--------------------
 HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5
--------------------







     Я смело могу сказать, что прочел письмо дяди не менее ста раз и  знаю
его наизусть. Но сидя у борта парусного судна,  я,  тем  не  менее,  вновь
вынул его из кармана и принялся пробегать так  же  внимательно,  как  и  в
первый раз. Письмо, отправленное на  имя  Луи  де  Лаваля,  было  написано
резким,  угловатым  почерком  человека,  начавшего  свой  жизненный   путь
деревенским стряпчим.
     Забота о немедленной  доставке  письма  адресату  была  возложена  на
хозяина гостиницы "Зеленый человек", что в Эшворде,  Вильгельма  Харгрева,
который получил его вместе  с  бочками  беспошлинного  коньяка  с  берегов
Нормандии. Таким образом это письмо попало в мои руки.

     "Мой дорогой племянник Луи, - так начиналось письмо, - теперь,  когда
скончался твой бедный отец, и ты остался один на целом  свете,  я  уверен,
что ты не захочешь продолжать вражду, которая исстари  существовала  между
членами нашей семьи. В  эпоху  революции  во  Франции  твой  отец  открыто
перешел на сторону короля, тогда как я всегда был на  стороне  народа.  Ты
знаешь, к каким печальным результатам привел этот поступок твоего отца: он
был вынужден покинуть страну. Я-же сделался владельцем имения  Гросбуа.  Я
понимаю, как тяжело тебе было примириться с потерей  родового  имения,  но
сознайся,  что  все-же  лучше  видеть  это  имение  в  руках   одного   из
родственников, чем постороннего человека. Смею тебя уверить, что от  меня,
брата твоей матери, ты не можешь встретить ничего, кроме любви и уважения.
     А теперь позволь мне дать тебе несколько полезных советов. Ты знаешь,
я всегда  был  республиканцем,  но  с  течением  времени  для  меня  стало
очевидным, что  борьба  против  власти  Наполеона  совершенно  бесполезна.
Понимая это, я был вынужден перейти на службу к нему, - недаром говорят: с
волками жить, по волчьи выть. С моими способностями я быстро сумел войти к
Наполеону в доверие; мало того, я сделался его самым близким  другом,  для
которого он сделает все, что-бы я ни пожелал.
     Ты, вероятно, знаешь, что в настоящее время Наполеон, во главе  своей
армии находится всего в нескольких милях от Гросбуа, и если-бы ты  захотел
поступить к нему на службу, то он забудет враждебное чувство к твоему отцу
и не откажется вознаградить услуги твоего дяди. Несмотря на то,  что  твое
имя несколько запятнано в глазах императора,  я  имею  на  него  настолько
большое влияние, что  сумею  все  устроить  к  лучшему.  Послушай  меня  и
приезжай сюда с полным доверием, так как ты вполне  можешь  положиться  на
преданного тебе дядю.
     К.Бернак

     Таково  было  письмо,  но,  собственно  говоря,   меня   поразило   и
взволновало не само  письмо,  а  конверт.  На  одной  из  четырех  печатей
красного сургуча, которыми оно было опечатано, по-английски было написано:
"Не приезжай". Судя по написанию, слова были нацарапаны поспешно,  но  вот
мужской или женской  рукой  трудно  сказать.  Что  бы  могло  значить  это
зловещее предупреждение?  Если  эти  слова  были  написаны  дядей  в  виду
каких-нибудь неожиданных изменений в его планах, то к чему  было  посылать
письмо? Вернее, это предостережение было написано кем-нибудь  другим,  тем
более, что письмо было на французском языке, тогда как  роковые  слова  на
английском. Но печати не были взломаны, - следовательно, в Англии никто не
мог знать содержания письма.
     И вот, сидя под парусом, развевавшимся  над  моей  головой,  наблюдая
зеленоватые волны  с  мирным  шумом  ударявшиеся  о  бока  судна,  я  стал
припоминать все, некогда слышанное мною об этом неведомом  для  меня  дяде
Бернаке.
     Мой отец, гордившийся  своим  происхождением  от  одной  из  наиболее
старых фамилий Франции, женился на девушке, обладавшей редкой  красотой  и
душевными качествами, но более низкого происхождения. Правда, она  никогда
не давала ему повода раскаиваться в совершенном поступке; но зато ее брат,
человек с низкой душонкой, был невыносим  своей  рабской  угодливостью  во
время благоденствия нашей  семьи  и  злобной  ненавистью  и  неприязнью  в
тяжелые минуты. Он восстановил народ против моего отца и добился того, что
отец  был  вынужден  бежать.  После  этого  мой  дядя  сделался  ближайшим
помошником Робеспьера в его самых страшных злодеяниях, за что и получил  в
награду наше родовое имение Гросбуа.
     С падением Робеспьера, он перешел на  сторону  Борраса,  и  с  каждой
сменой правительства в его руки  попадали  все  новые  и  новые  земельные
владения. Из последнего письма  этого  "достойного"  человека  можно  было
заключить, что новый французский  император  тоже  на  его  стороне,  хотя
трудно предположить, что человек с такой репутацией, как дядя,  да  еще  к
тому-же республиканец, мог оказать ему существенные услуги.
     Вас, вероятно, заинтересует, почему же я принял предложение человека,
изменившего моему отцу и бывшего врагом нашей семьи в течение многих  лет?
Теперь об этом легче говорить, чем тогда, но  все  дело  в  том,  что  мы,
молодое поколение,  чувствовали  всю  тяжесть,  а  главное,  бесполезность
продолжать раздоры стариков. Мой отец, казалось, замер на  1792-м  году  и
навсегда остался с теми чувствами,  которые  неизгладимо  запечатлелись  в
душе, под влиянием событий этого года. Он как-будто окаменел, пройдя через
это горнило.
     Но мы, выросшие на чужой земле, поняли, что жизнь ушла далеко вперед,
что появилась возможность не жить тем определенным прошлым, воспоминаниями
о счастливых годах жизни в родном гнезде. Мы убедили себя, что  необходимо
забыть распри и раздоры прошлого поколения. Для нас Франция  уже  не  была
страной избиений, производимых санкюлотами, страной бесчисленных казней на
гильотине. Нет, теперь это время было далеко.
     В нашем воображении родная земля вставала, окруженная ореолом  славы;
теснимая врагами со всех  сторон,  Франция  призывала  рассеянных  повсюду
сынов  своих  к  оружию.  Этот  воинственный  призыв   взволновал   сердца
изгнанников и заставил меня принять  предложение  дяди  и  устремиться  по
водам Ламанша к дорогим берегам родины. Сердцем я всегда был во Франции  и
мысленно боролся с ее врагами. Но пока был жив мой отец, я не смел открыто
высказать это чувство:  для  него,  служившего  под  начальством  Конде  и
сражавшегося при Квибероне, такая любовь показалась-бы гнусной изменой.
     После его смери ничего не могло удержать меня вдали  от  родины,  тем
более, что и моя милая Евгения, ставшая  впоследствии  моей  женой,  также
настаивала на необходимости следовать туда, куда призывал нас долг.
     Она происходила из старинного рода Шуазелей, еще  более  ненавидивших
Францию после изгнания из нее, чем даже мой отец. Эти люди мало заботились
о том, что происходило в душе их детей, и в  то  время,  как  они  сидя  в
гостиной, с грустью читали о победах Франции, мы с  Евгенией  удалялись  в
сад, чтобы там наедине предаться чувству  радости,  охватывавшему  нас.  В
уголке унылого каменного дома,  близ  окошка,  совершенно  скрытого  густо
разросшимися кустами, мы находили приют по ночам. Наши  взгляды  и  мнения
шли совершенно вразрез со взглядами окружавших нас лиц;  благодаря  этому,
мы жили совершенно отчужденно от  других,  что  и  заставляло  нас  глубже
понимать и ценить друг друга,  находя  взаимно  нравственную  поддержку  и
утешение в тяжелые  минуты.  Я  делился  с  Евгенией  своими  замыслами  и
планами, а она укрепляла и ободряла меня, если видела, что  я  приуныл.  А
время все шло да шло, пока, наконец, я не получил письмо от дяди.
     Была и другая причина, заставившая  меня  принять  приглашение  дяди:
положение изгнанника нередко доставляло мне невыразимые мучения. Я не могу
пожаловаться  на  англичан  вообще,  потому  что  по  отношению   к   нам,
эмигрантам, они высказали столько  сердечной  теплоты,  столько  истинного
радушия, что, я думаю, не найдется ни одного человека, который не сохранил
бы  о  стране,  приютившей  нас,  и  о  ее  обитателях  самого   приятного
воспоминания. Но в каждой стране, даже в  такой  культурной,  как  Англия,
всегда найдутся люди, которые испытывают какое-то непонятное наслаждение в
оскорблении других; они  с  гордой  радостью  отворачиваются  от  своих-же
ближних, попавших в беду. Даже в  партиархальном  Эшфорде  нашлось  немало
лиц, которые всячески старались досаждать нам, эмигрантам, отравляя нашу и
без того тяжелую жизнь. К  их  числу  можно  было  причислить  и  молодого
кентского помощника Фарлея, наводившего ужас на город своим  буйством.  Он
не мог равнодушно пропустить ни одного из нас, чтобы не посласть  вдогонку
какого-нибудь  оскорбления,  и  при   том   не   по   адресу   французкого
правительста, -что можно было бы ожидать от английского патриота; нет, эти
оскорбления, обычно, задевали,  главным  образом,  нас,  французов.  И  мы
должны были спокойно выносить его гнусные выходки, скрывая в глубине  души
накипавшую злобу; мы  молча  выслушивали  все  насмешки  и  издевательства
Фарлея над нами. Но,  наконец,  чаша  терпения  переполнилась.  Я  не  мог
выносить дольше и решился проучить негодяя. Однажды вечером  мы  собрались
за табльдотом гостиницы "Зеленый Человек". Фарлей был  там-же;  опьяневший
почти до потери человеческого образа, он, пообыкновению, выкрикивал слова,
оскорбительные для нас. При этом я заметил, что Фарлей не  сводит  с  меня
глаз, вероятно желая посмотреть, какое впечатлеyие производят на меня  его
оскорбления.
     - А теперь, господин Лаваль, - крикнул он вдруг, грубо кладя руку  на
мое плечо, - позвольте предложить  вам  тост,  который  вы,  вероятно,  не
откажетесь разделить. Итак, за Нельсона, пожелаем ему  на  голову  разбить
французов!
     Фарлей стоял передо мною с бокалом, нахально  усмехаясь:  он  ожидал,
что я откажусь от подобного тоста.
     - Хорошо, - сказал я, - я согласен выпить ваш тост,  но  с  условием,
что вы выпьете со мной тот тост, который я предложу вам после.
     - Прекрасно, - сказал он, протягивая руку с бокалом. Мы  чокнулись  и
выпили.
     - А теперь я в свою очередь осмелюсь предложить вам тост.  Я  пью  за
Францию и желаю ей победы над Нельсоном!
     Стакан вина, брошенный мне в лицо, был ответом на эти слова, и  через
час мы уже дрались на дуэли. Я прострелил навылет его плечо, и в эту ночь,
когда я пришел к окошечку  заброшенного  дома,  -  месту  наших  встреч  с
Евгенией, - она держала несколько лавровых веток, в  изобилии  росших  под
окном, и вплела их в мои волосы.
     Местная администрация не нашла нужным вмешиваться в происшедшую между
нами дуэль, но мое положение  в  городе  становилось  тяжелым:  дальнейшее
пребывание в нем было невозможно. Вот это-то  и  было  последним  толчком,
побудившим  меня  без  малейшего  колебания  принять   предложение   дяди,
наперекор странному предостережению, которое я  нашел  на  конверте.  Если
влияние дяди на императора действительно было настолько велико, что он мог
дать мне возможность вернуться на родину, заставив его забыть  о  причинах
моего изгнания, - тогда падала единственная преграда, отделявшая  меня  от
родной страны.
     Все время, пока эти соображения занимали  мой  ум,  пока  я  со  всех
сторон рассматривал свое положение,  свои  виды  и  планы  на  будущее,  я
находился на палубе небольшого парусного судна, которое несло  меня  туда,
где некогда я был счастлив в кругу семьи, и  где  впоследствии  я  пережил
немало тяжелых минут. Эти размышления  были  неожиданно  прерваны:  передо
мной стоял шкипер и грубо тянул меня за рукав.
     - Вам пора сходить, мистер, - сказал он мне.
     В Англии меня приучили к оскорблениям, но я никогда не терял  чувства
собственного достоинства. Я осторожно оттолкнул его руку и сказал, что  мы
еще очень далеко от берега.
     - Вы, конечно, можете поступать, как вам заблагорассудится,  -  грубо
ответил он, - но я дальше не пойду. Потрудитесь сойти в лодку.
     Я совершенно напрасно приводил ему разные доводы, говорил,  что  мною
уплачено на проезд до берегов Франции. Я, конечно, не добавил, что деньги,
вырученные ему за проезд были выданы  мне  за  часы,  принадлежавшие  трем
поколениям Лавалей, и, что эти часы покоятся в настоящее время у одного из
ростовщиков Дувра.
     - Однако, довольно, - вдруг вскрикнул он. -  Спустить  парус!  А  вы,
мистер, можете или покинуть судно, или вернуться со мной в Дувр; я не могу
приблизиться к рифам, не подвергая опасности "Лисицу", особенно при  таком
ветре.
     - В таком случае я предпочитаю сойти, - сказал я.
     - Вы можете поплатиться за это жизнью, - возразил он и засмеялся  так
вызывающе, что я кинулся  к  нему  с  целью  проучить  нахала.  Но  я  был
совершенно беспомощен среди матросов, которые, я  знал  по  опыту,  быстро
переходят к кулачной расправе, если им что-либо не по вкусу. Маркиз Шамфор
рассказывал мне, что когда он впервые поселился в Суттоне, то  ему  выбили
зубы за одну лишь попытку высказать свое отрицательное отношение  к  таким
господам. Волею-неволей я примирился с печальной необходимостью  и,  пожав
плечами, сошел в приготовленную для меня лодку. Мои пожитки были  сброшены
туда-же вслед за мной.  Представьте  себе:  наследник  именитого  рода  де
Лавалей, путешествующий с багажом в виде маленького свертка.  Два  матроса
оттолкнули лодку и  ровными,  медленными  ударами  весел  направили  ее  к
низкому берегу.
     Ночь предстояла по-видимому бурная. Черные тучи, застилавшие  от  нас
последние лучи заходящего солнца, внезапно  разорвались,  и  их  клочья  с
оборванными  краями  быстро  мчались  по  небу,  распространяясь  по  всем
направлениям и заволакивая все густой мглой, которую  на  западе  прорезал
огненно-красный блеск зари,  казавшийся  гигантским  пламенем,  окруженным
черными клубами дыма. Матросы время от  времени  поглядывали  на  небо,  а
затем на берег. В эти минуты я боялся, что испугавшись бури, они  повернут
назад. Чтобы отвлечь их внимание от наблюдений за  штормом,  разыгравшимся
на море, я начал рассправшивать их об огнях, все чаще и  чаще  прорезавших
тьму, окружавшую нас.
     - К северу отсюда лежит Булонь, а к югу  Этепль,  -  вежливо  ответил
один из гребцов.
     Булонь! Этепль! В избытке радости я  в  первый  момент  даже  утратил
способность говорить. Сколько светлых радостных картин пронеслось  в  моем
мозгу!
     Еще маленьким мальчиком, меня возили  в  Булонь  на  летние  купанья.
Неужели можно забыть все  то  милое  прошлое,  забыть,  как  я,  маленький
сорванец, чинно шагал рядом с отцом по берегу моря? Как удивлялся я тогда,
видя, что рыбаки удалялись  при  виде  нас!  Об  Этепле  я  сохранил  иные
воспоминания: именно оттуда мы были вынуждены бежать в Англию. И  пока  мы
шли из своего собственного дома, обреченные на изгнание, мучимые сознанием
предстоящих нам бедствий и унижений, народ с неистовым ревом  толпился  на
плотине,  далеко  выдававшейся  в  море,  провожая  нас  взорами,  полными
ненависти и злобы. Кажется, я никогда не забуду этих минут! Временами  мой
отец оборачивался к ним, и тогда я присоединял свой детский  голос  к  его
мощному и повелительному голосу. Он приказвал им прекратить свои  выходки,
потому что в слепом  злобном  неистовстве  из  толпы  принимались  бросать
камнями, и один из них попал в ногу матери.
     Вот они места, где так беспечно протекало мое детство! Вот они справа
и слева от нас; а в десяти милях  находится  мой  собственный  замок,  моя
собственная земля в Гросбуа,  которая  принадлежала  нашему  роду  гораздо
раньше той эпохи, когда французы с  герцогом  Вильгельмом-Завоевателем  во
главе отправились покорять Англию.
     Как я напрягал свое зрение,  силясь,  сквозь  тьму,  окружавшую  нас,
рассмотреть далекие еще башни наших укреплений! Один из моряков совершенно
иначе понял ту напряженность, с которой я пытался пронзить  тьму  глазами,
и, словно стараясь угадать мою мысль, заметил:
     -  Этот  удаленный  берег,  простирающийся  на  весьма   значительное
расстояние,  служит  приютом  многим,  которым,  подобно  вам,  я  помогал
высадиться здесь.
     - За кого-же вы меня принимаете? - спросил я.
     - Это не мое дело, сударь. Существуют промыслы, о которых не  принято
говорить вслух.
     - Неужели вы считаете меня контрабандистом?
     - Вы сами говорите это;  да  впрочем  не  все  ли  равно,  наше  дело
перевозить вас.
     - Даю честное слово, что вы ошибаетесь, считая меня контрабандистом.
     - В таком случае вы беглый арестант.
     - Нет!
     Моряк задумчиво оперся о весло и, несмотря на тьму, я видел,  что  по
его лицу пробежала тень подозрения.
     - А если вы один из Наполеоновских шпионов - вдруг воскликнул он.
     - Я шпион?!
     Тон моего голоса вполне разубедил его в гнусном подозрении.
     - Хорошо, - сказал он, - я совершенно не могу представить  себе,  кто
вы. Но если бы вы действительно были шпионом, моя рука не шевельнулась бы,
чтобы способствовать вашей высадке, что бы там ни говорил шкипер.
     - Вспомни, что  мы  не  можем  жаловаться  на  Бонапарта,  -  заметил
молчаливый до того времени второй гребец низким  дрожащим  голосом,  -  он
всегда был добрым товарищем по отношению к нам.
     Меня очень удивили его слова, потому что в Англии ненависть  и  злоба
против нового  императора  Франции  достигли  своего  апогея;  все  классы
населения объединились в чувстве ненависти и презрения к  нему.  Но  моряк
скоро дал мне ключ к разгадке этого явления.
     - Если теперь положение бедного моряка улучшилось настолько,  что  он
может свободно вздохнуть, то всем этим он обязан Бонапарту, -  сказал  он.
Купцы уже получили свое, а теперь пришла и наша очередь.
     Я   вспомнил,   что   Бонапарт   пользовался   популярностью    среди
контрабандистов, так как в их руки попала вся торговля Ламанша.  Продолжая
грести левой рукой, моряк правой указывал мне на черноватые, мрачные волны
бушуюего моря.
     - Там находится сам Бонапарт, - сказал он.
     Вы, читатель, живете в более покойное время, и вам трудно понять, что
при этих словах невольная дрожь пробежала по моему телу. Всего десять  лет
тому назад мы услышали это имя впервые. Подумайте, всего десять лет,  и  в
это время, которое простому смертному  понадобилось-бы  только  для  того,
чтобы сделаться офицером, Бонапарт  из  безвестности  стал  великим.  Один
месяц всех интересовало, кто он, в следующий месяц он, как всеистребляющий
вихрь, пронесся по Италии. Генуя и Венеция пали под ударами этого смуглого
и  не  особенно  воспитанного  выскочки.  Он  внушал  непреодолимый  страх
солдатам на поле битвы и вегда выходил победителем в спорах  и  советах  с
государственными людьми. С безумной отвагой устремился  он  на  восток,  и
пока все изумлялись знаменитому походу, которым  он  разом  сделал  Египет
одной из французских провинций, он уже  снова  был  в  Италии  и  наголову
разбил австрийцев.
     Бонапарт переходил с места на место с такой  же  быстротой,  с  какой
распространялась молва о его приходе. И где бы Бонапарт ни проходил, всюду
враги его терпели поражения.  Карта  Европы,  благодаря  его  завоеваниям,
значительно изменила свой вид; Голландия, Савойя,  Швейцария  существовали
только номинально, на самом деле  страны  эти  составляли  часть  Франции.
Франция  врезалась  в  Европу  по  всем  направлениям.   Этот   безбородый
артиллерийский офицер достиг высшей власти в стране и без малейшего усилия
раздавил революционную гидру, пред которой оказались  бессильными  прежний
король Франции и все дворянство.
     Так  продолжал  действовать  Бонапарт,  когда  мы  следили  за   ним,
проносившимся  с  места  на  место,  как  орудие  рока;  его  имя   всегда
произносилось в связи с какими-нибудь новыми подвигами, новыми успехами. В
конце  концов  мы  уже  начинали  смотреть  на  него,  как   на   человека
свехъестественного,   чудовищного,    покровительствующего    Франции    и
угрожающего всей Европе. Присутствие этого исполина,  казалось,  ощущалось
на всем материке, и  обаяние  его  славы,  его  власти  и  силы  было  так
неотразимо в моем мозгу, что когда моряк, показывая  на  темнеющую  бездну
моря,  воскликнул:  "Здесь  Бонапарт",  -  я   посмотрел   по   указанному
направлению с безумной мыслью увидеть  там  какую-то  исполинскую  фигуру,
стихийное существо, угрожающее, замышляющее зло  и  носящееся  над  водами
Ламанша. Даже теперь, после долгих лет, после тех  перемен,  которые  годы
принесли с собою, после известия о его падении,  -  этот  великий  человек
сохранил свое обаяние для меня. Что бы вы ни читали и что бы вы ни слышали
о нем, не может дать даже самого отдаленного представления о том, чем было
для нас его имя в те дни, когда Бонапарт сиял в зените своей славы!
     Однако, как далеко от моих детских воспоминаний было все  то,  что  я
увидел в действительности! На север выдавался длинный, низкий мыс (  я  не
помню теперь его названия ); при вечернем освещении  он  сохранял  тот  же
сероватый оттенок, как и коса с другой стороны, но теперь,  когда  темнота
рассеивалась,  мыс  этот  постепенно  окрашивался  в  тускло-красный  цвет
остывающего раскаленного железа. В эту бурную ночь мрачные струи воды,  то
видимые, то словно исчезающие с движением лодки, попеременно взлетавшей на
гребень  волны,  и  опускавшейся,  -  казалось,  носили  в  себе  какое-то
неопределенное, но зловещее предостережение. Красная  полоса,  разрезавшая
тьму, казалась гигантской саблей с концом, обращенным к Англии.
     - Что это такое, наконец? спросил я.
     - Это именно то, о чем я уже говорил вам, мистер, - сказал  моряк,  -
одна из армий Бонапарта с ним самим во глае. Там  огни  их  лагеря,  и  вы
увидите, что между тем местом, где он находится, и Остендэ будет еще около
12 таких же лагерей.  В  этом  маленьком  Наполеоне  хватило  бы  мужества
перейти в наступление, если бы он мог усыпить бдительность Нельсона; но до
сих пор Бонапарт хорошо понимает, что не может рассчитывать на удачу.
     - Откуда же лорд Нельсон получает известия о Наполеоне? - спросил  я,
сильно заинтересованный последними словами моряка.
     Моряк  указал  мне  куда-то   поверх   моего   плеча,   казалось,   в
беспредельную мглу, где,  приглядевшись  внимательнее,  я  рассмотрел  три
слабо мерцавших огонька.
     - Сторожевые суда, - сказал он своим сиплым надтреснутым голосом.
     - Андромеда, сорок четыре, - добавил его товарищ.
     Моя мысль все время вращалась около этой ярко-освещенной полосы земли
и этих трех маленьких огненных точек на  море,  находившихся  друг  против
друга, представляя собою двух боровшихся великанов-гениев  лицом  к  лицу,
могущественных властелинов каждый в своей стихии, один на земле, другой на
море, готовых сразиться в последней  исторической  битве,  которая  должна
совершенно изменить судьбу народов Европы. И я, француз душою,  неужели  я
могу не понимать, что борьба на жизнь и на смерть уже  предрешена!  Борьба
между вымирающей нацией, в которой население быстро уменьшается, и  нацией
быстро растущей, с сильным, пылким, молодым поколением,  в  котором  жизнь
бьет ключом. Падет Франция - она вымрет; если будет побеждена  Англия,  то
сколько-же народов воспримут ее язык, ее обчаи вместе с ее  кровью!  Какое
громадное влияние окажет она на историю всех народов!
     Очертания берега становились резче, и шум волн, ударявшихся о  песок,
с каждым ударом весла отчетливее звучал в моих  ушах.  Я  мог  рассмотреть
быстро сменявшийся блеск буруна,  как  раз  против  меня.  Вдруг,  пока  я
вглядывался в очертания берегов, длинная  лодка  выскользнула  из  мглы  и
направилась прямо к нам.
     - Сторожевая лодка? - сказал один из моряков.
     - Билль, голубчик, мы попались!- сказал второй, тщательно  запрятывая
какой-то предмет в один из своих сапогов.
     Но лодка быстро скрылась из виду и со всей быстротой, какую могли  ей
сообщить  четыре  пары  весел  в  руках  лучших   гребцов,   понеслась   в
противоположном от нас направлении. Моряки некоторое время следили за нею,
и их лица прояснились.
     - Они чувствуют себя не лучше нас, - сказал один  из  них.  Я  вполне
уверен, что это разведчики.
     - Должно быть, вы не единственный  пассажир,  направляющийся  к  этим
берегам сегодня, - заметил его товарищ. Но кто бы это мог быть?
     - Будь я проклят, если я знаю с кем была эта лодка.  При  виде  ее  я
спрятал добрый мешок тринидадского табаку  в  сапог.  Я  уже  имел  случай
познакомиться с внутренним расположением французских тюрем и не  хотел  бы
возобновлять это знакомство. А теперь в путь, Билл!
     Спустя несколько минут, лодка с глухим, неприятным шумом врезалась  в
песчаный берег. Я стоял около них, пока один из моряков, столкнув лодку  в
воду, вспрыгнул в нее и мои спутники стали медленно удаляться от берега.
     Кровавый отблеск огней на западе совершенно рассеялся, грозовые  тучи
простирались по небу, и густая черноватая мгла нависла над океаном. Пока я
следил за удалявшейся  лодкой,  резкий,  влажный,  пронизывающий  насквозь
ветер дул мне в лицо. Завываниям его аккомпанировал глухой рокот  моря.  И
вот в эту бурю, ранней весной 1805-го года, я, Луи де Лаваль, на  двадцать
первом году своей  жизни,  вернулся  после  тринадцатилетнего  изгнания  в
страну, с которой в течение многих веков наш род был украшением  и  опорой
престола. Неласково обошлась Франция с  нами:  за  всю  верную,  преданную
службу  она  отплатила  нам  оскорблениями,   изгнанием   и   конфискацией
имущества. Но все было позабыто, когда я, единственный представитель  рода
де Лавалей, опустился на колени на ее священной для меня  земле,  и  в  то
время, как резкий  запах  морских  трав  приятно  щекотал  мои  ноздри,  я
прильнул губами к влажному гравию.





     Когда человек достиг зрелого возраста, ему всегда приятно  оглянуться
назад на ту длинную дорогу, которой он шел. Словно лента простирается  она
перед ним, то освещенная яркими лучами солнца,  то  скрывающаяся  в  тени.
Человек знает теперь, куда и откуда он шел, знает все  извилины  и  изгибы
этой дороги, порой грозившие ему, порой сулившие покой  и  отдых  путнику.
Теперь, пережив длинный ряд лет, так просто и ясно все кажется ему.
     Много лет прошло, много воды утекло с тех пор, но никакой период моей
жизни не представляется мне  с  такой  поразительной  ясностью,  как  этот
бурный вечер. Даже теперь, когда мне приходится быть на берегу моря, когда
солоноватый, специфический запах морских водорослей  щекочет,  как  тогда,
мои ноздри, я  невольно  мысленно  переношусь  к  тому  мрачному,  бурному
вечеру, на влажный песок берега Франции, так неласково встретившей меня.
     Когда я,  наконец,  поднялся  с  колен,  первым  мои  движением  было
запрятать подальше кошелек.  Я  вынул  его,  чтобы  дать  золотой  моряку,
высадившему меня, хотя я нисколько не сомневался, что этот молодец был  не
только богаче меня, но к тому-же имел более обеспеченные  доходы,  чем  я.
Сначала я было вынул серебряную полкрону, но не мог  принудить  себя  дать
эту монету и в  заключение  отдал  десятую  часть  всего  моего  состояния
совершенно постороннему человеку.  Остальные  9  соверенов  я  с  большими
предосторожностями спрятал обратно и, присев на совершенно плоскую  скалу,
с явными следами прилива моря, которое никогда не достигало  самого  верха
ее, принялся обдумывать со всех сторон  свое  положение.  Необходимо  было
решиться на что-нибудь. Я был очень голоден. Холод  и  сырость  охватывали
меня насквозь; резкий, пронизывающий ветер дул мне в лицо, обдувая  с  ног
до головы брызгами воды, раздражавшей мои глаза. Но сознание, что я уже не
завишу от милосердия врагов моей родины,  заставило  сердце  мое  радостно
биться.
     Положение мое,  собственно  говоря,  было  очень  тяжелым.  Я  хорошо
помнил, что наш замок находился милях в  десяти  отсюда.  Явиться  туда  в
такой поздний час, растрепанным, в мокром и грязном платье, явиться  таким
образом перед никогда невиданным дядей! Нет, вся моя гордость  возмущалась
против этого. Я представлял себе пренебрежительные лица его слуг при  виде
оборванного странника из Англии, возвращающегося в таком грустном  виде  в
замом, который должен был ему принадлежать. Нет, я должен найти  приют  на
ночь и только потом уже, на досуге, приняв по возможности  приличный  вид,
предстать перед моим родственником.
     Но где-же найти приют от этой бури? Вы, вероятно, спросите, почему  я
не отправился в Болонью или Этепль. К сожалению, та  же  причина,  которая
заставила меня высадиться на этом берегу мешала мне явиться  туда,  потому
что имя де Лавалей  находилось  на  первом  месте  в  списке  изгнанников.
Недаром отец  мой  был  энергичным  предводителем  маленькой  партии  лиц,
приверженцев старого порядка, имевших довольно большое влияние в стране. И
хотя я совершенно иначе смотрел на вещи, я не мог презирать  тех,  которые
так жестоко поплатились  за  свои  убеждения.  Это  совершенно  особенная,
весьма любопытная черта характера французов, которые  всегда  стремятся  к
тьме, кто решился на большую жертву, и я часто думал, что если бы  условия
жизни былии менее тягостными, Бурбоны имели бы менее или, по крайней мере,
менее благородных приверженцев.
     Французское  дворянство  всегда  относилось  к  Бурбонам  с   большим
доверием, чем англичане к Стюартам. В самом деле стоит  только  вспомнить,
что у Кромвеля не было ни роскошного двора, ни больших  денежных  средств,
которыми он мог бы привлекать людей на свою сторону, как  это  бывало  при
французском дворе. Нет слов, которые бы могли выразить, до  чего  доходила
самоотверженность этих людей. Однажды я  присутствовал  на  ужине  в  доме
моего отца; нашими гостями были два  учителя  фехтования,  три  профессора
французского языка, садовник и,  наконец,  бедняк-литератор  в  изорванном
пиджаке.
     И эти восемь человек были представителями высшего дворянства Франции,
которые могли бы иметь  все,  что  хотели,  при  условии  забыть  прошлое,
отказаться от своих взглядов и мнений и примириться с установившимся новым
строем жизни. Но скромный и, что грустнее всего, совершенно неспособный  к
правлению государь увлек за собой оставшихся верными Монморанси, Роганов и
Шуазелей, которые некогда разделяли его величие, а теперь  последовали  за
ним, не желая бросить своего государя. Темные  комнаты  изгнанного  короля
могли гордиться теперь  новым  украшением,  лучшим,  чем  эти  бесконечные
гобелены или севрский фарфор: прошло много-много лет, а  я  и  теперь  как
сейчас вижу этих бедно одетых людей, полных  достоинства,  и  благоговейно
склоняю обнаженную голову  перед  этими  благороднейшими  из  благородных,
которых когда-либо давала нам история.
     Посетить один из прибрежных городов прежде, чем я повидаюсь с дядей и
узнаю, как будет принять мой приезд, - это значило бы  просто  отдаться  в
руки жандармов,  которые  всегда  подозрительно  относятся  к  странникам,
прибывающим из Англии.
     Добровольно прийти к новому французскому императору  -  это  одно,  а
быть приведенным к нему полицией,  это  уже  совсем  другое.  Я,  наконец,
пришел к тому выводу, что самое лучшее в моем положении постараться  найти
пустую ригу или вообще какое-нибудь пустое помещение, в котором я  мог  бы
провести ночь без помехи. Старики говорят,  утро  вечера  мудренее;  может
быть, что-нибудь и придумаю относительно того,  как  мне  попасть  к  дяде
Бернаку, а через него и на службу к новому властителю Франции.
     Между тем ветер все крепчал, переходя  в  ураган.  Над  морем  царила
такая тьма, что только по временам можно было видеть то там, то сям  белые
гребни волн, со страшным шумом  разбивавшихся  о  берег.  О  суденышке,  с
которым я прибыл из Дувра, не было и помина. Вдали, насколько  мог  видеть
глаз, тянулись низкие холмы. Когда я пытался приблизиться к ним,  я  сразу
заметил свою ошибку; окружавший все мутный полусвет преувеличил  несколько
их размеры, так как в действительности это были простые песчаные дюны,  на
которых кое где яркими пятнами выделялись кусты терновника.
     Я медленно побрел через дюны, с багажем, в виде единственного свертка
на плече, с трудом передвигая ноги по рыхлому, рассыпавшемуся песку, часто
оступался, зацепляясь за ползучие растения. Я забывал на  время,  что  мое
платье было мокро, что мои руки положительно оледенели, стараясь вспомнить
о всех страданиях,  о  всех  тягостных  случаях  и  приключениях,  которые
когда-либо  происходили  с  моими  предками.  Меня  занимала  мысль,   что
когда-нибудь придет день,  когда  мои  потомки  будут  воодушевляться  при
воспоминаниях о том, что случилось  со  мной.  Во  французских  дворянских
семьях история предков всегда свято сохраняется во памяти потомков.
     Мне казалось, что я никогда не приду к тому  месту,  где  прекратятся
дюны, но когда я, наконец, достиг  конца  полосы  дюн,  страстное  желание
вернуться обратно загорелось в моей душе. Дело в том,  что  в  этом  месте
море далеко вдается в берег и своими приливами образует здесь  необозримое
унылое соляное болото, которое и при дневном свете должно  было  подавлять
своим унылым видом, а в такую мрачную ночь, в какую я видел  его  впервые,
оно представляло собою мрачную пустыню. Сначала поразила меня болотистость
почвы, я слышал хлюпанье под ногами и с каждым шагом углублялся  в  вязкую
тину, которая уже достигала мне до колен, так что я  с  трудом  вытаскивал
ноги.
     Как охотно вернулся бы я  назад  к  дюнам,  но  пытаясь  найти  более
удобный путь, я окончательно утратил всякое  представление  о  месте,  где
находился, и в шуме бури мне казалось, что рокот моря раздается  с  другой
стороны. Я слышал, что можно ориентироваться по звездам, но  моя  жизнь  в
Англии, полная тишины и спокойствия, не научила меня этому.  Да,  впрочем,
если бы я и знал это, едва ли мог бы  применить  свои  познания  в  данном
случае, потому что несколько звезд, которые сверкнули на небе,  ежеминутно
скрывались за быстро мчавшимися грозовыми тучами.
     Я продолжал бродить по болоту, мокрый и усталый, все глубже и  глубже
погружаясь в эту засасывающую тину, так что невольно  приходила  в  голову
мысль, что моя первая  ночь  во  Франции  будет  и  последней,  и  что  я,
наследник рода де Лавалей,  обречен  судьбой  на  гибель  в  этом  ужасном
болоте. Немало верст исходил я таким образом; иногда слой тины  становился
мельче, иногда углублялся, но ни разу я не выбрался  на  совершенно  сухое
место.
     Вдруг я заметил в полумраке  предмет,  который  заставил  мое  сердце
забиться еще большей тревогой, чем прежде. Предмет, привлекший к себе  мое
внимание, заставил меня опасаться, что я нахожусь в  заколдованном  кругу,
из которого не смогу выйти. Дело в том, что группа беловатого  кустарника,
которая неожиданно появилась передо мною, словно выросши из темноты,  была
именно та группа кустов,  которую  я  уже  видел  час  тому  назад.  Чтобы
удостовериться в справедливости своего заключения,  я  остановился;  искра
выбитая ударом кремня, на мгновение осветила болото, на котором ясно  были
видны мои собственные следы.
     Таким образом, мои худшие опасения подтвердились; в отчаянии  я  стал
смотреть на небо, и там я в первый раз в эту ночь увидел  клочок  светлого
неба, который и дал мне возможность выбраться из болота.
     Месяц, выглянувши из-за туч, осветил только  ничтожное  пространство,
но при его свете я увидел длинную тонкую римскую цифру V, очень похожую на
наконечник стрелы. Приглядевшись внимательнее, я  сразу  угадал,  что  это
была стая диких уток, летевших как раз по тому же направлению, куда шел я.
В Кенте мне не раз приходилось наблюдать, как эти птицы  в  дурную  погоду
удаляются от моря и летят внутрь страны, так что теперь я  не  сомневался,
что иду от моря. Ободренный этим открытием, я с новой силой пошел  вперед,
стараясь не  сбиваться  с  прямого  пути,  делая  каждый  шаг  с  большими
предосторожностями.
     Наконец,  после  почти  получасового   блуждания,   с   упорством   и
настойчивостью, которых я не ожидал от  себя,  мне  удалось  выбраться  на
такое  место,  где  я  почувствовал  себя  вознагражденным  за   все   мое
долготерпение.
     Маленький желтоватый огонек  гостеприимно  светил  из  окошка.  Каким
ослепительным светом казался он моим глазам  и  моему  сердцу!  Ведь  этот
маленький язычок пламени сулил мне пищу,  отдых,  он,  казалось,  возродил
меня несчастного скитальца, к жизни. Я бросился  бежать  к  нему  со  всей
быстротой, на какую были способны мои усталые ноги.  Я  так  иззяб  и  так
измучился, что уже не размышлял о  том,  удобно  ли  искать  приют  именно
здесь. Да, впрочем, я и не сомневался, что золотой соверен заставит рыбака
или земледельца, обитавших в этом странном месте, окруженном  непроходимым
болотом, смотреть сквозь пальцы на мое подозрительное появление.
     По мере приближения к избушкею я все больше и больше удивлялся, видя,
что болото не только становилось мельче, но, наооборот, топь была  глубже,
чем прежде, и когда время от времени, месяц показывался из-за туч,  я  мог
ясно видеть, что изба эта находится в центре болота,  и  вода  живописными
лужами окружает строение. Я уже мог рассмотреть, что свет,  к  которому  я
шел, лился из маленького четырехугольного  окошечка.  Внезапно  этот  свет
ослабел,  заслоненный  от  меня  очертаниями  мужской  головы,  напряженно
вглядывавшейся в темноту.
     Два раза эта голова выглядывала в окно, прежде чем я дошел до избы, и
было что-то странное в самой манере выглядывать  и  мгновенно  скрываться,
выглядывать снова  и  т.д.  Что-то  невольно  заставляло  меня  удивляться
непонятным  телодвижениям  этого  человека  и  смутно  опасаться  чего-то.
Осторожные движения этого странного  субъекта,  удивительное  расположение
его жилища производила такое странное впечатление, что я решился, несмотря
на усталость, проследить  за  ним,  прежде  чем  искать  приюта  под  этой
кровлей.
     Меня поразило, прежде всего, что свет исходил не только из  окна,  но
кроме того из массы довольно больших щелей, показывавших, что строение это
давно уже нуждалось в ремонте. На  мгновение  я  остановился,  думая,  что
пожалуй, даже соляное болото будет более безопасным местом для отдыха, чем
эта сторожка или может быть, главная квартира  смельчаков-контрабандистов,
которым, я уже не сомневался, принадлежало это уединенное жилье.
     Набежавшее облако совершенно прикрыло месяц, и в полной тьме  я,  без
малейшего риска мог произвести рекогносцировку с большей тщательностью. На
цыпочках приблизившись к окошку, я заглянул в него.  Представившаяся  моим
глазам   картина   вполне    подтвердила    мои    предположения.    Около
полуразвалившегося камина, в котором ярким пламенем  пылали  дрова,  сидел
молодой человек; он, по-видимому, совершенно углубился в чтение маленькой,
засаленной книжки. Его продолговатое,  изжелта  бледное  лицо  обрамлялось
густыми черными волосами, рассыпавшимися волнами по плечам.  Во  всей  его
фигуре сказывалась натура поэтическая, пожалуй, даже артистическая.
     Несмотря  на  все  опасения,  я  положительно   был   доволен,   имея
возможность наблюдать это  прекрасное  лицо,  освещенное  ярким  пламенем,
чувствовать это тепло и  видеть  свет,  которые  были  теперь  так  дороги
холодному и голодному путнику! Несколько минут я не сводил  с  него  глаз,
наблюдая, как его полные чувственные губы постоянно вздрагивали, как будто
он повторял самому себе прочитанное.  Я  еще  продолжал  свои  наблюдения,
когда он положил книгу на стол и снова приблизился  к  окошку.  Заметив  в
потемках очертания моей фигуры, он издал какое-то восклицание, которого  я
не мог расслышать, и принялся махать рукой в знак приветствия.
     Минуты две спустя, дверь распахнулась, и его высокая стройная  фигура
показалась на пороге. Его черные, как смоль, кудри развивались по ветру.
     - Добро пожаловать, дорогие  друзья,  -  крикнул  он,  вглядываясь  в
темноту, приставив к глазам руку в виде козырька, чтобы предохранить их от
резкого ветра и песка, носившегося в воздухе.
     - Я перестал надеяться, что вы придете сегодня, ведь я ждал два часа.
     Вместо ответа я стал перед ним так, чтобы свет  падал  прямо  на  мое
лицо.
     - Я боюсь, сударь... - начал я, но не успел договорить фразы, как он,
с криком бросился от меня и через  минуту  был  уже  в  комнате,  с  шумом
захлопнув дверь перед моим носом.
     Быстрота его движений и жесты  представляли  полный  контраст  с  его
внешностью. Это так поразило меня, что я несколько минут стоял  совершенно
безмолвно. Но в это время я нашел новый повод, к большему удивлению. Как я
уже сказал, изба давно нуждалась в  ремонте;  между  трещинами  и  щелями,
через которые пробивался свет, была щель во всю длину двери около  петель,
на которые она была насажена. Через эту щель я ясно  видел  самую  дальнюю
часть комнаты, где именно  пылал  огонь.  Пока  я  рассматривал  все  это,
молодой человек снова появился у огня, ожесточенно шаря  обеими  руками  у
себя за пазухой; потом одним прыжком он исчез за камином, так  что  я  мог
видеть только его башмаки и одетые в черное икры, когда он стоял за  углом
камина. Через мгновение он уже был в дверях.
     - Кто вы? - крикнул он голосом, изобличавшим сильное волнение.
     - Я заплутавшийся путешественник.
     За этим последовала пауза; он словно размышлял, что ему делать.
     - Вряд ли вы найдете здесь много привлекательного, чтобы остаться  на
ночлег, - вымолвил он наконец.
     - Я совершенно истощен и измучан, сэр, и я уверен, что вы не откажете
мне в приюте. Я целые часы скитался по соляному болоту.
     - Вы никого не встретили там? - порывисто спросил он.
     - Нет.
     - Станьте несколько дальше от двери. Здесь  дикое  место,  а  времена
теперь стоят смутные. Надо быть очень осторожным.
     Я отошел на несколько шагов, а он приотворил дверь  настолько,  чтобы
могла просунуться его голова, и в течение некоторого времени, не говоря ни
слова, смотрел на меня испытывающим взором.
     - Ваше имя?
     - Луи Лаваль, - отвечал я, думая, что будет безопаснее  назвать  свое
имя без дворянской частицы де.
     - Куда вы направляетесь?
     - Мое единственное желание найти какой-нибудь приют!
     - Вы прибыли из Англии?
     - Я пришел с моря.
     Он  в  недоумении  потряс  головой,  желая  показать  мне,  как  мало
удовлетворили его мои ответы.
     - Вам нельзя оставаться здесь, - сказал он.
     - Но может быть...
     - Нет, нет, это невозможно!
     - В таком случае скажите мне, пожалуйста, как  я  могу  выбраться  из
этого проклятого болота.
     Он подвинулся на два или на три шага, чтобы  указать  мне  дорогу,  и
потом вернулся на свое место.
     Я уже несколько отошел от него и его негостеприимной сторожки, как он
позвал меня.
     - Войдите, Лаваль, - сказал он уже совершенно иным тоном. - Я не могу
бросить вас на произвол судьбы в эту бурную ночь. Идите погреться у огня и
выпить стакан  доброго  коньяку,  -  это  вас  укрепит  и  даст  силу  для
дальнейшего пути.
     Вы, конечно, хорошо поймете, что мне было не  до  пререканий  с  ним,
хотя я положительно недоумевал, чем объяснить эту внезапную перемену.
     - От всей души благодарю вас, сэр!- сказал я и последовал  за  ним  в
его хижину.





