     -- Году в 69-м меня полюбили ребята из молодежной редакции Саратовского
телевидения и  время от времени  в те или иные передачи вставляли мои  новые
песенки. Ухватились они и за песню "Я оставлю тебе...", да цензор уперся: не
понравился ему  конец  со  словами  "Рыжий парень в зеленой, нелепо торчащей
пилотке".
     -- На советском солдате, -- аргументировал он, -- пилотка должна сидеть
браво, молодцевато. А эта песня пацифистская. Не пущу!
     Еле пробили...
     А  вскоре у меня  появились "Три квартала  на Вольской". Писал  я ее  в
военных лагерях, а в это время улицу Вольскую переименовали в Братиславскую,
в честь города-побратима.
     На сей  раз цензор  узрел  попытку подрыва  внешней политики и песню не
пропустил.


     Рассказывает Юлий Ким:
     --  В  одном  из   ленинградских  театров   ставили   мою  пьесу-сказку
"Иван-царевич".  Там  в кульминационный  момент Иван-царевич должен  сказать
некое  слово -- и  Кощею  конец. Причем пьеса была  выстроена так,  что Иван
этого слова не  знал,  а залу оно  уже было известно. Вот в  кощеевом дворце
тревога,  бегут  его слуги, сейчас Ивана схватят, а  он отчаянно  перебирает
главные слова: "Жизнь? Любовь?  Солнце?  Земля?.." И  дети в зале по сигналу
Жар-птицы  (это еще  один персонаж моей пьесы)  начинают хором  подсказывать
заветное слово. Сначала тихо, потом все громче и  громче, и вот уже весь зал
скандирует:
     -- Сво-бо-да! Сво-бо-да! СВО-БО-ДА!
     Сидевшие в зале немногочисленные взрослые  как-то очень неуверенно себя
чувствовали и с явным нетерпением ждали, когда же это кончится.
     Впоследствии  для  того, чтобы пьеса  пошла  в  московском театре имени
Маяковского, мне пришлось полностью переписать эту сцену.
     Примечание Бориса Жукова:
     -- Примерно в те же годы я (ничего, конечно,  не  зная об этой истории)
сказал как-то о  Киме,  что  на месте  КГБ  посадил  бы его под  пожизненный
домашний  арест, запретив  не только  выходить  из дому,  но и  говорить  по
телефону  и даже  подходить к окну на расстояние, достаточное, чтобы с улицы
могли увидеть его  лицо.  Потому  что  этот  человек есть  сплошной  сгусток
крамолы, и любой контакт с ним приведет к ее распространению. "О,  как я все
угадал!"




     Рассказывает Михаил Смоляр (Москва -- Вашингтон):
     -- На X-м московском слете было дело. Общего костра не было, и у костра
возле  чьих-то  палаток сидят  ребята и поют  что-то вроде  "Пусть без обеда
оставит нас мама..."
     Потом пришел Саша Костромин, спел  для  разгона "14  лет пацан  попал в
тюрьму", а потом пошел по такому Киму, которого я почти и не слышал.
     Тут подходит странный  мужичок: сапоги, в них заправлены брюки, пиджак,
белая  рубашка  и  галстук. Судя по  всему,  райкомовский инструктор. Стоит,
слушает.   А  Костромин,  оценив  его   наряд,   запел  какую-то  совершенно
нейтральную песню, "кавалергардов", что ли...
     Песня кончилась, и тут этот человек говорит:
     -- Ребята, а  вы  на  какой слет приехали? Где вы находитесь? По-моему,
это слет патриотической песни, а не политической!
     -- А что, мы как раз и поем патриотические.
     -- Но ведь перед этим вы что-то другое пели!
     Костромин подумал-подумал и говорит:
     -- Ну, слава богу, мы из этого болота уже выбрались!


     Рассказывает Сергей  Моисеев, как  автор  сложившийся  в Харькове, ныне
"разлагающийся" в Нью-Джерси (США).
     У  харьковских и симферопольских КСПшников было традицией собираться на
майские и ноябрьские  праздники  в Крыму --  песни  петь, по горам ходить...
Одним из  любимых  мест  была  Малиновая балка. И  вот  осенью 1983  года  в
процессе  подготовки очередного мероприятия,  во время обзвонки  будущих его
участников, крымский  автор Володя  Грачев  несколько раз произнес  в трубку
слово  "слет".  Черт его дернул  это  сделать, тем  более, что  на слет  это
мероприятие не "тянуло".
     6  ноября в  балке собрались харьковчане.  Заночевали.  Замерзли.  7-го
должны  были  подъехать симферопольцы.  И,  действительно, в означенный  час
вдали показались какие-то люди.
     Харьковчане приветствовали их радостными возгласами. Но, как оказалось,
несколько поторопились: кожаные  плащи и пыжиковые шапки никак не могли быть
надеты  на  плечи  и головы КСПшников.  Они  принадлежали второму  секретарю
обкома и бойцам комсомольского  оперотряда, приехавшим закрывать  слет  -- у
них были свои КСПшные традиции. В том месте, куда  удалось подъехать, их (да
и участников "слета") ждали три автобуса.
     Комсомол приблизился на расстояние вербального контакта:
     -- Кто такие? Что делаете?
     -- Туристы.
     -- Покажите ваши карты, маршрутные листы. Что у вас в блокноте?..
     Пошел  натуральный  шмон. У Лены Лисянской  нашли тексты  Фарбаржевича,
из-за которых потом были особенно неприятные неприятности.
     А  народ к  тому времени  частично  разбрелся  по горам, пришлось ждать
возвращения. КСПшники сидят у костра, греются, супчик горячий едят, водочкой
запивают.  А  комсомол  стоит  вокруг/  жмется  сиротливо.  Ему  тут  супчик
предлагают...
     Ну и песни, разумеется, звучат.  Особенно уместной оказалась митяевская
"Как здорово, что все мы здесь..." Ее повторили несколько раз.
     Народ,  возвращавшийся  с  гор,  вел  себя  по-разному:  одни  спокойно
пополняли  компанию  у  костра,  а  другие,  вроде  Саши  Пекло,  переоценив
серьезность обстановки, задавали деру и  долго еще скитались по пересеченной
местности в экстремальных условиях...
     Но  вот  основная масса  собралась,  и  ребят  отвезли  в  Симферополь.
Бесплатно,  разумеется,  что  было большой  удачей.  Тем  более, что в такую
холодрыгу какой "слет"!
     В городе они забились по квартирам, где и продолжили.


     Рассказывает Юрий Резниченко -- в 80-е годы инструктор Межсоюзного дома
самодеятельного творчества, "главный цензор" авторской песни в Москве:
     -- ...От  КГБ  КСП курировали несколько  оперативников.  Они официально
никогда  ко мне  не обращались,  но я  их  всех  скоро  уже знал. Нормальные
ребята,  хорошо  относившиеся  к  песне.  Они никогда не  были  инициаторами
каких-то   запретов,  репрессий   --   наоборот,  неоднократно   именно   их
вмешательство помогало добиться какого-нибудь разрешения. В общем, отношения
у меня с ними сложились хорошие.
     И вот как-то они попросились со мной на слет куста  "Июнь". Я, конечно,
согласился  -- мне же еще удобнее, на их машине доеду. А слет был,  кажется,
последним в сезоне, поздней осенью, уже под снегопадом. Мы  сделали все  как
надо --  поставили палатку, развели  костер. Тут к нам одни ребята подходят,
наливают, другие... Потом-то я сообразил, что больно уж их много было, таких
щедрых, но тогда по холодку оно так хорошо пилось...
     В  общем, упоили они нас  в лежку. Мне  запомнилась такая сцена:  сидит
один  из моих  гэбэшников, совсем уже лыка не вяжет, у него из левого рукава
ватника торчит микрофон, и он пальцем правой руки все пытается запихнуть его
поглубже  в  рукав.  Вокруг народ  стоит,  кто-то  уже фотографирует, а  он,
бедняга, все тычет и тычет...


     Рассказывает Сергей Крылов:
     --   В  60-х   годах  Никитинский  квинтет  пригласили  для  записи  на
телевидение. Был спето некоторое количество песен. Но в эфир,  как  водится,
пошло не все. Часть была забракована. И, в частности, "Маленький трубач".
     Крылову стало  интересно, почему  бы  эту-то, казалось  бы,  совершенно
идеологически выдержанную  песню  забраковали.  Когда он  об этом спросил  у
выпускавших передачу, то ему показали какую-то бумажку, на которой  "Трубач"
был вычеркнут  красным  карандашом,  что означало не только  запрет на показ
этой песни, но даже и запрещение отвечать на вопрос, почему она забракована.
     Однако Крылову удалось добиться ответа. Диагноз был:
     -- Окуджавщина!


     Рассказывает Берг:
     --  Году  в  1976-м в демисезонное время года  в Куйбышеве  должен  был
состояться концерт с  участием Бориса Вахнюка,  Александра Краснопольского и
автора этих строк.
     В  аэропорту  оказалось,  что  самолеты  не  летают:   "погоды  нет   и
неизвестно",  а сидячих  мест в зале  ожидания  тоже  нет,  так как аэропорт
саратовский.
     Я помаялся часа два, почувствовал приближение сердечного приступа, сдал
билет,  отбил срочную телеграмму о  непродолжительной, но тяжелой болезни  и
свалил домой с целью залечь в койку до конца уикэнда.
     Едва натянул одеяло, приносят не менее срочную депешу оттуда:
     -- Вы срываете ответственное мероприятие. Немедленно приезжайте,  иначе
у Вас будут неприятности по партийной линии!
     И  подписи  --  женская  и  мужская,  такие  знакомые   по  оргкомитету
Грушинского фестиваля...
     К линии партии я  относился,  как и требовалось,  благоговейно, но  моя
собственная  комсомольская карьера  была уже  глубоко позади, а партийная не
грозила,  ибо   врожденная   национальность  и   благоприобретенное   высшее
образование служили  сомножителями знаменателя шанса быть  принятым в  ряды.
Третим  сомножителем являлась прогрессирующая идеологическая деградация. И я
остался в постели.
     Года через  полтора появился на фестивале и спросил подписантов, как их
угораздило послать такую телеграмму.
     -- Серьезно? Не может быть! -- сказал он.
     -- Что-то не помню, -- сказала она.
     -- Ну, ты, Володечка, сам прикинь! -- сказали они.
     Мы видимся до сих пор и очень тепло относимся друг к другу.


     Рассказывает  Вольф  Бирман   --  классик  немецкой  авторской   песни,
прозванный "немецким Галичем":
     -- В 1964 году мои песни были запрещены к публичному исполнению в любой
форме на территории ГДР. Двенадцать лет меня слушали только мои явные друзья
у  меня  дома  и мои тайные  поклонники в политбюро. Но  к этому моменту мои
песни уже часто и помногу звучали в радио-- и телепередачах в ФРГ.
     Естественно,  что  после  каждого  исполнения  автору песни начислялась
соответствующая  сумма, поступавшая  в  распоряжение  GEMA --  агентства  по
авторским правам.  GEMA переводила  эти деньги восточногерманскому агентству
AVA  (аналогу  нашего  печально знаменитого  ВААПа. --  Ред.).  AVA получало
валютный гонорар, забирало 20% за  посредничество, а  остальное выдавало мне
остмарками по курсу 1:1.  Конечно,  рыночный  курс вести  остмарок составлял
тогда примерно 1:6 -- 1:8, но и выдаваемых сумм мне вполне хватало, чтобы не
умирать с голоду. Если  бы власти хоть раз попытались не выдать мне гонорар,
AVA  больше не получило бы  ни пфеннига  ни  от  каких западных агентств.  И
государство  продолжало  торговать песнями, исполнение которых оно  объявило
преступлением. Мало того: AVA могло получить валюту  лишь после того,  как я
заберу свои остмарки. Поступал же гонорар формально не на  мое имя, а как бы
безлично  --  для  автора  песни с  таким-то  юридически  зарегистрированным
названием. Если эта песня  ранее не  проходила через тандем GEMA  -- AVA, то
согласно правилам я должен был подтвердить, что именно я ее автор. И  вот по
стране, граждане которой подвергались  наказаниям  за одно лишь употребление
словечка "штази" (бранная кличка  местного  КГБ.  -- Ред.), идет официальная
бумага на бланке государственного учреждения, с подписью, печатью и примерно
таким  текстом:  "Уважаемый г-н Бирман! Просим  Вас заявить  Ваши  авторские
права на песню "Баллада о штази"..."
     От редакции: а мы-то думали, что все разговоры о каких-то "национальных
моделях социализма" -- просто пропагандистская болтовня! Оказывается, подход
немецких товарищей  принципиально  отличался от  "культурного бизнеса" наших
властей тех лет, точно описанных Кимом в "Московских кухнях":
     Чуть шепнут, бывало, верные люди,
     Что, мол, музыка у вас там в прогаре -
     Ладно, пусть мы потеряем в валюте,
     Но высылаем Ростроповича с Галей!
     Впрочем, Бирмана в конце концов тоже выслали...




     Из московской газеты "БардАрт" No20 за 1998 г.
     Рассказывает О'Карпов.
     О'Карпов, вообще-то,  не  бывает. Бывает  Александр Карпров, московский
автор, член творческой ассоциации "32-е августа". Но вот что он рассказывает
сам.
     Как   вам  известно,   один   из  участников   ТА  "32.08"   отличается
маниакально-навязчивой тягой к далёкой стране, лежащей на загадочном острове
в северных морях. Имя острову тому -- Ирландия. С легкой руки  Игоря Белого,
сочинившего "Сагу о Храбром Ирландце О'Карпове", главный герой этой песни  с
гордостью оставил  за собой право так  и подписываться в дальнейшем. Однако,
довольно скоро с этим псевдонимом вышел конфуз...
     Заявившееся как-то на фестиваль памяти В.С.Высоцкого "32-е" с  чувством
глубокого удовлетворения отметило практически полное отсутствие конкурентов.
Помимо ассоциантов, своей очереди на выступление дожидался лишь один молодой
человек  в очках. Устроители конкурса просили каждого  выступающего  назвать
своё имя и фамилию. Дождавшись своей очереди, Карпов важно заявил:
     -- Александр 0'Карпов. О, апостроф, Kapnoв!
     -- Что это значит?.. --  озадачилась  женщина,  записывавшая участников
фестиваля.
     -- Это значит, -- отчетливо произнес О'Карпов, -- это значит, что  я --
ирландец!
     Но  не успела  ведущая  опомниться, как  из угла  послышался изумленный
голос незнакомого конкурсанта:
     -- К-как ирландец?! Н-не может быть...
     --  Может,  может,  -- успокоил  его  Карпов и  запел "Долгую Дорогу  в
Дублин".
     Отпев положенные три песни, Карпов собрался  было перекурить, как вдруг
до  его  рассудка  дошёл  смысл диалога между  ведущей и тем  самым  молодым
человеком.
     -- Скажите фамилию, пожалуйста -- попросила ведущая.
     --  О'Шеннон  --  с достоинством  ответил  незнакомец  и,  торжествующе
сверкнув глазами из-под очков в сторону Карпова, с достоинством повторил:
     -- Александр, О, апостроф, Шеннон!
     -- Вы  что,  тоже -- того...  B смыслe  --  ирландец?  --  пробормотала
ведущая.
     -- Я-то ирландец! -- злорадно сказал О'Шеннон. --  Причём я ирландец по
паспорту! А он?
     --  А  я --  с  грустью  произнес  О'Карпов --  ... А  я  --  по  жизни
ирландец...
     P.S. Однажды, в присутствии О'Карпова некий человек спросил:
     -- А кто-нибудь знает, О'Карпов и О'Шеннон -- один и тот же человек?..
     Нет! -- довольно вскричал 0'Карпов, --  они даже не  родственники!  Они
просто однофамильцы!..




     Рассказывает Берг:
     -- Октябрь  1974  года. Донбасс. Серия концертов  -- один в Славянске и
два  в  Донецке.  Организатор  --  опальный  Юрий  Миленин  из  Краматорска.
Участники -- Евгений Клячкин, Сергей Стеркин и автор этих строк.
     Прибывают в Краматорск  в  обратном  порядке, и  Стеркин  буквально  "с
колес" набрасывается на Миленина:
     -- Ты чего хочешь? Каких  приключений тебе  еще недоставало? Ты кого  к
себе наприглашал!?
     -- А кого? -- не может взять в толк чистый и наивный Миленин.
     -- Кого-кого! Ланцберг кто по национальности?
     Юра  пытается ответить на вопрос,  который, видимо, никогда сам себе не
задавал:
     -- Наверное, еврей, да?
     -- "Наверное"! А Клячкин?
     -- Да я как-то...
     -- Так вот знай, что и он тоже.
     -- Но ты-то?..-- у Миленина еще теплится последняя надежда.
     -- А я вообще до института Стэркиным был!


     Тот,  кто   хорошо  знаком  с  творчеством  московского  автора  Бориса
Подберезина,  не  будут   спорить  с   утверждением,  что  он  порой   ведет
пародистический образ жизни. В творчестве, разумеется.
     Так вот, этот замечательный  бард с простой русской фамилией, которая в
былые  времена  все  же  не  могла  ввести  в  заблуждение  специалистов  по
отечественной интеллигенции, рассказал, как, однажды  на концерте в Харькове
спев пародии на В.Долину,
     А.Розенбаума и В.Ланцберга, получил записку:
     -- Не являетесь ли Вы случайно членом общества "Память"?


     Рассказывает Александр Медведенко,  автор сначала из Днепропетровска, а
затем из Петах-Тиквы (Израиль), лицо еврейской национальности.
     В 1994 году решил он наведаться в Днепропетровск. Путь  его лежал через
Москву. На российско-украинской границе --  паспортный контроль.  Украинский
пограничник долго вертит в руках Сашин паспорт, который, как и все еврейские
книжки, пишется  с заду на  перед. Наконец находит  фотографию,  но прочесть
может только фамилию по-латыни:
     -- Это какой же республики паспорт?
     -- Государства Израиль.
     А теперь, значит, на историческую родину?



     Городницкого  все  всегда звали  Александром Михайловичем. А после 1985
года с  приходом гласности он стал публично объявлять о том, что ему вернули
"девичье" отчество Моисеевич.


     Рассказывает Михаил Сипер.
     В  1997 году  на  фестивале "Дуговка" в  Израиле  после  очень  мощного
концерта организатор фестиваля Евгений Гангаев подошел  к Михаилу Волкову  и
спросил с гордостью:
     -- Ну, Миша, как концерт?
     Волков мрачно ответил:
     -- Плохо.
     -- Почему?!
     -- Неоправданно большое количество еврейских фамилий.


     Рассказывает Михаил Сипер:
     --  Мы  с  Михаилом  Волковым  сидели  в  жюри  израильского  фестиваля
"Бардюга-97". Для каждого  человека, не сумевшего пройти через игольное ушко
прослушивания из-за маловысокохудожественного исполнения, мы старались найти
точное объяснение причины,  не позволившей  нам  пропустить его в конкурсный
концерт.  Отсев был достаточно большой, и объяснять приходилось много. Когда
усталость уже не позволила подыскать нужные слова, замученный  Волков сказал
очередному неудачнику, который, немилосердно картавя, осведомился о  причине
отсева его кандидатуры:
     -- За злонамеренное искажение исконно русской буквы "Р"!


     Поведал Михаил Сипер:
     --  Однажды Вадим  Егоров гастролировал  по Израилю.  Я был  очень  рад
встрече  и пригласил его на пару дней к себе погостить. Вадим сказал, что он
бы с удовольствием, но все свободное время занимает ходьба по родственникам.
Пораженный, я спросил:
     -- Слушай, откуда у ЕГОРОВА здесь родственники?
     Вадим гордо ответствовал:
     -- А я  никогда и не скрывал,  что хоть  я и Егоров,  но по матери я --
Гуревич!
     Потом помолчал и грустно добавил:
     -- Никогда не скрывал. Но никогда и не афишировал...


     Рассказал Игорь Грызлов (Москва).
     Как  известно,  в  конце  80-х  Булат  Шалвович  Окуджава объявил,  что
авторская песня  умерла. Многие с ним не  согласились, но  только  Юлий  Ким
сумел  привести  вещественные  доказательства:  он  выдал  патриарху  записи
Михаила Щербакова.
     Прошло  несколько  лет.  Окуджава  по-прежнему  везде  подтверждал, что
авторская  песня  умерла,  но  когда  его  спрашивали,  кто  из молодых  ему
нравится, неизменно  называл Щербакова.  Ким немало  тому дивился, да как-то
все не  получалось спросить. Наконец, случай представился -- оба оказались в
одном кардиологическом отделении, -- и вопрос был задан.
     -- Да-да, я как раз хотел у вас спросить, -- начал в ответ Окуджава, --
этот Щербаков -- еврей?
     Ким, ожидавший чего угодно, но только не этого, растерянно ответил:
     -- Н-нет.
     -- Ну, может, у него есть какие-нибудь родственники-евреи?
     -- Да нет вроде...
     Классик помолчал и прочувствованно сказал:
     -- Знаете, я, наверное, поторопился,  когда сказал, что авторская песня
умерла...
     И после паузы добавил:
     ...в России.


     Борис Жуков вспомнил некогда поведанную ему историю:
     -- В конце  70-х три члена бакинского КАПа (клуба  авторской  песни) --
Яков Коган,  Александр Барьюдин  и  еще один,  фамилии которого я  забыл, --
возвращаясь  рано   утром  с  какого-то  слета,   были   задержаны  постовым
милиционером,  которому показался подозрительным их  внешний вид (штормовки,
рюкзаки,  топоры  и т.  п.). Никакие объяснения  не  помогли --  всех  троих
препроводили  в  отделение,  и  дежурный  начальник  приступил  к  выяснению
личностей.
     -- Фамилия?
     -- Коган.
     -- Имя?
     -- Яков.
     ........
     -- Национальность?
     -- Еврей.
     -- Горский? -- после паузы и с надеждой в голосе спросил начальник.
     -- Да нет, обычный...
     -- Ты тоже еврей? -- вдруг обратился начальник к Барьюдину.
     -- Да.
     -- И ты? -- спросил он у третьего мушкетера.
     -- И я, -- подтвердил тот.
     --  Слушай,  ты  кого  мне привел?! --  вдруг  набросился  начальник на
бдительного постового. -- Это же интеллигенция!
     Но  интеллигенция  там  или  не  интеллигенция,  а процедура  выяснения
личности,  будучи  начата,  должна   быть  доведена  до  конца.  Последовали
неизбежные вопросы о месте жительства, а затем...
     -- Телефон домашний есть?
     -- Да.
     --  У  тебя  тоже?  И у  тебя?  Слушай, я  же  говорил  тебе,  что  это
интеллигенция! У них у всех телефоны есть!
     (Примечание: история  может быть проверена и уточнена у обоих названных
ее участников, у израильтянки Любы Лейбзон, бывшего президента КАПа, а также
у москвички Веры Ильиной, от которой мы ее и узнали.)




     Рассказывае Михаил Сипер:
     --  На  3-м  всесоюзном  в  Киеве среди  прочих  творческих  мастерских
состоялась  прекрасная  мастерская  Бориса  Чичибабина.  И  вдруг  в  момент
наивысшего  накала влетела  в комнату бригада телевизионщиков  из Москвы  во
главе с некоей Грандовой. Быстро установив свет и камеры, они согнали всех в
кружок вокруг Чичибабина. Далее состоялся дивный диалог.
     Грандова  (очень   бойко):  --  Скажите,  пожалуйста,  свое  мнение  об
авторской песне.
     Чичибабин (величественно): -- Я не знаю, что такое авторская  песня.  Я
здесь случайно. Меня Гриша Дикштейн привез.
     Грандова (слегка обалдев от ответа, но все равно бойко):
     -- Как вам понравился уровень конкурса?
     Чичибабин  (величественно):  --  По моему  мнению,  конкурсы в  области
искусства -- явление в высшей мере безнравственное.
     Грандова (обалдев и желая закончить  интервью): -- Как вы думаете, есть
ли будущее у авторской песни?
     Чичибабин (величественно): --  Я не знаю, что такое авторская песня. --
И,  после  паузы,  достаточно  едко:  --  мне  кажется,  ранее   я  на  этом
останавливался.
     Все!!! Враг бежит, разбитый! А мастерская продолжается.


     Рассказывает Владимир Каденко:
     --  Поэт  Борис  Чичибабин  не  любил  авторскую  песню  и  всегда  это
подчеркивал,  хотя на фестивали приезжал  и  даже  работал в  жюри.  Однажды
смотрит мои стихи и говорит:
     -- Володя, скажите, пожалуйста, это что, песня?
     -- Да, Борис Алексеевич.
     -- Жалко!
     Продолжает Владимир Васильев:
     -- Он так даже  поздравлял! Наташа  Дорошко стала  лауреатом городского
конкурса за стихи песни. Он говорит:
     --  Я от  всей  души поздравляю Наташу,  хотя  эта  песня  -- далеко не
лучшее, что у нее есть.
     Примерно так  же  относится к  поэтической песне Александр  Кушнер,  на
стихи которого  написано немало прекрасных  песен. А уж его старый приятель,
"нобелевский  тунеядец" Иосиф  Бродский,  по  легенде,  в молодости  (еще до
знаменитого  процесса)  однажды  гнался  за Евгением  Клячкиным, крича,  что
расшибет о его голову его же собственную гитару -- так на него подействовали
клячкинские песни на его стихи. К счастью  для мировой культуры, Клячкина он
тогда  так  и  не  догнал,  а  с  годами остепенился.  Настолько,  что,  как
рассказывается  в  книге Михаила Кане  "Время  вдруг становится судьбой", на
вопрос Клячкина: "Ося, как Вы посмотрите, если я запишу диск на Ваши стихи?"
ответил вполне миролюбиво:
     -- Знаете,  Женя, меня это совершенно  не  интересует. Поступайте,  как
хотите.
     А в  одной  из  последних видеосъемок, говоря  о  Высоцком,  всего лишь
грустно заметил:
     -- Это прежде всего очень хорошие  стихи, и я думаю, что было бы лучше,
если бы они  так и были стихами, а  не  песнями. То,  что  Высоцкий их поет,
сильно мешает восприятию.



     Рассказывает Берг:
     -- Иногда меня просят высказаться по поводу жанра. И я говорю, что жанр
настолько  широк,  что  внутри его располагаются несколько достаточно хорошо
различимых  поджанров. Один из них, по моей классификации, -- "театральная",
или  "актерская",  песня,  задача  которой  -- достижение успеха  средствами
исполнительского мастерства.
     И  привожу примеры: Дмитрий Дихтер, Сергей Никитин... И примеры другого
свойства. Вот один из них.
     На фестивале в сентябре 1996  года  в Воронеже был концерт, где  Сергей
Каплан  представил палеяду бардов, условно говоря,  своей школы. Были они из
разных городов -- Александр Сафронов, Шухрат Хусаинов, Михаил Коноплев...
     Миша допел  первую песню. Признаться, при всей ее благополучности, я не
только не понял, о чем она, но уже через пару минут  не смог вспомнить даже,
какой она  была на вкус,  цвет  и запах --  как и все остальные, им  спетые.
Запомнилась,  правда, концовка  -- тем,  что,  закончив  петь,  он продолжал
играть на гитаре. При этом, сделав поворот кругом через левое плечо, он стал
уходить вглубь сцены, удаляясь от микрофона, и звук плавно затих.
     Я не очень  понял, зачем  он это сделал и какое  отношение эта концовка
имела  к  содержанию песни,  но отнес издержки на  то, что, возможно, не все
слова разобрал.
     Таким же макаром Миша закончил следующую песню, затем еще одну...
     Я изловил его в коридоре за сценой и спросил:
     --  А  почему ты  четыре  песни из  пяти закончил так? -- и воспроизвел
поыорот кругом.
     -- Четыре? -- спросил Миша.
     -- Четыре.
     -- Из пяти?
     -- Ну, да, я же считал, до пяти-то...
     Он на несколько секунд остолбенел, потом схватился за голову:
     -- Ох, это ж я себя не проконтролировал!


     Рассказал Александр  Мирзаян (Москва), как Дмитрий Сухарев вел какой-то
концерт   и  каждого   участника   представлял  то  как   классика,  то  как
основоположника.
     --  А  чем,   --   спросил  его  Мирзаян,  --   классик  отличается  от
основоположника?
     Ответил не то Городницкий, не то Ким:
     -- Ну, классик -- это классик.  А основоположник -- тот, кто положил на
основы!


     В конце 70-х, когда резко взлетела вверх популярность
     А.Суханова, некто предположил,  что,  если  бы  Александр  стал  писать
музыку на стихи, например, Окуджавы, возникло бы новое направление  жанра --
размышлягер.


     В  начале  апреля 1998 года  в Москве  в  музее  В.Высоцкого  проходила
научная  конференция. Один  из докладов в  секции авторской  песни назывался
"Кристаллизация жанра авторской песни: истоки, проблемы, тенденции".
     Как  поняли  слушатели, со  слов докладчика, авторская  песня,  ставшая
социокультурным  явлением  в  50-- 60-е  годы,  в настоящее время  как  жанр
умерла. Возникают вопросы:
     --  известно  ли докладчику,  студенту  из Перми Григорию  Геннадьевичу
Попову, что  в его родном  городе  живет  и  успешно  творит  некто Григорий
Данской,  восходящая  звезда  авторской  песни,  чье  творчество  уже  стало
событием как жанровым, так и в целом социокультурным?
     -- известно ли  Г.Попову, что "Данской" --  его  собственный творческий
псевдоним?


     Рассказывает Берг:
     --  В  1988 году  я был замечен Михаилом Леонидовичем Анчаровым (кто-то
напел ему мои песенки) и  несколько раз  по его  инициативе побывал у него в
гостях.
     Однажды  дело дошло  до  гитары, и я что-то спел. Вдруг М.Л. вскочил со
своего диванчика и с неожиданной энергией  зашагал взад-вперед  по  комнате,
столь же энергично выражаясь:
     -- Коз-зел, ...! Ну, коз-зел, ... ...!
     Я инстинктивно пригнулся: сие могло относиться только ко  мне.  А М.Л.,
не глядя в мою сторону, продолжал бушевать:
     -- Вот ведь козел,  ...! Ну ты посмотри,  какой  козел! Старый  вонючий
козел!
     Вонючим я еще мог себя представить, но на старого явно не тянул. Слегка
высунув голову  из  воображаемого убежища, я, ни на  что  особо  не надеясь,
спросил:
     -- Кто козел, Михаил Леонидович?
     Но ему было явно не до меня:
     -- Кто бы мог подумать, каков козел!..
     Я начал  понимать,  что  главная  задача  теперь  --  сначала успокоить
Мастера, но любопытство все еще брало верх:
     -- Кто козел-то? Козел-то кто?
     -- Козел?  -- тут он, наконец,  заметил  меня.  -- Как  "кто"? Окуджава
козел. Старый сумасшедший козел, ...!
     -- Но почему!?!?
     --  Почему,  почему!.. Вот коз-зел,  ...! Ты  читал, что он  в "Правде"
написал?
     -- ?..
     Что песня кончилась! Ну, коз-зел, ...!



     Рассказывает Борис Жуков (Москва).
     Как-то  в конце 80-х я зашел в магазин "Мелодия" на Новом Арбате.  В те
годы одноименная фирма  еще сохраняла  монополию на аудиопродукцию,  но  уже
более-менее ориентировалась на  то, что люди хотят  слушать.  В ее магазинах
сочился тоненький ручеек дисков бардов  (я,  собственно, и зашел посмотреть,
нет ли чего новенького в этой серии) и хлестал бурный поток зарубежной (да и
отечественной)  массовой музыкальной  продукции.  Как  известно,  поклонники
последней  принципиально не  признают звуков  тише forte,  а поскольку любой
товар  надо  показывать лицом,  то  можно представить, какой музыкальный фон
стоял в магазине, название которого выглядело уже злой насмешкой. Звон, гам,
грохот, лязг, визг, вой -- собственного голоса не слышно...
     И  вдруг сквозь эту  какофонию  я  начал различать  нормальный  мужской
голос,   поющий  что-то  человеческое  --  текст,  конечно,  разобрать  было
невозможно,  но мелодия явно  присутствовала,  довольно приятная и вроде  бы
даже знакомая.  Звук доносился  из отдела "советской эстрады",  что было еще
более странно. Заинтригованный, я  взял  пеленг на источник  -- и уже  через
несколько шагов  вполне  отчетливо разобрал  мелодию  и слова: "На  ковре из
желтых листьев, в платьице простом..."
     Кажется, в  тот  раз я  не нашел ничего из того,  за чем  приходил,  но
магазин я покинул просветленным. Надо же, думал я,  мы все ругаем Александра
Яковлевича, даже имя его  превратили в  бранный ярлык -- а он,  оказывается,
такой прекрасный автор и исполнитель. Надо только знать, где его слушать...









     Рассказывает Игорь Каримов (Москва).
     --  1967  год.  Мы  создаем  Московский!  Клуб!  Самодеятельной! Песни!
Крутимся как заведенные: пишем проекты устава, ездим в горком комсомола, еще
куда-то, что-то  там  согласовываем... Мы  почти  не верим,  что  нам  дадут
довести дело  до конца, но все-таки -- как  здорово, что у нас  скоро  будет
свой клуб, куда мы сможем пригласить всех наших бардов!
     И вот, когда все уже  почти готово, на очередном сборище один из нас (я
не буду его называть) вдруг говорит:
     -- Слушайте, а зачем все это? Ведь все уже кончилось!!!
     Мы  в недоумении  смотрим  на  него  --  что  кончилось?  Настроения  в
"инстанциях" переменились?
     --  Да  нет...  Ну посмотрите  сами: Якушева  --  кончилась, Анчаров --
кончился,  Кукин что-то там  пишет,  но такое...  Есть еще  Городницкий, но,
ребята, он  же уже старик, ему  тридцать пятый год!  А из  молодых  --  кто?
Сладенький  Егоров, да этот еще, со  странной  фамилией... как его... ну, он
выпендривается  еще очень...  да, Луферов.  И  все!  И больше уже  ничего не
будет!!! Ради чего мы стараемся-то?
     Честно говоря, ни  я, ни остальные тогда не нашли,  что ему ответить, и
очень приуныли. Но дела, к счастью, не  бросили.  Зато теперь  я  совершенно
спокойно  слушаю подобные пламенные речи. А они так  и звучат с тех  пор, не
умолкая, только имена в них меняются.




     Рассказывает Михаил Сипер:
     -- Примерно в 1981  году КСП из Нижнего Тагила побывал на  фестивале  в
Перми. Три  дня непрерывного  пения со  всех сторон довели Василия Мешавкина
(соавтора М.Сипера -- прим. сост.) до исступления. Его уже тошнило от просьб
спеть  или  выслушать  песню. И  когда при  отъезде домой  на  вокзале  Люда
Бегишева из пермского КСП попросила Васю спеть на прощание, Вася взорвался и
заорал на весь вокзал:
     -- Я ненавижу песни под гитару!!!
     Вот так и родилась эта великая фраза, через пару лет принесенная мной и
Сашей Каллистовым в Барзовку  и оттуда разлетевшаяся по  всему поющему миру.
Так что автор этого гениального лозунга -- Василий Мешавкин. А все остальные
"авторы" -- эпигоны.


     Вот какое соображение  приходит  на ум  то  одному, то другому любителю
авторской  песни: классическая музыка,  конечно, тоже  не  массовый жанр, но
если бы,  скажем, способный в общем-то композитор П.И.Чайковский еще и слова
приятные к своей музыке подбирал (или сам сочинял,  как все  нормальные люди
делают), аудитория его могла бы резко возрасти.
     Действительно, почему бы в "Адажио" из балета "Щелкунчик" не спеть, ну,
хотя бы:
     "Стрелочник, стрелку переведи!.."
     А то приходится казахским бардам  устранять недоделки в  работе русских
композиторов...


     Рассказывает Павел Маловичко (Волгоград):
     -- Миша Столяр приобрел себе гитару. В Гнесинском училище  был какой-то
знаменитый мастер, поставлявший инструменты  для  студентов, преподавателей,
оркестра... Миша долго собирал деньги. Гитара получилась классная!  И Михаил
очень ею дорожил: хорошая гитара -- хорошие  перспективы. Ездил с нею всюду.
Год. Два. А потом перестал. Стал ездить с другой.
     -- Что-нибудь случилось? -- спрашиваю. -- Сломал?
     -- Нет, --  отвечает. -- Просто чем лучше гитара, тем  сильнее я ощущаю
свое несоответствие ей.


     В 1984  году  Вадим  Егоров  сотворил песню "Баллада  о  певчей  стае",
увенчанную строками, вобравшими в себя все содержание:
     "...летит наш певчий клин, которому названья нету,
     и впереди вожак, которого зовут Булатом."
     Это тот самый вожак, перу которого принадлежат слова:
     "Дураки обожают собираться в стаю,
     Впереди главный -- во всей красе."
     Фильм с этой песенкой появился годом раньше.
     Более того,  эти песни встретились  на концерте. Рассказывает Александр
Городницкий:
     -- ...Вспоминается... одна  забавная история, относящаяся уже ко второй
половине  восьмидесятых годов. Тогда в  Москве, Ленинграде  и других городах
были организованы гала-концерты авторской  песни, в которых участвовали  все
ведущие авторы, включая Булата  Окуджаву. В Ленинграде концерты  проходили в
огромном зале Ленинградского Дворца молодежи,  битком набитом  зрителями. На
одном  из концертов Вадим Егоров закончил свое выступление песней "Баллада о
певчей  стае",  посвященной  Булату  Окуджаве. В  конце  песни звучали такие
патетические  строчки:  "Летит  наш певчий  клин, которому названья нету,  и
впереди  вожак,  которого  зовут Булатом".  После него на сцену  вышел Булат
Окуджава, предыдущего выступления не слушавший, и спел свою знаменитую песню
о  дураках:  "Дураки любят  собираться  в  стаю,-- впереди  главный  во всей
красе", чем вызвал большое оживление в зале.


     Наблюдения Бориса Жукова.
     В первой половине  1996 года российская интеллигенция  напряженно ждала
результата назначенных на 16 июня президентских выборов, обсуждая, что с ней
сделают вернувшиеся к  власти коммунисты. В это время в КСПшных кругах стали
очень  популярны  две строчки  из  песни Ланцберга  "Кошачий вальс": "Пой до
июня, а там махнем / Вместе на Соловки!"
     А вот в  кругах московской "психоделической культуры" (попросту говоря,
идейной  наркоты) очень любили другую строчку того же автора: "...Ты видишь,
колеса совсем зарастают травой".
     Аналогичными наблюдениями могли бы поделиться многие и  многие  знатоки
его  текстов. Так, было замечено, что в одном  из детских  приютов Одессы на
стене  туалета красовалась следующая  цитата:  "Извини, старина,  захотелось
немного излиться..."  И  это  не единственное подобное  место, где она  была
использована.
     Вообще  данному автору "везет" на  вариации  прочтения  его  в  народе.
Некто,  кажется  магнитофонщик из  Казани  Валерий Мустафин,  а может  быть,
Дмитрий Бикчентаев, рассказывал, что группа товарищей, к которой принадлежит
и  сам Некто,  давно уже  называет  "Песенку о голове" не иначе как "Песенка
человека,  мающегося  животом  и  запертого  в  кабинке  туалета  казанского
вокзала" (имелся в виду  вокзал в г.Казани). Тут все пошло в ход -- и замок,
и бумажная четвертушка, и утробный вой... Ну, что ж, у кого что болит...
     Сцена  на   слете  "Костры-97"   под  Йошкар-Олой,  увиденная  Валерием
Чудиновских (Екатеринбург).
     Представьте себе:  над черным провалом очка  сидит в  характерной  позе
человек и  в самый ответственный  момент продолжает напевать  себе  под  нос
ланцберговский "Неуверенный монолог":
     "...все хорошее во тьму --
     пожалуй, да --
     отходит..."
     Невольный свидетель этого зрелища сам чуть было не отошел в ту же тьму,
когда  сопоставил   фонограмму  с   видеорядом.   Но   надо  отдать  должное
принципиальности безвестного героя, умудряющегося при  любых обстоятельствах
следовать принципу "Жить -- как петь!".
     По этому  поводу  вспоминаются  строчки  того же автора, но  из  другой
песни:
     "И рад, что пронесло,
     и жаль, что не вернуть..."
     Неоднократно    в    народе    рассказывалась    и,    может,    слегка
трансформировалась  одна "история  с географией". Дело было примерно  так: В
начале  80-х группа  студентов  биофака  МГУ  едет  поездом  на  Беломорскую
биостанцию,  дорогой поют песенки. Их вполуха слушают соседи  --  мурманские
морячки, возвращающиеся в родной порт. Компания добирается до "Зеленый поезд
виляет  задом..."  -- и  тут,  на  словах "кому  на  север, а мне налево..."
морячки сгибаются от  хохота. Выясняется, что в  Мурманске у них  существует
две --  как бы  это сказать, касты, что ли --  одни, выходя из порта, плывут
как раз на Север, а другие -- налево, в загранпорты Скандинавии...
     А Юлия Рубинштейн, автор песен из Ижевска, описала такой случай.
     Провожали на поезд кого-то то ли из друзей, то ли из гостей клуба. Пели
на перроне хорошие песни. Под это дело собралась толпа любопытных. Ну и, как
положено,  тут как  тут  оказался  сотрудник  правоохранительных  органов, а
попросту  --  мент.  И  решил  он  навести  надлежащий  порядок,   то   бишь
ликвидировать несанкционированное скопление.
     А дело  было осенью 1993  года,  как  раз в  дни противостояния  Бориса
Николаевича и Руслана Имрановича. И в этот момент звучали бессмертные строки
все  того же злополучного автора -- про  "бой Руслана  с  Головой". И сказал
народ менту, чтобы он оставил поющих (и слушающих) в покое:
     -- Правильную песню поют! Про Хасбулата!
     Воистину,  новые  песни придумала жизнь! Лет через  десять  после своей
кончины  Юрий Визбор  стал  крупным  собственником благодаря  строчке "Когда
придет мой пароход..."
     А кто  бы мог предположить  в середине 70-х,, какую окраску обретут лет
через двадцать строчки из посвящения Б.Окуджаве Вадима Егорова:
     "Я кончаю, я кончаю,
     Отбуянил, откричал"!


     Диалог в КСПшной конференции компьютерной сети ФИДО. Участники -- Игорь
Черток (Иркутск)  и  Дмитрий Палец  (Киев).  Ноябрь  1998 г. Тема: иркутский
автор Олег Медведев.
     Д.П.:  -- Прибежала как-то  давеча к одному  моему другу кассета с этим
автором. Мне он не  показался,  а вот друг этот самый  почти что в восторге.
Вот и попросил разузнать, кто таков.
     И.Ч.:   --   Тридцатидвухлетний  строитель.   Тебя   такая   информация
интересует? Вообще, по замечаниям людей, близко его знающих  (причем  разные
люди говорят  в один  голос), он как поэт  больше  себя как  человека. Может
написать "Каждый кузнец -- язычник", а потом узнать, что это так и есть. Или
спеть про анемию, а потом спрашивать у знакомых,  что значит это  слово (оба
примера  реальны).   Но  что  самое  интересное  --  слова-то  использует  в
правильных  значениях!  На  вопрос,  откуда берет  --  отвечает,  что,  мол,
догадался.  Понятно, что где-то слышал,  встречал, скользил  краем  глаза. А
потом переварил и, хоть убей, не знает, как.


     Из  интервью,  данного  Олегом  Митяевым спецкору  астраханской  газеты
"Трибуна" Елене Решетняк, более известной в качестве автора песен.
     О.М.:  -- Недавно  мы были на  гастролях в  Израиле (с концертом "Песни
нашего века"). Как только мы прилетели, в аэропорту ко мне подошел мужчина и
сказал:
     -- Знаете, когда мы собираемся возле синагоги, то  поем вашу песню "Как
здорово, что все мы здесь сегодня собрались". Нам кажется,  что она наиболее
полно отражает идею еврейского народа собраться на обетованной земле".


     Владимир Качан рассказывал, что  в свое  время он  надолго  исключил из
репертуара песню Б.Окуджавы  и И.Шварца  "Кавалергарда век недолог..." после
того, как однажды, привычно выводя  "не  обещайте деве юной любови вечной на
земле...", он вдруг вспомнил, кому он это поет: дело происходило на концерте
для работников ЗАГСов.
     Вероятно, нечто подобное  испытал и  Олег  Митяев,  когда  его во время
благотворительного    выступления    в     исправительно-трудовой    колонии
заставили-таки  спеть  коронную  "Как  здорово,  что  все  мы  здесь сегодня
собрались!".
     Ситуации,  как  и  идеи,  витают  в  воздухе.  На первой  полосе газеты
"Известия" за 24 октября 1997 г.  справа внизу  красуется рисунок В.Федорова
(Челябинск).
     Камера. Пятеро мужчин во всем полосатом  (но  явно не матросы). Реплика
одного из них:
     -- Как здорово, что... (см. выше).
     Но  не  все  так  печально.  Сергей  Кульбака  (г.Переславль-Залесский)
вспоминает, каким энтузиазмом была охвачена аудитория  в подобном заведении,
когда  они  с братом  Николаем  и другими  участниками ансамбля политической
песни (дело было в  начале 80-х) пели, казалось бы, стереотипные слова о том
долгожданном,  но  неизбежном  моменте,  когда решетки  заржавеют,  "темницы
рухнут, и свобода..."
     Это было прекрасно!
     А  вот что вспомнил Григорий Дикштейн (Харьков -- Чикаго). В  1980 году
выступал он в харьковском Дворце студентов и
     спел  там  песню, вообще  говоря,  посвященную  правозащитнику  Генриху
Алтуняну, отбывавшему в  то время срок. Песня  называлась "Лесные пожары", и
каждый  ее куплет заканчивался словами "Но  смерть не пугает --  страшнее  /
коль нечем дышать!" Было в ней и много других огнедышащих слов.
     Через несколько дней Григорию звонят на работу:
     --  С  Вами  говорят  из  пожарного  управления.  У  нас  скоро  юбилей
управления, по  этому случаю  концерт, и мы хотим попросить Вас спеть на нем
песню "Лесные пожары".
     И,   наконец,    история,    которую    рассказал    Алексей   Груздков
(Санкт-Петербург.)
     На  концерте  в  Новосибирском  академгородке  (ну,  публика,  понятно,
ученые, академики там разные) выходит молодой  Евгений Клячкин.  Ставит ногу
на стул и, перебирая струны, задумчиво произносит:
     -- Что бы вам спеть такого, попроще?


     Рассказывает Борис Гордон.
     Сотрудница аппарата Совета Федерации, много лет играющая в любительской
студии,  разучивает  к  спектаклю  песню  Елены  Фроловой  на  стихи  Марины
Цветаевой. Над цветаевскими словами  "Пойду и  стану в  церкви // И помолюсь
угодникам  //  О  лебеде  молоденьком" девушка на минуту задумывается и, как
подобает  студийной  актрисе,  соображает, как  она будет представлять  себе
образ молодого лебедя. "Нет ничего проще, --  говорит ее молодой человек. --
Он же теперь у вас в верхней палате будет заседать".
     После страшной паузы:
     -- Что ж ты наделал,  изверг?! Я ж теперь ни один спектакль не отыграю!
Как представлю себе Алексея Иваныча...


     Рассказывает Наталья Дудкина.
     --  На каком-то из конкурсов Борис Вахнюк прослушивает молодых авторов.
К нему подходит молодой автор Сережа Шмитько и  поет свою  песню, после чего
Вахнюк говорит:
     --  Вы знаете,  Сергей,  это вообще-то неплохая  песня,  но меня всегда
наводят на странные мысли  фразы --  такие, как, например,  у  Клячкина: "Не
гляди назад,  не  гляди", или как у Вас: "Хоть клей назад  листки календаря"
(на слове  "назад" он  плюнул на  воображаемую  бумажку и показал,  на какое
место клеить).
     Вообще  с  фразировкой  и  дикцией  порой   приходится  быть   особенно
аккуратным.
     Станислав  Соловкин  (Москва)  напомнил,  как  на  слете  "Костры"  под
Краснодаром  в 1992  году  на  творческой мастерской Ланцберга некий молодой
человек спел фразу  "...и бокал наш  не  выпит  до  дна...", по  поводу чего
получил  от маэстро совет -- после союза  "и"  делать  цезуру, чтобы оно  не
сливалось в "ибо" со всеми вытекающими...


     Группа    исследователей-энтузиастов   составляла   частотный   словарь
произведений Михаила Щербакова: загнала в компьютер все доступные  тексты  и
заставила умную  программу  подсчитать для каждого слова, сколько раз оно  в
этих текстах встречается.
     Программа  была  настолько  умная, что  сама определяла  грамматическую
принадлежность  слова (существительное, глагол и т. п.) и распознавала потом
это слово во всех его формах: падежах, лицах, числах и т.д.
     Когда  работа  была сделана,  ее авторы,  проверяя  возможности  своего
детища, поинтересовались,  в  частности,  какой  глагол  у  Щербакова  самый
употребительный. И получил ответ: глагол "мыть".
     Авторы  переглянулись: они неплохо знали  тексты  Щербакова и что-то не
замечали  там  обилия  этого  глагола.  Тогда  они  спросили,  какой  глагол
следующий  по  употребительности,  и  программа  уверенно  ответила:  глагол
"какать"...
     Только  шок, пережитый  авторами работы, заставил  их вспомнить, что а)
программа  считает  деепричастия  не  самостоятельными  словами,  а  формами
соответствующих  глаголов,  и  б)  никто  не  сказал  ей о такой  штуке, как
ударение, которым и различаются  "какая"-местоимение и "какая"-деепричастие.
Тогда-то выяснилась  и  причина  лидерства глагола "мыть" --  у  него  кроме
деепричастия есть еще и подходящая форма повелительного наклонения...


     Питерский  журналист Алексей Дудин воспринимает  слова  одной  из песен
А.Коздовского  "...рисовал,  как умел..." несколько  иначе: "...рисовал каку
мел..."
     Кому что!


     Рассказывает Денис Рогаткин.
     --  "Сонные звезды  над лесом  мигают, //  Кони  храпят,  снег алеет  с
рассветом..." -- так начинается песня Александра Краснопольского "Прощание".
     На одном из фестивалей с этой песней выступает очаровательная девушка:
     "Сонные звезды над лесом мигают,
     Кони храпят и колеют с рассветом..."
     Рассказывает Берг:
     -- Подарили мне кассету,  где не то "Ласковый май", не то  "Белые розы"
поют мою песню "Художник".
     Не буду долго описывать отличие  их видения этой песни от моего (слова,
музыку, отсутствие рифм там, где раньше были...) -- только один момент.
     У меня: "В сером плаще -- это я за углом..."
     У них: "Всё воплощенье -- это я за углом..."
     Чего!?!?
     Рассказывает Борис Жуков.
     Доводилось  слышать,  как в  известной  песне  А.Дольского  слова  "Вот
Синьяка оранжевый мыс, // Вот  поля  и дороги Овера..."  преподносились  как
"Вот свинья, как оранжевый мыс, // Вот поля и дороги абвера..."


     Рассказывает Борис Жуков:
     --  На "Втором канале"-98 (Грушинский фестиваль) проходил прослушивание
екатеринбуржец Сергей Беляев. У кого-то из жюри возникли сомнения  по поводу
какого-то  употребленного им  в  песне слова --  то ли оно  было неправильно
употреблено,   то  ли,  по  крайней  мере,  имело  еще  и  другое  значение,
порождавшее двусмысленность.
     -- Нет, тут все правильно, -- не согласился  Сергей, --  Я же песни  со
словарем пишу!


     Рассказывает Виктор Берковский:
     -- Однажды одна  дама,  которая когда-то, когда были  съезды партии,  в
Белоруссии,  в  Минске  готовила  пионеров,  чтобы  они  выходили  строем  и
рапортовали съезду, что у них все в порядке, сказала:
     -- Витя, я Вас ненавижу.
     Я очень удивился: до сих пор ни одна женщина мне этого еще не говорила.
     -- За "Гренаду", -- уточнила она. -- Дети под Вашу "Гренаду"  не  могут
маршировать.
     Я спросил:
     -- А вы на лошадях не пробовали?


     Рассказывает Борис Гордон (Москва).
     В  1999   году  Константин  Тарасов   начал  выпускать  серию  альбомов
"Разрешите   Вам   напомнить   о  себе"  --  авторские  фонограммы  Визбора,
"почищенные"  на компьютере  и  дополненные  тарасовскими  инструментальными
аранжировками.
     Виктору Берковскому первый альбом понравился настолько, что он спросил:
     -- Костя, а ты можешь мне сделать то же самое, но при жизни?
     -- Знаете,  Виктор Семенович,  -- ответил Тарасов,  --  вы  в студии  с
музыкантами так работаете, что это, может, и получится при вашей жизни -- но
не при моей!