     Как  хорошо  было  сидеть  около  ярко-пылавших  дров,  в  защите  от
пронизывающего до костей ветра и холода, от которого закоченели мои члены!
Но  мое  любопытство  было  настолько  возбуждено,  этот  человек  и   его
оригинальное жилище так занимали меня, что я забыл и думать о  собственном
комфорте. Внешность его  самого,  эти  развалины,  помещающиеся  в  центре
болота, поздний час, в который он ожидал прибытия нескольких лиц, судя  по
его  словам;  наконец  загадочное  исчезновение  за  камином  -  все  это,
согласитесь сами,  невольно  должно  было  возбуждать  любопытство.  Я  не
понимаю, почему  он  вначале  наотрез  отказался  принять  меня,  а  потом
предложил мне с самой подкупающей сердечностью, отдохнуть под его  кровом.
Я совершенно недоумевал, как объяснить все это.
     Во всяком случае я решился скрыть мои чувства и принять вид человека,
находящего совершенно естественным все окружающее и настолько погруженного
в мысли о своем бедственном положении, чтобы не замечать ничего вне  себя.
Одного взгляда было вполне достаточно, чтобы окончательно убедить  меня  в
догадке, промелькнувшей в моей голове, при  виде  полуразрушенной  хижины;
она была совершенно не приспособлена для постоянной жизни и служила просто
местом  условных  встреч.  От  постоянной  сырости  штукатурка  на  стенах
совершенно облупилась, и на них во многих  местах  проступила  зеленоватая
плесень; в воздухе чувствовался резкий запах пыли.
     Единственная, довольно большая комната была  совершенно  без  мебели,
если не считать расшатанного стола, трех деревянных ящиков, заплесневевших
стульев и совершенно обветшалого вряд-ли пригодного на что-нибудь  невода,
который загромождал собою весь угол.
     Прислоненный к стене топор  и  расколотый  на  части  четвертый  ящик
указывали, откуда взялись дрова  для  камина.  Но  мое  внимание  особенно
притягивал  стол:  там,  около   лампы   стояла   корзинка,   из   которой
соблазнительно  выглядывал  окорок  ветчины,  коврига  хлеба  и   горлышко
бутылки.  Хозяин  хижины,  словно   извиняясь   за   свою   холодность   и
подозрительность при первой встрече, своей любезностью старался  заставить
меня забыть первые моменты нашей встречи. Чем  объяснить  эту  перемену  в
общении со мной, - я решительно не мог догадаться.
     Высказав сожаление о моем грустном положении, он  придвинул  один  из
ящиков к свету и отрезал мне кусок хлеба и ветчины. Я продолжал  наблюдать
за ним, хотя его чувственные губы, с низко опущеннымми  углами,  улыбались
самой  искренней,  задушевной  улыбкой;   глаза,   поразительной   красоты
постоянно следили за мной, словно желая прочесть на моем лице, кто я и как
попал сюда.
     - Что касается меня, - сказал он с  напускным  чистосердечием,  -  вы
хорошо поймете, что в такое время каждый,  мало-мальски  понимающий  дело,
коммерсант должен изобретать какие либо способы,  чтобы  получить  товары.
Ведь Император, дай Бог  ему  здоровья,  возымел  желание  положить  конец
свободной торговле, так что  для  получения  кофе  и  табака,  без  оплаты
пошлиной, приходится забираться вот в такие трущобы! Смею вас уверить, что
и в Тюльерийском  дворце  можно  без  труда  получить  то  и  другое;  сам
император выпивает ежедневно по десяти чашек настоящего  мокка,  прекрасно
зная, что он не растет в  пределах  Франции.  Бонапарт  знает  и  то,  что
королевство, где произрастает кофе, еще не завоевано им, так  что  если-бы
купцы  не  рисковали,  беря  на  себя   такую   ответственность,   вряд-ли
дождаться-бы барышей от торговли. Я полагаю, что и вы тоже принадлежите  к
купеческому сословию?
     Я ответил отрицательно и этим,  кажется,  еще  сильнее  возбудил  его
любопытство. Слушая его рассказ о себе, я читал ложь  в  его  глазах.  При
ярком свете лампы, он был еще красивее, чем показался мне в  начале  нашей
встречи, но тип его  красоты  нельзя  было  назвать  симпатичным.  Тонкие,
женственные черты его лица были идеально правильны; все дело  портил  рот,
являвшийся полным контрастом с благородством черт верхней части лица.  Это
было умное и в то же время слабое лица, на котором выражение восторженного
энтузиазма беспрестанно сменялось полным бессилием и  нерешительностью.  Я
чувствовал, что чем больше знакомлюсь с хозяином этой  хижины,  тем  менее
доверяю ему, и все таки он не пугал меня: я почему-то был вполне уверен  в
своей безопасности, хотя вскоре в этом пришлось горько разубедиться.
     - Вы, конечно, извиняете мою холодность, господин  Лаваль,  -  сказал
он, - с тех пор,  как  Император  побывал  на  берегу,  там  всегда  кишат
полицейские агенты, так что купцы должны быть всегда начеку, охраняя  свои
интересы. Вы понимаете, что мои опасения были совершенно естественны:  ваш
вид и ваше платье не внушали особенного довери в таких местах  и  в  столь
поздний час!
     Он, очевидно, ждал возражения, но я сдержался и скромно заметил:
     - Я повторяю, что я просто заплутавшийся путник, и  теперь,  когда  я
уже вполне отдохнул и освежился, я  не  буду  более  злоупотреблять  вашим
гостеприимством и только  попрошу  вас  указать  мне  дорогу  к  ближайшей
деревне.
     - Я полагаю, что вам гораздо лучше будет остаться здесь,  потому  что
буря разыгрывается сильнее и сильнее!
     И пока он говорил, сильный порыв  ветра  долетел  до  моих  ушей.  Он
подошел к окну и принялся так-же внимательно всматриваться, как и при моем
приближении.
     -  Хорошо  было-бы,  г-н  Лаваль,  -  сказал  он,  глядя  на  меня  с
притворно-дружеским видом, - если-бы вы не отказались оказать  мне  весьма
существенную услугу, побыть здесь не более получаса.
     - Почему это? - спросил я, колеблясь между недоверием и любопытством.
     - Вы хотите откровенности, - и он взглянул на  меня  так  правдиво  и
искренне, - дело в том, что я жду нескольких сотоварищей по ремеслу; но до
сих пор, как видите, совершенно тщетно; я решил отправиться на встречу им,
пройти вокруг всего болота, чтобы помочь им, если они потеряли дорогу.  Но
в то же время, было-бы очень невежливо с моей стороны, если они придут без
меня и вообразят, что я ушел от них. Вы-бы оказали мне большое  одолжение,
согласившись остаться здесь полчаса или около  того,  чтобы  объяснить  им
причину моего отсутствия, если мы случайно разминемся с ними по дороге.
     Все это казалось вполне естественным, но его странный загадочный взор
говорил мне,  что  он  лгал.  Я  колебался  принять  или  не  принять  его
предложение, тем более, что оно давало мне  удобный  случай  удовлетворить
мое любопытство. Что было за этим старым камнем и  почему  он  скрылся  от
меня именно туда? Я  чувствовал  бы  себя  неудовлетворенным,  если-бы  не
постарался выяснить это, прежде чем идти дальше.
     - Отлично, - сказал он, нахлобучивая  черную  с  приподнятыми  полями
шляпу и быстро бросаясь к двери. Я был уверен, что вы не  откажете  мне  в
моей просьбе и не могу долее медлить, потому  что  в  противном  случае  я
останусь без товара.
     Он поспешно захлопнул за собою дверь, и шаги его  постепенно  замерли
вдали,  заглушенные  ревом  ветра.  Таким  образом,  я  был  один  в  этом
таинственном жилище, предоставленный самому себе и жаждущий разрешить  все
свои недоумения. Я поднял книгую, уроненную под стол.  Это  было  одно  из
сочинений Руссо. Трудно было предположить, чтобы купец, ожидающий  встречи
с контрабандистами, стал читать подобные книги. На заголовке было написано
Люсьен Лесаж, а внизу женской рукой приписано - "Люсьену от Сибилль".
     Итак, имя моего добродушного, но странного,  незнакомца  было  Лесаж.
Теперь мне предстояло  узнать  только  одно  и  притом  самое  интересное,
именно, что он спрятал в камин. Прислушавшись несколько  минут  к  звукам,
доходившим извне и убедившись, что не было слышно ничего кроме рева  бури,
я стал на край решетки, как это делал он, и перескочил через нее.
     Блеск пламени скоро указал мне тот предмет, о  котором  я  так  долго
думал.  В  углублении,  образовавшемся  впоследствие  падения  одного   из
кирпичей, лежал маленький сверток. Несомненно, это был именно тот предмет,
который мой новый приятель поспешил спрятать,  встревоженный  приближением
постороннего человека. Я взял его  и  поднес  к  огню.  Это  был  сверток,
завернутый в маленький, четырехугольный кусок  желтой  блестящей  материи,
перевязанный кругом белой тесьмой. Когда я развязал его, в  нем  оказалась
целая пачка писем и одна, совершенно особенно сложенная бумага.
     У меня захватило дыхание, когда я прочел адреса. Первое  письмо  было
на имя гражданина Талейрана, остальные, написанные республиканским стилем,
были аддресованы  гражданам  Фуше,  Сольт,  Мак  Дональд,  Бертье  и  так,
постепенно, я прочел целый лист знаменитых имен военных и  дипломатических
деятелей, столпов нового правления. Что-же мог иметь  общего  этот  мнимый
купец с такими высокими личностями? Несомненно разгадка кроется  в  другой
бемаге. Я сложил письма на место и  развернул  бумагу,  которая  сейчас-же
убедила меня, что соляное болото было для меня более безопасным  убежищем,
чем это проклятое логовище!
     Мои глаза сразу наткнулись на следующие слова:
     "Товарищи, сограждане Франции! События дня указывают, что тиран, даже
окруженный своими  войсками,  не  может  избегнуть  мести  возмущенного  и
раздраженного народа! Комитет Трех, временно  действующий  за  республику,
приговорил Бонапарта к той-же участи, которая постигла Людовика Капета.  В
отместку за 19-е Брюмера...
     Едва я успел дочитать до указанного места,  как  вдруг  почувствовал,
что меня кто-то схватил за ноги; бумага выскользнула из моих  рук.  Чьи-то
железные пальцы плотно обвились вокруг моих ног, и  при  свете  угольев  я
увидел две руки; несмотря на охвативший меня ужас, я заметил, что руки эти
были покрыты густыми, черными волосами и поражали своей величиной.
     - Так, мой друг, - послышался надо мной чей-то голос, - на этот  раз,
наконец, нас вполне довольно, чтобы задержать нас!





     Я недолго предавался размышлениям о своем  опасном  положении:  точно
схваченную с насеста птицу, меня приподняли за ноги  и  со  всего  размаху
выбросили в комнату, при этом спиной я ударился о  каменный  пол  с  такой
силой, что мне казалось, я перестал дышать.
     - Не убивай его, Туссак, - сказал чей-то мягкий голос, - надо скачала
удостовериться, кто он.
     Я чувствовал страшное давление больших пальцев на мой подбородок, так
как остальные пальцы  железным  кольцом  сдавили  мою  гортань:  давлением
пальцев этот Туссак отогнул мне вверх голову, насколько это было возможно,
не ломая шеи.
     - Еще четверть дюйма, и я сломал бы ему шею, - сказал тот-же громовой
голос, - верьте моему долговременному опыту.
     - Не делай этого, Туссак, не делай, - повторил чей-то мягкий голос, -
я уже был однажды свидетелем подобной расправы и это ужасное зрелище долго
стояло у меня перед глазами!
     Моя шея была так повернута, что я не мог видеть тех, от кого зависела
моя участь, я мог только лежа слушать их.
     - Однако-же приходится считаться с  фактами,  мой  милый  Карл!  Этот
молодец проник во все наши тайны, наша жизнь зависит от него!
     По голосу у узнал в говорившем Лесажа.
     - Мы должны лишить его возможности вредить нам! Отпусти его,  Туссак,
все равно он не может выбраться отсюда.
     С неимоверной силой, давление которой я все время чувствовал на своей
шее, я был  приподнят  и  приведен  в  сидячее  положение,  что  дало  мне
возможность в первый раз осмотреться вокруг себя и разглядеть получше  тех
людей, в чьей власти я находился. Очевидно, это были субъекты, на  совести
которых лежало немало убийств  в  прошлом,  судя  по  их  словам,  они  не
задумаются над убийством и в будущем. Для меня вполне  ясно  было,  что  в
центре уединенного соляного болота я был совершенно в их руках. Я вспомнил
имя,  которое  носил,  и  затаил  в  душе  чувство   смертельного   ужаса,
разливающегося по моему существу.
     Их было трое в комнате - мой старый знакомец и два  новых  пришельца.
Лесаж стоял у стола с  той-же  засаленной  книгой  в  руках  и  совершенно
спокойно смотрел на меня. В его глазах отражалась насмешка;  в  них  порою
светилось  торжество  человека,  разбившего   по   всем   пунктам   своего
противника, который теперь принужден был бездействовать.
     Около него на ящике сидел человек лет пятидесяти с лицом  аскета.  На
его желтом лице виднелись глубоко-вдавшиеся глаза, резко-очерченные  губы;
кожа  его,  изборожденная  морщинами,   спускалась   складками   с   резко
выдававшегося подбородка. Он был одет в  костюм  табачного  цвета,  причем
длинные ноги его поражали своей худобой. Он с грустью  покачивал  головой,
глядя на меня, и я читал утешение в его, казалось, безчеловечных глазах.
     Третий,  Туссак,  положительно  устрашал   меня!   Это   был   колосс
коренастого сложения, с непомерно развитыми мускулами.  Его  огромые  ноги
были искривлены, как у обезъяны; вместо рук у него  были  громадные  лапы,
которые все время держали меня за шиворот. Было что-то  животное  во  всей
его внешности; борода начиналась от глаз и совершенно  скрывала  выражение
его лица, ускользавшее от вас, потому что всклоченные  волосы  торчали  во
все стороны, как солома. Взгляд его больших черных глаз переходил  с  меня
на его приятелей. В нем я читал свой приговор. Если те двое были  судьями,
я не мог дальше сомневаться, кто был палач!
     - Когда он пришел? Чем он занимается? Как он мог найти это убежище? -
спросил тот, кто, казалось мне, был на моей стороне.
     - Когда он только что подошел сюда, я принял его за  вас,  -  ответил
Лесаж, - в такую адскую ночь вряд-ли  можно  было  рассчитывать  встретить
кого-нибудь другого на болоте. Поняв свою ошибку, я запер дверь и  спрятал
бумаги в камин. Я совершенно упустил из виду, что он мог  видеть  все  это
через щель в двери, но когда я вышел, чтобы указать ему дорогу, мне  сразу
бросилась в глаза эта щель. Я более уже не сомневался, что  он  видел  мои
действия, и, конечно, они возбудили его любопытство настолько, что  он  не
перестанет думать о них и сделает попытку разъяснить все  себе.  Я  вернул
его в избушку, чтобы иметь время рассудить, что делать с ним.
     - Черт возьми! Пара ударов этого топорика и постель в самом  покойном
углу соляного болота исправят все происшедшее, - сказал  Туссак,  сидевший
рядом со мною.
     - Совершенно верно, мой милый Туссак, но к  чему-же  сразу  открывать
свои козыри? Надо быть более разборчивым и сообразительным!
     - Что-же было дальше?
     - Первым делом моим было узнать, кто этот Лаваль?
     - Как вы назвали его? - вскрикнул старик.
     - Он назвал  себя  Луи  Лавалем.  Я  повторяю,  мне  необходимо  было
убедиться в своем предположении, видел-ли он, как я запрятал  бумаги.  Это
не только было важно для нас, но, и  как  видите,  оказалось  роковым  для
него. Я дожидался вашего приближения, и тогда только оставил его одного. Я
следил за ним из окна и увидел, как он бросился в  наш  тайник.  Когда  мы
взошли, я обратился к тебе, Туссак, с просьбой вытащить его из-за  камина,
и вот он лежит перед вами.
     Красивый брюнет обвел всех взором, чувствуя  одобрение  товарищей,  а
старик вспеснул руками, бросая на меня суровый, неумолимый взгляд.
     - Мой милый Лесаж, - сказал он, - ты  положительно  превзошел  самого
себя. Когда мы, республиканцы, ищем  исполнителя  наших  замыслов,  всегда
умеем найти наиболее достойного. Признаюсь, что когда я привел  Туссака  к
этому приюту и последовал за вами, то при виде чьих-то ног,  торчавших  из
камина, так растерялся, что  обыкновенно  сообразительный,  никак  не  мог
понять, в чем дело. Однако, Туссак сразу  со  своей  обычной  сметливостью
понял, что его надо было схватить именно за ноги!
     - Довольно слов! -  проревел  подле  меня  косматый  великан,  -  все
благодаря тому, что мы много говорили и  мало  действовали,  Бонапарт  еще
носит корону на своей голове, или вернее голову на плечах.  Расправимся  с
этим молодцем, да поскорее приступим к делу!
     Нежные, тонкие черты Лесажа невольно манили меня  к  себе.  Я  в  них
искал защиты, но эти большие черные глаза смотрели на меня так холодно,  с
такой беспомощной жестокостью, когда он оборачивался в мою сторону.
     - Туссак  совершенно  прав,  -  сказал  он,  -  мы  вверим  ему  нашу
собственную безопасность, если позволим ему уйти с знанием наших тайн!
     - Черт с ней, с нашей безопасностью!- воскликнул Туссак, дело  совсем
не в том, что мы рискуем не иметь  успеха  в  своих  планах.  Это  гораздо
важнее!
     - То и другое не менее важно и  тесно  связано  одно  с  другим!  Без
сомнения, 13-й пункт нашего устава совершенно определенно  указывает  нам,
как мы должны поступить в данном случае. Всякая ответственность  слагается
с исполнителя 13-го пункта.
     Мое сердце повернулось при словах этого человека, поэта по  внешности
и дикаря по убеждениям.
     Но я снова почувствовал, что не все еще  потеряно,  когда  человек  с
лицом аскета, мало говоривший до сих пор, но все время не сводивший с меня
глаз, стал высказывать некоторое беспокойство, некоторую тревогу.
     - Мой дорогой Люсьен, - сказал он мягким, успокоительным тоном, кладя
руку на плечо молодого человека,  -  мы-философы  и  мыслители,  должны  с
большим уважением  относиться  к  человеческой  жизни!  Нельзя  так  легко
относиться к чужим убеждениям и насиловать их. Мы все совершенно согласны,
что если бы не неистовства Мюрата...
     - Я глубоко уважаю ваши взгляды и мнения, Карл, - прервал его  Лесаж,
- вы, конечно, согласитесь с тем, что я всегда был услужливым  и  покорным
учеником. Но я опять таки повторяю, что здесь замешана наша  безопасность,
и что в данном случае  нельзя  остановиться  на  половине.  Никто  так  не
возмущается жестокостью, как я сам, однако же несколько месяцев тому назад
мы вместе с вами присутствовали при убийстве человека с Боу-стрита, и ведь
это было сделано Туссаком с такой ловкостью, что зритель  чувствовал  себя
едва ли не хуже, чем жертва. В самом деле нельзя было  без  ужаса  слышать
тот ужасный звук, который возвестил, что шея несчастного свернута. Если  и
вы, и я имеем достаточно характера, чтобы продолжать этот разговор,  то  я
напомню вам, что ужасное дело было совершено по вашему внушению, при менее
уважительных причинах!
     - Нет, нет, Туссак, остановись! - крикнул тот, кого они звали Карлом;
его голос утратил свои мягкие  тона  и  перешел  в  какой-то  визг,  когда
волосатая рука колосса снова захватила мою шею.
     - Я обращаюсь к тебе, Люсьен, как  с  чисто  практической,  так  и  с
нравственной точки зрения, - не допускай совершиться  этому  делу.  Пойми,
что если все повернется против нас, это злодейство лишит  нас  надежды  на
милосердие. Пойми также...
     Последний аргумент, казалось,  поколебал  молодого  человека,  и  его
бледное лицо вдруг стало каким-то серым.
     - Все равно нам нет иного исхода ни в каком случае,  Карл,  -  сказал
он, - мы не можем рассуждать, а должны лишь повиноваться 13-му пункту.
     - Не забывай, что  мы  имеем  достаточное  количество  членов,  чтобы
менять различные параграфы, на что мы не имеем права.
     Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением  тех
же ужасных пальцев моя шея начала поворачиваться вокруг плечей,  и  я  уже
находил своевременным вверить свою душу Пресвятой Деве и Святому  Игнатию,
который был всегда главным покровителем нашей семьи.
     В это  время  Карл,  который  почему-то  все  время  отстаивал  меня,
бросился вперед и начал тянуть руку Туссака с такой яростью, какую  трудно
было ожидать от его прежнего спокойствия стоика, с которым  он  сидел  все
время.
     - Я не позволю вам убивать его, - гневно воскликнул он, - кто вы, что
осмеливаетесь противиться моим желаниям? Оставь его,  Туссак,  сними  свои
пальцы с его шеи! Я говорю вам, не хосу этого!..
     Но видя, что его крик не  поколебал  их  решимости,  Карл  перешел  к
мольбам.
     - Выслушай  меня,  Люсьен!  Позволь  мне  расспросить  его.  Если  он
действительно полицейский шпион, - он умрет. Тогда вы можете делать с ним,
что хотите, Туссак! Но если он просто безобидный путник, попавший сюда  по
несчастной случайности и лишь из вполне понятного любопытства запутался  в
наши дела, тогда вы его предоставите мне!
     С самого начала этого разговора,  я  не  произнес  ни  слова  в  свою
защиту, но мое молчание отнюдь не моглу  служить  доказательством  избытка
мужества. Меня удержала скорее гордость:  утратить  сознание  собственного
достоинства, - это уже было слишком. Но  при  последних  словах  Карла,  я
невольно перевел глаза с сжимавшего меня словно в тисках чудовища  на  тех
двух, от которых зависел мой  приговор.  Грубость  одного  тревожила  меня
меньше, чем мягкая настойчивость другого, слишком усердно  хлопотавшего  о
моем путешествии на тот свет:  нет  опаснее  человека,  как  тот,  который
боится, и  из  всех  судей  самым  непоколебимым  бывает  тот,  кто  имеет
основание чего-либо опасаться, -  это  общий  закон.  Моя  жизнь  зависела
теперь от ответа Туссака и Лесажа на доводы Карла.
     Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости
своего приятеля.
     - Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый!- принялся повторять он тем-же
ожесточенным тоном.
     - Я беру на себя всю ответственность!
     - Я вам вот что на это скажу, мистер, - сказал  Туссак  своим  резким
голосом.  Существует  другой  пункт,  помимо  тринадцатого,  по   которому
человек, приютивший преступника, сам преследуется, как укрыватель.
     Но и этот довод не победил моего защитника. - Вы  прекрасный  человек
дела, Туссак, - сказал он спокойно, - но  что  касается  до  выбора  пути,
которым надо следовать, то вы уже предоставьте это боее умным головам, чем
ваша.
     Тон спокойного превосходства, казалось подействовал на это  свиреопое
существо, все еще  не  выпускавшее  мою  шею.  Он  пожал  плечами  в  знак
безмолвного несогласия, но на время покорился.
     - Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен, - продолжал мой защитник,  -
как ты, занимая такое положение в моей  семье,  осмеливаешься  противиться
моим желаниям?! Если ты, действительно, понял истинные  принципы  свободы,
если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда  не
теряла надежды на возможность восстановления республики, - то  через  кого
ты достиг всего этого?
     -  Да,  да,  Карл,  я  знаю,  что  вы  хотите  сказать,   -   ответил
взволнованный  Люсьен,  -  я  уверяю  вас,  что  никогда  не   осмеливаюсь
противится вашему желанию, но в данном случае я боюсь,  что  ваше  слишком
чувствительное сердце привело вас к заблуждению. Если хотите,  расспросите
этого молодца, хотя мне сдается, что это все равно не приведет ни к чему!
     В этом, признаюсь, был уверен и я, потому что,  зная  страшную  тайну
этих людей, я не мог надеяться, что они позволят мне уйти отсюда живым.  А
как хороша мне казалась  теперь  жизнь!  Как  дорога  даже  эта  временная
отсрочка, и как бы коротка она ни была, - рука убийцы оставила мою шею.
     В этот миг в ушах у меня звенело; я готов был  потерять  сознание,  и
лампа казалась мне каким-то тусклым пятном. Но это ощущение длилось  всего
одно мгновенье; мои  мысли  сейчас-же  приняли  нормальное  течение,  и  я
принялся рассматривать странное, худое лицо моего защитника.
     - Откуда вы прибыли сюда?
     - Из Англии.
     - Но ведь вы француз?
     - Да.
     - Когда вы прибыли сюда?
     - Сегодня в ночь!
     - Каким образом?
     - На парусном судне из Дувра.
     - Он говорит правду, - проворчал Туссак, это я могу  подтвердить.  Мы
видели судно и лодку, из которой кто-то высадился на берег, как раз  после
того, как отчалила моя лодка.
     Я вспомнил эту лодку,  бывшую  первым  предметом,  виденным  мною  во
Франции, но я не подозревал тогда какое роковое значение она  будет  иметь
для  меня.  После  этого  мой  защитник  принялся  предлагать  мне   самые
разнообразные вопросы, неясные и бесполезные, тихим,  словно  колеблющимся
голосом, который заставлял Туссака ворчать все время. Этот допрос  казался
мне совершенно бесполезной комедией;  но  в  уверенности  и  настойчивости
спрашивавшего, с которым он тянул этот допрос, было  что-то,  указывавшее,
что мой защитник надеется и имеет в виду какой-то исход. Верно, он  просто
хотел выиграть время. На что ему нужно было это промедление?
     И  вдруг,  неожиданно,  с  той  сообразительностью,  которую  придает
сознание опасности, я угадал, что он действительно ждал чего-то, на что-то
надеялся! Я читал это на  его  опущенном  лице;  он  сидел  со  склоненной
головой, приложив руку к уху,  его  глаза  все  время  горели  беспокойным
огнем. Карл, по-видимому, надеялся  на  что-то,  известное  ему  одному  и
говорил, говорил, говорил, желая выиграть время.
     Я был так уверен в  этом,  как  будто  он  поделился  со  мной  своим
секретом, и в моем измученном сердце внось мелькнула легкая тень  надежды.
Но Туссак, раздражавшийся все больше и больше при этом разговоре,  прервал
его наконец отчаянным ругательством.
     - С меня вполне довольно этого, - крикнул он. - Я не для детской игры
рисковал своей жизнью, являясь сюда! Неужели у нас  нет  лучшей  темы  для
разговора, чем этот молодчик? Вы  думаете,  я  выехал  из  Лондона,  чтобы
слушать ваши чувствительные  речи?  Пора  окончить  с  этим  господином  и
перейти к делу.
     - Прекрасно, - ответил Карл, этот шкаф может  прекрасно  сыграть  для
него роль  тюрьмы.  Посадим  его  туда  и  приступим  к  делу.  Вы  можете
расправиться с ним после!
     - И дать ему возможность подслушать все сказанное нами? -  иронически
сказал Лесаж.
     -  Не  понимаю,  какого  черта  вам  нужно,   -   вскрикнул   Туссак,
подозрительно взглядывая на моего покровителя.
     - Я никогда не думал, что вы так щепетильны, уж, конечно, вы не  были
столь нерешительны по отношению к  человеку  с  Боу-стрит!  Этот  молодчик
знает наши тайны, и он должен умереть, или мы будем  обвинены  именно  им.
Какой смысл строить так долго планы и в последний миг освободить человека,
который погубит всех нас?
     Косматая рука снова потянулась ко мне, но Лесаж внезапно  вскочил  на
ноги.  Его  лицо  побелело,  -  он  стоял,  склонив  голову  и  напряженно
прислушивался вытянув вверх руку. Это была длинная, тонкая,  нежная  рука;
она дрожала, как лист, колеблемый ветром.
     - Я слышу что-то странное, - прошептал он.
     - И я тоже, - прибавил старик.
     - Что это такое?
     - Тсс!.. Молчание! слушайте...
     С минуту или больше мы прислушивались к  шуму  ветра,  завывавшего  в
камине, порою со страшной силой ударявшегося о ветхое оконце.
     - Нет, все спокойно, - сказал Лесаж с нервным смехом, - в  реве  бури
слышатся иногда такие странные звуки.
     - Я ничего не слышу, - сказал Туссак.
     - Тише! - вскрикнул другой, - опять тоже самое!
     Чистый звонкий вопль долетел до нас. Буря не заглушила  его;  сильный
звук, начинавшийся с низких нот и  переходивший  в  резкий,  оглушительный
вой, пронесся над болотом.
     - Гончие собаки! Нас открыли! - Лесаж бросился к камину, и  я  видел,
как он бросил свои бумаги в огонь и  прижал  их  каблуком.  Туссак  быстро
схватил деревянный топор, прислоненный к стене.  Карл  оттащил  всю  груду
ветхого невода от угла и  обнаружил  маленький  деревянный  трап,  который
скрывал вход в низкий подвал.
     - Туда!- шепнул он, - скорее!
     И пока я спускался туда, я слышал как он сказал свои товарищам, что я
из подвала удрать не могу, и что  они  могут  разделаться  со  мной  когда
захотят.





     Подвал, куда я был втолкнут с такой поспешностью, был страшно  низкий
и узкий, и я почувствовал в темноте, что он был сплошь загорожен плетеными
ивовыми корзинами. Сначала я не мог  определить  их  назначение  и  только
потом понял, что они служили для  ловли  омаров.  Свет,  проникавший  сюда
через щель в двери, совершенно ясно освещал всю комнату, которую я  только
что покинул. Измученный и истомленный, с призраком смерти в глазах, упорно
преследующим меня,  я,  тем  не  менее,  был  еще  способен  наблюдать  за
происходившим передо мною.
     Мой худощавый защитник с тем же  хладнокровием  продолжал  сидеть  на
ящике. Охватив руками колена, он покачивался из стороны  в  сторону,  и  я
заметил, при свете лампы, что мускулы челюстей его  ритмично  сжимались  и
разжимались, как жабры  рыбы.  Около  него  стоял  Лесаж  с  белым  лицом,
смоченным слезами, губы его не переставали дрожать от  ужаса.  Как  он  ни
пытался придать более смелости своему лицу, она тотчас же сбегала  с  него
при воспоминании о предстоящем ужасе.  Туссак  же  стоял  перед  огнем,  с
мужественной осанкой, с топором наготове,  откинув  назад  голову  в  знак
презрения к опасности. Его черная всклоченная борода точно щетина  торчала
во все стороны. Он не сказал ни слова, но было видно, что он  приготовился
к борьбе на жизнь и смерть!
     Лай собаки доносился все громче  и  яснее  с  болота;  Туссак  быстро
подбежал к двери и распахнул ее.
     - Нет, нет, оставь собаку в  покое!  -  вскрикнул  Лесаж,  не  могший
дольше бороться с боязнью.
     - Ты с ума сошел! Вся наша надежда основана теперь на том, успеем или
не успеем мы убить ее.
     - Но она на своре!
     - Если она на своре, тогда ничто не спасет нас. Но я  скорее  склонен
думать, что она бежит на свободе. Тогда мы можем спастись!
     Дрожащий Лесаж снова прислонился к столу и не сводил своих испуганных
глаз  с  двери.  Человек,  дружественно  относившийся  ко  мне,  продолжал
покачиваться с какой-то странной полуулыбкой, застывшей на его  лице.  Его
худая рука постоянно придерживала что-то на груди под рубахой, и  я  готов
был поклясться, что он прятал какое-то оружие! Туссак стоял между  ними  и
раскрытой настежь дверью, и хотя я  боялся  и  ненавидел  его,  я  не  мог
оторвать глаз от его слово выросшей и как-то  облагородившейся  фигуры.  Я
был так занят этой драмой,  разыгравшейся  передо  мною,  финалом  которой
могла явиться гибель всех обитателей хижины, что мысль о моем  собственном
положении совершенно испарилась из моей головы. Передо мной  разыгрывалась
страшная, захватывающая драма, и я был единственный зритель, спрятанный  в
скверном, грязном подвале!
     Я, сдерживая дыхание, ждал и наблюдал. По их напряженным  лицам  было
заметно, что все трое следили за чем-то, чего я не мог еще видеть.
     Туссак  поместил  топор  на  плечо  и  приготовился  к  удару.  Лесаж
откинулся назад и поднес руку к глазам.  Старик  перестал  покачиваться  и
точно слился с ящиком, на котором сидел; это  был  не  человек,  а  скорее
какой-то призрак. Послышались чьи-то шаги, на пороге мелькнула  тень  и  в
дверях показалась собака...
     Туссак сразу ударил ее  топором;  удар  был  совершенно  правилен,  и
лезвие топора углубилось в горло животного, но сила удара  была  настолько
велика,  что  топорик  совершенно  раздробился.  Собака,  однако,   успела
повалить Туссака на пол, и там они  извивались  в  последней  схватке,  на
жизнь и смерть! Этот косматый великан и  собака,  оба  с  диким  рычаньем,
непозволявшим отличить человека от животного, бились из-за самого дорогого
для каждого существа, - из-за жизни! И человек вышел победителем  из  этой
борьбы! Железные пальцы Туссака впились в горло собаки... Я не видел,  что
было дальше, как вдруг мучительный, душераздирающий вой  огласил  комнату.
Человек встал, слегка пошатываясь, с его рук  струилась  кровь,  а  темная
неподвижная масса, в луже крови, лежала неподвижной на полу.
     - Теперь, - крикнул Туссак громовым голосом, - пора! и он выбежал  из
хижины.
     Лесаж, в страхе отскочивший в угол, пока Туссак  боролся  с  собакой,
выбрался оттуда с измученным видом, с глазами, мокрыми от слез.
     - Да, да - крикнул он, - мы должны бежать,  Карл!  Вслед  за  собакой
идет полиция, но собака опередила ее, и мы еще успеем спастись.
     Но Карл  с  тем-же  невозмутимым  лицом,  на  котором  не  отразилось
никакого  чувства,  и  только  челюсти  равномерно  постукивали,  спокойно
подошел к двери и запер ее.
     - Я думаю, друг Люсьен, -  спокойно  сказал  он,  -  что  тебе  лучше
остаться там, где ты есть!
     Выражение  ужаса  на  бледном  лице   Лесажа   постепенно   сменилось
удивлением.
     - Но вы не сознаете опасности, Карл, - сказал он, -  бросая  на  него
пытливый взор.
     - О нет, мне кажется, я прекрасно все знаю, - улыбаясь ответил тот.
     - Но ведь полиция может прийти сюда  через  несколько  минут!  Собака
сорвалась со своры и ушла вперед их  по  болоту;  нет  сомнения,  что  она
направляется именно сюда, потому что это единственное человеческое жилье в
этих местах!..
     - Нет, мы останемся там, где мы есть!
     -  Безумец,  вы  можете  жертвовать  своей  жизнью,   но   не   моею!
Оставайтесь, если хотите, но я ухожу!
     Он с отчаянием бросился к двери, с беспомощно протянутыми руками,  но
другой быстро вскочил и встал перед ним с таким повелительным жестом,  что
юноша отклонился от него в сторону, как будто от внезапного толчка.
     - Глупец, - сказал Карл, - бедный, жалкий глупец!..
     Лесаж раскрыл было рот, да так и оцепенел; его колени подогнулись  от
ужаса, он плотно сжал свои руки. В этот миг он был олицетворением  страха,
безысходного, отчаянного страха, который я когда либо видел. Лесаж  понял,
в чьи руки он попал.
     - Вы, Карл, вы! - бормотал он, запинаясь на каждом слове.
     - Да, я! - безжалостно усмехаясь, ответил тот.
     - Вы - полицейский шпион?! Вы - душа нашего общества! Вы, принимавший
участие в самых сокровенных заговорах!.. Вы были нашим вождем! О, Карл,  в
вас нет сердца!.. Я слышу их приближение, Карл, пустите меня; я  прошу,  я
умоляю вас, пустите меня!..
     Словно окаменевшее лицо Карла стало качаться из стороны в  сторону  в
знак отрицания.
     - Но почему же я должен быть вашей жертвой? Почему не Туссак?
     - Если бы собака помогла мне, я захватил  бы  вас  обоих!  Но  Туссак
слишком силен, чтобы я мог бороться  с  ним.  Поэтому,  вы  один,  Люсьен,
обречены быть моим трофеем, и вы должны примириться с этим фактом!
     Лесаж, с безумным видом, потрогал себя за  голову,  чтобы  убедиться,
что он не спал.
     - Агент полиции! - шепотом повторял он, - Карл - мой  учитель,  агент
полиции!..
     - Я знал, что поражу этим вас!
     - Но ведь вы были самым крайним по убеждениям между нами! Ни один  из
нас не мог равняться с вами. Сколько  раз  мы  собирались,  чтобы  внимать
вашим философским рассуждениям. И Сибилль с вами! Ради Бога,  не  говорите
мне, что и Сибилль была тоже шпионом!.. Но ведь вы шутите,  Карл?  Скажите
мне, что вы шутите!..
     Черты  лица  Карла  несколько  смягчились,  и  его  глаза  загорелись
удовольствием.
     - Вся эта сцена доставляет мне громадное удовольствие, - сказал он, -
по-видимому я хорошо провел  свою  роль.  Но  моя  вина,  если  эти  неучи
допустили собаку сорваться со своры. Но во всяком  случае  за  мной  будет
честь  собственноручной  поимки   одного   из   отчаянных   и   опаснейших
заговорщиков.
     Он насмешливо улыбнулся при  этой  характеристике  своего  трусливого
пленника.
     - Император умеет вознаграждать своих друзей, - добавил он, но  умеет
и наказывать своих врагов!
     Во время этого разговора, он не вынимал руки из-за пазухи, а  теперь,
когда он вытащил ее, в ней мелькнуло металлическое дуло пистолета.
     - Не стоит пытаться бежать, - сказал он  в  ответ  на  вопросительный
взгляд Люсьена, - живой или мертвый, но вы останетесь здесь!
     Лесаж закрыл лицо руками и глухо беспомощно зарыдал.
     - Каким негодяем оказались вы, Карл, - почти простонал  он,  ведь  вы
заставили Туссака убить того  человека  из  Боу-стрит,  вы  заставили  нас
поджечь дома на Лоу-стрит в укреплениях! А теперь вы сами предаете нас...
     - Я сделал это, потому  что  хотел  быть  единственным,  кто  мог  бы
пролить свет на весь заговор. Удобный момент настал!
     - Это очень хитро, Карл, но что  подумают  обо  всем  этом,  когда  я
публично открою все, чтобы оправдать себя? Как вы объясните свои  поступки
императору? Я думаю, что в  ваших  интересах  приостановить  разоблачения,
которые я могу сделать на ваш счет.
     - Вы вполне правы, мой друг, - сказал тот, взводя курок пистолета,  -
я несколько перешел границу, исполняя данные мне инструкции и поручения, и
теперь самое время исправить это. Теперь все дело в том, оставлю ли я  вас
жить, или вы умрете, хотя я лично думаю, что вам лучше умереть.
     Страшно было смотреть на Туссака, когда  он  боролся  с  собакой,  но
настоящая сцена заставила меня содрогнуться всем телом. Сожаление мешалось
с отвращением к этому несчастному, созданному,  казалось,  самой  природой
для роли ученого  или  поэта-мечтателя.  Было  ясно,  что  слабого  Лесажа
подчинили себе другие, более сильные волею люди, чем сам  он,  и  навязали
ему непосильную роль в это смутное время. Я забыл  уже  его  предательский
поступок по отношению ко мне, хотя это едва не стоило мне жизни, забыл его
эгоистические  опасения,  для  разъяснения  которых  Лесаж  не   задумался
пожертвовать моей жизнью.
     Вия перед собой неизбежную гибель, он упал на пол  и  извивался  всем
телом в припадке ужаса, а его мнимый друг с цинической улыбкой  стоял  над
ним с пистолетом в руках. Карл играл этим беспомощным трусом, как кошка  с
мышью, но я читал в его неумолимом взгляде, что это  была  не  шутка:  его
пальцы все время  крепко  сжимали  собачку.  Еще  мгновение,  и  раздается
выстрел...
     Полный невыразимого ужаса при этом безобразном убийстве, я  оттолкнул
трап моего убежища и выскочил оттуда с намерением присоединиться к жертве,
как вдруг до моих ушей снаружи достиг гул голосов и звяканье стали.
     С обычным возгласом "Именем императора!", дверь хижины  одним  ударом
была сорвана с петель. Ветер завывал еще свирепее. В  отворенную  дверь  я
мог видеть густую толпу вооруженных людей; перья на их касках развивались,
развивались и плащи, мокрые от моросившего все время дождя. Свет лампы  из
хижины освещал головы двух красивых лошадей и тяжелые с красными султанами
каски гусар, стоявших около них. В дверях  стоял  высокий  молодой  гусар,
по-видимому, офицер, о чем можно было судить по богатству его одежды и  по
его манере держать себя. Высокие сапоги, доходившие до колен, ярко-голубая
с серебром форма удивительно шли к его высокой гибкой фигуре. Я мог только
любоваться  его  манерой  держать  себя.  Скрестив  руки   на   груди,   с
ярко-блестевшей  саблей  в  ножнах,  он  стоял  на  пороге   и   холодным,
беспристрастным взглядом оглядывал залитую кровью хижину и ее  обитателей.
На его бледом с резкими  чертами,  но  все  же  красивом  лице  выделялись
щетинистые усы, торчавшие из-под медной цепи его каски.
     - Недурно! - сказал он, - недурно!
     - Это Люсьен Лесаж, - сказал Карл, пряча пистолет у себя на груди.
     Гусар с презрением взглянул на эту распростертую фигуру.
     - А! Красавиц-заговорщик! - сказал он, -  вставая,  жалкий  трусишка!
Жерар, возьмите на свое попечение доставить его в лагерь.
     Молодой офицер в сопровождении двух солдат взошел, позвякивая шпорами
в хижину, и жалкое существо, почти без сознания, было  унесено  куда-то  в
темноту.
     - Но где-же другой, которого зовут Туссаком?
     - Он убил  собаку  и  бежал.  Лесаж  также  верно  последовал-бы  его
примеру, если-бы я не  предупредил  его  намерения.  Если-бы  вы  не  дали
сорваться со своры одной из гончих, они оба были-бы в наших руках, но  это
уже не от меня зависело. Теперь вы  могли-бы  поздравить  меня,  полковник
Лассаль, с полным успехом, - сказал он, протягивая руку, но тот, как-бы не
видя руки, круто повернулся на каблуках.
     - Вы слышите, генерал Саварей? - сказал он, смотря в дверь, -  Туссак
бежал!
     Высокий, смуглый молодой человек приблизился к нему и попал в  полосу
освещенную лампой. Волнение ясно отразилось на его красивом,  умном  лице,
когда он услышал эту новость.
     - Но где-же он?
     - Четверть часа тому назад он бежал!
     - Но он ведь  самый  опасный  из  всех  заговворщиков-республиканцев?
Император сильно разгневается! По какому направлению бежал он?
     - Он, вероятно отправился внуть страны.
     - А это кто? - спросил генерал Саварей, показывая на меня, - я  понял
из вашего извещения, что тут будут только двое  вместе  с  вами,  господин
де...?
     - Вы отлично знаете, что у меня нет аристократического имени, - резко
оборвал его Карл.
     - Да, я припоминаю это, - с насмешкой ответил Саварей.
     - Я сказал вам, что эта сторожка должа была быть местом свидания,  но
это не было окончательно определено до последней минуты. Я дал вам  способ
поймать Туссака, но вы прозевали его, выпустив собаку. Я  думаю,  что  вам
придется отвечать перед императором за это упущение!
     - Это уж наше дело, - в гневе воскликнул генерал Саварей, - вы еще не
сказали нам, что это за личность?
     Мне казалось бесполезным далее продолжать скрывать  имя,  тем  более,
что я имел в кармане бумагу, удостоверявшую мою личность.
     - Мое имя Луи де Лаваль, - с гордостью сказал я.
     Признаюсь,  только  теперь  стало  ясно  для  меня,  что  я   и   мои
родственники-эмигранты, сидя в Англи, слишком преувеличивали наши  заслуги
для Франции. Нам казалось, что Франция с жадным нетерпением ожидала нашего
возвращения, а  на  поверку  оказалось,  что  в  быстром  ходе  событий  в
последние дни о нашем существовании  совершенно  забыли.  Молодой  генерал
Саварей, по-видимому, очень мало был тронут моим аристократическим  именем
и совершенно спокойно занес его в свою записную книжку.
     - Monsieur де Лаваль не имеет никакого  отношения  к  этому  делу,  -
сказал шпион, - он замешался в  него  случайно,  и  я  беру  его  на  свою
ответственность, если его потребуют к допросу!
     - Несомненно, его потребуют, - сказал Саварей, - в настоящее время  я
нуждаюсь  в  каждом  лишнем  солдате,  и,  если  вы  берете  его  на  свою
ответственность,  то  проводите  его  в  лагерь,  когда  в   этом   явится
необходимость. Я с удовольствием доверю этого юношу именно вам.  Когда  он
понадобится, я дам знать вам!
     - Он всегда будет к услугам императора!
     - Сохранились-ли какие-нибудь бумаги в хижине?
     - Они все сожжены!
     - Очень жаль!
     - Но у меня есть копии.
     - Прекрасно!
     - Идемте-же, Лассаль! Каждая минута дорога, а здесь нам больше нечего
делать.  Пусть   люди   осмотрят   окрестности,   а   мы   поедем   далее.
Присутствовавшие при этой сцене солдаты покинули  хижину  бель  дальнейших
объяснений с моим приятелем; чей-то резкий голос прокричал слова  команды,
послышалось заяканье сабель, когда спешившиеся гусары  снова  вскочили  на
лошадей. Через мгновение их уже не было,  и  я  прислушивался  к  шлепанью
подков, быстро замиравшему вдали. Мой сотоварищ подошел к двери и выглянул
оттуда во мрак. Потом он вернулся и посмотрел  на  меня  со  своей  сухой,
саркастической улыбкой.
     - Отлично, молодой человек, - сказал он,  мы  изобразили  перед  вами
недурные живые картины, чтобы позабавить  вас,  и  вы  можете  благодарить
только меня за это прелестное место в партере.
     - Я очень обязан вам, сэр, - сказал я, борясь между  признательностью
и отвращением к нему, - я право не знаю, как отблагодарить вас.
     Он как-то странно взглянул на  меня  своими,  несколько  ироническими
глазами.
     - Вы будете иметь впоследствии удобный  случай,  чтобы  отблагодарить
меня, - сказал он, - а теперь, так как все-же для нас вы иностранец,  а  я
вас взял на свое попечение, то прошу следовать за мною в убежище,  где  мы
оба сможем быть в полной безопасности.





     Дрова в камине уже чуть тлелись. Мой спутник задул  лампу,  и  хижина
погрузилась в темноту, так что не  прошли  мы  и  десяти  шагов,  как  уже
потеряли ее из виду, эту странную хижину, так трагически  приветствовавшую
мое возвращение домой. Ветер уже  начинал  стихать,  но  частый,  холодный
дождь лил все с той-же силой, как и прежде.  Будь  я  предоставлен  самому
сбе, я бы точно так же растерялся, как и будучи здесь в первый раз; но мой
спутник шагал  с  такой  твердостью  и  уверенностью,  что  несомненно  он
руководствовался  какими-то  местными  признаками,  которых  не  видел  я.
Мокрый, иззябший,  с  растрепанным  свертком  под  мышкой,  с  нервами  до
невозможности взвинченными последними тяжелыми испытаниями, я  в  глубоком
молчании шагал рядом с ним, перебирая в голове все случившееся со мной.
     Несмотря на молодость, я  был  хорошо  знаком  с  положением  дел  во
Франции, благодаря постоянным политическим  спорам  между  моими  родными,
когда мы жили в Англиии. Я  знал,  что  восшествие  Бонапарта  на  престол
возбудило против него небольшую, но опасную партию якобинцев  или  крайних
республиканцев; все усилия их уничтожить королевскую власть не только были
тщетны, но и способствовали перемене королевской конституционной власти на
самодержавную власть императора. Вот каковы были грустные результаты  этой
борьбы! Корона с  восемью  лилиями  сменилась  другой,  более  нашумевшей,
украшенной крестом и державой.
     С другой стороны, приверженцы Бурбонов, в среде которых я провел свою
юность, были вполне разочарованы приемом, который оказал французский народ
этому возвращению от хаоса к порядку. Несмотря на полную противоположность
взглядов, обе партии объединились в их  ненависти  к  Наполеону  и  твердо
решились одолеть его, во что-бы  то  ни  стало.  Результатом  этого  союза
явились многочисленные заговоры, главным образом, организованные в Англии;
целые отряды шпионов наблюдали за каждым шагом Фуше и Саварея, на  которых
лежала ответственность за безопасность императора.
     По воле судьбы, я попал на берег Франции в  одно  время  со  страшным
заговорщиком, на которого выпал жребий убить Наполеона, и имел врзможность
видеть человека, при  помощи  которого  полиция  сумела  воспрепятствовать
замыслам заговорщиков и перехитрить Туссака и его сообщников.
     Припоминая все приключения этой ночи: блуждания по  соляному  болоту,
таинственную хижину, куда я попал, открытие  важных  бумаг,  мое  пленение
заговорщиками, мучительно тянувшиеся часы в  ожидании  скорой  смерти,  и,
наконец, все  эти  быстро  сменявшиеся  сцены,  которых  я  был  невольным
свидетелем: убийство собаки, арест Лесажа, прибытие солдат,  -  припоминая
все это, я нисколько  не  удивлялся,  что  мои  нервы  были  напряжены  до
последней степени. Я все время как-то невольно вздрагивал  и  ежился,  как
испуганное дитя.
     Что меня занимало теперь больше всего, - это вопрос, какие  отношения
установятся между мною и моим ужасным спутником. Я видел, что  предо  мной
гениальный шпион, сумевший,  благодаря  хитрости,  так  ловко  провести  и
одурачить своих мнимых приятелей; я прочел в  его  насмешливо  улыбавшихся
глазах его всю бессердечную холодность и жестокость его натуры, когда он с
пистолетом в руках стоял над унижавшимся трусом, которого он погубил. Но с
другой стороны, я не могу не признаться, что, поставленный  в  безвыходное
положение своим дурацким  любопытством,  я  был  спасен  только  благодаря
вмешательству этого Карла, не побоявшегося даже разъяренного Туссака.  Для
меня вполне ясно, что Карлу  было-бы  гораздо  выгоднее  дать  возможность
захватить двух пленников и он мог бы это сделать, потому что, хотя и я  не
был заговорщиком, я не имел бы возможности доказать это.
     Его поведение по отношению ко мне совершенно  не  согласовывалось  со
все тем, что я видел в эту роковую ночь, и, пройдя  в  молчании  еще  мили
две, я не имел больше сил сдержать свое любопытство и  прямо  обратился  к
нему, прося сказать, чем объясняется его поведение по отношению ко мне.
     В ответ я услышал легкий  взрыв  смеха  в  темноте;  моего  спутника,
видимо, очень занимала моя откровенность и бесцеремонность.
     - Вы очень  занимательный  человек,  господин...  господин...  будьте
добры повторить ваше имя?
     - Де Лаваль.
     -  Ах,  да,  monsieur   де   Лаваль!   Вы   обладаете   пылкостью   и
стремительностью юности. Вам захотелось узнать содержимое  камина,  и  вы,
без дальнейших размышлений, прыгаете туда. Желая разрешить  причину  всего
происходившего, вы прямо спрашиваете о ней. Мне всегда  приходилось  иметь
дело с людьми, которые крепко держат язык за зубами,  и  ваша  искренность
производит на меня впечатление освежительного напитка в жару.
     - Я не знаю, какими побуждениями вы руководствуетесь,  но  вы  спасли
мне жизнь, - сказал я, - и я глубоко обязан вам за это вмешательство.
     Трудно высказывать благодарность и признательность человеку,  который
вам ненавистен и отвратителен, и я боялся, что я  снова  попадусь  с  моей
пылкостью, потому что почти не владел собою.
     - На  что  мне  ваши  благодарности?  -  холодно  спросил  он,  -  вы
совершенно справедливо заметили, что я  мог  погубить  вас,  если  бы  это
входило в мои планы, и точно так же я вправе думать, что, если  бы  вы  не
были обязаны мне, то верно не подали бы мне руку, как  только  что  сделал
это долговязый мальчишка Лассаль. Он думает,  что  служить  императору  на
поле битвы и рисковать для него своей жизнью очень почетная должность. Ну,
а когда приходится кому-либо  проводить  всю  жизнь  в  опасностях,  среди
отчаянных смельчаков, зная, что одна ничтожная обмолвка,  ошибка  повлечет
за собой смерть, почему такая служба не может рассчитывать на внимание  со
стороны императора? Почему  мое  ремесло  считается  позорным?  Почему,  -
продолжал он с горькой улыбкой, - я мог бесконечно долгое  время  выносить
всевозможные лишения и терпеть от Туссака и его сотоварищей?  И,  несмотря
на это, Лассаль считает себя вправе отнестись ко мне с таким презрением? А
ведь все их маршалы, взятые вместе, не оказали мператору такой услуги, как
я. И я все таки уверен, что вы и после этих слов все же в душе  презираете
меня, господин?...
     - Де Лаваль!
     - Ах да, удивительно, я никак не могу  запомнить  это  имя.  Я  смело
ручаюсь, что вы стоите на точке зрения Лассаля!
     -  Трудно  высказывать  мнение  по  впоросу,  с  которым   совершенно
незнаком, - сказал я, - знаю только одно, что обязан вам жизнью.
     Не знаю, что он возразил бы мне на это, но в этот миг мы услыхали два
пистолетных выстрела, гулко раздавшихся в тишине ночи.
     Мы остановились на несколько минут, но все уже смолкло.
     - Они, вероятно, напали на след Туссака,  -  сказал  мой  спутник,  -
боюсь, что он слишком смел и хитер, чтобы эти разини могли поймать его.  Я
не знаю, какое впечатление он произвел на вас,  но  я  могу  сказать,  что
трудно встретить более опасного человека, чем Туссак!
     Я сознался, что по возможности желал бы избегнуть  подобной  приятной
встречи, и громкий смех моего спутника указал мне, что он хорошо  понимает
и разделяет мои чувства.
     - Это абсолютно честный человек, которого трудно найти в наше  время.
Один из  лучших,  которых  увлекла  революция.  Он  слепо  верит  в  слова
ораторов, увлекался идеями революционных мыслителей  и  был  убежден,  что
после волнений  и  необходимых  казней,  Франция  сделается  раем  земным,
центром тишины и  спокойствия  и  братской  любви.  Многие  пылкие  головы
увлекались теми же  мыслями,  но,  увы!  время  жестоко  разочаровало  их.
Туссака следует причислить именно к этому разряду людей.  Бедняга!  Вместо
любви и полного уравнения всех - возникновение и укрепление  деспотической
императорской  власти.  Ничего  нет  удивительного,  что  от   всех   этих
неожиданностей он словно обезумел. Он перестал быть человеком  и  сделался
диким животным, готовым отдать всю свою гигантскую силу, чтобы  уничтожить
разрушивших созданный им идеал. Он не  знает  страха,  настойчив  и  почти
неодолим. Я не сомневаюсь, что он убьет меня за мою  измену,  если  только
догадается, что эта ночь - плоды моих трудов!
     Это было сказано самым спокойным тоном, который заставил меня понять,
что Карл ле лгал  и  не  преувеличивал,  говоря,  что  надо  много,  много
мужества,  чтобы  предпочесть  роль  сыщика,  шпиона   блестящей   карьере
кавалериста. Он помолчал немного и потом продолжал,  как  будто  говоря  с
самим собой.
     - Да, - сказал он, - я ошибся. Надо  было  убить  его  во  время  его
борьбы с собакой.  Но  если-бы  я  промахнулся  и  только  ранил  его,  он
разорвал-бы меня в клочки, как цыпленка. Да, конечно, лучше так, как есть!
     Мы уже давно оставили соляное  болото  позади,  и  я  только  изредка
ощущал под своими ногами мягкую торфянистую почву. Мы то  поднимались,  то
спускались по низким прибрежным холмам. Мой спутник, не  обращая  внимания
на темноту, шел вполне уверенно, не колеблясь  ни  минуты,  самым  быстрым
равномерным шагом, который согревал мое закоченевшее в подвале тело. Я был
так неопытен, когда покинул родную страну, что вряд-ли даже и при  дневном
свете мог-бы ориентроваться в этой местности, но в окружавшей меня тьме, я
совершенно не представлял себе, где мы были и куда направлялись.
     Некоторое беспокойство овладело мною, когда я видел, что  путешествие
наше затягивается, меня уже пугала эта бесконечная  дорога  к  какому  лбо
убежищу, в котором я так нуждался. Я не знал, сколько времени мы шли, знаю
только одно, что по временам я почти  терял  сознание,  снова  приходил  в
себя, идя рядом с  моим  спутником,  автоматически  неуклонно  двигавшемся
вперед, пока наконец я совершенно не очнулся при его внезапной остановке.
     Дождь прекратился, и хотя месяц еще скрывался за тучами,  небо  стало
значительно светлее, так что я мог видеть все окружающее меня на небольшое
расстояние. Обширный белый водоем показался прямо  против  нас,  это  была
покинутая ломка мела, густо обросшая по краям терновником и папортником.
     Мой спутник, пристально осмотревшись по сторонам, желая убедиться, не
следят-ли за нами, стал  продираться  через  эту  чащу,  пока  наконец  не
добрался до  меловой  стены.  Плотно  прижимаясь  к  ней,  мы  прошли  еще
некоторое расстояние,  сжатые  скалой  с  одной  стороны  и  густой  чащей
терновника с другой, пока наконец не дошли до места, откуда,  по-видимому,
дальнейшее движение было невозможно.
     - Вы не видите света позади нас?
     Я осмотрелся, но нигде не заметил света.
     - Тем не менее, идите вперед, а я пойду сзади.
     В мгновение, которое понадобилось мне, чтобы  повернуться  назад,  он
как  то  раздвинул  в  сторону  ветви  терновника  или  сломил   одну   из
преграждавших наш путь  ветвей,  -  я  не  видел  этого,  -  но,  когда  я
обернулся,  в  яркой  белизне  стены  прямо  перед  нами,   зияло   черное
четырехугольное отверстие.
     - Вход очень тесен, но дальше проход расширяется, - заметил он.
     На мгновение я стоял в нерешительности. Куда вел меня  этот  странный
человек? Неужели он жил в этой пещере, подобно  дикому  зверю,  или-же  он
готовил там мне ловушку?  При  свете  месяца,  показавшегося  из-за  тучи,
освещенное его серебристыми лучами, это черное  отверстие  казалось  таким
неприветливым и угрожающим.
     - Вы слишком далеко зашли, чтобы идти назад, мой друг, - сказал он, -
вы должны или вполне поожиться на меня, или уже вполне не доверять мне.
     - Я в вашем распоряжении!
     - Если так, смело ползите вперед, а я вслед за вами!
     Я вполз в отверстие настолько узкое, что должен был  продолжать  путь
на  четвереньках.  Оборачиваясь  назад,  я  видет  тень  моего   спутника,
двигавшегося за мной. При входе он несколько замешкался, и  вскоре  слабый
свет, достигавший до меня,  исчез:  Карл  загородил  вход  ветвями,  и  мы
остались в полной темноте. Я слышал шум его движения за мною.
     - Идите до тех пор, пока коридор не начнет понижаться, - сказал он, -
вскоре проход будет свободнее, и мы будем иметь возможность высечь огонь.
     Потолок был так низок, что я коснулся его головой при  одной  попытке
разогнуть спину, а мои локти постоянно цеплялись за стены, но в то время я
был ловок и гибок, и поэтому без особого  труда  подвигался  вперед,  пока
наконец,  пройдя  около  ста  шагов,  я  почувствовал,  что  передо   мною
находилось углубление. Скользнув туда, я по притоку свежего воздуха понял,
что нахожусь в пещере больших размеров. Я слышал удары  о  кремень,  когда
мой путник высекал огонь; наконец, он зажег свечу.
     Сначала я мог видеть только его истощенное  лицо,  резкое  и  грубое,
точно грубая резьба по дереву,  с  неперестававшими  дергаться  челюстями.
Свет падал прямо на него и окружал его мутной  дымкой.  Вскоре  он  поднял
свечу и медленно обвел ею вокруг себя,  точно  желая  осветить  место,  на
котором мы стояли.  Я  решил,  что  мы  находились  в  подземном  туннеле,
который, казалось, шел в глубь земли.  Здесь  я  мог  совершенно  свободно
выпрямиться, настолько значительна была высота его; стены, поросшие  мхом,
указывали на свое давнее существование.
     Там,  где  мы  стояли,  потолок  обвалился,  и  прежний  проход   был
загорожен,  но  в  меловой  стене  была  пробита  новая  брешь:  она-то  и
образовывала тот узкий коридор, которым мы только что шли. Эта брешь была,
по-видимому, недавно пробита;  груда  обломков  и  несколько  орудий,  при
помощи которых совершена эта работа, лежали на пути. Мой спутник со свечой
в руке, шел по туннелю, и я последовал за ним, спотыкаясь о большие камни,
упавшие сверху или со стен и часто преграждавшие дорогу.
     - Ну как вам понравилась дорога, - с усмешкой спросил он, - видели-ли
вы что-нибудь подобное в Англии?
     - Никогда! - признался я.
     - Подобные предосторожности были необходимы прежде в смутные  времена
революции. А так как теперь настали прежние смуты и  неурядицы,  то  очень
приятно и небесполезно знать несколько таких потаенных пристанищ.
     - Куда мы идем? - спросил я.
     - А вот сюда, - отвечал он, останавливаясь  перед  деревянной  крепко
окованной железом дверью.
     Он долго возился, открывая эту дверь, и все время стоял так, чтобы  я
не мог видеть его действий. После толчка, дверь несколько подалась и  тихо
повернулась на петлях. За нею  начиналась  очень  крутая,  почти  отвесная
лестница с обветшалыми от времени ступенями. Он слегка подтолкнул  меня  в
дверь и запер ее за нами. Наверху  этой  лестницы  была  вторая  такая  же
дверь, которую он открыл каки то особенно сложным способом.
     Я почти терял сознание, когда мы шли от болота к ломкам мела,  и  уже
идя по подземному лабиринту, я вполне  очнулся,  но  теперь,  после  всего
виденного, я начал протирать себе глаза, не понимая в действительности  ли
это я, Луи де Лаваль, недавний  обитатель  Ашфорда,  или  я  веду  во  сне
приключения одного из сказочных героев.  Эти  мавссивные,  обросшие  мохом
своды, окованные железом двери, - все это  представляло  собою  прекрасную
обстановку для сновидений, но колеблющееся пламя свечи,  мой  растрепанный
багаж и многие другие детали моего пришедшего в полный беспорядок, костюма
доказывали мне действительность всего происходящего.
     Быстрая, бодрая походка моего спутника, его отрывистые замечания живо
возвращали меня с небес на землю. Он раскрыл  предо  мною  дверь  и  опять
собственноручно запер ее, когда я пришел.  На  этот  раз  мы  очутились  в
длинном со сводами коридоре с выстланным каменными плитами полом;  коридор
освещался маленькой лампочкой, тускло горевшей на длинном конце  его.  Два
окна с  железными  решетками  указывали,  что  мы  снова  были  на  земной
поверхности.
     Пройдя этот коридор и сделав еще несколько переходов, мы поднялись по
винтовой лестнице, на верху которой была раскрыта настежь дверь; она  вела
в маленькую, прекрасно убранную спальню.
     - К сожалению, я вам другого ничего  не  могу  предложить,  -  сказал
Карл.
     Я не желал ничего лучше, как сбросив с себя одежды,  кинуться  в  эту
белоснежную постель, но любопытство все же превозмогло усталость.
     - Я очень благодарен вам, но я  думаю  вы  не  откажете  в  одолжении
сообщить мне, где я?
     - Вы в моем доме, и это все, что я вам скажу  сейчас!  Утром  мы  еще
поговорим с вами на эту тему.
     Он позвонил. Долговязый перепуганный слуга вбежал на этот звонок.
     - Барышня уже отдыхает? - спросил он.
     - Да, сударь, она легла уже часа два тому назад.
     - Хорошо, я сам позову вас утром. - Он закрыл мою дверь, и  не  успел
смолкнуть вдали шум его шагов, как я уже спал крепким сном, сном усталого,
измученного человека.





     Мой хозяин оказался очень точным в своих словах, потому что, когда на
другое утро я проснулся  от  какого-то  шума,  он  стоял  уже  около  моей
кровати. Его серьезное, спокойное  лицо,  темная,  скромная  одежда  плохо
согласовывались  с  теми  ужасными  сценами,  в  которых  он  играл  столь
отталкивающую роль. При ярком  дневом  освещении,  Карл  казался  типичным
школьным учителем;  это  впечатление  усиливалось  его  повелительной,  но
благосклонной улыбкой, с которой он посматривал на меня. Меня выводила  из
себя эта улыбка; я окончательно убедился, что моя душа не  лежит  к  этому
человеку, и что я до тех пор не буду чувствовать себя спокойным,  пока  не
порву этого вынужденного знакомства. Он принес целую  связку  всевозможных
одеяний и положил их на кресло, рядом с моей кроватью.
     - Я понял из ваших слов, что ваше  платье  не  в  особенно  блестящем
состоянии. Боюсь, что вы по фигуре крупнее всех в моем доме, но  я  принес
на всякий случай несколько вещей, которые могли бы пополнить ваш гардероб.
Здесь же имеется бритва, мыло и зубной порошок. Я вернусь  через  полчаса,
когда ваш туалет будет без сомнения окончен!
     После внимательного осмотра, я  нашел,  что  мои  собственные  одежды
после основательной чистки, будут так же хороши, как и  всегда;  из  того,
что принес Карл  я  воспользовался  нижней  рубашкой  и  черным  сатиновым
галстуком.
     Окончив  свой  туалет,  я  стоял  у  окна,  глядя  на  белую   стену,
расположенную  прямо  напротив,  когда  вошел  мой  хозяин.   Он   острым,
испытующим взором окинул меня и,  казалось,  всполне  удовлетворился  этим
осмотром.
     - Прекрасно, прекрасно, этот костюм очень идет к вам - сказал он,  по
обыкновению  покачивчая  головой,  по  нынешним   временам   относительная
небрежность в  костюме,  следы  путешествия  или  трудной  работы  гораздо
моднее, чем фатовство. Я слышал,  что  многие  дамы  считают  это  хорошим
вкусом. А теперь, будьте добры следовать за мною!
     Его заботливость о моем костюме очень удивила меня, но я скоро  забыл
об этом, настолько поразили меня последующие события. Когда  мы  вышли  из
коридора в обширную залу, мне показалось, что я как будто видел ее  где-то
раньше. На стене этой комнаты висел портрет моего отца во весь рост.  Я  в
безмолвном удивлении остановился перед  портретом  дорогого  мне  лица,  а
затем повернулся  к  Карлу  и  взглянул  в  серые,  холодные  глаза  моего
спутника, которых тот не сводил с меня.
     - Вы удивлены, де Лаваль? - с оттенком удовольствия сказал он.
     - Ради Бога, не шутите со мной так жестоко! Кто вы, и куда вы привели
меня?
     В ответ на это он слегка хихикнул и положив свою морщинистую,  темную
руку на мое плечо, ввел меня в другую большую комнату. Посередине ее стоял
со вкусом сервированный стол; около него в низком  кресле  сидела  молодая
девушка, с книгой в руках. Она встала при нашем появлении, и я увидел, что
это была высокая, стройная смуглянка,  с  правильными  чертами  лица  и  с
черными горевшими, как уголь, глазами. В ее взгляде, брошенном на меня при
нашем появлении, светилась неприязнь.
     - Сибилль, - сказал Карл, и при этих словах у меня захватило дыхание,
- это твой кузен из Англии, Луи де Лаваль. А это, мой  дорогой  племянник,
моя единственная дочь Сибилль Бернак.
     - Так значит вы?
     - Я брат вашей матери, Карл Бернак!
     - Вы - мой дядя Бернак?!
     Я смотрел на него, как идиот. Но почему же вы не  сказали  мне  этого
прежде? - воскликнул я.
     - Я ничуть не жалею, что имел возможность спокойно понаблюдать, каким
сделало английское воспитание моего племянника. Несомненно также и то, что
мне труднее оказать вам более ласковый прием, чем тот, который вы получили
при вашем вступлении на берег Франции. Я уверен, что Сибилль поможет мне в
этом!
     При  этих  словах  он  как-то  неискренне  улыбнулся  своей   дочери,
продолжавшей смотреть на меня с тем  же  холодным,  неприятным  выражением
лица.
     Я оглянулся по сторонам и внезапно вспомнил эту обширную  комнату  со
стенами, завешанными оружием и украшенными головами оленей.  Этот  вид  из
окна, вид на группу старых дубов, спускающегося под  гору  парка,  вид  на
море, - да, я, конечно, видел их раньше! Да, я  видел  это  именно  тогда,
когда семья наша еще жила в замке Гросбуа, и этот ужасный человек в платье
табачного цевета, этот зловещий шпион с безжизненным лицом был именно тот,
кого так часто проклинал мой бедный  отец,  кто  выселил  нас  из  родного
гнезда, и сам поселился  на  нашем  месте!  И  все  же,  несмотря  на  всю
ненависть мою, я не мог забыть, что он прошлою ночью, рискуя  собою,  спас
мне жизнь; признательность за спасение жизни и ненависть за все  пережитое
горе боролись во мне. Мы  сели  за  стол,  и  пока  я  утолял  голод,  мой
новонайденный дядя объяснял мне все, чего я не мог понять вчера.
     - Я почти узнал вас с первого взгляда, - сказад он, - ведь  я  хорошо
помнил вашего отца, когда он был молодым красавцем! Вы точная  копия  его,
хотя без лести можно сказать, что вы красивее его. Имя  вашего  отца  было
одним из известнейших от Руана до моря. Вы, я думаю, согласитесь со  мною,
что я с первого взгляда узнал вась и что не особенно часто можно встретить
блуждающими на берегу лиц с такой  старой  аристократической  фамилией!  Я
только удивился, как вы сразу не узнали местности вчера  ночью.  Разве  вы
никогда не слыхали о потайном проходе в Гросбуа?
     Я смутно  помнил,  что  будучи  еще  ребенком,  я  слышал  рассказ  о
подземном туннеле, у которого провалилась крыша, - что сделало  его  в  то
время совершенно бесполезным.
     - Совершенно верно, сказал дядя, - но когда замок попал в  мои  руки,
то первым моим делом было вырыть новый туннель, потому  что  я  предвидел,
что в эти смутные времена он может быть очень полезен мне. Будь он починен
своевременно, вашему семейству можно было-бы гораздо легче и проще  бежать
отсюда.
     Я вспомнил все, что сохранилось в моей памяти  о  тех  ужасных  днях,
когда мы, владельцы этого округа,  прошли  по  нему,  как  волки,  гонимые
толпившейся  чернью,  осыпавшей  нас  градом  ругательств,  грозившей  нам
кулаками и бросавшей в нас камнями!  Я  вспомнил,  что  предо  мной  стоял
именно дядя, исподтишка подготовивший катастрофу, воспользовавшийся  этими
тяжелыми днями, чтобы упрочить  собственное  благосостояние  на  равалинах
нашего.
     И когда я посмотрел на него, по его устремленным  на  меня  глазам  и
догадался, что он читает все мысли, промелькнувшие в моем мозгу.
     - Забудем прошое, - сказал он, - то были ссоры прошлого поколения,  а
вы и Сибилль - представители нового!
     Моя кузина и на это не проронила ни слова,  она  словно  не  замечала
моего присутствия и  при  этих  словах  отца  взглянула  на  меня  так  же
враждебно, как и в первый раз.
     - Ну, Сибилль, постарайся уверить его, что до тех пор, пока ты  жива,
всем семейным недоразумениям положен конец!
     - Нам очень легко будет говорить об этом, отец! Не забывайте, что там
в зале не ваш портрет висит, и оружие это тоже не ваше. Мы владеем  землей
и замком, но теперь явился наследник Лавалей, и он может сказать нам,  что
он не особенно доволен происшедшей переменой!
     Ее темные, полные презрения глаза вызывающе смотрели на меня,  ожидая
ответа, но я не успел  открыть  рта,  как  отец  моей  кузины  поторопился
вмешаться в наш разговор.
     - Нельзя сказать, чтобы ты очень приветливо  и  гостеприимно  приняла
своего кузена, - резко сказал он, - судьба дала нам в руки его  имение,  и
не нам напоминать ему об этом.
     - Он не нуждается в напоминаниях, - возразила она.
     - Вы несправедливы ко мне,  -  воскликнул  я,  потому  что  очевидное
презрение и нескрываемая неприязнь ко мне этой девчонки раздражали меня, -
правда, я не могу забыть, что этот замок и земля наследие моих предков.  Я
был бы бесчувственным человеком, если бы мог забыть это, но вы ошибаетесь,
думая, что это воспоминание должно наполнить горечью мою  душу.  Я  ничего
лучшего не желаю, как собственными силами устроить свою судьбу  и  сделать
карьеру!
     - А теперь самый благоприятный для этого момент,  -  сказал  дядя,  -
именно теперь готовятся важные события, и если в это время вы  будете  при
дворе императора, я ручаюсь, что вы будете в центре событий.  Ведь  првда,
вы согласны служить ему?
     - Я стремлюсь служить своей родине!
     - Это возможно только служа императору, потому что без него в  стране
снова настанет ужасная, гибельная анархия!
     - Из всего всего слышанного вы можете видеть, что  теперь  не  легкая
служба, - сказала моя кузина, - я думаю, вы гораздо спокойнее и безопаснее
чувствовали-бы себя в Англии, чем здесь.
     Каждое ее слово, казалось, было сказано с целью оскорбить меня,  хотя
я совершенно не понимал, чем я мог вызвать эти оскорбления? Никогда еще  я
не встречал женщиныю, в которой я возбуждал бы такую ненависть и презрение
к себе. Но я видел, что ее поведение задевало также и моего дядю  Бернака,
потому что его глаза все время,  пока  между  нами  шел  разговор,  гневно
сверкали.
     - Ваш кузен храбрый человек, вот все, что я о  нем  могу  сказать!  -
воскликнул он.
     - На какие дела? - колко спросила она.
     - Не все ли рано, - злобно оборвал дядя. С видом человека, боящегося,
что он не сможет совладать со своим гневом и  скажет  больше,  чем  нужно,
Бернак соскочил со стула и выбежал из комнаты.
     Она  казалась  встревоженной  этим  его  движением  и  тоже   встала,
как-будто желая последовать за ним.
     - Я полагаю, вы никогда не  встречались  со  своим  дядей  прежде?  -
сказала она после нескольких минут неловкого молчания.
     - Никогда! - ответил я.
     - Что же вы подумали, когда встретили отца?
     Подобный вопрос дочери об отце поставил меня в тупик. Я понял, что он
хуже, чем даже я предполагал, если стоит так  низко  в  глазах  близких  и
дорогих ему лиц.
     - Ваше молчание вполне определенный ответ, -  сказала  она,  когда  я
колебался, не зная, что сказать. -  Я  не  знаю,  при  каких  условиях  вы
встретились с ним в прошлую ночь, и что произошло между вами, потому что у
нас не принято делиться своими тайнами. Я думаю, чты вы  вполне  раскусили
его! А теперь позвольте задать вам несколько вопросов. Получили вы письмо,
приглашавшее вас покинуть Англию и приехать сюда?
     - Да, я письмо получил!
     - Обратили-ли вы внимание на обратную сторону его?
     Я вспомнил зловещие слова на печати, которые так взволновали меня.
     - Так это вы предостерегали меня ?
     - Да! Я не могла иначе сделать этого.
     - Но почему вы хотели воспрепятствовать моему приезду?
     - Я не хотела, чтобы вы ехали сюда.
     - Разве я мог повредить вам чем-либо?
     Она молчала в течение нескольких минут, как человек, боящийся, что он
сказал слишком много.
     - Я боялась за вас!
     - Вы полагаете, что здесь мне грозит опасность?
     - Я в этом уверена.
     - Но кто может угрожать мне здесь?
     Она долго колебалась и потом с отчаянным жестом,  как  будто  забывая
всякую осторожность, снова обратилась ко мне.
     - Бойтесь, бойтесь моего отца!
     - Но какая цель ему вредить мне?
     - Представляю угадывать это вашей проницательности.
     - Но я уверяю вас, m-lle, что вы ошибаетесь, - сказал я, - этой ночью
он спас мне жизнь.
     - Спас вашу жизнь?! От кого?
     - От двух заговорщиков, планы которых я попытался раскрыть.
     - Заговорщики?!
     Она удивленно взглянула на меня.
     - Они убили бы меня, если бы он не вмешался!
     - Не в его интересах нанести вред вам теперь. Он имеет свои основания
желать вашего прихода в замок Гросбуа. Но откровенность за  откровенность.
Случалось ли вам, во время вашей юности, иметь сердечные связи в Англии?
     Все, что говорила эта кузина, было в высшей степени странно, но такое
заключение серьезного разговора превосходило  все  мои  ожидания.  Тем  не
менее я не колебался откровенностью заплатить за ее откровенность.
     - Я покинул в Англии самое  дорогое  для  меня  существо!  Ее  имя  -
Евгения де Шуазель, она дочь старого герцога.
     Мой ответ, казалось, доставил ей полное удовлетворение, в  ее  черных
глазах отразилось удовольствие.
     - Вы очень привязаны к ней? - спросила она.
     - Я живу только ею и для нее!
     И вы ни на кого и ни на что не променяете ее?
     - Господи! Да могу ли я даже подумать об этом?!
     - Даже на замок Гросбуа?
     - Даже на это!
     Кузина протянула мне руку с каким-то искренним порывом.
     - Забудьте мою  холодность,  -  сказала  она,  -  я  вижу,  мы  будем
союзниками, а не врагами.
     И мы крепко пожали друг другу руки, как-бы заключив союз, когда  дядя
снова вошел в комнату.