     Рассказывает Берг. Детали помог вспомнить Владимир Альтшуллер.
     У московских КСПшников  возникла идея  организовать концерт  Александра
Дулова  в  режиме  "нон-стоп".  Объясняли они это тем,  что  на обычных  его
концертах за  вычетом комментариев на песни остается слишком мало времени, а
так хочется послушать побольше!
     И вот 11 февраля  1999 года такой  концерт действительно состоялся. Ему
предшествовали  прогоны, так как петь бард  должен был  при  поддержке сразу
двух  аккомпаниаторов  -- искушенного Александра Костромина  и  молодого, но
академически   образованного  в  области  авторской  песни  Льва  Кузнецова.
Говорят,  те немногочисленные свидетели прогонов, состоявшихся,  как  и  сам
концерт,  в  Центре  авторского творчества,  были вознаграждены  больше, чем
зрители  на  концерте:  Дулов,  не  умеющий  ничего  делать  "вполноги",  на
репетициях выложился так, что на концерт не осталось ни голоса, ни сил.
     Мне довелось присутствовать на втором прогоне, 10 февраля.
     Репетируется  песня  "На  краешке  лета" на  стихи Владимира Попова.  С
самого начала идет какая-то фальшь. Голос из зала:
     -- В какой тональности песня?
     Лева Кузнецов:
     -- В до миноре.
     Саша Костромин:
     -- Нет, это ля-минорная песня!
     Александр Андреич:
     -- А я ее в до-миноре играю...


     Продолжает Берг.
     На  том же прогоне.  Песня про геологов,  идущих по болотам,  на  стихи
Вячеслава Лейкина.
     На словах "Мы  хотели  поужинать рацией, /  а  она оказалась  железной"
Дулов прерывает пение и обращается к Леве Кузнецову:
     --  Лева, здесь  нужно сделать  какой-нибудь звук, по  струнам, что ли,
ударить: "железной"! Звук металла нужен.
     -- Не могу, Александр Андреевич: они у меня нейлоновые!


     Борис  Гордон  рассказывает,  как однажды он спел известному  рок-барду
Алексею Дидурову одну из недавних своих песен.
     --  В принципе это мне не близко, -- сказал маэстро. --  Однако сделано
очень чисто. Единственный мой вам совет: бросьте писать песни на стихи ваших
неудачливых, комплексующих и несостоявшихся друзей.
     Гордон не стал ему говорить, что автором стихов был Иосиф Бродский.


     Рассказывает Борис Жуков (Москва).
     -- 1992  год.  Москва  вместе  с  прочими  регионами  готовится  к 1-му
Международному фестивалю  авторской  песни  в  Алма-Ате (так, впрочем, и  не
состоявшемуся   по   сей  день).   Судейская   бригада   на  предварительном
прослушивании   выслушала  очередного   соискателя.  Александр  Васин   тихо
насвистывает мелодию только что  прозвучавшей песни, варьируя ее то так,  то
сяк. Заметивший это Дулов обращается к нему:
     -- Что, на что-нибудь похоже?
     -- На все похоже...


     Леонид  Сергеев в  ноябре 1999 г. рассказал журналу "ЭКС" (No4,  январь
2000 г.) в лице его корреспондента С.Шибаева:
     --  На одном  из  конкурсных концертов товарищ  с  Украины  поёт  такую
длинную песню: любовь моя,  я для тебя сварил бы звёздный суп, приправил его
лунным  светом и  всё в таком  роде. Сложная драматургия,  образ непростой и
даже странный, честно говоря.
     Ну, сварил  он этот суп, замолкает, пауза.  И  в  этой тишине  довольно
громкая реплика из зала:
     -- Чувак, мясо забыл!


     Рассказ Александра Карпова (из московской газеты "БардАрт" No20 за 1998
г.).
     Так  уж вышло,  что в 96-м году  трехсотую годовщину основания Петром I
российского  флота  отмечали раза четыре. По крайней мере, бардов из  "32-го
Августа"  в течение  года  именно столько  раз  приглашали  на  мероприятия,
посвященные данному событию.  Откуда пошла столь общая любовь морских волков
к "32-му", установить уже сложно. Тем более, если учесть, что у  ассоциантов
песен о море -- раз -- и обчелся... Но факт остается фактом.
     Вот так однажды  Белый  и Карпов попали  на радио  "Надежда".  Передача
посвящалась все  той же  годовщине  российского флота.  Перед началом записи
ведущая  радостно попросила бардов петь песни о парусах, кораблях и лазурных
волнах.  Карпов  тут  же  вскочил  и  засобирался  к выходу,  отмахиваясь от
остальных  со словами  оправдания,  что  нет у него  ни единой  песни о воде
вообще. А если где какая жидкость и поминается, то и та пивом зовется...
     -- Ну,  а о  России есть какая-нибудь  песня?  -- в  отчаянии  спросила
ведущая. -- Или что-то такое, в народном стиле?..
     Карпов  остановился  и  задумался.  После  недолгого   вспоминательного
процесса было решено, что  будет он исполнять "Сказ". Песня эта представляет
собой что-то  вроде  ярмарочного зазывания  скомороха. Ну,  там: "Хлеба-соли
вашему доброму городу / меду-пива на мои усы да бороду", и все в таком духе.
     В  результате  чудовищной ошибки при монтаже  запись  пошла  в  эфир  в
следующем виде. Ведущая:
     -- ...Ну  а  теперь, давайте,  наконец-то, послушаем  настоящую морскую
песню!.. Песню  о  морских  просторах  и  об отважных моряках...  Саша,  Вам
слово!..
     И тут, неожиданно для всех примкнувших к радиоприемникам слушателей, на
всю страну раздается скоморошья песня 0'Карпова.
     Отсмеявшись, Игорь  Белый написал песню, которая подходила бы и  ко Дню
моряка, и  ко  Дню  милиции, и  ко Дню ВВС.  Это,  разумеется, была  песня о
барже...


     Рассказывает Игорь Грызлов (Москва).
     В конце 60-х годов  один  знакомый Юлия  Кима, психиатр  по  профессии,
предложил ему необычную экскурсию  -- в психиатрическую лечебницу. Ким счел,
что  такой  опыт  может  быть полезен  ему  в  самых  разных  отношениях,  и
согласился. Его Вергилий показал ему впечатляющую коллекцию душевных недугов
-- олигофренов, каталептиков, жертв алкогольных психозов...
     Последним в  программе оказался некий  Кузьмич -- благообразный  бодрый
старичок, лет тридцать проработавший  председателем колхоза. Провожатый Юлия
Черсаныча задал  ему множество вопросов:  какое на  дворе  время  года,  как
называется этот город, кто  сейчас президентом  в Америке  и  т.  д. На  все
вопросы  Кузьмич  отвечал  совершенно  правильно,  уверенно,  осмысленно,  с
интонациями нормального человека.
     В какой-то момент Киму показалось, что то ли это он сам сошел с ума, то
ли  прямо на его  глазах его  приятель  участвует в страшном преступлении --
насильственном  помещении в сумасшедший дом заведомо  здорового человека. Но
тут  "экскурсовод",   видимо,  убедившись,  что  произвел  на  гостя  нужное
впечатление, вдруг сказал:
     -- Ладно, Кузьмич, последний вопрос: лошадь-то где?
     -- Лошадь-то?  -- спокойно и  обреченно произнес пациент. --  За углом,
где ж еще... Сейчас Пахомыч приведет.
     Прошло почти 20  лет,  прежде  чем полученные  в  тот день  впечатления
отлились в песню "Лошадь за углом".


     Рассказывает Юлий Ким:
     --  Натан  Эйдельман  (историк --  прим.  сост.)  прослушал  мою  песню
"Бомбардиры" из цикла "песен 1812 года":
     -- Хорошо, очень  хорошо. Только  вот... Ну это, конечно,  неважно,  ты
ничего не меняй,  просто дело в том, что  в 1812  году  в русской армии чина
генерал-аншефа уже не было. Но  ты пой, как  поешь. Только вот еще... Ну это
уж  совсем  мелочь, но правильнее  произносить не "гренадёр", как у  тебя, а
"гренадер". Но это ерунда, не обращай внимания. Только вот...
     И таких  "только вот" он мне наговорил столько,  что  я потом, наверно,
около года эту песню не пел. Но после каждого он повторял:
     -- Но это неважно, ты пой. Пой и ничего не меняй!


     Рассказывает Берг.
     -- Году в 77-м одну заслуженную деятельницу КСП  занесло  из ее  родной
"северной столицы" в обыкновенную,  в частности, в квартиру ныне известного,
а  тогда  еще не очень,  барда --  единственного, кто в  определенном смысле
поплыл  против  "течения": почти  все провинциальные знаменитости  рано  или
поздно мигрировали  в Москву, он же, наоборот, в провинцию. Но это случилось
лет на десять  позднее.  А в  то  время, попав в его живописную комнату, все
стены  которой утопали в  рисунках и  фотографиях детей, она  растрогалась и
сочинила  экспромт.  Естественно,  он  посвящался  хозяину жилплощади и  был
торжественно приколот булавкой на стену над его кроватью.
     Гостья вообще славилась в народе как большая мастерица писать экспромты
и через год-полтора, вторично оказавшись в этой же  квартире, не  удержалась
от нового всплеска творчества. Зафиксированный,  как и  в прошлый раз, рукою
автора результат был подколот туда же, где висело предыдущее посвящение.
     Я держал в руках эти листочки. Они не отличались не только почерком, но
и текстом.
     Видимо,   действительно   существует  то,  что   мы  называем  законами
творчества, именно законами:  при  повторении эксперимента в тех же условиях
неизбежно получается такой же результат!


     Вспоминает Вера Романова:
     --   Сергей  Никитин  как-то   рассказывал,  как  ему  позвонила  Жанна
Бичевская,  которая  в то  время тоже исполняла  их с Берковским песню  "Под
музыку Вивальди", да и говорит:
     -- Вы,  наверное,  перепутали:  почему-то  сначала  припев,  потом  два
куплета, потом опять припев... А нужно: запев -- припев, запев -- припев.
     Никитин  пытается ей  объяснить,  что нет, мол, не перепутали, а именно
так  и   задумано.  На  что  Бичевская  с  глубоким   чувством  собственного
достоинства заявляет:
     -- Молодой человек! Не дай вам бог, конечно,  сделаться профессионалом,
но я-то --  профессионал  и знаю законы сцены. Всегда должно быть:  запев --
припев, запев -- припев!




     Рассказывает Александр Городницкий:
     --  Поздней метельной  ночью  мы почему-то решили зайти  "на  огонек" в
дежурное   помещение   начальника   туруханского  аэропорта.   Сам  аэропорт
представлял   собой  обычную  грунтовую  взлетно-посадочную  полосу,  быстро
раскисавшую  под  любым  дождем,  а  здание  аэропорта  было  потемневшей  и
покосившейся  на мерзлотной почве от времени избой. Начальник же  аэропорта,
судя  по  рассказам,  был человеком далеко не заурядным.  Мне  уже  довелось
вскользь познакомиться с ним предыдущей весной в мае, когда, приходя к нему,
я безуспешно  выспрашивал у  него  вертолет для  заброски на  весновку, а он
неизменно выставлял меня вон, точно  указывая,  куда именно я  должен пойти.
Меня  еще  тогда  поразил  его  неизменно  хмурый  и  похмельный  вид,  и  я
поинтересовался   причинами  такой   постоянной  мрачности.   Причины,   как
выяснилось из рассказов, были серьезные.
     Всего лишь год назад этот неприветливый и обрюзгший человек был майором
военной  авиации,  пилотом  первого  класса, и командовал где-то под Москвой
эскадрильей  тяжелых реактивных бомбардировщиков.  Примерно  через месяц ему
должны  были присвоить очередное  воинское звание подполковника  и назначить
начальником  штаба полка. Был он высок ростом, статен и широкоплеч,  и очень
гордился  личным  сходством  с  "великим  летчиком  нашей  эпохи"   Валерием
Павловичем Чкаловым. Именно это сходство его и подвело...
     ...Всем известна  нашумевшая  в свое время,  еще до войны, история, как
Чкалов на пари со своими друзьями-летчиками пролетел на самолете под главным
пролетом Троицкого  моста  над  Невой в Ленинграде... Герой нашего рассказа,
всерьез относясь к своему сходству с великим летчиком, решил во что бы то ни
стало  повторить чкаловcкий подвиг. А поскольку больших мостов через  реки в
Подмосковье  не оказалось,  то  он на пари с такими  же  асами  посадил свой
тяжелый  современный  реактивный  командирский  бомбардировщик на  Можайское
шоссе, и посадил, как утверждают очевидцы, классно.
     Не успел  он  принять  поздравления  и  почать  бутылку из  трех ящиков
выигранного  им  на  пари  коньяка,  как  дело  о   нем  уже  было  передано
командованию  ВВС.  К  тому же еще совершенно  некстати выяснилось,  что  по
Можайскому  шоссе  пролегает трасса  личных  автомашин  особо  ответственных
товарищей.  В  итоге  недолгого, но сурового разбирательства бывший командир
эскадрильи был от командования отстранен, из майоров разжалован и из военной
авиации  навсегда  уволен.  Для  исправления  он  послан был  в Туруханск  в
Полярную  авиацию, командовать аэродромом  без  права  полетов. Потому-то  и
пребывал в перманентно хмуром состоянии.
     Услышанная  романтическая  история  только   укрепила  в  нас   желание
немедленно пообщаться с начальником  аэропорта,  и мы,  несмотря  на поздний
час, осторожно постучались к  нему. В  его полупустом кабинете,  на огромном
деревянном рубленом столе, за которым он сидел, подперев щеку кулаком, стоял
селектор,  соединявший  его  с  аэродромными  службами,  пара   телефонов  и
небольшой   дюралевый   бачок    с   так   называемым   "антиобледенителем".
"Антиобледенителем" называется специальная жидкость, которая разбрызгивается
на  плоскости летящего  самолета в северных широтах, чтобы  они при полете в
облаках  и тумане не покрывались льдом и  самолет не  падал.  Говорят, что в
последние  годы, благодаря успехам  отечественной (а может быть, зарубежной)
химии, для  летчиков  изобрели  что-то  такое,  что  можно  только  лить  на
плоскости, но в то отсталое время это был чистый спирт-ректификат.
     Посидев  с  хозяином, встретившим нас  с  неожиданным  радушием,  минут
двадцать,  я  решился  показать  ему  свою песню  про полярных  летчиков, не
сказав,  конечно,  что это моя, во избежание неожиданных  последствий (я уже
говорил,  что  он  был  человеком невычисляемым).  Когда,  немного  пригубив
антиобледенителя,  я  эту песню  спел,  он  действительно совершил  поступок
довольно  неожиданный.  Включив селектор, он  объявил  по  аэродрому  боевую
тревогу, и  когда  минут  через пятнадцать в  кабинет набились  испуганные и
полуодетые люди, он нетвердым голосом приказал:
     -- Немедленно проснуться,  отложить  все дела и начать хором разучивать
новую песню.
     На следующий  день его сняли и с этой должности. В бумаге, посланной по
его персональному делу в Главное управление Полярной авиации, значилось, что
он, "грубо  используя служебное положение, пытался принудить во внеслужебное
время  сотрудников и  сотрудниц (подчеркнуто  особо) разучивать  нецензурную
песню неизвестного содержания".
     Понесенное им  вторичное наказание не было, видимо, слишком долгим, уже
через  пару лет выяснилось,  что он снова стал летчиком,  на этот раз уже  в
системе Полярной авиации.  А поскольку летчик он был действительно классный,
то дела его довольно скоро пошли в гору. К середине шестидесятых он уже стал
начальником   крупного  авиапредприятия  на  Северо-востоке,  был  награжден
орденами и впоследствии с почетом ушел на пенсию.
     А песня осталась на Крайнем Севере как безымянная.


     Рассказывает  Николай   Адаменко  (Харьков),  хотя  Дмитрий  Бикчентаев
(Казань) утверждает, что это -- чистейший "фольклор".
     -- Дело было  во  второй  половине  80-х,  когда Андрей Козловский  еще
работал  сварщиком  "на  северах" и  "на  материке"  появлялся  с карманами,
оттопыривавшимися от обилия билетов Госбанка СССР.
     И  вот  он  сидит  в  компании  своих   казанских  друзей  в  не  очень
меблированной квартире какой-то общей знакомой. Сидят, "квасят".  В какой-то
момент горючее заканчивается, а энтузиазм  еще  нет,  и  Андрей как наиболее
кредитоспособный  участник события вызывается пополнить  запасы. Исчезает он
надолго.
     Когда оставшиеся уже почти свыкаются с мыслью, что его планы на остаток
дня изменились круто  и окончательно,  на лестнице возникает  какой-то  шум,
возня,  звучат  грубые  мужские голоса  и раздается звонок в  дверь. Хозяйка
открывает, и незнакомые  мужики под руководством  Андрея  вкатывают не очень
старое пианино.
     -- Вот, --  говорит Андрюша, --  зашел по ошибке  в комиссионку, увидел
эту штуку и понял, чего нам недоставало.
     Ну,  добавили,  помузицировали,  стали расходиться.  Уходит  и  Андрей.
Хозяйка:
     -- А пианино?
     -- Так ведь, может, не в последний раз...
     Удалось навести справку по данному эпизоду у самого Козловского.
     -- Не  было этого в Казани.  В Вологде было. Это пианино  рублей двести
стоило всего-то.
     -- А что ты сказал, уходя?
     -- Не помню: пьянка же была!


     Рассказывает Александр Иванов.
     Концерт в Москве. Саша поет и вдруг замечает, что один зритель время от
времени что-то записывает в записной книжке. Кто он и что пишет? Вроде бы не
гэбэшник -- времена уже не те. Тогда кто?
     В перерыве этот человек подходит  к Саше  и говорит, мол, знаете,  Ваши
песни  обладают  зарядом  энергии,  способным  производить  целенаправленное
лечащее  воздействие на человеческий  организм. Я вот тут отметил: эта песня
-- "от головы", эта -- "от сердца", эта -- "от почек"...
     Тут сидящий поблизости известный визборовед Р.А.Шипов  тихонько  шепчет
Иванову:
     -- Спроси его, а нет ли у тебя чего от геморроя?
     Рассказывает Елена Настасий:
     -- Волгоград 1995 г. Едем на "посиделки" после концерта Мищуков.
     --  Вадик,  очень уж  я  люблю  Ваши песни.  Особенно  одну. Я ее  мужу
частенько напевала, когда мы, случалось, поссоримся.  Такая бракоукрепляющая
песня!
     Вадим переглядывается с Валерой:
     -- Что-то не припомню у нас таких.
     -- Ребята, ну как же?
     "До свиданья, до свиданья, ничего не обещай.
     До свиданья, до свиданья -- это все жене прощай!"...
     (В авторском варианте -- "это все же не "прощай".)


     Кто-то рассказал.
     Дело было в Киеве в середине 70-х годов.
     Сидят  на бульваре на лавочке трое -- Дима Кимельфельд и две живописные
особы  альтернативного  полу.  Поодаль  маячит  и,  судя  по  всему,  мается
четвертый -- страж порядка. Мается оттого,  что не может разрешить проблему:
если  мужик,  сидящий на лавочке (а  это, как вы поняли,  Кимельфельд) пьян,
причем до безобразия, то почему трезвым девочкам так хорошо с  ним и весело?
А если он тверез, то почему так похож на пьяного?
     Ну,  почему  похож,  вы  тоже догадались  --  по  причине  незаурядного
артистического  дарования. Но  всему прекрасному рано  или  поздно  приходит
конец, и  по изменениям в  оттенках поведения мента Дима понял, что  тот уже
почти решился на  исполнение  служебного долга, и с шуткой  пора завязывать.
Концовку Дима придумал весьма изящную -- разыграть пантомиму с воображаемыми
стаканом и бутылкой водки.
     А  позади  скамейки  рос  пирамидальный  тополь с низко  расположенными
ветвями. И  Дима  со словами "Вот  сейчас я  возьму стакан..."  засовывает в
листву руку и...  достает пыльный  граненый стакан, о существовании которого
он, естественно, не подозревал.


     Рассказывает Евгения Кузнецова (Хайфа).
     11 декабря 1998 года после концерта пошли гулять  в ресторан. Дело было
в Хайфе.  Там  были Юрий  Кукин, Евгений Гангаев (президент хайфского КСП) и
еще несколько  человек.  Сидели, пили,  слушали негра, который под минусовку
пел джаз.
     Через некоторое  время Женя Гангаев начал  громко на весь ресторан петь
"Гостиницу". Кукина это стало очень сильно раздражать.
     -- Женя, перестань!
     Ноль эмоций. Пение продолжается.
     -- Женя, я  прошу, перестань! Я не  знаю, что я сейчас сделаю. Я сейчас
свет тут везде выключу!
     Моментально  в  ресторане  гаснет  свет,  затихает  фонограмма  и  негр
застывает с микрофоном в руке. Гангаев тоже замолкает.
     -- Ладно, Юра, включай свет, я больше не буду.
     Кукин  щелкает  пальцами, и  через несколько  секунд  свет  зажигается,
включается фонограмма, и негр продолжает с того же места.
     Эту историю Кукин рассказывал 15  декабря на концерте в Тель-Авиве. Сам
он ее тогда назвал "История про то, как я негра выключал".


     Грустный случай. Рассказал кто-то из екатеринбуржцев.
     На  фестивале  "Ильмены-94"  Петр  Старцев спел  песню, в которой  были
слова: "Успокой скорей поэта, озеро Ильмень!"
     А на следующий день спасслужбы стояли на ушах: кто-то утоп.
     Правда, не  из участников фестиваля, а из соседней турбазы или  чего-то
вроде этого. А на фестивале искали снарягу для  спасработ и  желающих в  них
поучаствовать.
     Но все равно. А вдруг он был поэтом?
     Такие дела.


     По  случаю очередного  национального траура  руководство "Радио России"
велит  Татьяне  Визбор  срочно  заменить фоновую музыку  в своей  программе.
Татьяна вспоминает,  у  кого  есть  много грустной инструментальной музыки и
командует Борису Гордону:
     -- Вместо музыки ставь Слабикова!
     В  этот  момент в аппаратную  входит  Максим Кусургашев-младший,  ловит
конец разговора и в ужасе спрашивает:
     -- За что ж вы Слабикова так не любите?
     Комментарий  Бориса  Жукова:  ну  как  тут  не вспомнить коронную фразу
молодого  Михаила   Задорнова:  "Звучит   музыка  и  произведения  советских
композиторов"!


     Начало  70-х.  Москва,  Институт   органической  химии,  вечер  Евгения
Евтушенко. Когда  он закончился, уговорили поэтта поехать с компанией бардов
домой  к Александру Дулову в  район метро "Академическая" -- попеть песни на
его   стихи.    Кроме    хозяина   квартиры   и   виновника   торжества    с
невестой-англичанкой, были Виктор  Берковский, Татьяна и  Сергей Никитины --
всего человек двадцать.
     Евтушенко внимательно слушал песни. Особенно ему понравилась "Коррида".
Дослушав ее, он не удержался:
     -- Ге-ни-альные стихи!


     Напомнил Николай Адаменко  (Харьков), затем  --  независимо  и  слово в
слово -- Сергей Данилов (Петербург).
     Год  примерно 88-й. Лагерь  "Орленок"  под Туапсе.  Дом  вожатых. Около
полуночи.  Адаменко пытается  познакомить  Берга  со  своими  друзьями и  их
творчеством. Саша Гейнц и Сережа Данилов начинают с песни "Голубой ледопад".
Не проходит  и  минуты,  как  дуэт пополняется третьим  "голосом"  -- храпом
Берга.
     --  Вот это  да!  -- восхищается Адаменко.  --  Впервые вижу  человека,
который "вырубил" Берга с одной песни!
     Комментарий Берга:
     -- При  сем  присутствовал. Как проснулся -- помню.  Как заснул и потом
спал -- нет. Храпа не слышал, это однозначно!


     Известный  на Кавказе  автор  песен  Валерий Митрофаненко рассказывал о
том,  как после возвращения со второго всесоюзного фестиваля авторской песни
в Таллине осенью 1988  года он с удвоенной энергией включился в деятельность
ставропольского Народного  фронта,  за что  и  оказался брошенным  на десять
суток в местные застенки. И вот он "отбывает", а там, на воле, кипит жизнь и
пресса печатает статьи о прошедшем фестивале, что к зэкам, понятно, никакого
отношения иметь не может.
     И вот однажды в камеру вошел мент и спрашивает:
     -- Кто тут Митрофаненко?
     -- Я, -- отвечает Валера.
     --  Вам  велено  передать,  что   Ваша  песня  опубликована  в  журнале
"Музыкальная жизнь", -- строгим голосом сказал надзиратель и вышел.


     Кто-то,  кажется, москвич  Станислав  Колеников, рассказал, как один из
его знакомых с  некоторых пор (и довольно долго, не меньше года) старался не
пользоваться троллейбусом как средством передвижения,  а все из-за строчки в
песне Ланцберга: "Мокро. Бьет от троллейбусов током."


     Рассказывает Ольга Уварова (Москва).
     --  Когда  Митяев  с  Казанцевой  выясняли,  кто  кому нравится,  я  не
выдержала и говорю:
     -- Олег, от тебя моя дочь плачет!
     Он расцвел, обрадовался. Пришлось объяснить, что имеется в виду...
     В  1995  году  мы  с  Ленкой  были  на  Грушинском  вдвоем.  Я  ушла  к
тольяттинцам  позвоночник править, а  Ленка с Ирой пошли  на концерт. Я  их,
конечно, на  Горе  потом не нашла, потом у меня всякие дела были... Прихожу,
наконец, на стоянку, а ребенок в палатке плачет. Я говорю:
     -- Ты чего?
     -- Да-а, ты ушла-а, нас не нашла-а, а там на сцену Митяев выле-е-ез! --
и ревет. Я говорю ей:
     -- Ну, ты не плачь, Митяев со сцены уже слез...
     Еле успокоила!







     Когда главный концерт  XXIV  Грушинского фестиваля подходил  к концу  и
вышедший на Гитару Олег Митяев рассказывал публике, как бы он хотел посидеть
на  кухне  с  Юрием Визбором, поговорить  с  ним, попеть,  выпить  и  т. д.,
внезапно начался сильнейший ливень. Вообще-то ливни и грозы на Грушинском --
не редкость, но этот помимо высокой мощности отличался мгновенным выходом на
нее: только что не было ни капли  --  и разом стена воды. Концерт оборвался,
огромная толпа  покинула  Гору  с максимально  возможной скоростью и  только
чудом обошлось без серьезных травм.
     Уже на следующий день по лагерю ходила такая версия:
     -- Митяев  вышел  на Гитару  и  призвал на нее дух Визбора.  Ничего  не
ответил  ему Юрий Иосифович,  только  дернул  цепочку Большого Унитаза  -- и
фестиваль смыло.
     Кстати, в те несколько секунд, что отделяли неосторожные слова Олега от
разверзания  хлябей  небесных, налетевший  порыв  ветра  развернул  парус на
Гитаре  --  и  Гора  успела увидеть, как  изображенный на нем Валерий Грушин
смущенно отворачивается от Митяева...
     Но  это  не все. Сергей Лебедев  (Москва) утверждает, что  Олега И Юрия
Иосифовича действительно  связывают  сверхъестественные  отношения. Когда 21
июня  1998 года в Москве на  гала-концерте памяти  Визбора Митяев запел свое
ему посвящение (то самое, к которому год назад подбирался на Грушинском), на
столицу  обрушился неслыханной  силы  ураган,  поломавший  несколько  зубцов
кремлевской стены.
     Расстояние между сценой и стеной было не больше пары сотен метров.
     Видимо,  есть  в  Олеге Митяеве нечто  демоническое.  Вот  что  поведал
Александр Сапожников (Челябинск).
     История произошла на 21-м Ильменском фестивале, 14 июня 1997 г. 13 июня
стало  известно о смерти Булата Окуджавы, и ни один концерт на фестивале  не
обходился без исполнения его песен.
     По  плану --  концерт  Олега  Митяева,  собираются тучки, Митяев пугает
переносом  концерта,  народ  тихо  возмущается,  Олег  поёт.  Тучки   вскоре
заволокли  небо,  заморосил дождь, Олег  Митяев  с  присоединившимся  к нему
Петром Старцевым продолжают петь, уже под зонтами, которые  держат некоторые
зрители...
     И тут Олег решил сменить  тему:  вместо  своих песен  попеть  Окуджаву.
Зрители  (числом  не  менее  тысячи  человек),  несмотря  на  дождь,  дружно
подпевали.
     Спели песню,  ещё одну... Дождь  кончился,  к  третьей песне  выглянуло
солнце,  Митяев переключается на своё, проходит  пара минут --  и снова льёт
дождь.
     И даже это не все. На  Грушинском 1998 года  в народе  возникла версия,
что мгновенное  исчезновение огромного  количества комаров,  которые на этот
раз отличались  рекордными  размерами и  агрессивностью, --  их  практически
полное   исчезновение  на  второй  день  фестиваля  несомненно   связано   с
выступлением  Олега Митяева, во время которого  поклонники перемолотили  всю
популяцию, награждая кумира бурными, продолжительными аплодисментами.


     В 1967 году  на  биофаке  МГУ должен был  выступать Владимир  Высоцкий.
Естественно, желающих попасть на этот концерт было гораздо  больше, чем мест
в самой большой аудитории факультета, да и не все желающие были в достаточно
хороших  отношениях с  комитетом  комсомола, через  который распространялись
билеты   --    примитивные   самоделки,   размноженные   фотоспособом.   Три
предприимчивых  студента  (со слов одного из которых -- Михаила Ившина --  и
записана  эта  история)  решили помочь  народному  горю. попросив  на  время
единственный экземпляр заветной бумажки, они  в кратчайшие  сроки изготовили
копий  с  него вдвое больше,  чем  было  в природе  настоящих билетов. Своих
клиентов они, правда, честно предупреждали, чтобы те приходили заранее,  так
как   возможны  проблемы  с  местами.  Так  что  когда  к   аудитории  стали
подтягиваться обладатели натуральных билетов, та была уже не просто полна, а
прямо-таки забита.
     К моменту появления на сцене  Владимира  Семеновича конфликт все еще не
был разрешен: слушатели  толпились в проходах и  на галереях и уже  довольно
плотно сидели  на  ступеньках (аудитория представляет собой довольно  крутой
амфитеатр), а  под всеми  дверьми возбужденно гудели те,  кому не  досталось
никаких билетов. И тут случилось непредвиденное.
     В самой верхней части аудитории  есть двери, соединяющие ее с коридором
третьего этажа --  массивные, дубовые, в полтора человеческих роста. Большую
часть  года  они  заперты,  по  особо торжественным случаям  открываются  --
наружу. А  тут они --  в  первый и пока  последний раз за всю свою жизнь  --
открылись внутрь.  И прямо  по сидящим на ступеньках покатилась волна пьяных
от своей удачи безбилетников...
     Положение  спас  Высоцкий  --  он  ударил  по  струнам  и запел  что-то
энергичное, кажется, "Порвали парус". Все замерли в тех позах, в  которых их
застигли первые звуки.  Потом, когда песня кончилась, все осели, где стояли.
Места всем хватило и вообще больше никаких эксцессов на концерте не было.
     Но память  о народном  подвиге осталась жить --  девятью  годами  позже
выступавший  в той  же аудитории  Сергей  Никитин свои пародии  на Высоцкого
предварил такими словами: "Говорят, несколько лет  назад, когда тут Высоцкий
выступал, здесь черт-те что творилось. Двери сломали..."


     Рассказывает Берг.
     -- Не  сразу, но понял я все  же,  что смерти великих деятелей партии и
государства -- Л.И.Брежнева и К.У.Черненко -- на моей совести.
     А было так. Пригласили меня  на фестиваль в Винницу. Подгадал я под это
дело с отпуском и подверстал приглашения (на удобное мне время) в Николаев и
Одессу. Тут как раз  помер  Леонид Ильич, и фестиваль в Виннице, пришедшийся
на дни  траура, был перенесен на  месяц. Я на него не попал. Улетел  сразу в
Николаев, где (и в Одессе тоже) все состоялось.
     Прошло года  два  с небольшим. Винничане зовут  -- давай,  мол, все  же
приезжай, хоть с концертом. Ладно. Тут и Одесса узнала и снова приглашает --
раз уж рядом  окажусь. А я соображаю: где Одесса, там и Николаев, где у меня
есть  свой корыстно-общественный  интерес  -- пофотографировать архивы Арика
Круппа,  хранящиеся  у его  сестры Дины.  Мы  с  ней об этом в  прошлый  раз
договорились.  Беру  фотоаппарат,  лечу   в   Одессу,   узнаю,  что  концерт
послезавтра, и еду в Николаев.
     Возвращаюсь -- по городу флаги с каемкой. Прихожу на базу, спрашиваю:
     -- Кто?
     -- Сам!
     Ну, траур по Константину Устиновичу был таким же глубоким, как и он сам
-- даже занятия в школах сначала было отменили, а потом переотменили обратно
-- дети и впрямь были в трауре.
     А  концерт  почему-то никто не  запретил, и мы,  как  в  том  анекдоте,
медленно и печально, без излишнего задора все же попели. Юмора хватало уже в
самой ситуации.
     А я  соображаю: как у  меня возникает маршрут по трем точкам -- Винница
--  Одесса  --  Николаев -- так  генсеку  хана.  Предлагали  попробовать  на
Горбачеве, но я уперся: этого не  трону! Хоть он и  чудак, но пользы от него
больше, чем вреда.
     Все  же  еще один  заезд,  правда,  только в Одессу  и Винницу,  у меня
состоялся. Стоил он жизни какому-то крупному одесскому гэбэшному чину.
     Такие дела.


     Рассказывает Леонид Блехер (Москва):
     -- В  одной из московских  школ  на уроке  географии  учитель  попросил
назвать какой-нибудь пролив, имеющий большое значение для мировой экономики.
Кто-то назвал Суэцкий канал. Учитель сказал, что  это  в принципе  верно, но
все-таки канал  -- объект  рукотворный, и попросил назвать природный пролив.
Класс притих. И вдруг один из учеников поднял руку и выпалил:
     -- Баб-эль-Мандебский пролив!
     По  классу  пронесся  характерный  невнятный  шорох, знаменующий обычно
всеобщее предвкушение того, как однокашник публично осрамится.
     Учитель подозрительно прищурился и спросил:
     -- А на карте его показать можешь?
     Под злорадные  взгляды товарищей нахальный выскочка проследовал к доске
и уверенно ткнул  указкой  в  голубую  перемычку, соединяющую Красное море с
Индийским  океаном  и  отделяющую юго-западный  угол Аравии от  Африканского
Рога.  У  класса  вырвался   разочарованный  вздох.  В  нем   этот   звучный
экзотический топоним знали только  по  одноименной  песне  Щербакова  и были
уверены, что он -- плод фантазии барда-филолога.
     Примечание  Бориса Жукова: выслушав эту историю,  я подумал  вот о чем.
Раз весь класс  знает Щербакова  -- значит, школа  не с  рабочей окраины, не
вспомогательная,  а   какая-нибудь  элитарная.  И  если  уж  там  так  знают
географию, то дело дрянь.


     Рассказывает Борис Жуков (Москва):
     --  Давным-давно,  две или три исторические эпохи назад, в 1989 -- 1990
годах, когда у всей нашей тогда еще единой страны перед глазами  стоял Съезд
народных депутатов, а в ушах -- неувядаемый "Поручик Голицын", Игорь Михалев
объединил их в одном произведении. Получился, мягко говоря,  не шедевр: весь
юмор   строился   на    простом   упоминании   наиболее   популярных   тогда
политперсонажей:  "Корнета  Попова  отдайте в  солдаты,  поручика Ельцина --
сдать  в  СобЧека!"  и  т. п. Несмотря на завидную  популярность, вскоре она
канула в Лету вместе с описываемым институтом и значительной частью героев.
     Прошло десять лет. 6 сентября 1999 в популярной воскресной политической
программе  Евгения  Киселева  "Итоги" появился  очередной  дорогой гость  --
Евгений Максимович Примаков, последний  председатель Совета  Союза (одной из
палат)  Верховного Совета СССР, затем  -- директор  Службы внешней разведки,
министр  иностранных  дел,  премьер-министр,  а  к описываемому  моменту  --
безусловный фаворит  симпатий избирателей и лидер избирательного объединения
"Отечество   --  Вся   Россия".   Перспективы   последнего   на   близящихся
парламентских выборах казались тогда столь радужными, что многие  политологи
прочили Примакову пост  спикера новой  Думы. Не удивительно, что  Киселев  в
беседе с ним затронул  и  этот  вопрос: дескать, вас-то, Евгений Максимович,
эта  должность  прельщает  или  вы  уже  нахлебались  этой  роли  в  союзном
парламенте?
     --  Нахлебался! -- с готовностью подтвердил  Примаков. -- Помните, даже
песенка   такая   была:  "Поручик  Нишанов,   ведите  собранье,  проснитесь,
проснитесь, корнет Примаков!". -- И далее долго и охотно говорил о том, что,
да, мол, бывало-с, спал-с, да и разве это в человеческих  силах -- не уснуть
в том президиуме...
     Уж не знаю, смотрел ли те  "Итоги"  Игорь Прокопьевич и дошло ли до его
ушей это высокое признание. Но что  его  песня согрела  душу  хотя бы одного
человека, можно считать установленным.


     Рассказывает Берг:
     -- Есть  люди, которые искренне считают,  что столкновение с прекрасным
нравственно преображает человека. Лет пятнадцать назад Елена Камбурова  даже
писала  в  "Комсомолке" о  том,  как искусство воспитывает. Я  согласен: да,
преображает. Но  ненадолго.  И далеко  не всех.  То есть, по большому счету,
серьезного воздействия не оказывает.
     В  июне  1998 года  мы  с  Дмитрием Дихтером  одновременно оказались  в
Израиле,  и некоторые концерты (домашние,  как  правило) у  нас проходили на
пару. В том числе и тот, о котором пойдет речь.
     Собралось человек сорок, если не больше. Первый час пел Дима, второй --
я. А потом предстояло традиционное угощение. Точнее, традиционное для  этого
дома,  где регулярно проводились подобные мероприятия. Скорее всего,  теперь
на некоторое время  эта традиция прервется, ибо хозяин сел за убийство (нет,
не воспитывает искусство!). Но тогда было принято приносить с собой что-либо
из  съестного.  И  каждый  прихватывал  из  расчета  своего  индивидуального
аппетита. Своего.
     И вот столы поставлены  углом вдоль двух смежных стен и  заряжены,  чем
кого  с  чем  Бог  послал. Некоторые умудрились втиснуться на  стулья  между
стенками и столами,  человек десять,  а остальные три  десятка столпились  с
внешней стороны и вступили в  борьбу друг с  другом за выживание. Тем более,
что  пища духовная, оказывается, пробуждает бешеную симпатию к физической. Я
не предполагал, что это может быть до такой степени!
     Дима,   будучи   перманентно   окружаем   приличествующим   количеством
прекрасных дам, был накормлен если не сразу, то как только отдельные  из них
вступили в соприкосновение с поверхностью стола.
     Я  же не счел себя  вправе расталкивать голодающих и  пасся в сторонке.
Минут через пятнадцать пара  наиболее близких мне  по  прошлой  жизни  людей
вспомнила о моем существовании и стала звать к себе, давая понять, что имеют
возможность урвать толику и для меня. Я махал руками и делал страшные глаза:
не ломайте кайф, то бишь, не нарушайте чистоту эксперимента!
     Прошло  еще  минут  пятнадцать.  Отдельные  любители  авторской  песни,
оторвав взгляд от стола,  который уже переставал быть яств, начали шарить по
стенкам  -- не  зависло ли там чего съедобного, и  стали натыкаться на меня.
При  этом лица некоторых  принимали выражения озадаченности и  даже  легкого
замешательства: подсознание, фиксировавшее то,  что мимолетно ухватывал глаз
на  предыдущей стадии трапезы, подсказывало,  что  моя позиция  за последние
полчаса осталась неизменной. а из этого нечто должно следовать.
     Наконец,  общество в массе своей дозрело  до мысли, что надо и  со мной
что-нибудь предпринять. Передовые его  представители расступились и впустили
меня в свой круг. Если что-то и оставалось еще на столах, -- количеством уже
не внушало  оптимизма,  а  качеством  --  энтузиазма.  Но  в порядке второго
эксперимента я  попытался  внушить себе, что это  именно то,  что лежало там
вначале и волновало  мое  воображение тем  сильнее, чем меньше  его (то есть
продукта, а не воображения) оставалось.
     Надо сказать, оба эксперимента прошли весьма успешно.




     Рассказывает Берг.
     -- Март  1974 года, первый тираспольский фестиваль.  Все еще в  шоке от
чилийских событий. Только ленивый не написал своего посвящения Виктору Хара,
который,  кстати, оставил тяжелое наследство  в виде проблемы  -- как писать
его  фамилию  в  дательном  падеже, если  в  русском языке  мужские  фамилии
склоняются, а получается не вполне благозвучно.
     И  вот на сцену выходит куйбышевский автор Станислав Маркевич и громким
голосом объявляет:
     -- Виктору Харе! -- и поет свою песню.
     И песня  какая-то странная: вроде  бы с Харой  дело было на стадионе, а
тут подвалы какие-то,  казематы, решетки, и песня,  словно птица, вырвавшись
на  свободу, шурует  вокруг земного шара, и т.д.  И вдвойне странно  то, что
песню  эту  вроде бы слышал рассказчик где-то,  причем задолго до  чилийских
событий...
     Ну конечно! Декабрь 1972  года, первый кишиневский фестиваль. На  сцену
выходит Слава Маркевич и громовым басом провозглашает:
     -- Микису Теодоракису!..


     Рассказывает Наталья Дудкина.
     -- На одном из  концертов В.Долиной  некий зритель, плохо  переносивший
звучание расстроенного инструмента, не выдержал и подал реплику:
     -- Вероника, настройте гитару!
     На что Долина, человек искренний, ответила:
     -- Не могу: не моя.


     Рассказывает Любовь Захарченко.
     Какой-то  фестиваль.  Действие происходит за кулисами. Юрию Кукину надо
куда-то отойти и он ставит свою гитару к стенке.
     Тем  временем  очередному  выступающему  не на  чем  играть;  он  берет
кукинскую  гитару  и,  обнаружив,  что  она  изрядно  расстроена,  тщательно
исправляет эту оплошность. Поет и возвращает инструмент на место.
     Тут  появляется  законный  владелец  и,  готовясь  выйти  к  микрофону,
проводит рукой по струнам...
     Смысл сказанного им можно перевести примерно так:
     -- Какой благодетель настроил мою  гитару!?!? Моя  гитара  должна  быть
немного расстроена!!!!!


     Рассказывает тульский исполнитель Леонид Альтшулер:
     -- Когда я собрался  с  духом и с  деньгами,  чтобы сделать  гитару  на
заказ,  то духа  оказалось значительно больше, а  цены  росли  в космическом
темпе (был,  кажется,  93-й или 94-й год), и  я  срочно  побежал  к молодому
гитарному мастеру из Протвино Мише Крутову.
     Миша все  выслушал, заказ  принял,  но никаких признаков результата  не
наблюдалось   полгода.  Я  нервничал,  цены   росли,  борода  седела,  смысл
уменьшался.
     Миша  --  человек  основательный и,  надо  сказать,  чужие  выполненные
заказы, которые он мне демонстрировал, впечатляли.
     Но вот уж скоро скоро год заказику-то! А цены!!!
     Я говорю:
     -- Миша, ты знаешь, мне ведь не надо этих всех узоров, лишь бы звук был
и размеры, как я просил. Нельзя ли как-нибудь больше не откладывать?
     Ответ Миши Крутова, гитарного мастера из Протвино:
     -- Гитаристы приходят и уходят, а инструмент должен жить века!..
     Наконец, говорит:
     -- Все, приходи.
     Прихожу.   Темновато.  В   центральной   комнате  длинный  стол  накрыт
простыней, там под  ней что-то  продолговатое укрыто  с головой.  У торца --
стулья.
     Сажусь.  Подходит,  медленно сдвигает  покрывало. Гитара. Отдает как-то
мрачно.
     Упаковываю после всех проб в запасенный футляр, чуть не прыгаю.
     Он -- мне:
     -- Небось, к Нечаеву?
     -- Конечно,  -- говорю,  -- я уже  всех  предупредил, они  ждут, вокруг
стола ходят.
     -- Петь будете?
     -- Еще бы!
     Помолчал...
     -- Об стул задеть можно!


     Не  так уж  много  на свете авторов,  чье  творчество признается  всеми
безоговорочно и воспринимается  однозначно. Может и нет таких вовсе. И очень
много споров было в начале 80-х о песнях и личности Александра Суханова.
     Берг рассказывает, как он лично изо всех сил пытался за майку  удержать
президента  одного из  сибирских  КСП  Леночку  Ч.,  которая  (дело  было на
"Чимгане-80")  рвалась к  сцене,  чтобы  предложить любимцу  публики двойную
ставку,  если он  согласится  приехать  к ней в г.Н-ск с тем, "чтобы в одном
отделении только сыграть, а в другом -- только сплясать".


     Со слов Михаила Смоляра.
     Место  действия --  XII-й Грушинский фестиваль, 1979  год, воскресенье.
Народ большей частью разъехался, но многие москвичи остались на понедельник,
на концерт в зеленом театре, и  на  московской сцене царит Берковский. Царит
уже часа три, может, даже  четвертый. Хороший был  концерт. Сначала он пел с
ансамблем  "Скай",  потом  ему  подпевали  "Жаворонки",  но  все  потихоньку
отвалили, а толпа все стоит, его не отпускает; остался он с Димой Богдановым
и в какой-то момент начинает кокетничать:
     -- Ну, не знаю, что вам спеть; вроде бы все уже спел...
     А  рядом,  около  электрогенератора,  стоит  с  электробритвой  Дмитрий
Сухарев в шортиках,  но уже в  рубашке и при галстуке -- только брюки надеть
--  и  бреется. А  Берковский рассказывает про то,  что все уже  спел. После
третьего  или   четвертого  периода  Сухарев  негромко,  но   отчетливо  так
подсказывает:
     -- А ты спляши!
     Рассказывает Вера Романова (Москва).
     Весна  1999   года.  Какой-то  большой  сборный  концерт.  Городницкого
выпускают  первым,  Берковского  --  за  ним.   Сообщают  об  этом  заранее.
Берковский  недоволен,  в  расстроенных чувствах  походит к  Городницкому  и
жалуется:
     -- Сань! Ну, что они -- совсем с ума сошли? Как я после тебя выйду?
     Городницкий: -- Да ничего страшного...
     Берковский: -- Нет, ну  что я смогу после  тебя  сделать?!! Городницкий
(видимо, понимая, что дело серьёзно): -- Ну,
     Витя, ты же хорошо поёшь. Голос у тебя есть? Ну, по сравнению со мной?
     Берковский:  -- Ну,  по сравнению  с тобой -- конечно!.. И  вообще -- я
петь умею!
     Городницкий: --  Ну! А  мелодии  у  тебя  какие?  Ну  сравни  с  моими.
Настоящие, хорошие мелодии.
     Берковский: -- Ну, конечно, мелодии у меня  очень хорошие. По сравнению
с твоими -- ни в какое сравнение! И вообще -- я композитор!
     Городницкий: -- Ну! А слова у тебя в песнях какие? Ты сравни!  На какие
стихи ты пишешь!
     Берковский:  -- Ну, конечно,  у меня в  песнях слова, да... Самойлов --
это ж не ты!
     Городницкий: -- Ну и чего ты?
     Берковский: -- Действительно, чего это я?..


     Рассказывает Евгений Пузанов (Кишинев).
     -- На  одном  из  кишиневских  фестивалей конца  70-х выходит на  сцену
киевская группа  "Шляпы", в  которой  тогда  пел  ныне  знаменитый Александр
Цекало, и объявляет название песни:
     -- "У Пера когда-то корова была"!
     Через  какое-то  время  место  у микрофона занимает московский ансамбль
"Берендеи" и радостно извещает публику:
     -- "У Пера когда-то корова была"!
     Немного погодя появляется киевлянин Илья Винник:
     -- Обязательная программа: "У Пера когда-то корова была"!
     Прочел этот текст сам Винник и счел нужным прокомментировать:
     -- Во-первых, дело было в 80-м  году, это точно. Во-вторых, сначала эту
песню спел дуэт девочек  из Тирасполя  -- Люда Соболева и Аня Демина; "Шляп"
там не было. Затем -- "Берендеи". Я всего этого не  слышал и, как дело дошло
до меня, сначала не понял, почему зал валяется от хохота. Потом "врубился" и
сказал:
     -- Простите, я думал, это обязательная программа...


     Рассказывает Ирина Рынкевич (Петрозаводск):
     -- Сосновый  Бор Ленинградской области, 1987 г. Творческие  мастерские.
Открытие фестиваля. Именитые гости предъявляют "визитные карточки".
     Александр   Генкин,   ветеран  ленинградской   песни,   исполняет  свою
"фирменную"  --  "Прорезала  вышка  по  небу лучом...". Зал принимает автора
тепло: песня узнаваема.
     После конкурсного  концерта  опять на сцену  выпустили гостей. На  этот
раз, подойдя к микрофону, Генкин  слегка  призадумался, дескать, что  бы вам
такое исполнить? -- и снова спел "Вышку".
     Когда на заключительном концерте он вновь в раздумье замер у микрофона,
из зала начали подсказывать:
     -- Прорезала вышка!..
     И не ошиблись.
     Невольно вспомнилась расхожая фраза:
     -- Песен я написал много, обе хорошие, вот ее-то я сейчас и спою.


     Рассказывает Борис Гордон.
     Известного  казанского  исполнителя  Владимира  Муравьева  в   ожидании
очереди на конкурсное выступление сморило прямо  на грушинской  Горе.  В это
время  кому-то срочно понадобилась гитара. Этот  "кто-то", взяв муравьевскую
гитару, перестроил ее под шестиструнку.
     Выйдя на  Гитару,  Муравьев  обнаружил, что  у него в  руках совершенно
незнакомый  инструмент.  Он  долго   не  мог  понять  жизнерадостного  смеха
многотысячной толпы над трагической песней Вадима Егорова "Облака". Муравьев
с шестистрункой оказался шестым исполнителем "Облаков" за этот концерт.


     Москва, 1980 год, первый большой фестиваль в зале. Несколько дней, куча
концертов, участвуют все почти корифеи!
     На  сцене --  лес  микрофонов,  как это бывает  только  в  Москве,  где
магнитофонщики   не   страдают   никакими   комплексами   не  только   перед
провинциалами,  но  и  перед   администрациями  своих  ДК.  На  стойках,  на
удочках... На своих или прикрученные к чужим изолентой всех цветов радуги...
Японские,  западногерманские, австрийские... И даже наши "мыльницы" МД-47...
Не  говоря уже о болгарских или венгерских, среди  которых пара работает  на
аппаратуру, озвучивающую зал.
     И   каждый   выступающий   первые   минут  пять   вынужден   заниматься
тестированием на предмет -- в какой экземпляр надлежит дудеть, чтобы публика
была довольна.
     Вот  выходит Александр Городницкий, долго  определяет главный голосовой
микрофон,  вроде  бы  находит, спрашивает: "Меня слышно?"  --  ему  говорят:
"Слышно, слышно", -- поет, уходит.
     Сколько-то времени  спустя  появляется  Александр  Дольский,  несколько
минут мостится к гитарным микрофонам (они пониже и чуть справа), спрашивает:
"Гитару слышно?" -- получает утвердительный ответ, поет, уходит.
     А вот и Евгений Клячкин. Долго не может найти себе места
     -- то чуть правее встанет, то чуть левее...  Наконец, спрашивает: "Меня
видно?"


     Рассказывает Николай Кульбака,  автор из  Переславля-Залесского, где  в
августе проводится традиционный фестиваль КСП:
     -- Короче,  прошел фестиваль. Дама,  наша  знакомая, собкор Ярославской
газеты "Золотое кольцо", связалась с президентом клуба Виктором Галустяном с
просьбой передать  информацию о  фестивале.  Витька, естественно, дал.  Наша
дама созвонилась с газетой, так как сама она живет в  Переславле, и передала
по телефону материал.
     Через пару дней звонит Витьке и с  дрожью в голосе спрашивает, читал ли
он материал  в газете.  Когда  Галустян сказал, что  не видел, она в сердцах
сказала:
     -- И  не читай!  Там такое  напортачили!!!  Ты знаешь, Витя,  кто у вас
руководитель клуба! Михаил Евгеньевич Троном!!!
     Оказалось, что дама передавла текст такого примерно содержания: "Виктор
Галустян,  руководитель  клуба "Метроном"... "  Причем название  клуба  было
передано по буквам Михаил... Евгеньевич... Т... Р... и т.д. На что Витька, с
присущим ему юмором, сказал:
     -- Какой мне замечательный псевдоним придумали -- М.Е.Троном!