     На резком лице старика отразилось  полное  удовлетворение  и  отчасти
удивление, при виде этого знака нашего внезапного примирения. Его  прежний
гнев улегся, но несмотря на ласковый тон его голоса, я видел,  что  кузина
смотрела на него с недоверием.
     - Мне необходимо заняться рассмотрением важных бумаг, - сказал он,  -
я буду занят часа на полтора. Вполне понятно, что  Луи  захочет  осмотреть
места, с которыми в его памяти связано так много воспоминаний, и я уверен,
Сибилль, что ты будешь лучшим проводником для него, если, конечно, тебя не
затруднит это!
     Она ничего не возразила на это, я же в свою  очередь  был  очень  рад
предложению дяди, тем  более,  что  оно  давало  мне  возможность  поближе
познакомиться с моей оригинальной кузиной которая так много сказала мне и,
казалось, знала еще больше.  Но  что  могло  значить  это  предостережение
против ее же отца, и почему она так стремилась узнать  о  моих  сердецчных
делах? Эти вопросы особенно занимали меня.  Мы  пошли  по  тисовой  аллее,
обошли весь парк и затем кругом всего замка, осматривая  серые  башенки  и
старинные с дубовыми рамами  окна,  старый  выступ  зубчатой  стены  с  ее
бойницами и новые пристройки с прелестной  верандой,  над  которой  группы
цветущей жимолости образовали купол. И когда Сибилль показывала  мне  свои
владения, я понял, как дороги  эти  места  были  для  нее.  Кузина  шла  с
виноватым видом, словно оправдывалась, что хозяйкой здесь оказывается она,
а не я.
     - Как хорошо здесь, и как в  то  же  время  тяжело  мне!  Мы  подобны
кукушке, которая  устраивает  свое  гнездо  в  чужом,  выгоняя  оттуда  их
обитателей. Одна мысль, что отец  пригласил  вас  в  ваш  собственный  дом
приводила меня в очаяние.
     - Да, мы долго жили здесь, задумчиво ответил я,  -Кто  знает?!  Может
быть, и это все к лучшему: отныне мы должны сами себе пробивать дорогу!
     - Вы говорили, что идете на службу к императору?
     - Да!
     - Вы знаете, что его лагерь находится неподалеку отсюда.
     - Да, я слышал об этом.
     - Но ваша фамилия значится в списках изгнанников из Франции?
     - Я никогда не пытался вредить  императору,  а  теперь  я  хочу  идти
просить его принять меня на службу.
     - Многие зовут его узурпатором и желают ему всякого зла; но я  уверяю
вас, что все, сказанное или сделанное им, полно величия и благородства! Но
я думаю, что вы уже сделались вполне англичанином в  душе,  Луи!  Сюда  вы
явились с карманами полными английских  денег  и  с  сердцем,  склонным  к
отмщению и к измене! Не так ли, Луи?
     - В Англии я нашел самое теплое гостеприимство, но в  душе  я  всегда
был французом.
     - Но ваш отец сражался против нас при Квибероне?!
     - Предоставьте прошлому поколению отвечать за свои раздоры; по  этому
вопросу я держусь одного мнения с вашим отцом.
     - Судите об отце не по его словам, а по его делам, - сказала  она,  в
знак предостережения подымая палец кверху, - и  кроме  того,  если  вы  не
хотите иметь на совести мою гибель, умоляю вас, не говорите ему о том, что
я предостерегала вас от приезда сюда!
     - Вашу гибель?! - воскликнул я.
     - О, да! Он не остановится даже перед этми. Ведь он  же  убил  и  мою
мать! Я не хочу сказать, что он действительно  пролил  ее  кровь,  но  его
жестокость и грубость разбили ее сердце. Теперь вы,  я  думаю,  понимаете,
почему я говорю так о нем!
     И когда она говорила, я видел,  что  она  коснулась  самого  больного
места ее жизни. Горькая затаенная злоба, разраставшаяся в ее душе,  теперь
достигла своего апогея. Яркая краска румянца заливала ее смуглые  щеки,  и
глаза Сибилль блестели такой ненавистью, что я понял  нечеловеческую  силу
ее души!
     - Я говорю с вами вполне искренно,  хотя  знаю  вас  всего  несколько
часов, Луи, - сказала она.
     - С  кем  же  вы  могли  говорить  свободнее,  чес  с  вашим  близким
родственником по крови и по духу?!
     - Все жто верно, но я никогда не думала, что мы будем с вами в  таких
отношениях. Я с тоской и грустью ожидала вашего приезда! И эти  чувства  с
новой силой возрастали во мне, когда отец ввел вас в комнату.
     - Да, это не укрылось от меня, - сказал я, - мне сразу стало понятно,
что мой приезд не был вам желателен, и сознаюсь, испугался этого.
     - Да, очень нежелателен, но не столько для меня, сколько для вас или,
вернее, для нас обоих, - сказала она. -  Для  вас,  потому  что  намерения
моего отца не очень-то дружелюбны по отношению к вам. А для меня...
     - Почему  для  вас?  -  удивленный,  переспросил  я,  видя,  что  она
остановилась в затруднении.
     - Вы сказали мне, что любите другую; я со своей  стороны  скажу,  что
моя рука отдана другому вместе с моим сердцем.
     - Мое счастье зависит от любимой женщины, - сказал я,  -  но  все  же
почему это обстоятельство делает мой приезд нежелательным?
     - Ну,  знаете,  кузен,  насыщенный  парами  воздух  Англии  затуманил
ясность вашего соображения, - сказала она; - если уж  на  то  пошло,  буду
откровенна с вами до конца и сообщу тот проект, который должен быть так же
ненавистен как мне, так и вам!  Знайте  же,  что  если  бы  мой  отец  мог
поженить нас, то он укрепил бы все свои права  на  землю  за  наследниками
Гросбуа! И тогда ни Бурбоны, ни Бонапарты не были  бы  властны  поколебать
его положение.
     Я  вспомнил  его  заботливость  о   моем   туалете   сегодня   утром,
беспокойство  о  том,  произведу  ли  я  благоприятное  впечатление,   его
неудовольствие, когда он видел, что Сибилль холодна ко  мне,  и,  наконец,
довольную улыбку, озарившую его лицо при виде нашего примирения.
     - Вы правы! - воскликнул я.
     - Права? Конечно, права. Но будем осторожны, он следит за нами.
     Мы шли по краю пересохшего рва, и когда  я  посмотрел  по  указанному
направлению, в  одном  из  окон  я  увидел  его  маленькое,  желтое  лица,
обращенное  в  нашу  сторону.  Заметив,  что  я  смотрю  на  него,  Бернак
приветливо замахал рукою.
     - Теперь вы знаете, что руководило им, когда он спас вашу жизнь,  как
вы мне сказали, - проговорила она. В его интересах  женить  вас  на  своей
дочери, и потому он оставил вас в живых. Но, если  отец  поймет,  что  это
невозможно, о тогда мой бедный Луи, берегитесь,  тогда  ему,  опасающемуся
возвращения  де  Лавалей,  не  останется  ничего  иного,  как   уничтожить
последнего их представителя!
     Эти слова и желтое лицо, караулившее нас из окошка, показали мню  всю
громадность грозившей мне опасности. Во Франции никто не  мог  принять  во
мне участия! Если бы  я  вовсе  исчез  с  лица  земли,  никто  даже  и  не
осведомился бы обо мне; следовательно, я был вполне в его власти. Все, что
я видел  сегодня  ночью  своими  глазами,  говорило  мне  о  его  жестокой
беспощадности, и с этим-то зверем я должен был бороться!
     - Но ведь он же знает, что важе сердце принадлежит другому, -  сказал
я.
     - Да, он знает это, и это мне тяжелее всего. Я боюсь за вас, за себя,
но больше всего за Люсьена. Отец не позволит никому  стать  поперек  своей
дороги!
     Люсьен! Это имя промелькнуло передо мною, как вспышка огня  в  темную
ночь. Я много раз слышал о страстности и  силе  женской  любви,  но  разве
можно было предположить, что эта гордая, сильная духом девушка  любила  то
несчастное существо, которое я видел этой ночью трепетавшим  от  страха  и
унижавшимся перед своим палачом? Я вспомнил также, где я впервые видел имя
Сибилль. Оно было написано на первом листе  книги:  "Люсьену  от  Сибилль"
гласила надпись. Я вспомнил также и то, что мой дядя говорил ему что-то  о
предмете его страсти.
     - Люсьен горячая голова и быстро увлекается,  -  сказала  она.  -  За
последнее врея он много занимался чем-то с отцом; они по  целым  часам  не
выходили  из  комнаты,  и  Люсьен  никогда  не  рассказывал,  о  чем   они
переговоривались между собою. Я босюь,  что  это  не  доведет  его  добра:
Люсьен скорее скромный ученый, чем светский человек, но в последнее  время
он слишком увлекается политикой!
     Я не знал, молчать ли мне или показать весь ужас положения, в которое
попал ее возлюбленный . Пока я колебался,  Сибилль  с  инстинктом  любящей
женщины угадала, что происходило во мне.
     - Вы знаете о нем что-нибудь? - почти крикнула она. - я знаю, что  он
отправился в Париж. Но ради Бога, скажите, что вы знаете о нем?
     - Его зовут Лесаж?
     - Да, да, Люсьен Лесаж!
     - Я... я... видел его, - запинаясь, проговорил я.
     - Вы видели его! А ведь не прошло еще 12 часов, как вы здесь. Где  вы
видели его? Что случилось с ним?
     В припадке тревоги Сибилль схватила меня за  руку.  Было  бы  жестоко
сказать ей все, но молчать было бы еще хуже. Я в смущении стал смотреть по
сторонам и, к счастью, увидел на изумрудной лужайке дядю,  приближавшегося
к нам. Рядом с ним,  гремя  саблей  и  позвякивая  шпорами,  шел  красивый
молодой  гусар,  тот  самый,  на  которого  было  возложено  попечение  об
арестованном  в  прошлую  ночь.  Сибилль,  не  колеблясь  ни   минуты,   с
неподвижным лицом, на котором  выделялись  пылавшие,  как  уголья,  глаза,
бросилась к ним навстречу.
     - Отец, что ты сделал с Люсьеном? - простонала она.
     Я видел, как передернулось его  бесстрастное  лицо  под  этим  полным
ненависти и презрения взглядом дочери.
     - Мы поговорим об этом впоследствии, - в замешетельстве сказал он.
     - Я хочу знать сейчас же и здесь, - крикнула она.  Что  ты  сделал  с
Люсьеном?
     - Милостивые государи, - сказал Бернак, обращаясь к гусару и ко  мне,
- я очень сожалею, что заставил вас присутствовать при семейной сценке. Но
вы, вероятно, согласитесь, лейтенант что  оно  так  и  должно  быть,  если
принять во внимание, что человек, арестованный вами сегодня ночью, был  ее
самым близким другом. Даже эти родственные  соображение  не  помешали  мне
выполнить мой долг по отношению к императору. Мне,  конечно,  было  только
труднее исполнить его!
     - Очень сочувствую вашему горю, - сказал гусар.
     Теперь Сибилль уже обратилась прямо к нему.
     - Правильно ли я поняла? Вы арестовали Лесажа?
     - Да, к несчастью, долг принудил меня сделать это.
     - Я прошу сказать мне только правду. Куда вы поместили его?
     - Он в лагере императора.
     - За что вы арестовали Лесажа?
     - Ах, m-lle, право же не мое дело мешаться в  политику!  Мой  долг  -
владеть саблей, сидеть на  лошади  и  повиноваться  приказаниям.  Оба  эти
джентльмена  могут  подтвердить,  что  я  получил  от  полковника  Лассаля
приказание арестовать Лесажа.
     - Но что он сделал, и за что вы его подверги аресту?
     - Довольно, мое дитя, об одном и том же, - строго сказал дядя, - если
ты продолжаешь настаивать на этом, то  я  скажу  тебе  раз  навсегда,  что
Люсьен Лесаж взят, как один из покушавшихся на жизнь императора, и  что  я
считал своей обязанностью предупредить преднамеренное убийство.
     - Предатель! - крикнула девушка, - ты сам послал его на это  страшное
дело, сам ободрял, сам не давал вернуться назад, когда он пытался  сделать
это! Низкий, подлый человек! Господи, что я сделала, за какие  грехи  моих
предков я обречена называть моим отцом этого ужасного человека?
     Дядя пожал плечами, как будто желая сказать, что бесполезно  убеждать
обезумевшую девушку. Гусар и я хотели уйти, чтобы не быть свидетелями этой
тяжелой сцены, но Сибилль поспешно остановила нас, прося быть  свидетелями
ее обвинений. Никогда я не  видел  такой  всепожирающей  страсти,  которая
светилась в ее сухих, широко раскрытых глазах.
     - Вы многих завлекали и обманывали,  но  никогда  не  могли  обмануть
меня! О, я хорошо знаю вас, Бернак! Вы можете убить меня, как это  сделали
с моей матерью, но вы никогда не заставите меня быть вашей сообщницей!  Вы
назвались республиканцем, чтобы  завладеть  этими  землями  и  замком,  не
принадлежавшими вам! А теперь вы стали  другом  Бонапарта,  изменив  вашим
старым сообщникам, которые верили в вас! Вы послали Люсьена на смерть!  Но
я знаю ваши планы, и Луи тоже  знает  их,  и  смею  вас  уверить,  что  он
отнесется к ним так же, как и я. А я лучше сойду в могилу, чем буду  женою
кого-нибудь другого, а не Люсьена.
     - Ты не сказала бы этого, зная каким жалким и низким трусом  высказал
себя Люсьен. Ты сейчас вне себя от гнева, но когда придешь  в  себя,  сама
будешь стыдиться, что публично призналась  в  своей  слабости.  А  теперь,
лейтенант, перейдем к делу. Чем могу служить?
     - Я, собственно говоря, к вам, m-r  де  Лавалль,  сказал  мне  гусар,
презрительно поворачиваясь к дяде спиной. Император послал меня за вами  с
приказанием немедленно явиться в лагерь в Булони.
     Мое сердце захолонуло от радостной вести, - я мог бежать от дяди!
     - Не желаю ничего лучшего! - воскликнул я.
     - Лошадь для вас и эскорт ожидают нас у ворот.
     - Я готов следовать за вами!
     - К чему такая поспешность, ведь вы, конечно, позавтракаете с нами? -
сказал дядя.
     - Приказания ипператора требуют большей аккуратности в исполнении,  -
твердо сказал молодой человек. - Я и так потерял много времени. Мы  должны
быть в дороге через пять минут.
     При этих словах дядя взял меня мод руку и тихонько пошел к воротам, в
которые только что прошла Сибилль.
     - Я бы хотел переговорить с  тобой  об  одном  деле  прежде,  чем  ты
покинешь нас. Так как в моем распоряжении слишко мало времени, то начну  с
главного. Ты видел Сибилль, и хотя она несколько сурово обошлась  с  тобою
сегодня утром, я могу тебя уверить, что она очень добрая  девушка.  По  ее
словам, она говорила тебе о моем плане. Я не знаю, чо  может  быть  лучше,
как повенчать вас,  чтобы  раз  навсегда  покончить  вопрос  о  том,  кому
принадлежит это имение.
     - К сожалению, для осуществления этого плана имеются  препятствия,  -
сказал я.
     - Какие же именно?
     - Прежде всего тот факт, что моя кузина  любит  другого  и  дала  ему
слово.
     - О, это нас не касается, - со злобной  улыбкой  сказал  он,  -  могу
поручиться, что Люсьен Лесаж никогда не предъявит своих прав на Сибилль!
     - Боюсь, что и я смотрю на брак с точки  зрения  англичан!  По-моему,
нельзя жениться без любви,  по  расчету.  Да  во  всяком  случае  о  вашем
предложении не может быть и речи, потому что я сам  люблю  другую  молодую
девушку, оставшуюся в Англии.
     Он с ненавистью посмотрел на меня.
     - Подумай вперед, что ты делаешь, Луи, - сказал он каким-то свистящим
шепотом, похожим на угрожающее шипение змеи, - ты становишься мне  поперек
дороги. До сих пор еще никому не проходило безнаказанно.
     - К сожалению, в этом деле нет иного исхода!
     Он схватил меня за руку  и  с  жестом  сатаны,  показывавшего  Христу
царства и княжества, сказал:
     - Смотри на этот парк, леса, поля. Смотри на этот старый  замок,  где
твои предки жили в течение восьми веков! Одно слово, и все это снова будет
твое!
     В  моей  памяти  пронеслась  маленькая,  бледная   головка   Евгении,
выглядывавшая из окошка ее милого маленького домика в Ашфорде, тонувшего в
грациозной зелени.
     - Нет, это невозможно! - воскликнул я.
     Бернак понял, что я не шутил, его лицо потемнело  от  гнева  и  слова
убеждения он быстро сменил на угрозы.
     - Если бы я знал это, я вчера ночью позволил  бы  Туссаку  сделать  с
вами все, что он хотел; я не пошевелил бы пальцем, чтобы спасти вас.
     - Очень рад, что вы сообщили мне это, потому что этим признанием  выс
сложили с меня необходимость быть вам обязанным. И я спокойнее теперь могу
идти своей дорогой, не имея ничего общего с вами.
     - Я не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего  общего,  -
крикнул он. - Придет врея, и вы еще больше будете желать этого. Прекрасно,
сэр, идите своей дорогой, но и я пойду своею, и мы еще увидим, кто  скорее
достигнет цели!
     Группа спешившихся гусаров ожидала нас у ворот. В несколько  минут  я
собрал мои скудные пожитки быстро пошел по коридору.  Мое  сердце  сжалось
при вопроминании о Сибилль. Как могу я оставлять  ее  здесь  одну  с  этим
ужасным человеком! Разве она не предупредила  меня,  что  ее  жизни  здесь
постоянно грозит опасность. Я  раздумьи  остановился;  послышались  чьи-то
легкие шаги, - это она сама бежала ко мне.
     -  Счстливый  путь,  Луи,  -  сказала  она,   задыхающимся   голосом,
протягивая руки.
     - Я думал о вас, - сказал я, - мы объяснились с вашим отцом, и  между
нами произошел полный разрыв!
     - Слава Богу! - воскликнула она. - В этом ваше спасение! Но опасайесь
его: он везде будет преследовать вас!
     - Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь в его власти?
     - Не бойтесь за меня! Он имеет больше оснований опасаться меня, чем я
его. Но, однако, вас зовут, Луи! Добрый путь! Господь с вами!





     Дядя стоял в воротах замка, представляя собой  типичного  узурпатора.
Под нашим  собственным  гербом  из  чеканного  серебра  с  тремя  голубыми
птицами, выгравированного на камне по обеим сторонам герба,  Бернак  стоял
не глядя, словно не замечая меня, пока я садился на поданную  мне  высокую
серую лошадь. Но я видел, что из-под низко-нависших  бровей  он  задумчиво
следил за мною, и его челюсти совершали обычное ритмическое  движение.  На
его увядшем лице, в его глазах я читал холодную и беспощадную ненависть. Я
в свою очередь поторопился скочить на лошадь, потому что  его  присутствие
было слишком тяжело для меня, и я очень рад был возможности повернуться  к
нему спиной, чтобы не видеть его.
     Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат,  и
мы тронулись в дорогу.  Когда  я  оглянулся  назад  на  черневшие  башенки
Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следили за нами  из  ворот,  я  вдруг
увидел над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал  им  в
знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли,  что  эта
бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но  юность
недолго предается грусти, да и кто  был  бы  способен  грустить,  сидя  на
быстром, как ветер, скакуне,  со  свистом  разрезая  мягкий,  но  довольно
свежий воздух.
     Белая песчаная дорога, извивавшаяся между  холмами  позволяла  видеть
вдалеке часть моря, а между  ним  и  дорогой  находилось  соляное  болото,
бывшее местом наших приключений. Мне  какалось  даже,  что  я  вижу  вдали
черную точкую указывавшую расположение ужасной  хижины.  Группа  маленьких
домиков, видневшихся вдали, представляли собою  рыбацкие  селенья;  к  ним
принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел  теперь,  что  мыс,  освещенный
ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную  иллюзию  раскаленного
докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым  снегом  от  многочисленных
палаток лагеря.
     Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над  водой,  указывая
мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала
мила моему сердцу наравне с родиной.
     Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое  внимание  на
гусаров, которые ехали около меня, образуя,  как  показалось  мне,  скорее
стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно
как и теперь в эскорте, - все были знаменитые  сподвижники  Наполеона  его
старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на  этих  людей,
стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и  примерной  доблестью.
Их внешний вид никоим  образом  не  мог  назваться  выдающимся;  одежда  и
экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у  английской  милиции  в
Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики,
потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими
скорее на простых рабочих, чем на  гвардейцев.  Это  все  были  маленькие,
веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие  из  них
имели в ушах серьги.
     Меня поразило, что даже самый  молодой  из  них,  выглядевший  совсем
мальчиком, совершенно оброс волосами,  но  приглядевшись  внимательнее,  я
заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной
по обеим сторонам  лица.  Высокий,  молодой  лейтенант  заметил,  с  каким
удивлением я рассматривал этого солдата.
     - Да, да, - сказал он, - эти баки искуственные; но  чего  же  другого
можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не  можем
допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты!
     - Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, - сказал  гусар,
вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была  очень  характерна  для
наполеоновских войск.
     - Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!!
     - Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей
головой, - сказал один из капралов, и  все  весело  расхохотались,  что  в
Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду.
     Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции;
между офицерами и солдатами старой  гвардии  царила  простота  и  свобода,
усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к  своим  старым
служакам  и  даровал   им   различные   преимущества.   Не   было   ничего
необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но
с грустью должно сказать, что далеко не  все  солдаты  правильно  понимали
подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые
расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были  часто  избиваемы
их же подчиненными.
     Достоверно известно, что в  битве  при  Монтебелло,  все  офицеры  за
исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными.
К счастью, подобный факт является уже пережитком былых  времен,  и  с  тех
пор, как император установил строгие наказания  за  нарушение  дисциплины,
дух войска сильно поднялся.
     История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без  розог,
употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва  ли  не  в  первый  раз
доказывает,  что  умело  дисциплинированные  большие  массы  людей   могут
единодушно и в идеальном  порядке  действовать  исключительно  из  чувства
долга и любви к родине, не  надеясь  на  награды  и  не  боясь  наказаний.
Французы не боятся распустить своих солдат по  домам;  можно  быть  вполне
уверенному, что все они явятся в  час  войны,  ясно  доказывая,  насколько
сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более  поразило  меня  гусарах,
сопровождавших меня, - это то, что они с трудом говорили по французски.  Я
заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со  мною,  и  поинтересовался
узнать об их происхождении, так как, по-моему, они были французы.
     - Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, - сказал он, - потому
что они ответили бы на  это  оскорбление  ударами  сабель.  Мы  составляем
первый полк французской кавалерии, первый гусарский  полк  из  Берчени,  и
хотя, действительно многие из них эльзасцы, а  иные  и  не  знают  другого
языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Кллермен,
которые так же эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор, - прибавил
он, отчаянно закручивая усы, - лихие служаки!
     Слова лейтенанта  очень  заинтересовали  меня;  он  приподнял  слегка
каску, поправил голубой ментик, спускавшийся с плеча, поправился в седле и
брякнул ножнами своей сабли, сразу высказывая этим свой пылкий  восторг  и
гордость сами собою и своим полком. Иногда я вглядывался в него, я  видел,
что он ничего не преувеличивал; в его смелой осанке виднелась безграничная
храбрость и мужество, тогда как его  простые  искренние  глаза,  казалось,
говорили, что он мог быть хорошим товарищем. Он в свою очередь наблюдал за
мною;  лейтенант  внезапно  дотронулся  слегка  рукой  до  моего   колена,
озабоченно говоря:
     - Я думаю, что император останется доволен вами!
     - Я не думаю, что чтобы это могло быть иначе, потому  что  я  приехал
сюда из Англии с исключительной целью служить ему!
     - Когда в  рапорте  последней  ночи  было  упомянуто,  что  вы  также
находились в этом разбойничьем логовище, он, казалось, был очень  озабочен
и думал, что вы не явитесь к нему. Может быть, он  хочет,  чтобы  вы  были
нашим проводником в Англии. Вы, без сомнения, хорошо знаете все дороги  на
остров?
     По-видимому, гусар представлял себе Великобританию, как один  из  тех
островов, которые встречаются близ Бретани и Нормандии. Я  сделал  попытку
объяснить ему, что Англия очень большая страна, ничуть не меньше Франции.
     - Хорошо, хорошо, - сказал он, - мы отлично узнаем  Англию,  так  как
идем ее завоевывать. Ходят слухи,  что  в  будущую  среду  вечером  или  в
четверг утром мы будем в Лондоне. В неделю мы завоюем Лондон,  после  чего
армия разделится на две  части,  из  которых  одна  пойдет  на  завоевание
Шотландиию а другая в Ирландию.
     Его простота и наивность рассмешили меня.
     - Почему вы думаете, что сможете сделать все это?
     - О, император сделает все!
     - Но у них тоже армия, и вообще англичане прекрасно подготовлены!
     - Англичане очень храбрые люди и умеют  драться,  но  что  ни  смогут
сделать с французами, раз с ними идет сам император?! - воскликнул  он,  и
из этого простого ответа я понял, как велика была вера французских войск в
их вождя! Они доходили до  фанатизма  в  своем  преклонении  перед  гением
Наполеона;  он  был  для  них  пророком,  и  никогда  никакой  Магомет  не
воодушевлял  своих  последователей  сильнее,  чем  этом  человек,   кумир,
которого они обожали. Если бы кто-либо нашел  в  нем  присутствие  чего-то
сверхъестественного, то многие не только признали бы это сами, но и  стали
бы, в свою очередь, доказывать с пеной у рта другим.
     - Вы были там? - спросил лейтенант, указывая по направлению  облачка,
все еще плывшего над водою.
     - Да, я провел там свою юность!
     - Но почему  же  вы  оставались  там,  когда  явилась  такая  широкая
возможность служить родине?
     - Мой отец был изгнан из  Франции  вместе  с  другими  аристократами.
Только после его смерти я мог предложить свои услуги императору.
     - Вы много потеряли, но  я  не  сомневаюсь,  что  Франции  еще  много
придется воевать. И вы думаете, что англичане не боятся нашей высадки?
     - Они боятся, что вы не высадитесь!
     - А мы боимся, что когда они увидят  с  нами  самого  императора,  то
сразу сложат  оружие,  и  подраться  не  удастся!  Я  слышал,  что  у  них
очаровательные женщины.
     - Есть очень красивые!
     Он не сказал ничего и в течение нескольких минут старательно  выгибал
плечи и выпучивал грудь, покручивая свои маленькие светлые усы.
     - Но они спасутся от нас в лодках, - пробормотал он, и я  ясно  видел
всю  картину  маленького,  беззащитного   "островка",   промелькнувшую   в
воображении воинственного лейтенанта.
     - Впрочем, если бы английские женщины увидели нас, они бы  никуда  не
побежали, - самодовольно прибавил  он.  -  Существует  же  поговорка,  что
берченьские гусары заставляют бежать весь  народ,  но  женщин  к  себе,  а
мужчин от себя. Вы, конечно, будете иметь случай убедиться, что  наш  полк
отлично сформирован, а офицеры представляют собою олицетворение Марса,  да
и высшее начальство не уступит никому.
     Лейтенант был, вероятно, одних  лет  со  мною,  и  его  самохвальство
заставило  меня  поинтересоваться,  когда  и  где  он   сражался.   Он   с
неудовольствием потянул себя за усы при этом вопросе и  угрожающим  взором
окинул меня.
     - Я имел счастье участвовать уже в девяти сражениях  и  более  чем  в
сорока мелких стычках! - сказал он. Но я также много раз дрался  на  дуэли
и, смею уверить, что всегда готов доказать это и принять вызов даже  и  не
от военного!
     Я поспешил уверить лейтенанта, что ему очень повезло, так как, будучи
столь юным, он уже испытал так много, и весь задор его моментально исчез.
     Юный офицер разъяснил мне, что служил при Моро, участвовал в переходе
Наполеона через Альпы и сражался при Маренго.
     - Если вы пробудете некоторое время в солдатской среде, то  верно  не
раз услышите имя Этьена Жерара, - сказал он. - Если не  ошибаюсь,  я  имею
право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать  по
вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью  учителями  фехтования,  или,
как я один атаковал  австрийских  гусар,  унес  их  серебряные  литавры  и
приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что  вовсе  не  случайно  я  был
назначен в дело и в прошлую ночь. Дело в том, что полковник Лассаль  очень
опасался тех республиканцев, которых мы рассчитывали взять. Но  совершенно
неожиданно все изменилось, и на мое попечение  был  отдан  этот  ничтожный
человечишко с храбростью цыпленка,  которого  я  арестовал  по  приказанию
начальства.
     - А тот другой, Туссак?
     - Ну этот не таков! Я не желал бы ничего лучше, как насадить  его  на
кончик моей сабли. Но он бежал. Солдаты напали на его след и даже пытались
стрелять по нем, но он слишком хорошо знает  местность,  и  они  не  могли
следовать за ним по болоту.
     - А что сделают с арестованным вами заговорщиком?
     Лейтенант Жерар пожал плечами.
     - Я очень сочувствую вашей кузине, - сказал он,  -  но  такая  чудная
девушка не должна любить такого труса!  Ведь  есть  же  много  красивых  и
доблестных людей в офицерской среде. Я слышал, что император утомлен этими
бесконечными  заговорами,  и,  кажется,  первый  пример  острастки   будет
произведен над этим преступником.
     Разговаривая таким образом, мы  все  подвигались  вперед  по  широкой
ровной дороге, пока, наконец, не приблизились почти вплотную к лагерю.  Мы
скакали по дороге, лежавшей гораздо выше лагеря, так что перед  нами,  как
на ладони, развертывалась пестрая картина лагерной жизни; бесконечные ряды
лошадей, артиллерия, толпы солдат. Посередине находилось свободное место с
большой  палаткой  в  центре,  окруженной  группой  низенькиз   деревянных
домиков; над этой палаткой развевался трехцветный флаг.
     - Это главная квартира императора,  а  деревянные  домики  -  главная
квартира маршала Нея, командира этого корпуса. Вы должны  знать,  что  это
только одна из нескольких армий, расположенных значительно севернее, а это
последняя на юге.  Император  переходит  из  одной  в  другую,  везде  все
контролируя сам. Но здесь его лучшие войска, так что мы  чаще  всех  видим
его, в особенности, когда императрица со двором приезжает в  Понт-де-Брик.
Он здесь и в настоящее время, - прибавил он, понижая голос и указывая  мне
на большую белую палатку в центре.
     Дорога к лагерю шла через обширную долину, совершенно  загроможденную
полками  кавалерии  и  пехоты,  которые  в  это  время   маневрировали   и
производили различные ученья. Мы так много  слышали  в  Англии  о  войсках
Наполеона, и их  подвиги  казались  нам  столь  необыкновенными,  что  мое
воображение рисовало мне этих людей, как необыкновенных. На самом же  деле
пехотинцы в синих сюртуках  и  белых  рейтузах  и  штиблетах,  были  самые
обыкновенные люди и даже их высокие шапки с красными перьями не  придавали
им особой внушительности. Но  несмотря  на  малый  рост,  за  восемнадцать
месяцев,  проведенных  в  боях,  эти  молодцы  достигли   высшей   степени
совершенства в военном деле. В рядах войска было уже много ветеранов;  все
унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и лица,  стоявшие  во
главе этих войск, вполне заслуживали  доверия,  так  что  англичане  имели
серьезные  основания  опасаться  их  угрожающих  взоров,  устремленных  на
отдаленные утесы Великобритании.
     Если бы Питт не поместил английский флот, лучший во всем мире,  между
этими двумя берегами  пролива,  вероятно,  история  Европы  была  бы  иною
теперь! Лейтенант Жерар, видя  с  каким  интересом  я  следил  за  ученьем
солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя  по  именам  те
полки, к которым мы приближались.
     - Эти молодцы на вороных лошадях, с большими  голубыми  чепраками,  -
кирасиры, - сказал он. - Они настолько  тяжелы,  что  могут  ехать  только
галопом, так что при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар.
     - Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе?
     - Там главенствует  генерал  Сен-Сир,  которого  зовут  спартанцем  с
Рейна. Он убежден, что простота жизни и  одежды  -  одна  из  лучших  черт
солдата и  на  этом  основании  не  признает  никакой  формы  кроме  синих
сюртуков, как вот эти. Сен-Сир - прекрасный офицер, но  он  не  пользуется
популярностью, главным образом потому, что  его  вообще  редко  видят;  он
часто запирается на целые дни в своей палатке,  чтобы  предаться  игре  на
скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам. Ну,  а  я
нахожу, что если солдат и пропустит другой раз добрый стакан  вина,  чтобы
промочить  горло,  или  же  захочет  пофрантить  в  неформенном   мундире,
украшенном побрякушками, то это совсем уж не такая большая вина. Признаюсь
откровенно, я и сам выпить не прочь и пофрантить люблю, и  те,  кто  знает
меня, вам скажут, мешало-ли это когда-нибудь моей службе. Вы видите  вдали
эту пехоту?
     - Люди с желтыми обшлагами?
     - Совершенно верно! Это знаменитые одинотские  гренадеры,  а  вон  те
рядом с ними с красными наплечниками и с меховыми шапками,  возвышающимися
над ранцами - императорский конвой, остатки  старой  консульской  гвардии,
действовавшей при  Маренго.  Тысяча  восемьсот  человек  из  них  получили
отличия в  этой  битве!  Вот  это  57-й  линейный  полк,  который  зовется
"Ужасным", а это седьмой  полк  легкой  инфантерии;  солдаты  эти  были  в
Пиринеях и известны, как  лучшие  ходоки  и  разведчики  в  армии.  Легкая
кавалерия, вон там, во всем зеленом, это охотничьи команды из гвардии,  их
зовут иногда "сторжами", - любимый полк императора, хотя я считаю, что  он
ошибается, предпочитая их нам.  Та  другая  группа  кавалерии  с  зелеными
кафтанами тоже охотники, но я не знаю какого полка. Их командир  управляет
ими превосходно! Они  теперь  приближаются  к  флангу  расположения  войск
развернутым фронтом полуэскадронами, а  затем  вытягиваются  в  линию  для
атаки. Даже мы не смогли бы лучше проделать этот  маневр!  А  теперь,  m-r
Лаваль, мы уже в лагере в Булони, и мой долг обязывает меня доставить  вас
прямо в главную квартиру императора.





     В Булонском лагере в это время находилось до ста тысяч пехоты и около
пятидесяти тысяч кавалерии, так что население этого местечка  было  вторым
после Парижа, между остальными  городами  Франции.  Лагерь  разделялся  на
четыре отдела, правый лагерь,  левый  лагерь,  лагерь  Вмимерез  и  лагерь
Эмблетез; все они занимали около мили в ширину и  простирались  по  берегу
моря на семь миль. Лагерь не был защищен с внутренней стороны, но с другой
стороны моря его защищали батареи, в которых, в числе других нововведений,
были пушки и мортиры, невиданной дотоль величины.
     Эти батареи были  расположены  на  высоких  прибрежных  утесах,  что,
конечно, еще более увеличивало  их  значение,  давая  возможность  осыпать
разрывными снарядами палубы английских кораблей. Приятно было ехать  через
лагерь: ведь  эти  люди  выжили  в  палатках  больше  года  и  постарались
приукрасить их как можно  лучше.  Большинство  из  палаток  были  окружены
садиками, и мы видели, проезжая мимо, как эти  бравые,  загорелые  молодцы
копались у себя в цветочных грядках с кривыми садовыми ножами или  лейками
в руках.
     Другие сидели, греясь на солнышке, при входе в палатки,  очищая  свои
кожаные кушаки или протирая дула ружей, едва отрываясь  на  минуту,  чтобы
бросить на нас мимолетный взгляд, потому что  кавалерийские  патрули  были
рассеяны по всем направлениям. Бесконечные ряды палаток  образовали  целые
улицы, и название каждой красовалось на досках, прибитых кое где на  углах
близ палаток.  Так  мы  проехали  через  улицу  д'Арколя,  улицу  Клебера,
Египетскую улицу и, наконец, через  улицу  Летучей  Кавалерии  въехали  на
центральную площадь, где находилась главная квартира армии.
     В это время Император жил  в  деревушке  Понт-де-Брик,  в  нескольких
милях от лагеря, но все дни он проводил здесь,  и  военные  советы  всегда
собирались  здесь.  Здесь  также  он  виделся  со  своими   министрами   и
генералами, рассеянными по берегу моря и являвшимися к  нему  с  рапортами
или за получением новых приказаний. Исключительно для этих  совещаний  был
выстроен большой деревянный дом, заключавший в себе  одну  большую  и  три
маленькие комнаты.
     Палатка, которую мы видели с холмов служили преддверием к этому дому,
там обыкновенно  собирались  все  ожидавшие  аудиенции  императора.  Перед
дверью этой палатки, около которой стоял караул из гренадеров,  объявивших
нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Дежурный офицер спросил наши
имена, ушел куда-то и через несколько минут  возвратился  в  сопровождении
генерала Дюрока, худощавого,  сурового,  черствого  на  вид  человека  лет
пятидесяти.
     - Monsieur Луи де Лаваль? - спросил он с натянутой улыбкой, обращаясь
ко мне и окидывая меня подозрительным взором.
     Я поклонился.
     - Император очень хочет видеть вас! Я не буду вас больше задерживать,
лейтенант!
     - На  меня  возложена  личная  ответственность  за  этого  господина,
генерал!
     - Тем лучше! Тогда оставайтесь, если вы этого хотите!
     И он ввел нас в обширную палатку, единственной мебелью  которой  были
простые деревянные скамейки, размещенные по  стенам.  В  палатке  я  нашел
толпу офицеров в военных и морских формах;  некоторые  из  них  сидели  на
скамьях, другие отдельными  группами  стояли  по  углам;  между  ними  шел
оживленный разговор, но  все  сильно  понижали  голоса,  почти  доходя  до
шепота.
     На другом конце комнаты была  дверь,  ведшая  в  кабинет  Императора.
Время от времени я видел, как некоторые из находившихся в  палатке  шли  к
двери,  быстро  скрывались  за  нею  и   через   несколько   минут   точно
выскальзывали оттуда, плотно затворяя ее за собою. На всем лежал отпечаток
скорее  парижского  императорского  двора,  чем  военного   лагеря.   Если
император вдали поражал меня своим могуществом, властью,  то  и  теперь  я
точно ощущал его силу, зная, что он близко здесь!
     - Вам нечего бояться, m-r де Лаваль,  -  сказал  мой  спутник,  -  вы
можете быть уверены в хорошем приеме.
     - Почему вы думаете это?
     - Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. В этом проклятом месте,
если император улыбается, все тоже улыбаются, включительно  до  вот  этого
болвала лакея в красной бархатной ливрее. Но если император разгневан,  вы
легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с  императорских
судомоек. И самое скверное здесь то, что если вы не очень  сообразительны,
в придворном смысле, то  положительно  встанете  в  тупик,  улыбаться  или
хмуриться надо в данный  момент?!  Вот  почему  я  всегда  предпочту  свои
лейтенантские нашивки на плечах, возможность находиться  во  главе  своего
эскадрона на добром коне, с саблей в  железных  ножнах,  чем  иметь  отель
мистера Талейрана на улице Святого Флорентина с его стотысячным доходом.
     Пока я осматривался, прислушиваясь ко  всем  этим  рассказам  гусара,
пока я удивлялся, как он мог по  манерам  Дюрока  угадать,  что  император
отнесется  ко  мне  дружелюбно,  к  нам  приблизился   очень   высокий   и
представительный молодой офицер в блестящей форме. Я быстро  узнал  в  нем
генерала Саварея, командовавшего ночной экспедицией в болоте, хотя на  нем
была уже совершенно иная форма.
     - Отлично, monsieur де Лаваль, - сказал он,  приветливо  пожимая  мне
руку, - вы слышали, ведь Туссак-то так и убежал от нас! Именно его-то  нам
и надобно поймать, потому что тот, другой, просто безумец-мечтатель. Но мы
поймаем его, а пока будем ставить  сильную  стражу  к  покоям  императора,
потому что Туссак не такой человек,  который  оставил  бы  раз  намеченный
план!
     Я вспомнил ощущение давления его пальцев на  моем  горле  и  поспешил
ответить, что, без сомнения, это очень опасный и неприятный человек.
     - Император желает вас видеть сейчас же, - сказал Саварей, - он очень
занят все  утро,  но  просил  передать,  что  вам  непременно  будет  дана
аудиенция.
     Он улыбнулся мне и прошел дальше.
     - Несомненно все благоприятствует вам, - прошептал  Жерар,  -  многие
желали бы, чтобы к ним обратился сам Саварей так, как он заговорил с вами.
Вероятно,  император  хочет  сделать  из  вас  что-нибудь  особенное!  Но,
внимание, мой друг, к нам направляется сам monsieur де Талейран!
     Странного типа человек нетвердыми шагами приближался к нам. Ему  было
лет под пятьдесят, широкий в груди и в плечах, он был несколько  сутуловат
и сильно прихрамывал  на  одну  из  ног.  Он  подвигался  очень  медленно,
опираясь на палку с серебряным набалдашником,  и  его  скромный  костюм  с
шелковыми ботинками того же цвета резко выделялся между блестящими формами
окружавших его офицеров. Но, несмотря на скромность его  костюма,  на  его
изможденном лице выражалось такое превосходство над  присутствующими,  что
каждый считал своим долгом поклониться ему. Итак, сопровождаемый поклонами
и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо
мною.
     - Monsieur Луи де Лаваль? - спросил он, осматривая меня с  головы  до
ног.
     Я холодно ответил на его  приветствие,  потому  что  разделял  вполне
неприязнь моего отца  к  этому  расстриженному  священнику  и  вероломному
политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой  приветливости,  что
трудно было не ответить любезностью.
     - Я хорошо знал вашего кузена де Роган, - сказал он, мы  были  с  ним
два образцовых бездельника, когда весь свет смотрел так легко на  то,  что
имеет  теперь  такую  важность.  Вы,   вероятно,   родственник   кардиналу
Монморанси де Лаваль, моему старому другу?  Я  слышал,  что  вы  приехали,
чтобы служить нашему императору?
     - Да, я именно для этого приехал сюда из Англии, сэр!
     - И сразу же должны были пережить различные злоключения в компании  с
энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами в уединенной  хижине  на
болоте. Вы могли убедиться,  какая  опасность  грозит  императору,  и  это
должно побудить вас еще с большим рвением отдаться службе.  Где  ваш  дядя
Бернак?
     - Он в замке Гросбуа.
     - Вы хорошо его знаете?
     - Я видел его только один раз!
     - Он весьма полезен императору, но... но... - он  наклонил  голову  к
моему уху, - он вас ждем более существенных услуг, monsieur де  Лаваль!  -
сказал он и с поклоном пошел обратно через палатку.
     -  Да,  мой  друг,  для  вас  готовится  какое-то  очень  высокое   и
ответственное дело, - сказал гусар, - monsieur Талейран  даром  не  теряет
своих поклонов и улыбок. Он знает наперед, куда дует ветер, и я  предвижу,
что благодаря вам, мне, очень возможно, удастся получить  чин  капитана  в
будущей компании. Однако, военный совет окончен!..
     И, когда он говорил,  дверь,  ведшая  внуть  дома,  открылась,  чтобы
пропустить небольшую  группу  людей  в  темно-синих  сюртуках  с  золотыми
значками в виде дубовых листьев, - значок маршалов Франции.  Все  они,  за
исключением одногою были люди едва достигшие зрелого  возраста;  в  другой
армии людям такого  возраста  было  бы  необыкновенным  счастьем  состоять
командирами полков;  но  беспрерывные  войны  давали  широкую  возможность
отличиться и сделать блестящую карьеру даже самому простому  солдату.  Все
они держали под мышкой треугольные, выгнутые шляпы и, опираясь  на  сабли,
шли, тихо переговариваясь между собою.
     - Вы происходите из хорошей фамилии? - спросил гусар.
     - Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В жилах моих
течет кровь де Роганов и Монморанси!
     - Я понял все теперь! Но позвольте сказать вам, что все,  которых  вы
видите здесь, все эти люди, возвысившиеся  при  императоре,  были  прежде,
один - половым, другой - конртрабандистом, третий - бондарем, а вон тот  -
маляром! И таковы все они: Мюрат, Массена, Ней и Ланн!
     Будучи аристократом в душе, я все же преклонялся перед этими  именами
и попросил его указать мне каждого из них.
     - О, да тут много знаменитых вояк, - сказал он, - но тут  есть  также
много  млодых  еще  офицеров,  надеющихся  превзойти  их  впоследствии,  -
многозначительно прибавил лейтенант, нещадно теребя свои усы, -  смотрите,
там направо Ней!
     Это был рыжий,  коротко  остриженный  человек  с  резко  выдававшимся
подбородком, как у одного английского борца, виденного мною однажды.
     - Он слывет у нас под именем  Красного  Петра,  а  иногда  его  зовут
красным львом армии, - сказал гусар. - Его считают самым храбрым человеком
в армии, хотя я знаю многих  более  храбрых,  чем  он!  Надо  отдать  ему,
однако, справедливость: он прекрасный полководец.
     - А кто тот генерал рядом с ним? - спросил я, - и  почему  он  держит
голову несколько набок?
     - Это генерал Ланн, а голову он  слегка  пригибает  к  левому  плечу,
потому что был контужен при осаде Сен Жан д'Акр. Он родом гасконец, как  и
я, и я боюсь,  что  он  дает  повод  обвинять  наших  соотечественников  в
болтливости и придирчивости. Но вы улыбаетесь?
     - Нет, это вам показалось!
     - Я думал, что мои слова рассмешили вас. Я уже  решил,  что  вы  и  в
самом деле поверили, что гасконцы обладают этими недостатками, тогда как я
считаю, что у нас безусловно лучшие  характеры,  чем  у  французов  других
провинций, и готов всегда с саблей в руке закрепить свое мнение. Но  скажу
вам, что Ланн очень ценный человек, хотя,  конечно,  немножко  не  в  меру
вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро!
     Я с любопытством посмотрел на героя  Кастильоне,  который  принял  на
себя  командирование,  когда  Наполеон  совершенно  упал  духом.  Это  был
человек, который, смело можно сказать, выделился  исключительно  благодаря
войне, но который никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому
что длинноногий с длинным козлиным лицом, с красным от пьянства носом,  он
выглядел,  несмотря  на  мундир  с   золотыми   украшениями,   вульгарным,
самодовольным солдатом, каких много встречается в каждом  лагере.  Он  был
старше всех, но такое повышение не переменило его к лучшему: Ожеро  всегда
оставался прусскии генералом в маршальской шапке!
     - Да, да, он очень невзрачен на вид, - сказал Жерар в  ответ  на  мое
замечание, - он один из тех, про которых император выразился, что желал бы
их видеть только командирами солдат. Он, Рапп и  Лефевр,  с  их  огромными
сапожищами, с громыхающими шашками слишком не изящны, чтобы присутствовать
в Тюльерийском дворце! К ним надо  отнести  также  и  Вандама,  вон  этого
смуглого, с таким неприятным лицом. Не повезет английской деревушке,  куда
он попадет на зимние квартиры! Ведь это он один  раз  так  "взволновался",
что вышиб челюсть вестфальскому  священнику,  который  не  приготовил  ему
второй бутылки Токайского.
     - А вот это, я думаю, Мюрат?
     - Да, Мюрат, с черными баками, с толстыми красными губами,  с  лицом,
еще не успевшим освободиться  от  египетского  загара.  Вот  это  человек!
Если-бы вы видели его во главе легкой кавалерии, с развевающимися на каске
перьями, с обнаженной шашкой, - я вас уверяю, что вы залюбовались бы им! Я
видел, как немецкие гренадеры разбегались при одном  виде  его!  В  Египте
император отправил его от себя, потому что арабы не хотели смотреть  после
Мюрата,  этого  лихого  наездника  и  рубаки,  на  маленького  императора.
По-моему, Лассаль лучший кавалерист изо всех, но  ни  за  одним  генералом
люди не идут так охотно, как за Мюратом.
     -  А  кто  этот  строгий,  чопорный  человек,  опирающийся  о   саблю
восточного образца?
     - Ах, это Сульт! Это самый упрямый человек в  целом  мире!  Он  вечно
спорит с императором. Тот красавчик рядом с ним  -  Жюно,  а  около  входа
стоит Бернадот.
     Я с глубоким интересом взглянул  на  этого  авантюриста,  который  из
простых  рядовых  попал  в  маршалы,  но  не   удовлетворился   получением
маршальского жезла, а захотел завладеть  королевским  скипетром.  И  можно
сказать за него, что он скорее наперекор Наполеону,  чем  с  его  помощью,
достиг  трона!  Каждый,  смотревший  на  его  резкое,   изменчивое   лицо,
выдававшее его полуиспанское происхождение, читал в его загадочных  черных
глазах, что судьба сулила ему совершенно особенную участь.  В  среде  всех
этих гордых, могущественных людей, окружавших императора, никто не был так
богато одарен им, но ни к кому, ни к чьим тщеславным  замыслам,  император
не питал болшего недоверия, чем к Юлию Бернадоту!
     И все эти гордые люди, не боящиеся  ни  Бога,  ни  черта,  по  словам
Одеро, трепетали перед усмешкой или гневом  маленького  человека,  который
правил ими!  Пока  я  наблюдал  за  ними,  внезапная  тишина  наступила  в
приемной. Все смолкли, точно школьники, застигнутые  врасплох  неожиданным
приходом учителя! Сам император стоял у растворенной двери  своей  главной
квартиры. Даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без  шарканья  ног,
вскакивавших со скамей, я вдруг как бы почувствовал его  присутствие.  Его
бледное лицо словно притягивало к себе и, хотя одет  император  был  самым
скромным образом и не выделялся ничем особенным, - он сразу обратил бы  на
себя ваше внимание.
     Да! Это был он, с  его  толстыми,  округленными  плечами,  в  зеленом
сюртуке с красным воротником и обшлагами,  в  знаменитых  белых  рейтузах,
плотно обтягивавших красивые стройные ноги; сбоку висела его знаменитаяю с
позолоченным эфесом сабля, вложенная в черепаховые ножны.
     Император  был   без   фуражки,   что   позволяло   видеть   покрытую
рыжевато-каштановыми волосами голову.  Под  мышкой  он  держал  треуголку,
украшенную небольшой трехцветной розеткой, всегда воспроизводимой  на  его
портретах. В правой руке он держал маленький хлыст  для  верховой  езды  с
металлической головкой. Он медленно шел вперед с неизменяющимся выражением
лица, с глазами, устремленными в одну точку,  словно  измерявшими  что-то.
Неумолимый, он представлял в этот миг истинное олицетворение рока!
     - Адмирал Брюикс!
     Я  не  знаю,  заставил  ли  этот  голос   кого-нибудь   кроме   меня,
содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого  угрожающего  и
зловещего голоса. Бросив взгляд по  сторонам  из-под  нахмуренных  бровей,
император остановился, точно пронизывая всех своим острым взглядом.
     - Я здесь, Ваше Величество!
     Моряк средних лет, с какой-то неопределенной,  сыроватой  внешностью,
отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом сделал два-три  шага
к нему навстречу, что я видел, как щеки моряка побелели, и  он  беспомощно
оглянулся по сторонам, точно ища поддержки.
     - Почему вы, адмирал Брюикс, - крикнул Наполеон самым  оскорбительным
тоном, - почему вы не исполнили моих приказаний прошлой ночью?
     - Я видел, что приближался шторм, Ваше Величество... Я знал, что...
     Он так волновался, что с трудом выговаривал слова.
     - Я знал, что если идти дальше около этого неизменного берега...
     - Кто дал вам право рассуждать? - с холодным  пренебрежением  крикнул
Наполеон - вы знаете, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими!
     - В деле мореплавания...
     - Безразлично, в каком деле!
     - Разыгрывалась ужаснейшая буря, Ваше Величество!
     - Как! Вы и теперь осмеливаетесь спорить со мною?!
     - Но если я прав?
     Полная тишина  воцарилась  в  комнате.  Томительная  тишина,  которая
наступает всегда, когда многие,  притаив  дыхание,  ожидают  чего-то,  что
должно произойти. Лицо Наоплеона было ужасно; его щеки приобрели  какой-то
мутный, землистый оттенок, все мускулы были страшно  напряжены.  Это  было
лицо эпилептика, судорожно искривлявшееся.
     С поднятым хлыстом он направился к адмиралу.
     - Ты наглец! - прохрипел он.
     Он произнес итальянское слово coglione, и я ясно видел,  что  чем  он
больше забывался, тем его французский язык имел все более  ясно-выраженный
иностранный акцент. На мгновение, казалось, он готов  был  ударить  моряка
этим хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю.
     - Берегитесь, Ваше Величество! -  задыхаясь,  прохрипел  оскорбленный
адмирал.
     Всеобщая напряженность достигла  высшей  точки.  Все  ждали  чего-то.
Наполеон опустил руку с хлыстом и стал кончиком его  похлопывать  себя  по
сапогу.
     - Вице-адмирал Магон, - сказал  он,  -  я  передаю  вам  командование
флотом. Адмирал Брюикс, вы покинете Францию в  24  часа  и  отправитесь  в
Голландию! Где же лейтенант Жерар?
     Мой спутник вытянулся в струнку.
     - Я приказал вам немедленно доставить monsieur Луи де Лаваля из замка
Гросбуа!
     - Он здесь, Ваше Величество!
     - Хорошо, идите!
     Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился.
Император обернулся ко мне. Я  много  раз  слышал  о  том,  что  некоторые
обладают глазами, которые, казалось, проникают все ваше  существо,  -  его
глаза были именно такими, я чувствовал, что он  читал  мои  сокровеннейшие
мысли. Но на лице Наполеона уже  не  было  и  следа  того  гнева,  который
искажал его черты за минуту до этого; оно  выражало  теперь  самую  теплую
приветливость.
     - Вы приехали служить мне, m-r де Лаваль?
     - Ва, Ваше Величество!
     - Но вы ведь долгое время не желали этого?
     - Это зависело не от меня.
     - Ваш отец эмигрант-аристократ?
     - Да, Ваше Величество!
     - И приверженец Бурбонов?
     - Да!
     - Теперь во  Франции  нет  ни  аристократов,  ни  якобинцев.  Мы  все
французы объединились, чтобы  работать  для  славы  отечества.  Вы  видели
Людовика Бурбона?
     - Да, мне пришлось один раз видеть его!
     - Его внешность не произвела на вас особенно сильного впечатления?
     - Нет, Ваше Величество,  я  нахожу,  что  это  был  очень  изящный  и
приятный человек, но и только!
     На мгновение искра гнева промелькнула в этих изменчивых глазах, затем
он слегка потянул меня за ухо, говоря:
     - Monsieur де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте,  Людовик
Бурбон не получит обратно трона уже только за распространение прокламаций,
которые он усиленно пишет в Лондон и подписывает просто Людовик.  Я  нашел
корону Франции, лежащей на земле и поднял ее на конец моей сабли!
     - Вашей саблей  вы  возвысили  Францию,  Ваше  Величество,  -  сказал
Талейран, стоявший все время за его плечом.
     Наполеон взглянул на своего фаворита, и тень подозрения  мелькнула  в
его глазах. Потом он обратился к своему секретарю.
     - Отдаю m-r де Лаваля на ваши руки, де-Миневаль, -  сказал  он,  -  я
желаю видеть его у себя после смотра артиллерии.





     Император, генералы и офицеры  отправились  на  смотр,  а  я  остался
наедине с весьма симпатичным черномазым молодым человеком, одетым  во  все
черное, с белыми гофренными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона,
monsieur де Миневаль.
     - Прежде всего вам надо несколько подкрепиться, monsieur де Лаваль, -
сказал он, - всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои  силы  едой,
если имеешь к этому возможность, тем более, что вы будете ждать Императора
для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего,  и  в
его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас,  что  я  совершенно
истощен от постоянного голодания!
     - Но как же он выносит это? - спросил я.
     Monsieur де Миневаль произвел на меня очень приятное впечатление и  я
отлично чувствовал себя в его обществе.
     - О, это железный чловек, m-r де Лаваль, мы не  можем  с  него  брать
пример. Он часто работает в течение 18 часов и для  подкрепления  выпивает
всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех!  Даже  солдаты  менее
выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его  секретарем,
хотя с этой должностью  соединено  много  тяжелых  минут.  Очень  часто  в
двенадцатом часу ночи я еще пищу под  его  диктовку,  хотя  чувствую,  что
глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так  же
быстро, как говорит,  и  ни  за  что  не  повторить  сказанного.  "Теперь,
Миневаль, - скажет он вдруг, - мы закончим с вами дела и пойдем спать!"  И
когда я в душе уже  поздравлял  себя  с  вполне  заслуженным  отдыхом,  он
добавляет: "Мы начнем с вами в три часа утра". Трех часов, по его  мнению,
вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!
     - Но разве у вас нет определенного времени для  обеда  и  ужина,  m-r
Миневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству и все же я  свободнее
вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора?
     - Конечно, однако вот и моя палатка, все  уже  готово.  Отсюда  можно
видеть, когда император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до
приемной. Мы здесь на биваках, и поэтому  наш  стол  не  может  отличаться
изысканностью, но без сомнения, m-r де Лаваль, извините нам это!
     Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о
привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало  все,  что  относилось  к
этому человеку,  гений,  который  так  быстро  сделался  самым  популярным
человеком  в  мире.  M-r  де  Коленкур  говорил  о  нем   с   удивительной
непринужденностью.
     - Что говорят о нем в Англии, monsieur де Лаваль? - спросил он.
     - Мало хорошего!
     - Я так и понял это  из  газетных  известий!  Все  английские  газеты
называют императора неистовым самодуром, и все таки он  хочет  читать  их,
хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он  прежде  всего  разошлет
всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей.
     - А затем?
     - Затем, в виде заключения  мы  вывесим  длинную  прокламацию,  чтобы
убедить англичан, что если мы и победили их, то только для  их  же  блага,
совершенно против нашего собственного  желания,  и  что  если  они  желают
правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся  со  взглядами  их
Святой Церкви.
     - Ну уж это слишком, - воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй,
испуганный  смелостью  суждений  своего  приятеля,  -  конечно,  он   имел
серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело  могу  сказать,
что он будет так же заботиться об  Англиканской  церкви,  как  в  Каире  о
магометанстве.
     - Он слишком много думает сам, - сказал Коленкур, и грусть звучала  в
его голосе, - он так  много  думает,  что  другим  уже  не  о  чем  больше
размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому  что  вы  сами  в
этом убедились не хуже меня!
     - Да, да, - ответил секретарь, - он, конечно, не позволяет никому  из
окружающих  особенно  ярко  выделиться,  потому  что,  как   он   не   раз
высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно  сознаться,
что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему!
     -  Умный  человек  при  дворе,  только  притворяясь  тупицей,   может
высказать свои способности, - сказал Коленкур.
     - Однако же здесь много замечательных людей, - заметил я.
     - Если это действительно так, то только скрывая свои способности, они
могут оставаться здесь. Его министры - приказчики, его генералы  -  лучшие
из  адъютантов.  Это  все  действующие  теперь  силы.  Вы  посмотрите   на
Бонапарта,  этого  удивительного   человека,   окруженного   свитой,   как
зеркалами, отражающими различные стороны  его  деятельности.  В  одном  вы
видите Наполеона-финансиста,  это  Лебрен.  Другой  -  полицейский  -  это
Саварей или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете  Наполеона-дипломата,  это
Тейлеран! Это все разные личности, на одно  лицо.  Я,  например,  стою  во
главе домашнего хозяйства, но не имею права  сменить  ни  одного  из  моих
служащих. Это право сохраняет за собою  император.  Он  играет  нами,  как
пешками, надо сознаться в этом, Миневаль!  По-моему,  в  этой  способности
особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в  добрых
отношениях  между  собою,  во  избежание  возможности  заговоров.  Он  так
возбудил всех своих маршалов одного против  другого,  что  едва  ли  можно
найти двух, которые были бы не на ножах. Даву  ненавидит  Бернадота,  Ланн
презирает Бесьера, Мей - Массену. С большим  трудом  они  удерживаются  от
открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает  любовь  к
деньгам  Саварея,  тщеславие  Камбасереса,  тупость  Дюрока,   самодурство
Бертье, пошлости Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти
господа являются орудием в его руках. Я не знаю за  собой  никакой  особой
слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием.
     - Но сколько же зато ему приходится работать! - воскликнул я.
     - Да, это можно сказать про него, - сказал де Миневаль, - работает он
с  большой   энергией   иногда   не   менее   18   часов   в   сутки.   Он
председательствовал  в  Законодательном  Собрании  до   тех   пор,   когда
представители  его  истомились  совершенно.  Я  сам  глубоко  уверен,  что
Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с  де  Буриенном,  но  я
безропотно умру на моем посту, потому что если император строг к  нам,  он
не менее строг также и к самому себе!
     - Он именно тот  человек,  в  котором  нуждалась  Франция,  -  сказал
Коленкур, - он гений порядка и  дисциплины.  Вспомните  хаос,  царивший  в
нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен
управлять ею, но когда каждый  стремился  достичь  власти!  Один  Наполеон
сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам  на
помощь, и этот железный человек  явился  в  самое  тяжелое  время  полного
хаоса. Если бы вы видели его тогда, m-r  де  Лаваль!  Теперь  он  человек,
достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настоенный; но в  те
дни он не имел ничего и стремился  к  достижению  заветных  замыслов.  Его
взгляд пугал женщин;  он  ходил  по  улицам,  как  разъяренный  волк.  Все
невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в
то  время  было  совсем  иное:  бледные,  впалые  щеки,  резко  очерченный
подбородок, глаза, всегда  полные  угроз.  Да,  этот  маленький  лейтенант
Бонапарт,  воспитанник  военной  школы  в  Бриенне,  проивзодил   странное
впечатление. Этот человек, - сказал  я  тогда,  -  или  будет  властителем
Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него!
     - И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! - воскликнул я.
     - Да, в десять лет он из солдатских  казарм  перешел  в  Тьльерийский
дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого  высокого  поста.  Нельзя
винить его за это! Буриенн говорил  мне,  что  когда  он  был  еще  совсем
маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий  император,  в
его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в  минуту
гнева, - все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его  мать,  m-r
де  Лаваль?  Она   точно   королева   из   трагедии.   Высокая,   строгая,
величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится!
     Я видел по красивым льстивым глазам де Миневаля, что его тревожила  и
раздражала откровенность его друга.
     - Из слов моего друга вы могли убедиться, что над  нами  не  тяготеет
власть ужасного тирана, monsieur де Лаваль, - сказал  он,  -  раз  мы  так
смело и откровенно судим о нашем  императоре.  Все  то,  что  мы  говорили
здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с  одобрением!
Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но,  если  принять  во
внимание все достоинства этого исполина ума, как правителя, то сразу будет
видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем  каждый  из
его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат; он хозяин, любимый
слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под
крышей Тюльери нет более умеренного в пище и  питье.  Бонапарт  воспитывал
своих братьев, будучи сам чуть не нищим; он дал возможность  даже  дальним
своим родственниками принять участие в его благосостоянии.  Одним  словом,
он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я  читал  в  лондонских  газетах
характеристику принца Уэльского, и я  не  скажу,  чтобы  сравнение  его  с
Наполеоном было ему выгодно!
     Я вспомнил вее лондонские истории и решил не вступаться за Георга.
     - По моим понятиям, газеты имеют  в  виду,  -  сказал  я,  -  главным
образом не личную жизнь императора, но его общественнное частолюбие!
     - При чем тут общественное честолюбие, когда и мы,  и  сам  император
понимает, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или
другая нация должны исчезнуть. Если Англия  сдается,  мы  сможем  положить
основание всемирной империи. Италия - наша. Австрия снова будет наша,  как
это  уже  было  раньше.  Германия  разделилась  на  части.  Россия   может
распространяться  только  на  юго-восток.  Америкой  мы   можем   овладеть
впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану  и
Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно  задерживает
выполнение нашей миссии.
     Он указал через открытый вход в палатку на широкие воды Ламанша.  Там
вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов.  Я
снова вспомнил виденную мною несколько  часов  тому  назад  картину,  огни
судов на море, и свет огней лагеря на берегу. Столкнулись две нации:  одна
- владычица моря, другая - не  знавшая  соперников  своей  мощи  на  суше;
столкнулись лицом к лицу, и весь мир следил, с затаенным дыханием, за этой
титанической борьбой.