     Рассказывает Михаил Смоляр:
     --  Концерт Сергея  Никитина  на  химфаке МГУ  году  в  1976-м.  Вместо
микрофонных  стоек   использовались  химические  штативы  и  зажатые  в  них
наискосок  лыжные  палки.  А  уже  к  палкам полукилограммовыми  химическими
лапками  были  прилажены  микрофоны. Сооружение  солидное, неуклюжее и почти
нерегулируемое.
     Где-то в середине концерта Сереже Веселому, радисту, показалось (именно
показалось,  ибо  мониторинга не было, некуда было наушники  воткнуть),  что
микрофон  плохо  стоит. Он  вылез на  сцену, долго поправлял стойку. Никитин
терпеливо  ждал.  А  через пятнадцать  секунд после  возобновления  процесса
стойка рухнула и больно ударила его микрофоном по лбу.
     Потирая ушибленный  лоб и тщательно избегая  более ярких выражений,  он
изрек:
     Лучшее -- враг хорошего!


     Комментарий Веры Романовой (Москва):
     --  Что тут можно сказать? Все почти что так и было, -- за исключением,
конечно, того, что упавшая стойка стукнула-де Сергея Яковлевича, да еще и по
лбу ("по  коленке", например, смотрелось бы  не в пример  правдоподобнее, на
мой взгляд, -- хотя в реальности обошлось вообще без членовредительства).
     Но  дело даже  не  в  этом.  Сакраментальная  фраза насчет  "лучшего" и
"хорошего"  была-таки  произнесена, --  но не  думаю,  что по  адресу Сережи
Веселого  Никитин  захотел бы  высказаться  более "ярко" из-за какой-то  там
рухнувшей стойки.  Дело в том,  что Веселый вовсе не был "радистом" на  этом
концерте.  Если  кто не  знает,  в те годы это был  один  из очень  активных
московских  каэспэшных  магнитофонщиков,  который  не  ленился с  тяжеленной
аппаратурой и прочими причиндалами (насчет химических штативов и т.п. -- это
так  и было, тем более  по профессии Сергей химик) таскаться  после работы в
разные концы нашего немаленького города на всевозможные бардовские концерты,
чтобы  сделать  хорошую фонограмму. Причем не столько  для  личной коллекции
(вряд  ли  одному человеку нужны записи всех подряд  концертов Никитина  или
даже Окуджавы, данных в течение одного сезона), сколько "для  истории" и для
работы архивистов. И надо сказать, тот же Никитин это ценил.
     Тем  более,  в те  годы у  него (да и  у других  бардов, кого я  знаю),
собственной  хорошей  звукозаписывающей техники  не  было. В  лучшем  случае
рядовой  кассетник.  Это сейчас у Никитина профессиональный синтезатор и все
такое (не  говоря уж  про вышедшие  студийные компакты и кассеты). А тогда у
авторов  было  более  беззаботное  отношение  к  фиксированию   собственного
творчества, поэтому  в  иной  ситуации Веселый с его качественными  записями
оказывался незаменимым.


     Продолжает Вера Романова:
     -- Вот один из таких случаев. Когда зимой 78 года в Москву приехал Поль
Мориа, многие композиторы  ("настоящие",  которые  члены Союза композиторов)
вознадеялись, что это их шанс прославиться, -- если удастся показать маэстро
что-нибудь  из своего  творчества:  вдруг ему понравится,  он  возьмет да  и
запишет со  своим  оркестром, а это весьма лестно. И поэтому Мориа буквально
осаждали  претенденты  "быть  им  аранжированными":  на всех  мероприятиях и
творческих встречах,  где  он появлялся,  разные-всякие  композиторы  просто
заваливали его пластинками и партитурами своих опусов. Он все вежливо брал и
обещал "ознакомиться".
     Напоследок, уже  перед самым отъездом оркестра Поля Мориа из Союза, ему
была устроена еще одна встреча,  --  с молодыми московскими  музыкантами,  в
ЦДРИ. Кажется, ее организовывал горком комсомола (который по долгу  службы и
КСП  курировал),  поэтому  так получилось, что  на  эту встречу пригласили и
Татьяну  и  Сергея  Никитиных, -- не как участников концерта  и  творческого
общения  музыкантов  двух  стран,  а  в  качестве   рядовых   зрителей,  для
"поощрения".  Уже  не  помню, сам  ли Сергей догадался взять гитару  или ему
посоветовали,  -- в любом случае  речь  шла не о его  выступлении  на  сцене
(рангом не вышел!), а так, попеть потом в фойе ЦДРИ для придания этому месту
теплой "домашней" обстановки.
     И так получилось, что когда  -- уже  после концерта --  Поль Мориа, как
всегда нагруженный до предела подаренными ему нотами и пластинками, проходил
по фойе  на выход, Таня с Сережей, скромно сидя  в уголке, пели как раз "Под
музыку Вивальди"...  И знаменитый музыкант, -- недаром он знаменитый, -- тут
же  "сделал  стойку":  ему жутко  понравилась мелодия! Он сразу же  подошел,
познакомился,  да и  предложил:  дайте-ка  мне  запись, я, может, для своего
оркестра это обработаю. И вот тут-то  вся наша "самодеятельность" и вылезла:
записи  у авторов  -- ни у Никитина, ни  у Берковского -- и не оказалось (не
говоря уже о пластинке  какой-нибудь  авторской, --  не было их  еще тогда)!
Хорошо  еще,  ноты  сумели  разыскать, и  то только  потому,  что эту  песню
незадолго   перед  тем  Никитин  использовал  в  телефильме  "Почти  смешная
история", для чего была сделана оркестровка. Но Мориа-то хотел живую запись!
     Ну, дальше  понятно:  именно  с пленок  Сережи Веселого  было  отобрано
несколько исполнений  -- дуэтом, соло, ансамблем  -- на выбор, переписано на
бобину,  которую  и успели передать Никитину уже перед самой его  встречей с
маэстро в гостинице "Россия".
     Кстати,  во всех интервью, которые Мориа давал нашей прессе, на вопрос,
понравилось  ли ему  что-нибудь из  "нашенской"  музыки,  он  так  честно  и
отвечал, что, мол, мне много тут дали материалов, я потом послушаю, -- а вот
есть такой композитор Сергей Никитин, какие у него свежие, красивые мелодии!
А уже через полгода  вышел новый диск оркестра  Поля  Мориа "Dans  les  yeux
d'Emilie" с мелодией песни "Под музыку Вивальди"  и с указанием всех авторов
(включая даже поэта А.Величанского).
     А вот другие "материалы", похоже, так и не пригодились.


     (Продолжает Вера Романова.)
     --  Да, по ассоциации "Веселый -- гостиница" еще одна забавная история.
Правда, к КСП она имеет отношение довольно-таки косвенное, ну да ладно.
     В  1982  году  Булат  Окуджава и Никитины  ездили  в  Ленинград  (там у
Окуджавы  был  концерт  в  Доме  литераторов, который  снимало телевидение).
Поскольку событие  обещало быть неординарным (как и оказалось, -- именно там
Б.Ш.  впервые спел сразу несколько новых  песен, да  каких --  одна "Римская
империя" чего стоит! -- правда, именно ее уже не со сцены, так как дело было
задолго до "гласности"), -- к  бардам в  компанию напросились  и мы: я, Саша
Романов  и  Сережа  Веселый  с  раздобытым для такого дела  профессиональным
магнитофоном "Награ" (вот только не помню, какие стойки он тогда использовал
-- неужели все еще лыжные палки?).
     Мы,  конечно, в  Питере останавливались у друзей, а для Окуджавы (ну  и
для Никитиных, которые принимали участие в концерте) была забронирована одна
из  лучших гостиниц,  кажется,  "Юбилейная". Впрочем, я  так  редко  бываю в
Питере  (увы),  что  название  могу  перепутать.  Но какая-то  действительно
шикарная гостиница. Перед концертом  договорились  встретиться у Никитиных в
номере.  Приходим,  --  а  чтобы   войти,  надо  оформить  пропуск,   да  не
хухры-мухры, а по всей форме.
     В общем, специальный служащий  на вахте, выяснив, куда и к  кому  идем,
начинает это делать. Нам с Сашей, --  поскольку Веселый где-то задержался  и
его  с  нами  не было. Берет паспорт, -- сначала  паспорт Романова, изучает,
очень внимательно, потом начинает переписывать (в двух экземплярах!) -- все,
вплоть до  московской прописки. И так его это  дело утомило, что, перейдя ко
второму паспорту (моему) и выяснив, что перед ним муж и жена, прописанные по
одному адресу, он задумался, нельзя ли сократить себе работу.
     А  в это время в холле появляется, наконец, запыхавшийся Веселый и  еще
издали кричит:
     -- И я, и я с ними!
     Охранник решается, что-то еще быстро вписывает, вручает  нам  бумажку и
велит:
     -- Проходите.
     Короче, документ получился замечательный: "Пропуск. Такого-то числа.  В
такой-то номер. Выдан гр. Романову А.П. (паспортные  данные), прописанному в
Москве по такому-то адресу. С ним жена и 1 (один) чел."


     (Продолжает Вера Романова.)
     У небезызвестного в КСП музыканта, Евгения Кустовского, фольклориста по
образованию,  в военном билете в графе  "Гражданская специальность" записано
-- "файклоризд". Из-за этого друзья иногда именуют его Куздовским.
     А Саша Романов долго (пока не потерял) гордился своим паспортом,  где в
разделе "Семейное положение" стоял штамп "военнообязанный".


     Рассказывает Берг:
     --  Год примерно 1980-й.  Мы  только  что переехали в  Туапсе, ходим на
работу по очереди: на руках годовалая дочь, бабушек-дедушек рядом нет. И тут
меня приглашают с концертом в Ростов. А жена  в субботу тоже работает, и  ни
отгулов, ни отпусков ей не положено. Что делать?
     И  вот  прибывает  из  Ростова  молодой  человек,  по  имени,  кажется,
Александр,  владеющий  искусством  приготовления манной  каши  и  исполнения
колыбельного репертуара.
     Когда  я  уезжал, его еще не было. Когда вернулся, он уже  подъезжал  к
Ростову. Познакомили меня с ним несколькими годами спустя. Отзывы домашних о
его деятельности были самые лестные.


     Рассказывает Борис Жуков.
     --  Весна  1987 года. "Разгул махровой демократии". Московские горслеты
возобновлены, и руководство городского клуба подбирает место для очередного,
XXVII-го  по  нумерации.  Президент  Игорь   Каримов   предлагает  несколько
вариантов  места,  но  все они  один  за другим  отклоняются  представителем
студенческого движения охраны природы Татьяной Виноградовой. Дело в том, что
у Каримова  оказался исключительно тонкий  вкус:  все  предложенные им места
либо  уже  были  заказниками, либо  должны были ими  стать в скором будущем.
(Кстати, о том, что место следующего, XXVIII-го слета -- тоже объект охраны,
экологи узнали лишь придя на слет.)
     Уязвленный патриарх заявляет, во всеуслышание, что он найдет прекрасное
место,  которое  уж точно никаким  памятником природы  не  является. А через
некоторое время  кустовых командиров на  очередном  собрании горклуба просят
оповестить  свои кусты: на  слет  можно  будет попасть только  с официальным
автобусным  заездом, имея  при  себе документы, удостоверяющие личность, так
как слет будет на танковом полигоне гвардейской Таманской дивизии...
     Идея  наделала  много  шуму,   куст  "Беляево"  даже  отказался   вовсе
участвовать  в  "слете  под  дулами  орудий"  (что  вызвало  было  некоторые
затруднения, так  как комендантом  слета должен был быть беляевец, лейтенант
артиллерии Ринат Мухаметжанов). Однако большинство идею одобрило, тем более,
что, помимо естественного любопытства, была еще и надежда, что  хоть туда не
доберутся виртуозные "хвосты".
     Увы!  Как только колонна "официального" заезда миновала КПП дивизии, ее
автобусы  стали  обгонять сначала  редких, а затем все более  многочисленных
незваных  участников,  которые,  судя  по   всему  начали   выдвигаться   на
труднодоступные позиции еще с ночи.  Воистину, для московского  "хвоста"  не
было преград, во всяком случае, на суше!
     А четыре с лишним года спустя история получила неожиданный эпилог. Ночь
с  19 на 20 августа  1991 года. Под стенами Белого дома  стоят перешедшие на
сторону  демократов "таманские" танки майора Евдокимова, а  вокруг там и сям
горят костры  и звучат песни.  Впечатление  такое,  что здесь собралась  вся
КСПшная  Москва -- от  председателя  Всесоюзного худсовета А.Городницкого до
оппозиционной всему и вся группы "Февраль".
     -- Слушай, тебе не кажется, что это просто слет КСП, только с танками?
     -- А ты  XXVII-й помнишь?  Так вот,  сегодня  Таманская дивизия у нас с
ответным визитом.


     Нет  преград московскому "хвосту", да и просто КСПшнику на суше.  Нет и
на море.
     В   книжке  "Неформальная  Россия"  ("о  неформальных  политизированных
движениях и группах в  РСФСР; опыт справочника", Москва, "Молодая  Гвардия",
1990 г.)  была глава, посвященная  движению КСП.  Рассказывая  о  Московском
клубе, автор писал: "Обращает внимание куст "МИДиез" ("Маркиз и друзья и его
знакомые"),   который   проводит   только   песенные   слеты   определенного
направления..."
     Что это было за направление, теперь  уже установить нелегко по причине,
изложенной ниже; говорят, впрочем, что тематика  мероприятий была  пронизана
духом спиртных напитков.
     Но однажды эти слеты резко прекратились, а сам Маркиз (Сергей Банников)
исчез с КСПшного горизонта.
     Далее следует рассказ одного из знакомых знакомых Берга:
     -- Брожу я по островку у восточного побережья Средиземного  моря. Вдруг
слышу -- поют. По-нашему и,  что  самое интересное,  "наши"  песни. Подхожу,
вижу -- костер и ребята.
     -- Вы что здесь  делаете? --  спрашиваю. -- Проводим  слет куста "МИД".
Оказывается, тот из  них, кто "уехал" первым, повызывал туда всех остальных,
и теперь им там вместе таки-да неплохо!
     Вообще  же  оставшиеся "здесь"  ревниво  пытаются отслеживать перипетии
судеб тех,  кто  оказался "там", хотя это  и нелегко:  мешает,  в частности,
дороговизна переписки,  а уж о  звонках  и говорить  не  приходится. Поэтому
проверка подозрительной информации несколько затруднена.
     Так, "здешние" знакомые бывшего бакинца Якова Когана,  узнав, что "там"
он "работает на лесоповале", никак не могли взять в толк два обстоятельства:
как Яша со своей больной рукой управляется с бензопилой "Дружба" или как она
там  у  них  называется,  и  где  вообще  в  Израиле  лесоповал.  Оказалось,
"источник"  всего-навсего   образно  окрестил  этим  словом  управление   по
озеленению, куда Когану удалось устроиться на какую-то бумажную работу.
     Александру Медведенко повезло  больше -- он работает на  радио и делает
передачи об авторской песне. Правда, псевдоним он взял более благозвучный --
Александр  Дов (что  значит --  Медведь), за что  друзья сразу  обозвали его
"довской мордой".
     Представляет  определенный  интерес  живописное  полотно,  нарисованное
московским  АП-менеджером  Евгением  Вдовиным: на берегу  Галилейского озера
валяется  груда автоматов;  рядом сидит куча мужиков в  камуфляжной форме, с
гитарами, и -- Визбора!..


     Рассказывает Вадим Кантор (Москва):
     --  Мой  приятель  Леня Разгон, в  прошлом  активный  КСПшник, гостил в
Израиле у своего брата  Саши. Раз  он,  едучи куда-то далеко (по израильским
меркам)  на междугородном  автобусе, задремал. А когда проснулся, то первое,
что он увидел сквозь окно автобуса, был висящий на кусте прямоугольный кусок
картона со стрелкой и надписью по-русски: "Слет КСП".
     Как говорит сам  Леня,  уже отвыкший в России от таких реалий, в первые
секунды  он не мог сообразить не только в какой стране он  проснулся, но и в
каком десятилетии...
     Продолжает Борис Жуков:
     --  Осенью 1999  года Михаил Щербаков  ехал  на  гастроли  в  США.  Его
бессменный менеджер Игорь Грызлов,  зная,  что я кое-что писал  о Щербакове,
попросил  меня  написать  статью  для  местной  русскоязычной  прессы. Я  ее
написал, но, отдавая  Грызлову,  забыл предупредить, чтобы ее не подписывали
моей  фамилией -- по условиям  моего контракта  в изданиях,  не  входящих  в
холдинг  "Медиа  Мост",  я могу  печататься  только  под псевдонимом.  Потом
вспомнил, но поезд уже ушел. В итоге статья вышла в "Новом русском  слове" с
моей натуральной фамилией.
     Ну,  статью-то  я  увидел  нескоро.  Зато  в  середине  октября  пришло
электронное  письмо  от моего университетского  приятеля  Левы  Ямпольского,
живущего и работающего в Германии. Такого примерно  содержания: "9 октября я
отмечал день рождения. Выпил пива,  вышел на улицу. Вижу какое-то освещенное
здание, много народу, похоже -- магазин. Захожу. У входа, как водится, лежат
газеты. Беру верхнюю и вижу, что она по-русски. Разворачиваю -- там статья о
Щербакове. Гляжу на подпись  -- "Борис Жуков". Так,  думаю  себе, многовато,
пожалуй, пива выпил..."
     Остается добавить, что Левка не нашел ничего лучше, как прислать это на
мой рабочий адрес -- он в своих Германиях иногда почитывает "Итоги" и знает,
что  я там  работаю, а моего  домашнего  адреса  у него  не было. Так что  о
нарушении  мною  условий  контракта  мое  начальство  было  проинформировано
своевременно...
     Александру  Карпову  тоже  есть  что  добавить  (из  московской  газеты
"БардАрт" No20 за 1998 г.).
     31-го октября  1996  года случилось  О'Карпову завалиться  в ирландский
пивняк и напиться  там пива "Гиннес".  На следующий день он вместе  с Игорем
Белым отправился на гастроли в Минск. В столице Белоруссии бардов встретили,
накормили, обогрели и отправили в бесконечную экскурсию по городу.  До места
предполагаемой  ночевки друзья добрались  глубоко за  полночь. Сил  у бардов
хватило лишь на то, чтобы, войдя в квартиру, плюхнуться в кресла. Игорь взял
пульт  от  телевизора  и  надавил  на  кнопку.  Тотчас на  экране  появилась
довольная физиономия... Карпова  в то время, пока диктор  программы новостей
самозабвенно рассказывал о том, что и в России празднуют День всех святых!..
     --  Стоило  ехать  в  такую  даль,  чтоб  и  по  телевизору  твою  рожу
лицезреть!!! -- завопил Белый и в гневе выключил изображение.



     Рассказывает Борис Жуков (Москва).
     -- В мае 1980 года Московский КСП проводил свой XXIV слет. Арендованная
электричка (было и такое, как сейчас помню!) выгрузила участников на станции
Дровнино  (это  по  Белорусской  дороге,  за  Бородиным,  на  самой  границе
Московской  и  Смоленской  областей).  Дальше  предстояло   идти  пешком.  В
соответствии с традициями того времени -- много, причем поскольку в силу тех
же традиций  маршрут  был известен лишь  нескольким оргам,  то  и расстояния
никто точно не знал.  Несколько километров  прошли  по твердой дороге, потом
свернули на проселок. Через пару километров непривычные к турпоходам широкие
массы (на слет, несмотря на  труднодоступность, двигалось тысяч  пять-шесть)
начали  интересоваться,  скоро ли  придем.  И  вот растянувшиеся  вдоль всей
колонны орги, послушав шипение и бормотание своих  "уоки-токи", торжественно
возвестили:
     -- До места слета -- два километра!
     Окрыленный народ  поднажал,  колонна  двинулась  быстрее.  Однако через
некоторое  время,  когда   обещанная  дистанция  осталась  позади,  ропот  и
недоумение возникли  с новой силой.  Снова отчаянное совещание в эфире  -- и
снова торжественное объявление:
     -- До места слета -- два километра!
     Заветные две  версты объявлялись еще  минимум дважды. После этого оргов
хотели уже  просто бить, но в  погоне за  ними нечаянно выскочили на  поляну
слета...
     Осенью того же года  лучший топограф куста РЭКС Алексей Тихомиров  и  я
искали место для  осеннего РЭКСа.  Выгрузившись на станции Скоротово и минут
через сорок свалившись в темноте  в  какую-то речку, мы заночевали в  ней, а
утром установили, что она носит гордое имя Халява. И решили, что лучше места
для слета просто быть  не может --  на Халяве близ  станции "Скоро тово...".
Поскольку, в отличие от горклубовских оргов, мы не были озабочены отрубанием
"хвостов", перед самым слетом мы сделали капитальную разметку от  станции до
самого места. Среди прочих веселых картинок почетное место занимал следующий
плакат:  в  середине  --  костер,  по  кругу  --  образующие  замкнутый цикл
стрелочки, а внизу -- надпись:
     "ДО МЕСТА СЛЕТА -- ДВА КИЛОМЕТРА!".
     Столько и было от поляны слета до станции.


     Прдолжает Борис Жуков:
     --  Этот  слет  вообще оставил  по  себе многообразную память. Когда на
очередной   "двухкилометровой"   дистанции  наша  колонна   проходила  через
безвестную  полувымершую  деревню, одна из чудом уцелевших местных жительниц
(как  выражается газета  "МК"  --  "постпенсионного возраста")  сочувственно
оглядела нас и спросила:
     -- И куда же вас, бедных, гонят?
     Я  тогда впервые  услышал  этот вопрос  и отнес его  на счет знаменитой
"олимпийской профилактики"  в  Москве.  Однако  позднее  я не  раз  сам  был
свидетелем  и слышал от других,  что многолюдные колонны КСПшников регулярно
вызывали этот вопрос у мирных жителей.  В ту  пору наши сограждане просто не
могли себе представить, что такая масса людей может собраться и двигаться  в
одном направлении по своей воле.
     Кроме  того,  XXIV  слет  вошел  в  историю  как   самый  известный  из
"грязевых". Поляна слета  представляла  собой  огромное  блюдце,  выстланное
глиной. Земля и так была сырая, да еще шел дождь, и 10 -- 12 тысяч ног (чуть
не  написал  -- "пар  ног",  впрочем, в некоторые моменты  слета большинство
участников и впрямь передвигалось на обеих парах конечностей) покрыли поляну
слоем жидкой грязи  толщиной сантиметров 20.  За  время слета было, конечно,
сказано  немало теплых слов в адрес предусмотрительных организаторов. Именно
тогда родилась знаменитая песня с рефреном "Благодарим товарища  Каримова //
За столь удачно выбранное место!" (историческая несправедливость -- как  раз
в  данном случае место выбирал не Каримов, а Валерий Прохоров!). А когда  мы
покидали  обезображенную  поляну,  при прощальном взгляде на нее само  собой
родилось грустное двустишие:

     "Как-то провел КСП здесь свой слет --
     Больше на поле ничто не растет!"
     К  счастью,  вскоре  выяснилось,  что  это  не так. Ребята-геоботаники,
присутствовавшие на  слете,  в  конце  лета специально  поехали взглянуть на
несчастное  поле  и  обнаружили  на  нем  траву  выше  человеческого  роста.
Оказывается, мы  своими ногами фактически запихнули старую  дерновину вглубь
почвы,  где  она благополучно  сгнила,  превратившись из помехи  для молодой
травы в подкормку для нее.


     Пролжает Борис Жуков:
     --  В конце 70-х  -- первой половине 80-х  рубка "хвостов" была  так же
популярна  в Московском  КСП,  как  рубка  лозы  --  в  кавалерийской части.
Справедливости   ради   следует   сказать,   что    проблема   действительно
существовала,  и  создавали ее  не полумифические преследования  со  стороны
властей,   а   вполне  реальные  тусовщики   --  "профессиональные  хвосты",
коллекционеры слетов.  Эта публика  считала  своей задачей непременно  дойти
туда, куда ее не звали (а не звали ее никуда), убедиться, что это именно тот
слет,  на который они шли,  немедленно напиться и  все остальное время вести
себя так, словно кроме них тут никого и нет.
     Однако трудно  сказать, что  причиняло большие неудобства  --  подобные
гости на слете или  мероприятия по их отсечению. В арсенал последних входили
не только строгая засекреченность места и  многокилометровые кривые маршруты
по  сильно  пересеченной  местности,  но  и   жестко  определенные   заезды,
множественные  места  сбора  (сразу  на  четырех-пяти  станциях  метро,  как
правило, не имеющих выхода на ту  железную дорогу, по которой в конце концов
придется ехать), контрольное число собравшихся (если будет больше, проводник
просто  не  подойдет к  месту  сбора),  использование "сквозных"  электричек
(позволяющих  ехать,  скажем, с Курского вокзала по Белорусской или  Рижской
дороге)  и даже быстрая  переброска  с одной дороги на  другую  (особенно на
пересечении Перово -- Чухлинка).
     Особенно  славился  всем этим  куст  "Лефортово"  в  годы  командирства
темпераментной  Нонны  Работиной. В самом  кусте  даже ходил  такой анекдот:
"Поздняя  осень.  Ночь.  Болото  посреди непроходимой  чащи.  Посередине его
сквозь крупные хлопья снега смутно виднеются две фигурки. -- Доотрубались...
-- мрачно сказала Нонна, кутаясь в кустовой флаг".
     А  вот  куст  РЭКС, несмотря на генетическое родство  и  географическую
близость  с "Лефортовом",  почти  не  заботился  о  рубке  "хвостов". Больше
половины  его слетов прошло в одном и  том  же  сравнительно  легкодоступном
месте  --  у  платформы  Подосинки,  куда  рэксовцы  ездили  прямо из своего
Энергетического института, стоящего у станции Новая той же Казанской дороги.
Тем не менее, именно РЭКСу удалось  однажды достичь идеала -- провести слет,
на который  не добрался ни один "хвост". Это в  1984 году. Куст  только  что
пережил одновременно раскол, закончившийся уходом заметной части "стариков",
и  массовый приток  молодежи. Для восстановления внутренней  цельности куста
решено  было  провести  строго  закрытый  слет  и  особенно  постараться  не
допустить  на  него  "раскольников".  Слет  назначили  на  небывало  раннюю,
фактически зимнюю дату --  8 марта.  Всех  заранее оповестили:  место  слета
будет  очень далеко,  электрички туда не ходят, добраться можно будет только
дальним поездом, причем пассажирским
     -- скорые там  не  останавливаются.  Поэтому будет  только один  заезд,
деньги на билеты  надо сдавать заранее, запасаться студенческими (у кого нет
своего) и  ни в коем  случае не опаздывать на место  сбора. Профессиональные
"хвосты" заранее  махнули  на  этот  слет  рукой: в  организованный заезд не
протиснешься, а когда станет известен поезд, брать билеты будет уже  поздно.
В  назначенное время все,  кто решился ехать, собрались  у платформ  дальних
поездов  Казанского  вокзала.  Автор  концепции  слета  и  руководитель  его
подготовки  Алексей Подвальный посмотрел на  часы, удовлетворенно  хмыкнул и
сказал:  "Пошли,  только быстрее".  Следуя за  ним,  толпа миновала  дальние
поезда, вскочила в уже готовую отойти электричку и уехала... в Подосинки.
     Позже оказалось,  что один из "нежелательных элементов" -- экс-рэксовец
Саша Чуев  -- вычислил  подходящий  под  указанные параметры дальний  поезд,
самостоятельно  купил билет на него и заранее сел в вагон, воображая,  какой
впечатление  произведет  на  Подвального его  внезапное  появление  в  пути.
Ближайшая остановка у этого поезда была в Муроме, так что в следующий раз мы
о Саше Чуеве услышали нескоро --  когда  он приобрел известность как один из
основателей Российской христианско-демократической партии.


     Рассказывает Игорь Лебедев (Москва).
     80-е годы. Дорога на слет (кажется, куста РЭКС). Естественно, размечена
-- так, как это делается москвичами:  через каждые несколько десятков метров
на ветки насажен клочок бумаги -- то ли определенного цвета, то ли со знаком
каким или надписью, то ли  формы необычной,  ибо от одной станции электрички
можно порой попасть сразу на несколько слетов.
     Дорога лесная и, как это часто бывает, в  одном  месте раздваивается, а
потом сходится. Было решено разметить оба варианта.
     Но  именно  у этой  дороги  именно в этом месте соединения  ответвления
сходились не под острым углом, как обычно, а буквально навстречу друг другу.
И дальше к месту  слета шла малозаметная тропа.  Зато,  если идти по  одному
рукаву, с точки встречи разметка другого видна была очень хорошо.
     Народ долго и увлеченно ходил по кругу.


     Рассказывает Борис Жуков:
     -- Общение с командиром куста "Июнь" Леонидом Гордоном было занятием не
для  слабонервных. Обладая могучим голосом и непререкаемым  апломбом, он мог
перебить  любого собеседника в любой  момент,  в то время  как прервать  его
собственные излияния было совершенно невозможно.
     Однажды на совете командиров президенту  московского КСП Игорю Каримову
пришлось выдержать довольно длительный разговор с Гордоном один на один. Это
так на него  подействовало,  что, заговорив  после этого с командиром  куста
"РЭКС" Игорем  Грызловым, Каримов  в течение  минуты успел четырежды назвать
его "Леней". На четвертый раз Грызлов, обычно невозмутимый, взорвался:
     -- Я не Леня, я -- Игорь!!!
     --  Это все  равно, --  отмахнулся Игорь Михайлович (урожденный  Ильдар
Хаметшивич) Каримов.


     Рассказывает Берг:
     --  В апреле  1997  года в Висагинасе (Литва)  билеты  на  мой  концерт
продавались не в кассе Дворца культуры и даже не в КСП,  у которого, кстати,
и  помещения своего  не  было, а  в дружественном  (очень неплохом,  кстати)
художественном магазине-салоне.
     И вот хозяйка салона встревоженно звонит домой президенту клуба Рустаму
Салихову:
     -- Рустам,  у меня  билеты закончились,  а народ требует. Можно, я буду
продавать бумажки со штампом магазина?


     Рассказывает Берг.
     --  Апрель  1991  года.  Детский  фестиваль КСП  в  Калуге. Организован
агонизирующим комсомолом, насколько можно бестолково. Делегации  присланы по
разнарядке,  половина  участников  впервые  слышит  об  авторской песне.  Но
рассказ не об этом.
     Мероприятия  проводятся в  местном Белом доме, в  выходные дни, так что
обычных   обитателей  в  пиджачной   униформе  практически  не  видно.  Зато
милиционеры  охраны получили  установку,  мол,  посетители  здания в эти дни
будут одеты несколько нетрадиционно -- в штормовки, возможно даже, не первой
свежести, но их надо пускать.
     И вот  вхожу я,  председатель жюри,  в цивильной, почти чистой куртке и
почти  глаженых  брюках  --  и  мне  наперерез  бросается  мент,  решительно
произнося при этом даже без намека на вопросительность интонации:
     -- Вы к кому, товарищ!!!


     Продолжает Андрей Козловский:
     --  На  Грушинский я впервые  приехал еще когда  работал  сварщиком  на
трассе. Я  уже много слышал об этом  фестивале, ехал  как  на  торжественный
прием, надел парадный костюм. А куда ехать, толком не  знал. Взял на вокзале
в Самаре  такси, сказал просто:  "На фестиваль!".  И очень  удивился,  когда
машина  остановилась  в  центре  города. Оказывается,  в  Самаре  в эти  дни
проходил  какой-то фестиваль симфонической музыки, и шофер по моему  костюму
безошибочно определил, что мне -- туда.
     -- А другого фестиваля у вас нет?
     -- Грушинский, что ли? Так там в таком наряде делать нечего!
     Пришлось заезжать в магазин спортивной одежды и приводить свой  внешний
вид в соответствие со строгими требованиями фестиваля.


     Миасс,   "Ильмены"  1982  года.  В  палатке   поет  свердловский  (ныне
московский) автор Андрей  Судьбин. Песенка -- про оловянного солдатика, да и
сам  Андрей в  силу  каких-то  вполне  понятных  причин  выглядит  несколько
оловянным. И в какой-то момент вырубается на полуслове -- откидывается назад
и впадает в нирвану.
     Ну, а жизнь должна продолжаться -- и разговор переключается на какие-то
другие темы и песни.
     Проходит где-то полчаса. Вдруг  Андрей  совершает обратное  движение и,
зафиксировав торс  вертикально, продолжает песню буквально с того полуслова,
на котором оборвал, -- как ни в чем не бывало!


     Рассказывает Рустам Салихов, президент КСП г.Висагинаса (Литва).
     1985  год,  Вильнюс,  концерт  Булата  Окуджавы.  После выступления  --
очередь за автографами. Такое впечатление, будто она совсем не движется.
     Среди прочих  стоит  огромный вальяжного вида мужчина, вертит  в  руках
красивую самодельную трубку -- подарить собирается.
     Вдруг  в  очередь  врезается хрупкая,  но очень  энергичная  женщина и,
разбрасывая поклонников, устремляется к Окуждаве. Мужчина к ней:
     -- Сударыня, как не стыдно, не за колбасой ведь стоим!
     -- Да?
     -- Да! Мы ведь перед мэтром, кажется, все равны!
     -- Не совсем: я -- его жена, а он там без авторучки нервничает!


     Услышано от Михаила Смоляра:
     --  Концерт  Дольского  году в 1994 в окрестностях Вашингтона, в  одной
церквушке. Двойной концерт: в первом отделении --  Григорий Горин, во втором
-- Александр Дольский.
     Я перед концертом  привез  аппаратуру. А возил  их  какой-то  деятель в
бархатном    малиновом    пиджаке    с    серебряными    пуговицами,   очень
представительного  вида; я даже сначала  подумал,  что он  просто так  стоит
рядом с ними... Я подхожу к Дольскому и говорю:
     --  Александр, я  коллекционер магнитофонных  записей  с 1974  года. Вы
позволите записать Ваше выступление?
     Тут этот деятель в малиновом пиджаке топнул на меня ногой:
     -- Нет! Ни в коем случае! Нельзя записывать!..
     И Дольский таким смущенным голосом говорит:
     Спасибо, что спросили!



     Рассказывает Борис Жуков.
     -- 1984 год. Московские городские  слеты  три года  как запрещены. В их
отсутствие народ начинает живее ходить  на разные межкустовые  вылазки вроде
организованного кустом "Сокол" слета "Ретро".
     Многолюдное мероприятие требует больших организационных усилий, поэтому
"Сокол"  призвал  на помощь горклубовских  "оргов"  и  применил  технические
средства -- рации "уоки-токи".
     И вот стоит  посреди леса  Игорь Каримов, судорожно сжимает  в руке это
чудо техники и  привычно-сорванным голосом орет -- не в  микрофон, а куда-то
за пределы видимости:
     -- Да мать же твою так, переключи на прием!!!
     Интересно,  что предмет занятий Каримова в свободное  от КСП  время  --
системы дальней космической связи.


     Рассказывает Борис Жуков.
     -- 1977  год, XX-й  московский слет (с  которого  началась  известность
Долиной, Лореса, Ткачева, Кутузова и некоторых других авторов).
     Один из участников  слета собрался идти к сцене  записывать концерт. Но
поскольку по доброй КСПшной традиции принял  "на дорожку"  несколько больше,
чем  следовало,  то до  цели  немного  не  дошел:  запутался  в ограждении и
проводах и рухнул  прямо в какую-то неприметную палатку, стоящую в кустах  у
самой сцены. Подняв глаза,  он обнаружил, что палатка набита аппаратурой, и,
боясь что-нибудь нарушить, спросил:
     -- М-мужики, г-где здесь в-выход?
     Один из обитателей палатки  глянул на  него,  на его магнитофон,  после
чего взял соединительный шнур от его магнитофона и молча куда-то воткнул...
     Никогда в  те  годы  мне  не  приходилось  слышать  столь чистой записи
лесного концерта!


     Рассказывает Александр Городницкий (в книгах воспоминаний):
     --  Никогда не забуду,  как  однажды,  уже  после  большого конкурсного
концерта, окончившегося в  четвертом  часу  утра, сонное и  донельзя усталое
жюри во главе  со мной пыталось распределить места победителям. Юре (Визбору
-- прим.  сост.)  из исполнителей  больше всех понравился  дуэт "Кляксы"  из
Челябинска,  которому он предлагал дать первое место. Против  этого, однако,
выступили  Александр  Дулов  и  Сергей Никитин. Все длительные  мои  попытки
добиться согласия между ними ни к чему не привели.  Пришлось ставить  вопрос
на  голосование. В результате Юрино предложение было "завалено" большинством
в два  голоса.  И тут-то  выяснилось, что эти  два голоса  принадлежат  жене
Дулова  -- Маше (Черкасовой -- прим. Алексея Куликова), которая представляла
в  жюри  журнал "Турист"  и Татьяне Никитиной  -- жене  Сергея. Обозлившийся
Визбор по своему обыкновению "завелся", покраснел и сказал:
     -- Ну, погодите, я на следующий фестиваль привезу "всех своих трех жен"
и буду иметь перевес в один голос.


     Наблюдения Берга.
     -- Вот, говорят, на наши концерты народу  меньше стало ходить. А просто
раньше кроме  КСП ничего  не было, и ходили как "наши", так и кто попало. И,
маясь  от  скуки,  развлекались чем придется. Например, "прикалывались"  при
помощи записок.
     В  Москве было модно испрашивать исполнение "Вашей песни" "Интеллигент,
вставай на лыжи!" (варианты: "Сжимая топор в волосатой руке..." и "На смерть
кенгуру",  других,  кажется,  не  было). Некоторые  авторы  просто  написали
кое-что из этого, чтобы шокировать прикольщика "обратно".
     В  Днепропетровске начала 80-х  в конце первого  отделения  выступающий
получал  записку:  "А  теперь спойте  что-нибудь  хорошее", -- а в  середине
второго --  еще  более лаконичную:  "А  теперь  спойте  что-нибудь".  Оратор
понаивнее  впадал в  прострацию: "А что же  я  все  это время делаю?"  Более
веселый и находчивый  использовал обоюдную  остроту  ситуации: "Я-то пою уже
полтора  часа,  а  Вы  чем  тут  занимаетесь?"-- за что удостаивался  знаков
одобрения аудитории.
     А в декабре 1995 года в Зеленограде я получил такое послание:
     -- Спойте, пожалуйста, песню, которую я знаю. Настя.
     Минут пятнадцать я,  "работая" на автопилоте, решал задачу -- не прикол
ли это и какую песню Настя может знать.
     Удалось спеть! Оказалось -- "Алые паруса".
     В  самом пишущем  городе  самой  читающей  в  мире  страны -- Москве --
записок могло быть  больше  сотни за концерт. Авторы некоторых просто мелким
почерком перечисляли десятка три-четыре позиций --  что спеть. Скромненько и
со вкусом. Однажды мне пришлось  самому себе написать записку, прочесть ее и
исполнить  просьбу -- только  таким  способом  удалось легитимизировать свое
желание.
     Бывают записки,  трогающие заботой  их  авторов о  наших грешных душах.
Однажды   Юрию   Устинову  на  сцену  пришло  послание  примерно  следующего
содержания:
     --  Собаки,  паруса,  облака  --  это  все  хорошо.  А как  же  мораль,
перестройка?
     Примечание искусствоведа:  удалось установить  первоавтора, по  крайней
мере, одной записки -- по поводу песни  "Сжимая топор в  волосатой руке". Им
оказался студент-математик  из МГУ,  член московского куста "Новослободский"
Андрей Пхайко.  Было это  году  в 1977-м на концерте  Владимира Туриянского,
который впоследствии и написал саму песню.


     Рассказывает Николай Гусев (Москва).
     Апрель  1995  года,  20-е  числа.   Концерт  Анатолия  Киреева  в  Доме
композиторов. Из зала приходит записка, которую Анатолий читает вслух:
     -- Играйте, пожалуйста, помедленнее: я не успеваю записывать аккорды.
     Позднее выяснилось,  что  это "прикалывался"  Станислав  Колеников. Сам
сознался!

     А вот что  рассказал Олег Митяев  в интервью,  данном им  журналу "ЭКС"
(No3, ноябрь 1999 г., запист С.Шибаева).
     ЭКС: -- На концерте Вам передают массу записок...
     О.М.: -- Лучшие попали  в книгу, которая скоро выйдет. Меня лично очень
трогают  записки  типа:  "Спойте, пожалуйста, песню "Как здорово, что все мы
здесь сегодня собрались" -- если, конечно, знаете". Или: "Если знаете слова,
спойте песню "Таганай".


     Рассказывает Георгий Мурый (Москва):
     -- В  1993  или 1994 году Городницкий  выступал  в  ДК МГУ. Концерт был
очень хороший. Посыпались записки. Взяв очередную, Городницкий недоуменно ее
зачитал :
     -- Вы стоите совсем как памятник Ломоносову.
     Зал  чуть  не  упал  со  смеху  --  бард  стоял  спиной  к  громадному,
нарисованному на задней стене сцены изображению Главного здания МГУ.



     2  октября 1997  года московский ЦАТ открыл  сезон  концертом  Кима.  В
оформлении сцены среди прочего были использованы две куклы-пионера.  Мальчик
держал барабан,  а девочка по идее должна была отдавать салют,  но тряпичная
рука оказалась слишком короткой, и бедной пионерке пришлось отдать честь.
     В разгар концерта Киму пришла записка:
     -- Знаете ли вы, что девочка у вас за спиной крутит пальцем у виска?
     Когда смех в зале стих, раздался невозмутимый голос Юлия Черсановича:
     -- Ну что ж, в конце концов ее взгляд в большей степени обращен на вас,
чем на меня.


     Вадим Егоров на концерте отвечает на записку:
     -- "Как  Вы относитесь  к творчеству Александра  Суханова?"  --  О, это
целая  история. В начале 70-х я выступал  в одном институте. После  концерта
ребята, которые  его организовали, пригласили  меня в общежитие.  Ну, мы там
хорошо посидели, и они  поставили мне  пленку  Саши  Суханова, который тогда
только-только   начинал  приобретать   известность.  Я  послушал   несколько
песен...ну, так, да,  что-то... но, в общем, определенного  мнения у меня не
сложилось. И тут из магнитофона прозвучало: "А сейчас я спою несколько песен
моего  любимого  автора  Вадима  Егорова..."  С этой  минуты я  очень хорошо
отношусь к творчеству Александра Суханова.


     На концерте в ЦАТе в 1998 году Михаилу Щербакову прислали записку:  "На
какой вопрос вы бы хотели ответить?". Щербаков криво ухмыльнулся и ответил:
     -- "Как пройти в библиотеку?"!
     Не  прошло  и двадцати  минут, как  ему  пришла записка  именно  с этим
вопросом. Тут уж мэтр улыбнулся широкой торжествующей улыбкой и торжественно
изрек:
     -- Как можно скорее!


     Рассказывает Берг.
     -- В бытность мою  конструктором довольно много  приходилось заниматься
составлением  документации  на  проектируемое   оборудование  --  начиная  с
инструкций  по  эксплуатации  и  кончая  правилами   упаковки,   хранения  и
транспортировки. Помнится,  среди помещений, используемых для  складирования
наших   изделий   значились   такие   --   второй   категории   --   "крытые
неотапливаемые".
     В таком алюминиевом гэдээровском складе, приспособленном под культурный
центр, мне  и  довелось выступать на  КамАЗе  в декабре 1975 года.  Впрочем,
помещение было вполне отапливаемым, довольно теплым, так что я даже пиджачок
скинул,  поскольку  раскочегарился в процессе  пения.  Отчасти  потому,  что
приходилось  перекрикивать  какой-то шум,  а  техника  усилительная была  --
"Электрон-10" мощностью  10 ватт, и это  --  на довольно  большой зал. Ну, я
пиджак-то  и  скинул  в  перерыве.  А   организаторам  предложил   выключить
вентиляцию,  что так гудела: хоть  и  не  холодно, но и не жарко. Что  они и
сделали.
     А во  втором  отделении концерта,  который задержался  с  началом из-за
того,  что лектор перед нами  долго  отвечал на вопросы своей аудитории, так
что  закончили мы около полуночи, -- я  заметил, что часть народа постепенно
куда-то уходит.  "Ну,  --  думаю, -- город  живет  по  общагам,  поздних  не
пускают, вот они и спешат вернуться". А тому, что оставшиеся  как-то странно
кутаются в шубы, и вовсе значения не придал.
     А надо сказать, что гостем я у камазовцев оказался первым, так что  все
подарки  и сувениры, заготовленные любителями песни за долгий срок ожидания,
достались  мне. И  вот, принимая их  после  концерта и  раздавая автографы я
совершенно задубел -- так оказалось неожиданно свежо!
     -- Так я вас приморил маленько? -- спросил я кого-то из клубных ребят.
     -- Ну да, мы же в антракте калорифер-то вырубили!


     Рассказывает Татьяна Агапова, ветеран куста "Новослободский" (Москва).
     Горслет конца 70-х.  Третий день -- обложной дождь. Все давно сидят  по
палаткам, проклиная  каприз погоды и изощряясь  в замене в слове  "дождь"  и
однокоренных буквы "д" на "в" во всех песнях, что удается вспомнить. В некий
момент из одной палатки раздается особенно громкий и эмоциональный возглас:
     -- И какой только идиот придумал песню "Я вас люблю, мои дожди"!
     Окружающие с удивлением узнают голос Вадима Егорова.


     Рассказывает Валерий Мустафин (Казань).
     Самое начало семидесятых. Концерт  ансамбля, костяком которого являются
медики, в том  числе  молодой хирург, впоследствии --  известный исполнитель
Володя Муравьев. Руководитель группы -- детский врач Ильдус Гирфанов.
     Публика процентов на  девяносто случайная.  Бабульки какие-то, и вообще
непонятно кто. А ребята  одеты, по тем временам, вызывающе:  черные свитера,
черные  очки...  Аудитория   встречает  их  неодобрительным  гулом;   кто-то
отпускает ядовитые  реплики  на нравственно-этические  темы...  По-хорошему,
надо уходить, не начиная концерта.
     Тут Ильдус Гирфанов и говорит:
     -- Вот вы смеетесь, а не знаете, что мы почти ничего не видим!
     Народ  меняет тон восприятия  на  участливое внимание.  Ансамбль  поет.
Успех полный!
     Кстати, случилось все это 1 апреля.
     Но оказывается, все  было  не  совсем  так. Во всяком  случае, очевидец
финальной части  этой  эпопеи известный автор  из все той же Казани  Валерий
Боков предлагает иную версию, и более убедительную, и более изящную, так что
старую  мы  сохраняем,  во-первых,  из уважения  к  Валере  Мустафину и  его
стремлению  обогатить нашу  сокровищницу, а  во-вторых, из интереса к самому
процессу рождения легенды (разумеется, на могиле истины).
     Дело же было так. В 1968 году, когда Боков уже вовсю занимался туризмом
и  сочинял   песни  по  данному   профилю,   известный   в   Казани  квинтет
студентов-медиков   в  составе  Ильдуса  Гирфанова  (руководитель),   Володи
Муравьева, Валеры  Пастухова, Ильяса  Тагирова и  Жени Крючина подвизался на
ниве почти чисто эстрадной, ну, может,  с  легким  комсомольско-студенческим
уклоном. Что не помешало ему неким загадочным образом оказаться приглашенным
в  Смоленск на слет туристской песни. Кстати,  слеты эти смоляне проводили в
декабре.
     В общем, едут наши студенты в поезде и по мере приближения к финишу все
более лихорадочно и безнадежно ищут хоть что-нибудь мало-мальски  подходящее
в своем репертуаре. Увы!.. И тут  муки творческого поиска приводят одного из
них в вагонный туалет, где он -- о счастье! --  обнаруживает обложку журнала
"Огонек" с  опубликованной  на третьей  ее  странице песней  "Юность  строит
города". Песня была признана приличествующей, получила  "добро" "реперткома"
и моментально вошла в "обойму".
     И вот выходят ребята на сцену в своих черных очках и свитерах (имидж-то
сменить  не успели!),  и  хотя  аудитория  -- не бабульки,  а турье, но  это
оказалось   даже  хуже.  К   песне   публика  отнеслась  не  лучше,   чем  к
декоративно-оптическим приборам, и в зале поднялось нечто невообразимое.
     Тут Ильдус и сказал  свою  магическую  фразу (она, кстати, в  боковской
версии звучит несколько иначе):
     -- Вы, ребята, видно в жизни не очень много понимаете, а ведь почти все
мы совершенно ничего не видим!
     Никогда  туристов   нельзя  было  упрекнуть   в  душевной   черствости.
Обстановка  переменилась   моментально.  Выступление  прошло  "на  ура",   и
казанские  "сироты" огребли то, что  сейчас бы мы назвали призом зрительских
симпатий...


     Рассказывает Борис Жуков (Москва):
     В  1998 году,  на  втором фестивале "Петербургский аккорд"  лауреатом в
номинации "автор" стала москвичка Наталья Муратова. Между тем, в официальном
списке московской делегации она значилась совсем  в другой  номинации: "дуэт
Наталья Муратова -- Наталья Баринова".
     Ларчик  открывался  просто:   убедившись,  что  обещания  организаторов
оценивать дуэты именно  как исполнительские --  не глупая  шутка, а глупость
совершенно серьезная, руководитель  московской  делегации Валентина  Павлова
быстро и без лишнего  шума вписала Муратову в заявку на авторский конкурс --
благо там  чуть ли не  половина  участников выступала  с аккомпаниатором или
подпевалой.  Несмотря на  грозную  систему квот  жюри I  тура с  готовностью
принимало всех  заявленных,  не спрашивая никаких аусвайсов, и  наши  Наташи
успешно прошли на II тур, а там и в лауреаты.
     Это  был  не  единственный (хотя  и  самый  успешный) подвиг партизанки
Павловой:  она впихнула в конкурс двух наших "запасных игроков" -- Прахова и
Гузя -- и не  впихнула всех остальных только потому, что их в  нужный момент
не оказалось на месте.
     Тогда же,  по  горячим следам, я  обнародовал  эту историю  в  фидошной
эхоконференции SU.KSP с издевательскими  комментариями. Честно говоря,  я не
был уверен, что поступаю правильно, и с некоторым  ужасом  ждал последствий:
то  ли у Наташек попытаются отобрать  лауреатство,  то ли Валюху объявят  на
"Аккорде"  персоной  нон  грата.   Однако  более  года  никто,  связанный  с
"Аккордом",  никак  не реагировал  на эту историю. А когда  осенью 1999 года
началось формирование  оргкомитета  следующего фестиваля,  его  инициатор  и
бессменный председатель Юрий Кравцов предложил Вале войти в его состав. Если
учесть,   что  до  этого  момента  организаторы  "Петаккорда"  категорически
отвергали  любые  предложения  включить в  оргкомитет представителей  других
регионов,  то  предложение  Кравцова могло  означать только  нестандартный и
очень  красивый  ответ на Валины подвиги. Известно  ведь,  что  нет  лучшего
специалиста по безопасности сейфов, чем опытный "медвежатник".


     Рассказывает Берг:
     -- В феврале 1995 года во время зимнего  Грушинского фестиваля одной из
самарских  фирм, торгующих чаем,  была  организована  телепередача  по  типу
викторины.  Нюхать чаи в командном  составе пригласили  съехавшихся  бардов,
которых к  тому  же время от времени  выдергивали к микрофону  и  заставляли
что-нибудь спеть.
     Дошла очередь и до  Галины Хомчик. Она подпрыгнула в воздух и зависла в
вершке  от пола.  Лицо  ее  источало известную всей стране лучезарную улыбку
N18/123-бис. И Галя запела:
     "Когда внезапно возникает
     Еще неясный голос труб"...
     Улыбка ширилась и к словам
     "Когда свинцовые дожди
     Лупили так по нашим спинам..."
     достигла мыслимого максимума.
     Я крепился  несколько  часов, но в середине дня не выдержал, подошел  и
спросил:
     -- Галочка, а как Вы думаете, о чем эта песня?
     -- О любви, конечно, -- справедливо ответила она.
     -- А трубы, что это за трубы?
     -- Оркестрика.
     -- А раннего варианта Вы не знаете?
     -- Нет.
     -- Там -- "Когда с окраин раздается / еще неясный голос труб..."
     Галочка сосредоточенно молчала. Поехали дальше:
     -- А что это за годы разлук и смятений, что за дожди, которые лупили по
спинам без какого бы то ни было снисхождения?
     -- Не знаю... Да это, наверное, и не важно?
     Я  как  мог рассказал ей  о 37-х  годах,  о трубах  заводских окраин, с
которых  начинался  еще  один  день после  еще одной ночи, обо всем, что мог
чувствовать человек круга Шалвы Окуджавы...
     Она все поняла, умничка, и сказала спасибо.
     И вот  в  мае  1998  года  на заключительном  концерте  "Петербургского
аккорда" выходит Галочка на сцену... Ну, думаю, что?
     Она зависает в воздухе, извергает всесокрушающую улыбку и начинает лить
бальзам:
     "Когда внезапно возникает
     Еще неясный голос труб"...
     Улыбка эволюционирует по старому, проверенному сценарию.
     Кстати,  Галя  не  только  знает,  что  в  массах  ее  называют "Хомчик
сапиенс", но и гордится этим народным званием.