     Палатка де Миневаля была расположена так, что главная  квартира  была
видна со всех сторон. Я не знаю, мы ли слишком углубились в  нашу  беседу,
или же император вернулся другим путем, но только тогда, когда перед  нами
выросла  фигура  капитана   охотничьей   гвардейской   команды,   который,
запыхаясь, сообщил нам, что  Наполеон  ожидает  своего  секретаря.  Бедный
Миневаль стал бледен, как полотно, и в первую минуту не мог даже  говорить
от душившего его волнения.
     - Я должен был быть там!-  почти  проостонал  он,  -  Господи,  какое
несчастье! Я прошу извинения, m-r де Коленкур, что должен вас  покинуть!..
Где же моя шпага и фуражка? Идемте же, m-r де  Лаваль,  нельзя  терять  ни
минуты.
     Я мог судить по ужасу де  Миневаля,  по  той  суете,  которой  я  был
невольным свидетелем, и сцене с адмиралом  Брюиксом,  какое  влияние  имел
император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны;  каждую
минуту можно было опасаться катастрофы.  Сегодня  обасканные,  они  завтра
могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали,  их  третировали,  как
простых солдат, и все же они любили и служили ему так, как можно  пожелать
того же каждому императору.
     - Я думаю, мне лучше остаться здесь, - сказал я, когда  мы  дошли  до
приемной.
     - Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны инди вместе со мною!  О!
Я все еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я
не видеть, когда он проехал?
     Мой взволнованный спутник постучал в дверь; Рустем, мамелюк, стоявший
около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.
     Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой
убранства. Она была оклеена сырыми обоями; в центре потолка был  изображен
золотой орел со стрелой - эмблема императорской власти.
     Несмотря на теплую погоду, в комнате  топился  камин,  и  тяжелый,  и
спертый создух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял
большой  овальный  стол,  покрытый  зеленым  сукном  и  сплошь  заваленный
письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный  стол;  около
него в зеленом кресле с  изогнутыми  ручками  сидел  император.  Несколько
офицеров стояли вдоль стен, но он как будто не замечал их.
     Маленьким перочинным ножом Наполеон водил  по  деревянным  украшениям
своего кресла. Он мельком взглянул на  нас,  когда  мы  вошли,  и  холодно
обратился к де Миневалю.
     - Я ждал вас, monsieur де Миневаль, - сказал он, - я не помню случая,
чтобы Буриенн,  мой  последний  секретарь,  заставлял  себя  ожидать.  Ну,
однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ,
который я написал без вас и снимите с него копию!
     Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился  к  своему
столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами  он  стал
ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он  не  мог  обходиться  без
секретаря, потому что для написания этого  знаменательного  документа,  он
залил весь стол чернилами; на его рейтузах остались ясные следы, что о них
он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; оне не обращал на  меня
ни малейшего внимания.
     - Ну что же, готовы ли вы, де Миневаль? - спросил он вдруг. У нас еще
много дел!
     Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более  взволнованным,  чем
прежде.
     - С вашего разрешения, Ваше Величество... - заикаясь, пробормотал он.
     - В чем дело?
     - Простите  меня,  но  я  с  трудом  понимаю  написанное  вами,  Ваше
Величество.
     - Однако вы поняли, о чем приказ?
     - Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме  для  лошадей
кавалерии!
     Наполеон убылнулся и это придало ему совершенно детское выражение.
     - Вы напоминаете мне Кажбасереса, де  Миневаль!  Когда  я  писал  ему
отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли  дело  происходить  так,
как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот
документ не имеет ничего общего с лошадьми, в  нем  содержится  инструкция
адмиралу Вильнев,  чтобы  он,  приняв  на  себя  командование  в  Ламанше,
сосредоточил там свой флот. Дайте, я прочту его вам!
     Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал
бумагу из рук секретаря и, посмотрев на  него  долгим,  строгим  взглядом,
скомкал ее и зашвырнул под стол.
     - Я продиктую вам все это, - сказал он, продолжая ходить по  комнате.
Целый поток слов изливался из его уст,  и  бедный  де  Миневаль,  с  лицом
покрасневшим  от   напряжения,   с   трудом   успевал   заносить   их   на
бумагу.Возбужденный  своими  же  идеями,  Наполеон  ходил  все  быстрее  и
быстрее; его голос все повышался;  одной  рукой  он  крепко  сжал  красный
обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала.
     Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже
я, плохо знакомый с делом, без труда  следил  за  ними.  Я  удивлялся  его
способности схватывать и запоминать все факты;  Наполеон  с  поразительной
точностью мог говорить не только о  числе  линейных  боевых  судов,  но  о
фрегатах, шлюпках и  бригах  в  Ферроме,  Рошфоре,  Кадиксе,  Кареагене  и
Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа  каждого  из
них и количество орудий, находившееся в их  распоряжении.  Как  свои  пять
пальцев, он знал название  и  силу  каждого  из  английских  судов.  Такие
познания даже в  моряке  казались  бы  очень  большими,  но,  принимая  во
внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти  других  вопросов,  с
которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность
его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания,  но  в
то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку,
он обратился ко мне:
     - Вы кажется удивлены, m-r де Лаваль, что я  могу  вести  дела  моего
флота, не имея под рукой своего морского министра; но имейте в  виду,  что
одно из моих правил - это во все входить самому. Если бы Бурбоны имели эту
хорошую привычку, то верно им  не  пришлось  бы  проводить  свою  жизнь  в
мрачной и туманной Англии.
     - Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество, - заметил я.
     - Это просто плод моей системы, - сказал  он.  -  В  моем  мозгу  все
сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности,  я
и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает,
что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой  памятью
на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица.  Да!  Многое
приходится держать в голове, m-r де Лаваль! Например,  вы  видели,  что  у
меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами.  Я  должен
также помнить о всех крепостях и гаванях Франции. Я могу  вам  привести  в
пример такой эпизод: когда мой военный министр  давал  мне  отчет  о  всех
береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках
в береговых батареях Остендэ. В моем мозгу запечатлены все войска Франции.
Согласны ли вы с этим, маршал Бертье?
     Гладко-выбритый человек, стоявший все время у окна, покусывая  ногти,
поклонился в ответ на этот вопрос императора.
     - Я все больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя
каждого солдата в строю!
     - Я думаю, что я  знаю  большую  часть  из  моих  прежних  египетских
солдат, - сказал он. - Кроме того, m-r  де  Лаваль,  я  должен  помнить  о
каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом  о  всех  отделах
внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии, -
все это тоже занимает много места в  моей  голове.  В  наши  дни,  m-r  де
Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю.  Теперь
уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру  или  мчаться
за оленями по лесам Фонтебло!
     Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего  роскошь  и
блеск, Людовика, которого я видел, будучи  еще  маленьким,  и  понял,  что
Франция, после пережитых волнений  и  страданий,  нуждалась  в  твердой  и
сильной руке.
     - Как вы об этом думаете, monsieur де Лаваль? - спросил император. Он
на минуту остановился около огня и грел свою, изящно обтянутую в  туфлю  с
золотой пряжкой, ногу.
     - Я  вполне  убедился,  что  это  именно  так  и  должно  быть,  Ваше
Величество!
     - Вы пришли к правильному выводу, - сказал он мне в ответ.  -  Но  вы
кажется и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в
одном кабачке Ашфорда вы однажды выступили в мою  защиту  против  молодого
англичанина, пившего тост за мое падение?
     Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он  мог  слышать  о
нем.
     - Почему вы сделали это?
     - Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество!
     -  Я  не  могу  понять,  как  это  люди   могут   делать   что-нибудь
инстинктивно! По-моему, это возможно только  для  сумашедших,  но  не  для
здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая  меня  в  то
время, когда вы ничего не могли ждать от меня?
     - Вы стояли во главе  Франции,  Ваше  Величество,  а  Франция  -  моя
родина! - горячо возразил я.
     Во время этого разговора он продолжал ходить  по  комнате,  сгибая  и
разгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так ка  его
зрение было настолько слабо, что в комнате он был  принужден  пользоваться
моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он
доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел,
что ни одна из них не попадала по назначению - он просыпал весь  табак  на
свой сюртук и на пол.
     Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он  вдруг  схватил
меня за ухо и стал пребольно трясти его.
     - Вы вполне правы, мой друг, - сказал он, - я стою  за  Францию,  как
Фридрих II за Пруссию. И я сделаю  Францию  могущественнейшей  державой  в
мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и
они составят свиту при коронации моих преемников!
     Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания.
     - Господи! Для кого же я создаю все это? Кто будет царствовать  после
меня? - прошептал он, проводя рукою по лбу.
     - Боятся ли они моего вторжения в Англию? - внезапно  спросил  он,  -
высказывали ли англичане вам свои  опасения,  что  я  могу  перейти  через
Ламанш?
     Я был принужден сознаться, что англичане опасаются  обратного,  т.е.,
что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.
     - Их солдаты завидуют  морякам,  которые  первые  будут  иметь  честь
бороться с вами, - сказал я.
     - Но у них очень маленькая армия!
     - Да, но надо принять во внимание,  что  почти  вся  Англия  пошла  в
волонтеры.
     - Ну, невобранцы неопасны!  -  воскликнул  он,  точно  отбрасывая  их
руками. - Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти  тысяч
человек. На третий день  я  буду  в  Лондоне.  Там  я  немедленно  захвачу
государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я  потребую
вознаграждение  в  размере  ста  миллионов  фунтов  стерлингов!   Я   буду
покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду  иметь  их
на своей стороне. Я  дам  автономию  Шотландии  и  Ирландии;  то  даст  им
преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И  затем
уже я потребую отдать мне  их  флот  и  укрепить  за  Францией  английские
колонии в вознаграждение за  то,  что  я  покину  их  остров!  Я  достигну
всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки!
     Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне  была  поистине
удивительная черта характера, о которой мне уже  говорили  и  раньше:  эта
черта  характера  давала  ему  возможность  совмещать  ширину  замыслов  с
разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не
выходили за пределы возможного. В его мозгу  мысль  о  походе  на  Восток,
точно легкий,  неясный  сон  сменялся  думой  о  судах,  портах,  запасах,
войсках,   которые   будут   необходимы,   чтобы   места   обратилась    в
действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал
его с той решимостью, с какою он шел  на  столицу  врагов.  Обладая  душой
идеалиста-поэта, н в то же время был человеком дела, и это  обстоятельство
засталяло признать его опаснейшим из людей в целом мире.
     Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях  и  планах,  Наполеон
имел затаенную цель ( он никогда ничего не делал бесцельно ), и  в  данном
случае он рассчитывал  на  эффект,  который  мои  слова  о  нем  могли  бы
произвести на эмигрантов.
     Не существовало, казалось, ничего, чтобы было не по силам его разуму,
и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы
оно было достойно его величия. В один миг он переходил  от  размышления  о
зимних квартирах для  200  тысяч  солдат  к  спорам  с  де  Коленкуром  об
уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей.
     - Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато
хочу показаться во всем блеске пышности и величия заграницей, - сказал он.
- Я помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать  на
1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь
к   подобному   же    существованию!    Необходимо    приостановить    эту
расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я  вижу,  что  в
один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара  в  4  франка  и
кофе 5 франков за фунт, дает 20 су за чашку. Можно  было  бы  убавить  эту
порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При  настоящей  цене  сена,
семьсот франков в неделю, должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не  хочу
чрезмерных расходов на Тюльери!
     Таким образом в несколько минут он переходит от вопроса о  миллиардах
к  вопросу  о  копейках,  и  от  вопросов  государственного  устройства  к
лошадиному стойлу. Время от времени  он  вопрошающе  взглядывал  на  меня,
точно спрашивая мое мнение обо всем этом,  и  меня  поражало,  почему  ему
нужно было мое одобрение. Но  вспомнив,  скольких  представителей  старого
дворянства мог соблазнить пример моего поступления к  нему  на  службу,  я
понял, что он смотрел на все гораздо глубже, чем я.
     - Хорошо, monsieur де Лаваль, - вы  несколько  познакомились  с  моей
системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу?
     - Вполне уверен в этом, Ваше Величество, - сказал я.
     - Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого  хочу,  -  сказал
он, улыбаясь. - Вы присутствовали при нашей ссоре с  Брюиксом.  Я  не  мог
иначе поступить, потому что для нас  прежде  всего  необходимо  исполнение
долга, требующего дисциплины в  высших  и  низших  классах.  Но  мой  гнев
никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что  он  не
доходит досюда, - при этом он рукою указал на шею, - я никогда  не  дохожу
до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам,  что  моя  кровь  очень
медленно обращается в жилах!
     -  И  что  вы  слишком  быстро  едите,  Ваше  Величество,  -   сказал
широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье.
     - Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак
простить мне однажды высказанного мною мнения, что я  предпочитаю  умереть
от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду,  то
это уже не моя вина, а государства, которое уделяет  мне  всего  несколько
минут на еду. Ах! да,  я  вспомнил,  что  верно  сильно  запоздал  обедом,
Констан?
     - Уже четыре  часа  прошло  сверхположенного  для  обеда  часа,  Ваше
Величество.
     - Давай сейчас!
     - Слушаю,  Ваше  Величество!  Осмелюсь  доложить,  в  дверях  ожидает
monsieur Изабей со своими куклами!
     - Ну тогда погоди, - я сначала взгляну на них. Позвать его сюда!
     Вошел человек, по-видимому, прибывший из дальнего пути. На его  руках
висела большая, сплетенная из ивняка корзина.
     - Я посылал за вами два дня тому назад, m-r Изабей!
     - Курьер был у меня третьего дня, Ваше Величество! Но  я  только  что
приехал из Парижа.
     - С вами модели?
     - Да, Ваше Величество.
     - Разложите их на столе.
     Я  ничего  не  понимал,  видя,  что  Изабей  раскрыл  свою  корзинку,
наполненную маленькими куклами, не больше  фута  величиной,  разодетыми  в
самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых
шнуров. И пока он размешал их на столе, я догадался, что император  с  его
необыкновенной любовью к тщательной разработке мелочей,  с  его  привычкой
контролировать все при дворе, пожелал видеть и эти модели, чтобы судить об
эффективности ярких костюмов, которые  были  заказаны  для  его  двора  на
случай каких-либо церемоний, парадов и т.п.
     - Что это такое? - спросил он, протягивая маленькую куклу в красном с
золотом охотничьем костюме, с током из белых перьев.
     - Это охотничий костюм императрицы, Ваше Величество!
     - Талия слишком низка, - сказал Наполеон, имевший строго-определенные
взгляды на дамские платья. - Эти  проклятые  моды,  кажется,  единственная
вещь, которой я не могу управлять. А это кто?
     Он  указал  на  фигурку  в  зеленом  сюртуке,   отличающую   особенно
торжеественным видом.
     - Это заведующий мператорской охотой, Ваше Величество!
     - Значит это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот
этот в красном?
     - Это главный канцлер!
     - А в лиловом?
     - Это камергер двора!
     Император занялся все этим, точно дитя новой игрушкой. Он  формировал
из кукол группы, чтобы иметь понятие о том,  как  они  будут  все  вместе;
затем он сложил их обратно в корзинку.
     - Очень хорошо, - сказал он, - вы и Давид превзошли самих себя в этой
работе. Потрудитесь доставить эти модели придворным поставщикам и получить
там вознаграждение за издержки. Но вы  скажите,  Ленорман,  что  если  она
осмелится подать такой же счет, какой она недавно прислала императрице,  я
заставлю ее познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Я
думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для
madtmoiselle Евгении де Шаузель, покажется вам непростительной  глупостью,
m-r де Лаваль? Правда?
     Он знал имя моей невесты! Неужели могло что-нибудь укрыться от глаз и
ушей этого удивительного человека? Какое ему дело было до моей любви, ему,
погруженному в решение судеб всего мир? И когда я смотрел на него,  частью
с удивлением, частью со страхом, та же детская улыбка озарила его  бледное
лицо. На мгновение жирная рука императора легла на мое плечо; его лголубые
глаза светились теперь удовольствием. В зависимости от душевных настроений
Наполеона, его глаза  принимали  разные  оттенки;  они  темнели  в  минуты
задумчивости, делались стального цвета в минуту гнева и раздражения.
     - Вы очень  удивились  тому,  что  мне  известны  подробности  вашего
приключения в Ашфордском кабачке? Теперь  вы  еще  более  изумлены,  слыша
известное вам имя из моих уст! Вы могли бы быть  очень  плохого  мнения  о
моих агентах в Англии, если бы они не сумели мне  доставить  таких  важных
подробностей, как эти!
     - Я не понимаю, почему такие мелочи были донесены  вам  или,  вернее,
почему вы их не забыли тотчес же, Ваше Величество?
     - Вы очень скромны m-r де Лаваль, и я не хотел бы, чтобы вы  утратили
это  редкое  качество,  ознакомившись  с  придворной  жизнью.   Итак,   вы
полагаете, что ваши личные дела не могут иметь существенной  важности  для
меня?
     - Не знаю, почему они могут быть важны, Ваше Величество?
     - Как зовут вашего дядю?
     - Он кардинал Лаваль де Монморанси!
     - Совершенно верно! Где он?
     - Он в Германии.
     - Ну, да, в Германии, а не в Notre Dame, куда я помести бы его !  Кто
ваш кузен?
     - Герцог де Рогань.
     - Где он?
     - В Лондоне.
     - Да, в Лондоне, а не в Тюльери, где он мог бы достичь всего, чего бы
только хотел. Я удивляюсь, если после моего падения у меня найдутся  столь
же верные подданые, как у Бурбонов. Вряд  ли  люди,  которых  я  обрек  на
изгнание,  будут  отказываться   от   всех   предложений,   ожидая   моего
возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье, - он взял своего  любимца  за  ухо  с
ласковым жестом, столь характерным для Наполеона.
     - Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий!
     - Я не понимаю вас, Ваше Величество!
     Наш разговор велся все время так  тихо,  что  его  не  могли  слышать
присутствующие, но теперь они все ждали ответа Бертье.
     - Если я буду низлжен и изгнан, пойдете ли вы за мною в изгнание?
     - Нет, Ваше Величество!
     - Черт возьми! ОДнако вы откровенны!
     - Я не буду в состоянии идти в изнание, Ваше Величество!
     - А почему?
     - Потому что меня тогда уже не будет в живых!
     Наполеон расхохотался.
     - И есть еще люди, говорящие, что наш  Бертье  не  отличается  особой
сообразительностью, - сказал он - я вполне уверен в  вас,  Бертье,  потому
что хотя и люблю вас по своим собственным соображениям, но не думаю, чтобы
вы менее других заслуживали моего расположения. Нельзя сказать того  же  о
вас, monwieur Талейран! Вы отлично перейдете на сторону нового победителя,
как вы некогда изменили вашему старому. Вы, мне кажется, имеете гениальное
умение пристраиваться!
     Император очень любил подобные  сцены,  ставившие  в  затруднительное
положение  всех  его  слуг,  потому  что  никто  не  был  гарантирован  от
коварного, легко могущего компрометировать вопроса. Но при этом вызове все
оставили  в  стороне  свои  опасения,  с   удовольствием   ожидая   ответа
знаменитого дипломата на столь справедливое обвинение.
     Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его  сутулованые  плечи
слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на его лице, как будто  только
что  он  услышал  самую  приятную  новость,  .  Единственно,  что  в   нем
заслуживало уважения, это его умение держать себя с полным достоинством  и
никогда не опускаться до раболепия и лести перед Наполеоном.
     - Вы думаете, что я покину вас,  Ваше  Величество,  если  Ваши  враги
предложат мне больше?
     - Вполне уверен в этом!
     -Я, конечно, не могу ручаться за себя  до  тех  пор,  пока  не  бедет
сделано предложение. Но оно должно  быть  очень  выгодно.  Кроме  довольно
симпатичного отеля в  улице  Святого  Флорентина  и  двухсот  тысяч  моего
жалования, я еще занимаю почетный пост первого министра в  Европе!  Правду
сказать, если меня не имеют в виду посадить на  трон,  я  не  могу  желать
ничего лучшего!
     - Нет, я  вижу,  что  могу  надеяться  на  вас,  -  сказал  Наполеон,
взглядывая на него своими, вдруг сделавшимися задумчивыми, глазами. -  Но,
кстати, Талейран, вы или должны жениться на m-me Гранд или оставить  ее  в
покое, потому что я не могу допустить скандала при Дворе!
     Я удивился, слыша, как  такие  щекотливые,  личные  дела  обсуждались
открыто, при свидетелях,  но  это  было  также  очень  характерной  чертой
Наполеона; он считал, что щепетильность и  светский  лоск-  это  те  путы,
которыми посредственность стремится  опутать  гения.  Не  было  ни  одного
вопроса частной жизни до выбора жены и брошенной любовницы включительно, в
который бы не вмешался этот тридцашестилетний победитель, чтобы разъяснить
и окончательно установить status quo.
     Талейран снова улыбнулся  своей  добродушно  и  несколько  загадочной
улыбкой.
     -  Я  питаю  инстинктивное  отвращение  к  браку,  Ваше   Величество!
Вероятно, в этом сказывается наследственность, - сказал он.
     Наполеон рассмеялся.
     - Я забываю, что говорю с настоящим папой Оттоном, - сказал он. -  Но
я уверен, что будучи заинтересован  в  этом  деле,  могу  рассчитывать  на
исполнение моей просьбы папой, в оплату за то маленькое внимание,  которое
мы оказали ему во время коронации. Она умная женщина, эта  m-me  Гранд!  Я
заметил, что она серьезно всем интересуется.
     Талейран пожал плечами.
     - Не всегда присутствие ума в женщине дает  ей  большие  преимущества
Ваше Величество! Умная женщина легко может компрометировать  своего  мужа,
тогда как тупоумная может оскандальить только самое себя.
     - Самая умная женщина эта та, которая  умеет  скрывать  свой  ум!  Во
Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Они не
могут представить себе, что мы ищем в  них  сердце,  а  не  ума.  А  когда
женщины оказывают  большое  влияние  на  монархов,  то  это  всегда  ведет
последних к  падению.  Например,  Генрих  IY  или  Людовик  XIY:  это  все
идеаличты,  сентиментальные  мечтатели,  полные  чувства  и  энергии,   но
совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения люди.  А  эта  несносная
m-me Сталь! Вспомните ка  ее  салон  в  квартале  Сен-Жермен.  Бесконечное
трещанье, больтовня, шум этих собраний устрашают  меня  больше,  чем  флот
Англии. Почему не могут смотреть  они  за  своими  детьми  или  заниматься
рекодельями? Неправда ли,  какие  отсталые  мысли  я  высказываю,  m-r  де
Лаваль?
     Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать.
     - В ваши годы вы еще не могли приобрести достаточно жизненного опыта,
- сказал император, - позднее вы поймете, что  я  говорю  о  том  времени,
которое вспомнили и вы,  когда  тупоумные  парижане  возмущались  неравным
браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому неизвестным Бонапартом.
Да, это был чудный сон! Город Милан  находился  от  Мантуи  на  расстоянии
одного дня пути, и между ними расположены 9 кабачков, и в каждом из них  я
писал по письму моей жене. Девять писем в один день, - но только  одно  из
них не было сладкой фантазией, а показывало вещи в их настоящем свете.
     Я представлял себе, как хорош должен был быть этот  человек,  прежде,
чем он выучился правильно смотреть на  вещи.  Да,  грустная  штука  жизнь,
лишенная  очаровани,  любви.  Его   лицо   словно   потемнело   при   этих
воспоминаниях о днях, полных прелести и очарования, которых ему никогда не
дала императорская корона. Можно почти с  уверенностью  сказать,  что  эти
девять писем, написанные им в один день, дали ему более истинной  радости,
чем все  его  хитрости,  с  помощью  которых  он  отторгал  провиниции  за
провинциями у своих соседенй. Но он быстро овладел собою и сразу перешел к
моим личным делам.
     - Евгения де Шуазель - племянница герцога де Шуазеля? - спросил он.
     - Да, Ваше Величество!
     - Вы с нею помолвлены?
     - Да, Ваше Величество!
     Он нетерпеливо встряхнул головой.
     - Если вы желаете подвизаться при моем дворе, m-r де Лаваль, - сказал
он, - вы должны и в отношении брака положиться на меня. Я  должен  следить
за браками эмигрантов, как и за всем остальным!
     - Но Евгения вполне разделяет мои взгляды!
     - Та, та, та! В ее годы еще не имею определенных мнений. В  ее  жилах
течет кровь эмигрантов, и она даст себя  знать.  Нет,  уже  позвольте  мне
позаботиться о вашем браке, monsieur  де  Лаваль!  Я  желаю  видеть  вс  в
Пон-де-Брик, чтобы представить вас императрице. Что там такое, Констан?
     - Какая-то дама желает видеть Ваше Величество! Попросить  ее  явиться
попозже?
     - Дама! - вскричал  Наполеон,  улыбаясь.  Мы  не  часто  видим  здесь
женские лица. Кто она? Что ей нужно?
     - Ее имя Сибилль Бернак, Ваше Величество!
     - Как? - пеоесполсил удивленный  император.  -  Она,  вероятно,  дочь
старого Кармла Бернака из Гросбуа. Кстати, m-r де  Лаваль,  он  приходится
вам дядей со стороны матери?
     Я вспыхнул от стыда и видел, что император понял мои ощущения.
     - Да, да! У него оне очень симпатичное ремесло, но уверяю вас, что он
один из наиболее полезных мне людей. Кстати, он  завладел  теми  имениями,
которые должны были принадлежать вам?
     - Да, Ваше Величество!
     Император подозрительно взглянул на меня.
     - Надеюсь, что вы вступили  ко  мне  на  службу,  не  рассчитывая  на
возвращение этих имений вам?
     - Не, Ваше Величество! Мое  стремление  -  пробить  себе  дорогу  без
посторонней помощи!
     - Гордые замыслы, - сказал император, - создать себе  свой  путь,  не
желая следовать пути предков. Я не могу восстановить ваших  прав,  m-r  де
Лаваль, потому что в нестоящее время все дела  приняли  новый  оборот,  и,
если бы я занялся восстановлением нарушенных прав  владений,  то  подобные
дела тянулись бы без конца и поколебали бы доверие народа к  правителю.  Я
уже  не  могу   более   преследовать   людей,   завладевших   землей,   не
принадлежавшей мне. За долговременную службу, как например, службу  вашего
дяди, я даровал им эти земли. Но чего может хотеть от  меня  эта  девушка?
Попроси ее взойти, Констан!
     Через минуту моя кузина вошла  в  комнату.  Ее  лицо  было  следно  и
грустно, но глаза Сибилль светились сознанием собственного достоинства,  и
держалась она, как принцесса.
     - Что вам угодно, mademoiselle? Зачем  вы  прибыли  сюда?  -  спросил
император тем особенным тоном, которым он обыкновенно говорил с жензинами,
имевшими честь ему понравиться.
     Сибилль оглянулась по сторонам,  и  когда  на  мгновенье  наши  глаза
встретились, я видел, что мое присутствие придало ей мужества.  Она  смело
взглянула на императора.
     - Я пришла просить милости, Ваше Величество!
     - Вы всегда можете  рассчитывать  на  меня  за  услуги  вашего  отца,
madmoiselle! Что вам угодно?
     - Я пришла просит не во имя заслуг моего отца; я  прошу  за  себя.  Я
умоляю  вас  пощадить  Люсьена  Лесажа,  обвиненного  в  заговоре   против
императорской власти и арестованного третьего  дня.  Ваше  Величество!  Он
скорее поэт, ученый, мечтатель,  склонный  жить  вдали  от  света,  но  не
заговорщик; он был лишь орудием в руках дурных людей.
     - Хорош мечтатель! - с гневом воскликнул Наполеон, - да эти мечтатели
самые опасные люди!
     Он посмотрел в записную книгу.
     - Мне кажется, я мало ошибусь, если скажу, что он имеет счастье  быть
вашим возлюбленным?
     Сибилль вспыхнула и опустила глаза под острым,  насмешливым  взглядом
имератора.
     - Я имею здесь все показания. Немного хорошего заслужил  он.  Я  могу
только одно сказать: из всего слышанного о нем заключаю, что он  недостоин
вашей любви!
     - Я умоляю пощадить его!
     - Это невозможно, mfdemoiselle! Против меня составлялись  заговоры  с
двух сторон, - приверженцами Бурбонов и якобинцами. Я слишком долго терпел
от них, и мое терпение лишь  ободрило  этих  господ.  Я  долго  не  трогал
Кадудаля и герцога Ангиенского. Надо дать такой же урок и якобинцам!
     Я удивлялся и до сих пор удивляюсь страсти  к  этому  низкому  трусу,
охватившей мою кузину, хотя  давно  уже  установлено,  что  для  любви  не
существует законов.
     Услышав этот решительный отве императора, Сибилль уже не могла  долее
владеть собою; ее лицо стало  белее  прежнего,  и  она  залилась  горькими
слезами, одна за другою катившимися по ее исхудалым  зекам,  словно  капли
росы на лепестках лилии.
     - Ради Бога, ради любви вашей матери, не губите его! - вскричала она,
падая на колени к ногам императора. - Я  поручусь,  что  он  откажется  от
политики и не будет вредить империи!
     Наполеон резким движением  отшатнулся  он  нее,  и,  повернувшись  на
каблуках, стал зодить взад и вперед по комнате.
     - Я не могу сделать этого! Я никогда  не  изменяю  своих  решений1  В
государственных делах нельзя решать дела в  зависимости  от  чего-либо  и,
особенно, женского вмешательства. Якобинцы, кроме того, крайне  опасны,  и
им необходим пример достойного наказания, в  противном  случпе  завтра  же
создастся новый заговор на мою жизнь!
     На неподвижном лице,  в  тоне  его  голоса  можно  было  видеть,  что
дальнейшие просьбы  бесполезны,  тем  не  менее  моя  кузина  с  упорством
женщины, защищавшей своего возлюбленного, продолжала:
     - Но он совершенно безвреден и безопасен, Ваше Величество!
     - Его смерть послужит уроком другим!
     - Позадите Лесажа, и я отвечаю за него!
     - Это невозможно!
     Констан и я подняли ее с полу.
     - Вы правы, m-r де Лаваль, - сказал император, бесполезно  продолжать
разговор, который ник чему не приведет. Проводите вашу кузину отсюда!
     Но Сибилль снова обратилась к нему, и, мне казалось,  надежа  еще  не
покинула ее.
     - Ваше Величество! - почти крикнула она, - вы сказали, что  необходим
пример. Но вы забыли о Туссаке!
     - О, если бы я имел Туссака в моем распоряжении!
     - Да, вот это опасный  человек!  Вместе  с  моим  отцом  они  доовели
Люсьена до погибели. Если нужен урок, то уж лучше давать его на  виновном,
чем на невинном.
     - Они оба виновны! Да  и  саоме  главное,  что  только  один  из  них
находится в наших руках!
     - Но если я найду другого?
     Наполеон на минуту задкмался.
     - Если вы найдете его, - сказал он, - Лесаж будет прощен!
     - Для этого мне нужно время!
     - Сколько же дней отсрочки вы просите?
     - По крйней мере, неделю.
     - Хорошо, я согласен дать вам неделю срока. Если Туссак будет  найден
в это время, Лесаж будет помилован! Если же нет, на восьмой день он  умрет
на эшафоте. Однако, довольно. Monsieur де Лаваль, проводите вашу кузину, у
меня есть более важные дела, котороыми я должен заняться. Я буду ждать вас
в Пон де Брик, чтобы представить вас императрице.





     Провожая мою кузину от императора, я был очень  удивлен,  встретив  в
дверях того же молодого гусара, который доставил меня в лагерь.
     - Удачно, mademoiselle? - порывисто спросил он, приближаясь к нам.
     Сибилль утвердительно кивнула головой.
     -  Слава  Богу!  -  я  боялся  уже  за  вас,  потому  что   император
непреклонный человек! Вы были очень смелы, рискнув обратиться  к  нему.  Я
скорее  готов  атаковать  на  истощенной  лошади  целый  батальон  солдат,
построившихся в каре, чем просить его о чем-нибудь. Но я мучился  за  вас,
уверенный, что ваша попытка не увенчается успехом!
     Его детски-наивные, голубые  глаза  затуманились  слезами,  а  всегда
лихо-закрученные усы были в таком беспорядке, что я бы расхохотался,  если
бы дело было менее важно.
     - Лейтенант Жерар случайно встретил меня и проводил через  лагерь,  -
сказала моя кузина. - Он настолько добр, что принял во мне участие.
     - Так же, как и я, Сибилль, - вскричал я, - вы были похожи на  агнела
милосердия и любви; да, счастлив тот, кто завладел вашим  сердцем.  Только
бы он был достоин вас!
     Сибилль мгновенно нахмурилась,  не  вынося,  чтобы  кто-  нибудь  мог
считать Лесажа недостойным ее. Видя это, я немедленно замолчал.
     - Я знаю его так, как не можете знать ни император, ни вы, -  сказала
она. - Душой и сердцем Лесаж поэт, и он слишком высоко смотрит  на  людей,
чтобы подозревать все те интриги, жертвою которых он пал! Но к  Туссаку  в
моей  душе  никогда  не  пробудится  сострадания,  потому  что  я  знаю  о
совершенных ими пяти убийствах; я также знаю, что во Франции  не  наступит
тишина, пока этот ужасный человек не будет взят. Луи, помогите мне поймать
его!
     Лейтенант порывисто покрутил свои усы и окинул меня ревнивым взором.
     - Я уверен, m-lle, что вы не запретите мне помочь вам?  -  воскликнул
он жалобным голосом.
     - Вы оба можете помочь мне, - сказала она, - я обращусь к  вам,  если
это будет нужно. А теперь, пожалуйста, проводите меня до выезда из лагеря,
а там дальше я пойду одна.
     Все это было сказано повелительным, недопускающим  возражений  тоном,
великолепно звучавшим в ее хорошеньких губках.
     Серая лошадь, на которой  я  приеххал  из  Гросбуа,  стояла  рядом  с
лошадью Жерара, так что нам оставалось только вскочить  в  седла,  что  мы
тотчас и сделали. Когда мы наконец  выехали  за  пределы  лагеря,  Сибилль
обратилась к нам: -
     - Я должна теперь проститься с вами и  ехать  одна,  сказала  она.  -
Значит я могу рассчитывать на вас обоих?
     - Конечно! - сказал я.
     - Я готов для вас идти на смерть! - с жаром ответил Жерар.
     - Для меня уже слишком  много  и  того,  что  такие  храбрецы  готовы
оказать мне помощь, - сказала она, улыбаясь, и, ударив хлыстом по  лошади,
поскакала по извилистой дороге по направлению к Гросбуа.
     Я на некоторое время остановился, и погрузился в глубокую думу о ней,
недоумевая, какой план мог быть в ее головке, - план, исполнение  которого
могло навести ее на следы Туссака. Я ни одной минуты  не  сомневался,  что
женский  ум,  действующий  под  влиянием  любви,  стремящийся  спасти   от
опасности своего возлюбленного, может достичь  большего  успеха  там,  где
Саварей или Фуше, несмотря  на  их  опытность,  были  бессильны.  Повернув
лошадь обратно по направлению  к  лагерю,  я  увидел,  что  молодой  гусар
продолжал следить глазами за удалявшейся наездницей.
     - Честное слово! Она создана для тебя, Этьен, -  повторял  он  самому
сбе. - Эти чудные глаза, ее улыбка, ее искусство в верховой езде! Она  без
страха говорила  даже  с  императором!  О,  Этьен,  вот  наконец  женщина,
достойная тебя!
     Он бормотал эти отрывистые фразы до тех пор, пока Сибилль не скрылась
из виду за холмами, только тогда он вспомнил о моем присутствии.
     - Вы кузен этой барышни? - спросил он. Мы связаны  с  вами  обещанием
помочь ей. Я не знаю, что мы должны сделать, но для нее я готов на все!
     - Надо схватить Туссака!
     - Превосходно!
     - Это условие сохранения жизни ее возлюбленному.
     Борьба между любовью  к  девушке  и  ненавистью  к  ее  возлюбленному
отразилась на его лице, но прирожденное благородство сзяло верх.
     - Господи! Я пойду даже на это, лищь  бы  сделать  ее  счастливою!  -
крикнул он и пожал протянутую ему мою руку.
     - Наш полк расположен там, где вы видите целый  табун  лашадей.  Если
вам пнадобится моя помощь, вам стоить только прислать за мнгою,  и  всегда
мое оружие будет в вашем распоряжении. Сразу дайте мне тогда знать, и  чем
скорее, тем лучше!
     Он тронул лошадь уздечкой и быстро удалился; молодость и благородство
сказывались во всем: в его осанке, в его  красном  султане,  развевавшемся
ментике и даже в блеске и звоне серебряных шпор.
     Прошло четыре долгих дня, а я ничего не слыхал ни о моей кузине, ни о
моем милейшем дядюшке из Гросбуа. Я за эти дни успел поместиться в главном
городе - Булони, наняв себе комнату за ничтожную плату, больше которой мне
не по силам было бы платить, потому что мои  финансы  находились  в  самом
бедственном положении. Комната помещалась над булочной Аидаля  в  Rue  des
Vents.
     Только  год  тому  назад  я  вернулся  сюда,   поддаваясь   тому   же
необъяснимому чувству, которое толкает  стариков  хотя  изредка  заглянуть
туда, где протекла их юность, подыматься по тем ступеням, которые скрипели
под их ногами в далекие времена молодости. Комната осталась все той же, те
же картины, тот же гипсовый бюст Жана Барта, который стоял у стола.
     Стоя  спиною  к  узенькому  окошку,  я  мог   видеть   в   мельчайших
подробностях все предметы, на которых некогда останавливались  мои  глаза;
щдесь все было без перемены, но я  ясно  сознавал,  что  мое  сердце,  мои
чувства уже далеко не те!
     Теперь в маленьком  круглом  зеркале  отражалось  длинное  истощенное
старческое лицо, а когда я  обернулся  к  окошку  и  посмотрел  туда,  где
некогда белели палатки стотысячной армии, где некогда царило оживление,  -
теперь тянулись унылые, пустынные  холмы.  Трудно  поверить,  что  великая
армия  рассеялась,  как  легкое  облачко  в  ветренный  день,  тогда   как
мельчайшие предметы этого мещанского жилища сохранилиьс в том же виде!
     Первым делом после того, как я основался в этой комнате, было послать
в Гросбуа за моими  скудными  пожитками,  с  которыми  я  высадился  в  ту
дождливую бурную ночь.  Немедленно  же  мне  пришлось  заняться  туалетом,
потому что после милостивого приема императора и уверенности в приеме меня
к нему на  службу,  я  обязательно  должен  был  исправить  свой  гардероб
настолько, чтобы не компрометировать себя в глазах богато одетых  офицеров
и придворных, окружавших  Наполеона.  Все  знали,  что  Наполеон  старался
одеваться возможно скромнее и вообще не обращал внимания на  свой  костюм,
но вне вне сомнения также, что даже при той пышности, которая  царила  при
дворе Бурбонов, роскошь костюмов не имела такого значения, как теперь  для
человека, стремившегося сохранить за собою милость Императора.
     На пятый день утром я получил от Дюрока,  бывшего  камергером  двора,
приглашение прибыть в лагерь, где я мог рассчитывать на  место  в  экипаже
императора, отправляющегося в Пон-де-Брик,  где  должны  были  представить
меня императрице. Приехав в  лагерь,  я  прошел  через  обширную  палатку,
игравшую роль передней, а затем Констан впустил меня в следующую  комнату,
где император, стоя спиной к каминую поочередно грел свои ноги. Талейран и
Бертье стояли тут же в ожидании распоряжений,  а  де-Миневаль,  секретарь,
сидели за письменным столом.
     - А, monsieur де Лаваль, - сказал  император,  приветливо  кивая  мне
головой, - имеете ли вы  какие-нибудь  известия  от  вашей  очаровательной
кузины?
     - Нет, Ваше Величество, - ответил я.
     - Боюсь, что ее усилия будут тщетны.  Я  от  души  желаю  ей  успеха,
потому что совершенно нет  оснований  опасаться  этого  ничтожного  поэта,
Лесажа, тогда как тот другой очень опасный человек. Но все  равно,  пример
должен быть показан на ком-нибудь!
     Постепенно стемнело, и  Констан  появился,  чтобы  зажечь  огонь,  но
император просил не делать этого.
     - Я люблю сумерки, - сказал он. - За ваше долгое пребывание в Англии,
m-r де Лаваль, вы, я думаю, тоже привыкли к тусклому свету. Я полагаю, что
разум этих обитателей острова так же тяжел, как их туманы, если судить  по
той чепухе, которую они пишут про меня в своих противных газетах!
     С  нервыным  жестом,  обыкновенно  сопровождавшим  внезапные  вспышки
гнева, он схватил со стола лист последней лондонской газеты и бросил его в
огонь.
     - Издатель! - вскричал он тем же сдавленным голосом, каким  вел  свое
объяснение с провинившимся адмиралом в первый момент нашей встречи. -  Кто
он  такой?  Чернильная  душа,  несчастный  голодный  писака!  И  он  смеет
рассуждать, как имеющий большую власть в Европе. Ох! как надоела  мне  эта
свобода печати! Я не знаю, многие желают установить ее у нас в  Париже,  в
числе из и вы, Талейран! Я же считаю, что из всех газет нужен только  один
официальный орган, через который правительство может сообщить свои решения
народу.
     - Остаюсь при особом мнении, Ваше Величество,  -  сказал  министр.  -
По-моему, лучше иметь открытых врагов, чем бороться со скрытыми,  да  и  к
тому же безопаснее проливать чернила, чем кровь! Что за  беда,  если  ваши
враги будут злословить о вас на страницах  газет,  -  они  ведь  бессильны
против вашей стотысячной армии!
     - Та, та, та! - вскричал нетерпеливо император. Можно подумать, что я
получил свою корону от моего отца, ьывшего до меня императором!  Но,  если
бы это даже было так, это все равно  не  удовлетворило  быгазеты.  Бурботы
разрешили открыто критиковать себя, и к чему это привело их? Могли ли  они
воспользоваться своей швейцарской гвардией, как  я  воспользовался  своими
гренадерами, чтобы произвести переворот 18-го брюмера? Что сталось бы с их
драгоценным Национальным собранием? В это время одного удара штыка в живот
Мирабо было бы совершенно довольно, чтобы все  перевернуть  вверх  дном  и
окончательно   изменить   ход   вещей.   Впоследствии   только   благодаря
нерешительности погибли король и королева  и  была  пролита  кровь  многих
невинных людей.
     Он опустился в  кресло  и  протянул  свои  полные,  обтянутые  белыми
рейтузами ноги к огню. При  красноватом  отблеске  потухавших  угольев,  я
смотрел на это бледное, красивое лицо сфинкса, лицо поэта,  философа:  как
трудно в нем было предположить безжалостного честолюбца-солдата! Я  слышал
мнение, что нельзя найти двух портретов Наполеона, похожих один на другой,
потому что  каждое  душевное  настроение  совершенно  изменяло  не  только
выражение, но и черты его  лица.  В  молодости,  когда  это  лицо  езе  не
обрюзгло и не одряхлело, оно было самым красивым из  тех  лиц,  которые  я
когдая-либо встречал в течение моей долгой жизни!
     - Вы не  склонны  к  мечтательности  и  не  способны  создавать  себе
иллюзий, Талейран, - сказал он. - Вы всегда практичны, холодны и  циничны.
Я не таков. Сплошь и рядом эти сумерки, как сейчас  вот,  или  рокот  моря
действуют на мое воображение, и оно начинает тогда работать. Тот же эффект
на меня производит и  музыка,  особенно  постоянно  повторяющиеся  мотивы,
какие встречаются в пьесах Пассаниэлло. Под их влиянием на  меня  нисходит
вдохновение, мои идеи становятся шире,  мои  стремления  охватывают  новые
горизонты. В такие минуты я обращаю свои мысли к востокую к этому кишащему
людьми  муравейнику;  только  там  можно  чувствовать  себя   великим!   Я
возобновляю мои прежние мечты. Я  думаю  о  возможности  вымуштровать  эти
массы людей, сформировать из них армию и вести их на восток. Если бы я мог
завоевать Сирию, я без сомнения привел бы этот план в исполнение, и, таким
образом, судьба целого мира решилась бы со  взятием  Сен  д'Акра!  Положив
Египет к своим ногам, я стал уже детально  разрабатывать  план  завоевания
Индии, и всегда в этих грезах я представлял себя едущим на слоне с  новым,
сочиненным мною, коранов в руке. Я слишком поздно родился. Быть  всемирным
завоевателем мог  только  тот,  в  ком  было  присутствие  божественности.
Александр объявил себя сыном Юпитера, и никто не  сомневался  в  этом.  Но
теперь время далеко ушло вперед, и  люди  утратили  их  былую  способность
увлекаться. Что бы произошло тогда, если бы я объявил подобные притязания?
M-r де Талейран первый стал бы смеяться в руку, а парижане разразились  бы
градом пасквилей на стенах!
     Наполеон не замечал нас и не образался ни к кому  из  нас,  а  просто
высказывал вслух свои мысли, самые фантастичные, самые чудовищные!
     Это было именно то, что он называл "Ossianising", потому что при этом
он всегда вспоминал дикие, неясные сны и  мечты  Оccиaна,  поэмы  которого
имели для него какое-то особенное обаяние.
     Де  Миневаль  рассказывал  мне,  что  иногда  он  говорит   о   своих
сокровеннейших мечтах и стремлениях  его  души,  а  его  придворные,  стоя
вокруг него, в молчании ожадают, когда он от этих бредней вернется к своей
обычной практическое сметке.
     - Великий  правитель  должен  быть  законом  для  всех,  -  продолжал
Наполеон. - Мало уметь пользоватся саблей,  нет,  нужно  управлять  душами
людей, а не их телами. Султан, например, глава их веры и армии. Многие  из
римских императоров обладали тою же властью,  и  мое  положение  не  будет
вполне упрочено, пока я не достигну того же. А в настоящее время в Франции
в 30-ти провинциях папство могущественннее меня! Только подчинив себе весь
мир, можно достичь истинного мира и тишины. Только тогда, когда власть над
миром перейдет в руки Европы, и центр  ее  будет  в  Париже,  а  остальные
правители  будут  получать  корону  из  рук   Франции   -   только   тогда
восстановится  нарушенная  тишина!  Если  могущество   и   власть   одного
сталкиваются лицом к лицу с могуществом и властью других, то это неизбежно
ведет к борьбе, пока одна из сторон не признает себя побежденной.
     "Географическое положение Франции в центре всех держав, ее богатство,
ее история, - все указывает, что именно Франция должна быть этим  центром,
управляющим другими и регулирующим их взаимоотношения.  И  в  самом  деле,
Германия разделилась на отдельные части. Россия - страна варваров.  Англия
представляте  собою  незначительный  по  величине  остров.  Таким  образом
остается только Франция!
     Внимая этим речам, я невольно  убеждался  в  правоте  моих  друзей  в
Англии, говоривших, что спокойствие не  восстановится  до  тех  пор,  пока
будет жив этот маленький тридцатишестилетний армиллерист.
     Наполеон  сделал  несколько  глотков  кофе,  стоявшего  на  маленьком
столике  около  него.  Затем  он  снова  вытянулся  в  кресле  и,  склонив
подбородок на грудь, грустно устремил свои взоры  на  красноватый  отблеск
огня.
     - Если бы все это осуществилось, -  продолжал  он,  -  все  правители
Европы явились бы к императору Франции,  чтобы  составить  его  свиту  при
коронгации! Каждый из низ был  бы  обязан  иметь  свой  дворец  в  Париже;
пространство, занятое дворцами, тянулось бы на несколько миль! Вот какие у
меня планы на счет Парижа, конечно, если он окажется их достойным! Но я не
люблю Парижа, и парижане платят мне тем же! Они не могут простить мне, что
некогда повел своих солдат против Парижа! Они знают, что  я  и  впредь  не
остановлючь перед этим. Я заставил их удивляться  и  бояться  меня,  но  я
никогда не мог добиться их любви. А между тем я много сделал для них!  Где
сокровища Геную, картины и статуи Венеции и Ватикана?  Все  это  в  Лувре!
Добыча моих побед обогатила Париж и послужила украшению его. Но  им  нужны
перемены, нужен шум побед. Они преклоняются сейчас передо мною,  встречают
меня с обнаженными головами, но парижане  не  задумываются  приветствовать
меня кулаками, если я не дам им нового повода для восхищения  и  удивления
мною. Когда долгое время все  было  спокойно,  я  должен  был  предпринять
постройку Дома Инвалидов и этим развлек их на некоторое время. Людовик XIY
дал им войны. Людовик XY  -  доблестных  волокит  и  придворные  скандалы.
Людовик XYI не создал ничего  нового  и  за  это  был  гильотинирован!  Вы
помогли мне ввести его на эшафот, Талейран!
     - Нет, Ваше Величество, по своим убеждениям я всегда был умеренным!
     - Однако вы не сожалели о его гибели?
     - Да, это верно, но только потому, что  вы  заняли  его  место,  Ваше
Величество!
     - Ничто не могло бы остановить меня, Талейран! Я дожден,  чтобы  быть
высшим над всеми.  Со  мной  это  всегда  было  так.  Я  помню,  когда  мы
составляли условия мира в Кампо-Формио, я был совсем еще молодой  генерал,
и вот, когда императорский трон стоял в палатке штаба, я быстро  вошел  по
ступеням и сел  на  него.  Я  не  мог  себя  принудить  думать,  что  есть
что-нибудь выше меня! Я всегда сердцем угадывал свлю будущность. Даже в то
время, когда я  с  моим  братом  Люсьеном  жил  в  крохотной  каморке,  на
несколько франков в неделю, я знал, что  придет  день,  когда  я  достигну
императорской власти! А ведь  тогда  я  не  имел  оснований  надеяться  на
блестящую будущность. В школе  я  не  отличался  способностями,  шел  42-м
учеником из 58. Я всегда был  способен  к  математике,  но  этим  все  мои
способности и ограничивались. Надо правду сказать, что я всегда предавался
грезам в то время, как  другие  работали.  Казалось,  ничто  не  могло  бы
развить мое честолюбиее, тем более, что по наследству от отца мне достался
только хороший катар желудка!
     Однажды, когда я был еще совсем юным, я попал в Париж вместе с  отцом
и с моей сестрой Каролиной. Мы проходили по улице Ришелье, когда навстречу
нам показался король, ехавший в своем экипаже. Кто бы  мог  подумать,  что
маленький корсиканец, снявший шляпу перед короле и не  спускавший  с  него
глаз, будет его преемником!? И уже в то  время  я  чувтствовал,  что  этот
экипаж должен рано или поздно принадлежать мне. Что тебе нужно, Констан?
     Верный слуга почтительно наклонился к его уху и прошептал что-то.
     - Ах, конечно, - сказал он, - свидание было назначено, а  я  чуть  не
позабыл о нем. Она здесь?
     - Да, Ваше Величество!
     - В боковой комнате?
     - Да, Ваше Величество!
     Талейран и Бертье обменялись  взглядами,  и  министр  пошел  было  из
двери.
     - Нет, нет, вы можете остаться здесь, -  сказал  император,  -  зажги
лампыю Констан, и распорядись, чтобы экипажи были готовы через полчаса.  А
вы займитесь-ка этой выдержкой  из  письма  к  австрийскому  императору  и
выскажите мне ваше мнение,  Талейран!  Де  Миневаль,  вот  длинный  рапорт
нового владельца дока в Бресте.  Выпишите  все  самое  важное  из  него  и
приготовьте его на моем письменном столе к  пяти  часам  утра!  Бертье,  я
желаю, чтобы вся армия была размещена по судам к  семи  часам  утра!  Надо
посмотреть, можно ли их рассадить по судам в три часа. Monsieur де Лаваль,
потрудитесь остаться здесь и ждать нашего отбытия в Пон де Брик!
     Таким образом, дав эти распоряжения каждому из нас, он быстро перешел
на другой конец комнаты, и его широкая спина в зеленом сюртуке  и  ноги  в
белых рейтузах исчезли в двери.  Послышалось  шуршанье  выглянувшей  из-за
двери розовой юбки, и занавески закрылись за ним.
     Бертье стоял, по обыкновению покусывая ногти; Талейран  насмешливо  и
презрительно посматривал на него из-под своих густых ресниц. Де  Миневаль,
со скорбным лицом, взял громадную  связку  бумаг,  из  которой  надо  было
сделать извлечения к утру. Контсан, двигаясь совершенно бесшумно,  зажигал
свечи в канделябрах, расположенных по стенам.
     - Это которая? - пронесся шепот министра.
     - Певичка из императорской оперы, - сказал Бертье.
     - А та маленькая испаночка по-прежнему в фаворе?
     - Нет, я не думаю этого! Она была последний раз третьего дня.
     - Ну, а та другая, графиня?- Она в своем домике в Эмбльтез.
     - "Но я не допущу скандала при дворе", - продекламировал  Талейран  с
иронической улыбкой, повторяя сказанные по его адресу слова императора.
     - А теперь, monsieur де Лаваль, - прибавил он, отводя меня в сторону,
- я очень хотел бы поговорить с вами насчет партии Бурбонов в Англии.  Вы,
вероятно, знаете их намерения? Надеются ли они на успех?
     И в течение 15 минут он засыпал  меня  вопросами,  которые  указывали
мне, что император не ошибся, сказав, что он не задумается покинуть его  в
тяжулею минуту и легко перейдет на  сторону  тех,  от  кото  можно  больше
получить.
     Мы  вполголоса  продолжали  разговор,  как  вдруг  вбежал  испуганный
Констан. Тревога и смущение отражались на  его  обыкновенно  непоколебимом
лице.
     - Господи помилуй! Monsieur Талейран,  -  прошептал  он,  всплескивая
руками, - какое несчастье! Кто бы мог ожидать этого?!
     - Что случилось, Констан?
     - О, monsieur, я не  осмелюсь  беспокоить  императора,  а  между  тем
экипаж императрицы приближается сюда!





     При этом неожиданном известии Талейран и Бертье молча  переглянулись,
и здесь я впервые увидел, как быстро  могло  менять  свое  выражение  лицо
знаменитого дипломата. Я раньше уже слышал,  что  Талейран  по  мимике  не
уступит лучшим артистам. На его лице отразилась  скорее  злобная  радость,
чем смущение, в то время,  как  Бертье,  искренно  преданный  Наполеону  и
Жозефине, бросился к двери,  в  которую  должна  была  войти  императрица,
словно пытаясь помешать ей проникнуть сюда.
     Констан бегом направился  к  портьерам,  отделявшим  от  нас  комнату
императора,  но  окончательно  растерявшись,  хотя  и  пользовался   везде
репутацией  ничем  не  возмутимого  человека,  отошел   назад,   с   целью
посоветоваться с Талейраном.
     Но было уже поздно, потому что мамелюк Рустем распахнул двери, и дамы
вошли в комнату.
     Первая была высока и стройна, с улыбающимся лицом и  с  приветливыми,
полными достоинства манерами. Она  была  одета  в  черный  плащ  с  белыми
кружевами на шее  и  на  рукавах;  на  ней  была  надета  черная  шляпа  с
развевавшимся белым пером. Ее  спутница  была  ниже  ростом,  лицо  ее  не
отличалось изяществом и красотою и было бы совершенно вульгарно,  если  бы
не особенная живость выражения ее  больших  черных  глаз.  За  ними  бежал
привязанный на цепочке маленький черный фокс-терьер.
     - Оставьте наруже Счастливчика, Рустем, - сказала первая из  вошедших
дам, передавая ему цепочку собаки, - император не любит собак, и когда  мы
вторгаемся в его квартиру, мы должны подчиняться его вкусам.
     - Добрый вечер, m-r де Талейран! Madame де Ремюсат и я катались здесь
поблизости и заехали узнать, когда император прибудет в Пон де Брик. Но он
уже совсем готов, конечно? Я думала застать его здесь.
     - Его императорское величество вышел несколько минут  тому  назад,  -
сказал Талейран, кланяясь и потирая руки.
     - Сегодня у меня собрание, в моем салоне в Пон де Брик,  и  император
обещал мне отложить на время свои дела и почтить меня своим  присутствием.
Я хочу, чтобы вы убедили его меньше работать, m-r де  Талейран;  пусть  он
обладает железной энергией, но он не может продолжать вести тот  же  образ
жизни. Нервные припадки у него  повторяются  все  чаще  и  чаще.  Ведь  он
стремится делать  все  сам!  Это,  конечно,  очень  хорошо  и  заслуживает
уважения, но ведь это пытка какая-то! Я не  сомневаюсь,  что  и  в  данный
момент, - ах, впрочем, вы еще не сказали мне, где он, m-r де Талейран!
     - Мы ожидаем его с минуты на минуту, ваше величество!
     - В таком случае, мы присядем и подождем его. Ах,  m-r  де  Миневаль,
как мне жаль вас, когда я вижу, что вы завалены этими несносными бумагами!
Я была в отчаянии, когда monsieur де Буриенн  покинул  Императора,  но  вы
превзошли  даже  этого  образцового  секретаря   в   исполнительности!   -
Подвиньтесь к огню, madame де Ремюсат, я уверена, что вы  очень  прозябли!
Констан, дайте скамеечку под ноги madame де Ремюсат!
     Вот такими, в сущности, незначительными знаками  внимания  и  доброты
Императрица возбудила к себе всеобщую любовь.
     Это была женщина, у которой действительно не было врагов даже в среде
тех, кто ненавидел ее мужа. Эту женщину любили все не только теперь, но  и
когда она  была  одинокою,  разведенною  женою.  Из  всех  жертв,  которые
император принес своему честолюбию, он сам более всего жалел  Жозефину,  и
разлука с нею стоила Наполеону не дешево!
     Теперь, когда она опустилась в кресло, в  котором  только  что  сидел
император, я имел время изучить  эту  личность,  странная  судьба  которой
поставила ее, дочь артиллерийского лейтенанта, едва ли не выше всех женщин
в Европе! Она была на шесть лет старше Наполеона, так что, когда  я  видел
Жозефину впервые, ей было 42 года: но смотря на нее издалека, при довольно
тусклом свете, в платке, я не дал бы ей больше тридцати.
     Ее высокая стройная  фигура  до  сих  пор  еще  отличалась  гибкостью
девушки; в каждом ее движении было столько грации! Черты лица были  нежны,
и, судя по ним, можно было представить себе, что в молодости Жозефина была
замечательной красавицей, но, как и все креолки, она быстро пережила  свою
красоту. При помощи различных  косметических  средств,  супруга  Наполеона
довольно успешно боролась с временем и достигла того, что даже и в 40 лет,
когда она сидела под  балдахином  или  принимала  участие  в  какой-нибудь
процессии, красота ее привлекала общее внимание. Но на близком  расстоянии
или при ярком свете не трудно было разглядеть, что белизна кожи и  румянец
щек уже были искусственными. Ее  собственная  красота  сохранилась  вполне
только в чудных больших черных глазах, с таким  мягким  ласкающим  взором.
Маленький изящный ротик императрицы постоянно улыбался; в то же время  она
никогда не смеялась  слишком  открыто,  вероятно,  имея  свои  причины  не
выставлять напоказ зубы. Она держала себя с таким достоинством  и  тактом,
что если бы эта маленькая креолка была даже императорской  крови,  она  не
могла бы держать себя лучше. Походка, взгляды, манера  одеваться,  все  ее
жесты представляли собою гармоничное слияние женственности и приветливости
с величием королевы.
     Я с удовольствием наблюдал за нею, когда она нагибалась вперед, брала
из корзинки маленькие кусочки ароматичной древесины алоэ и  бросала  их  в
огонь.
     - Наполеон любит запах горящего алоэ,  -  сказала  она,  -  никто  не
обладает такой тонкостью обоняния: он легко различает  запах  духов,  даже
спрятанных куда-либо!
     - Император обладает чрезмерно развитым обонянием, - сказал Талейран,
- придворные поставщики не особенно довольны этим!
     - Ох, это грустная вещь, когда он начинает просматривать  мои  счета,
это очень грустная вещь, monsieur де Талейран: ничто не ускользает от  его
проницательности! Он ни для кого не делает  исключений.  Все  должно  быть
правильно!.. Но кто  этот  молодой  человек,  monsieur  де  Талейран?  Он,
кажется, еще не был представлен мне?
     Министр в двух словах объяснил ей, что я принят на  личную  службу  к
императору, и, в ответ на мой  почтительный  поклон,  Жозефина  поздравила
меня с самой задушевной приветливостью.
     - Мне очень приятно видеть, что императора окружают такие благородные
и преданные люди! Не знай я этого, я не находила бы минуты покоя вдали  от
него. По-моему, он находтся в безопасности только во время  войны,  потому
что только тогда он отделен от убийц, ищущих случая лишить  его  жизни.  Я
слышала, что только на днях раскрыт новый заговор якобинцев?
     - Monsieur де Лаваль именно и присутствовал при аресте  заговорщиков,
- сказал Талейран.
     Императрица засыпала меня вопросами,  в  волнении  и  тревоге  ожидая
ответа.
     - Но ведь этот ужасный человек, Туссак,  до  сих  пор  не  пойман,  -
воскликнула она, - я слышала, что молодая девушка  взялась  отдать  его  в
руки правосудия, и что наградой  за  этот  подвиг  будет  освобождение  ее
возлюбленного?
     - Эта девушка - моя кузина, ваше  императорское  величество!  Ее  имя
Сибилль Бернак.
     - Вы всего несколько дней во Франции, monsieur де Лаваль,  -  сказала
Жозефина, - но мне кажется, что  все  дела  государства  уже  группируются
вокруг вас. Вы должны представить вашу хорошенькую, по словам  императора,
кузину ко двору! Madame де Ремюсат, потрудитесь записать ее имя!
     Императрица снова склонилась к корзине с ветвями алоэ, стоявшей около
камина. Вдруг я заметил, что она удивленно посмотрела на какой-то предмет,
который  тотчас  и  подняла  с  полу.  Это  была  треуголка  Наполеона   с
трехцветной кокардой. Быстро приподнявшись с кресла, Жозефина с треуголкой
в руке подозрительно посмотрела на невозмутимое лицо министра.
     - Что это значит, monsieur де Талейран? - крикнула она, и  ее  черные
глаза вспыхнули недобрым огоньком, - вы сказали мне, что император  вышел,
а, между тем, его треуголка здесь?
     - Прошу прощения, Ваше Императорское Величество, но я не говорил  вам
этого!
     - Что же вы сказали в таком случае?
     - Я сказал, что он покинул комнату за несколько минут до вас!
     - Вы скрываете  что-то  от  меня!  -  воскликнула  она,  инстинктивно
угадывая правду.
     - Я сказал вам все, что знаю!
     Императрица переводила свои взоры с одного на другого.
     -  Маршал  Бертье,  я  требую,  чтобы  вы  тотчас  сказали  мне,  где
император, и чем он занят!
     Неспособный ни на какие увертки и хитрости, Бертье мял в  руках  свою
шляпу.
     - Я не знаю ничего, кроме того, что сказал де Талейран, - сказал  он,
- император только что покинул нас.
     - Через какую дверь?
     Бедный Бертье с каждым  вопросом  императрицы  терялся  все  более  и
более.
     - Ваше Императорское Величество, я не могу точно указать  вам  дверь,
через которую вышел император.
     Глаза Жозефины скользнули по мне, и я почувствовал,  что  сердце  мое
упало, но я все же мысленно успел  произнести  пламенную  молитву  святому
Игнатию, который всегда покровительствовал  нашей  семье,  -  и  опасность
миновала.
     - Идемте, madame де  Ремюсат,  -  сказала  императрица.  -  Если  эти
джентельмены не желают сказать нам правду, мы сами сумеем найти ее.
     С большим достоинством  она  пошла  к  портьере,  отделявшей  нас  от
комнаты  Наполеона;  спутница  императрицы  следовала  за  нею,  и  по  ее
растерянному  лицу,  по  робким  неуверенным  шагам  я  понял,   что   она
догадалась, в чем дело.
     Постоянные измены императора и  сцены,  которые  они  вызывали,  были
столь обычным явлением, что еще ранее, будучи в  Ашфорде,  я  неоднократно
слышал самые разнообразные повествования о них. Самоуверенность  Наполеона
и его пренебрежение мнением света заставили его  перестать  бояться  того,
что  о  нем  могут  сказать,  тогда  как  Жозефина,  всегда  сдержанная  и
спокойная, мучимая ревностью, утрачивала самообладание, и это приводило  к
тяжелым сценам.
     Талейран отвернулся, едва сдерживая  торжествующую  улыбку,  приложив
палец к губам, тогда как  Бертье  не  будучи  в  состоянии  сдержать  свое
волнение, беспощадно мял и тискал свою и без того  измятую  шляпу.  Только
Констан, этот преданный  слуга,  решился  загородить  от  госпожи  роковую
дверь.
     - Если, Ваше Величество, вам угодно будет подождать  одну  минуту,  я
доложу императору о вашем присутствии здесь, - сказал он, и простирая руки
так, что они загораживали вход.
     - А, так вот он где! - гневно крикнула она. - Я вижу все!  Я  понимаю
все! Ну хорошо же, я поговорю  с  ним!  Пропусти  меня,  Констан!  Как  ты
осмеливаешься загораживать мне дорогу?!
     - Разрешите мне доложить о вас, Ваше Императорское Величество.
     - Я сама доложу о себе!
     Быстрым   движением   своей   стройной    фигуры    она    отстранила
протестовавшего слугу, раздвинула портьеру, раскрыла  дверь  и  исчезла  в
смежной комнате. В этот  миг  она  горела  одушевлением  и  гневом;  яркий
румянец, несмотря на наложенную на щеки краску, залил ее  лицо;  ее  глаза
сверкали гневом оскорбленной женщины.  Она  не  боялась  теперь  предстать
перед мужем.
     Но в этой изменчивой, нервной натуре переход  от  безумной  отваги  к
самой отчаянной трусости совершался слишком быстро! Не успела она скрыться
в соседней комнате, как оттуда  раздался  грозный  окрик,  словно  рычание
разъяренного животного, и в следующий миг Жозефина  в  ужасе  выбежала  из
комнаты в палатку.
     Император, в порыве страшного гнева, не владея собою, бежал  за  нею.
Жозефина была так испугана,  что  бросилась  прямо  к  камину;  madame  де
Ремюсат, не желавшая,  в  качестве  арьергарда,  принять  на  себя  натиск
разгневанного императора, бросилась вслед за  нею.  Так  они  обе  бежали,
словно спугнутые с гнезда наседки, и, дрожа всем телом, опустились на свои
прежние места. Тяжело дыша, не смея поднять глаз,  они  сидели  так,  пока
Наполеон с нервно подергивающимся лицом, как разъяренный зверь, метался по
комнате, изрыгая град площадных ругательств.
     - Ты во всем виноват, Констан, ты! - кричал он, -  разве  так  служат
мне? Неужели у тебя настолько не хватило смысла,  соображения?  Неужели  я
никогда не могу быть один?! Неужели я  вечно  должен  подчиняться  женским
капризам? Почему все могут иметь часы свободы, а я нет? А вам, Жозефина, я
скажу, что между нами все кончено! Я еще  колебался,  но  теперь  я  решил
порвать с прошлым!
     Я уверен, что мы все дорого бы дали за возможность покинуть  комнату.
Присутствовать при подобной сцене не так-то легко! Император не обращал ни
малейшего  внимания  на  наше  присутствие,  как  будто  мы  были   просто
неодушевленные существа. Получилось такое впечатление, что  этот  странный
человек непременно хотел все щекотливые семейные дела, которые обыкновенно
сохраняются в тайне, разбирать публично, чтобы еще  больнее  уязвить  свою
жертву. Начиная с императрицы и  кончая  грумом,  не  было  решительно  ни
одного человека, кто бы с грустью не сознавал, что он каждую минуту  может
быть  публично  осмеянным  и  оплеванным,   ко   всеобщему   удовольствию,
отравлявшемуся лишь той мыслью, что каждый из присутствующих  в  ближайшем
будущем может попасть в такое же положение.
     Жозефина в эти тяжелые  минуты  прибегла  к  последнему  средству,  к
которому обыкновенно прибегают женщины. Закрыв лицо руками и склонив  свою
грациозную шейку, она залилась горькими слезами. Madame  де  Ремюсат  тоже
плакала, и в те моменты, когда она  прекращала  свои  рыдания,  хриплые  и
резкие, потому что голос ее в минуты  волнения  всегда  делался  таким,  -
слышались мягкие, стонущие рыдания Жозефины.  По  временам  издевательства
мужа выводили ее из терпения, и тогда она пыталась  возражать  ему,  мягко
упрекая его за бесконечные измены, но каждая такая попытка вызывала только
новый прилив раздражения в императоре. В гневном порыве  он  ударил  своею
табакеркою об пол, как рассерженное дитя разбрасывающее по полу игрушки.
     - Нравственность! - кричал он в иступлении, - мораль не  созданы  для
меня, и я не создан для них. Я человек вне закона  и  не  принимаю  ничьих
условий. Я много раз говорил вам,  Жозефина,  что  это  все  фразы  жалкой
посредственности, которыми она старается ограничить  величие  других.  Все
они неприложимы ко мне. Я никогда не буду сообразовывать свое поведение  с
законами общества!
     - Значит, вы совершенно бесчувственный человек? - рыдала императрица.
     - Великие люди не созданы для чувств!  От  них  зависит  решить,  что
делать и как выполнить задуманное, не слушаясь советов других.  Вы  должны
покориться всем моим капризам и недостаткам, Жозефина, и я думаю, вы  сами
поймете, что необходимо дать полный простор моим действиям!
     Это была его любимая манера в разговорах  и  в  делах:  если  он  был
неправ в данном деле с одной точки зрения, он сейчас же представлял факт в
совершенно ином свете, который бы оправдывал его потупки.  Наконец  бурная
сцена  окончилась.  Он  достиг  своего,  убедил  в  своей  правоте  им  же
оскорбленную женщину!  Как  в  битве,  так  и  в  спорах  Наполеон  всегда
предпочитал натиск и атаку.
     - Я смотрел счета г-жи Ленорман, Жозефина, - сказал он, -  знаете  ли
вы, сколько платьев имели вы в этом году?! 144 платья,  причем  каждое  из
них стоит баснословных, безумных денег! В ваших  гардеробах  насчитывается
до 600 платьев, почти не надеванных! Madame де Ремюсат  может  подтвердить
это. Она не может не знать этого.
     - Но вы любите, чтобы я была всегда хорошо одета, Наполеон!..
     - Да, но я не желаю платить по таким невероятным  счетам!  Я  мог  бы
иметь еще два  кирасирских  полка  или  целую  флотилию  фрегатов  с  теми
суммами, которые заплатил за все эти шелка и меха. А  между  тем  один-два
лишних полка  могут  повлиять  на  исход  всей  кампании.  И  кроме  того,
Жозефина, кто дал вам право заказывать Лефевру бриллиантовую  с  сапфирами
парюру? Когда мне был прислан счет, я отказался уплатить по нему.  И  если
это повторится, то этот господин пойдет  в  тюрьму,  да  и  ваша  модистка
последует туда же!
     Приступы гнева у императора, хотя и были довольно бурными, но никогда
долго не продолжались; конвульсивное подергиванье руки, - что  было  одним
из признаков его раздражения, постепенно становилось  все  менее  и  менее
заметным; посмотрев на де Миневаля, зарывшегося в бумаги и,  как  автомат,
продолжавшего писать в течение всей этой сцены, он  улыбнулся,  подошел  к
огню, и следы гнева постепенно исчезали с его лица.
     - Для вас нет оправдания за безрассудные траты,  Жозефина,  -  сказал
он, кладя руку ей на плечо.  -  Бриллианты  и  дорогие  платья  необходимы
уродливым женщинам, чтобы привлечь на себя внимание, но вы не нуждаетесь в
этом! У вас не было дорогих костюмов, когда я впервые видел вас  на  улице
Шотерена, и ни одна женщина в мире не увлекла меня так, как вы!  Для  чего
ты  раздражаешь  меня,  Жозефина,  и  заставляешь  говорить  тебе  столько
неприятностей?
     -  Вы  будете  у  нас,  Наполеон?  -  осведомилась  императрица,  все
страдания и неудовольствия которой, казалось,  без  следа  рассеялись  под
влиянием одного доброго слова мужа. Она по-прежнему держала платок у глаз,
но, я думаю, с единственной целью скрыть следы слез.
     - Да, да, я буду! Мы все последуем вскоре за  вами!  Проводи  дам  до
экипажа, Констан! Распорядились ли вы нагрузкой войск, Бертье?  Пойдите-ка
сюда, Тайлеран, я хочу поговорить с вами насчет моих видов  на  Испанию  и
Португалию. Monsieur де Лаваль, вы можете сопровождать императрицу  в  Пон
де Брик, где мы увидимся с вами на приеме.





     Пон де Брик - маленькое селение, -  благодаря  неожиданному  прибытию
двора, который должен был пробыть здесь несколько недель,  был  совершенно
переполнен гостями. Было бы гораздо проще и удобнее поместиться в Булоньи,
где имеются более подходящие и лучше оборудованные здания, но раз Наполеон
наметил Пон де Брик, - оставалось только повиноваться. Слова  "невозможно"
для него не существовало, и с этим приходилось  считаться  всем  тем,  кто
обязан был по долгу службы исполнять его желания.
     Целая армия поваров  и  лакеев  разместилась  в  мизерных  помещениях
деревушки.  Затем  прибыли  сановники  новой  Империи,  затем   придворные
фрейлины и их поклонники из лагеря. В распоряжении  императрицы  находился
целый замок, остальные же размещались в деревенских избах, если  не  могли
найти что-нибудь лучшее, и с нетерпением ожидали дня,  когда  можно  будет
вернуться обратно в покойные помещения Версаля или Фонтенебло.
     Императрица милостиво предложила мне место  в  своем  экипаже  и  всю
дорогу до селения, как будто забыв пережитую только что сцену, она  весело
болтала со мною, засыпая меня тысячами вопросов обо мне  самом  и  о  моих
делах. Жозефина считала  своим  долгом  знать  о  всех  делах  каждого  из
находящихся около нее, и это было одной из наиболее характерных и приятных
ее черт. Особенно она заинтересовалась Евгенией, и так  как  избранная  ею
тема для разговора была приятна  и  мне,  то  это  кончилось  тем,  что  я
продекломировал  настоящий  хвалебный  гимн  своей  невесте,  с  вниманием
выслушанный  императрицей,  иногда  прерывавшей  меня  полными  сочувствия
восклицаниями, сопровождавшимися хихиканьями madame де Ремюсат.
     - Но вы непременно должны представить  ее  ко  двору!  -  воскликнула
императрица. - Неужели же можно допустить прозябать в английской деревушке
такую девушку, олицетворение красоты и добродетели! Говорили вы об этом  с
императором?
     - Но его Величество знал обо мне все без моего рассказа!
     - Он знает все и обо всем, этот удивительный человек. Вы слышали,  он
упрекал меня за заказ этой парюры из бриллиантов и  сапфиров?  Лефевр  дал
мне слово, что об этом никто не будет знать, кроме нас, и  что  я  заплачу
ему  когда-либо  впоследствии,  однако,  вы  видели,  что  императору  все
известно. Что же он сказал вам, monsieur де Лаваль?
     - Император сказал, что позаботится о моей женитьбе!
     - Но это серьезнее, чем я думала, -  озабоченно  проговорила  она.  -
Наполеон способен в одну неделю окрутить вас с любою из придворных дам.  В
этом деле и во всех других, он не позволяет себе  противоречить.Сплошь  да
рядом по его настоянию заключаются весьма оригинальные  браки.  Но  я  еще
увижусь с императором до моего отъезда в Париж и  тогда  посмотрю,  что  я
могу сделать для вас!
     Пока я рассыпался в благодарностях за ее доброту и сочувствие ко мне,
экипаж уже подкатил к подъезду замка, у которого уже  стояли  две  шеренги
ливрейных лакеев и два караула гвардейцев,  что  указывало  на  пребывание
здесь лиц императорской фамилии.
     Императрица  и  ее  статс-дама  поспешили  удалиться  для  совершения
вечернего туалета, а меня ввели в  салон,  куда  уже  начинали  съезжаться
гости. Это была большая квадратная комната, очень скромно  мебелированная,
скорее гостиная провинциала-помещика, чем покои императрицы.
     Мрачные обои, старинная красного дерева мебель,  обитая  выцветшей  и
обветшавшей голубой материей,  все  это  придавало  мрачный  вид  комнате.
Впрочем, впечатление это несколько смягчалось многочисленными канделябрами
на столах и бра на стенах, яркий свет которых придавал всему торжественный
и праздничный вид.
     Рядом с этой сравнительно большой комнатой было  несколько  небольших
комнат, отделявшихся друг от друга дешевыми занавесками в восточном стиле;
в этих комнатах были приготовлены карточные столы.  Группы  дам  и  мужчин
толпились в них. Дамы,  по  приказанию  императора,  в  закрытых  вечерних
платьях, мужчины же штатские - в  черных  костюмах,  военные  -  в  полной
парадной форме.
     Дорогие материи ярких цветов  виднелись  повсюду,  потому  что,  хотя
император и проповедовал экономию по всем,  он  приказал  дамам  одеваться
так, чтобы костюмы их соответствовали пышности и  блеску  двора.  Простота
классических костюмов отошла в область преданий вместе с эпохой революции,
и теперь преобладали одеяния в восточном стиле. Восточные костюмы вошли  в
употребление  со  времени  завоевания  Египта   и   надевались   в   честь
императора-завоевателя; этот стиль требовал  большого  вкуса,  но  зато  и
давал возможность выделиться среди массы других костюмов. Римская Лукреция
сменилась восточной Зулейкой, и салоны, отражавшие величие древнего  Рима,
внезапно обратились в восточные залы.
     Войдя в комнату, я поспешил стать в углу, потому что был уверен,  что
не увижу здесь никого из тех, кого я  знал,  но,  сверх  ожидания,  кто-то
вскоре потянул меня за руку. Обернувшись, я  увидел  перед  собою  желтое,
неподвижное лицо  дяди  Бернака.  Он  схватил  мою  руку  и  с  притворной
сердечностью крепко сжел ее, хотя я не сделал ни малейшей попытки ответить
на это пожатие.
     - Мой дорогой Луи, - сказал он, - только в надежде встретить  вас,  я
явился сюда из Гросбуа. Вы, конечно, понимаете, что, живя  так  далеко  от
Парижа, я не имел возможности бывать часто при дворе, и  не  думаю,  чтобы
мое присутствие здесь могло иметь для кого-либо значение. Уверяю вас,  что
являясь сюда, я думал только о вас. Я слышал о том, как хорошо принял  вас
император, и что вы приняты на личную службу к нему. Я  говорил  с  ним  о
вас, и мне вполне удалось убедить Наполеона  в  том,  что  если  он  будет
обходиться с вами хорошо, то это может  привлечь  к  нему  других  молодых
эмигрантов.
     Я видел по глазам, что он лгал, тем не менее я поклонился  и  холодно
поблагодарил его.
     - Я вижу, что вы не хотите забыть о происшедшей между нами размолвке,
- сказал он, -  но  вы  должны  согласиться,  что  не  имеете  права  быть
недовольным, ведь я желал только вашего личного блага. Я уже не молод и не
отличаюсь хорошим здоровьем,  да  и  профессия  моя,  как  вы  сами  могли
убедиться, далеко не безопасна. Но у меня есть дочь  и  есть  имение.  Кто
возьмет дочь, - тот завладеет и имением. Сибилль очаровательная девочка, и
вы не должны быть предубеждены против нее, судя по обращению ее  со  мной.
Готов поклясться, что она имеет свои причины, чтобы  раздражаться  и  быть
опечаленной последними событиями. Но я все еще надеюсь, что вы  одумаетесь
и дадите мне более благоприятный ответ!
     - Я ни разу и не вспомнил о вашем предложении, - отрезал я.
     Несколько минут он стоял в глубокой задумчивости, затем посмотрел  на
меня своими жесткими холодными глазами.
     - Ну, хорошо, будем считать этот разговор поконченным, я всегда  буду
сожалеть, что не вы будете моим наследником. Надо быть благоразумным, Луи!
Должны же вы помнить, что  теперь  мирно  покоились  бы  на  дне  соляного
болота, если бы я не вступился за вас, рискуя собою. Разве это неправда?
     - Cпасая меня, вы преследовали свою цель, - сказал я.
     - Все это так, но тем не менее я спас вас. К чему же такое  недоверие
ко мне? Не моя вина, если я владею вашим имением!
     - Я не касаюсь этого вопроса.
     - Почему же?
     Я мог бы объяснить ему, что я ненавидел его за измену товарищам,  что
Сибилль также ненавидит его, потому что  он  замучил  свою  жену,  потому,
неконец, что мой отец всегда считал его главным виновником наших несчастий
и страданий, но на приеме императрицы было не место подобным  объяснениям,
так что я только пожал плечами и промолчал.
     - Да, я очень сожалею о всем этом, - сказал он, - а я имел совершенно
иные планы на ваш счет.  Я  помог  бы  вам  сделать  карьеру,  потому  что
немногие пользуются таким влиянием на императора, как я. Я обращаюсь к вам
еще с одной просьбой!
     - Чем могу служить, сэр?
     - У меня сохранены многие вещи, принадлежавшие когда-то вашему  отцу:
его сабля, печать, письменный стол с его  письмами,  несколько  серебряных
тарелок, короче сказать, - много таких вещей, которые вы, я думаю,  хотели
бы сохранить на память о нем. Вы мне доставите большое удовольствие,  если
приедете в Гросбуа, - для этого не потребуется времени больше одного  дня;
вы выберете из этих вещей, что вам захочется сохранить для себя,  и  тогда
моя совесть будет окончательно чиста!
     Я пообещал неукоснительно исполнить его просьбу.
     - А когда вы приедете? - быстро спросил он.
     Что-то возбуждало  мое  подозрение  в  тоне  его  голоса  и,  мельком
взглянув на него, я заметил мимолетный блеск удовольствия  в  его  глазах.
Мне тотчас пришли на ум предостережения Сибилль.
     - Я не могу явиться к вам, прежде чем окончательно не  узнаю,  в  чем
будут состоять мои обязанности по отношению к императору. Когда это  будет
вполне установлено, я явлюсь к вам!
     - Тем  лучше!  На  будущей  неделе  или  недели  через  две,  я  буду
непременно ждать вас, Луи. Я полагаюсь на ваше  обещание,  потому  что  де
Лавали никогда не нарушали данного слова!
     Я снова не ответил на  его  жаркое  рукопожатие;  Бернак  сконфуженно
отошел и быстро исчез в  толпе,  становившейся  все  гуще  и  гуще.  Я  по
прежнему стоял в углу комнаты, размышляя над зловещим  приглашением  дяди,
как вдруг услышал, что кто-то назвал меня по имени; обернувшись на  голос,
я увидел высокую стройную фигуру де Коленкура, который приближался ко мне.
     - Это первое ваше появление при дворе, monsieur де Лаваль?  -  сказал
он очень приветливо, - вы не будете чувствовать себя одиноким, потому  что
здесь много друзей вашего покойного отца, и многие из них, я уверен, будут
рады познакомиться с вами. По словам де Миневаля, вы здесь почти никого не
знаете, даже по внешности?
     - Я знаю только маршалов, которых видел на военном совете  в  палатке
императора. Я вижу  здесь  рыжеголового  Нея;  а  вот  это  Лефевр  с  его
удивительным ртом, Бернадот, с носом, похожим на клюв хищника!
     - Совершенно верно. А вот это Рапп с его круглой, точно мяч, головой.
Он разговаривает с Жюно, красивым, смуглым мужчиной с черными баками.  Они
плохо себя чувствуют здесь, эти бедные солдафоны!
     - Почему? - спросил я.
     - Потому что это все люди, вышедшие из низших слоев населения. Высшее
общество и его этикет для них страшнее, чем  все  опасности  на  войне.  В
пороховом дыму, в лязге сабель при рукопашных схватках, они чувствуют себя
как дома, но стоя здесь  с  треуголками  под  мышкой,  постоянно  опасаясь
оборвать дамские шлейфы, принужденные вести разговоры  о  картинах  Давида
или пьесах Пассаниэлло, они совершенно  изнемогают  на  этих  приемах.  Но
император не пустил бы их к себе на глаза,  если  бы  они  попробовали  не
явиться ко Двору. Он приказывает им  быть  солдатами  в  среде  солдат,  и
придворными при Дворе, но подобные задачи им не под силу. Взгляните-ка вон
на Раппа, сколько усилий прилагает

                         [отсутствует часть текста]