     Рассказывает Борис Жуков (Москва), но не тот, а другой.
     Общий концерт на каком-то шумном мероприятии. Ждут Виктора Берковского.
Он задерживается,  но в  конце  концов появляется  на сцене --  аккуратно  в
момент, когда стоящая на ней и поющая "Alma mater" группа восклицает:
     -- Здравствуй, здравствуй, пес облезлый!..


     Рассказывает Игорь Лебедев.
     Вторая  половина  семидесятых.  Москва.  Концерт.  На  сцене  --  Игорь
Михалев. Спев несколько песен, замечает, что в зале творится что-то не то --
как будто от него ожидают чего-то другого. Наконец он догадывается спросить:
     -- А какая тема вечера?
     -- Юмор в самодеятельной песне.
     --  Да? А  мне  сказали,  что  это  вечер  памяти  безвременно  ушедших
бардов...


     Рассказывает Игорь Лебедев.
     Москва,  начало  80-х.  Домашний   концерт   Юрия  Лореса.   Полкомнаты
заставлено  микрофонными стойками, и  еще одному фанату надо приткнуть  свой
прибор, но уже некуда.
     И тогда  он,  воспользовавшись тем,  что  его  микрофон снабжен  то  ли
булавкой, то  ли  прищепкой,  нагло  подскакивает  к Лоресу  и  цепляет свою
штуковину прямо ему на грудь.
     То  ли  из-за того,  что тогда  такие вещицы были вновинку, то ли из-за
психологического дискомфорта  (микрофон,  от  которого нельзя  отойти!), Юра
постоянно косился на него и время от времени дул:
     -- Фу-фу! Фу-фу!


     Рассказывает Игорь Безносов (Судак).
     Вносим уточнение: Судак -- это город в Крыму, на Украине, а  не то, что
вы подумали, начитавшись стихов Нины Искренко.
     Безносов  -- просто Игорь, а лучше Бек, так зовут его друзья. Так будем
звать и  мы, тем  более,  что в истории, рассказанной  им,  фигурирует некий
Гоша, тоже, вероятнее всего, Игорь.
     Итак,  в  конце  80-х  Бек  и  Гоша  побывали  в Ялте на  1-м фестивале
авторской песни  памяти Артура Григоряна. В  январе дело было. Фестиваль был
организован,  по словам  Бека, не  бог  весть  как;  просчеты  организаторов
обернулись  кучей  неудобств  для  гостей  и  участников,  и  Бек  с  Гошей,
отрефлексировав  это мероприятие в одном из  пивбаров  Судака  и  залив баки
пивом  по самые пробки,  решили: "А  чем мы хуже?  Наоборот, лучше,  так как
проанализировали чужие ошибки и сами-то уж ни за что их не повторим!"
     Сказав себе  таковы слова,  друзья  из пивбара  прямиком  направились в
райком комсомола.
     А там был новый первый секретарь, которому уже вовсю пора было проявить
себя  в  этом качестве,  а повод все не  подворачивался. И  вот подвернулся,
попахивая  ячменем  и солодом. Тем более, что друзья  догадались  предложить
посвятить эту патриотическую акцию освобождению города от немецко-фашистских
захватчиков  и  провести  в  районе  14  апреля  -- дня для местных  граждан
знаменательного.
     Первый  с полчаса собирал  свиту по селектору и как  придется;  кого-то
даже  из  дому выдернул. Сидя все это  время в  приемной и начиная трезветь,
Гоша произнес:
     -- Ну, пошутили  и будет.  Тем более,  пора  пивка добавить. Бек  и сам
начал было склоняться к подобному решению, но
     тут дверь кабинета  отворилась  и Первый  пригласил инициаторов  войти.
Продолжая втягивать ноздрями воздух, он несколько неуверенно сказал:
     -- Я знаю, в туристской среде "это" не очень принято?
     -- Не, не, что вы! -- заверили его друзья.
     -- Ну, хорошо. Что для этого надо?
     Было перечислено все,  что надо, и даже несколько более того. Учитывая,
что  ожидается приезд большого количества известных бардов (секретарь кивал,
пытаясь одновременно  запомнить множество  новых  для  себя  фамилий,  порой
весьма  экзотических),  комсомол  Васю...  пардон,  Судака  мобилизовал  два
"Икаруса", концертный  зал, загородную  базу,  гостиницу,  ресурсы Горторга,
лучшую в городе акустическую аппаратуру...
     Было адаптировано к  местным условиям и разослано Положение о ялтинском
фестивале...
     И хотя ни Капабланка,  простите, ни Окуджава, ни кто другой из  больших
знаменитостей не приехал, фестиваль состоялся.
     Сначала был дневной  концерт  в  прекрасном зале гостиницы  "Горизонт".
Потом,   заполнив   половину  "Икаруса"   (второй   пришлось  отпустить   за
ненадобностью), соучастники двинулись в турприют "Карагач".
     Секретарь приехал на  черной "Волге". Народ оробел,  застеснялся, гости
стали спрашивать, "что намечается".
     -- Все нормально, -- отвечал Бек. -- Я собрал всех "своих"; мы посидим,
хорошо выпьем, но чуть попозже.
     Он попросил  всех  успокоиться  и  не переживать,  пообещав, что  после
полуночи,  до которой  комсомол не дотянет,  начнется  то, ради  чего  все и
собрались.
     Начали с военных песен. Кого-то потянуло на "Интернационал".  Секретарь
напрасно  ждал  хоть чего-нибудь из  туристской тематики  -- патриотизм  бил
ключом. Не выдержал он в 22.00.
     -- Ну, все, можно начинать! -- сказал Бек.
     "Икарус" ждал всю ночь  и утром повез в  город  человек пять. Остальные
куда-то подевались.


     Рассказывает Леонид Сергеев.
     В этот раз ему относительно повезло.
     Это  было  в конце 80-х на  алюминиевом  комбинате в  г.Краснотурьинске
Свердловской области.
     Лист ватмана красными буквами сообщал о том, что "сегодня, 27  числа, в
красном уголке состоится концерт гитариста Леонида Сергеева".
     Когда же лист сняли и перевернули, обнаружилась надпись черными буквами
о том, что "похороны шофера такого-то состоятся 26 числа..."
     Пронесло!
     На концерте в  одном из  кисловодских  санаториев  он  оказался в более
сложной ситуации.
     Был "мертвый  сезон", и  аудиторию  составляли, в основном, старички  и
старушки.
     Минут через  двадцать  после начала  Леня  получает  записку:  "Молодой
человек, когда же придут артисты и начнется концерт?"
     Не  менее  захватывающий  сюжет  развертывался  7  марта  1996  года  в
Димитровграде  Ульяновской  области  в  НИИ  атомных  реакторов. Приглашение
поступило двумя днями ранее  и носило "пожарный" характер, почему  -- станет
видно во вторых строках.
     Встречают Леонида хозяева мероприятия в ульяновском аэропорту и везут к
месту происшествия. При  этом время от времени,  взглядывая  на него, как-то
странно посмеиваются:
     -- Гы-гы! Гы-гы!
     Долго так продолжаться не могло; Леня все  же попросил объяснить, в чем
дело. И узнал, что вообще-то был заказан ансамбль цыган из Санкт-Петербурга,
но что-то  случилось то ли с Петербургом,  то ли с цыганами, и они не смогли
приехать. Тут Сергеева и мобилизовали.
     Перед  самым  выходом на  сцену, когда  публика  уже  заполнила зал, он
получил дополнительную информацию:
     -- Извините,  но  мы  не  успели сообщить  зрителям о замене... На этом
рассказ можно было бы закончить, и он был бы по-
     хож на  хороший  фольклорный  анекдот.  Но  поскольку  среди  читателей
наверняка найдется  немало тех,  кто  ценит  юмор  Сергеева,  они  наверняка
захотели бы узнать, что было дальше. А дальше Леня вышел на сцену и сказал:
     -- То,  что я цыган, я узнал  сегодня. А так как по гороскопу я "овен",
то вместо цыганского барона вам будет петь цыганский баран...
     Идея была одобрена аудиторией и катастрофа не состоялась.
     Аналогичный   случай   описывает   в  своих   воспоминаниях   Александр
Городницкий:
     --  Как-то  мне  позвонили   из  Дворца  культуры  Первой  Пятилетки  и
предложили  выступить  вместе с другими  ленинградскими  бардами на концерте
"Авторской песни". Я согласился, хотя и был удивлен, что пригласили накануне
концерта.  Приехав  во  Дворец  культуры,  я увидел  публику,  прямо говоря,
нетипичную для концертов авторской песни, -- модные  молодые  люди, роскошно
разодетые секс-бомбы, никаких штормовок и других признаков "своих". Зайдя за
кулисы, где уже сидели Кукин, Полоскин и Клячкин, я узнал, что на самом деле
должен  был  состояться  очередной  концерт  джаза  под  управлением  Иосифа
Вайнштейна,  на  который  публика  и  собралась,  но  Вайнштейн  заболел,  и
дирекция, не захотевшая отменить концерт, решила заменить джаз чем-нибудь не
менее  популярным. А  поскольку наиболее популярной, как объяснили директору
клуба  в  Управлении  культуры,  была  авторская  песня,  он решил  выйти из
положения  с  помощью бардов, о чем  публика  предупреждена не была,  и  мы,
кстати, тоже.
     Далее  произошло следующее.  Первым вышел на  сцену  улыбающийся  Борис
Полоскин, весьма популярный в ту  пору среди питерской молодежи. Не успел он
запеть свою коронную песню  "Проходит  жизнь, проходит жизнь, как ветерок по
полю  ржи", как в зале раздались свист и крики.  Вторую песню  ему просто не
дали  петь,  прогнав со сцены. Вторым  вышел  Юрий Кукин.  Он попытался было
начать "Ты  что,  мой  друг, свистишь", но  при этом  действительно раздался
такой оглушительный свист, что бедный Юра тоже ретировался. В зале кричали и
топали ногами. Клячкин на сцену выходить отказался. Что было делать? Концерт
явно срывался. Тогда я вышел на сцену и поднял руку. Поскольку вышел я один,
без аккомпаниатора (играть мне должен был Женя Клячкин), то зал решил, что я
либо из публики, либо от администрации. Шум понемногу стих.
     -- Дорогие друзья, -- сказал я, -- насколько я понимаю, дирекция Дворца
самым  бессовестным  образом  обманула вас. Вы пришли  на  джазовый концерт,
заплатили деньги, а  вам  вместо этого подсунули каких-то безголосых певцов,
которые и на гитаре-то толком играть не могут, верно?
     -- Правильно -- закричали в зале. -- Врежь им!
     --  Так вот, -- продолжал я, -- мы полностью разделяем ваше возмущение.
Нам, ленинградским бардам, сказали, что мы будем выступать перед аудиторией,
понимающей  песенную  поэзию.  А  если бы  мы знали, что в  зале будут такие
скоты, как вы, мы бы рта не раскрыли.
     С этими словами я ушел. Что началось в зале! Рев и топот ног. На  сцену
полетели какие-то огрызки.  Не менее пяти минут продолжались свист  и топот,
которые затем неожиданно перешли в скандирующие хлопки.  Аудитории плюнули в
морду,  и она поняла -- что-то  не  так. Вызывали на сцену.  Когда  я  вышел
снова, в  зале воцарилась мертвая тишина. Я позвал Клячкина, и мы спели "Над
Канадой небо сине". Зал взорвался аплодисментами. Потом мы спели "Снег", "От
злой тоски". То  же  самое.  После меня снова вышел  Кукин.  На этот раз его
провожали овациями. Вечер прошел "на ура".


     Рассказывает Виктор Аникеев (Ленинград -- Красноярск).
     Был как-то в  Орше  с концертом Григорий Гладков,  певший тогда  немало
песен на стихи Кушнера. А вскоре Гриша  сообщил Виктору, что они  с Кушнером
будут  в  Орше проездом в  Минск. Станция в Орше какая-то очень  уж узловая;
поезд стоит полчаса, одно плохо -- в два часа ночи...
     А в то время в продажу поступил сборник стихов Кушнера "Канва" и тут же
был скуплен на корню местными КСПшниками.
     И   вот  приходит   поезд,  и  в  вагон,  проводница  которого  заранее
предупреждена Гладковым, входят  одетые в строгую  штатскую  одежду Аникеев,
еще  один  молодой  человек  и  одна  девушка.  Из купе высовывается  голова
Григория и, убедившись, что все в порядке, тут же прячется назад.
     Друзья заходят в купе и начинают тормошить поэта:
     -- Вы -- Кушнер?
     Тот что-то бурчит во сне,  а соседи  делают стойку на своих полочках  в
ожидании скандала.
     -- Александр Семенович? -- продолжает Аникеев. -- Предъявите документы!
     Соседи  ныряют под  одеяла и спят  с  удвоенным  энтузиазмом, а Кушнер,
наконец,  понимает,  что это  не  сон,  подскакивает и начинает  лихорадочно
искать паспорт по всем карманам.
     Удостоверившись,  что  это  действительно он,  друзья  раскрывают  свой
чемодан  с  несколькими  десятками  экземпляров  "Канвы"  и  предлагают  ему
оставить образцы подписи. И  вообще -- почерка. В виде автографов.  Тут же с
верхней  полки  скатывается  Гладков и  начинает энергично извиняться  перед
своим соавтором за несколько экстравагантную форму поклонничества.
     Убедившись, что ему больше ничего не грозит, Кушнер великодушно прощает
мистификаторов и пишет на книжках все, что они просят...
     Если верить Виктору Аникееву, у него и по сей день отношения с Кушнером
самые теплые. А с чего бы ему не верить?


     Аникееву поверить, в принципе, несложно. Труднее сейчас поверить, какие
сами по себе времена были всего-то лет 10-20 назад.
     Году в 76-77-м ленинградцы Юра Рыков (уже вполне известный исполнитель)
и  Миша  Трегер  (еще  только  обретающий  известность  автор)  собрались  с
концертом в Горький. А вся еда тогда продавалась в Москве, ну, еще понемногу
в Ленинграде и в  Киеве. И  горьковчане,  разумеется, попросили ленинградцев
привезти всякого мясного -- чем больше, тем лучше.
     И вот они прилетают  в  Горький, спускаются по трапу самолета  и видят,
как к ним устремляются двое а штатском:
     -- Вы из Ленинграда?
     -- Да...
     -- А в сумочках у вас что? М-да... Пройдемте с нами!
     И их сажают в машину, за рулем которой сидит уже "нормальный" мент -- в
кителе и фуражке.
     Везут их, везут -- и высаживают у входа  в  ДК УВД, где, оказывается, и
состоится концерт!


     Валерий   Мустафин   (Казань)  рассказывает,   как   при   пересведении
магнитоальбома  Эльмиры Галеевой, автора из Набережных  Челнов, понадобилось
добавить что-то  гитарное,  для  чего  в студию  пришел Виталий  Харисов. На
всякий случай для  того  же явился  и  Александр  Лаврентьев  -- совсем  уже
"крутой", профессиональный гитарист, так что Виталий остался без "хлеба". Не
желая сдаваться, он взял в руки маракас, чем заполнил обнаружившуюся нишу.
     На втором часу записи Харисов вдруг издал возглас:
     -- Блин, а что ж это я в гармонии-то смотрю?
     У профессионалов и термины, как известно, особые.
     В  1992  году  записывал  Мустафин  второй  магнитоальбом  Харисова.  В
процессе записи тот ему и говорит:
     -- Давай начнем со второй вольты, а ты состыкуй.
     -- Сам состыкуй!
     -- От состыкуя слышу!..


     Рассказывает Юрий Кукин, как его чуть не постигла участь Троцкого.
     Было это в Куйбышеве  в середине 60-х. Видимо, это был вечер туристской
песни, так как выступали и местные ребята характерного вида.
     Кукин  хотел было  начать, как  водится,  с  "За туманом",  но  обратил
внимание на то, что вся сцена засыпана желтыми листьями (а был октябрь), и к
заднику булавками были приколоты  листья,  а сбоку двое молодых людей лишние
листья запихивают  в рюкзак,  -- и Кукин изменил решение в пользу "Потянуло,
потянуло..."
     И вдруг на него еще и  сверху начинают сыпаться листья. Видимо,  как он
выразился,  местному Станиславскому  показалось  мало простого пейзажа и  он
решил  задействовать  атмосферные явления.  Причем сыпались листья прямо  на
певца. Он поет  грустную песню, а  в зале ржачка: листья падают и ведут себя
непредсказуемо. То на  голову ляжет  лист, то глаз закроет,  то между  струн
застрянет и начнет глушить звук...
     В  какой-то  момент  запас  природного  материала  иссяк   --  листопад
кончился. Но не приключения. На словах  "...и  как  будто от убийцы от  себя
себя спасать..." сверху полетел ледоруб  и треснул  великого барда по плечу.
Это там, наверху, ребята  решили  вытряхнуть остатки, а на дне рюкзака лежал
этот предмет, которым, как мы знаем, можно даже творить историю.
     Вот и получилась такая история.


     "Игра с неизвестным" -- так  назывался художественный фильм,  снятый на
студии  им.Довженко (Киев), где Юрий  Кукин играл сам себя. А в главной роли
был Олег Митяев.
     И такой там  был эпизод: Олег бредет по развалинам замка, спускается  в
подвал, там паутина,  крысы... Видит металлическую дверь.  Отгребает мусор и
со скрипом ее открывает.  Заглядывает внутрь и  с ужасом  отшатывается:  изо
всех углов этого помещения  на него несутся грязные небритые люди  -- группа
"ДДТ" Юрия Шевчука -- с криками и песней о предчувствии гражданской войны.
     Это  не  понравилось худсовету.  Он  велел вытащить рокеров из подвала,
причесать, постричь, побрить, одеть поприличней и с  хорошей песней вставить
в другое место.  А режиссеру  все это  уже надоело,  и он приказал монтажеру
просто вырезать этот эпизод и склеить с тем, что там по фильму  идет дальше.
Что будет, то будет, плевать.
     А монтажеру тем более плевать.
     Фильм приняли.
     И вот идет Митяев по подвалу, раздвигая паутину, открывает ржавую дверь
и издает вопль ужаса. А там (выхолит, что за дверью) сидит Кукин у себя дома
на  диване (в кадре -- диван, стена и сам Кукин).  И теперь все  думают, что
Юрий Алексеевич бомж и живет в подвале.


     Рассказывает Борис Жуков (Москва):
     --  Май 1996 года,  Санкт-Петербург, фестиваль  "Петербургский аккорд".
Заключительный   концерт.   Ведущий   --   Альфред   Тальковский   --  своим
профессионально-звучным голосом торжественно объявляет:
     -- Законодательное собрание города Санкт-Петербурга учудило приз...


     Рассказывает Борис Жуков (Москва):
     --  В  июне  1999  года  я, встретив  в  ЦАТе Александра  Городницкого,
предложил ему сделать интервью о нынешнем состоянии жанра.
     -- Давайте после  Грушинского,  -- ответил бессменный председатель жюри
Грушинского фестиваля. -- До того  времени, скорее всего, не будет, а  кроме
того, я наберусь свежих отрицательных впечатлений...


     Рассказывает Борис Гордон:
     --  На  юбилее  группы "Несчастный  случай"  ее  лидер Алексей  Кортнев
объявляет выступление Алексея Иващенко и Георгия Васильева:
     -- А сейчас -- 45 минут настоящего искусства!..
     Комментарий  Бориса  Жукова:  у  Кортнева был предшественник  и  весьма
знаменитый.  В  конце  70-х  во  Францию  поехала  большая  делегация  Союза
писателей СССР. Помимо обязательных в таких случаях "литературных генералов"
в   нее   включили  несколько   официальных  фрондеров   --   Вознесенского,
Рождественского  и т. п., --  а  также Окуджаву и,  что  уж  вовсе  странно,
Высоцкого, никогда,  как  известно, не состоявшего в  СП СССР. Столь пестрый
состав   делегации  один  из   ее   членов  --  Роберт   Рождественский   --
прокомментировал так:
     --  Ну,  мы все  обеспечим официальную часть,  а  Булат  с Володькой --
художественную...




     Рассказывает Берг:
     --  Кажется,  в  январе  1974  или  1975  года  я  впервые  оказался  в
Новосибирске, куда меня  пригласили  с  концертом  даже не  КСПшники  еще, а
альпинисты. И жил я в домике одного из них  -- Володи Кузнецова, а  попросту
-- Кузена. С самолета сошел почти  без чувств: 12-часовой перелет на АН-24 с
тремя  промежуточными посадками (Саратов  --  Уфа --  Челябинск  -- Омск  --
Новосибирск) я  совершил,  находясь на больничном  после  сотрясения  мозга:
"проклятая гололедица!".  Но у  Кузена была своя сверхзадача,  и все три дня
все свободное от  сцены  время он выдаивал из меня  песенки  -- все, какие я
знал, и свои, и чужие.
     За час  до отъезда в аэропорт он  решил проверить,  что  же записалось.
Включил  воспроизведение -- и... Первые секунды он  был просто в шоке. Затем
издал нечеловеческий  вопль. Когда же обрел способность произносить слова, я
услышал:
     --  Стой, никуда ты  не поедешь, пишем  все с  начала!!!  Сгубила  его,
понятно, жадность, а конкретно подвела при-
     вычка к расположению предметов  на столике, где стояли "Комета  МГ-201"
(так,  кажется,  назывался магнитофон) и  микрофон-"мыльница" МД-47: рядом с
последним  все  это  время исправно  функционировал  будильник  "Севан",  по
мощности,  как известно, не  уступавший знаменитому  трактору ДТ-54. Так что
если  мелодию за скрежетом шестеренок еще можно  было разобрать и домыслить,
то проблема со словами оказалась практически неразрешимой.
     Увы, мой больничный заканчивался и я улетел. Уринотерапия.
     Рассказывают Алексей  Куликов  (Волгоград),  более известный в  КСПшных
кругах  под  псевдонимом "Береза", и его  партнер  по исполнительскому дуэту
Анатолий Костин (Воронеж) -- соответственно, "Пинчер".
     На первых Грушинских фестивалях, еще  в Пескалах,  организация  была не
такая  всеобъемлющая  и  четкая, как  теперь,  и  была  большая  проблема  с
туалетами. Точнее, туалет был, но слишком уж далеко, и хорошо просматривался
со всех  позиций. Причем у мужиков проблемы возникали чаще,  потому что, как
известно,  емкость  мужского  мочевого  пузыря втрое меньше,  чем  женского.
Поэтому  они  время  от  времени просто  собирались  в  кружок,  становились
поплотнее и пели, стараясь  не подпускать к себе представителей  прекрасного
пола.
     И  вот  однажды  московский  собиратель песен  Миша Байер, изобретатель
"бардобойки"  --  микрофона на  удочке, привлеченный стройным  многоголосным
исполнением песни "Взвейтесь,  соколы,  орлами", подошел к компании  маевцев
(так  испокон называли  себя члены  КСП Московского авиационного института),
ядро  которой составлял  мужской  квартет  "Жаворонок".  Изловчившись,  Миша
просунул между ног в самый центр круга свой "снаряд" и стал записывать.
     По окончании  песни  и  связанной с  ней процедуры повеселевшие  маевцы
сказали ему:
     -- Ну-ка, вруби: интересно, что получилось.
     Миша  врубил.  Это  была горная река!  И где-то вдали  --  "полно  горе
горева-а-ать!.."


     Та  же  проблема  несколько  иным  образом  отразилась на  деятельности
спецслужб израильского парламента -- кнессета.
     Как известно, одной  стороной его здание смотрит на  Ган Сакер,  что  в
переводе  означает -- парк Сакер.  Парк этот, длинный  и узкий,  находится в
центре   Иерусалима   между  кнессетом  и  оживленной   улицей,  уставленной
многоэтажными домами.  Это, пожалуй,  один из немногих парков в  Израиле, не
оснащенный так называемыми "всеми удобствами".
     И именно в нем  повадился отмечать дни своего рождения Евгений Дреер, в
прошлом  хорошо  знакомый ростовчанам как  ценитель  изящной  словесности  и
пропагандист лучших ее образцов в авторской песне. Празднества эти  с самого
начала  приняли форму  слета -- со  сценой, микрофонами, тарахтящим движком,
горячительными  напитками и прочими атрибутами слетов КСП. Проводились они в
ночь с пятницы на субботу, то есть в  священный шабат, когда всякая активная
деятельность,  в  том числе игра на  музыкальных инструментах,  правоверными
израильтянами  не  поощряется. И  последние  где-то  часа  в два пополуночи,
достанные крепкими  голосами участников, помноженными  на мощность акустики,
для которой  100  метров  от  сцены  до  окон  квартир  --  ничто,  выходили
прокалывать шины транспортных средств любителей АП и просто друзей виновника
торжества. Что, впрочем, тоже является работой...
     Так вот,  едва ли не  единственные в  парке  кустики росли (и  посейчас
растут) вдоль проволочной ограды кнессета. И участники слета повадились было
использовать их по одному из назначений --  ввиду вышеупомянутого отсутствия
удобств.  Это  продолжалось  недолго и только  на  первом  слете:  появились
парламентские  секьюрити  и  в доступной  форме  на хорошем еврейском  языке
попросили больше этого не делать: сигнализация срабатывает!


     Рассказывает Владимир Васильев:
     -- Как Боря Бурда ведет концерты. В Ростове у нас был импровизированный
концерт. Должно было петь  четыре человека,  а  пело  человек пятнадцать.  А
зрителями были бабушки, внучки... А потом народ набежал: это был центральный
парк культуры и отдыха. И я  обратил внимание: стоит Михалев уже "под газом"
и  лошадь  обнимает.  Живую,  не   какую-нибудь  там!  Горюет  и  что-то  ей
рассказывает. А Боря ведет концерт. И получилось так, что Кукин спел песню и
выпала у  него  гитара.  Уронил  он  ее.  А гитар не хватало.  Боря  тут  же
реагирует:
     --  Представляете,  что  значит  для автора  уронить гитару?  Это живое
существо; человек с ней  свыкается. А гитара-то ведь не Кукина,  а гитара-то
Михалева!..
     А Кукин, уходя:
     -- Да что ж он брешет!
     Игорь Михалев всего этого не слышит, а Бурда тем временем продолжает:
     --  И  вот  сейчас  на  сцену  выйдет  Михалев.  Представляете,   какое
несчастье:  она  же треснула, наверное! Какое горе для  автора! Знаете, люди
добрые,  давайте  это  горе  как-то компенсируем,  давайте его  очень  тепло
встретим!
     Михалев выходит на сцену, народ  восторженно орет и рукоплещет, и Игорь
не поймет, что ж такое.
     А  лошадь  угнал Анвар Исмагилов.  Он  сел на нее и  ускакал в  город к
своему другу -- решил его удивить. Милиция перекрывает дорогу, останавливает
машины и Анвар скачет в режиме наибольшего благоприятствования. Прискакал  и
начал друга выкликать.  Тот высунулся  из  окна, посмотрел  на него с кислой
рожей и произнес:
     -- А, это ты...
     Поскакал Анвар назад, упал с лошади...


     Рассказывает Борис Гордон (Москва).
     На концерте  в  "Перекрестке"  Дмитрий Бикчентаев  поет свой знаменитый
"Старый  Новый Год" на стихи  Вознесенского. После  строчки "..вытри рюмашки
насухо..." у кого-то звонит мобильник.
     -- ...выключи  телефон!!!  -- следуя авторскому тексту, радостно кричит
весь зал вместе с Дмитрием.


     Рассказывают Алексей Куликов (Береза) и Анатолий Костин  (Пинчер). Пинч
вообще-то   воронежец,  а  Береза,   как   мы  помним,  житель  героического
Волгограда.  Но  в  аспирантуре он учился в Воронеже, и  у  них  с  Пинчером
сложился неплохой исполнительский дуэт. И  вот  они на  концерте  в Москве в
начале 70-х поют песню  Владимира Кочана на стихи  Леонида Филатова, которая
начинается со слов:
     Так повелось промеж людьми,
     что мы сторонимся любви...
     Но -- что значит спетость! Не сговариваясь, запели:
     Так повелось промеж людей,
     что мы сторонимся... --
     и разом замерли.
     Зал  --  восемьсот  человек  --  замер  на  несколько  секунд,  видимо,
производя при этом какие-то расчеты в уме, затем дружно грохнул.
     Друзья переждали этот выплеск эмоций и запели снова, на сей раз ближе к
тексту.


     Ирина   Рынкевич,  автор   и   исполнитель   из  Петрозаводска,  честно
признается:
     -- До сих пор боюсь свою любимую "Московскую цыганочку"
     М.Балашова --  А.Фрейдина  ("Догорает старый  вальс...") из-за  строчек
"Пусть прогремит, ударит в ночь / Телефона очередь..."
     Оказалось,  что в моем сознании слово "очередь" ассоциативно связано  с
такой вещицей, как пулемет. И, дабы не превращать лирическую песню в боевик,
я,  приближаясь  к  злополучной  строчке,  всегда  пыталась  вызвать в своем
сознании  образ  телефона.  Но,   поскольку  почти  всю  сознательную  жизнь
домашнего телефона у меня не  было, я представляла себе более родной предмет
-- телефонную будку.
     В результате получалось:
     Пусть прогремит, ударит в ночь
     Автомата очередь!..


     Рассказывает Константин Просеков (Челябинск):
     -- Была такая история  в 1982 году на Грушинском фестивале. Дуэт Митяев
--  Старцев  приехал  зарабатывать  звание  лауреатов.  До  этого  они  были
дипломантами. А готовил их Михаил Вейцкин наш  известный, который подготовил
целую плеяду авторов и исполнителей, и они все, несмотря на то, что выходили
из-под одного топора, были совершенно разные, но чувствовалась рука мастера.
     Сделали  они  знаменитую  песню  Луферова "Не  плачь,  дядя". А в  жюри
первого  тура  случился  Алексей  Брунов, очень веселый  человек  по  жизни,
большой любитель пошутить. Он им и говорит:
     -- Так все нормально, ребята, но слова-то нужно подучить! На гитару так
не пойдет!
     -- А в чем дело?!?!
     -- Ну как же, вы же спели "Не плачь, дядя, съешь свою шляпу".
     -- Не может быть!!!
     -- Да спросите вон хоть у кого...
     А  он  к тому времени  успел  подговорить человек  восемь. И вот к  ним
подходят один за одним и говорят:
     -- Ну, ребята, вы дали!
     И  малоизвестные  тогда   Митяев  Олег  Григорьевич   и  Старцев   Петр
Николаевич, исполнительский  дуэт,  отправились репетировать. А репетировали
они тогда зверски, часами, и сотню раз злосчастную фразу повторили.
     И вот II тур (а тогда три отборочных тура было). И они поют:
     -- Не плачь, дядя, съешь свою шляпу!
     Рассказывает московский  бард Александр  Карпов  (из  московской газеты
"БардАрт" No20 за 1998 г.).
     Должно  быть, всякому исполнителю знакома ситуация,  когда уже во время
исполнения какой-то  старой  песни на  сцене вдруг с  ужасом  осознаёшь, что
слова  вылетают изо рта совершенно  автоматически. Песня  не повторялась уже
Бог весть сколько времени, и  текст совершенно забыт. Поешь и думаешь, когда
же инстинкт  подведёт и ты застынешь перед микрофоном с беспомощно раскрытым
ртом...  Но  не  таков Игорь Белый!  Находчивости  этого барда поистине  нет
предела! Ведь даже  забыв начисто слова своих  песен, умудряется он прямо по
ходу дела сочинить новые. А уж что из этого выходит...
     Как-то раз Белый и Карпов давали  концерт в актовом  зале одной из школ
города  Пушкина.  Аудитория состояла из учащихся старших классов,  петь было
неудобно,  микрофоны  отсутствовали.  Игоря  переклинило,   и   он  принялся
бессовестно путать и забывать слова. Карпов, как мог, помогал ему вспоминать
и  подпевал  даже те  песни, которые Игорь ранее  пел  один,  Получалось все
более-менее  сносно  до  тех пор, пока не  настала  очередь  песни  "Веселых
Рыбаков с Острова Хоккайдо". Начинается эта песня так:
     В море, в море за тунцом!
     Капитан наш молодцом.
     У него большая карта,
     Водки пинта, виски кварта!..
     Песню  отпели хорошо  вплоть до  последнего  куплета. А  в конце  песни
первый куплет  предполагалось повторить.  "В  море, в  море за тунцом!.." --
весело распевали барды. Но  Карпову пришлось  тут  же  заткнуться, поскольку
вместо второй строчки Белый неожиданно пропел: "Наш кораблик молодцом!.."
     Карпов  вопросительно покосился  на  Игоря,  ожидая,  что тот не  будет
усугублять ситуацию и допоёт куплет, как будто так и задумывалось. Однако, к
его ужасу, Белый достаточно бодро затянул дальше: "А у капитана -- виски..."
И,  страшно  оскалившись на  зрителей, бодро  завершил:  "ДА  ЕЩЕ  И  КВАРТА
ВОДКИ!!!"
     Барды еле сползли со сцены от смеха...
     Вспоминает Илья Тимин (Петрозаводск):
     --  Карелия. Зима.  Февраль.  Панельная  многоэтажка.  Кухня. Щели  под
подоконником.  Ветер  свищет.  Холод  зверский. Сидим. Пьем чай.  Играем  на
гитаре. Поем никитинскую: "Что происходит на свете, а просто...".
     В строчке  "легкие платья  из  ситца",  хозяин квартиры, у  которого от
холода нос посинел, пропел инстиктивно: "теплые платья из ситца..."


     Рассказывает Борис Вайханский.
     Во время межрегионального фестиваля "Петербургский аккорд"  в мае  1996
года, как водится, проходили концерты ведущих мастеров  жанра. Постигла  эта
участь  и  Александра Городницкого.  Аккомпанировал ему  старый  товарищ  по
оружию  Михаил  Кане,  который,  как  известно, и  сам выступает  в качестве
исполнителя. И  на этом концерте он тоже спел  несколько  песен Городницкого
сам, после чего  они вошли  в  "штатный" режим:  Кане  играет  и  подпевает,
Городницкий ведет главную партию.
     Недолго это длилось, когда вдруг из зала раздался громкий и ясный голос
некоей дамы:
     -- Пусть Кане поет!
     Ее попытались проигнорировать, но она настаивала:
     -- Пусть Кане поет!
     -- Но почему Кане?
     -- Он лучше поет! У него голос лучше!
     В чем-то аналогичный случай. Рассказывает Валентин Вихорев.
     17  декабря 1998  года  в лектории  питерского  зоопарка состоялся  его
концерт. На  этапе подготовки к нему обратились Татьяна и Александр Копосовы
с предложением поучаствовать в роли помощников:
     -- Валентин Иваныч, а можно, мы вам эту песенку подыграем?
     -- Валентин Иваныч, а можно, мы вам эту песенку подыграем и подпоем?
     --  Валентин  Иваныч, а  можно, вы на этой песенке посидите, отдохнете,
послушаете, а мы сами поработаем?


     Рассказывает Берг,  как весной  1997 г. в Литве, в Висагинасе президент
местного КСП Рустам Салихов предложил:
     -- Хотите, я Вам поставлю кассету с Вашей песней в хорошем исполнении?


     Рассказывает Евгений Дреер (Ростов-на-Дону -- Иерусалим):
     --  23  мая  1998 года.  Закончился 7-й  слет "Дуговка"  на Кинеретском
озере.  Почти все разъехались, кроме нескольких панков  и  особо религиозных
участников,  дожидающихся появления на небе трех первых  звезд после  шабата
(святой субботы). И один из них мне говорит:
     -- Иду вчера по "Дугве", вижу: рыжий,  толстый,  бородатый  поет  песни
Ланцберга.  И   так  паршиво  поет!  Но  вполне  адекватно.  А  сегодня  мне
рассказали, что Ланцберг был на слете...


     Рассказывает Берг:
     -- Очередная черная полоса  в моей  жизни пришлась  на начало июля 1973
года. Некий добрый человек  почти насильно  привез  меня  на 6-й  Грушинский
фестиваль, заставил пройти  прослушивание, выступить (я  даже что-то получил
за это)... Но все равно настроение было поганое.
     И вот утром в воскресенье  просыпаюсь оттого, что рядом с моей палаткой
кто-то поет мои  песни. И  мало  того, что врет слова  и музыку,  так  еще и
выговор пародирует,  но  неумело и пошло,  теряя  всякое  чувство меры.  Ну,
думаю, сейчас вылезу -- морду набью!
     Вылезаю, смотрю -- киевлянин Толик Лемыш вчерашнюю запись крутит.


     Рассказывает Марина Меламед (автор, Харьков -- Иерусалим):
     --  Хороший  человек  Дмитрий Дихтер  приехал в 1988  году в Харьков на
первый и единственный детский слет, проигнорировал застолье у местных бардов
и отправился к детям под сосны.
     Меж  тем  у детей из КСП "Товарищ гитара" назрела  мелкая трагедия:  не
хватало Визбора. В  смысле  --  кассеты для  создания  песенного воздуха для
приезжающих.
     Дима Свербилов  (тогда 14  лет), человек дела,  пошел и грубо  разбудил
хорошего человека Дихтера, который, попав под сосны, нечаянно уснул.
     Дихтер безропотно встал, не проснувшись, и почапал, куда ведут. Привели
к  микрофону, усадили, скомандовали --  пой Визбора! Хороший Дихтер  покорно
пел минут сорок, а Свербилов, человек дела, считал песни.
     Утром над лагерем  раздался Визбор, очень похожий на настоящего, только
громко. Дихтер с омерзением проснулся.
     В это  время  в спальном лежбище появился Борис Бурда, свежий и чистый,
-- здороваться. Дихтер доверительно сказал ему:
     -- Слушай, друг, найди этого идиота, что орет на весь лагерь, и дай ему
в ухо!
     Боря ушел,  минут через  десять вернулся,  радостно  взволнованный,  но
по-прежнему свежий и чистый.
     Подошел к Дихтеру и дал ему в ухо.


     Рассказывает Владимир Васильев:
     -- 1982  год. После  "Эсхара"  -- лауреатский концерт, уже в городе.  В
первых рядах  сидят наши ребята, выходят на сцену --  тот Клячкина поет, тот
-- Кукина, тот -- свои дурацкие песни... А мы затеяли анекдоты рассказывать.
Рассказываю им такой: весна 1945 года, в бункере к Борману подходит Гитлер:
     --  Мартин, Мартин,  все пропало,  русские нас окружили, завтра возьмут
Рейхстаг! Наши идеи, наши планы...
     -- Адя, брось, не суетись, сядь лучше, послушай, какую я песню сочинил:
     "Лыжи у печки стоят,
     гаснет закат за горой..."
     Только мы отсмеялись, выходит парень -- восемнадцать лет, первый раз на
сцене:
     -- Юрий Визбор, "Лыжи у печки стоят"!
     Мы -- ржать, а он не может сообразить, что же сделал не так.


     Рассказывает Владимир Васильев:
     --  О прекрасной реакции Миши Кочеткова. Он ведет  телепередачу "Гнездо
глухаря".  Там можно импровизировать,  правда,  в определенных рамках.  Миша
говорит:
     -- Мы тебе на  сегодня  выберем  какую-нибудь  профессию. Кем ты хочешь
быть? Хочешь -- скульптором? А в связи с этим споешь какую-нибудь песню.
     И вот идет прямой эфир, Кочетков спрашивает:
     -- Так, Володя, кто ты у нас сегодня?
     -- Скульптор.
     --   Ты  знаешь,   Володя,  нет,   мне  не   нравится.  Давай,   будешь
ассенизатором.
     -- Нет, Миша, лучше я буду скульптором, мастером мелких форм.
     Миша тут же находится:
     -- Ну, конечно,  Шостакович же говорил, что  любой  человек, сидящий на
унитазе, напоминает одновременно и скульптора, и мыслителя...


     Рассказывает Александр Руманов (Москва):
     -- В Москве выступает Юрий Кукин. Второе отделение, вопросы  и  ответы.
Девочка поднимает руку и спрашивает:
     -- Как Вы относитесь к творчеству Олега Митяева?
     -- Помнится,  -- говорит  Кукин, --  приехал  я в  Москву,  а в  дороге
потерял  записную книжку. А  ехал я к Визбору, и как его  теперь найти -- не
знаю.  Зато  знаю,  как он  писал  песни:  если,  к примеру, о  корабле,  то
выспрашивал у капитана все детали -- что как называется и работает. То есть,
он писал так, как  надо писать.  Стал я вспоминать его песни: одна -- где он
живет в последнем переулке, другая --  где окна  выходят  во двор, третья --
где номер квартиры... Позвонил в дверь, Адочка Якушева меня встретила... Да,
кстати, у Митяева  есть такая строчка: "...А  на верфи  ледоколы лечатся..."
Так вот, они там не лечатся! А вообще очень талантливый автор!


     Вспоминает Ирина Рынкевич:
     --  В  нашем КСП в  Петрозаводске долго ломали  голову над одной песней
Олега Митяева. В начале ее  говорилось,  что солдаты залегли для  броска.  В
конце же была строчка -- нечто вроде "Взвод ни на шаг не отступил..."
     В итоге песня получила местное название "Неудавшийся бросок".
     А  другую песню того  же  автора  мы просто  не  могли  себе  позволить
включать  в  репертуар  по  соображениям  собственной  репутации, ибо  любой
северянин знает, что морошка растет только на болоте, но никак не на камнях,
как уверяет Митяев.


     Рассказывает Берг:
     --  Год, кажется, 1973-й,  август. Я  -- в  Москве, в гостях  у Андрюши
Добровольского,   тогда   недавнего   выпускника   МАИ   и   близкого  друга
"Жаворонков", а  впоследствии -- профессионального кинорежиссера. Кроме меня
еще  некий Валера, художник, и Леша Куликов (Береза), в то время воронежский
аспирант.
     Андрей  показывает   нам   квартиру   (отцовскую,  на  проезде  Серова,
естественно,   "крутую"   --   эту   старую   мебель,   эти   комнаты,   эти
"благоустройства". А  "там", наряду с традиционным унитазом, была диковинная
штука с фонтанчиком посредине -- биде.
     Потом  стали петь  песни, и  когда я  дошел до "Грачей", а  точнее,  до
строчки "...Ты,  конечно, не знаешь, что снова в беде я..." --  Береза очень
тихо  и очень отчетливо подправил: "В биде!" Песенка была поломана. И не мог
я ее петь после этого еще лет десять.


     Рассказывает Сергей Губанов (Москва):
     1996 год,  Москва,  весенний слет куста  "РЭКС". У костра  сидят Андрей
Суворов  и Володя  Рычков  и  обалденно  поют  песню  Андрея  Крючкова.  Тот
находится тут  же  и  время  от  времени  пытается им  подпевать,  но  народ
реагирует нервно, да и сам автор понимает, что с его голосиной делать это --
только  кайф ломать.  А  петь  охота! И тогда он  встает, отходит метров  на
тридцать и врубает от души...


     На одном из слетов начала 80-х московская группа "Мышеловка", в ту пору
игравшая вполне нормальную музыку,  устроила музыкальную побудку: "мышеловы"
ходили от  стоянки  к  стоянке  и  громко  играли что-то  жизнеутверждающее.
Забредя в  лагерь куста  "РЭКС" и  узнав  от его обитателей, что в  такой-то
палатке  спит Андрей Крючков, музыканты  окружили ее  с  четырех сторон и по
команде лидера заиграли попурри из песен будимого...
     Секунд через  сорок из палатки высунулась помятая физиономия Андрея и в
весьма резкой  форме  осведомилась,  что  это за чудаки  приперлись  с  утра
пораньше играть у человека над ухом всякую фигню.


     Тоже  в начале  80-х на московском  "региональном" (межкустовом)  слете
праздновалась  свадьба  Андрея   Крючкова.  К  рассвету  на  стоянке  группы
"Алмасты" можно  было  наблюдать такую картину: под тентом у костра в  чужом
одноместном спальнике почивает  новобрачная,  а рядом на тулупчике скорчился
молодой муж.
     В ту пору  на слетах кроме вечернего концерта  бывал еще  и утренний --
"сливочный". Когда в  ходе  его  на сцене  появился Крючков, аудитория,  уже
знавшая о радостном событии, оживленно  поприветствовала его. Андрей подошел
к микрофону и трагическим шепотом произнес:
     --  Друзья! В результате  экстремальных  условий первой брачной ночи  я
потерял  голос и  не  могу  петь  свои  песни.  Поэтому  я  спою  вам  песню
харьковского автора Владимира Васильева "Когда я был щенком"...


     Рассказывает Валентин Вихорев:
     --  Группа  советских  оккупационных  войск  в  Германии, 1951  год.  В
ленинской комнате была  гитара,  кстати,  семиструнная:  шестиструнных тогда
было -- по рукам сосчитать.  И я попробовал  учиться играть. Играл дня  три.
Подошли ко мне ребята со старшиной:
     -- Иди-ка ты в курилку!
     Ушел  туда.  Это во дворе вкопанная в землю бочка с  водой,  вокруг нее
скамеечки. Ребята после службы приходят, садятся, травят анекдоты. Я там дня
три-четыре тоже пробовал играть. После этого мужики, которые там собирались,
сказали:
     -- Уйди отсюда, чтоб тебя здесь не было!
     Я ушел в спортивный  городок. Там у  нас брусья параллельные, турник...
Сижу  на брусьях, дергаю  струну.  Проходит дня  три-четыре.  Подходит один,
второй... Нас уже кучка  образовалась. Тогда было очень  модно петь Бернеса,
всякие такие  песни...  Неделю  поем.  Потом один  из  них, самый  активный,
говорит:
     -- Чего мы здесь сидим на брусьях? Пошли в курилку!
     Пришли в курилку, сели на лавочку. Нас побольше  уже стало. Примерно  с
отделение. Подходит старшина:
     -- Чем занимаетесь?
     -- Поем, товарищ старшина!
     -- А чего здесь!? Ну-ка марш петь в ленинскую комнату!


     Рассказывает Берг:
     --  15 мая 1998 года в рамках  фестиваля "Петербургский  аккорд" в Доме
журналистов состоялся концерт с участием Александра Городницкого.
     Он пришел  за несколько минут до начала, которое к тому же  традиционно
задерживалось,  и попал в  лапы  Ирины Жарковой, своей  старинной  знакомой,
которая тут же принялась вспоминать былое. Она с выражением рассказала барду
о том, как тот  впервые появился  у них в редакции году,  кажется, в 1963-м.
Какая на нем была  куртка, какие сандалии, как он закинул ногу на ногу, взял
гитару и начал петь. И что он тогда пел.
     -- Но только гитары у меня не было, -- заметил А.М.
     -- Была. Ты же пел!
     -- Да не было у меня гитары, не умел я играть на ней!
     -- Была, была, я же помню!
     Ее   воспоминания  были   явно  ярче,  так   что   после  пятиминутного
препирательства  последнее  слово, которое, правда, осталось за Городницким,
прозвучало так:
     -- А черт его знает, может и была гитара...


     Рассказывает Константин Просеков (Челябинск):
     -- 1978 год. Осенью я приехал в Магнитогорск к нашим друзьям, у которых
должен был  состояться концерт.  Ждали Валерия  Бокова -- маститого барда по
тому времени. Имена Валерия Бокова и Владимира Муравьева приводили в трепет.
Как  раз прошли у нас концерты,  и я  специально поехал туда, чтобы записать
все это.
     Приезжаю я в Магнитогорск и со Станиславом Сергеевичем Мыльниковым  еду
встречать Бокова.  А  Валера  перед этим прислал телеграмму:  "Я приеду не с
Муравьевым, но не один".
     В  аэропорту Магнитогорска хмуро,  пасмурно, люди  выходят из самолета,
Станислав Сергеевич все смотрит, высматривает... А надо сказать, что Валерий
Боков ростом метр-девяносто пять. И вот подходит... Леня Сергеев, такого  же
роста, габариты его вы представляете, и говорит:
     -- Здравствуйте!
     Стас так мимо него:
     -- Здравствуйте...
     -- Вы Станислав Сергеевич?
     -- Да...
     -- Вы  знаете, я  вот  из Казани... Валера Боков не  приедет... Ну... В
общем, я буду работать концерт...
     Стас со вздохом:
     -- Ну, что ж... Ну, пошли...
     И медленно  уходит.  С  такой же  понурой  головой  вслед за ним уходит
Сергеев.
     Ну, концерт начинается. Объявляют, что вот -- Бокова не будет,  а будет
один  какой-то  Сергеев. Народ делает "У-у-у...",  но после  первых же  трех
песен народ делает "А-а-а!!!"
     Надо сказать, что это был первый сольный концерт Леонида Сергеева.


     Рассказывает Константин Просеков (Челябинск):
     -- 1989 год. К тому времени я только  приехал из Германии, и меня сразу
--  бах  --  и  делают председателем регионального совета КСП. И  вот звонит
представитель из Кургана и говорит:
     -- Знаешь, у нас тут новый классный автор. Посмотри его.
     Я ему:
     --  А присылай его в Уфу, там  через  2  дня фестиваль,  я председатель
жюри.
     И вот приезжает Анатолий Киреев. А перед этим его буквально "прокатили"
в  88  году  на  фестивале  в  "Родниках"  в  Кургане  -- "мимо кассы",  что
называется. Единственный, кто оценил
     -- это Кукин, но его тогда не послушали.
     И вот прослушивание. Толя начинает песню петь, "Севера", и я  на первой
же строке понимаю, что -- да, это классно!
     -- Так, все, спасибо, достаточно!
     Он в недоумении.
     -- Пожалуйста, можете еще одну песню спеть.
     Он начинает, я ему буквально на второй же строке:
     -- Так, все, достаточно, спасибо. Идите.
     Толя понуро ушел. Потом организаторы  мне рассказывали, что он раз пять
порывался ко мне  зайти, выяснить, ну  почему он  не  прошел.  И вот наконец
решился, когда всех уже отслушали.
     -- Простите, Вы можете мне объяснить...
     -- А чего Вам объяснять? Вы лауреат!
     Он так обалдело:
     -- Как?! Ведь фестиваль еще и не начался?
     -- Я Вам говорю --  Вы лауреат. И  не только  здесь, а и  на Ильменском
фестивале.
     Что, собственно, и случилось.


     Некоторые верят, что характер, а  значит,  в  какой-то  мере  и  судьба
человека заранее  определены именем,  которым окрестили его родители. А  вот
что вспомнила Елена Настасий:
     -- Грушинский 1996 г. Юрий Рыков прослушивает телезвезду Игоря Верника.
Все скучно  и серо,  но на Гитару его  нужно  выпустить  обязательно, такова
установка начальства.
     После  полутора  часов бесплодных  поисков просвета  он издает жалобный
стон:
     -- Ребята, ну... никак!..
     Виктор Забашта, член орггруппы:
     -- Юра, партия сказала: "Надо!"
     -- Тогда его фамилия отныне -- Наверняк!..


     Май  1996  года,  Санкт-Петербург,  фестиваль  "Петербургский  аккорд".
Рассказывает Юрий Кукин:
     -- Сидим мы с жюри первого тура, обсуждаем, кого они нам  во второй тур
пропустили.  Тут  подходят ребята из Алма-Аты (супружеский дуэт Чиковани  --
Ред.) и говорят:
     -- У нас  самолет опоздал, мы не  могли  участвовать в первом туре, как
нам быть?
     Я говорю:
     -- Давайте пропустим их сразу на второй, посмотрим, что они такое.
     Жюри первого тура отвечает:
     -- Нет, нельзя.
     Я говорю:
     -- Ну они же не виноваты, можно в порядке исключения, один номер ничего
не решает.
     -- Нет, -- говорят, -- это нарушение регламента.
     Ну, кое-как  всех убедили, один Трегер уперся:  нет -- и все.  Тогда  я
говорю:
     -- Миша, а ты помнишь, что у тебя скоро концерт в Алма-Ате?..
     Примечание  искусствоведа:  как   известно,  супруги  Чиковани  успешно
выступили в Питере, став дипломантами  фестиваля и завоевав специальный приз
фирмы "Аккорд".


     Рассказывает Владимир Каденко:
     --  На  одном  из  всесоюзных  слетов  туристов-ветеранов  на  Кавказе,
естественно,  был и конкурс  песни. И  каждая республиканская команда хотела
показать  что-нибудь  свое, специфическое.  Но обязательно о  туризме. Ну, я
разучил с  девчонками украинскую народную  песню,  выхожу с ними на сцену, а
наш друг из Москвы делает такое вступление:
     -- Эта песня о конном туризме. В ней поется  о юноше, который собирался
в конное путешествие. Однако старшая сестра отобрала у него снаряжение.
     И мы начинаем петь:
     -- Чом ты нэ прыйшов,
     як мисяць зишов?
     Я ж тэбэ чикала.
     Чи коня нэ мав,
     чи стэжки нэ знав,
     маты нэ пускала?


     -- И коня я мав,
     и стэжку я знав,
     и маты пускала.
     Найменьша сэстра,
     бодай нэ зросла,
     сидэльцэ сховала.
     Заняли первое место!


     Рассказывает Юрий Кукин:
     -- Однажды по радио передают песню "Париж", и мало того, что спели, еще
и  говорят,  что она получила первое место на  конкурсе туристской песни при
всесоюзном слете  "По местам былых  сражений". Стали  думать,  почему песня,
далекая от темы слета (там  про войну надо, а у меня -- про геологов) заняла
первое место.
     Когда я  приехал в  Ленинград,  мне рассказали,  что у  меня  написано:
"Отсюда  никуда не  улетишь".  Слово "улетишь"  стало  весомым,  и  какой-то
хороший  человек  из-за  него  сказал  членам жюри в  Москве, что это  песня
французского летчика эскадрильи "Нормандия  -- Неман". Песня стала военной и
автоматически -- победительницей престижного конкурса.


     Валерий Мустафин  (Казань) вспоминает одну  из  историй,  связанных  со
своим легендарным земляком Борисом Львовичем. По поводу Бориса всегда кипели
споры  о том, чего у  него нет  -- отчества  или фамилии. В семидесятые годы
многих шокировало  то, что этот молодой  и не  очень еще  известный  человек
требует такого почтения  к  своей персоне (что явствовало из  того,  как  он
представлялся при знакомстве).
     С  целью  упорядочения  общения  с Б.Л. составителем  данного  сборника
проведено  расследование,  в  ходе  которого   установлено  отчество  Бориса
Львовича. Вот что он сам написал составителю:
     "Вова! Я понимаю, что за 25  лет нашего знакомства тебе мое отчество не
понадобилось ни разу. Но раз уж такая нужда  возникла --  сообщаю:  отчество
мое -- Афроимович! Не Афродитович, не  Абоносимович,  не Абросимович, и даже
не Афоризмович. А Афроимович! В отместку тебе  сообщаю,  что твоего отчества
не знаю тоже.
     Обнимаю,
     твой Львович."
     Но это -- так, кстати.
     Году  примерно  в  1976-м  Борису  вдруг  захотелось  стать  грушинским
лауреатом, да поздновато:  билетов  на поезд из Казани в Куйбышев на  нужное
число  не  было,  и  на  фестиваль  он  несколько  припоздал  --  отборочное
прослушивание  соискателей уже закончилось. На сцену  он хоть и вышел, но по
личной протекции Сергея Никитина.
     Надо сказать, он блестяще исполнил "Капли датского короля" Окуджавы, но
во   время  обсуждения  в  жюри  против   его   лауреатства  вдруг  выступил
председатель оргкомитета Борис Кейльман, причем уперся глухо:
     -- Львович не прошел прослушивание!
     Через  год  Борис приехал  на неделю раньше. Отбор  прошел без проблем:
"Капли датского короля" блистали не менее  ярко.  На "гитаре" (как известно,
такую форму имеет сцена Грушинского фестиваля) -- абсолютный успех.
     В жюри снова упирается Кейльман:
     -- Репертуар не обновляется!


     Об одном из эпизодов Грушинского фестиваля рассказывает в  своих книгах
Александр Городницкий:
     -- Выйдя на берег и искупавшись, мы (с  Ю.Визбором -- прим. сост.) сели
в тенек,  и  Юра взял в  руки гитару. Вокруг сразу же образовался молчаливый
кружок слушателей. А надо сказать, что как раз в это самое  время на  поляне
фестиваля  во всю работало "предварительное  жюри", проводя отбор  авторов и
исполнителей  на заключительный конкурсный концерт. Мы  с Юрой как  почетные
гости и  руководители  "Большого  жюри" от  этой  изнурительной  работы были
освобождены. Послушав пару Юриных песен, один из слушателей произнес:
     -- Слушай, парень, чего ты здесь просто так  поешь?  Ты иди  покажись в
жюри -- тебя обязательно на конкурс пропустят.


     Рассказывает Берг.
     -- В августе 1985 года занесло меня в Барзовку. Всего на пару дней, но,
как  вы  увидите, и  этого  хватило. Было  там  множество  прелюбопытнейшего
народу; кое-кого теперь в наших краях  и не  встретишь. Например,  Маркиз из
московского куста "МИД". Был также и Дима Кимельфельд.
     И вот попросил нас с Димой "отец-учредитель" Барзовки Юра Черноморченко
послушать   кое-кого  из  молодых  ребят  и  сказать  что-нибудь  по  поводу
услышанного.
     Ребят  оказалось  чуть  ли  не  двое. Запомнились,  во  всяком  случае,
"мальчик" из Керчи  и "девочка"  из Свердловска.  "Мальчик" показался,  быть
может, чересчур  традиционным,  но  свежим и искренним, и я  его похвалил. А
"девочка" (Рая Абельская) -- весьма техничной, но какой-то манерной, что ли,
надуманной,  даже, я  бы сказал,  выморочной, и я как мог мягко  отметил это
обстоятельство.
     Вскоре выяснилось, что я сделал все с точностью до наоборот: "мальчика"
следовало поругать,  поскольку он  тут, в Керчи,  всех уже  "достал"  своими
песнями, а "девочку"  -- похвалить, а то она обиделась и долго плакала, хотя
Дима ее как раз похвалил.
     Спустя  некоторое время Рая, что  называется, уехала и  пробовала "там"
петь, даже публиковалась, но все-таки вернулась.


     Рассказывает Михаил Сипер:
     --  Когда  готовилась к печати моя книга,  я  попросил Игоря  Губермана
написать  предисловие. Игорь Миронович улыбнулся своей неотразимой улыбкой и
сказал:
     -- Старик, такие дела в спешке не решаются. Давай я как следует подумаю
и напишу тебе сразу некролог.


     Рассказывает Алексей Куликов (Волгоград).
     --  Когда  готовился  концерт,  посвященный  60-летию со  дня  рождения
Визбора,  очень  тщательно  отбиралась  программа,  которую  писал  "Одиссей
Моисеевич" Городницкий. И он из-за этой  роли не мог разучить песню, которую
в свое время Юрий  Иосифович посвятил Татьяне Хашимовне (Никитиной -- В.Л.).
Называется она "Жертва" (монолог укушенного). Но никто этого не  знал. А кто
должен исполнять -- тоже неизвестно. Подставлять он никого не хотел. то есть
многие  знали,  но  он нашел того,  кто не знал. Это был Леня  Сергеев. Леня
тщательно  готовился  к  этому  исполнению.  Наивный  человек,  он  все  это
мастерски обыграл. Глядя прямо в глаза Татьяне Хашимовне, он в микрофон спел
ей  всю эту  фиговину, после чего наступил антракт  и братья Мищуки  сказали
ему:
     --  Ты что,  с ума  сошел?  Ты  знаешь,  кому это посвящено?  Леня взял
бутылку портвейна и, тут же из горла выпив,
     сказал:
     -- Ну, всё!


     Вспоминают Сергей Губанов и Людмила Чеченкина (Москва).
     В ноябре 1997 г. в Москве  на концерте,  посвященном 20-летию  ансамбля
"Домино", у Вадима Мищука возникли проблемы с гитарой: строй "пополз".
     -- Сейчас здесь жарко,  -- оправдывались  братья Мищуки,  -- а когда мы
настраивали инструменты, в пустом зале было холодно...
     -- Нам выйти? -- поинтересовался кто-то из публики.


     Рассказывает Ринат Газизов (Йошкар-Ола).
     Однажды,  30  марта в  Йошкар-Олу  неожиданно  приехал Ланцберг, причем
совсем ненадолго, числа до третьего-четвертого апреля. Я, конечно, загорелся
провести  его концерт. 1-го уже договорился  с  залом и начал обзвонку: так,
мол, и так, завтра концерт Ланцберга, приходите...
     --  Ага, конечно,  -- слышались в ответ иронические голоса. -- С первым
апреля!
     После нескольких звонков я понял,  что  дело плохо --  никто не придет.
Звоню на местную студию "Европы плюс": ребята,  выручайте, дайте информацию,
что Ланцберг приехал и завтра концерт...
     -- Ага, Ланцберг  приехал, -- отвечают  мне с той же  интонацией.  -- А
Окуджаву  он,  часом, с  собой не привез?  Или  ты  думаешь,  что мы тут про
календарь забыли?
     Пришлось  брать  гостя  под руки и тащить его  живьем на  радио. Только
тогда там поверили. Тут же сделали прямой эфир, и концерт прошел нормально.


     Кто-то из  друзей Музыкантова на том же вечере  рассказывал, как  в его
нынешних  краях  --  городе Филадельфии -- был с  гастролями Сергей Никитин.
Вообще-то  Филадельфия  отличается  мощной  и  сплоченной  общиной любителей
русской авторской песни
     -- ни один российский бард, попавший в США,  не минует этого  города, и
на их концерты  приходит  сотни  по  две слушателей. Обычно после  окончания
таких мероприятий гостя ведут в чей-нибудь дом, и там  он  продолжает петь в
неофициальной обстановке и  более узком кругу.  Так произошло и с Никитиным.
Все  участники "второго действия" удобно устроились в холле,  пропустили  по
маленькой,  на  свет  божий  явилась  гитара  и  начала  путь  по  рукам  по
направлению  к дорогому гостю. Но получилось так,  что  одна пара рук в этой
цепочке принадлежала Музыкантову...
     В  общем, до Никитина  гитара в тот раз так и не  дошла.  Все,  включая
самого Сергея Яковлевича, до утра слушали Музу.


     Рассказывает Игорь Грызлов (Москва).
     Во второй  половине 80-х  годов фирма  "Мелодия" принялась наверстывать
упущенное  за десятилетия -- выпускать диски бардов. А  поскольку целый  ряд
бардов этого времени так и не дождался, основным источником фонограмм для их
дисков стали фоноархивы КСПшных собирателей. В частности, очень большую роль
сыграл тогда знаменитый  ленинградский коллекционер (ныне, к сожалению, тоже
покойный) Михаил Крыжановский.
     В работе над  одним  из  дисков возник  конфликт. Сотрудники  "Мелодии"
непременно  хотели  получить на  некоторое  время  в  руки  оригинал  записи
(естественно, с твердой гарантией возвращения в сохранности), а Крыжановский
предлагал  им  первую  копию (тоже  гарантируя, что она  будет ничем не хуже
оригинала). Переговоры зашли в тупик, и в конце  концов  "Мелодия" предпочла
договориться с  другим,  почти столь же авторитетным  коллекционером.  Когда
Крыжановский узнал об этом, он с удивлением спросил:
     -- И что, он отдал вам оригинал?!
     -- Да.
     Крыжановский покачал головой:
     -- Не коллекционер...


     Рассказывает известный архивист и высоцковед Андрей Евгеньевич  Крылов,
находясь в душевной прострации:
     --  Когда-то давно, году  в семидесятом, Михаил Баранов (один  из самых
маститых  московских фонотетчиков --  В.Л.) составил  каталог песен  Галича.
Михаил делал это основательно, в каталоге были приведены название, эпиграф и
первый куплет песни. Каталог был рукописный.
     Годом  или  двумя  позже Михаил дал  Галичу  это  творение,  чтобы  тот
проверил  и исправил, если что  не так.  Галич сделал ряд пометок по тексту,
около двух песен указал "совместно со  Шпаликовым" (одна из них -- "У лошади
была грудная жаба").
     Еще через некоторое  время каталог попросил посмотреть Виталий Акелькин
(тоже собиратель магнитных записей -- В.Л.), и Баранов отдал.
     Много  лет спустя Крылов сказал  Баранову,  что хотел бы  взглянуть  на
каталог.  Но обоих заломало  общаться  с Акелькиным, и  каталог  оставался у
него.  Когда его все же  спросили, он ответил, что вернуть не может, так как
каталог "подшит".
     Идея  подшивания   каталога   ужаснула   Крылова   --  ведь   это   или
скоросшиватель,  пробивающий  дырки,  или обложка,  прихватывающая край.  Но
поскольку дело было сделано, а общаться с Акелькиным  тем более не хотелось,
так оно там и  лежало, пока  не наступили новейшие времена, когда все отдали
свои архивы Пете Трубецкому -- и в том числе Акелькин.
     Узнав  об  этом, Баранов и Крылов решили все-таки взглянуть на каталог.
Потрясенному взору  предстала пачка компьютерной распечатки,  в которую были
вклеены вырезанные из барановского каталога рукописные пометки Галича...
     Статус документа каталог утратил навсегда.


     Свидетель -- Берг.
     Москва, 1999 г.  Разговаривают  архивист  Виталий Арнольд и  фонотетчик
Григорий Симаков.
     -- Как прошел концерт?
     -- Хорошо. Записи у меня есть.


     На улицах  американских  городов, как и  в  других уголках человеческой
цивилизации,   нередко   можно  услышать  звучащий   из  магнитофона   голос
вилли-токареподобного  орфея,  поющего  песни,   скажем,   Розенбаума  самым
несанкционированным образом.
     Эти пиратские  пляски  совершенно  "достали"  жену  Леонида  Духовного,
киевско-сан-францискского  барда,  которая  насела  на  мужа  с  требованием
принять превентивные  меры  по  защите  своих  авторских  прав. И  "сам себе
правозащитник" Духовный обратился за помощью к тезке и бывшему земпяку, ныне
жителю  Нью-Йорка,  Леониду  Позену,  от которого мы  и узнали эту  историю.
Помощь, собственно, состояла в нотной записи "духовного" наследия.
     Просьба, казалось бы, совершенно  невинная, тем более, что по характеру
звучания творения  Духовного напоминают  песни Галича. Но  только на  первый
взгляд: при  погружении в проблему становится ясно, что последние отличаются
от первых куда большей музыкальной определенностью.
     -- В  результате,  --  закончил  свой  рассказ Позен,  --  мне пришлось
придумать около двадцати новых мелодий!


     2 октября 1997 года московский ЦАТ должен был открывать сезон концертом
Городницкого.  Но за пару  недель до  этого  Александра  Моисеевича внезапно
прихватила   позвоночная   грыжа   --   заболевание,   начисто   исключающее
выступление. Пришлось срочно договариваться с Юлием Кимом, который и заменил
на сцене ЦАТа  своего старого  товарища. Его выступление прошло с неизменным
успехом, а в ЦАТе родился лозунг: "Первый блин -- Кимом!".


     Рассказывает Борис Жуков (Москва).
     -- В феврале -- марте 1998 года мы провели московский  региональный тур
"Петербургского аккорда"-98. В  числе прочего  там был  предусмотрен "вход с
улицы" -- предварительное прослушивание, на которое мог прийти кто угодно и,
если экспертная группа  его рекомендует, пройти оттуда на последующие этапы.
Ввиду большого  объема работы ни в  какие  переговоры с конкурсантами группа
прослушивания  не вступала --  молча слушала по две песни и отпускала на все
четыре стороны, а через несколько дней человеку сообщали результат.
     Когда  дело  уже  шло  к  концу,  секретарь  оргкомитета  Валя  Павлова
пожаловалась  мне,   что  двое  не   прошедших   конкурсантов  звонят  ей  и
допытываются, почему же все-таки они не прошли. Я предложил ей  назначить им
и  всем прочим интересующимся какой-нибудь  день  -- пусть приходят, а мы им
попробуем что-то  объяснить. Идея  понравилась всем, день был назначен, Валя
не поленилась  обзвонить  всех не прошедших.  Из  тех двоих,  с которых  все
началось, у одного (точнее,  одной)  в этот день  оказались какие-то срочные
дела, второй же пришел -- в числе еще полутора десятков  жаждущих ясности. С
каждым из пришедших мы  разбирались индивидуально, так что разговор оказался
долгим. Его инициатор сидел в зале, не делая никаких попыток привлечь к себе
внимание экспертов. Потом вышел  и долго сидел  в фойе, где шли традиционные
песенные посиделки гитарной школы Костромина. Потом снова вернулся в  зал. И
наконец, тихо взял свои вещи и, не прощаясь, покинул нас. Поскольку во время
прослушивания  этот  автор  вел  себя как шварцевский Цезарь  Борджиа  ("Вам
нравится моя откровенность? А  я вам  нравлюсь?"), мы  решили, что он просто
испугался публичного разбора  собственного  творчества.  Тем  не  менее,  мы
праздновали  маленькую  победу: человек  сумел  приложить  к  себе  то,  что
говорилось о других -- значит, он уже не безнадежен.


     Продолжает Борис Жуков:
     -- На том же "разборе полетов" некоторые авторы, не соглашаясь с  нашей
критикой  их  творений, говорили, что  публика их с  удовольствием  слушает.
Когда дело дошло до человека, певшего на прослушивании  "Колыбельную", он на
наши эстетические претензии возразил:
     -- Но ведь эффекта-то она достигает!
     -- Что, публика в восторге?
     -- Нет, но ребенок засыпает.
     Другая  авторесса, получив  свое,  долго  сидела молча и  слушала,  как
разделывали коллег. Потом снова подняла руку и сказала:
     -- Да, вы, наверное,  все правильно сказали: рифмы у меня слабые, слова
случайные, образы разваливаются... Но мне интересно знать -- а  как все  это
эмоционально воспринимается?


     Алексей  Иващенко  рассказал  историю исполнения  группой "Дюна"  песни
"Перья от павлина":
     -- Звонок.
     -- Кто там?
     -- Алексей Игоревич, это Виктор Рыбин из группы "Дюна"
     -- ?..
     -- Алексей Игоревич, можно, мы одну вашу песню споем?
     -- Какую?
     -- Ну, эту... Про елы-палы?
     -- Ну, спойте.
     -- Спасибо, мы ее уже как раз  на диск записали. Мы решили, что она нам
очень подходит и вообще хорошая песня.


     Рассказывает  Виктор Партолога  (Санкт-Петербург), оператор звукозаписи
1-й эстрады на XXV Грушинском фестивале (1998 год):
     --  Заканчивается выступление на нашей эстраде Ольги  Качановой. За ней
должен идти Александр Дольский, но его почему-то нет. Делаю знаки Качановой:
пойте, пойте!
     За Дольским послан мальчик. Качанова поет.
     За Дольским послана девочка. Качанова поет.
     Ни Дольского, ни мальчика, ни девочки. Иду сам. Качанова поет.
     К  3-й эстраде, на которой  "работает" Дольский, не  пробиться. Кое-как
продираюсь, буквально по головам.  Ну, слава Богу, и  он  вроде заканчивает.
Встает, собирается уходить:
     -- Меня ждут в другом месте!
     Толпа неистовствует, не отпускает. Поет еще. Как-то там Качанова?
     Вот  вроде  уже  уходит.  Путь  перегораживает хозяин  площадки  Виктор
Забашта: пой еще! Толпа ревет.
     Дольский возвращается, поет.
     Опять уходит, опять толпа, Забашта. Поет еще.
     Ну, вроде совсем уходит. На ступеньках его перехватывают: автографы.
     Но нас уже трое  --  мальчик, девочка и я. Даже  четверо: "за  нас"  --
Ольга Уварова из Луферовского театра  "Перекресток".  Отбиваем  Дольского со
словами:
     -- Все автографы -- у 1-й эстрады!
     Вроде ведем.
     -- Ой, -- говорит Дольский, -- я тетрадку забыл!
     Бегу на сцену, забираю тексты. Ведем.
     -- Ой, я чехол от гитары забыл!
     Вот чехол, гитара... Ведем.
     -- Ой, я сына хотел взять с собой!
     Подходим к базе, сын перелезает через ограду, идем дальше...
     -- Ой, я свою кастрюльку забыл!
     -- Какую кастрюльку?!?!
     -- На которую ногу ставить.
     --  Ведите, -- говорю мальчику-девочке,  --  а я за кастрюлей. Бегом  к
сцене, благо, народу уже поменьше, можно бегом.
     На  ней  поет некая  группа.  Кастрюлька оказывается тазиком. Показываю
знаками Забаште:
     -- Нужен тазик.
     -- Споют -- возьмешь.
     Ну, спели.  Взял. В  днище тазика вот  такая  дыра проверчена,  чтоб по
назначению не использовали.
     Прибегаю к нашей эстраде. Дольского нет. Стою, как дурак, с тазиком.
     Появляется мальчик. Один.
     -- А где Дольский?
     -- Я думал, это вы его повели. А я другой дорогой пошел. Чуть в обморок
не падаю. А на сцене уже не Качанова, а кто-то другой -- "дыру" затыкает.
     Тут  и Дольский появляется.  Поет. Встает,  уходит.  Тазик остается  на
сцене.
     Хватаю его, бегу догонять Дольского...


     Рассказывает Берг:
     --  1998  год,  июль,  XXV  Грушинский.  Ночной  концерт  на  "гитаре".
Фестиваль приветствует мэр г.Самары, и не как-нибудь, а в составе эстрадного
ансамбля,  солист  которого, вихляясь,  изливался в любви  к родному городу.
Непосредственно перед этим на сцене прошла череда бардов (А.Киреев и т.п.) в
режиме крутого танцевального нон-стопа.
     После мэра на сцену выходит депутат не больше, не меньше как российской
Госдумы   от   фракции  "Яблоко"   (оппозиционной)   Владимир   Лукин   и  в
приветственной речи своей выкрикивает:
     -- Не пускайте на эту сцену попсу!


     Рассказывает Борис Гордон (Москва).  Не автор,  а  другой  Гордон. Дело
происходит на Грушинском в 1998 году.
     Ночью из кустов вываливается какой-то мужчина, подходит к костру:
     -- Мужики, где здесь КСП?





     Игорь Зырянов (Новосибирск)  был свидетелем того,  как Анатолий Киреев,
когда  ему дали в руки гитару  и сказали: "Пой!" (дело  происходило вдали от
сцены), -- спросил:
     -- Из "обычного" или из "не нашедшего отклика"?
     И запел что-то совсем не киреевское...


     Рассказывает Берг:
     -- Сын  питерских архивистов Аллы и Марка Левитанов Данька на 15-м году
жизни заинтересовался авторской песней и даже  стал учиться играть на гитаре
(6-струнной, естественно) в гитарной школе одной КСПшницы.
     И вот 19  декабря  1998  года,  Питер, квартира  Лены Данилиной,  сидит
человек двадцать народу, а я изображаю песни экзотических авторов.
     Тут  же и Данька с родителями. Ему явно скучновато,  и мама Алла, чтобы
как-то скрасить эти часы и нагрузить неприятное хотя бы полезным, говорит:
     -- Дань, ты посмотри, как Володя играет! Аккорды и все такое..
     Даня  добросовестно  посмотрел,  как  я   пытаюсь  совладать  со  своей
безразмерной семистрункой дворовыми методами, и вынес заключение:
     -- Все не так!
     И уже  потом прокомментировал: и этот большой палец,и вообще все... Ну,
все, что может быть, -- все не так!
     Действительно, не стоит постигать секреты моего  "мастерства": первым и
главным  моим  учителем  по  классу  гитары был  Бирюк  --  Санька  Бирюков,
учившийся  в  школе  классом  младшим.  Играли  мы   тогда  "восьмеркой"  на
"семерках" и пели исключительно матерные песни.
     Сейчас это уже такая  экзотика, что, когда готовилась книжка моих песен
в московском издательстве "Аргус", которая вышла в 1996 году, Саша Костромин
не мог отказать себе в удовольствии включить в  нее  изображения аккордов  в
моей интерпретации. Сколько поломанных молодых исполнительских судеб на  его
совести, я даже боюсь думать.
     А несколько лет назад мне сделали совершенно замечательный подарок.
     Я вообще-то  не коллекционирую свои записи, видео -- тем более. Поэтому
кассету,  которую мне дали ребята из дальневосточного Арсеньева, я взял лишь
потому,  что не знал, что  на ней. Дома  вогнал в  видик... Оказалось -- мой
тамошний концерт парой лет раньше -- года 1992-го.
     Вот я  крупным  планом. Готовлюсь. Вот  первые аккорды.  Камера  плавно
переходит на руки, и дальше все два часа -- только они, шаловливые.
     Я тепло отношусь к арсеньевским ребятам, но что они хотели сказать этим
подарком?


     Год примерно 1997-й. По телевизору -- вечер памяти Ю.Визбора.
     К микрофону выходит Олег Митяев:
     Вчера мне принесли новую песню Виэбора...


     Рассказывает Вера Романова:
     --  X-й  Грушинский  фестиваль  (1976 год).  У  костра --  великолепная
компания: Визбор, Никитины, Берковский, Дулов, Егоров. Вокруг плотное кольцо
зрителей. Барды поют в основном хором. Гитара, конечно, у Никитина. Во время
исполнения "Прекрасной волны" он сбивается в  аккомпанементе при  модуляции.
Визбор, назидательно:
     -- Не умеешь играть -- не берись, отдай гитару Берковскому!



     Продолжает Вера Романова.
     Тот же  X-й  Грушинский. "Великие"  уже  устали от всеобщего внимания и
рады бы смотаться,  но  чувствуют  все  же  какие-то моральные обязательства
перед зрителями, поэтому стараются сделать это понезаметнее.
     Вот встал  Визбор, тихонько пробирается "к выходу". Кто-то  из зрителей
грустно произносит:
     -- Вот так вот и Борман ушел...
     Юрий Иосифович моментально реагирует:
     Я только на мгновение!..


     Свидетель -- Вера Романова.
     1976-й, Грушинский.
     На Гитаре после вручения наград члены жюри вышли спеть 2-3 песни хором.
Играть, естественно, собирается Никитин. Кейльман громогласно взывает:
     -- Нужна семиструнная гитара!
     Из  толпы  зрителей  вырывается  пожилой  уже  товарищ  в  тельняшке, с
"семеркой" в руках, и  рысью устремляется  на сцену.  Никитин,  как вежливый
человек, не дожидаясь,  сам идет ему навстречу.  Где-то  на середине "грифа"
они  встречаются.  Никитин уже и  руку за гитарой протянул. Однако  владелец
гитары,  напрочь проигнорировав Сергея (заметил ли он  его  вообще?),  бежит
дальше  и...  вручает  инструмент Визбору! А недоумевающий Никитин некоторое
время остается стоять посередине "грифа" с протянутой рукой.
     Восторг зрителей по поводу этой немой сцены непередаваем.


     Рассказывает Берг:
     -- В самом начале 80-х в  Свердловске возник  детский КСП "Талисман". И
пригласили  меня  туда  со  слайд-фильмом  по  А.Круппу.  Надо сказать,  что
задействованы в его показе бывают,  как  правило, человек  5-6,  но особенно
трудная  задача  стоит   перед  слайд-оператором:   в  полумраке,  следя  за
сценарием, где прописан не полный текст, а ключевые реплики, на слух поймать
эту  реплику или  строчку песни и  вдвинуть  рамку  с нужным  слайдом.  Они,
конечно, пронумерованы, но впотьмах... Да еще материал незнакомый... Короче,
в десятках показов удачно сработал, дай Бог, каждый десятый оператор.
     Я и говорю им:
     -- Мне нужен самый толковый, какой есть.
     Подводят юношу довольно субтильной комплекции и говорят:
     -- Вот. Школьник.
     --  Ага.  Это  даже  хорошо, что  школьник:  они не  такие  тупые,  как
взрослые. А звать как?
     -- Саша.
     -- Ладно. Пусть Саша. А фамилия?
     -- Школьник.
     -- Да я вижу, что школьник. Фамилия как?
     Оказалось,  это  и  была  фамилия.   Отработал  он,  надо  сказать,  на
"отлично". С тех пор мы подружились.
     Теперь  он на  ОРТ  --  то другими школьниками  командует,  то по утрам
вторниками заведует...




     Из профессионалов в любители.

     Рассказывает Игорь Грызлов (Москва).
     В   незапамятные   времена,  когда   выпускники   вузов  еще  подлежали
государственному распределению, в город нефтяников  Сургут приехала  молодая
девушка со свеженьким дипломом концертмейстера в руках. В организации,  куда
ее распределили, ей сразу же сообщили, что у них есть только  одна свободная
должность для человека  с  высшим музыкальным  образованием  -- руководитель
клуба самодеятельной песни.
     --  А  что это за  песня такая?  --  несколько даже  обиженно  спросила
дипломированная специалистка.
     -- А вот заодно и узнаешь, -- ответили ей.
     Так  будущий  замечательный  автор,  лауреат множества  региональных  и
всероссийских фестивалей Раиса Нурмухаметова узнала о своем призвании.


     Во время триумфального проката в Израиле  проекта  "Песни  нашего века"
московские  завистники утверждали,  что  имели  такой разговор  с кем-то  из
участников проекта:
     -- Как дела?
     -- Да вот, на той неделе в Израиль еду.
     -- На ПМЖ?
     -- Нет, на ПНВ.
     От составителя -- для  тех, кто еще или уже не знает: ПНВ -- это проект
"Песни нашего века", многотомная подборка лучших (по мнению проектировщиков)
бардовских песен  в групповом исполнении  лучших (по их  же  мнению) бардов.
Сначала компакт-диски и кассеты, а затем и концерты по всему земному шару.
     Проект  пережил  период  бурной  популярности,  как  и  многие  удачные
эстрадные коммерческие проекты.


     19  мая 1999 года  в московском кафе "Клуб музыкальных гурманов" должен
был  пройти  вечер  Веры Матвеевой.  Организатор  вечера  Владимир  Бережков
пригласил  на него немало  людей -- исполнителей  песен Веры,  ее  друзей  и
вообще людей, которым было что рассказать и показать. Но накануне в квартире
Бережкова  начались   звонки:   кандидаты  в  выступавшие  один  за  другим,
рассыпаясь в извинениях, сообщали о полной невозможности их участия в вечере
по самым разным, но неизменно уважительным причинам...
     Незадолго до начала мероприятия Бережков понял, что на сцену он сегодня
выйдет один -- из запланированных  участников никого не осталось, а собирать
новых было некогда.  Он  не пал духом -- ему и самому было чем заполнить все
отведенное  время. Наскоро  прорепетировав все,  что  ему  теперь предстояло
рассказать,  показать  и  спеть,  он в урочный час мужественно шагнул  из-за
кулис  на   сцену...  И  обнаружил,  что  его  аудитория  состоит   тоже  из
одного-единственного слушателя -- известного  видеоколлекционера и архивиста
Петра Трубецкого, который, бросив все  другие  дела  (а в этот день в разных
местах Москвы проходило еще шесть или семь интереснейших концертов авторской
песни),  приехал к  "Гурманам", чтобы  зафиксировать для вечности уникальный
вечер.
     Остается  добавить, что,  согласно  первоначальному  замыслу,  вечер  в
"Гурманах"  должен был быть  простым  повторением аналогичного  мероприятия,
прошедшего  несколько ранее  с большим успехом  в другом месте, и что на это
повторение   Бережков  решился  исключительно   по  многочисленным  просьбам
восхищенных слушателей.




     В 70-е  годы, как известно, самодеятельная  песня была  у властей  не в
самой большой чести, и книжки по этой тематике издавались с большим скрипом.
Публикации были все больше в периодике, нередко провинциальной.
     Но  существовало  положение,  по  которому  материал,  уже  изданный  в
последние годы  (то  есть  прошедший  цензуру), можно было  публиковать  без
повторного прохождения  ее -- достаточно было предъявить прошлую публикацию.
И  изобретательные челябинские горклубовцы во  главе с  Леонорой Коробицыной
бросили  по стране  клич  --  все песенные  публикации  шлите  нам,  сделаем
сборники!
     И сделали, целых два.
     Но, видимо, какое-то тревожное чувство не покидало тех, кто работал над
этими  книжками. Во всяком случае, в первой из них,  изданной в 1976 г.  под
невинным названием  "Песенник",  в песне В.Благонадежина  и  Н.Карпова "Пять
ребят",  которая,  как  известно,  начинается  словами "Дым  костра  создает
уют...", на  одну накладку "наклалась" другая. Сначала вместо "дыма  костра"
появился  "серый дым", создающий  уют. Но  так, видимо,  было  в  предыдущей
публикации -- деваться некуда.
     Хуже, что в слове "дым" вместо "ы" была напечатана "о"!


     Рассказывает Андрей Скуратович (Минск):
     -- В 1987 году к  50-летию Арика Круппа  был выпущен буклет, в  котором
среди опечаток  была такая:  в  строчке из песни Евгения  Клячкина "Девчонки
наши катятся,  / Одергивая  платьица..." в  слове "одергивая" первой  буквой
была "с".


     Алла  и  Марк  Левитаны,  известные  питерские  архивисты и составители
сборников песен, рассказывают, какие  песни  "поет" им сканер.  А точнее, не
сканер, а "Файнридер".
     Чтобы было понятно непосвященным: сканер -- это устройство, считывающее
графические  изображения,  в том числе тексты, например, с бумаги и вводящее
их   в  память  компьютера.   А  "Finereader"   --  программа,   позволяющая
распознавать  текст  и   представлять  его  знаки  не  в   виде  графических
изображений букв, а в их машинной кодировке.
     Так вот, читая Ю.Кукина, программа выдала:
     "И чай не в стаканах,
     А в чашечках чахлых роз..."
     (Вместо "чайных".)
     К женщинам же она отнеслась с куда большим пиететом:
     "Леди идут по свету..."
     Нижнетагильский (а ныне израильский) автор  текстов ряда известных слов
Михаил Сипер как-то раз в Казани (в 1983 году) сказал:
     --  Я могу это  спеть. Я  могу это  сыграть. Но записывать это  надо на
стерео (гитару в  один  канал, голос  --  в другой) и  проигрывать  в разных
городах.
     Берг всегда начинает занятие в своем мастер-классе со следующей фразы:
     --  Если  с чем-либо  из  того, что  я вам сегодня скажу, вы лет  через
десять согласитесь, значит, я не такой уж и дурак. А если года через три, --
значит, и вы тоже.
     Михаил Волков (Кфар-Саба, Израиль):
     -- У меня черный пояс по КСП!


     Фраза с III Всесоюзного фестиваля (1990  год,  Киев):  "Авторская песня
пока еще измеряется мэтрами, хотя в попугаях она гораздо длиннее!"






     Рассказывают...
     ...Что когда в Советский Союз должен был вернуться Александр Вертинский
и ему уже  приготовили  квартиру  в Москве,  живший  через  стенку профессор
каких-то интеллектоемких наук пришел  в панику: он представил  себе, как  из
соседней квартиры начнут доноситься пассажи, рулады и фиоритуры -- и научным
его занятиям настанет конец.
     И  вот певец приехал. И  --  тишина. День, неделю, другую...  Профессор
набрался храбрости и постучал в соседскую дверь. Открыл Вертинский:
     -- Чем могу быть полезен?
     --  Понимаете,  товарищ  артист,  -- произнес профессор, --  я вот  уже
несколько дней с трепетом ожидаю начала Ваших упражнений в области вокала, а
у Вас все тихо да тихо...
     -- Что Вы,  батенька, -- ответил великий бард, -- я, поди, тридцать лет
задаром рта не раскрываю!


     Рассказывает бывший фонотетчик одесского КСП "Дельфиния" некто М.К..
     -- Где-то во  второй половине 70-х  годов в Одессе с концертом оказался
известный, тогда еще  уральский,  бард, ставший  классиком с младых  ногтей.
Точнее,  он оказался где-то поблизости, кажется,  в Кишиневе, а в Одессе его
уговорили выступить  "до кучи", причем, в силу последнего обстоятельства, за
какой-то  почти  символический  гонорар.  Испытание  для  психики  классика,
видимо, оказалось не из  легких;  во всяком случае,  картина  была такая: он
меряет  большими  шагами  по диагонали тесную  артистическую и,  не  замечая
стоящего в дверях М.К., сам себе вслух твердит:
     -- Все равно работать  надо честно! Все равно работать надо хорошо! Все
равно работать надо честно! Все равно работать надо хорошо!
     Так или иначе, концерт прошел на должной высоте.


     А как вообще все было?
     Рассказал М.К.
     Некие  околоКСПшные одесские дамы, приходившие в возбужденное состояние
от одного упоминания имени вышеупомянутого уральского барда, узнали, что тот
должен  оказаться в соблазнительной близости от  Одессы --  в  Кишиневе. Они
насели  на   президента  КСП  "Дельфиния"  Марика  Мееровича  с  требованием
организовать в  Одессе  концерт своего кумира.  Марик  быстро смекнул, какую
выгоду можно  из этого извлечь, и поставил дамам  условие --  собрать самим,
скинувшись  в своем  узком кругу, эту  немалую  по тем временам  сумму -- 50
рублей (которая  как гонорар для птицы такого  полета была,  тем  не  менее,
ничтожна). Что дамы с энтузиазмом и сделали.
     Марик же связался с  Кишиневом и сказал барду, мол, день  задержки, три
часа дороги дизелем, -- и лишний полтинник в кармане. Не желаешь ли?
     Бард возжелал.
     В итоге он получил  сверхплановый довесок к зарплате,  дамы -- любимого
барда, а вся остальная одесская КСПшная общественность -- бесплатный концерт
классика.
     И тогда жена Марика Лариса объявила, что отныне на  базар  будет ходить
исключительно он.


     Из  фольклора. (Речь идет о другом уральском авторе, ставшим  классиком
благодаря одной из первых своих песен.)
     Диалог:
     -- N согласился дать благотворительный концерт.
     -- Как, неужели бесплатно?
     -- Нет, но -- за рубли!


     Рассказывает Игорь Грызлов (Москва), хотя  Борис Жуков утверждает,  что
слышал эту историю из других источников и о других героях.
     В 60-е  годы, когда песни  Окуджавы  как-то сами  собой легализовались,
сразу  несколько известных композиторов-песенников вдруг проявили интерес  к
возможному  сотрудничеству с ним. Булат Шалвович, в ту пору еще стеснявшийся
своего  вторжения  на  "чужую  территорию",  не  решился им отказать. Ничего
путного из  этого сотрудничества так  и  не  вышло  (пока  на  горизонте  не
появился Исаак Шварц), но в  одном случае  оно зашло настолько  далеко,  что
увлекшийся  мэтр пригласил своего будущего соавтора  к себе домой.  До этого
Окуджаве ни  разу не случалось  бывать дома у людей  с  таким  уровнем жизни
(ведущие эстрадные композиторы имели самые высокие легальные доходы в СССР),
и увиденное его  прямо-таки  ошарашило.  Когда он  вновь  обрел  способность
говорить, он спросил:
     -- Имярек Имярекович, откуда все это?
     Маэстро снисходительно похлопал его по плечу:
     -- Песни надо писать, молодой человек!
     Вариант  Михаила  Столяра,  слышавшего нечто аналогичное  от Александра
Городницкого.
     Однажды спускаясь в лифте, Булат, которого тогда  еще  нечасто величали
Шалвовичем, "подобрал" двумя этажами ниже жившего там Илью Резника, великого
поэта-песельника,  и,  подивившись  разнице  в  одежде  своей  и  известного
"профи",  произнес  слова о том,  что -- вот, мол, я поэт, писатель, у  меня
книжки  выходят, а такой красоты писаной, как твои, Илюша, наряды, близко не
видывал.
     На что его визави и ответил:
     -- Песенки надо писать, Булатик!
     Другую историю рассказал Павел Маловичко.
     Сергей  Волобуев (автор, исполнитель, член  квартета, а  ныне --  еще и
президент  КСП) и его  приятель  и сосед по дому Саша, оба с женами, приехав
"дикарями" на двух машинах, отдыхали неподалеку от Туапсе. Их палатки стояли
на территории  лагеря "Орленок", а точнее в районе вечно  строящейся  второй
очереди, где сторожа за разумное вознаграждение пускали постояльцев в  тенек
под деревьями метрах в двухстах от берега.
     И захотелось мужикам выпить. Но  жены были  начеку, денег  не давали  и
далеко не отпускали.
     Тогда  парни  сказали, что  в  фотоаппаратах кончилась  пленка  и  надо
сходить купить  новую. Засим и были отпущены с копейками в кармане и в одних
шортах в близлежащую Новомихайловку.
     В Новомихайловке  пленки  не оказалось. Надо ехать в  Туапсе, а это  45
километров, один проезд дороже пленки.
     Однако сели в проходящий междугородний "икарус". Без билетов.
     Первым делом Александр обратился к водителю:
     -- У вас тут петь можно?
     -- Это -- как пассажиры, -- ответил тот.
     Саша адресовал свой запрос в салон. Народ безмолвствовал, уткнувшись во
что у кого было: мало ли что за псих, в шортах-то!
     Саша воспринял молчание как знак согласия и начал. Сергей подпевал.
     Репертуар  их был разнообразен  -- от авторской  песни до романса и  от
народной  до  оперных  арий, благо  Сашин  голос  позволял.  Плюс  природный
артистизм.
     Народ оживился.
     -- А вот как бы на стакашку наступить,  -- возвестил Саша, -- так мы  б
еще ловчее спели!
     У одной тетки нашлась бутылка шампанского, у  другой -- домашнего вина,
у мужика -- водка. Сгодилось все.
     В Туапсе была куплена пленка и истрачены все деньги.  И  мужики пошли к
автовокзалу, где скучали таксисты. Там, кроме песен, пошли в ход анекдоты, в
изложении которых Саше равных не было.
     Короче,  таксист,  доставивший  их  на  место  дислокации, на  прощанье
спросил:
     -- Мужики, я вам ничего не должен?


     Во второй половине 80-х, когда вполне нормальным (а  главное -- едва ли
не предельно реальным по возможностям большинства клубов) гонораром считался
"полтинник"  --  50  рублей,  среди  ленинградских клубных,  как  теперь  бы
сказали,  менеджеров было популярно  следующее определение: "Один мэтр равен
ста рублям".


     Рассказывает Владимир Васильев:
     -- Во  время фестиваля "Петербургский аккорд" в мае 1996 года мы жили в
гостинице "Октябрьская". И вот на  второй день путанья там набежало -- море,
и  стали  они звонить  по  номерам.  Одному  барду  позвонили, второму, Вите
Луферову... А я жил с Сухаревым. Говорю:
     -- Дмитрий  Антонович, что же  нам никто  не  звонит? Неужели му  такие
совсем уже никудышные?
     И  вот  надо  уезжать  на "чайхану", Дмитрий Антонович уже поехал,  а я
остался, и тут -- звонок:
     -- Алло, добрый вечер!
     -- Добрый вечер!
     -- Мы еще с Вами не знакомы?
     -- А-а!.. Все понятно!
     -- А что Вам понятно? Мы-то с Вами еще не знакомы!
     -- Всего доброго!
     Говорю ребятам:
     -- Ну вот, а нас не обошли вниманием. Теперь чувствую  себя полноценным
человеком!
     -- А-а, Володя, -- отвечают, -- ты не  видел, что вечером было!  Они же
приходят с  мордоворотами, которые проверяют платежеспособность.  "Мальчики"
такие. И вот звонят им с телефона дежурной по этажу две такие красавицы:
     -- Ребятки, не надо приезжать, не надо: они бедные все!


     Если  Вадим Мищук не порвал  во время концерта  ни одной струны, значит
концерт прошел "на халяву".







     Придя  в  фотоателье  за  снимками  Бахыта   Кенжеева,  сделанными   на
поэтическом вечере, Борис Гордон обнаруживает, что снимки к сроку не готовы.
     -- Теперь точно не даст, -- грустно замечает Борис.
     -- Она? Такая стерва? -- интересуется приемщица.
     -- Он. Денег, -- отрезает Гордон.
     -- Вы ему должны? -- сочувствует приемщица.
     -- Мы ему все должны, -- отвечает Борис, -- он сотрудник МВФ.
     Гордон не покривил душой -- Кенжеев  действительно является сотрудником
канадского офиса МВФ.
     Неизвестно,  правда,  насколько  поверила ему  приемщица, но через  час
снимки были готовы.


     Расскказывает Борис Гордон:
     --  На сборном  концерте ведущий  Александр Карпов спрашивает меня, как
меня представить, чем зарабатываю на хлеб  и  прочую "дежурку". Отвечаю, что
работаю в "Огоньке" и на днях опубликовал материал,  где  вычислил стоимость
"отката" лоббистам  импичмента: полмиллиарда долларов. Карпов делает пометку
в программке: "Гордон -- $ 500 000 000".
     В листочек заглядывает супруга Карпова. Молчание. Стон:
     -- Да, барды нынче по дешевке не продаются...
     Вот такой я жадный.




     Григорий  Дикштейн рассказал,  какую  телеграмму он послал своему другу
Евгению Клячкину на сорокалетие. Текст был достаточно лаконичен:
     "Поздравляю юбилеем и пусть бычок не падает"!


     Рассказывает Леонид Сергеев:
     -- Недавно  у  нас  был концерт  в  Олимпийской  деревне. По ходу  дела
ведущий обращается к Вадиму Мищуку, мол, говорят, у Вас сын родился...
     -- Да, у меня недавно родился сын...
     Все  начинают хлопать.  Вадим,  вероятно, смущенный почестями,  которых
более  заслуживает  его  жена,  свои  заслуги  пытается принизить  несколько
странной фразой:
     -- ...Но я не имею к этому никакого отношения...
     Все начинают хлопать сильнее.
     -- ...Нет, я не в том смысле!..
     В зале -- овация.


     Рассказывает Елена Данилина:
     --  У Вадима Егорова есть  песня "Южный романс": "Не торопи. Всему свой
срок..." и так далее. В одном из куплетов есть такие строчки:
     и, торопясь, в чужих домах послушных женщин раздевал,
     и,  торопясь,  хватал  такси,  глотал вино,  листал года.  Однажды жена
попросила его поменять первую из этих стро-
     чек, чтобы можно было петь за столом в кругу близких. Мол, на
     концертах о нас никто не знает, а тут неудобно. Замени это
     слово -- "раздевал".
     По  прошествии  нескольких месяцев собирается застолье,  Вадима  просят
спеть эту  песню, и  он начинает лихорадочно подбирать  замену. Подобрал  и,
дойдя до страшного места, спел "послушных женщин... обнимал".
     И тут человек сорок, сидящих за столом, хором говорят:
     -- Да не обнимал, а раздевал!
     Татьяна махнула рукой:
     -- Пой, как есть!


     От Ирины Рынкевич (Петрозаводск).
     Вадим Егоров  рассказывал, как во  время  выступлений  в Сибири услышал
интересную версию своей песни:
     Мужья уходят как-то невзначай.
     Мужья уходят в прошлое, как в замять
     И мы смеемся с новыми мужьями.
     А старых вспоминаем по ночам...


     Рассказывает Валентин Вихорев:
     --  В  конце  60-х годов -- в начале  70-х  (точно не  помню) мы были с
гастролями в Донецке -- Юра Кукин,  я  и  наш "менеджер", председатель клуба
"Восток" Ира Костриц. В вестибюле гостиницы, когда мы получали  ключи, к Юре
подошла девочка и поблагодарила его за песни.  Через два часа  у нас  должен
был начинаться концерт.
     Нас расселили по трем разным номерам. Ирина приходит ко  мне в  номер и
говорит:
     -- Пора Юрку запускать.
     -- Что такое?
     -- Он созрел для этого. Набирай номер телефона.
     Набираю его номер, и она, немножко прикрывая платком трубку, говорит:
     -- Юра (тогда еще "Алексеевич" спокойно можно было  не говорить), у нас
еще  есть время -- около двух часов до  Вашего концерта. Мне так хочется Вас
еще раз увидеть и  поблагодарить в  более интимной обстановке, чем сейчас  в
вестибюле. Не  могли бы  Вы выйти на угол к аптеке?  Я Вас там жду. Родители
уехали, ключи у меня.
     Я прихожу к Юрке, Юрка бреется.
     -- Юр, через два часа концерт.
     -- Да, да, я знаю. Я сейчас пойду пробегусь по городу.
     -- Ты же был раньше здесь!
     -- Я не все помню.
     Захожу   за   Иркой,  и  мы  уходим  на  угол   к   аптеке,  только  на
противоположную   сторону  улицы.  Стоим,  едим  мороженое.  Приходит  Юрка,
начинает фланировать.  Ходил минут сорок. Уже  до  концерта  остается  около
часа. Пришлось "раскалываться". Подошли, говорим:
     -- Старик, ты зря ждешь...
     Он с нами не разговаривал три концерта!


     Рассказывает Сергей Корычев, бард и летчик из Иркутска :
     -- Были мы в  мае  1996  г. в  Находке  на  фестивале. Собралась теплая
компания  --  Игорь Набоких из Новосибирска, мы с Женей  Логвиновой и Андрей
Козловский. А поклонники Набоких наловили ведро гребешков. Это такой морской
зверь деликатесный, который весьма действует на мужскую потенцию. Ну, и весь
вечер был сдобрен коньячком и шутками вокруг этих гребешков.
     Одолев последнего моллюска, Козловский спросил:
     -- А где, ребята, у вас дискотека? -- и  поспешно удалился. Вернулся он
минут через сорок, почему-то с каким-то муж-
     чиной. Начался хохот по этому поводу, и в разгар хохота заходит в номер
еще один мужик  с букетиком  цветов  и преподносит  его Козловскому.  Кто-то
кричит:
     -- Козловскому гребешков больше не давать!


     Рассказывает Берг:
     --  7 февраля 1999 года  великолукский автор Александр Дорофеев  сказал
мне фразу, прозвучавшую довольно загадочно:
     -- Сегодня на Вас будет очень высокий спрос!
     Смысл сказанного  становился  ясен по  прочтении  газеты "Великолукская
правда"  двухдневной  давности,  где  на 8-й,  последней,  полосе красовался
портрет бодрого,  улыбающегося  мужчины  средних лет, под  которым  крупными
буквами  была  написана моя  фамилия.  Портрет  был тоже мой. А колонка была
скомпонована  так,  что  это  объявление   казалось  заголовком  к   тексту,
помещенному ниже.
     Текст  рекламировал  средство,  весьма  ценимое  менее  жизнерадостными
мужчинами моего возраста, и  начинался своим заголовком, помельче:  "Секс --
понятие розничное, или Лучший стимулятор мужской потенции".
     Вот такое Йохимбе.


     Гитара  Альфреда Тальковского  висит на такой высоте, что  ему невольно
приходится наносит по  струнам удары ниже пояса. При  этом гриф  ее  как  бы
символизирует то, что прикрывает кузов.


     Рассказывает Берг:
     --  Кажется,  в конце  70-х  киевский  бард  Анатолий  Лемыш разродился
(правда,  не  песенным,  а  чисто поэтическим)  эротическим венком  сонетов,
который наделал много шума среди тех, кто  об этом узнал, а тем более прочел
его. Как мы помним, в означенные времена в СССР секса не было.
     Венок этот и сейчас бы не  затерялся, ибо многое в  нем  было,  как мне
кажется, за гранью фола, правда, с точки зрения вкуса и чувства меры.
     Была там такая строчка:
     В какие ножны я вложил свой меч!
     По  этому поводу  специалисты  в области  горячего применения холодного
оружия высказывались, мол, когда в  ножны вкладывают меч, это означает конец
эпизода. А когда конец, то -- начало.
     Сам  я ответил  Толику всего  одним  сонетом,  в  котором была строчка,
кажется, такая:
     Мечом своим не тыкай промеж ножен!


     Рассказывает Берг:
     -- В конце ноября 1999 г. меня занесло в один довольно северный русский
город,  историческое  название  которого  скорее  известно   по   стиральным
машинам-амтоматам типа "Индезит". И там  меня  познакомили с цветущей дамой,
которой  с  мороза  вообще  можно  было  дать  лет  девятнадцать  и  которую
представили  в качестве местной поэтессы и...  жены известного барда,  моего
старого приятеля.
     Я спросил,  мол, нет  ли  тут  ошибки: ее муж  живет в  далеком южном и
незалежном городе,  и его жену я хорошо  знаю,  она  тоже писаная красавица,
правда, раза в полтора постарше...
     -- Ты сильно  отстал от  жизни, -- успокоил меня организатор бардовских
концертов  в  г.Индезите,  президент  местного КСП и театральный  деятель по
совместительству. -- И вообще она скоро переедет к нему.
     Так или  иначе,  я  оказался обладателем книжки  ее  стихов и,  пытаясь
оценить выбор своего любимого барда, погрузился в изучение материала.
     О первых нескольких опусах я  мог бы сказать, что не понимаю, зачем они
напечатаны. А подумать -- зачем вообще написаны.
     -- А ты, небось, книжку с начала читать начал? -- спросил меня бардорг.
-- Это неправильно.
     Я заглянул в конец и нашел там несколько вполне приличных произведений.
     -- Я же тебе  говорил! -- восторжествовал оргдеятель.  -- Она  написала
стихи ко всем лучшим песням спектаклей нашего театра. Иначе и быть не может,
ведь она  год жила с N, а  ребенок у нее от M! -- вместо букв он назвал  два
весьма известных в бардовском мире имени.
     Этот же заголовок мог бы подойти и к другим историям.
     Вот что рассказывает Берг.
     Июль 1999 г. Грушинский.  Идет конкурс  "Второй канал", поет московский
исполнитель  Родион Костин. Вопросов  практически нет: видно, что  быть  ему
лауреатом --  и  это  несмотря  на  то,  что в  манере исполнения  явственно
ощущается  стиль Дмитрия  Дихтера.  О  том, собственно,  и  немногочисленные
реплики членов жюри. Впрочем, имидж Родиона вполне глушит "чужие голоса".
     Тут на тропинке за спиной жюри появляется легкий на  помине Дихтер,  и,
почуяв его, член жюри Александр Костромин кричит:
     -- Это твоя школа!
     (Тоном: "Испортил мальчика!" Разумеется, всем понятно, что это шутка.)
     Не снижая скорости, практически без паузы, Дима швыряет с ноги шлепанец
в Костромина:
     -- А у тебя нет школы!
     Разумеется,  это  заявление  тоже  нельзя  считать  серьезным,  о  чем,
собственно, рассказ Веры Романовой:
     -- Итак.  Дело  в том, что  я преподаю  в Гитарной школе Костромина.  В
первом классе. А Костромин  во втором.  (Всего их  два.) И  вот у  меня года
четыре  назад  был  первый  первый  класс,  очень  хорошие  ребята,  дружные
оказались, до сих пор  общаются, ходят  в походы и т.д. После первого класса
они пошли во второй и там тоже поучились.
     И был  один ученик. Звали  его  Андрей Орлов. Отучившись год  во втором
классе и съездив на Грушинку, он слинял в Германию, дабы не попасть в  армию
(поскольку нигде,  кроме гитарной школы,  к тому моменту уже не учился). Там
он  тоже нашел околокаэспэшную тусовку, где и продолжил обретаться. (Сюда он
тоже  изредка   наезжает   и  с   одноклассниками  своими  оттуда  регулярно
перезванивается.)  И  вот ловит меня как-то в  ЦАПе  его  одноклассник,  мой
бывший ученик, и рассказывает, что вот Андрюха, потрясённый, позвонил  среди
ночи и поделился впечатлениями.
     История  такая.  Германия.  1998  год,  осень.  Гастроли  Городницкого.
Концерт в Ганновере. После концерта День рождения кого-то из местного клуба.
Стол,  закуски, выпивка, посиделки. Песни начали  петь. И Андрюха тоже  спел
(не зря же он учился!).
     Городницкий,  будучи  после  концерта   уставши,  а  потом   и  взямши,
встрепенулся, и когда Андрюха отпел, спросил его:
     -- У Костромина учились?
     -- Да-а... -- обалдел Андрюха.
     -- Узнаю, -- сказал Городницкий.
     Андрюха  обалдел  еще  больше  и  побежал  звонить  в  Москву  корешам,
рассказавать.


     Сергей Корычев продолжает:
     --  Когда  я  еще учился в Кировограде  в училище  летчиков гражданской
авиации, состоялся концерт нашего "Квартета минус один". После чего КСПшники
во главе с Наташей Рыбак забрали нас на квартиру, где мы пели до утра.
     Утром,  пробравшись в училище курсантскими тропками, я  узнал, что меня
вычислили и мне  грозит отчисление  за  ночную самоволку, что  гораздо  хуже
дневной. Часа два меня мурыжили в политчасти, где я  пытался говорить чистую
правду --  где был и чем  занимался. Замполит же не мог  всего этого взять в
толк, его жизненный  опыт  не допускал таких  вещей. Глядя на мои нарукавные
лычки, он сказал:
     -- Третий курс! Как отчислять-то жалко!
     И я сломался:
     -- Ладно, скажу все начистоту. У бабы я был!
     --  Да что ж  ты  нам тут  полдня  голову  морочишь!  --  с облегчением
воскликнуло начальство. -- Иди, и чтоб это больше не повторялось!
     Кстати,  из-за постоянных  поездок  на фестивали  и концерты, хотя и на
законных основаниях  (в отпуска,  за  свой счет,  за отгулы)  у меня  уже  в
авиаотряде  возник конфликт  с начальством,  справедливо считавшим, что надо
"поменьше  на  гитаре  тренькать  почаще  в  локатор  заглядывать.  Пришлось
переучиться  на другой  самолет и перейти на новое место работы, где сейчас,
пока я тут в Казани на фестивале, все уверены, что я на даче у тещи картошку
копаю. Это -- сколько угодно! Насколько легче стало жить!

     А однажды в Питере была другая  история. Почти по анекдоту про  Ленина.
Мы  там  были  два  или  три дня,  и  я  почувствовал  позыв  написать  пару
стихотворений, ставших впоследствии песнями, но так как  экипаж в  гостинице
селят  обычно  вместе, одному побыть не  удается, мне понадобилась  какая-то
жилплощадь.   В   голову  пришла  гениальная   идея:  я  спустился   вниз  к
администраторше, стал с похабным видом тереть свою физиономию и говорить:
     --  Девушка, у  меня тут  такие  обстоятельства, мне  бы комнатку, сами
понимаете... --  то  есть  всячески  намекать, что  у  меня есть  женщина, с
которой некуда пойти.
     Девушка оказалась очень понятливая, подмигнула мне и сказала:
     -- Коробка конфет, -- и выписала мне номер на ночь.
     Пришел я к своим мужикам и так же загадочно сказал:
     -- Мужики, если что -- я в номере таком-то.
     -- Хорошо, потом расскажешь, как это было!
     Пошел  я,  как  Ленин  в  библиотеку,  и  написал  песни  "Мой  великан
гоглубоглазый"  и  "Да  на  землю  с небес...".  А  утром  пришлось  мужикам
рассказать душераздирающую историю с сексуальными сценами...


     Сергей Гринберг,  автор из Пензы,  рассказал, как компания,  в  которой
было  много  КСПшников,  а  среди них --  один, вечно попадающий  в неловкое
положение и уже начавший  коллекционировать все эти эпизоды своей  биографии
(от него-то Сергей  и услышал эту историю) --  так вот компания эта отмечала
что-то всенародное (как бы не Новый год) где-то за городом.
     Короче,  было  холодно.  Устроились  то   ли  на  турбазе,   то   ли  в
пионерлагере,  то  есть в  помещении, но  без отопления.  На  ночь  сдвинули
кровати  и  улеглись  поплотнее,  укрывшись одним  спальником  на  несколько
персон.
     Среди ночи нашему герою приспичило подышать  свежим воздухом. Жизненным
опытом  он был уже умудрен,  поэтому, вылезая из середины "шеренги"  спящих,
пересчитал головы от края до своего места.
     История умалчивает, почему, вернувшись, он стал вычислять свою законную
жилплощадь по ногам. Возможно, с этой стороны  залезть было  проще.  Так или
иначе... Видимо, кто-то из спящих подогнул ногу.
     Короче, когда эта девочка проснулась от  того,  что  какой-то мужик изо
всех сил пытается раздвинуть ее ноги и улечься между ними...


     Телефонный звонок:
     -- Ты знаешь, что в это воскресенье у Кости Тарасова свадьба?
     -- Ну да?
     -- Да. Поскольку ты уже пятый, кому я это сообщаю, сразу отвечаю --  не
с Митяевым!
     Но это анекдот. А вот быль. Рассказывает Елена Настасий:
     -- Еду в троллейбусе с КСПшником. Обсуждаем события последней (1997 г.)
Грушинки,  на  которой  упомянутый  КСПшник   не  был.  Разговор  следующего
содержания:
     -- А что, Костик Тарасов правда ушел от Митяева?
     -- И правильно, надо  же в конце концов  свою  семью иметь! Костя уже и
ребеночка заделал.
     -- А как же Олег?
     -- А он с новым "мальчиком" приехал.
     Женщина рядом недовольно морщится:
     -- Господи, куда ни плюнь -- одни "голубые"...
     С той же Грушинки:
     -- А Данилов тоже с новым "мальчиком" приехал!..


     Байка или  нет?  Александр Руманов (Москва)  рассказывает, как позвонил
некто  Булату  Шалвовичу и  попросил разрешения изменить в  его  песне  одну
букву. Тот разрешил. На концерте было спето:
     ...А Шурик вернулся,
     а он голубой...


     Рассказывает Александр Городницкий:
     -- Как-то  я был в  командировке в своем родном Петербурге, и как раз в
эти дни мэрия проводила  ассамблею -- по образцу петровских. Мне тоже пришло
приглашение, причем  на два лица. Ну, какие  два лица --  жена-то  в  Москве
осталась... И  тут  мне говорят,  что есть такой  замечательный  автор  Миша
Кукулевич,  ему  сейчас живется трудно, возьми,  мол, его с собой, пусть  он
хоть поест вволю.
     -- Хорошо, говорю, пусть приходит.
     И  вот приходим  мы  с ним, отдаем на входе приглашение, минуем двери и
оказываемся  перед  роскошной мраморной  лестницей,  наверху  которой  стоит
Собчак  со  свитой. Мы еще ничего  не успеваем сказать, как мажордом  трижды
стукает жезлом об пол и громогласно объявляет:
     -- Господин Александр Городницкий с супругой!
     Собчак  посмотрел на меня и  отвернулся.  Видимо,  он  решил,  что я на
старости лет поменял сексуальную ориентацию...


     Юрий Устинов, кроме всего прочего, известен как  мученик статьи 121  УК
РСФСР,  причем, слухи тем  масштабнее, чем  меньше  достоверных  сведений об
этом. А их, грубо говоря, нет.
     Рассказывает Денис Рогаткин:
     -- На одном фестивале в составе жюри работали  Новелла Матвеева и  Юрий
Устинов.
     Вот выступает Анатолий Киреев с "милыми туристскими песнями", и Устинов
ставит ему высшую оценку. Затем поет автор N
     -- с бородой, низким голосом и "очень сексуальной" песней. Юрий
     Михайлович котирует его по минимуму.
     При подсчете  результатов выясняется,  что  Новелла  Матвеева поступила
абсолютно  наоборот: максимальная  оценка  досталась автору  N,  минимум  --
Кирееву.
     На недоуменный вопрос Устинова о том, почему она оценила  барда N выше,
Новелла Николаевна отвечает:
     -- А он мне больше понравился как мужчина!
     -- Ну и что? А мне больше Киреев понравился как мужчина!
     -- А? Да-да, я слыхала, слыхала...


     Рассказывает Михаил Сипер:
     -- В 1990 году,  возвращаясь из Барзовки через  Москву, я три дня жил у
Володи Туриянского. Как-то вечером Володя  и  Тося  позвали  меня с собой на
день рождения  какого-то  их знакомого туриста.  Я  отказался,  ссылаясь  на
полное отсутствие знакомства с виновником торжества и предстоящей компанией.
Туриянские, с презрением обозвав меня "интеллигентом", ушли праздновать, а я
отправился шляться  по Москве.  Поздно  вечером, вернувшись,  я застаю злого
Володю и смеющуюся Тосю. Тося, давясь от смеха, рассказала:
     -- Рядом с Туриянским на дне рождения сидел какой-то  незнакомый юноша.
После  первой  же  рюмки   он  стал  звать  Туриянского  "Вова".  Туриянский
терпел-терпел панибратство и вдруг взорвался:
     --  Да какой  я тебе "Вова"! Я  тебя  старше в три раза и знать тебя не
знаю! Ты еще "Вовик" скажи!
     После этой сцены юноша вздрогнул, побледнел и заплакал:
     -- Владимир  Львович!  Да я... Да мы...  Простите!  Да  вы для меня как
гений чистой красоты!!!
     После чего,  путаясь в словах  и междометиях,  юнец  пытался поцеловать
руку опешившего барда.
     Продолжает Михаил Сипер:
     -- Когда в  Барзовку приезжают новички,  то  на  вечерней "линейке"  их
начинают   засыпать  вопросами.  Вопросы  самые  неожиданные  --  от  чистой
информации о себе до издевательских  типа "Это не вы ли автор песни "Глухари
на токовище"?" Тут  важно поймать иронию вопрошающего  и ответить  встречным
приколом.  Кто  проходит  через эту лавину достойно, тот  сразу  вливается в
веселое  барзовское братство. Но  не дай Бог  "не въехать" в вопрос или того
хуже -- обидеться. Это не прощается.
     Когда  приехали  мы  с  Васей Мешавкиным, я рассказал  коротко о  себе,
подтвердил свое  "авторство"  "Глухарей",  а  заодно  -- и  "Сереги Санина",
"Когда б  мы жили без затей"  и  "Интернационала". Но  я  был в  Барзовке не
первый раз и сильно меня не кушали.  И тут мой соавтор Вася на вопрос: "А ты
кто?" самодоволно заявил:
     -- А я -- его половина!
     Раздалось   раскатистое  ржание,   и  врач-сексолог  Сергей  Чаплинский
задумчиво произнес:
     -- Вот и клиенты прибыли...
     Больше к Васе вопросов не было.
     Рассказ Александра Дольского  на концерте в Перми  27 апреля  1998 г. в
изложении Вадима Бисерова.
     Концерт Дольского в Англии. Он поет песню со словами:
     Два мальчика на длинном берегу,
     Два юных существа, святых и голых...
     Смысл песен до публики доносит переводчик в меру своих сил.
     После концерта подходит к Дольскому некто из местных и высказывает свое
удивление и восхищение по поводу этой  песни. В  частности, его поразило то,
что еще никто не рассматривал проблемы гомосексуализма с такой точки зрения.
     Рассказыват Елена Данилина:
     -- У Городницкого в  одной  песенке есть такая строчка: "... что  нас в
порту встречают б..ди".  В советские  времена ему запретили  петь ее в таком
виде, предложили  заменить слово. И  он одно время пел: "... что нас в порту
встречают дяди".
     Получилось еще хуже: запахло сексуальными меньшинствами.


     Рассказывает Берг:
     -- Самую информационно емкую афишу мне напечатали  туляки в апреле 1997
года. Она вся была черно-белая, но дату концерта изобразили красной краской,
а  светло-светло-синей -- мою фамилию (крупно) и название театра-студии, где
проходило мероприятие (тоже крупно) -- "Риск".
     Короче,  издалека было  сразу  понятно  главное  --  что  я "голубой" и
отношусь к группе риска.


     Рассказывает Станислав Соловкин (Москва).
     ДК МАИ. Концерт Галины Крыловой и Дмитрия Дихтера, о чем извещает афиша
в вестибюле.
     А наклеена она на какую-то другую афишу, причем не очень аккуратно, так
что верхний  край  старой (с одной строкой, крупными  буквами) виден  из-под
новой. И всего-то два слова в этой строке:
     "ЭРОТИЧЕСКОЕ ШОУ".


     Году в  90-м  дело  было, как  утверждает  Геннадий Васильев,  автор  и
клубный организатор из Красноярска.
     Серия  мероприятий,  входивших в программу местного  фестиваля,  должна
была начаться  концертом  Бориса Вахнюка и Леонида Сергеева.  Но если Борис,
хоть и  без голоса, но приехал, то Леонида ни  на этом,  ни на  каком другом
самолете  не оказалось вовсе.  А билеты почти все  проданы. А  часть публики
пришла конкретно на Сергеева. И объяснять его отсутствие, скажем так,  милой
забывчивостью  было  как-то неудобно.  И  жена  Васильева  Марина  Тарасова,
продавая остаток билетов, была вынуждена не только предупреждать зрителей об
изменениях  в программе,  но и разрабатывать версии отсутствия долгожданного
кумира,  причем такие,  которые могли  бы быть восприняты в качестве  причин
безусловно  уважительных.  Короче,  одному особенно настойчивому  поклоннику
творчества Леонида она сказала, что у него родился сын.
     -- Когда?
     -- В понедельник!
     Поскольку  дело   происходило   в  среду,   объяснение   было  принято:
действительно, какой же отец не заберет наследника из роддома!
     Примерно год спустя на Грушинском встречает Гена Леню и спрашивает:
     -- Вахнюк не рассказывал, как мы тебе в Красноярске сына родили?
     Надо было видеть выражение сергеевского лица...
     Минуты через две он произнес:
     -- Та-ак... Пойдем сядем...


     Рассказывает Александр Городницкий (в книгах воспоминаний):
     -- ...Нам (А.Г.  и  Ю.Визбору на  Грушинском фестивале  -- прим. сост.)
была выдана байдарка,  на которой мы вдвоем  катались по живописным волжским
протокам.  День  был  воскресный,  и  все  островки  были усеяны загорающими
телами. Мы  никак  не  могли  наладиться вместе грести, и Юра,  старый  "ас"
гребного спорта (каковым  он  себя  считал), все время угнетал  меня  едкими
замечаниями.  Вдруг  мы заметили,  что с  соседнего  уединенного  островочка
усиленно машут две загорающие там девицы.
     -- Меня опознали, -- самодовольно улыбнулся Визбор, -- давай подгребем.
     Подплыв  поближе,  мы  обнаружили  двух  совершенно незнакомых,  весьма
привлекательных,  но  уже сильно навеселе  бабенок, одна  из  которых громко
заявила:
     -- Зинка, себе я оставлю этого толстого. А ты с чернявым забирай вторую
поллитру и греби вон на тот островок.
     Услышав  это, мы  с Юрой, не  сговариваясь, "рванули"  в  два весла  от
берега. Уже почти на середине Волги Визбор сказал:
     -- А ведь неплохо гребем. Чего я к тебе придирался?"


     Рассказывает Борис Жуков:
     --  В  19**  году  командир  московского  куста  "РЭКС"  Игорь  Грызлов
возвращался  с  Грушинского  фестиваля.  Вошел в  поезд, нашел  свою  полку,
положил на нее рюкзак и пошел дотрепываться. Возвращается  --  на  его полке
лежит незнакомая  девушка. Не успел  он  спросить, зачем она тут лежит и  не
мешает  ли ей рюкзак, как к нему  подбегает  функционер из  Донбасса  Виктор
Забашта:
     -- Слушай, Игорь, тут одного человека надо провезти... Мы договорились,
поменяли места, так что твое теперь... -- и  он назвал  место в другом конце
вагона.
     Если кто не  помнит, в те времена билет от Самары до Москвы, особенно в
разгар лета, был большой проблемой,  которую  простой смертный не всегда мог
решить, даже проявив настойчивость и смекалку.  И отказать человеку в помощи
в  такой ситуации  было  просто невозможно. С другой стороны, Грызлов всегда
был истым джентльменом. Вот  и в этот раз он понимающе кивнул, забрал рюкзак
и двинулся на  свое новое место.  Застолбив его, он вновь отправился к своим
-- рассказать, какой с ним вышел казус...
     ...Когда он  вернулся,  на  его новом месте лежала  незнакомая девушка.
Пока он выяснял, не синдром ли это "дежа вю", к нему подбежал Забашта:
     -- Слушай, Игорь, мы тут поменялись...
     Пришлось  бедному Грызлову переселяться  вторично. Но и на этом история
не  кончилась.  По  милости великого комбинатора Забашты он  и в  третий раз
ходил за полочкой и все-таки обрел ее
     -- в  другом вагоне и,  кажется, в  третьем ярусе.  Утешало его, по его
словам, лишь то,  что  все девушки  были  очень  симпатичные. (Одну  из  них
удалось  опознать,  и  она  может  подтвердить эту историю  --  это  Татьяна
Блаженнова из Ярославля.)


     Из  конферанса  Михаила Кочеткова  на концерте  "Визитная карточка"  --
открытии цикла вечеров авторской  песни  в  музее Высоцкого 30 октября  1998
года.
     --  Мое знакомство с этим человеком началось, когда  я приехал  к своей
будущей первой  жене  на  "картошку". Если  кто  не  знает,  студентов тогда
привлекали к  уборке урожая  под присмотром комсомольского начальства. Вот я
подхожу к  такому комсомольскому  деятелю и  говорю: я,  мол,  корреспондент
молодежной  газеты,  приехал  сделать статью  о  том, как вы  тут  доблестно
трудитесь.  Мне нужно,  чтобы меня зачислили  на довольствие,  дали спальное
место (и показываю на самый удобный двухместный балок). А кстати, говорю, не
могли бы вы  подселить  туда вон ту девушку -- и показываю на  свою  будущую
жену. Первую, конечно.
     Он, конечно, говорит:
     -- А где ваше удостоверение?
     Я отвечаю, что  следом за  мной сюда едет фотокорреспондент, у которого
все  документы.  Он на меня так подозрительно посмотрел, но  все мои просьбы
выполнил.
     Дня через  три при  очередной  встрече  с  ним  я  сказал,  что фотокор
приезжает сегодня и что я сейчас иду его встречать. И действительно  ушел на
станцию. После этого мы с ним увиделись через несколько лет. Мне тогда очень
нравились -- и сейчас нравятся  --  песни одного автора, и меня  пообещали с
ним  познакомить. Я  как  глянул --  сразу узнал в своем новом знакомом того
начальника с "картошки". Он тоже на меня  как-то странно посмотрел, но тогда
у него вообще были большие проблемы со  зрением. Так  что  он  мне ничего не
сказал, а я не стал углублять знакомство.
     Еще через некоторое время мы встретились вновь. К этому времени ему уже
сделали операцию, и он видел гораздо лучше, а потому сразу спросил:
     -- А это не вы приезжали в таком-то году  на "картошку" студентов МИТХТ
в Столбовую?
     И  мне  ничего  не оставалось,  как  сознаться.  Вот  только  тогда  мы
окончательно познакомились с Сашей Ткачевым.
     Комментарий Александра Ткачева:
     -- Ну, это все  миф, комсомольским деятелем  я  не  был никогда.  Я был
преподавателем и поехал  на "картошку" вместе  со своими  студентами.  Среди
которых,  между  прочим,  была  и  моя  будущая  жена.  Первая,  конечно.  И
единственная.


     Михаил Кочетков в телепередаче:
     -- ...Ну,  кто  у  нас  пишет о любви?  Вероника  Долина --  ну, она --
командиром  в   любви:  как  она  решила,  так  и  будет...  Почтение  такое
испытываешь...
     А когда Елена Казанцева поет, после двух  песен  уже как-то  чувствуешь
себя виноватым в том, что ее бросил, унизил...


     Рассказывает Надежда Крупп (Минск -- Москва).
     Однажды  некий малознакомый  Миша  пригласил  Арика Круппа  и двух  его
поющих друзей --  Игоря  Коваленко и  Вэла  (Валеру Иванова) попеть песни  в
одной  компании.  Дескать, есть  девушки,  ужасные  любительницы  туристской
песни, которые очень хотели бы послушать именно их.
     Ребята запаслись сухим вином  и пришли в  квартиру,  где все это должно
было происходить. Квартира, надо сказать, шикарная. Куча  электроники, и вся
включена, от музыки в  ушах тесно. Стол сервирован  явно не по-туристски.  И
сами  любительницы  песен -- молодые, симпатичные, стройные  дамы, как потом
выяснилось, из кордебалета минской оперы.
     Ну,  туристы  повыключали электронику, состроили  гитары  и, приняв для
разгону порцию "сухаря", начали.
     Дамы ходили кругами (как они ходили!), но ребята не замечали: они пели.
     Миша пытался обратить их внимание на то, что  и мужчин, и женщин --  по
четверо, и комнат три, и есть ключ от соседской однокомнатной квартиры... Но
это до них словно бы не доходило: они пели!
     Девицы  походили  вокруг,  позевали и  рассосались. Миша делал страшные
глаза, но друзья ничего не замечали: ОНИ  ПЕЛИ!!! Им так давно не доводилось
собраться вместе и напеться "на полную катушку"...
     Когда  почти  рассвело,  Миша  сказал,  что  пора  сматываться:  должны
вернуться родители девиц или что-то в этом духе.
     Ребята зачехлили гитары и  вышли на  лестничную клетку. И  тут Миша как
стоял, так и сел. Схватившись за голову, он повторял:
     -- Что ж вы наделали, козлы! Как я теперь людям в глаза смотреть  буду!
Что же они обо мне подумают!..
     И только тут до друзей  начало доходить, что же произошло.  И они стали
придумывать версии, которые должны были спасти Мишину репутацию:
     -- Ну, скажи им, что мы импотенты...
     -- Что у нас месячные...
     -- Что мы не той ориентации...
     Больше Миша с подобными предложениями не приходил.


     Рассказывает Любовь Лейбзон.
     1978,  Грушинский.  Вечер,  какой-то  костерок, возле  которого сборная
компания   --  ленинградцы,   новосибирцы,  бакинцы,   уфимцы...   Разговор,
естественно, об авторской песне.  Кто-то  в темноте говорит что-то  о песнях
Виктора Федорова. Тут же -- немедленная реакция Михаила Трегера:
     -- Федоров в своих песнях -- баба!
     Недоуменный вопрос с той же стороны:
     -- А кто, по-твоему, мужик?
     И Трегер без заминки:
     -- Новелла Матвеева!!


     В своей известной автобиографии Юрий Визбор пишет:  "В четырнадцать лет
под  влиянием "большой принципиальной любви"  в  пионерском  лагере,  где  я
работал  помощником  вожатого,  я  написал  первое   стихотворение,  которое
начиналось следующим четверостишием:
     Сегодня я тоскую по любимой,
     Я вспоминаю счастье прежних дней.
     Они, как тучки, пронеслися мимо,
     Но снова страсть горит в груди моей.
     Тетрадка  с тайными  виршами  была обнаружена матушкой при  генеральной
уборке, состоялось расследование насчет "прежних дней".
     На  следующий  день  я  обнаружил  на  своем  столе  "случайно" забытую
матушкой брошюру "Что нужно  знать о сифилисе".  Матушка  была прежде  всего
врачом".
     Дмитрий Сухарев рассказывал, что когда он процитировал это место одному
своему молодому знакомому, тот удивился:
     --  А  в чем  прикол-то?  Конечно,  14-летнему  пацану нужно знать  и о
сифилисе, и о СПИДе... А стишки, по-моему, нормальные, сейчас на "Максимуме"
что-то очень похожее гоняют...


     Рассказывает автор из Казани Эмир Шабашвили:
     -- В 1977 году мы  с Леонидом Сергеевым построили песочного человека на
берегу Волги. Дело было на  Грушинском. Ни  меня, ни Леню на гитару тогда не
пустили -- нас никто не знал, мы пели лирику (Сергеев считал свои лирические
опусы  единственно  достойными внимания),  и мы,  ошалев от  многолюдья,  на
полдня ушли вниз по течению предаваться тихим радостям жизни.
     Накупавшись и навалявшись на солнце,  мы решили,  что нам скучно вдвоем
(вокруг не было ни души), и решили слепить  из песка человека -- просто так,
для компании. Что  и сделали  незамедлительно.  Человек получился  отличный,
размером схожий с  нами.  Он лежал  на  спине и  смотрел в небо. Только одно
немного мешало:  я приделал гомункулусу женскую грудь, а Сергеев -- огромный
торчащий пенис.
     "Вопрос  пока  еще  открыт,  но кажется мне,  --  он  гермафродит!"  --
вспомнив эту  фразу  Гете  (перевод  "Фауста"  Б. Пастернака), мы завалились
загорать: Сергеев вниз, а я вверх по течению от песочного человека, но рядом
с ним, "чтобы не скучал", оставив точное определение пола нашего творения на
потом.
     Через десяток минут что-то  заставило меня приоткрыть глаза  -- о ужас!
По берегу шло  молодое босое создание женского полу, медленно  приближаясь к
нашей лежке. Я шепотом  и визгом разбудил Леню, и мы лихорадочно  уничтожили
вторичные половые признаки песочного человека.
     Не знаю, что подумала эта девушка, глядя на  нас и на наши действия  --
помню только  ее круглые глаза,  -- но могу себе представить, что чувствовал
песочный человек, лишаясь сразу всего.
     С тех пор что-то внутри меня хочет вернуться на то место, и  посмотреть
-- остался  ли  там  песочный  человек, не ждет ли он  нас с Леней, чтобы мы
вернули ему утраченное, хотя бы что-то одно.
     Да,  молодость  жестока, а старость сентиментальна  и  бессильна. Такие
дела.


     Рассказывает Валентин Вихорев:
     --   Это   было  в  1965-м.  Делегация  от  Ленинграда  (на   Брестском
патриотическом  слете  "Дорогами  отцов-героев"  --  В.Л.) была  от  горкома
комсомола. За  месяц объявили, что мы  туда  поедем,  пошили  нам  форму  по
специальному фасону для всей команды...
     Нас было четверо из  бардов --  Саша Городницкий,  Женя  Клячкин,  Боря
Полоскин и я.
     Ехали  поездом, в купированных вагонах,  и впервые тогда научили Женьку
пить  спирт, закусывая  салом.  Сало  принес  Борька Полоскин,  а  спирт  --
Городницкий:  он  был  с экспедициями  связан, и  с этим  делом у  него было
просто.
     Едем  в   поезде,  такие   экспедиционные  волки:  Сашка  --  начальник
геопартии, Борька Полоскин -- мастер по туризму, я тоже какое-то отношение к
лесным делам  имел... А  Женька  Клячкин настолько был  городской,  выглядел
по-городскому, что поневоле напрашивался на всякие розыгрыши.
     Не помню уж, кто  предложил... "Стюардесса" заходила к нам в купе время
от времени, по-моему, даже чаще, чем надо... В то время на бардов по-другому
смотрели,  чем сейчас. Да и  молодые мы  были все... И  Женя на одну девушку
глаз положил.
     Мы перемигнулись,  все трое  вышли. Она  заходит со стаканчиком чая, мы
дружно  встаем и уходим. Что  вы думаете? Женька  за нами так спокойно дверь
закрыл...
     Ну, один перегон  сидим, в окошко глядим  в коридоре, второй перегон...
Минут сорок прошло.
     Сашка Городницкий первый не выдержал, стучит.
     Дверь открывается, и Женька говорит:
     -- Что, вы не можете еще погулять, что ли?
     После этого мы Женьку так зауважали...
     Ладно, приезжаем  в Брест. А там нас поселили  не в городе,  а  в самой
крепости. Перед этим ходили минеры и действительно находили еще мины в самой
крепости -- там же бои шли. И палатки
     -- шатровые, армейские -- стояли прямо на территории самой крепости.  У
нас на четверых  была одна большая палатка с кроватями. Каждый день  полы ее
задирали, кровати выдергивались, такая получалась сцена. И с утра до  вечера
песни пели.
     Тогда и появилась  эта  байка про Арика Круппа из Минска. Он у нас  все
время находился.
     Сидели,  пели.  А маршал Конев (как  это называется теперь? Спонсор был
всего этого.  Ходил  в фуражке, такой  здоровый мужик, с ним  --  адъютанты)
подошел, послушал... Арик  пел как раз "Десять  звезд над головой"... Он так
встал:
     -- Хорошая песня! Без мата!
     Мы стоим благоговейно.
     Он:
     -- Как фамилия?
     -- Крупп.
     -- Ка-ак!?
     -- Крупп!
     -- Гхм! -- и пошел, больше ни слова.
     На следующий день все делегации построились в каре -- клятву давать. Не
помню, чему клялись, но какая-то клятва была. Торжественная такая.
     А допинг какой-то нужен был: целыми днями петь, и не только днями, но и
ночами... Эпидемия была! Пели с утра и до утра. Не с утра до ночи,  а с утра
и до утра.  Без допинга...  Я  понимаю,  почему  сейчас  вся  попса колется,
ширяется:  тяжело нормальному  человеку столько  петь, на таком  энтузиазме.
Надо  чем-то возбуждаться. А возбуждаться... Там до города километров десять
или пятнадцать -- до ларьков и магазинов. А транспорта у нас  нет никакого и
выход перекрыт из этой Петропавловской крепости, то бишь,  Брестской, но это
одно и то же. Но служебному транспорту можно было выезжать.
     А  к нам прикрепили мотоцикл  с коляской. Он  всегда ехал впереди нашей
делегации  и вез Вечный огонь. Здоровенный такой  факел сделан декоративный,
наверху -- горелочка, и зажигался такой нормальный огонь.
     Самый опытный из нас был Сашка Городницкий, начальник экспедиции...
     -- Саш, надо же!..
     -- Щас, мужики!
     А у  нас были  фирменные шапочки  в виде  армейских пилоток. Шапочку по
кругу,  авоську... И  вот  через окопы вылетает этот  мотоцикл с коляской, с
факелом... Правда, факел погашен. Как дунул -- и нету!
     А нас построили в каре. Стоим. Зачитывают там какие-то слова...
     А к Женьке приехала  делегация в гости.  Мы даже глаз  на нее положили.
Двенадцать женщин...  Была  одна в купе,  а тут двенадцать!  Все  разодетые,
красивые тетки такие, в теле...
     (Примечание Берга: эту историю Вихорев впервые рассказал нам с Дихтером
на слете в Новосибирске  в 1977  году. Подробностей тогда  было поменьше, но
запомнилась одна, утерянная в этот раз, -- как Клячкин ходил с двумя из этих
барышень,  обняв их  за  талии.  Это Вихорев  показывал,  задирая локти выше
головы.)
     А Женина, как мы  ее прозвали, "бортпроводница", была в бархате. В 60-е
годы в  моде атлас был -- это вообще что-то! И в  обтяжку, все  формы... Все
делегации смотрят  туда, где  что-то говорят, а  наша  косяка  давит.  Парча
немецкая с отливом...
     Ну, ладно. Надо вставать на колено, целовать знамя. Опускаемся -- и тут
такой треск откровенный:
     -- Др-р-р-р!
     Наша делегация куда смотрела, туда и осталась смотреть.  Думаем: как же
она теперь встанет? Ниже спины все это шелковое великолепие...
     Но Женька --  он у нас всю  жизнь был  джентльменом -- нам пошили такие
хорошие костюмчики цвета маренго... С его  плеча пиджачок  на эту женщину...
Она смогла только спереди рукава завязать.  А сзади маренго болталось просто
так. Зато вся прелесть  того  розового,  что  было  под  маренго,  оказалась
скрадена.
     И в самый торжественный момент, когда мы должны были  проходить парадом
вокруг этой самодельной трибуны, появляется мотоцикл с  коляской.  Трещит на
всю крепость.  Этот мужик с  факелом -- через окопы и  сзади нашей делегации
делает финт: поднимая коляску,  совершает левый  поворот. Коляска по воздуху
описывает дугу в 180 градусов и останавливается.
     Шеф выходит, у него какая-то куртка через руку, под курткой еще что-то.
Он крадется, а мы все четверо -- в первых рядах. Слышу сзади:
     -- Михалыч, Михалыч!
     Михалыч, не глядя, руку  за спину,  ему  в руку дают  авоську, и он так
стоит. А там бутылок восемь.
     А идти же парадом -- как с авоськой Сашка пойдет?
     Он:
     -- Мужики!
     И  мы --  по карманам, по  карманам,  по маренго  растолкали все это  и
пошли.
     Идем мимо трибуны, красиво одетые...  У всех  костюмы одинаковые, белые
рубашки, финский нейлон, галстучки... Идем, а сзади  --  делегация деповских
женщин. Все  прилично  одеты, но одна  -- рукава вот здесь затянуты, а сзади
пиджак висит. Но так гордо  шла, что ни  у  кого не хватило совести... да не
то, что совести, -- умысла посмеяться над этим!
     Такие вот женщины!
     Но  они  и  дальше  продолжали  вести  себя... По  отношению  к  Женьке
постоянство у них было стабильное.
     Когда мы  уезжали  обратно...  А  мотоцикл  еще несколько  раз ездил  в
город... Мы остались  вообще  на  нулях,  не на  что было ехать. А мы заняли
какое-то место на конкурсе авторской песни
     -- единственная делегация,  которая... Когда на трибуну выходили, Сашку
вперед вытолкнули, он говорит:
     -- Мы  от Ленинграда выступаем  четверо, нас, пожалуйста, судите  одной
командой. Не надо нам ни первых, ни вторых, ни третьих мест. Если  что-то из
нашего репертуара понравится, судите целиком всю команду.
     Но все получилось,  как всегда,  хотя  хотели,  как лучше. Первое место
заняли  Френкель с Таничем за  песню про Брестскую  крепость, взяли приз  --
магнитофон и улетели  в  Москву. Второе  место занял Боря Вахнюк с  какой-то
песней тоже о Брестской крепости (он тогда был корреспондентом  радиостанции
"Юность"), тоже получил приз и уехал. А нам дали сувениры -- расписные ложки
и   сразу   о   нас   забыли.   Мы  сделали  свое  дело  --  заняли   место,
сфотографировались с Коневым и космонавтами, и все на этом кончилось.
     Московские делегации едут на автобусе, а  нам в Ленинград добираться --
ничего не идет, только поезд. Даже Сашка сидит задумчивый.
     -- Сань, -- спрашиваем, -- как добираться-то будем?
     Он подумал-подумал:
     -- Так у нас же свой бортпроводник есть!
     И  мы идем на  вокзал. Раньше мы ходили как? Впереди Сашка, сзади -- мы
трое. А теперь впереди -- Женька Клячкин, мы трое -- сзади.
     Он:
     -- Мужики, стойте здесь!
     Был такой мальчик городской,  а  теперь -- "стойте здесь!". Мы стоим, а
он  пошел  в  депо, по  каким-то складам, конторам... Возвращается  с  двумя
женщинами. Те нас пересчитали:
     -- Мальчики, придется ехать в плацкартном вагоне, жестком. Мы:
     -- Ну, нам всего четыре места...
     -- Нет, вам -- три.
     Едем в плацкартном трое. Ни выпить, ни поесть, а ехать полтора дня!
     Вдруг появляется какая-то женщина:
     --  Вас  просили зайти в  12-й вагон,  купе  такое-то. Приходим.  Сидит
Евгений Исаакович в двухместном купе для
     проводников, красиво отделанное... Столик. На столе ломится от  еды, от
выпивки...
     -- Ну, садитесь, мужики! Только недолго: у меня тут дела кое-какие...
     Мы все быстро пометали, выпили.
     -- Ну, ребята, вы же понимаете, уж извините...
     -- Ладно, ладно, мы пошли.
     Он заболел, бедолага. Якобы. А может, и действительно заболел: от этого
заболеешь ведь...
     На следующий  день приходим -- лежит на верхней  полочке, томный такой,
бледный. Вокруг него суетятся, носят что-то, отпаивают...
     В Ленинград приехали, три дня прошло, звонит:
     -- Слушай, ты мне не поможешь?
     -- Что такое?
     -- Надо на Витебский вокзал коробочку небольшую отвезти.
     -- Ну, какие проблемы!
     С  работы  отпросился,  приехал  к  нему...  В полстола --  здоровенная
коробка  стирального  порошка.  Химкомбинат  у  нас  какой-то  только освоил
производство. Едва дотащили.
     С тех пор  мы с  Женькой... не то, что подружились, -- не  то слово, во
всяком случае, разыгрывать перестали.




     Второй  фестиваль в Судаке, как рассказывает Бек, состоялся год спустя,
тоже в апреле.
     Антураж  был  -- романтичнее некуда: двор старой  генуэзской  крепости.
Площадка около мечети. Вид на море! Акустика!
     Перед  концертом  известный бард Геннадий  Жуков зашел в  бар;  моряки,
промышлявшие  там свой кайф,  попросили его спеть  и от щедрот  своих хорошо
угостили.
     К  назначенному  часу Гена на сцену не успел. Он появился, когда прочие
участники, вынужденные тянуть время, пели уже по второму  заходу. Тут Гена и
вышел.  Попытался  что-то изобразить,  но  неудачно. Широким жестом  швырнул
гитару через плечо и пошел через "зал", вдоль крепостной стены, на выход  из
цитадели. Шел, шел и вдруг исчез. Все только ахнули.
     А там был пролом в стене,  различимый лишь тверезым глазом. Но, видимо,
то,  что Гену чуть не  сгубило,  его же  и  спасло: он даже убиться был не в
состоянии. Случившийся поблизости милиционер только и спросил:
     -- У вас что, все такие?
     Но утром на следующий день  -- то  ли совесть тому причина, то ли ведро
пива, принесенное Беком  из злополучного  бара, -- Гена отработал вчерашнее,
дав великолепный концерт.


     Рассказал Вячеслав  Жинжак (Москва) как (вроде бы в  Старом Осколе дело
было) выступает на лесной сцене Геннадий Жуков. Естественно, в обычном своем
"рабочем" состоянии.  И на следующий день спрашивает москвичку Ольгу Белову,
какое впечатление произвело на нее его выступление.
     -- Неизгладимое, --  говорит она: -- ты спел последнюю песню, снял свои
белые носки и принялся размахивать ими. Плясать и махать.
     Гена посмотрел на свои ноги -- носков не было. Видимо, где-то оставил.
     -- А где носки?
     -- Ты их раздал на сувениры.
     Тогда он бросился расспрашивать всех подряд о том,  что же вчера с  ним
было.  И  все  говорили одно  и  то  же, потому что  Ольга предусмотрительно
провела большую подготовительную работу в массах.
     Розыгрыш вскрылся примерно через год.


     Рассказывает известный казанский автор Валерий Боков.
     1986 год. Серия гала-концертов ведущих бардов, взяв старт в Ленинграде,
докатилась до Челябинска.
     После  выступления   Валерия   Сергеева  в   гримуборной  возникли  два
здоровенных парня. Один из них волок футляр, по всей видимости, с баяном. Из
его слов  стало понятно, что в детстве,  мальчонкой, на ильменском фестивале
он впервые увидел и услышал Валеру Сергеева, который сразу и  навсегда запал
ему в душу. И вот теперь он надеется пообщаться с кумиром.
     О том, что может  сулить общение с кумиром при помощи баяна,  Сергеев и
Боков  хотя  и догадались, но рвения не проявили. Как  смогли, они успокоили
поклонников и предложили перенести раут на завтра в гостиничный номер. Парни
согласились  и  ушли, а  оба Валерия, довольные успехом  на  дипломатическом
фронте стали жить до завтра.
     Наутро  парни  приперлись  в  номер. Наши  барды,  в  состоянии  "после
вчерашнего"  не могучи  оказать должного отпора,  в  полушоке  пассивно ждут
самого   страшного.   Гости,  напротив,  действуют  весьма  решительно.  Они
раскрывают  футляр  и  достают  оттуда...  канистру  пива,  литров  эдак  на
двадцать. И это -- на второй год действия антиалкогольного указа, когда пиво
было одним из дефицитов первой необходимости!
     Валеры в полном отпаде: ведь начать можно было еще вчера!


     Рассказывает Константин Просеков (Челябинск):
     -- В  80 году в Ленинграде проходил первый фестиваль театров пантомимы.
Мы, трое от "Моримоши" (один из старейших челябинских  КСП -- прим.  сост.),
туда  поехали, причем я -- в удивительной  должности грузчика. А до  этого я
познакомился с  Анной Яшунской, бессменным  руководителем знаменитого  клуба
"Восток"  в  течении  30  лет.  (Врет,  однако: "Меридиан"  -- прим.  сост.)
Приехали мы туда, а нам говорят:
     -- Вот, у нас есть такой автор,  ну, совершенно потрясающий, только его
пока никто не знает. И зовут его Александр Розенбаум.
     А у  нас только прошел фестиваль в  Магнитогорске, куда мы ездили  всем
клубом, и что  самое  поразительное  --  специально потом подсчитывали -- из
всего там звучавшего на 45% были песни Розенбаума.
     Мы с нашим клубным фотографом Володей поехали к нему  на квартиру (Анна
Яшунская  дала адрес). А по дороге туда решили,  что  нехорошо,  наверное, с
пустыми руками идти.
     -- Давай возьмем бутылочку сухого.
     -- А давай две!
     -- А давай четыре!
     Ну и для себя на вечер надо что-то взять, ну и взяли еще одну сухого  и
одну водовки.
     Заходим  мы туда.  Так и так, мы  вот издалека, из Челябинска,  хотим с
вами поговорить.
     -- Ой, ребята, у меня совсем нет времени...
     В общем, после некоторых переговоров нам выделили полчаса. Жил он тогда
в однокомнатной квартире, прошли мы, естественно, на кухню: в комнате жена с
ребенком. Сели, разговариваем  --  о  том,  как  он  пишет,  и т.д.  И вдруг
гениальная мысль приходит в голову.
     -- Простите,  Александр Яковлевич,  -- говорю, -- а как вы относитесь к
спиртному?
     --  Нормально отношусь,  как  все русские люди, --  отвечает  Александр
Яковлевич Розенбаум с очень русской фамилией.
     Ну, ладно. Вова, так скромно потупясь, говорит:
     -- Вы знаете, вот у нас тут бутылочка сухого есть...
     Саша  достает три  бокала и,  бутылочка  сухого улетает сразу же в один
заход. Мы переглянулись -- ну, наверное, так принято у них...
     Выпили. Дальше разговор пошел более живой.
     -- Слушайте, -- говорим, -- а у нас еще одна есть.
     -- Доставайте!
     Опять в один заход  вся эта бутылочка  улетела. Смотрю -- а  времени-то
уже час прошел из обещанного получаса!
     Ну, в общем,  так недолго думая, мы приговорили  все  это сухенькое,  и
Володя -- очень умный человек -- тактично так задал вопрос:
     -- Простите, Александр Яковлевич, а как вы к водке относитесь?
     -- Нормально, -- сказал Александр Яковлевич, и тогда в ход пошла и она.
     Просидели мы у  него  шесть часов,  дважды сходив еще раз,  и я  привез
оттуда запись шестнадцати новых  песен, только что написанных, -- он прямо с
блокнота пел. В том числе, к примеру, и "Вальс-бостон".


     Рассказывает  Михаил  Сипер,  автор   из  Нижнего  Тагила,  а  ныне  --
израильтянин.
     -- Сидит как-то известный екатеринбургский автор Гена Перевалов  дома с
дикого бодуна. В это  время приходит к нему молодой автор Паша Папушев. Гена
говорит:
     -- О, Паша! Привет! У тебя выпить есть?
     Паша отвечает:
     -- Вот, бутылка водки.
     Гена обрадованно:
     -- Садись,  друг мой! Слушай! У меня  вечером  есть где-то выступление,
нужно спеть пять-шесть песен. Может, споешь вместо меня, а?
     Паша обалдевает:
     --  Дык,  Гена, как  же  так,  ты известный  бард,  а  я  кто?  Ведь не
согласятся!
     Гена великодушно:
     -- А-а-а, х..ня! Ты ведь согласен?
     Паша, скромно потупясь:
     -- Да...
     Гена радостно:
     -- Вот и чудно! Только ты тогда не пей!


     Рассказывает Михаил Волков (Москва -- Израиль):
     --  Слет куста "МИД"  в  Опалихе. Иду  поутру  мимо  палаток. Из  одной
вылетает  Анвар  Исмагилов (ростовско-тюменский  автор --  прим.  сост.),  с
которым нас  накануне  познакомили, и  мы,  как  водится, выпили.  Причем не
экономили. Особенно он.
     Я спрашиваю:
     -- Спорим, ты не помнишь, как меня зовут?
     -- Ты Миша Волков.
     -- Я думал, ты после вчерашнего вообще ничего не вспомнишь...
     -- Я все помню. У меня память лошадиная. 253-48-61.
     -- Что это?
     -- Телефон чей-то.


     Правильно французы говорят: "Предают свои".  А если и  не  предают,  то
пакостят,  как  могут.   Особенно   этим   всегда   отличался  ленинградский
исполнитель Алексей Брунов.
     Вот что рассказал Валерий Боков.
     Приезжают они с Володей Муравьевым куда-то  давать концерт. Времена для
песни  не  самые  благоприятные;  концерт  домашний.  А  войти  в   квартиру
оказывается не очень просто,  особенно  с  гитарой за плечом,  так как дверь
лишь  слегка  приоткрывается, и приходится проникать через неширокую щель. А
мешает ей открываться нормально... ящик водки.
     Второе, что замечают друзья, это какие-то странные  и очень уж активные
манипуляции   принимающей   стороны   с  различными  стеклянными  предметами
(стаканами, бутылками), причем в качестве наполнителя фигурирует  все то  же
детище великого химика
     Д.И.Менделеева.
     Друзья  на  всякий  случай  задают  вопрос,  не  будет  ли  это  мешать
реализации  намерений, связанных  с песнями, и получают ошеломляющий  ответ:
оказывается,   побывавший  здесь  недавно  Брунов,  который,  собственно,  и
порекомендовал  пригласить  Муравьева и  Бокова, счел своим  долгом "честно"
предупредить организаторов, что  поют  ребята,  конечно, очень  здорово,  но
меньше, чем ящиком водки, при этом не обойтись: алкаши, мол, они тоже, каких
не сыщешь...
     Так что "по жизни" Брунов заслужил большой всенародной "благодарности".
     О том, в какой форме она однажды проявилась, рассказали независимо друг
от друга сразу несколько человек. Один из них
     -- Виктор Аникеев.
     Произошло это в Ленинграде, а  Виктор тогда как раз и был ленинградцем,
так что видел все своими глазами.
     "Был"  в  смысле "находился"  -- потому  что  учился в  политехническом
институте и даже организовал при нем КСП  "Топос" (если прочесть с  конца на
начало --  получится  имя  польского города  и  проводимого в нем  фестиваля
эстрадной песни). Так в названии клуба оказался заложен протест против того,
что  раньше  презрительно  звали "эстрадой",  а сейчас  гораздо спокойнее --
"попсой". "Был" же в смысле "сплыл" -- потому, что не сошелся во взглядах на
песню с  известной "конторой" и вынужден  был покинуть не только стены альма
матер, но  и Питера  в  целом, благодаря чему сначала  основал КСП в Орше, а
затем перебрался  в  Красноярск, где  и по сей  день споспешествует местному
клубу.
     А  тогда он сидел на  концерте  Брунова, а  тот пел, время  от  времени
получая  записки из  зала и по привычке  тут  же  их читая. Впрочем, оглашая
очередной  текст, он  осекся на середине  и почему-то засуетился,  а  потом,
пробормотав  нечто  нечленораздельное,  и  вовсе  убежал  за кулисы,  откуда
вернулся  минуты  через  три  злой, как  черт.  Слова  же,  возымевшие столь
сокрушительное действие, были примерно таковы:
     -- Поете Вы, Леша, конечно, хорошо, но ширинку тоже застегивать надо!
     К  тому  времени  Брунов нагулял  кое-какое  брюшко,  так что даже  без
висящей на  нем  гитары  обозреть  место, по  которому  нанес удар  народный
мститель, было проблематично. Пришлось на время "встать в док"...
     Овладение передовым опытом за  десятки лет соцсоревнований вошло в мозг
костей советского человека, и вот уже вспоминает Леонид Сергеев.
     ...Концерт  известного  барда  в  Москве.  После  прочтения  записок  в
середине отделения он вдруг, играя, как-то начинает все выше и выше задирать
гриф гитары и  в конце  концов под каким-то  предлогом -- струна, гриф... --
выскакивает за кулисы.
     Как выяснилось  позже,  присутствовавший в качестве  зрителя  известный
автор-исполнитель  Алексей  Брунов   послал  записку  (без  подписи):  "Пора
застегнуть всё, что расстёгнуто".
     Вы ж сами понимаете из-за барабана не видно, как оно там...


     Рассказывает Андрей Крылов (Москва).
     В  начале  1970-х  годов  парижское  русское издательство  "Имка-пресс"
выпустило двухтомник "Песни русских бардов". Разумеется, ни  о какой выплате
гонораров и даже авторском  согласии тогда не могло  быть и речи. Но  "Имка"
честно выписала соответствующие суммы, и когда лет через 15 один из  авторов
сборника -- Юрий Кукин --  впервые оказался в  Париже, он к своему изумлению
получил на руки немалую сумму в твердой валюте.
     После  недолгого  размышления  Юрий  Алексеевич решил, что  это  деньги
шальные  и их сам бог  велел прогулять. А  поскольку он очень любил пиво, он
зашел  в первый  попавшийся магазинчик и потребовал на  все  самого дорогого
пива.  Надо  сказать,  что  по-французски  он   в  ту  пору  понимал  плохо.
Уединившись  с  драгоценным  грузом  в  номере,   Кукин  приступил  к  делу.
Распечатал одну банку, выпил... Вкус вроде ничего, но чего-то не хватает, да
и  хмель не  берет. Осушил вторую --  то  же  самое.  Что  за черт? Пришлось
обратиться к помощи переводчика...
     ...В те годы  в Европе на фоне общего  увлечения здоровым образом жизни
как  раз только-только  появлялось  безалкогольное  пиво.  Будучи  продуктом
новым,  модным  и  к  тому же более  сложным  в изготовлении,  оно  уверенно
занимало  первые  строчки   в  прейскурантах  пивных  сортов.  Понятно,  что
советскому человеку никак не могло  прийти в голову ни  сама  идея пива  без
градусов, ни то, что оно может стоить дороже обычного.




     Из разных источников.
     Как  известно,  история  повторяется  в  виде  фарса.  Так,   в  начале
"перестройки"   цензура  тратила  значительные   усилия  на   предотвращение
пропаганды пьянства и алкоголизма.
     Вот что рассказал харьковский автор Владимир Васильев:
     --  Люди клянутся, что  так  и было:  в  86  году,  в разгар  борьбы  с
алкоголизмом, в Перми какой-то молодой  парень поет  мою  песню  "Марш". Ему
сказали:
     -- Нельзя петь "подвыпивший оркестр".
     Думали, думали -- нашли  замену:  "пусть грянет надо  мной  настроенный
оркестр"! А  эфир прямой.  Он очень  разволновался и, когда  дошел  до этого
места, спел так: "Пусть грянет надо мной непьющий наш оркестр!"
     И  еще кто-то рассказал, как однажды  где-то курирующая тетенька  бурно
обрадовалась найденной замене -- в песне "Последняя просьба старого лирника"
вместо слов "где  тучи пьяные на пьяный тополь тянет" было решено спеть "где
тучи трезвые на трезвый тополь тянет". А что?
     Кроме  всего  прочего, эпоха эта совпала с началом  массовых публикаций
авторской песни, которая никогда не стеснялась воспевать ничто человеческое.
На этом месте и возник  конфликт, решавшийся  с позиции силы. И  в различных
сборниках появились пламенные строки, в которых что-то знакомое сочеталось с
элементами   новизны.   Результаты  искусствоведческих   исследований  проще
представить в виде таблицы: 
 

     Автор  
     Поет  
     Следует печатать  
 

     Ю.Ким  
     Как бы попили,
     а как бы попели!  
     Чаю попили,
     а как бы попели!  
 

     Ю.Визбор  
     И пить нам,
     и весело петь!
     ...И душу греть вином
     или огнем...  
     И петь нам,
     и весело петь!
     ...И душу греть
     добром или огнем...  
 

     Г.Васильев,
     А.Иващенко  
     С верной подружкой и кружкой в руке...  
     С верной подружкой и книжкой в руке...  
 

     А.Городницкий  
     Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги!  
     Вы летите по ветру, посадочные флаги!  
 

     По поводу последнего примера подал реплику волгоградец Борис Богданов:
     -- Эту разницу  с тем, что я везде слышал  (читал) и тем,  что  было на
пластинке,  вышедшей  аккурат  "тогда", я сам заметил несколько лет назад и,
когда автор приехал  в Волгоград с концертом, после оного подошел  и спросил
что-то  типа "это вам так специально указали спеть на пластинке, время такое
было, да?"
     Александр  Моисеевич, к моему удивлению, венец  мученика-диссидента  не
принял, а сказал, что сам так менял в процессе  творческого процесса. Что-то
такое  он  говорил  про  то, как  там неблагозвучно получается  "гоните  вы,
выпитые"...
     Таким образом, не факт, что приведенное  в таблице насилие цензуры  над
текстом таковым является и находится там по праву.
     Впрочем, история -- дело тонкое...


     Леонид  Позен  (Киев -- Нью-Йорк) поведал историю о  том,  как  Дмитрий
Кимельфельд собирался в Барзовку.
     Дима  накупил  медицинского  спирту  и,  поскольку  предстояла  дальняя
дорога,  с  присущей  ему   мудростью  перелил  свежекупленный  продукт   из
стеклянной тары в  свежекупленную специально для  этой цели в  той же аптеке
резиновую грелку.
     В Барзовке его ждало разочарование: в течение  смены в этом бард-лагере
строгого режима действовал "сухой" закон. Но в последнюю ночь он традиционно
отменялся -- и Дима...
     Но разве  мог он помнить, что в новые  резиновые изделия на  фабрике  в
целях их пущей сохранности заботливо засыпают тальк?
     Короче, пить эту гадость отказался даже  Леонид Семаков, и  Кимельфельд
сам мужественно выкушал свой адский бульончик.
     Ночь он провел в постоянных дальних заплывах в море...


     "1-я голова дракона. Мальчик!
     ...
     2-я голова. Бургомистр, подойди ко мне! Дай воды! Бургомистр!
     ...
     3-я голова. Мальчик! Подойди-ка ко мне! Я умираю!
     ...
     2-я  голова.  ...Дайте  воды.  Ведь  вот он,  колодец,  рядом.  Глоток!
Полглотка! Ну хоть губы смочить... Одну капельку, кто-нибудь."
     Е.Шварц, "Дракон".
     Михаил Смоляр (Москва -- Вашингтон) рассказывает:
     -- В  79-м  на  XII  Грушинском моя  палатка  стояла  напротив  палатки
Визбора. И вот утром, собтвенно, не утром, а уже в  полдень (уже мы  и чайку
попили,  и концерт  какой-то послушали, и  в Волге искупались)  полог жилища
напротив слегка сдвигается и  наружу показывается изможденное образом  жизни
лицо Юрия Иосифовича. Он невидящим взором обводит пространство и фиксируется
на сидящей  неподалеку моей  жене  Белке,  читающей  только что вышедшие  из
печати сказки Шварца. Лицо Ю.И. резко приобретает осмысленное выражение,  он
точным движением вырывает  из Белкиных рук  книгу и подносит к глазам. Затем
выражение предсмертной муки снова возвращается на место, и он, адресуясь уже
ко мне, испускает стон:
     Мальчик, мальчик, принеси воды!


     Чем-то перекликается  с предыдущей историей другая, кстати, случившаяся
тогда же и там же, рассказанная Верой Романовой из Москвы.
     На Грушинском фестивале в 1979 году московские барды жили не в Гостином
дворе, а по приглашению  москвичей в лагере  московской  делегации. Нечего и
говорить,  что в течение  всего мероприятия они  были окружены  неформальной
заботой и вниманием. Палатка, которую  облюбовал для себя Визбор, -- красная
одноместная малютка ("Я влезал в нее, как шахтер в штольню", -- живописал он
другу  Аркану, появившемуся  на поляне к концу фестиваля) -- располагалась у
костра, хозяевами которого были участники ансамбля "Скай" с друзьями.
     И вот  как-то  утром  выглядывает  Юрий Иосифович из  своей  палаточки,
смотрит  на Берковского, которому  поливают для  умывания  теплой  водичкой,
смотрит   на  Сухарева,  уплетающего  из  котелка  сваренную  по  спецзаказу
гречневую  кашу,  и  расслабленным  голосом  обращается  к  Диме  Богданову,
хлопочущему у костра:
     -- Димочка, сынок, не принесешь ли старичку чашечку чая в койку?
     Богданов, естественно, немедленно выполняет заказ.
     -- Спасибо, Димочка, --  прочувствованным голосом благодарит Визбор. --
Когда ты будешь стареньким, я тебе тоже так помогу!


     В виртуальном фан-клубе  любителей  творчества Михаила Щербакова  Лидия
Воскресенская рассказала вот такую историю:
     -- В феврале (1999 года --  Ред.) я возвращалась с  друзьями  домой  (в
троллейбусе, не  в  метро). К  нам  пристал  какой-то  нетрезвый  гражданин,
мычавший что-то. Ну что мне было ответить? Конечно,
     "не мычи, пассажир, так ласково,
     стоит повесть твоя пятак...
     Сколько пива в тебе голландского,
     я вполне угадал и так...
     Мне-то отсюда рукой подать,
     а тебе еще вон куда!.."
     Тут  троллейбус  тормозит,  пассажир  чуть  не  падает,  следует  новое
назидание:
     "Так что крепче держись за поручень,
     а когда побредешь пешком..."
     Тут я начинаю  замечать, что пассажир трезвеет, делает огромные глаза и
испуганно  отходит. Друзья одобрительно хлопают в ладоши,  а я  с  возгласом
"мир снаружи земней земнейшего!" выхожу из троллейбуса.
     Вообще в фан-клубе  как раз в тот момент  обсуждалась идея, что наш мир
--  это одна большая цитата из Щербакова, так что  письмо Лиды  пришлось как
нельзя кстати. Однако  через  некоторое  время  другая  участница  фан-клуба
(известная в нем как Сьюзи) прислала такой ответ:
     -- Зимой 78-го  возвращались  мы с друзьями с  а-ля-богемной попойки на
окраине города. Мороз, сугробы, лед. И один из нас стал читать Вознесенского
"Плач по двум нерожденным поэмам".  Знаете,  там рефреном "Вечная память!" и
"Встаньте!".  Регулярно падал он  на  льду как раз в нужных  местах,  чтобы,
подняв себя за  воротник, прокричать "Встаньте!". А когда влезли, наконец, в
автобус, подвалившей кондукторше  достался текст:  "Где принц ваш, бабуся? А
девственность можно хоть в рамку обрамить. Вечная память!"
     Ах, молодость, молодость...


     Рассказывает Борис Гордон.
     Впервые мысль  о покупке  квартиры  в  Москве  пришла Олегу Митяеву при
довольно странных обстоятельствах -- а именно, когда он поехал в Германию  и
неожиданно  заработал там  больше, чем мог  вообразить. Получив баснословный
гонорар, Олег долго разглядывал его, а затем печально произнес:
     -- М-да, столько я, пожалуй, не выпью... Придется квартиру покупать.


     Рассказывает Берг:
     -- В декабре  1999 г. я оказался в Москве, и  туда же приехала по делам
Ольга Чикина, замечательный автор из Рязани. Она обозначилась по телефону, и
мы решили повидаться.
     Собственно,  "делами"  Ольги  было нечто  вроде фестивальчика лауреатов
конкурса студии  "Московские  окна", так что  приятных гостей  столицы  было
гораздо  больше.  В частности, в студии звукозаписи "Остров", где тусовалась
Оля, находился  и пермский автор Григорий  Данской, с которым я  тоже был не
прочь пообщаться.
     Короче,  сидим,  разговариваем,  песни новые поем. Дошло дело и до моей
песенки, которая начинается словами "Мой ноутбук "Compaq", XT...", а ближе к
концу там такие строчки:
     "Нам всем по 220 вольт,
     мы все -- исчадья фирмы "Феникс",
     но нам не все еще до фени -
     таков наш жребий роковой..."
     И  я  рассказал,  как после первого  исполнения этой  песни  в  марте в
Красноярске  ко  мне  подошел  молодой человек и,  запинаясь  от  стеснения,
произнес:
     --  Владимир Исаакович, мы очень  хорошо относимся к Вашим  песням,  но
эта, мне кажется, не самая удачная.
     -- Почему?
     -- Потому, что у нас еще никто не знает, что такое хард-диск, килобайт,
архиватор Arj...
     Следующий концерт -- в  Москве. Пою ее снова.  После  концерта подходит
другой  молодой человек  и сообщает,  что  эта песня  кажется  ему не  очень
подходящей для исполнения.
     -- Почему?
     -- Потому,  что  у нас уже все  забыли, что такое компьютер XT, монитор
CGA, редактор "Lexicon"...
     Прихожу к другу, у которого остановился. Пою.
     -- Плохая песня, -- говорит он.
     -- Почему?
     -- Потому, что мне не нравится.
     -- Но почему?
     --  Я на  работе весь  день  гайки кручу, этих уродов собираю,  прихожу
домой, а тут опять -- про это...
     Тут я не выдержал:
     -- Козлы вы все! Это песня о Родине!
     В конце  моего рассказа  в  комнату вошел  Женя  Слабиков,  талантливый
музыкант и автор  музыки целого ряда известных  песен,  работающий в  студии
"Остров"  хозяином.  Он  сел поудобнее  и, дослушав  конец  моего  рассказа,
сказал:
     -- А давай запишем твой компакт и назовем его "Песни о Родине"!
     Сначала  я  слегка  ошалел,  как от самого предложения,  так и от  идеи
названия.  Но  быстро сообразил,  что  ради  такого  названия  можно и  диск
записать. И согласился.  А сам подумал: инициативу  проявлять не буду.  Если
Женя это серьезно сказал, значит, будет диск, а нет, так нет.
     В феврале  я  снова  появился  в  Москве,  и  меня  пригласили попеть в
бард-кафе "Гнездо глухаря". Это в двух шагах от "Острова".
     Отпел, собираюсь уходить, а в вестибюле -- Женя Слабиков. Заметил меня:
     -- Ну, что, диск писать будем?
     -- Не забыл, -- думаю. -- Интересно-то как! -- и отвечаю:
     -- Будем. И назовем его, как ты предложил: "Песни о Родине".
     -- Я предложил?
     -- Ну да!
     -- Не мог я такого предложить!
     -- Ей-крест, свидетели имеются -- Чикина и Данской.
     Он задумался:
     -- А я трезвый был, когда предлагал?
     -- Не совсем.
     -- А-а-а... Ну, тогда ясно.
     Запись, впрочем, состоялась, и название было оставлено, и подбор  песен
соответствующий.


     Рассказыве Берг:
     --  В конце  июня  -- начале  июля  1971  года я  в течение двух недель
получил  три  пары "корочек"  -- диплом  об окончании вуза,  свидетельство о
браке и диплом лауреата IV-го Грушинского фестиваля. Каждой следующей паре я
радовался больше предыдущей.
     Сразу  после Грушинки  мы с  женой (это была не та,  которая сейчас,  а
предыдущая,  тренировочная)  окунулись в  "бедовый  бесяц".  Окунаться сдуру
решили в  Ялте. Скука  оказалась неимоверная,  и мы  как  последнее средство
предприняли вылазку за город  на  какие-то  камни  -- попробовать искупаться
там.
     Она куда-то уплыла, а я остался ждать.
     На соседнем камне аналогичную работу проводил мужик чуть постарше меня,
пасший  пару  шестилетних  близнецов, которые тоже  его покинули. Сам  собой
начался диалог:
     -- Вот, море.
     -- Море, -- согласился он.
     -- Красиво.
     -- Красиво, -- он дал понять, что и тут противоречий не предвидится.
     --  А  в салоне на  набережной ну очень  симпатичные акварели  местного
Басова -- шторм и все такое. Облизываемся...
     --  А  у  меня тоже есть  друг-художник в  Российской федерации,  очень
талантливый человек, но, как многие талантливые, не лишенный слабостей. Утро
начинает  с полотенца  -- перекидывает  через шею, натягивает обеими  руками
концы и, не  отпуская, правой прихватывает бутылку,  а левой -- стакан. Чтою
руки не дрожали. Наливает -- и через минуту дееспособен...
     -- А  я  тоже  очень талантлив и скоро  стану  знаменитым,  --  скромно
перебил его я. -- Но вот беда: практически не пью, курить бросил, женщин мне
много не надо, в карты не умею... Что бы  вы мне посоветовали из пороков, не
слишком антиобщественное, но внушающее уважение?
     Он с минуту подумал:
     -- Ешьте сладкое!




     Из "автобиографических анекдотов" Б.Окуджавы.
     Это  случилось  в  пятьдесят девятом году. Я  работал  в  "Литературной
газете". У меня уже были первые песенки и первая широкая известность в узком
кругу. Это очень вдохновляло меня.  Я  очень старался понравиться именно им,
моим литературным друзьям. Один из них,  назовем его Павлом,  позвал меня на
свой день рождения. Были приглашены и некоторые другие сотрудники из  нашего
отдела литературы.
     Я отправился к Павлу, конечно,  вместе с гитарой и  со своим  ближайшим
другом тех лет, начинающим писателем Владимиром Максимовым.
     Мы добрались до Плющихи, нашли дом. Нам открыли дверь. Гостей было  уже
с избытком, и наши уже были здесь.
     И вот мы вошли в комнату и начали рассаживаться за уже накрытым столом.
Слышался   обычный  возбуждённый   галдёж,  затем  в  него  вмешался   плеск
разливаемого  в  бокалы  вина,  затем  прозвучал  тост   в  честь  пунцового
именинника...  И звон  стекла,  и кряканье, и вздохи  -- и  вдруг  тишина  и
сосредоточенное поедание праздничных прелестей,  и восторженные восклицания,
и,  в общем,  как обычно, удовлетворённое журчание  голосов,  этакий ручеёк,
постепенно, от тоста к тосту, превращающийся в мощный поток.
     В доме Павла я был впервые, и родственники его были мне незнакомы. Судя
по  их  лицам и разговорам,  простые  милые люди,  в основном из  московских
работяг.  Они и преобладали  за столом. А  наших было мало, и  они, конечно,
старались не очень-то "высовываться" и не нарушать  господствующего  климата
своим интеллектуальным вздором. Так, нашёптывали друг другу всякие остроты и
посмеивались украдкой. Только Володя Максимов был крайне мрачен.
     Наконец,  когда было достаточно  выпито  и съедено,  отяжелевшие  гости
потянулись в соседнюю комнату. Мои подмигивали мне многозначительно. Я шёл и
понимал, что, по уже установившейся традиции,  предстоит петь. Меня это в те
годы радовало. Я начал привыкать к интересу, который проявляли к моим песням
мои друзья. Рядом двигался хмурый Максимов. Пока мы сидели за столом я, зная
о его пристрастии  к  спиртному, подумал, что  наступил этот час и потому он
так мрачен. Но оказалось, что он трезв, трезвее меня и всех остальных, и это
было непонятно.
     В тесной комнате кто сидел, кто  стоял. Мне подали гитару. Все замерли.
Я  чувствовал  себя  приподнято,  хотя, конечно, и  волновался:  очень хотел
угодить слушателям.
     -- Что же мне вам  спеть? -- спросил я, перебирая струны, -что-то сразу
и не соображу...
     -- Может быть,  "Сапоги"? --  шепнул  кто-то  из своих. Я подумал,  что
"Песенка о сапогах" -- это военное. Это не ко дню рождения... И посмотрел на
Максимова. Он был мрачен.
     -- Ну, "Неистов и упрям...", -- подсказали снова.
     -- Нет, -- сказал я, -- начну-ка с "Последнего троллейбуса"... Всё-таки
московская тема...
     Я  стал перебирать струны. Одна  фальшивила. Принялся настраивать. Было
тихо. Правда, в соседней комнате звенела посуда: там суетились, приводя стол
в порядок.
     "Когда мне невмочь  пересилить  беду..." --  запел  я. Максимов опустил
голову. Выпевая, я подумал, что следующей будет "Песенка о Леньке Королеве".
Да-да, подумал я, хоть и военная, но всё-таки московская.
     Я пел  и  попутно обмозговывал  свой небогатый репертуар. И вот  конец:
"...и  боль,  что скворчонком  стучала  в виске, стихает..." --  и последний
аккорд.  Кто-то  из  своих  захлопал. И  вдруг  из  дальнего  угла  крикнули
требовательно:
     -- Весёлую давай!.. "Цыганочку"!..
     -- "Цыганочку"!.. -- загудели гости,  и кто-то затянул "Ехал на ярмарку
ухарь-купец..."
     Я  не  понимал, что  происходит.  Стоял,  обнимая  гитару.  Тут  ко мне
подскочил Максимов, дёрнул меня за руку и прошипел:
     --  Пошли отсюда!.. --  и  повёл  меня  насильно в прихожую.  --  Давай
одевайся! Скорей, скорей!.. Пошли отсюда!..
     Мы вышли из квартиры. Ноги у меня были деревянные. Голова гудела.
     -- Я не  хотел тебе говорить, --  сказал,  кипя, Максимов уже на ночной
улице, -- когда мы пришли, там, на  столике в прихожей, лежал список гостей,
и возле твоей фамилии было написано -- "гитарист"!

     А  вот что  пишет Станислав  Рассадин  в  своей книге "Булат  Окуджава"
(Москва, "Олимп", ИТЦ "Марка", 1999, Стр. 20).
     Перелистывая книги, подаренные мне Окуджавой на протяжении десятилетий,
среди надписей игровых, полушутливых ("...А я тебя очень люблю. Школяр" или:
"...от Ваньки Морозова"  --  напоминать  ли,  что  в виду имеется его первая
проза  "Будь  здоров, школяр"  и  стихи  о  несчастном Ваньке, втюрившемся в
недоступную циркачку?) нахожу и такую: "...от бывшего гитариста". "Бывший"
     --  это  всегда звучит элегически,  но для  посвященных  тут -- веселая
памятка.
     Спохватываюсь: только ли веселая?
     Год, кажется, 1960-й. Наш сослуживец по "Литгазете" женится. Булат поет
на свадьбе свои песни, "Короля", "Полночный троллейбус",  и  чуть не швыряет
от обиды гитару, когда родственница невесты обращается к нему по-хозяйски:
     -- Что ж это вы все грустное  да грустное? Давайте что-нибудь повеселее
-- свадьба же!
     Да и швырнул бы,  если б вдобавок  узнал (а мы от него скрыли),  что за
столом  было чинно  расписано, куда  кому  сесть,  лежали бумажки  с  нашими
фамилиями: "Коржавин...  Максимов...  Рассадин..."  -- лишь там,  где  сесть
надлежало Окуджаве, неведомый церемониймейстер начертал: "Гитарист"!


     Вообще использование телеграфного языка, игнорирующего союзы, предлоги,
знаки   препинания  и  прочую   пузатую  мелочь,  дает  порой   удивительные
результаты.
     Рассказывают, что где-то в провинции ждали  приезда  с концертами сразу
нескольких столичных авторов, а кого точно -- предполагалось уточнить. И вот
один  из  них --  вроде  бы  Александр  Перов -- дает телеграмму  о приезде:
такого-то числа "буду Лоресом"!


     Рассказывает Николай Адаменко (Харьков).
     -- Андрея  Козловского спросили как-то раз,  мол, чего ты все мотаешься
то  в Польшу,  то из Польши,  то  в Польшу,  то  из Польши  -- уж  выбрал бы
что-нибудь одно!
     --  Понимаешь, --  ответил Андрей, --  и там хреново, и  тут хреново...
Ездить интересно!


     Диалог, подслушанный в Московском центре авторской песни:
     -- Не знаешь, какой у Михалева домашний телефон?
     -- Кажется, белый.


     Рассказывает Юрий Рыков (Ленинград -- Лисичанск -- Москва).
     --  Декабрь 1978 года.  В Чебоксарах тогда  впервые проводился  ставший
затем  популярным фестиваль-"вертушка", когда гала-концерты шли одновременно
в трех залах, а в перерывах  бригады на "рафиках" оперативно перебрасывались
по кругу -- и так три отделения.
     И  вот  летит  в Чебоксары ленинградская делегация. В основном  -- клуб
"Меридиан"  (Алексей Брунов,  Вячеслав  Вахратимов,  Виктор  Федоров, Михаил
Трегер, Юрий Рыков и президент Анна Яшунская), а кроме того, Евгений Клячкин
и Валентин Вихорев.
     Лайнер АН-24,  промежуточная посадка  в г.Иваново, где отродясь публику
на время стоянки не водили  в аэропорт (да и был ли он на самом деле!), а --
мороз, барды начинают дубеть.
     И  тут спортивный Валентин Иваныч Вихорев  предложил прыгать в  длину с
места -- кто дальше -- для сугрева. Ну, все прыгнули, а Клячкин  не прыгнул:
несолидно!  И все стали  над ним  смеяться,  а  он этого  не  любил. И чтобы
переключить внимание с себя на другую персону, а заодно  отомстить Вихореву,
он сказал:
     -- А не слабо тебе, Валя, почесать правой ногой за левым ухом?
     Сам-то он понимал, что, скорее всего, не слабо, но представил себе, как
Вихорев будет  садиться в снег, тянуть эту ногу... Всем станет смешно, и он,
Евгений Исакыч, будет отмщен.
     --  А на что спорим? --  осведомился не  только  спортивный, но и,  как
оказалось, практичный Вихорев.
     -- Ну, на бутылку коньяку.
     Спор был зафиксирован многочисленными свидетелями, и Вихорев... Нет, он
не стал садиться  в снег, а  прямо как стоял,  так поднял ногу, подхватил ее
руками,  подтянул, почесал, где  надо, и поставил на место --  все  это,  не
покачнувшись.
     И  разориться бы Клячкину  на  коньяке, да  друг  его  оказался  еще  и
непьющим и согласился на две бутылки кефира.
     Комментарий Валентина Вихорева:
     -- Не кефир, а трехлитровый баллон виноградного сока!


     Клячкина вообще обижали все, кому  не лень. Особенным садизмом, как это
явствует из рассказа Валерия Бокова, отличался Юрий Кукин.
     Когда  однажды  на  время  каких-то гала-мероприятий  бардов поселили в
столичной гостинице "Украина", Кукин завалился в номер к Клячкину и стал над
ним издеваться в  особо изощренной форме. Выглядело это так: Кукин  ходил по
комнате взад-вперед, разглядывая разные находящиеся в ней предметы. При этом
он молчал.
     Клячкин  тоже  молчал, продолжая  бриться.  По  мере  развития  событий
движения  его  (а  он водил  электробритвой  по лицу) становились все  более
ожесточенными.  Наконец,  Кукин  зафиксировал   свое  внимание  на  граненом
стакане. Более того, он взял этот  стакан в руки и принялся его  всесторонне
изучать.
     -- Тебе чего? -- как мог спокойно спросил Клячкин.
     -- Да вот, у меня в номере точно такой же стакан...
     -- И что!?
     -- Пропал.
     -- А этот при чем!?!?
     -- Да похож!


     Рассказывает Эмир Шабашвили (Казань):
     --   История  эта   произошла  зимой,   году  этак  в  1978,  в  городе
Пущино-на-Оке,  где я  был в  компании  с  Леонидом  Сергеевым и  Владимиром
Шуликовским (тоже казанским автором) с  концертом. Время года  упомянуто  не
случайно  --  из дальнейшего  изложения станет понятно, почему  Сергеев  мог
стать крупнейшим бардом страны только в это время года.
     Итак, утром, после  бессонной  ночи, проведенной в  трехместном  номере
(бессонной не  из-за пения  песен, а  из-за несносного  храпа одного из моих
соседей), я вышел  босиком и  в одних  трусах  на засыпанный  снегом  балкон
делать зарядку. Закончив махать руками и ногами, я попытался войти в комнату
--  и обнаружил закрытую дверь,  и за ней -- двух придурков, один из которых
не  давал  мне заснуть  всю ночь, довольных, розовых,  веселых, потешающихся
надо мной и показывающих на меня пальцами.
     После  минутных  издевательств  и  моего  приплясывания  на  снегу  они
заявили, что  впустят  меня только  в том случае, если я скажу,  кто из  них
крупнейший бард страны. Причем из контекста их высказываний  явствовало, что
в  случае  выбора  одного,  другой  --  обиженный  --  будет  изо  всех  сил
противодействовать открытию двери первым.
     Я, недолго думая, признал первенство за Сергеевым,  человеком  большого
личного  веса и  физической силы, в противовес Володе Шуликовскому, человеку
щуплому, интеллигентному, и в очках.
     Через секунду я уже наматывался на батарею,  а Сергеев с  тех самых пор
заслуженно носит титул крупнейшего  барда. Возможно, если бы я  тогда сделал
другой  выбор, мой заиндевелый статуй до весны  1979  года украшал бы балкон
Пущинской гостиницы, а Володя  Шуликовский и  посейчас успешно гастролировал
бы по стране (в этой жизни он тогда же и бросил это занятие).
     Кто знает, как может сложиться судьба, если сделать неверный выбор. Так
что мне повезло, я считаю.
     А вы как думаете?

     "Битва гигантов"
     или
     Когда тайное становится явным.

     Продолжает Эмир Шабашвили:
     --  Дело было в  Йошкар-Оле,  городе  призраков.  Тоже  гостиница, тоже
концерт  в  компании Леонида Сергеева и  (на сей  раз) Виталия Мусина, те же
незабвенные семидесятые (в магазинах одни плавленые сырки, зато много).
     Утром,  после  концерта  и  очередной  бессонной  ночи,  мы  затеяли  с
Сергеевым возню и борьбу. Виталий Мусин, примерно  в два раза меньше каждого
из нас, жался по углам, наблюдая и комментируя "битву гигантов".
     После моего недолгого сопротивления Сергееву удалось сбить меня с ног и
повалить на свою кровать. При этом на кровать упало в сумме около 200 кг,  и
хрупкое произведение марийских мастеров (ДСП, Б/У),  не выдержало, причем не
выдержало очень забавным образом: обе его спинки отвалились и упали на пол.
     Тут нам стало не до шуток -- денег у нас было мало, кровать была нам не
по карману.  После  недолгих раздумий  мы  нашли  простой выход  --  красиво
застелили  многострадальную   кровать,  аккуратно  приставив  спинки,  и  на
цыпочках  отошли. Держится. В этом  состоянии кровать была принята ничего не
подозревающей  горничной,  и   мы  покинули   гостиницу,   отправившись   на
железнодорожный вокзал.
     На вокзале  нас провожали участники  Йошкар-Олинского  КСП, и среди них
одна  очень  милая  дама,  мать  которой   была  администратором  той  самой
гостиницы.  Так  вот,  среди  прощальных звуков  объятий  и  поцелуев  вдруг
прозвучал тихий ее голос, обращенный к Сергееву:
     -- А с кроватью, Леня, мы все уладили.
     Господи, что стало с Сергеевым! Из него как будто выпустили воздух! Он,
безъязыкий, пытался показывать на меня, и говорил -- нет  -- шипел: "Это он,
он!", -- но никто уже не слушал и не понимал его горя.
     Всю обратную дорогу до  Казани Леня просидел в тамбуре,  прямо на полу,
свесив  ноги  и опустив  плечи,  глядя  на  замечательную  марийскую  тайгу,
проплывающую  мимо,  и не видя ничего. В очередной раз открылось то,  что не
должно было открыться. Тайное стало явным.
     С  тех  пор мы не боремся  с  Леонидом Сергеевым и не  спим на соседних
кроватях в гостиничных номерах, и слава богу: очень уж он храпит громко.


     Где-то  в  провинции  ждали  приезда  Вадима  Егорова.  Желая  уточнить
какие-то  детали,  позвонили ему  домой,  где застали  только  его  жену.  В
разговоре с ней выяснилось, что барду нужна диета, что и было соблюдено.
     И вот он приехал, его угощают, все хорошо, но чего-то  не хватает. Он и
спрашивает:
     -- А почему в еде чего-то не хватает?
     Провинциалы, люди простые, возьми да и скажи, мол, Ваша супруга...
     -- Приеду домой -- убью!


     Рассказывает О'Карпов (Александр Карпов) в московской  газете "БардАрт"
No19 за 1998 г.
     В  1997  году  Творческая  Ассоциация  "32-е  Августа"   провела  серию
концертов  в московском бард-кафе  "Гнездо Глухаря". Волей  судеб  случилось
так, что  наиболее  активное участие  в этих концертах принимал Игорь  Белый
(Что,  в  общем-то, не  так уж  и  удивительно,  зная  известную  активность
Игоря... -- 0'К.).
     Во время  одного  из таких песенных  вечеров  внимание  барда привлекла
группа  шкафообразных  представителей   человечества,  занимавшая  отдельный
столик. Шкафы медлительно  закачивали  в  себя пиво, изредка  косясь  поверх
кружек  в сторону сцены.  Тревожные чувства охватили Игоря, когда в антракте
один из них, крутой  распальцовкой поманил к  себе барда. Борясь с  желанием
немедленно прикинуться глухонемым  иностранцем, Белый приблизился к столику.
Перед ним тут  же появился стул, а на столе возникла кружка немецкого  пива,
сопровождаемая блюдом дымящихся креветок.
     В изрядном смущении  Игорь  присоединился к  компании. С пивом все было
понятно. А вот  с закуской... Так уж вышло, что не имел Белый  ни  малейшего
представления о способах поедания креветок, да и  вообще, чуть ли  не первый
раз  в  жизни их увидал... Шкафы,  тем временем, слегка  тормозя  в  сложных
оборотах родной речи, принялись похлопывать  барда  по  плечам, называть его
гением   и  сулить  златые  горы.  Минут  через  десять  Игорь  уже  немного
расслабился,  глотнул  из  кружки  и  блаженно  заулыбался,  слушая  путаное
бормотание о будущих выступлениях в концертном зале "Россия".
     --  Да  ты пей  пиво-то!.. --  периодически доносилось до  его слуха. И
Игорь снова делал изрядный  глоток,  опасаясь сведения разговоров на предмет
взаимного  уважения. Пустые  кружки сменялись новыми, пепельницы наполнялись
окурками, а безумные проекты обращались еще более безумными.
     И вот, когда Белому уже пророчились дружеские объятия мэра Москвы, один
из  крутых  наконец-то  заметил,  что  блюдо  с  креветками  так и  осталось
нетронутым... Шкафы завозмущались. Налицо был факт проявления неуважения. За
столом  сгустилась  атмосфера  конфликта.  Осознав,  что  действовать  нужно
немедленно, Игорь в рассеянности поглядел на тарелку и,  взяв двумя пальцами
вилку, занес ее над столом.  Шкафы в недоумении замолчали. Крайним  чувством
Белый  осознавал, что делает что-то  не  то,  но задумываться  было некогда.
Нацелившись в наиболее крупный экземпляр, Игорь решительно вонзился вилкой в
кучу креветок!..  Креветки слегка разлетелись в стороны, а Белый в  отчаянии
принялся с новой силой  втыкать вилку в тарелку. Успех, однако, не приходил.
Поймав на себе недоуменные взгляды окружающих, Игорь решил изменить тактику.
Отбросив в сторону бесполезную вилку,  Белый протянул  руку к блюду, ухватил
огромную  розовую  креветку, и  на  глазах у  онемевших шкафов  стремительно
откусил ей голову!..
     Несколько секунд потрясенные меценаты  с  ужасом  взирали на  свирепого
барда,  с победным видом восседавшего за  столом, и  на торчащие из  его рта
креветочные  усы.  Потом они  как-то  быстро задвигали  стульями,  судорожно
расплатились с  официантами и исчезли  за  дверьми кафе,  оставив  в воздухе
тяжелые   флюиды  дорогих   одеколонов,  первоклассных   сигарет  и  лестных
спонсорских предложений.
     А с Юрием Лужковым Белый так и не познакомился...


     Рассказал, кажется, Сергей Григорьев  (член группы  "Ку-ку" московского
куста  "SCO", ныне Филя в телепередаче "Спокойной ночи, малыши!" и кто-то из
НТВшных "кукол")...
     ...  что  когда Евгений Кустовский,  лидер  "Ку-ку",  а затем создатель
ансамбля "Скай", еще учился в Московской  государственной консерватории, его
вдвоем с приятелем декан за какую-то провинность послал на  хозработы. Смысл
оных  заключался   в  очистке   от   снега   памятника   великому   русскому
П.И.Чайковскому работы Веры Мухиной, поскольку сам  Петр Ильич сидит, широко
расставив руки-ноги  и в такой позе чистить снег не  может. Завершить работу
надлежало к восьми часам утра.
     Что и было сделано. В назначенный  час гений встречал идущих на занятия
студентов и преподавателей, растягивая мехи снежной гармошки.


     Рассказывает Борис Гордон:
     --  1994  год,  станция  Свияжск.  Казанским  участникам  чебоксарского
фестиваля  подан заказной  автобус. Только они  расселись  --  заглядывает в
дверь незнакомая бабуля и, глядя в упор на Виталия Харисова, спрашивает:
     -- Козловский?
     Виталий,  участвовавший  в  выступлениях  и  студийных  записях  Андрея
Козловского,  понял  вопрос  совершенно  однозначно  и  адекватно,  как  ему
показалось, ответил:
     -- Нет, я только его аккомпаниатор.
     Чем поверг старушку в немалое недоумение, ибо ей хотелось узнать совсем
другое -- не этот  ли автобус -- на Козловку, тот,  что  идет  только  раз в
день.


     Рассказывает  Валерий  Мустафин  (Казань), как  приехал  он  однажды  в
Москву, а один знакомый его спрашивает:
     -- У тебя есть где остановиться?
     -- В принципе, да, -- отвечает Валерий. -- Можно у M., а можно и у N.
     (Разумеется, вместо импортных букв были  названы конкретные фамилии,  в
том числе N -- довольно известного барда, недавно переехавшего из  провинции
в столицу, знатного собеседника).
     -- Конечно, можно и у N, -- согласился знакомый, -- но ведь его слушать
придется!


     Сергей  Губанов   (Москва)  рассказывает,  что  на   первом  всесоюзном
фестивале   авторской   песни   в   Саратове   в   1986   году  организаторы
предусмотрительно, не дожидаясь результатов творческого процесса, разместили
некоторых участников в вытрезвителе, что само по себе -- анекдот.
     Однажды,  вернувшись  с  мероприятия,  постояльцы  этого милого "отеля"
обнаружили, что в их вещах  кто-то основательно покопался. В результате Женя
Вдовин,  приехавший с  московской группой "Мышеловка", недосчитался  флакона
одеколона, а другой  мышелов, который и  поведал миру об этом  происшествии,
обнаружил пропажу блока сигарет "Рига", привезенного  по его заказу ребятами
из ансамбля "Домино".
     Обсудив ситуацию, потерпевшие и посочувствовавшие  пришли к выводу, что
--  ничего особенного, ибо все предельно логично: просто кто-то выпил, после
чего захотел покурить...


     Рассказывает Михаил Сипер:
     -- На 3-м Всесоюзном  в Киеве я жил с Бергом в одной комнате. Фестиваль
этот  из-за  надвигающегося  моего отъезда в  Израиль и обилия знакомых  рож
превратился для меня в этакую перманентную пятидневную пьянку почти без сна.
Берг же в нашей комнате устроил творческую мастерскую. И когда я, измученный
трехдневным недосыпом, попытался лечь в свою  кровать,  то Володя  деликатно
меня  выпер,  сказав,  что  в  комнате  могут  находиться  только  участники
мастерской. Обозленный и качающийся, я спустился в вестибюль,  где записался
в мастерскую  Ланцберга, затем  вернулся в  комнату и лег  спать на законных
основаниях.
     Комментарий  мастера: ну, не мог же  я ему сказать,  что только алкашей
мне тут и не хватало!


     Рассказывает Елена Настасий, женщина неописуемой красоты:
     -- "Петербургский аккорд" 1996 г.
     Вспоминаем с Сергеем Даниловым их  с Гейнцем выступление у нас,  и  как
"грузили" на поезд Александра. Появляется сам Гейнц:
     -- Серега, где ты умудряешься все время таких девчонок отлавливать?
     -- Шура, это же Лена из Волгограда!
     -- Ну да!? Жаль, что я никогда не был в Волгограде...
     Как оказалось впоследствии, Саша действительно ничего не помни об  этом
факте своей биографии.


     Из конферанса  Михаила  Кочеткова на  концерте  "Визитная  карточка" --
открытии  цикла вечеров авторской  песни  в музее Высоцкого 30 октября  1998
года.   Об  отношении  поэта   Виталия  Калашникова  (начинал  в  ростовской
"Заозерной  школе", к которой принадлежит и известный бард Геннадий Жуков --
В.Л.) к выпивке:
     -- В этом году в Барзовке было много мэтров, в том числе Городницкий. И
вот Городницкий  мне  говорит как-то, что  Калашников его  достал: он каждый
день при встрече читает ему стихи, причем одни и те же. Потом я встречаюсь с
Виталием в Москве и между  прочим  так  спрашиваю у него: что ж это ты, мол,
Городницкого в Барзовке терроризировал?
     Он поднимает на меня взгляд, полный изумления:
     -- А разве там был Городницкий?!


     Рассказал Павел Катков из литовского города Висагинаса.
     Едет как-то в  электричке Александр  Иванов.  Подходит к нему  мужик  и
просит  гитару  --  поиграть.  Саша  дает.  Через  некоторое   время  гитара
возвращается в совершенно неузнаваемом виде. Во всяком случае, играть на ней
больше нельзя.
     Оказывается, этот мужик и его попутчики на ней играли... в карты!
     Или в домино?


     Рассказывает  московский  бард  Олег Городецкий  при прсильном  участии
туапсинско-московской авторессы Евгении Ланцберг:
     3  мая 1999 года  на европейской  части нашей  необъятной стало  ужасно
холодно.  И  угораздило же  нас (некоторую часть объединения "32 августа"  и
"Команды 2 канала"  (Санкт-Петербург) пойти в лес  петь  песни,  да еще и на
границу Ленинградской  области и Карелии. Холодина была жуткая. Снег стеной.
Ночь кое-как просидели,  а  рано  утром  снялись  и  побежали к  электричке.
Влезаем, отогреваемся,  кто-то засыпает, кто-то просыпается... Спящие  спят,
бодрствующие  --  песни  поют.  Сидим, соответственно, поем.  Тут входит  на
какой-то станции барышня и начинает рекламировать... колготки:
     -- Предлагаю вниманию прекрасных дам, в преддверии наступающего лета...
     И так далее.
     Тут спящая Ольга Макеева открывает один глаз и тихонько так произносит:
     -- А валенок у нее нет?
     Мы,  конечно,  начинаем  хохотать,  а  барышня  то  ли  злится,  то  ли
удивляется, смотрит на нас, спрашивает:
     -- Что я такого смешного сказала?
     -- А валенок у Вас нет? -- выдавливаю я из себя сквозь смех.
     (В варианте  Евгении  Олег  предварил свой  вопрос  фразой из анекдота:
"Какое, блин, лето?!")
     Продавщица колготок реагирует неожиданно:
     -- Вам не валенки нужно, а доктора!
     Тут все вспоминают мою профессию и начинают еще сильнее веселиться.
     -- Да я уже, -- говорю я, -- в смысле, я и есть.
     (Евгения утверждает, что в этот момент Городецкий стал отчаянно хлопать
себя по карманам и кричать:
     -- Я сам доктор! Могу удостоверение показать!)
     Как  тут барышня  испугалась. А может и не испугалась, только из вагона
ее как ветром сдуло.
     Надо бы мораль  какую-нибудь придумать. Например, такую: если вас  тоже
достают продавцы всякой дряни в  электричках  -- так с ними и  общайтесь  --
они, как выяснилось, этого боятся...


     На  XXI-м  Грушинском  фестивале  в  1994  году  было  особенно  трудно
перемещаться по поляне после дождей. И родился такой анекдот:
     -- Вась, какую женщину я видел!
     -- Какую?
     -- У нее такие ноги!
     -- Что, стройные?
     -- Чистые!


     Рассказывает Вячеслав Пахтусов (Челябинск):
     -- Леня Волков -- человек чрезвычайно спортивный. Только в этом году на
Грушинском  он  удостоился наград аж  в  трех видах соревнований, всего же у
него  подобных трофеев не  счесть. Но за  свое самое впечатляющее спортивное
достижение на фестивале он никакой награды не получил. А было так...
     Как-то мы уезжали  с  Грушинского. Собрали рюкзаки, поднялись на  гору,
ждем электрички. И тут я  обнаружил отсутствие своего любимого ножа.  Напряг
память -- вспомнил, что последним им пользовался Леня.
     -- Лень, ты мой нож куда дел?
     -- Ой, кажется, на стоянке забыл... Сейчас принесу!
     -- Как "принесу"?! До электрички тринадцать минут!
     -- Да я успею! -- донеслось из-за края горы.
     Хотите верьте,  хотите нет, но он уложился в восемь -- я по секундомеру
засекал...


     Продолжает Вячеслав Пахтусов:
     --  Готовится очередной Ильменский фестиваль. По уже работающей системе
озвучки раздается объявление:
     -- На главной концертной площадке срочно требуется бугай!.
     Через несколько минут к означенному месту подходят два молодых человека
более чем атлетического телосложения.
     -- В чем дело, мужики, чем нужно помочь?
     -- Помочь? Да спасибо, вроде сами справляемся...
     -- А чего тогда объявление давали?
     -- Какое объявление?
     -- Ну, насчет бугая...
     -- А-а... Извините, ребята, недоразумение вышло. Вот бугай, который нам
был  нужен. Парни  с  недоумением  оглядели  высокого тощего  субъекта,  чей
внешний вид никак не ассоциировался  со словом "бугай". Тем не менее, именно
это слово значилось в его  паспорте в качестве  фамилии, а  на  фестивале он
отвечал за электропроводку и питание.


     Рассказывает Михаил Лаврентьев (Москва).
     Во  время  концерта  "Трех сучков"  на Грушинском фестивале мимо  сцены
проходила  бригада  кришнаитов  с  "в  харю  Кришне".  Концерт  был временно
прекращен (они  перекрывали по громкости), а Аркадий Лебедев (лидер "Сучков"
-- Ред.) стал им подыгрывать, но чуть-чуть не в такт. Секунд через  двадцать
он сбил  кришнаитов  с  ритма настолько,  что  они  разошлись по голосам и в
недоумении замолчали.
     Зрители веселились в голос.


     Рассказывает Александр Городницкий:
     --  На каждом Грушинском фестивале традиционно  устраивались футбольные
матчи:  "Сборная  Куйбышева"  против  "Сборной  гостей".  В этих матчах  Юра
(Визбор -- прим. сост.) принимал обязательное участие, играя, как правило, в
нападении. "Смотри, сам Визбор играет". Но однажды, получив удачный пас. Юра
стремительно  помчался по правому  краю  и,  легко миновав  защиту, напрямую
вышел к воротам. Тут уж. было не до почтения.
     -- Лысого держи, лысого, -- заревела толпа.


     Рассказывает Вера Романова:
     --  Летом  1998  года  Александр  Дулов  и  Сергей Крылов  были в  жюри
фестиваля АП, который проходил недалеко от Переславля-Залесского, в красивом
месте  прямо на берегу замечательного озера. Погода тоже  располагала. Пошли
они как-то купаться.
     --  Плывем, --  рассказывает Крылов, -- мы  с Дуловым брассом, радуемся
жизни. А одна из "хозяек" фестиваля, не зная, как еще позаботиться о дорогих
гостях, кричит нам с берега:
     -- А что же вы шапочки-то не надели?
     Представил Крылов, как одинаково  должны отражать  солнце его с Дуловым
торчащие из воды макушки, и резонно возразил:
     -- А что, разве так не видно, что мы из одной команды?


     Реальная фраза с "Бродвея" -- торговой аллеи Грушинского:
     -- Мне, пожалуйста, двойной Ланцберг и Тарасова без Митяева!
     (Примечание  составителя:  имелись  в  виду  компакт-диски.  У продавца
действительно  были двойной альбом Ланцберга и сольник Тарасова,  но звучало
все это точь-в-точь как заказ в баре.)
     Еще  одной  чеканной  формулировкой  порадовали  ребята  из  Сызрани --
участники  детской программы фестиваля.  В их репертуаре была неизвестно кем
сложенная  "ковбойская"  песня,  в припеве  которой  многократно  повторялся
возглас   "Хэй-ё!".  С  подачи  самих  исполнителей  песню  окрестили  "Хэйё
неизвестного автора". Заинтересованные лица потом долго спорили, есть ли это
название конкретной песни или же жанра, в котором она написана...


     Рассказывает Берг:
     -- В  июне 1997 года запарка у меня была страшная:  назревал  очередной
слет  "Костры" под Йошкар-Олой,  а также  Грушинский фестиваль, на котором я
должен  был  участвовать в  работе сразу двух программ -- "Второго канала" и
"Детской  республики".  И  там,  и там была  нужна аппаратура,  которую я  и
готовил.  И  везти ее в  Йошку должен  был  прибывший  из  Москвы ЗИЛ, а  на
Грушинский
     -- я сам.
     И вот  вечер накануне отъезда.  ЗИЛ отправляется завтра  рано  утром, я
(поездом в Самару) -- днем. И тут я замечаю, что звуковые колоночки, которые
я должен везти в Самару, вместе с "костровской" аппаратурой погружены в ЗИЛ.
Бегу  во  двор, поднимаю водителя,  уже улегшегося  спать,  и  он  извлекает
колонки из-под груды барахла, которым битком набито чрево фургона.
     Дома мои помощники упаковывают их для перевозки -- оборачивают пленкой,
обвязывают стропой  и делают  из нее же ручки для переноски, так что колонки
видоизменяются до полной неузнаваемости. И я ставлю их в коридоре на выходе,
чтобы с недосыпу не забыть.
     Всю   ночь   до  утра,   согласно   национальной   традиции,   допаиваю
предусилители.  Часов в пять приходит водитель -- попрощаться  и забрать то,
что  я  не  успел  найти  накануне  и  отыскал  ночью.  Какие-то  котлы  для
комендантской кухни, крышки ящиков...
     Говорю водителю:
     -- Извини, Володя, тороплюсь, возьми сам.
     -- Где?
     -- В коридоре, у двери, увидишь.
     Он уносит все это вниз, почему-то в два приема.
     Почему -- я понял потом, когда, выходя из дома, не обнаружил колоночек.
Они уехали в Йошку.
     На Грушинский их привезли йошкар-олинцы.




     Рассказывает Берг:
     -- На слет "Костры-97" я приехал на этапе подготовки и имел возможность
лицезреть процесс градостроительства. И  вот  вижу: подбегает  к  коменданту
слета казанцу Андрею Семенову некто из его команды и рапортует:
     -- Женский сортир готов, осталось только обтянуть его темной пленкой!


     Рассказывает Дмитрий Палец (Киев):
     -- Вспоминается случай, поведанный знакомым бардом.
     Некий фестиваль КСП проходил  на базе школьного лагеря труда и  отдыха.
Один из  участников, будучи  слегка навеселе, стоя перед кабинками с буквами
"М" и "Ж" произнес:
     -- Ти диви, для москалiв ?, для жидiв теж ?, а укра?нцю ж кyди пiти?
     Каково же было его удивление, когда через некоторое время в лагере была
обнаружена аналогичная кабинка с бyквой "У".
     Оказалось, для учителей...


     Рассказывает Максим Хмызов, автор из Волгограда:
     --  В  сентябре  1989 года нашей квартире,  расположенной неподалеку от
вокзала,  выпала  большая  честь  принимать на  ночь народ, съезжающийся  на
первый слет "Костры". Задача была -- перекантовать дорогих  гостей до первой
утренней возможности отбыть на место.
     Распределение контингента по площадям  было следующее: в  одной комнате
спали  отец с матерью, в другой -- прочие члены семейства, в третьей -- мы с
женой и двумя "боксерами" среднего веса, в четвертой -- постояльцы.
     Ночной  пейзаж большой  оригинальностью  не  отличался: кто-то почивал,
кто-то негромко пел, кто-то пил чай на кухне, обменивался информацией и даже
играл в шахматы... Всё -- в пастельных тонах, вполне в духе "Костров".
     Когда  поутру родственники  пробудились  ото сна, они не поверили,  что
после их  вчерашнего  отбоя в доме  побывало  еще тридцать четыре  человека:
следов их пребывания не осталось.


     Рассказывает Вера Романова (Москва).
     1978  год.  Грушинский  фестиваль.  Последний  день.  Жюри  во главе  с
председателем Ю.И.Визбором вручает  награды  лауреатам.  Ну,  а в  это время
организаторы, пытаясь поскорее закончить  дела на  поляне, собирают  вещи. В
том числе и казенные палатки и спальники, в  которых живет  жюри. Все личные
вещи, вытряхнутые из палаток, свалены в  кучку на поляне. И вот возвращается
Визбор  с  церемонии  и видит,  что вместо  палатки  лежит  кучка  вещей.  И
вспоминает, что  в  кармане той палатки остался  его  паспорт. Пришлось  ему
быстро бежать в Куйбышев, догонять палатку.
     1979 год. Грушинский фестиваль. Москвичи  взяли  с собой дополнительные
палатки, спальники и продукты, чтобы поселить любимых бардов в своем лагере.
Д.Сухарев, В.Берковский и А.Суханов согласились сразу, а Ю.Визбор и Никитины
поселились в казенном лагере,  мотивируя это тем, что неудобно отказываться.
В субботу утром приходят  они в лагерь москвичей  и  спрашивают, свободны ли
еще предназначенные им палатки. Оказывается, всю ночь около казенного лагеря
стоял страж порядка с мегафоном и сообщал всем:
     -- Соблюдайте тишину: жюри отдыхает!


     Рассказывает Елена Настасий:
     -- Грушинский 1993 г.  Стало популярным увеселение народа путем катания
на различных экзотических транспортных средствах -- гидропланах, мотопланах,
воздушных  шарах и т.п.  Мы с Анатолием Костиным  (воронежским исполнителем,
меж своими известным как  Пинчер)  совершаем прогулку  с целью осмотра  этих
достопримечательностей.
     Подойдя к одной "точке" Толя спрашивает:
     -- Мужик, а это что?
     -- Это мотоплан.
     -- Ага, катаете, значит?
     -- Катаем.
     -- За деньги?
     -- За деньги.
     -- И сколько стоит обо..аться в воздухе?


     Рассказывает Елена Настасий, автор из Волгограда:
     -- Грушинский 1991 г. Утро в лагере волгоградцев. На свежем воздухе под
деревом после тяжелой ночи "отдыхают", прижавшись друг  к другу Леша Куликов
(КСПшный  псевдоним  --  Береза)  и Толик Костин  (Пинчер).  Проходящие мимо
вздыхают:
     -- Такова жизнь! Прислонился Пинчер к Березе и дал дуба...
     Рассказывает Любовь Лейбзон:
     -- 1979 год.  Грушинский  фестиваль,  Пескалы. Приехали на поляну около
4-х утра в переполненном автобусе... Поставили полатки и без сил  повалились
хоть  чуть отдохнуть. Почти немедленно появились  некие ребята в  униформе и
предложили  нам искать другое  место, так как  на  этом  собирались  строить
общественный туалет.
     Делать  нечего,  отправили  кого-то  на  разведку и  сидим  на  досках,
предназначенных для этого  самого туалета... В это время по  радио объявили,
что все желающие участвовать  в прослушивании должны сдать анкеты и  тексты.
Получили анкеты, начали заполнять -- кто-то писал  за Яшу Когана, он как раз
искал  новое место  для палаток.  Я  пишу за  Барьюдина. Он, сидя  напротив,
дремлет, обняв свою гитару. Фамилия, имя, г.р., адрес... Адреса я не знаю.
     -- Саша, скажи адрес!
     Барьюдин реагирует, приоткрыв с трудом один глаз:
     -- Какой адрес? Обратный?..


     Рассказывает Михаил Смоляр:
     -- 1977  год,  X-й  Грушинский  фестиваль.  Мы приехали  из  Москвы  на
товарных поездах. "Мы" -- это "кукушата" (ансамбль "Ку-ку" куста "СКО" и его
окружение  -- прим. сост.). Часть народа в пути застряла с частью барахла, в
результате Мише Столяру негде оказалось спать.
     -- Ну, ладно, -- сказал он мне, -- я к тебе в палатку!
     -- Столяр, Смоляр... поместимся!
     Приходит Миша Геллер, мнется.
     -- Что, -- говорю, -- жить негде? Давай к нам!
     -- Знаете, ребята,  я  не один: со мной  еще  Трегер. Он крупный мужик,
зато тоже Миша.
     Миша Столяр, Миша Смоляр, Миша Геллер, Миша Трегер.
     Приходит Ольга Кувшинникова:
     -- Ой, как у вас хорошо, ой, как у вас замечательно! Какая палаточка! А
меня к себе не возьмете?
     -- Нет, -- говорит Геллер.
     -- Почему?
     -- У тебя пропуска нет -- буквы "Р"!


     Рассказывает Борис Жуков.
     На презентации проекта "Песни нашего века" на Грушинском фестивале 1998
года  журналистам  была роздана традиционная  "халява" --  продукция  фирмы,
взявшейся за маркетинг "Песен".  Халява  представляла  собой  полиэтиленовый
пакетик,  на  котором  красовалась эмблема  и логотип  фирмы -- "Давай-давай
развлечения!".  А внутри  находилась  видеокассета... песен Окуджавы  в  его
собственном исполнении.
     Кстати, на  другой стороне пакета был напечатан девиз  фирмы -- "Только
то,  что ласкает слух и  радует  глаз".  Борис  Гордон посоветовал менеджеру
фирмы торговать товаром, наиболее соответствующим этой формуле, -- кошками.


     Артист эстрады Альфред Тальковский (Санкт-Петербург), еще в начале 70-х
ставший популярным в студенческой  и  вообще интеллигентской среде благодаря
исполнению   в   своих  программах   песен  бардов  (в  том  числе  и  своих
собственных), обладает  на  редкость приятным низким,  с  глубоким  тембром,
голосом  и  изумительной дикцией.  Так что  когда  он произносит,  например,
"ох..ть   можно!",   возникает  ассоциация  с  эпохальным   "от   советского
Информбюро".
     Но это -- так, к слову.
     Московская  журналистка Наталья  Жданова  рассказывает, как  во  второй
половине  80-х,  когда  по  крупным городам  катилась  серия  гала-концертов
известнейших бардов, в одной из комнат то ли квартиры, то ли отеля сидят эти
самые знаменитости,  общаются  и  курят.  Топор  уже  спокойно можно вешать.
Активно дымит Тальковский.  Окуджава просто  прикуривает  одну  от другой. А
рядом с  ним  скромно ютится  ветеран  туристской  песни (хотя и нестарый по
возрасту)  казанец Валерий Боков,  млеет от столь  почетного соседства, тоже
хочет  закурить и не знает,  как это сделать. Наконец набирается храбрости и
спрашивает:
     -- Вы не будете возражать, если я тоже закурю?
     На что моментально и громогласно реагирует Тальковский:
     -- Ну, я ох..ваю от этого интеллигента!


     Аналогичный,  если  можно так  сказать,  случай рассказала Бергу  Елена
Данилина  из  Санкт-Петербурга.   Она  давно  дружит  с  Новеллой  Матвеевой
(помогая,  кстати,  решать бытовые  проблемы  и  выпускать книжки -- В.Л.) и
постоянно удивляется ее деликатности:
     -- Это женщина, которая, рассказывая что-то о ком-то, говорит:
     -- Леночка, ты меня извини за грубое слово, но я его на фиг послала.
     Однажды  Новелла  Николаевна,  будучи  не  в  состоянии  удержаться  от
неодобрительного отзыва об  одной общей знакомой,  но, тем не менее, пытаясь
не нарушить своего внутреннего табу, изрекла:
     --  Лена, ну ты же знаешь, кто она!  Вот есть такое  слово -- "гулять".
Если  в нем  первую  букву  заменить  на вторую  в алфавите, а вторую убрать
совсем...
     Лена, перенапрягаясь от непосильных вычислений, непроизвольно:
     -- Б..дь, что ли?


     Рассказывает Владимир Васильев:
     -- Когда-то я по работе занимался так называемым "русским маркетингом",
короче, посредничал. И вот в едем куда-то со знакомым парнем и видим некоего
молодого человека с определенным типом лица. Чернобородый такой, каких много
среди бардов и их окружения. Говорим друг другу:
     --  Слушай,  тебе  не  кажется,  что мы его  где-то  видели? Лицо очень
знакомое...
     -- Да, где-то мы его на КСП встречали.
     -- Давай спросим!
     -- Ну, давай!
     Спрашиваем:
     -- Извините, Вы когда-нибудь с КСП были связаны?
     -- КСП? Не, КСП не знаю. ДСП знаю!
     Вадиму Бисерову (Пермь) рассказали минчанки.
     Едут  ребята из  Белоруссии на "Петербургский аккорд" в 1998 г. Мужик в
поезде:
     -- Куда, ребята, едете?
     -- На фестиваль авторской песни.
     -- А-а, бартерной!


     Рассказывает Берг:
     -- Году в 1972, в конце, или  ненамного позже  волгоградско-воронежский
исполнитель Леша  Куликов  (Береза)  исчез.  Звонят  все  телефоны СССР:  не
пролетал ли Береза?  Впрочем, вскоре нашелся...  в  Одессе.  То ли концерт у
него там  был,  то ли просто  он  приехал к другу своему Игорю Лучинкину,  в
дуэте с которым стал потом лауреатом VI-го Грушинского... Засиделся в теплой
компании  и опоздал на обратный самолет. И остался в Одессе, где прожил года
три.
     Вдруг звонит мне в Саратов.
     Спрашиваю:
     -- Ты как там?
     -- Нормально!
     -- Работаешь?
     -- Работаю.
     -- Где?
     -- В Русском драмтеатре, с Лучинкиным.
     -- Кем?
     -- Актером.
     А  слышимость хреновая.  Зная  Березу,  могу  предположить что  угодно,
только не это: кто такого охломона возьмет в актеры!
     -- Вахтером? -- переспрашиваю.
     А слышимость хреновая в обоих направлениях.
     -- Ну да, актером!
     Слава Богу, думаю, хоть вахтером мужик трудоустроен, в приличном месте!


     А  недавно ветеран  волгоградского  КСП Павел Маловичко  рассказал, как
Береза оказался в Одессе.
     В то  время он, окончив Волгоградский  институт  городского  хозяйства,
учился в аспирантуре в Воронеже и приехал домой на каникулы.
     Мать  дала ему  три рубля, авоську и отправила  за картошкой. По дороге
Леша  вспомнил, что  в  Минске  вот-вот начнется  фестиваль КСП.  Хлопнул по
карману  --  нашел  завалявшийся червонец.  На  самолет  хватит.  И  так,  с
авоськой, оказался в столице братской Белоруссии.
     На третий день, когда мать в поисках добралась до  Маловичек, фестиваль
закончился, и Леша поехал... в Одессу, в гости к Игорю Лучинкину, к которому
воспылал  симпатией  в Минске. Затем,  как  было  сказано  выше, опоздал  на
самолет  и  прожил  в  Одессе  три  года,  в течение  которых  его  искали и
аспирантура, и Советская Армия.
     В 73-м они  с Игорем  приехали на  Грушинский,  где сразили всех  своим
исполнительским мастерством в весе дуэтов...
     Потом  он все  же год отслужил в Риге, работая в  каком-то  КБ, в почти
чисто женском коллективе, и ведя, практически, гражданский  образ жизни,  но
это уже другая история.


     Рассказывает Алексей Куликов:
     -- Когда  Виктор Семенович Берковский  представлял  меня Мише Кане,  он
сказал:
     -- Это  тот самый молодой  нахал, который на одном из первых Грушинских
фестивалей, когда мы  пошли  купаться -- Юрий Иосифович, Дмитрий Антонович и
я,  --  зашли  в воду и вдруг слышим из толпы, стоявшей на  берегу:  "Лошади
умеют плавать!" -- так вот это он сказал!


     Рассказ Виталия Фролова (Одесса) в посильном пересказе Берга.
     -- В конце 60-х в каждой интеллигентной семье должен был кто-то висеть,
иначе  она  не  могла считаться таковой. Это было  неписаное  правило.  Надо
сказать, что интеллигенция именно тогда некоторое время была как бы в чести,
во всяком случае, ей  посвящались  лучшие  произведения  литературы  и  кино
наподобие книги и фильма "Иду на грозу".
     Среди  того,  что  вешалось,  были  свои  "сливки"  и  свой  кич.  Если
представить  себе  рейтинг  картинок,  то  в  самом  верху списка  находился
Хемингуэй -- молодой, сфотографированный в отеле "Флорида" в Испании на фоне
своего  ундервуда.  Далее  (по  убывающей) шел  Есенин,  придавленный  шубой
(фотография Наппельбаума), затем  -- Маяковский  с трубкой  или  собачкой на
руках --  кому  на что  повезет. Это  была верхняя  половина списка.  Нижнюю
возглавлял  все тот же  Маяковский  --  рисунок Могилевского: бритый налысо;
резкая светотень. Затем опять Есенин  -- поганая копия гравюры  неизвестного
героя,  где  поэт  обнимает  березку.  Оба  --  блондины,  ради чего  все  и
рисовалось. И  в самом низу -- снова Хемингуэй,  но уже седой, в свитере. Не
то  чтобы он  был  хуже Есенина, просто такие портреты продавались на каждом
углу, и к элите мог примазаться любой желающий.
     Вот и у  нас висел этот  великий  интернационалист,  ибо  мы ни на  что
особенно не претендовали.  Просто  для приличия. Висел, висел --  и упал, да
как! За диван, но так, что половина портрета из-за дивана выглядывала.
     А  поднять  было  лень, потому  что просто  так поднимать ни к чему,  а
вбивать новый гвоздь и пр. -- казалось целым мероприятием, способным сожрать
уикэнд.
     И вот приходят в гости знакомые, а он там лежит или стоит
     -- Бог его разберет. И они говорят:
     -- Ах, какая прелесть у вас валяется! Отдайте ее нам!
     А ведь и вправду валяется! Не отдашь -- скажут: жлобы. Пришлось отдать.
     Так и перестали мы быть интеллигентами...


     Рассказывают Алексей Куликов и Сергей Волобуев (Волгоград):
     -- Когда была свадьба  у Димы Козина (сына Юры Козина, заведовавшего  в
первой половине 70-х фонотекой КСП МАИ  -- сост.), на этот же  день пришлось
еще одно приглашение  -- в гости к Виктору Семеновичу Берковскому. А точнее,
для серьезного разговора. Сначала, с утра, поехали к Берковскому. Были Игорь
Михалев, Михаил Кане... Ну, и наш квартет -- Леша  и Мили Куликовы да Сережа
и  Наташа Волобуевы. Хозяева накрыли стол и мы вынуждены  были просидеть там
весь этот день: уйти было неудобно, так  как, заподозрив очередную попытку к
бегству, Виктор Семенович говорил:
     -- Вы к кому приехали!
     -- Мы на свадьбу еще должны...
     -- Свадьба подождет!
     Он долго слушал Сережины песни и говорил:
     -- Неплохие песни, все нормально, но надо петь и хорошие песни.
     Имелись в  виду песни хозяина дома.  Которому, впрочем, надоело хвалить
Сергея и он ни с того,  ни с сего начал его ругать. Короче, когда, прощаясь,
Берковский еще  раз намекнул, чьи песни надо  петь, Волобуев сказал, что  не
будет.
     -- Почему?
     -- Потому что Вы придираст!
     -- Почему это придираст? -- не "въехал" Виктор Семенович.
     -- Потому что придираетесь!
     На что жена мэтра Маргарита изрекла:
     -- По-моему, Витя, мы их перепоили!


     Рассказывает Берг:
     -- Слет московского куста  "РЭКС"  в октябре 1996 года. А  через дорогу
еще и  "Сборной леса", славящейся своими вольными  нравами и  всепобеждающим
темпераментом.  Половина участников приехала  на собственном  транспорте, от
"Жигулей" до "Газели". Некоторые даже на иномарках. Диалог:
     -- Один так вообще на "линкольне"! Ну, я понимаю, джип, а это  какое-то
извращение...
     -- А может, у него больше и нет ничего? Может, он бедный?


     Однажды  на лесном  слете Гриша Розеншток, известный как командир куста
"Новослободский"  в эпоху  его расцвета  (70-е годы),  решил  настроить свою
двенадцатиструнку.  Сидел  он  при  этом  у  костра,  и  строй  от  перепада
температур все  время  "уплывал".  Гриша провозился  часа  полтора, плюнул и
пошел работать директором в Дом композиторов.


     На дежурный  вопрос "кто из ваших  коллег вам ближе всех?" Вадим Егоров
одно время совершенно  искренне отвечал: "Конечно, Вероника Долина  -- мы  с
ней рядом живем!"


     Рассказывает Леонид Сергеев.
     -- В  199...  году мы  были на Таймырском  фестивале  в Норильске. И за
неделю до нашего приезда рванула городская ТЭЦ. Представляете: Таймыр, конец
ноября --  и без отопления! В гостиничных  номерах температуры стояли такие,
что мерзлые тараканы забирались к нам под одеяло  греться. А в самом здании,
где проходил фестиваль, было два теплых места. Одно -- это сцена, там софиты
грели,  поэтому каждый  выступавший старался подольше  не уходить со  сцены,
выступления были минут по сорок, а весь  концерт  длился часов пять-шесть. А
второе -- почему-то  фойе. И вот  как-то стоим  мы  -- Мищуки и я -- в  этом
фойе, греемся, что-то вкушаем... Подходит огромный шахтер, метра два ростом,
ладонь с мое лицо, подходит и начинает так неторопливо говорить, что, мол, я
хотел бы с вами познакомиться, я -- шахтер и т. д.
     -- А, ну и как там у вас  в шахте? -- вежливо говорит Вадик Мищук... и,
непонятно, почему, повернувшись на 180 градусов, уходит.
     Парень недоуменно смотрит ему вслед и после паузы говорит:
     -- Да нормально...


     Рассказывает Берг:
     -- Мои сотрудники по туапсинскому  Центру школьного краеведения Людмила
Ивановна Юрченко и Семен Ефимович Лившиц в 60-е
     --  70-е годы  жили довольно далеко от Туапсе, а в тот  конкретный день
еще  не были мужем  и женой, а просто работали она  --  редактором,  а он --
главным  редактором  Магаданского книжного  издательства. Посему Солженицын,
Куваев, Рытхэу, поэт  Пчелкин прошли через ее "руки", а он осуществлял общее
руководство.  И  первую  книжку  Игоря  Кохановского  редактировала  Людмила
Ивановна.
     Когда книжка вышла,  Высоцкий так обрадовался за  друга, что прилетел в
Магадан отметить  это  событие,  буквально на один день.  И  вот Кохановский
звонит Людмиле Ивановне в издательство:
     -- Бросайте все, бегите сюда, тут  Высоцкий прилетел, каких-то  бабулек
собрал, поет!
     Она -- к Лившицу, а он:
     -- Рабочий день еще не окончен.
     Еле дождались  конца и пулей рванули оба к Кохановскому. Действительно,
Высоцкий, бабульки, поет!
     Игорь  представил Володе  редакторов.  Тот,  как услышал,  кто  они, --
подскочил, засуетился, стал руки об себя вытирать и говорить:
     -- Нет, я грязный с дороги, таким людям в таком виде петь не могу, надо
помыться.
     И его проводили в душ.
     Мылся  он  с  огромным  чувством  ответственности и потому долго. Когда
вышел, оказалось, что пора ехать в аэропорт.
     Так и не попел.


     Однажды  в  январе  1990  года Иваси  после  длительного перерыва  дали
концерт в клубе "Красный  текстильщик".  Получилось  так, что Иващенко после
концерта куда-то уволокла  толпа восторженных поклонниц, а Васильева на пути
из "Текстильщика" сопровождал только Борис Гордон.
     Они шли пешком по зимней Якиманке (тогда еще улице Димитрова), и Гордон
вдруг спросил:
     -- Леонардыч, а что это ты вокруг так смотришь?
     -- Как -- так? -- отвлекся от своих мыслей Васильев.
     -- Ну, так, словно все это кругом -- твое...
     Васильев ответил что-то бесцветное, разговор прервался. И только осенью
того же года уже забывшему этот разговор Гордону его собеседник напомнил тот
давний вопрос, принимая его в своем скромном рабочем  кабинете  председателя
Октябрьского райисполкома (которому  были  подведомственны  все строения  по
Якиманке и в районе "Текстильщика").
     Остается  добавить,  что  в январе  Васильев  еще  не  помышлял о своей
должности и даже не был знаком с Ильей Заславским.
     Туапсинские шерпы
     или
     Исполнение желаний из материала заказчика.
     Рассказывает Борис Жуков (Москва):
     -- Летом 1988 года мы с моим другом  Игорем Лебедевым приехали в летний
лагерь  объединения  "Зеленая  гора"  под Туапсе. Выгрузились  из  автобуса,
глянули  на  ущелье, вверх  по которому нам  предстояло идти  с рюкзаками, и
Игорь, заядлый горный турист, мечтательно сказал:
     --  Ну почему здесь  нету  шерпов?  Представляешь, подъезжает автобус к
ущелью, а оттуда навстречу  ему выходят  люди, ничего не  говоря, берут твой
груз и тащат его, куда надо...
     Ну,  мечтать  не вредно,  но наш-то  груз  пришлось  тащить нам  самим.
Поднялись  по  тропе вдоль  речки, попрыгали  по мокрым  камням,  перевалили
маленький отрог  и пришли в лагерь.  Поставили  палатки, попили поднесенного
нам  чаю,  и  тут   пришло  сообщение:  вот-вот  должна   подойти  машина  с
аккумуляторами  для лагеря.  Аккумуляторов много, они  тяжелые, так что всех
лиц мужского пола, не занятых срочным делом, просят поучаствовать в доставке
их в лагерь.
     Когда толпа носильщиков, включая и нас с Игорем, приближалась к  выходу
из ущелья, я сказал:
     -- Что там ты, Игорь Борисыч,  насчет шерпов-то  говорил? Трех часов не
прошло, а твоя мечта уже исполнилась!
     -- ?
     --  Ну как же! Сейчас  все будет именно так,  как ты  хотел:  к  ущелью
подойдет  машина,  оттуда  навстречу ей выйдут люди, взвалят на  свои  спины
тяжелый груз и потащат до места назначения...


     Рассказывает Сергей Лебедев (Москва).
     1995  год. Подмосковье,  а конкретно  -- Румянцево.  Московский горслет
КСП. Жара неимоверная.
     По поляне  слета передвигается нечто странное и жутковатое.  Как бы сам
собой шагает костюм полной химзащиты. На  месте лица -- противогаз. В  руках
--  работающая бензопила. На  груди -- табличка  с надписью:  "Группа охраны
леса".
     Внутри этого великолепия находится Славик Толченов.
     -- Не жарко тебе, Славик? -- спрашивают сочувствующие.
     -- Зато комары не достают!


     Рассказывает Михаил Сипер:
     В 1982 или 83 году я, будучи в Туапсе,  был вынужден задержаться там на
4-5  дней.  Назрела  проблема  проживания.  Я подъехал  к Володе  Ланцбергу,
жившему в  то время в небольшом  фургончике в районе какого-то  санатория  и
зарабатывавшему на  жизнь  игрой в ВИА на танцах. Узнав о моих проблемах, он
радушно сказал:
     -- А чего там, живи сколько надо. Жена уехала в Саратов, я завтра еду в
Керчь к Черноморченко.
     И  назавтра уехал.  А  надо сказать, что  в  фургоне были две комнаты и
кухонька. Но  одна комната  --  жилая,  а вторая  --  помойка. В  ней  Берг,
пользуясь  временным отсутствием жены, свалил гору посуды до процесса мытья:
котлы, сковородки, тарелки, противни и прочую  бижутерию. Весь этот  монблан
жил какой-то  отдельной  жизнью,  что-то там  скреблось,  урчало, бродило  и
шипело. Картину  украшали  громадные шелковичные  черви,  градом падающие  с
веток растущего над фургоном тутовника или  еще чего-то хлорофиллового. Жить
с этим гадюшником в одном доме  мог  только такой мужественный  человек, как
Берг. Я пошел к шоссе, где рос в  одиночестве пивной киоск, купил 20  литров
чего-то мутно-желтого, пришел обратно и начал битву против урожая. В течение
двух дней я перемыл в этой комнате все! После этого я нарезал гору небольших
листочков  и сел писать лозунги. Среди них было: "Слава Сиперу! Сипер велик!
Да здравствует Сипер!  Решения Сипера --  в  жизнь! Ура  Сиперу! Дело Сипера
живет и  побеждает! Слава мне!  Сипер -- гений!"  Ну и  прочее такое в диком
количестве. Потом большие листочки я развесил, а маленькие распихал всюду --
в  книги, пластинки,  кассеты, шкафы,  фотоальбомы  и  т.д.  Потом  я уехал.
Последний раз мы виделись с Бергом в 1990 году в Киеве на 3-м Всесоюзном. Он
сказал, что  до  сих пор находит в самых непотребных  местах  эти дацзыбао и
будет помнить вечно о моем подвиге.
     Комментарий ответственного квартиросъемщика: действительно,  дело было.
В 1982 году, когда мы жили неподалеку от мостика, воспетого Визбором в своих
записных книжках,  на территории санатория им. 1 Мая. Помойкой Сипер обозвал
нашу кухню,  а "кухонькой" -- кухню соседки.  Это  было  милейшее  существо,
находиться рядом с которым могли только мы с женой. И в этом, а  не  в жизни
среди бардака, заключался наш,  чего уж там скромничать, героизм. "Громадные
шелковичные черви"  были  тощими гусеничками,  падавшими  с дуба.  Правда, в
неограниченных количествах. А 20 литров того, чем Миша боролся за выживание,
было пиво. Так это называлось тогда во всем Союзе.
     Потом  Миша  два дня мыл десяток  тарелок,  ибо кастрюли,  помнится, он
получил  в пристойном виде. Именно в  них  мы,  вернувшись, и  обнаружили не
знакомых нам  по виду толстых коротких червей, которых я не забуду  так  же,
как и тот тетрадный листок, что висел  под сушилкой с тарелками. На нем были
изображены пять звездочек Героя (больше тогда не давали никому) и написано:
     -- Я вымыл посуду!!! Ура мне!!! Сипер.


     Рассказывает Любовь Лейбзон.
     Как известно, участники КСПшного лагеря "Барзовка" в окрестностях Керчи
питались за  счет работы в близлежащем колхозе.  В первой половине  дня  они
заботились о хлебе насущном, а во второй  переключались на зрелища, которыми
сами себя кормили.
     Переехав в Израиль и оказавшись в киббуце, Михаил Сипер заявил, что для
него наступила вечная "Барзовка".


     В самом конце 1997  года в Россию ненадолго приехал Владимир Музыкантов
--  довольно  известный  в   80-е   годы  автор,  которого   суровая   стезя
исследователя-медика завела  в Пенсильванский  университет.  На единственный
концерт в театре "Перекресток" пришло множество бардов -- в зале сидел  даже
Щербаков, вообще никогда не  ходящий на чужие концерты. Но на  сцену,  кроме
героя  дня,  вышла  только  Лида  Чебоксарова   (она  поет  некоторые  песни
Музыкантова)  со  своим аккомпаниатором Дмитрием  Земским.  Свое выступление
Лида начала словами:
     -- С Володей  Музыкантовым  мы познакомились ровно десять  лет назад...
как мы выяснили сегодня ночью...
     Неловкую  паузу  заполнил  нездоровый  смех   в  зале.   Лида  смущенно
улыбнулась и добавила:
     -- Я тогда была совсем маленькой...
     Смех оборвался.  Публика таращила глаза на крохотную фигурку на сцене и
пыталась вообразить: неужели она когда-то была еще меньше?


     Рассказывает Берг:
     -- Году в 1990-м был я с концертом в  Новокузнецке. Поселили меня там в
центре города, на проспекте  Ленина, на "временно пустующей" квартире. И так
получилось, что я смертельно устал,  да к тому же еще и простудился. Короче,
в  какой-то  момент  "выпал  в  осадок". Сколько это  продолжалось,  сказать
трудно. Помню только, что временами приходил в сознание и снова уходил.
     В очередной такой заход  отмечаю: в  комнате довольно многолюдно, вроде
бы застолье, а рядом с диванчиком,  на который меня  сложили, сидит на стуле
мужик,  видимо, плохо  воспитанный, потому  что в помещении,  но  в  верхней
одежде.  А может, забежал  на  минутку  и  снимать не стал, только  дубленку
расстегнул (почему-то  запомнилась  ее  волосатая грудь  с  изнанки). Сидит,
короче, этот  лохматый нечесаный бородатый мужик в очках, играет на гитаре и
громко поет. Однако грамотно, и вроде бы неплохие песни.
     Отметив этот странный факт, я отрубился снова.
     Потом,  придя  в  себя  окончательно,  я  узнал,  что  это  был  Сергей
Матвеенко, которого я слушал, сидя в зале Саратовского всесоюзного фестиваля
1986 года, да еще на пластинке. Пожалел, что не познакомился поближе.
     Еще позднее узнал, что все это происходило у него дома.


     Продолжает Берг:
     --  А в  конце  февраля  1998  года  судьба  свела  меня с  Сергеем  на
подмосковном фестивале "Сявы". И там Сергей все это подтвердил, добавив:
     -- Ты еще не все знаешь!
     Оказывается,   в   этой   шумной   компании  присутствовал  тогда   еще
новосибирский  автор,  писатель Николай  Шипилов,  с которым я  по сей  день
мечтаю познакомиться.
     Но и это не все.
     В  те же дни в  Кузбассе гастролировал ансамбль "Фрейлахс", и  один его
участник решил нанести Сереже Матвеенко визит. Это  был Дмитрий Кимельфельд,
с которым  меня  связывали  самые  теплые  отношения, но судьба развела  нас
несколько раньше и не давала свидеться уже много лет.
     Дима  забежал   буквально  на  минутку,  попросив  подождать   автобус,
перевозивший артистов. И взгляд его сразу выделил посторонний предмет.
     -- Кто это  там валяется у тебя под  стеночкой? -- спросил  он  хоэяина
квартиры.
     -- Это Ланцберг, -- ответил Матвеенко, -- но его сейчас трогать нельзя.
     Дима матюкнулся, но ушел, так и не нарушив моего больничного режима.


     К  Андрею  Крылову  (московскому  высоцковеду  --  В.Л.)  зашел Евгений
Сиголаев (ульяновский АП-вед и основатель КСП -- В.Л.),
     полтора часа прождавший в метро Виталия Акелькина (московского
     фонотетчика -- В.Л.) и не дождавшийся.
     Сиголаев по  предложению  Андрея  позвонил Акелькину и услышал от  того
ругань типа "я  там был,  а  тебя  не было". Человек из  Ульяновска, тем  не
менее, был вполне уверен, что ждал там, где договаривались.
     Через непродолжительный  срок  Крылов и  Акелькин  входили  в  одну  из
станций метро  (кажется,  "Таганская"  или  "Добрынинская"). Вдруг  Акелькин
хлопнул себя по лбу и сказал:
     -- Вот  черт,  меня  Мирзаян  на  "Павелецкой"  сорок минут ждет,  а  я
забыл... Ну фиг с ним, потом скажу, что я его ждал, а его там не было!


     В  1987   году  в  крымском   бард-лагере  "Барзовка"  Леониду   Позену
рассказали, как годом раньше  сидел однажды на  краю  прибрежного обрывчика,
свесив ноги вниз, Леонид  Семаков и глядел в  море. А под обрывом на  берегу
загорали мамаши и резвились их дети.
     И тут на горизонте показался смерч, который явно приближался к  берегу.
Толпа бросилась наверх, в лагерь.  Мамаши неслись мимо Семакова  с  криками:
"Надо укрепить палатки!"
     Леонид, как  рассказывали  очевидцы, не  шелохнулся. Лишь  презрительно
процедил сквозь зубы:
     -- С-с-сал-лаги! Торнадо на берег не выходит!


     Рассказывает Михаил Волков (Кфар-Саба, Израиль):
     -- 11 января 1995 г. Тель-Авив, аэропорт Бен-Гурион.
     Приехало много бардов:  Городницкий, Ким,  Егоров, Туриянский, Сухарев,
Никитин, Мирзаян, Берковский...
     Я -- среди встречающих. Выходим наружу, там 23-24 градуса  тепла, яркое
солнце, на небе ни облачка, цветут розы, анютины глазки  и т.д. Кругом все с
короткими  рукавами,  за исключением  прилетевших, которые  только  начинают
снимать с себя зимние куртки.
     Я спрашиваю Алика Мирзаяна:
     -- Ну, как тебе погодка?
     -- Да, климат у вас... несправедливый!
     Две недели спустя.
     Погода абсолютно такая же. Мы -- Ким, Городницкий и я -- едем из Хайфы,
где был концерт Городницкого и Кима (я аккомпанировал Городницкому), в Арад,
где должен быть такой же концерт.
     Нас  везут  в микроавтобусе.  Жарко,  мы  в летних  рубашках,  работает
кондиционер. Ким спрашивает меня:
     -- Почему все машины навстречу едут с зажженными фарами?
     Отвечаю:
     -- В Израиле есть закон, по которому  на междугородних трассах в зимнее
время водители обязаны включать фары.
     -- В зимнее время?!! -- ошеломленно переспросил Ким. -- А-а, ну да!..


     Рассказывает Георгий Васильев:
     -- В мае 1999 года я пришел в американское посольство  получать визу на
поездку с  концертами. Отсидел часовую очередь, прошел к девушке  в  окошке.
Она вертит в руках мой загранпаспорт:
     -- О, у вас уже так много виз...
     -- Да, я часто бываю в Штатах по делам.
     -- А каков ваш бизнес?
     -- Мобильная телефонная связь.
     Тут она, видимо, заглядывает в мою анкету.
     -- А сейчас с какой целью едете?
     -- С концертами. Петь.
     Небольшая пауза.
     -- Вы -- певец?
     Ну что мне оставалось сказать?
     -- Певец.
     Еще одна небольшая пауза.
     -- Спойте.
     Я, конечно, стою в приличном костюме, с дипломатом -- в общем, солидный
человек... Ну  как это я тут вдруг буду  петь? Как-то отшутился,  думал, что
этим и обойдется, но она опять:
     -- Наше руководство требует, чтобы мы проверяли поступающую информацию.
Спойте.
     Я   и   так,  и   сяк:  вот,  мол,  мои  диски,  кассеты,  вот   свежий
респектабельный журнал меня в статье упоминает (прим. Б. Жукова: речь идет о
моей статье про "ПНВ" в "Итогах"), вот... Она
     -- ни в какую:
     -- Вы певец -- спойте.
     Тут я окончательно взбеленился,  придвинулся вплотную к окошечку и чуть
ли не по слогам прошипел (мы уже перешли к тому времени на английский):
     -- I don't wish sing for you!
     Она испуганно отшатнулась и принялась перебирать и складывать в  стопки
какие-то  бумаги  на  столе.  Ну, думаю,  теперь  точно  пошлет.  И тут  она
спрашивает:
     -- Вам разовую или многоразовую?
     Примечание редакции: великие люди, попадая в аналогичную ситуацию, вели
себя по-разному.  Карузо,  столкнувшись с  необходимостью  удостоверить свою
личность  для получения денег в  банке, действительно спел и, по его словам,
"никогда так не  старался, как в этот раз". А вот Чехов, услышав на каком-то
званом  обеде  от  гостя-генерала   "а  сейчас  г-н  писатель  нам   немного
почитает!", мгновенно парировал:
     -- А потом г-н генерал немного постреляет из пушек!


     Рассказывает Берг:
     --  Апрель  97-го.  Уезжаю  из Висагинаса (Литва). На платформе станции
решили  сфотографироваться  на  память. Паша Катков настроил  свой  "ФЭД"  и
отловил проходившую мимо бабульку на предмет нажать кнопочку. Показал он ей,
где встать, в какое стеклышко смотреть, куда пальцем давить,  а сам встал  в
наши улыбающиеся ряды.
     Бабулька  поставила  на  перрон  сумку  со  стеклотарой, взяла  камеру,
нацелила на нас и... начала подкручивать резкость!
     -- Ну, -- думаю, -- щас наснимает!
     Но другой бабульки не было.
     Берет Паша у нее из рук аппарат, а она и говорит:
     -- Сынок, а  тебе  не  кажется, что при  таком освещении  диафрагма 5,6
несколько... (и что-то еще про глубину резкости).
     Мы отпали:
     -- А вы, что, с этим делом как-то знакомы?
     -- Ну, вообще-то я профессиональный фотограф, у меня даже диплом есть!
     Со слов Виктора Гагина (Воркута -- Череповец).
     На выступлениях он часто  пользуется бумажками: память плохая. И потому
возит с  собой  пюпитр.  И вот в Сыктывкаре в конце  80-х на  вечере  памяти
В.Высоцкого он свой пюпитр забыл.
     Возвращается -- все уже разошлись, все заперто.  Как-то проник в зал --
там бабулька сцену прибирает. Пюпитра нет.
     -- Бабушка, -- обращается к ней Виктор,  стараясь избегать  специальных
терминов, -- подставочку для нот не видели?
     -- А вы кто такой, откуда взялись?
     -- Артист я, выступал сегодня, подставку забыл. Не находили?
     -- Какую еще подставку?
     -- Ну, палка такая раздвижная  на раскладной треноге, а вверху складная
рамка, куда ноты ставить...
     -- Пюпитр, што ли?


     Дмитрий Дихтер  рассказал,  как  в  начале  80-х ехали  они с  Виктором
Берковским на концерт в Ленинград.
     Вагон  им достался типа СВ, двухместный.  Полка  над полкой и столик  у
другой стенки.
     И  вот  среди ночи Дима чувствует, что  заснуть не  удается по  причине
странного  и как бы неприличного  запаха. Мысленно проанализировав состояние
своей одежды  и тела, он пришел к выводу, что с его стороны  криминала  нет.
Тем временем запах усиливался, чего нельзя было сказать о запасах стоицизма.
В какой-то момент Дима  спустился со второго этажа и, чего греха таить, стал
обнюхивать  житейские  атрибуты старшего товарища.  Идеальным  их  состояние
назвать было трудно, но масштабам бедствия оно явно не соответствовало.
     Обескураженный, Дихтер полез наверх. При этом Берковский,  как будто не
спавши вовсе, изрек:
     -- Дима, а ноги мыть все-таки надо!
     Это было  уже слишком.  После очередной бесплодной попытки заснуть Дима
совершил очередной  спуск, плавно  перешедший в поиск, куда  более  упорный.
Результат не замедлил  проявиться:  источником несчастья оказался кусок сыра
"рокфор", купленного  Виктором  Семеновичем и им же пристроенного аккурат на
трубе отопления.


     Рассказывает Берг:
     -- Легенды не врут, действительно, в течение нескольких лет мы  с Юрием
Устиновым были весьма дружны.
     Но никто не знает, что мы оказались еще и кровными братьями.
     Обычно, братаясь, мужчины делают надрез на руке и прикладывают надрез к
надрезу, чтобы кровь одного перемешалась с кровью другого.
     У нас это произошло несколько иначе и не имело отношения к сознательным
намерениям такого рода. Произошло,  так сказать, явочным порядком.  Если мне
не изменяет память, весной 1986 года.
     В то время с промежутком в несколько недель и я , и он останавливались,
приезжая с концертами в  Хабаровск,  в доме  Володи Хана,  кстати,  хорошего
исполнителя песен. И спали на диване, где в это время не спали клопы. И Юра,
и я прошли мучительные сеансы "акупунктуры".
     Поделившись затем  впечатлениями  и проанализировав фактор  времени, мы
пришли  к выводу,  что клопы  эти принадлежали к одному  поколению, то есть,
грубо говоря, были одни и те же. Так что в одном из нас течет кровь обоих.


     Михаил Сипер рассказал.
     Яков Коган после вечеринки на  квартире  Евгения Гангаева в Хайфе утром
вышел на балкон и,  глянув в  голубое небо  с плывущими  белыми  облаками, в
ужасе воскликнул: "О, Боже! И тут Windows-95!"


     Уехавший на юг,  в Израиль, нижнетагильский  поэт, автор  текстов  слов
многих  песен, Михаил Сипер попал  в  киббуц, где стал  работать  на  складе
учетчиком продукции, то есть бездельничать за компьютером.
     Чтобы не помереть от избытка свободного времени, он завел себе сайт,  о
чем гласит фирменный лейбл:
     MISHKA NA SERVERE


     Множество  историй  гласит о  том, как  доводилось до абсурда "нельзя",
сказанное властями авторской песне.
     Однако  новые песни придумала жизнь, и мы все  больше узнаем о том,  до
какого идиотизма способно дойти "можно".
     Эту историю рассказал автор из Волгодонска  Ростовской области  Алексей
Расторгуев.
     В  1995 году он давал концерт в Сальске на  пару с другим автором, тоже
из  Волгодонска,  --  Сергеем Наджафовым. Народу  для  такого  городка,  как
Сальск, к тому  же не отягощенного КСПшными традициями, собралось более  чем
прилично  -- человек  двести.  Оказалось,  что  директора школ  в  приказном
порядке  согнали  детей.  Видимо,  повлияло  то,  что  АП вошла  в  школьные
программы  (впоследствии даже учебник вышел,  из которого дети узнали, кто у
нас в стране бард).
     Тем не менее, концерт прошел хорошо, и дети даже выстроились  в очередь
за автографами. Правда, выражения лиц некоторых из них были  не по  ситуации
озабочены. Положение прояснила одна такая убитая горем девочка:
     -- Ну вот, а нам теперь по вашему концерту сочинение писать!


     Рассказ А.Карпова в московской газете "БардАрт" No20 за 1998 г.
     Как-то раз получили Игорь Белый и Александр Карпов приглашение приехать
с двумя концертами в Минск.
     Сказано  -- сделано.  Барды  погрузились  в поезд,  приехали в  славную
столицу  Белоруссии,  где   и  были  встречены  организаторами  их  поездки.
Добравшись  до помещения клуба, гастролеры развалились  в креслах и, попивая
чай, с важным видом принялись  задавать вопросы о проведении  концертов. Где
что  будет, да  как там  со  звуком, да что с гонораром... Но прозвучавшая в
ответ фраза одного  из организаторов чуть было не свалила бардов с кресел! С
абсолютно безмятежным видом,  видимо,  не  совсем отдавая себе отчет в своих
словах, молодой человек по имени Данила радостно сообщил:
     -- Мужики! Не  волнуйтесь! Помещение для концерта -- просто прекрасное.
Со  звуком  --  никаких  проблем!  А  называется  это  место --  Белорусское
Общество... глухих!!!...
     Ну, как вы уже  поняли, столь блестяще выбранное место для концерта, на
самом деле никак не повлияло на славную и гостеприимную аудиторию.
     Однако  с упомянутым  названием  произошел  еще  один забавный  эпизод.
Добравшись до места выступления, барды  замерли, потрясенные видом огромного
афишного  стенда  ДК.  Большими  пенопластовыми буквами  поверх  стенда было
выложено:
     ДВОРЕЦ КУЛЬТУРЫ БЕЛОГ
     Недолго  думая, Карпов выпросил где-то лист  бумаги, быстренько вырезал
недостающую букву  и,  глумливо  хихикая,  заставил  Игоря вскарабкаться  на
стенд, дабы  прилепить ее по назначению. После чего, с чувством исполненного
долга, сфотографировал  друга на фоне получившейся  надписи.  Но лишь только
после того, как были отпечатаны фотографии, барды обратили внимание на текст
самой  рекламы,  занимавшей  большую часть стенда. Под обновленным заглавием
"ДВОРЕЦ КУЛЬТУРЫ  БЕЛОГО"  четко читалось:  "Приглашаем  в  группу  здоровья
женщин 35 -- 55 лет!"...


     Рассказывает Евгения Ланцберг (автор, Туапсе -- Санкт-Петербург):
     -- Дело было в октябре 1988 года. Я только переехала на эту квартиру, и
мы с  Лялей, дочерью хозяйки, занимались  тем, что буквально  каждую  ночь с
двенадцати  до часу пытались дозвониться до радио  "Русский шансон" -- почти
единственной станции, где крутят авторскую песню.
     В один  из вечеров Ульяна (которая Ляля)  дозвонилась и попросила песню
Ланцберга "Художник", которую безумно любит Лялина мама.
     Дня  через три  Ляля снова дозвонилась и передала  привет  мне. Ведущий
Уваров ее спрашивает, знакома  ли она со  мной...  А  диалог  идет  в прямом
эфире.
     -- Да, мы вообще-то живем в одной комнате, и она сидит напротив меня.
     И  Ляля   заказала  мне   песню,   которую  я  ей  нашептала,  и  стала
дозваниваться опять.  Буквально  через  одного  ей  это  удалось.  Дает  мне
трубочку, и я говорю, что передаю привет ей.
     -- Это не та ли Ульяна, которая сейчас звонила?
     -- Да, та самая.  Я прошу исполнить для нее песню Ланцберга  и передать
привет ото всех Ланцбергов.
     -- А Вы имеете к ним какое-то отношение?
     -- Вообще-то да.
     Через несколько дней в эфире снова звучит:
     -- Здравствуйте, вам звонит Ульяна...
     Уваров:
     -- Вам поставить песню Ланцберга?
     -- Нет, сегодня -- Клячкина: я передаю привет маме.


     Рассказывает Берг:
     --  В  первой  половине  70-х  меня  часто  приглашали  на   туристские
соревнования,  самые разные  --  от  спортивного  ориентирования  до водного
слалома, -- но с одной и той же целью -- песни петь.
     Как-то раз думаю: дай-ка  я их  разыграю --  приеду без гитары. Вот они
попсихуют!
     И приехал. То есть, не без  гитары, конечно: не до такой же степени над
невинными  людьми  издеваться.  Но я  ее развинтил в  том месте, где гриф  к
корпусу  винтом  притянут, которым  высота  струн над  грифом  регулируется.
Струны  снимать не стал, просто аккуратно сложил  гриф с кузовом и засунул в
рюкзак, будто и нет ничего. А ручки-то вот они!
     Короче, струны  все-таки перепутались. И в палатке  тайком восстановить
конструкцию не  получилось:  темно,  душно и  тесно.  Продолжил  снаружи под
комментарии  тех, кого  намеревался  "кинуть" Но и это не помогло.  Пришлось
снимать струны и снаряжать струмент с нуля.
     Посмотреть на это дело собрались все и чувствовали себя раскованно.


     Рассказывает Вера Романова:
     --  Одна  моя  знакомая  по  беляевской гитарной  школе  вспомнила, как
однажды она ехала в  троллейбусе  с дочкой,  которой было тогда  лет 6, и та
попросила  ее  --  как  водится, "с  детской  непосредственностью", то  есть
звонким голосом на весь троллейбус:
     -- Мама, спой мне песенку про "муж  пошел за водкой!" Бедная мама потом
страдала всю дорогу -- уж очень сочувственно окружающие на нее поглядывали.
     Вообще, как  дети воспринимают песни, а точнее, стихотворные  образы  в
песне, -- это  отдельная тема (вполне серьезная). Надо  думать, взрослым и в
голову не приходит, что  маленькому  слушателю западает в душу из песни, для
него, в общем, не предназначенной и в целом непонятной. Я это хорошо поняла,
когда моя  собственная дочка, тогда четырехлетняя, наслушавшись наших песен,
сделала "заказ":
     -- Спойте про руку!
     -- ???
     -- Ну, про руку!
     -- Да нет такой песни, Аня!
     Ребенок, теряя терпение, все-таки пытается объяснить:
     -- Ну, как она его -- хвать! -- и не отпускает!!
     Оказалось, речь шла о "Ваньке Морозове".


     Рассказывает Вера Романова (Москва):
     В конце  лета 1982  года у  Юрия  Иосифовича случился тяжелый  инфаркт,
причем дело было на даче, довольно далеко от Москвы,
     --  для  многих  инфарктников   такая  ситуация  обычно   заканчивается
трагически.  Скорая помощь туда добралась,  но оказалось, что случай слишком
тяжелый,   нужно   срочно  доставить  больного  в   клинику  со  специальной
аппаратурой, -- при этом перевозка возможна только на спецреанимобиле, каких
и в Москве-то не хватает, а в области и вовсе нет.
     Если  бы  не  фантастическая  энергия  (и  связи)  жены  Визбора  Нины,
поставившей  на уши весь  город  (к  тому  же пустой по  случаю августовских
отпусков),  но  добившейся того,  что  реанимобиль  за больным-таки приехал,
неизвестно,  чем бы дело  кончилось (точнее, наоборот,  как раз  очень  даже
известно).  Визбора  благополучно доставили  в  хорошую московскую  больницу
прямо в руки  экстра  специалистов, и  те  сумели его "откачать",  хотя и  с
большим  трудом. Ему  потом  сказали, что из четырех стенок сердца три  были
полностью разрушены, и только тренированный организм альпиниста, привыкший к
сверхперегрузкам, способен был "продержаться" при таком сильном инфаркте. Но
это все преамбула.
     Когда информация о том,  что произошло, распространилась  по КСП, самое
страшное, как говорится, было уже позади: Юрия Иосифовича перевели в обычную
(даже одноместную)  палату и разрешили  посетителей. В общем, мы  с Виталием
Акелькиным  поехали  его  навестить.  Заходим  в палату, видим  Визбора, уже
довольно бодрого, но еще нервно-оживленного после всего пережитого.
     -- Ну и напугали же Вы нас, Юрий Иосифович!
     --  А  уж  как  я  сам-то  напугался,  --  отвечает Визбор  и  начинает
живописать все с ним приключившееся, причем, несмотря на то,  что по форме и
стилю изложения это  напоминало  обычные  визборовские "байки", тем не менее
рассказывалось все более чем всерьез, так как юмор  к  нему в тот момент еще
не совсем вернулся. Самая примечательная из его "инфарктных" историй, на мой
взгляд, следующая.
     --  Начал я приходить в  сознание,  -- рассказывал  Визбор,  --  уже  в
больнице,  на  операционном столе.  Сквозь тьму  начинаю  различать каких-то
людей в халатах, которые суетятся вокруг меня.  Догадываюсь, что  это врачи,
но еще плохо понимаю, что вообще происходит, -- одно ясно, что дело дрянь.
     И  вдруг  среди этих  больничных  фигур  возникает  молодая  незнакомая
женщина  в черном;  она низко  наклоняется надо  мной  и  шепчет трагическим
голосом:
     -- Юрий Иосифович, Юрий Иосифович, вы меня слышите?
     И хотя я плохо еще соображаю,  -- но помню, возникла четкая мысль: "Так
вот она, оказывается, какая -- Смерть!.."
     А женщина, продолжая меня звать, неожиданно добавляет:
     -- Юрий Иосифович, вы меня слышите?.. Я -- сестра Игоря Каримова...
     Вот  тут сознание  ко мне  и вернулось  окончательно  --  чего-чего, но
такого оборота я, уже приготовившийся к худшему, совсем не ожидал.
     (В   общем,  оказалось,  что  случайно   родная   сестра   председателя
московского КСП Игоря Каримова работала врачом именно в этой самой больнице,
правда, совсем в другом отделении. Придя на дежурство и узнав от коллег, что
только что в больницу доставили Визбора без сознания, с тяжелым инфарктом --
она тут  же, не  надев халата -- а была на ней как раз  черная водолазка, --
помчалась к  больному,  на правах "близкого родственника" по линии КСП, надо
полагать.)


     Питерский  автор Вячеслав Ковалев  с  некоторых пор  стал продюсировать
концерты  бардов  в  лектории   питерского  Зоопарка.  Для   этого  пришлось
устроиться на работу в лекторий, а поскольку  он  формально  является частью
зоопарка, то потребовалась справка  о  профпригодности  для  работы с дикими
животными. От психиатра. Придя к нему, Вячеслав получил дежурный вопрос:
     -- Кем будете работать в зоопарке?
     --  Организатором  концертов  бардов  в  лектории,  --  честно  ответил
Ковалев.
     (Прим. ред.: уже после этого ответа, на наш взгляд, психиатр должен был
отказаться давать справку без полного обследования!)
     -- Тогда  зачем Вам моя справка о пригодности к работе с  животными? --
удивился врач.
     -- Так ведь барды же! Зверьё!!! -- в сердцах ответил Слава.


     Петербургский бард и актер Алексей Макрецкий, живущий в Израиле, помимо
работы в театре и театральном училище, вечерами работает в зале торжеств для
религиозных  евреев. И как-то раз  замечает, что один из  его клиентов сидит
просто мрачнее тучи.  Алексей, как весьма сердобольный человек, подбегает  и
спрашивает:
     -- Может, Вам что-то принести поесть? Попить?
     -- Разве ж это спасет положение?  -- вздыхает клиент. -- Вот  Мессия бы
пришел...
     -- Ну тут уж ничем помочь не могу, -- разводит руками Леша,
     -- я же не Мессия...
     -- Как знать, молодой человек? --  философски  замечает раввин.  -- Вид
вполне ничего!




     Рассказывает Сергей Татаринов (Санкт-Петербург).
     Грушинский  фестиваль   1989  года.  Последняя   ночь  перед  отъездом.
Последний костер.
     Средь  не  очень шумного бала  из  палатки высовывается  голова  автора
музыки   Владимира  Ильина.   Смотреть   без   содрогания   на   его   лицо,
деформированное и перекрашенное хроническим недосыпом, невозможно.
     Он обводит присутствующих очумелым взглядом и восклицает:
     -- Сколько ж песен всего!?!?!


     От составителя 2
     Знать своих героев! 4
     Идеоложество 29
     Как собаке -- пятая графа 45
     Поиски жанра 49
     Мухи творчества 53
     Великая сила искусства 62
     Трудовые будни 70
     Замеченные опечатки, мысли и изречения 111
     Мани, мани, мани... 113
     Основной инстинкт 117
     In vino veritas? 131
     Мелочи жизни 139
     Вместо заключения 164
     © Владимир Ланцберг, составл., 2000.

Популярность: 36, Last-modified: Wed, 10 Apr 2013 18:49:53 GmT