     - Она думает, что имеет права на Наполеона, и что поэтому  ей  должно
принадлежать здесь первое место! По сей день  сестры  Наполеона  не  могли
примириться с мыслью, что Жозефина - Ее  Императорское  Величество,  тогда
как они просто Их Высочества.Они все ненавидят  ее,  и  Иосиф,  и  Люсьен,
словом, вся их семья! Во время коронации  составляя  свиту  Жозефины,  они
попытались показать, что  и  они  кое-что  значат,  и  Наполеону  пришлось
вмешаться для обуздания их. В жилах этих женщин течет  южная  кровь,  и  с
ними трудно ужиться.
     Но несмотря на очевидную  ненависть  и  презрение  родных  Наполеона,
императрица казалась такою беспечной, так  легко  и  свободно  чувствовала
себя, обходя гостей. Каждого она обласкала своим мягким  взором,  ласковым
словом. Высокий, воинственного вида человек с бронзовым от загара лицом  и
густыми усами шел рядом с нею; иногда она ласково клала свою руку  на  его
плечо.
     - Это ее сын, Евгений де Богарнэ, - сказал Коленкур.
     - Ее сын! - воскликнул я, потому что на вид он казался старше ее.
     Де Коленкур рассмеялся над моим удивлением.
     - Она ведь вышла замуж за Богарнэ еще очень юной,  ей  тогда  еще  не
было шестнадцати лет. Жозефина вела тихую, спокойную жизнь в то время, как
ее сын вел полную лишений жизнь в Египте и Сирии, - вот чем и объясняется,
что он кажется старше ее! А вот  этот  высокий,  представительный,  гладко
выбритый человек, который в  настоящий  момент  целует  руку  императрицы,
знаменитый актер Пальма. Он однажды оказал помощь  Наполеону,  когда  тому
приходилось плохо, и император никогда не забыл помощи, оказанной консулу.
В этом также кроется и секрет могущества Талейрана. Он дал  Наполеону  сто
тысяч франков перед его походом в Египет, и теперь, хотя император  сильно
недоверяет ему, он не может забыть услуги. Никогда  Наполеон  не  покидает
своих друзей, но и врагов не забывает. Сослужив  ему  службу  однажды,  вы
можете делать потом, что вам угодно. В числе гостей вы встретите здесь его
бывшего кучера, пьяного с утра до ночи, но он получил крест при Маренго, и
потому все бесчинство проходят ему безнаказанно.
     Де Коленкур отошел от меня, чтобы поговорить с какими-то дамами, и  я
снова мог отдаться своим  мыслям,  которые  невольно  обращались  к  этому
необыкновенному человеку, являвшемуся то героем,  то  капризным  ребенком;
благородные черты его характера так тесно смешивались с низменными, что  я
совершенно не мог разгадать его. Казалось, что я окончательно понял  этого
человека, но вот узнаю что-либо новое о Наполеоне, и все  мои  определения
снова путаются, и я невольно прихожу к новому заключению.
     Было очевидно одно, - что Франция не могла бы существовать без  него,
и, следовательно, служа ему, каждый из нас служил и стране.  С  появлением
императрицы в салоне исчезла всякая формальность  и  натянутость,  и  даже
военные, по-видимому, чувствовали себя свободнее. Многие присели к зеленым
столам и играли в вист и в 21.
     Я совершенно  углубился  в  наблюдения  за  жизнью  Двора;  любовался
блестящими женщинами,  с  вниманием  разглядывал  сподвижников  Наполеона,
людей, имена предков  которых  никому  не  были  известны,  тогда  как  их
собственные прогремели на целый свет. Как раз против меня Ней, Лан и Мюрат
весело переговаривались между собою так же свободно, как если бы они  были
в лагере. Если бы они знали, что двое из них в недалеком будущем  обречены
на казнь, а третий должен был пасть на поле битвы! Но сегодня даже и  тень
грусти не омрачала их веселые, жизнерадостные лица. Маленький, средних лет
человек, все время молчавший, выглядывавший таким  несчастным  и  забитым,
стоял против меня около стены. Заметив, что он так же, как и я,  был  чужд
всему этому обществу, я обратился к нему с  каким-то  вопросом.  Он  очень
охотно ответил мне, но смешанным исковерканным французским языком.
     - Вы, вероятно, не знаете английского языка? - спросил  он.  -  Я  не
встретил здесь ни одного человека, который бы понимал этот язык.
     - Я свободно владею английским языком, потому что большую часть  моей
жизни провел в Англии. Но без сомнения вы не англичанин? Я  думаю,  что  с
тех пор, как нарушен Амьенский мирный договор, во Франции не  найдется  ни
одного англичанина, исключая, конечно, заключенных в тюрьму!
     - Нет, я не англичанин, - ответил он.  -  Я  американец.  Меня  зовут
Роберт Фультон, и я являюсь на эти приемы с исключительной целью напомнить
о себе императору; он заинтересовался теперь моими изобретениями,  которые
должны произвести полный переворот в морской войне!
     У меня не было никакого дела, и потому  я  решил  поговорить  с  этим
странным человеком об его изобретениях и из его слов сразу  убедился,  что
имел дело с сумасшедшим. Он  стал  рассказывать  мне  об  изобретенном  им
судне, которое может двигаться по воде  против  ветра  и  против  течения;
приводится в движение эта диковинка углями или деревом, сжигаемым в  печах
внутри его. Фультон говорил и другие  бессмыслицы  вроде  идеи  о  бочках,
наполненных порохом, которые обратят в щепки наткнувшийся на них  корабль.
Я слушал его тогда со снисходительной улыбкой, принимая  за  сумасшедшего,
но теперь, когда жизнь моя приближается к концу, я ясно  понимаю,  что  ни
один из знаменитых воинов и государственных мужей, бывших в этой  комнате,
до императора включительно, не оказал такого влияния на ход  истории,  как
этот молчаливый американец, выглядывавший таким неряшливым и  банальным  в
среде блестящего офицерства.
     Внезапно все разговоры стихли. Роковая, жуткая  тишина  воцарилась  в
покоях; тяжелая, неприятная тишина, которая наступает,  когда  в  детскую,
полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь  из  старших.
Болтовня и смех смолкли. Шорох карт и звон денег  прекратился  в  соседних
комнатах. Все, не исключая дам, встали с выражением глубокого почтения  на
лицах. В дверях показалось бледное лицо императора, его зеленый  сюртук  с
белым  жилетом,  обшитым  красным  шнурком.  Император  далеко  не  всегда
одинаково относился к окружающим его, даже и на вечерних  приемах.  Иногда
он был добродушным и веселым болтуном, но это скорее можно отнести к  тому
времени,  когда  Наполеон  был  консулом,  а  не  императором.  Иногда  он
отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания  на
счет  каждого  из  присутствующих.  Наполеон  всегда  переходил  от  одной
крайности  к  другой.  В  данный  момент  молчаливый,  угрюмый,  в  дурном
настроении духа, он сразу привел всех в тяжкое,  стесненное  положение,  и
глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, когда он проходил мимо него
в смежную комнату.
     На этот раз император, повидимому,  еще  не  вполне  оправился  после
бури, которую вынес несколько часов тому назад, и он  смотрел  на  всех  с
нахмуренными бровями и сверкавшими глазами. Я был невдалеке от него, и  он
остановил свой взгляд на мне.
     - Подойдите ко мне, monsieur де Лаваль, - сказал он,  кладя  руку  на
мое плечо и обращаясь к группе сопровождавших людей. -  Полюбуйтесь-ка  на
него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые
аристократические фамилии никогда не вернутся обратно, и что они  навсегда
поселятся  в  Англии,  как  это  сделали  гугеноты!  Вы,  по  обыкновению,
оказались плохим предсказателем: перед вами  наследник  древнего  рода  де
Лаваль, добровольно пришедший предложить  мне  свои  услуги.  Monsieur  де
Лаваль, я назначаю вас моим адъютантом и прошу вас следовать за мною!
     Карьера моя была сделана, но я, конечно, отлично понимал, что  не  за
мои  личные  заслуги  император  обошелся  со  мною  так  милостиво;   его
исключительной целью было желание побудить других  эмигрантов  последовать
моему примеру. Моя совесть оправдывала вполне мой послупок, потому что  не
желание подслужиться к Наполеону, а любовь к родине руководила мною. Но  в
этот миг, когда  я  должен  был  следовать  за  Наполеоном,  я  чувствовал
унижение  и  стыд  побежденного,  идущего  за  колесницей   торжествующего
победителя!
     Вскоре он дал мне и другой повод почувствовать себя  пристыженным  за
поведение этого человека, чьим слугой я становился отныне.  Его  обращение
было оскорбительно положительно для всех. Наполеон сам говорил, что  везде
стремится быть первым; даже по отношению к женщинам он совершенно отвергал
всякую вежливость и  любезность  и  обращался  с  ними  так  же  дерзко  и
высокомерно, как и с подчиненными ему офицерами и чиновниками. С  военными
он был любезнее и приветствовал каждого из них кивком головы или  пожатием
руки. Со своими сестрами он обменялся несколькими словами, хотя эти  слова
были сказаны тоном сержанта, муштровавшего новобранцев.
     Но когда императрица приблизилась к нему, его  раздражение  и  дурное
настроение духа достигли своей высшей точки.
     - Я не желаю, чтобы вы так сильно румянили  ваши  щеки,  Жозефина,  -
проворчал он. - Все женщины думают только о том, как бы им получше одеться
и не имеют для этого достаточной скромности и вкуса. Если  я  когда-нибудь
увижу вас в подобном наряде, я выброшу его в огонь, как это сделал однажды
с вашей шалью!
     - Вам так трудно угодить, Наполеон! То,  что  вам  нравится  сегодня,
раздражает вас завтра. Но я, конечно, изменю все, что может оскорблять ваш
вкус, - сказала Жозефина с удивительной кроткостью.
     Император сделал несколько шагов  в  толпу,  которая,  расступившись,
образовала проход, через который мы могли идти. Затем он снова остановился
и через плечо взглянул на императрицу.
     - Сколько раз повторял я вам, Жозефина, что я  не  выношу  вульгарных
женщин?!
     - Я хорошо знаю это, Наполеон!
     - Почему же тогда я вижу здесь m-me Шевре?
     - Но право же она не так вульгарна.
     - Она вульгарнее, чем должна быть. Я предпочитаю не  видеть  ее.  Кто
это такая? - он указал на молодую девушку  в  голубом  платье.  Несчастная
затряслась от ужаса, видя, что имела несчастье привлечь на  себя  внимание
раздраженного императора.
     - Это mademoiselle де Бержеро!
     - Сколько ей лет?
     - 23, Ваше Величество!
     - Вам пора выходить замуж! В двадцать три  года  все  женщины  должны
быть замужем. Почему же вы до сих пор не сделали этого?
     Бедная девушка, казалось, была неспособна  произнести  хотя  бы  одно
слово; императрица, желая выручить ее из беды, добродушно заметила, что  с
этим вопросом надо было бы обратиться к молодым людям.
     - Ах, так вот в чем затруднение? - сказал он. - Тогда  беру  на  себя
заботы о вас, m-lle, и найду вам супруга!
     Он повернулся и, к моему ужасу, я увидал, что он  вопрошающе  смотрел
на меня.
     - Мы и вам найдем жену, m-r де  Лаваль,  -  сказал  он.  -  Об  этом,
впрочем, речь впереди! Ваше имя? - обратился он к  оставшемуся  совершенно
покойным, изящному человеку в черном.
     - Я музыкант по професии, Гретри!
     - Да, да, я припоминаю вас! Я видел вас сотни раз, но никак  не  могу
запомнить ваше имя. Кто вы? - обратился он к следующему.
     - Мое имя Иосиф де Шенье.
     - Ах, да я видел вашу трагедию. Я не помню ее названия, но она плоха.
Вы написали что-нибудь еще?
     - Да, Ваше Величество. Вы разрешили мне посвятить последний том  моих
произведений вам!
     - Очень возможно, но только у меня не было  времени,  чтобы  прочесть
его. Жаль, чьл у нас во Франции нет поэтов, потому что  события  последних
лет дали бы довольно материала даже для Гомера и Вергилия. К сожалению,  я
могу создавать королевства, но не поэтов! Кто, по  вашему  мнению,  лучший
французский писатель?
     - Расин, Ваше Величество!
     - Ну  тогда  вы  мало  знакомы  с  литературой,  потому  что  Корнель
несравненно  выше.  Я  плохо  разбираю   красоту   стихов,   но   я   могу
симпатизировать или не симпатизировать духу поэта, и я считаю, что Корнель
- величайший из всех поэтов. Я бы сделал его моим первым  министром,  если
бы он жил  в  одну  эпоху  со  мною.  Я  удивляюсь  его  уму,  его  знанию
человеческого сердца и глубине его чувств. Что вы пишите теперь?
     - Я пишу трагедию из времен Генриха IV, Ваше Величество!
     - Это совершенно лишнее! Сюжет выбран вами слишком близко к нам, а  я
не желаю иметь на  сцене  современную  политику.  Пишите  лучше  пьесы  об
Александре. Ваше имя?
     Он обратился к тому же музыканту, с которым только что говорил.
     - Я Гетри, музыкант, - спокойно повторил тот.
     Император вспыхнул на мгновение от его краткого ответа, но не  сказал
ни слова и перешел к нескольким дамам, стоявшим  у  входа  в  комнату  для
карточной игры.
     - Рад вас видеть, madame, - сказал он ближайшей из них. - Я  надеюсь,
вы себя лучше ведете? Мне сообщали о  вас  из  Парижа  различные  сплетни,
которые, говорят, доставили большое  удовольствие  и  пищу  для  пересудов
всему кварталу Сен Жермен.
     - Я прошу, Ваше Величество, пояснить вашу мысль, - недовольным  тоном
возразила она.
     - Сплетни соединяют ваше имя с именем полковника Лассаля!
     - Это клевета, Ваше Величество!
     - Очень возможно, но только странно что-то, чтобы всем в одно и то же
время пришла  мысль  сплетничать  только  о  вас.  В  этом  отношении  вы,
вероятно, самая несчастная из дам: ведь только что у  вас  был  скандал  с
адъютантом Раппа. Должно же это когда-нибудь  иметь  конец!  Ваше  имя?  -
обернулся он к другой.
     - Mademoiselle де Перигор!
     - Сколько вам лет?
     - Двадцать лет.
     - Вы слишком худы, и ваши локти красны... Боже мой! Мadame  Буамезон,
неужели вы не можете являться ко Двору в чем-нибудь другом, а  не  в  этом
сером платье с красным тюрбаном и бриллиантовым полумесяцем?
     - Но я ни разу еще не надевала его, Ваше Величество!
     - Ну, значит, у вас есть другое такое же,  потому  что  я  уже  успел
несколько раз видеть на вас одно и то же! Никогда не показывайтесь в  этом
костюме при мне! Monsieur де Ремюсат, я дал вам хорошее жалованье.  Почему
же вы так скаредничаете?
     - Я проживаю сколько нужно, Ваше Величество!
     - Я слышал, что вы продали ваш экипаж? Я даю вам деньги совсем не для
того, чтобы вы их сберегали в банках! Вы занимаете высокий пост  и  должны
жить соответственно вашему положению. Я  желаю,  чтобы  у  вас  снова  был
экипаж, когда я вернусь в Париж. Примите к сведению! Жюно,  бездельник!  Я
слышал, вы записались в  азартные  игроки  и  совершенно  проигрались?  Не
забывайте, что карты - самая трудная дорога к счастью!
     - Кто же виноват, Ваше Величество, что мой туз был побит четыре  раза
сряду!
     - Та, та, та, да вы еще совсем дитя, не знающее цены деньгам. Сколько
же вы задолжали?
     - Сорок тысяч, Ваше Величество!
     - Отлично, идите к Лебрену и там узнайте, не может ли он уладить  все
это. В конце концов, ведь мы быди же вместе  под  Тулоном!  Вы  и  Рапп  -
притча во языцех моей армии!  Но  довольно  карточной  игры!  Я  не  люблю
открытых платьев, madame Пикар. Они не идут даже молодым женщинам,  а  вам
носить их просто непростительно! Теперь, Жозефина, я иду в свою комнату  и
прошу вас прийти ко мне через полчаса почитать мне на  ночь.  Несмотря  на
усталость, я приехал к вам, раз вы высказали желание, чтобы  я  помог  вам
принимать и занимать гостей! Вы можете остаться здесь, monsieur де Лаваль,
потому что ваше присутствие тут необходимо.
     Дверь захлопнулась за императором, и каждый, начиная с императрицы до
последнего служителя,  вздохнул  глубоким  вздохом  облегчения.  Дружеская
болтовня возобновилась, снова раздался шорох карт и звон металла.  Словом,
все пошло так, как было до прихода императора.





     Теперь, читатель, я приближаюсь к концу моих не  совсем  обыкновенных
приключений,  пережитых  мною  со  времени  моего  приезда   во   Францию,
приключений, которые сами собою могут представлять некоторый  интерес,  но
этот интерес,  конечно,  затмевается  личностью  императора,  стоящего  на
первом месте в моих записках.
     Много лет прошло с тех пор, и в своих  мемуарах  я  старался  вывести
Наполеона таким, каким он был в действительности.  Наблюдая  его  слова  и
поступки,  я  чувствовал,  что   моя   собственная   личность   совершенно
стушевывалась. Теперь я попрошу вас  сопутствовать  мне  в  экспедиции  не
Красную Мельницу и последить за событиями, которые произошли в  библиотеке
Гросбуа.
     Прошло несколько дней после раута у императрицы; был  последний  день
того срока, в который Сибилль было разрешено спасти своего  возлюбленного,
отдав в руки полиции Туссака. Правду сказать, я не особенно тревожился  за
ее неуспех, потому что под прекрасной внешностью ее возлюбленно  скрывался
низкий, жалкий трус. Но эта чудная женщина с твердой  волей,  мужественным
сердцем, совершенно одинокая в жизни, глубоко трогала мои чувства, и я был
готов сделать все, чего бы она ни  потребовала,  лишь  бы  исполнились  ее
желания - даже противное моим взглядам и мнениям.
     С такими чувствами я вышел навстречу ей и генералу Саварею, входившим
в мою комнату в Булони. Один взгляд на  ее  пылавшие  щеки  и  светившиеся
победой глаза подсказал мне, что она уверена в успехе своего дела.
     - Я сказала вам, что найду его, Луи! - крикнула она. - Теперь я прямо
обращаюсь к вам, потому что мне нужна ваша помощь!
     - Mademioselle  настаивает  на  том,  что  солдаты  в  данном  случае
бесполезны, - сказал Саварей, пожимая плечами.
     -  Нет,  нет,  нет,  -  пылко  проговорила  она,  -  тут   необходима
осторожность, а при виде солдат он сразу спрячется в какой-нибудь  тайник,
где вы никогда не сможете открыть его присутствия.  Я  не  могу  отнестись
легкомысленно к этому делу, когда оно доведено почти до конца!
     - Судя по  вашим  словам,  нам  вполне  достаточно  троих,  -  сказал
Саварей, - я лично никогда не взял бы больше. Вы говорите, что у вас  есть
еще один друг, какой-то лейтенант?
     - Лейтенант гусарского полка из Берчени, Жерар!
     - Тем лучше! В  Великой  армии  мало  таких  хороших,  исполнительных
офицеров, как Жерар! Я думаю, что мы трое сможем выполнить возложенную  на
нас миссию.
     - Я в вашем распоряжении!
     - Потрудитесь сообщить нам, где же находится Туссак?
     - Он скрывается на Красной Мельнице!
     - Мы обыскали там все, и уверяю вас, что его там нет.
     - Когда вы произвели там обыск?
     - Два дня тому назад.
     - Следовательно, он поселился там  после.  Я  знаю  его  возлюбленную
Жанну Порталь; Я следила за нею  в  течение  шести  дней.  В  эту  ночь  я
заметила, что она тихонько пробиралась к Красной Мельнице с корзиной  вина
и фруктов. Все утро она внимательно приглядывалась к прохожим, и я видела,
что при проходе солдата на  ее  лице  мелькнуло  выражение  ужаса.  Я  так
уверена в том, что Туссак на мельнице, как будто я видела его собственными
своими глазами.
     - В таком случае не будем терять ни минуты! - вскричал Саварей.
     - Если он может рассчитывать найти лодку на берегу, то, несомненно, с
наступлением темноты он сделает попытку бежать в Англию. С мельницы хорошо
видны все окрестности, и  mademoiselle  права,  полагая,  что  вид  солдат
заставит его лишь скорее убежать!
     - Что же тогда мы будем делать? - спросил я.
     - Через час вы явитесь к нам в той же одежде, как вы есть,  к  южному
въезду в лагерь. Вы будете путешественником, едущим по большой дороге. А я
увижу Жерара, и мы сговоримся с ним относительно переодеванья. Берите ваши
револьверы, потому что нам придется иметь дело с самым  опасным  человеком
по Франции! Мы предоставим в ваше распоряжение лошадь.
     Последние лучи заходящего солнца окрашивали в  пурпур  белые  меловые
утесы, которые так часто встречаются на северных  берегах  Франции.  Когда
через час после нашего разговора я вышел к южным  воротам  лагеря,  я  был
удивлен, не найдя на  условленном  месте  моих  друзей.  Только  у  дороги
высокий человек,  одетый  в  синий  сюртук  с  металлическими  пуговицами,
похожий по внешности на бедного сельского фермера, подтягивал подпруги  на
чудной  вороной  лошади;  несколько  поодаль  от  него  молодой  конюх   в
выжидающей позе держал уздечки двух других лошадей. Только узнав  в  одной
из лошадей ту, на которой я приехал из Гросбуа, я догадался, в чем дело, и
ответил улыбкой на приветливую улыбку молодого конюха, а фермере в широкой
шляпе тотчас же узнал Саварея.
     - Я думаю, что мы можем отправиться в путь, не  возбуждая  ни  в  ком
подозрения, - сказал он. - Вы  должны  слегка  сгорбиться,  Жерар!  Ну,  а
теперь трогаемся, а то, пожалуй, будет уже слишком поздно!
     В моей жизни было много всяких приключений, но  это  последнее  стоит
выше  всех.  Я  вспомнил,  глядя  на  воду,  туманные  берега   Англии   с
чередующимися на них сонными деревушками, жужжание пчел, звон колоколов  в
воскресные дни, широкие и длинные улицы Ашфорда с их  красными  кирпичными
домиками, кабаками с кричащими вывесками. Большая часть моей  жизни  мирно
протекла в этой обстановке,  а  теперь  я  чувствовал  под  собою  бешеную
горячую лошадь; два заряженных пистолета висели у меня за поясом; наконец,
- самое поручение, от исполнения которого могла измениться вся моя  жизнь;
мое будущее зависело теперь от того, удаться  или  нет  арестовать  самого
опасного заговорщика.
     Припоминая свою  молодость,  оглядываясь  теперь  на  все  опасности,
которые грозили мне, все превратности судьбы, я всегда  яснее  всего  себе
представляю этот вечер и бешеную скачку по извилистой проселочной  дороге.
Это приключение настолько врезалось в  мою  память,  что  я,  как  сейчас,
представляю себе все малейшие детали. Мне кажется, что я вижу  даже  комки
грязи, отскакивавшие от подков лошадей, во время бешеной скачки.
     Выбравшись из лагеря на дорогу, мы поехали  краем  ужасного  соляного
болота. Мы постепенно углублялись внутрь страны, проезжая  через  обширные
пространства, заросшие папоротником и  кустами  терновника,  пока  наконец
слева от нас  не  показались  родные  башни  Гросбуа.  Тогда,  по  команде
Саварея, мы свернули направо и поехали  по  ограниченной  с  обеих  сторон
холмами дороге.
     Вскоре в промежутках между двумя холмами  мелькнули  крылья  ветряной
мельницы, верхнее оконце которой, отражая в себе  солнечные  лучи,  алело,
словно залитое кровью. Около входа стояла распряженная телега, наполненная
мешками с хлебом; невдалеке щипала траву лошадь.
     Пока мы наблюдали все это, на  одном  из  холмов  появилась  женщина,
осторожно оглянулась по сторонам, держа над глазами руку, в виде козырька.
     - Взгляни-ка, - взволнованно  прошептал  Саварей.  -  Несомненно,  он
здесь, потому что иначе  к  чему  нужны  такие  предосторожности.  Объедем
кругом этот холм, чтобы не дать им возможности увидать нам прежде, чем  мы
будем у дверей мельницы.
     - Но мы можем быстро доскакать, если поедем напрямик, - сказал я.
     - Здесь слишком неровная местность, так что безопаснее сделать  крюк.
Тем более, что пока мы едем по дороге,  они  примут  нас  за  обыкновенных
путешественников.
     Мы продолжали ехать с самым  невозмутимым  видом,  но  чье-то  резкое
восклицание внезапно заставило нас обернуться.  Та  же  женщина  стояла  у
дороги и следила за нами с лицом, на котором ясно отражалось подозрение. Я
догадался, что военная посадка  моих  спутников  обратила  ее  опасения  в
уверенность. В один миг она сняла с себя шаль и  изо  всех  сил  принялась
махать ею. Саварей с  проклятием  пришпорил  лошадь  и  помчался  прямо  к
мельнице; я и Жерар последовали за ним. Мы как  раз  прибыли  вовремя.  До
ворот оставалось не более ста шагов, когда какой-то  человек  выскочил  из
мельницы и торопливо огляделся по сторонам.
     По черной всклокоченной бороде, по массивной  фигуре  с  сутуловатыми
плечами, я сразу узнал Туссака. Один взгляд убедил его, что  мы  не  дадим
ему  возможности  бежать;  бросившись  обратно  в  мельницу,  он  с  шумом
захлопнул за собою тяжелую дверь.
     - В окно, Жерар, в окно! - крикнул Саварей.
     Молодой гусар спрыгнул с седла и с ловкостью  клоуна  проскользнул  в
маленькое четырехугольное окошечко, бывшее в нижнем этаже мельницы.  Через
несколько минут Жерар раскрывал перед нами дверь; с его рук и лица  капала
кровь.
     - Он убежал по лестнице, - сказал он.
     - Тогда мы можем не торопиться, потому что он не может миновать наших
рук, - сказал Саварей, когда мы слезли с лошадей.
     - Вы, кажется, испытали на себе первые  изъявления  восторга  Туссака
при виде нас? Я надеюсь, вы не опасно ранены?
     - Пустячные царапины, генерал, больше ничего!
     - Вот ваши пистолеты! Где же мельник?
     - Я здесь, - сказал коренастый лохматый мужик, появляясь в дверях.  -
Что это за шум? Вы, господа, точно разбойники, врываетесь на  мельницу!  Я
спокойно сидел за чтением газеты и  курил  трубку,  как  имею  обыкновение
всегда проделывать  это  вечером,  вдруг,  ни  слова  не  говоря,  человек
врывается ко мне через окошко, осыпает меня осколками стекол  и  открывает
мою дверь своим товарищая, которые ожидают снаружи. Я и так  имел  сегодня
довольно всяких волнений со своим жильцом, а тут еще врываются целых трое!
     - В вашем доме скрывается злоумышленник Туссак!
     - Туссак?! - крикнул мельник, - ничего подобного.  Его  зовут  Морис,
это торговец шелком!
     - Это именно  тот,  кого  мы  ищем!  Мы  явились  к  вам  по  приказу
императора.
     Скулы лица мельника вздрогнули, когда он услыхал это слова.
     - Я не знаю, кто он, но за ночлег  он  предложил  мне  такую  хорошую
плату, что я оставил его в покое и не расспрашивал ни о чем. В наше  время
не  приходится  требовать  удостоверения  личности  от  каждого  из  своих
постояльцев. Но если вы явились по приказу императора, то я,  конечно,  не
стану мешать вам. Должно отдать справедливость, этот Туссак был все  время
самым спокойным жильцом; впрочем, так было до сегодняшнего утра, когда  он
получил письмо.
     -  Какое  письмо?  Говори  правду,  бездельник,  не  то  и  тебе   не
сдобровать!
     - Это письмо принесла какая-то женщина! Я говорю вам все,  что  знаю.
Он точно обезумел, прочтя его. Я ужасался, слушая его речи. Он  бесновался
весь день, грозил убить  кого-то.  Я  буду  счастлив,  когда  он  уберется
отсюда!
     - Теперь, господа, оставим здесь лошадей, - сказал  Саварей,  обнажая
саблю. - Тут нет ни одного окна, через которое  он  мог  бы  бежать.  Надо
убедиться, заряжены ли наши пистолеты, а там мы быстро справимся с ним!
     Узкая  винтовая  лестница  вела  в   маленький   чердак,   освещаемый
расщелиной в стене. Остатки дров и подстилка  из  соломы  показывали,  что
именно здесь Туссак проводил свои дни. Но здесь  его  не  было,  так  что,
очевидно, он спустился по другой лестнице. Мы спустились вниз,  но  дальше
нам преграждала дорогу массивная, тяжелая дверь.
     - Сдавайся,  Туссак!  -  крикнул  Саварей,  -  попытки  бежать  будут
бесполезны!
     Хриплый смех раздался из-за двери.
     - Я никогда не сдамся! Но хотите ли, я заключу с вами договор? У меня
есть маленькое дельце, которое нужно обделать обязательно  сегодня  ночью.
Если вы оставите меня теперь в покое, завтра я сам приду в  лагерь,  чтобы
отдаться в ваши руки. Мне  нужно  заплатить  маленький  должок;  я  только
сегодня узнал, кому именно.
     - Вы просите невозможного!
     - Поверьте, это избавит вас от многих волнений и неприятностей.
     - Мы не можем дать такую отсрочку. Вы должны сдаться!
     - Но в таком случае вам придется поработать, чтобы взять меня!
     - Вы не можете скрыться.  Сдавайтесь!  Ну-ка  наляжем  на  дверь  все
трое!..
     Раздался короткий сухой звук  пистолетного  выстрела  через  замочную
скважину, и пуля, прожужжав у  нас  над  головами,  впилась  в  стену.  Мы
сильнее налегли на дверь; плотная и тяжелая, она обветшала  от  времени  и
скоро поддалась нашим усилиям. Мы вбежали с оружием в  руках,  но  комната
была пуста...
     - Куда черт унес его? - крикнул Саварей, оглядываясь.  -  Ведь  мы  в
самой последней комнате, других тут нет.
     Это была четырехугольная пустая комната, если не  считать  нескольких
мешков с рожью. В самом дальнем конце ее было окошко; оно было  растворено
настежь и около окня лежал еще дымящийся пистолет. Мы все устремились туда
и, выглянув в окно, не могли сдержать крика удивления. Расстояние от земли
было настолько велико, что нельзя и  думать  было  выпрыгнуть  оттуда,  не
рискуя сломать себе шею, но Туссак воспользовался тем обстоятельством, что
телега с мешками хлеба была плотно придвинута к  мельнице.  Это  уменьшило
расстояние между окном и землею и ослабило силу удара о землю. Но  даже  и
теперь удар был настолько силен, что Туссак сразу не мог встать,  и,  пока
мы сверху смотрели на него, он лежал, задыхаясь, на куче мешков.
     Услышав наш крик, он взглянул на нас, погрозил нам кулаком и,  быстро
спрыгнув с телеги, вскочил на лошадь Саварея и помчался через  холмы;  его
черная борода развевалась  по  ветру.  Выстрелы,  посланные  вдогонку,  не
причинили ему вреда. Едва ли надо говорить, с какой быстротой  сбежали  мы
по шаткой, скрипучей лестнице  и  вылетели  в  раскрытую  дверь  мельницы.
Несколько минут еще, и мы уже вскочили на лошадей; но  этого  времени  ему
было вполне  достаточно,  чтобы  удалиться  от  нас  на  довольно  большое
расстояние, так что всадник и лошадь на зеленом фоне холмов  казались  нам
мелькавшей черной точкой.
     Вечер окутывал уже землю, а мы все мчались за Туссаком; влево от  нас
простиралось ужасное соляное болото, и если бы  Туссак  свернул  туда,  вы
вряд ли смогли бы следовать за ним. В данном случае все преимущества  были
бы на его стороне. Но он все время не изменял направления и мчался вперед,
удаляясь от моря. На одно  мгновение  нам  почудилось,  что  Туссак  хотел
повернуть на болото; но, нет, он ехал между холмами.
     Я решительно недоумевал, куда он несся с такой быстротой.  Он  ни  на
минуту не останавливался и не оглядывался на нас  ни  разу,  но  неуклонно
продвигался вперед, как человек со строго  определенной  целью.  Лейтенант
Жерар и я были легче, чем Туссак, и наши лошади не были хуже его, так  что
мы вскоре начали настигать его. Если бы мы все время могли видеть Туссака,
то, несомненно, скоро догнали  бы  его,  но  он  гораздо  лучше  нас  знал
местность, и мы, естественно, боялись потерять его след.
     Когда мы доскакали до спуска с холма, я чувствовал,  что  мое  сердце
замирало от страха, что мы уже не увидим  его  больше.  Но  опасения  были
напрасны: Туссак, нисколько не скрывась, скакал  все  прямо  и  прямо.  Но
вскоре произошло именно то, чего мы так боялись. Мы были не  более  как  в
ста шагах от него, когда окончательно сбились со следа. Туссак скрылся  на
одном из поворотов дороги, в чем мы и убедились, выехав на вершину холма.
     - Вот здесь какая-то дорога налево, - крикнул Жерар, возбужденный  до
последней степени. - Поедем влево, мой  друг,  поедемте  влево!  -  кричал
лейтенант.
     - Подождите минутку! - крикнул я. - Здесь другая дорога  направо,  он
мог поехать и по ней!
     - Ну так вы поезжайте по одной, а я по другой.
     - Подождите на минуту, я слышу стук подков!
     - Да, да, вот его лошадь!
     Высокая вороная лошадь, в которой мы  сразу  узнали  лошадь  Саварея,
внезапно вылетела из густой заросли терновника, но она была без седока.
     - Он нашел здесь в кустарнике какое-нибудь потаенное место! - крикнул
я.
     Жерар слез с лошади и повел ее вслед за собой в кусты.  Я  последовал
его примеру и, пройдя несколько шагов, мы очутились в ломках мела.
     - Ни малейшего следа! - крикнул Жерар, - он скрылся от нас!
     Но в эту минуту я понял все. Его бешенство, его гнев,  вызванный,  по
словам мельника, полученным письмом, без сомнения, объяснялся известием  о
том, кто предал их в ту роковую ночь нашего общего приезда. Туссак  смутно
догадывался об этом, но, получив письмо, окончательно  удостоверился.  Его
обещание отдаться в руки только завтра утром было  сделано  именно  с  той
целью, чтобы иметь время отомстить моему дяде! И с этой целью он доехал до
места ломки мела. По всему вероятию, это  было  то  же  место,  в  котором
открывался подземный проход, шедший из Гросбуа. Туссак, пробираясь в замок
моего  дяди  для  различных  переговоров,  вероятно,  узнал  секрет  этого
прохода.
     Два раза я ошибался, пробуя  нащупать  узкое  отверстие  и  только  в
третий раз увидел в сгущавшейся темноте сияющее черное отверстие  в  белой
стене. В этих поисках мы провели довольно много времени, так  что  Саварей
пешком успел присоединиться к нам; оставив лошадей у входа в  туннель,  мы
сами проникли туда и  в  полном  мраке  пошли  вперед,  ощупью  разыскивая
дорогу.
     Когда мы в первый раз шли этим корридором с дядей, путь этот  мне  не
показался таким длинным, потому что у дяди был с собою  факел,  освещавший
путь, но теперь, в полной тьме, неуверенным в своей  дороге,  этот  проход
показался нам бесконечно длинным. Я  услышал  сзади  себя  голос  Саварея,
спрашивавшего, сколько еще миль предстояло нам сделать по этому  кротовому
лазу?
     - Тсс! - прошептал Жерар, - кто-то движется впереди нас.
     Мы прислушались, затаив дыхание. Далеко впереди нас я  вдруг  услышал
шум двери, поворачивавшейся на петлях.
     - Он, он, - прошептал порывисто Саварей,  -  этот  негодяй  здесь,  я
вполне уверен! Наконец-то он в наших руках!
     Но страх снова проник в мою  душу:  я  вспомнил,  что  дядя  открывал
дверь, ведшую в замок,  каким-то  совершенно  особым  способом.  По  стуку
открывавшейся двери можно было судить, что Туссак  знал  этот  секрет.  Но
если он запер ее за собой?!  Я  вспомнил  величину  и  прочность  железных
засовов, которыми эта дверь замыкалась, и понял,  что  в  самый  последний
миг,  когда  мы  находились  почти  у  цели,  эта  дверь  могла  оказаться
неодолимой преградой! Мы быстро двинулись вперед,  и  я,  не  сдержавшись,
издал  радостный  крик:  впереди  мерцающий,  желтоватый  свет   лился   и
прорезывал тьму, окружавшую нас. Дверь была  отворена!  Опьяненный  жаждой
мести,  Туссак  не  помнил,   что   ему   могла   грозить   опасность   от
преследователей, гнавшихся за ним по пятам. Теперь мы  уже  не  колебались
долее; быстро вбежав по винтовой лестнице, мы  пробежали  вторую  дверь  и
очутились  в  каменном  коридоре  Гросбуа,  по-прежнему  освещенном  одной
лампочкой на самом заднем конце.
     Крик ужаса, долгий,  мучительный  вопль  страха  и  отчаяния  огласил
тишину, когда мы вбежали в замок.
     - Спасите! Спасите! Он убьет его! Он убьет  его!  -  раздался  чей-то
неистовый голос, и сужанка стремительно бросилась по направлению к нам  по
коридору.
     - Помогите, помогите! Он убьет monsieur Бернака!
     - Где он? - крикнул Саварей.
     - Там, в библиотеке! Дверь с зеленой занавесью!
     Снова раздался отчаянный крик, перешедший  в  хрипенье.  Мы  услышали
глухой отрывистый треск; что-то захрустело, словно сломанный хрящ...  Один
я хорошо понимал значение этого  звука.  Мы  бросились  в  комнату,  но  и
отважный Саварей, и безгранично смелый гусар мгновенно отпрянули назад при
виде ужасной картины, представившейся нам!
     Когда убийца ворвался в библиотеку,  мой  дядя  сидел  у  письменного
стола, спиною к двери. Без сомнения, первый крик, услышанный нами, был его
криком испуга при виде этой косматой  головы,  наклонившейся  над  ним,  а
второй он испустил тогда, когда ужасные руки коснулись его шеи. Бернак уже
не мог подняться с кресла, парализованный  страхом;  он  продолжал  сидеть
спиною к двери. Когда мы  вбежали  в  библиотеку,  голова  дяди  была  уже
свернута совершенно назад, и мы видели искаженное и  налитое  кровью  лицо
Бернака, обращенное к нам, хотя туловище Бернака было обращего к  окну!  Я
часто видел потом во сне  это  худое,  изможденное  лицо  с  выкатившимися
глазами, с открытым ртом  и  свернутой  шеей!  Около  него  стоял  Туссак,
скрестивши руки на груди; его лицо сияло торжеством.
     - К сожалению, друзья мои, - сказал он,  -  вы  немного  опоздали!  Я
расплатился с моими долгами!
     - Сдавайся! - крикнул Саварей.
     - Ну стреляйте-же, стреляйте, крикнул Туссак. - Вы думаете,  я  боюсь
вас, ничтожная мелюзга?! Напрасная мечта! Вам не удастся взять меня живым!
О! Я выбью эту мысль из ваших голов!
     В один мин он схватил  тяжелое  кресло,  поднял  его  над  головой  и
стремительно бросился на нас. Мы выстрелили в него все трое, но  ничто  не
могло остановить сильного, как стихия, великана. Кровь лила ручьями из его
ран;  он  бешено  размахивал  креслом,  но  силы  уже  изменяли   Туссаку.
Неожиданно ударил он креслом по краю стола, раздробив  его  на  мельчайшие
кусочки. Затем Туссак, совершенно уже обезумев, бросился на Саварея, мигом
подмял его под себя, и, прежде чем мы успели поймать Туссака за  руки,  он
уже успел схватить Саварея за подбородок, с целью свернуть ему шею.
     Мы все трое обладали достаточной физической  силой,  но  этот  зверь,
даже тяжело раненый, был сильнее нас всех вместе взятых. Туссак,  выпустив
Саварея, стал порывисто вырываться из наших рук, но мы, напрягая все силы,
все сильнее и сильнее сжимали великана.
     Он истекал кровью. С каждой минутой силы оставляли его. С неимоверным
усилием Туссак встал на ноги, точно медведь, с впившимися в него  со  всех
сторон собаками; его колени подогнулись, и с криком гнева и  отчаяния,  от
которого задрожали стекла в окнах, Туссак упал на пол и более не двигался.
Точно  черная  масса  затравленного  зверя,  лежал   он   на   полу;   его
всклокоченная борода торчала кверху. Мы, задыхаясь, стояли вокруг, готовые
снова броситься на него. Но  Туссак  уже  был  мертв!  Саварей  смертельно
бледный, обессилевший, оперся рукою о край стола. Он еще не мог оправиться
от железных тисков этого человека.
     - Мне кажется, я боролся с медведем! - сказал он. Однако  все  же  во
Франции стало одним опасным человеком меньше, и император может  более  не
опасаться этого отважного врага. А ведь он был чертовски смел!
     - Какой солдат мог бы выйти из него! - задумчиво сказал Жерар.  -  Он
был бы пригоден как раз для гусар из Берчени. Да, плохо он  поступил,  идя
против воли императора!
     Я сел на диван, истомленный и совсем больной, с истерзанными нервами.
Такая сцена не только для меня, но и для человека, уже больше испытавшего,
с более  крепкими  нервами,  была  слишком  тяжела!  Саварей  дал  нам  по
несколько глотков коньяку из своей походной фляги и затем, сорвав одну  из
занавесей, прикрыл ею ужасную фигуру дяди Бернака.
     - Нам больше здесь нечего делать! - сказал он.  Надо  поторопиться  с
рапортом к императору. Заберите, господа, все бумаги Бернака,  потому  что
многие из них могут нам быть полезны при раскрытии других заговоров!
     Говоря это, он вместе с нами собирал все  документы,  разложенные  по
столу. В числе их было письмо, лежавшее перед Бернаком на  столе,  которое
он, казалось, только что написал, когда вошел Туссак.
     - Что это такое? - сказал Саварей, глядя на письмо. Я думаю, что  наш
приятель Бернак был не менее опасным субъектом, чем Туссак.  "Мой  дорогой
Катулл, - начал читать письмо Саварей, - я прошу прислать мне еще  склянку
с той же жидкостью, которую вы прислали мне три года назад. Я говорю о том
миндальном отваре, который не оставляет никаких следов. Мне он понадобится
на будущей неделе. Умоляю вас не спутать! Вы можете всегда рассчитывать на
меня, если вам надо будет обратиться за чем-нибудь к миператору."
     - Адресовано известному химику в Амьен, - сказал Саварей, поворачивая
конверт. - Так он был способен отравлять людей! Ко всем своим добродетелям
он добавлял еще и эту. Я не могу догадаться, для кого он мог готовить этот
миндвльный отвар, который не оставляет ни малейших следов!
     - Да! это странно, - прошептал я.
     Я не хотел сказать, что отвар готовился для меня! Ведь все же он  был
мой дядя, и к тому же Бернака уже не было в живых. К  чему  было  говорить
более?!





     Генерал  Саварей  отправился  с  рапортом  прямо  к  Пон  де  Брик  к
императору, тогда как я и  Жерар  приехали  ко  мне,  чтобы  поболтать  за
бутылкой вина. Я думал застать Сибилль у себя, но, к моему удивлению, ее и
след простыл, и никто не знал, куда она исчезла.
     Ранним утром на другой день меня разбудил вестовой императора.
     - Император желает видеть вас, monsieur де Лаваль, - сказал он.
     - Где?
     - В Пон де Брик!
     Для того, чтобы выиграть в глазах Наполеона, нужно было  быть  прежде
всего точным. Поэтому через десять минут я уже  был  на  лошади,  а  через
полчаса примчался в замок. Поднявшись по  лестнице,  я  взошел  в  комнату
Жозефины, где был также и Наполеон.
     Императрица полулежала  на  кушетке  в  очаровательном  кружевном  на
розовой подкладке капоте; Наполеон энергически шагал по комнате, одетый  в
весьма странный костюм, который он  обыкновенно  надевал  в  свободные  от
официальных занятий часы. На нем был белый халат, пунцовые турецкие туфли;
голова была повязана белым шелковым платком; весь этот костюм придавал ему
вид плантатора в Вест-Индии.
     По сильному запаху одеколона я мог судить, что  Наполеон  только  что
вышел  из  ванны.  Он  был  в  прекрасном  настроении  духа,  которое,  по
обыкновению  сообщалось  и  Жозефине,  так  что  меня  встретили   веселые
смеющиеся лица. Трудно было поверить, что это  доброе  ласковое  выражение
лица, глаза, светящиеся гениальным умом, принадлежали  тому  же  человеку,
который в прошлую ночь пронесся  по  комнатам  этого  залика,  как  бурный
вихрь, оставляя за  собою  увлажненные  слезами  щеки  и  унылые,  грустно
поникшие лица.
     - Славный дебют для моего адьютанта! - сказал он. - Саварей рассказал
мне все, что случилось вчера, и могу сказать, что вы ловко воспользовались
обстоятельствами. Мне некогда заниматься такими  пустяками,  но  моя  жена
будет спать спокойнее, уверенная в том, что Туссак уже  лишен  возможности
убить меня!
     - Да, да, это был ужасный человек! - воскликнула  императрица.  -  Он
был не менее опасен, чем Жорж Кадудаль. Да оба они ужасные люди!
     - Я родился под счастливой  звездой,  Жозефина,  -  сказал  Наполеон,
ласково гладя ее по голове. - Я вижу весь свой жизненный путь перед  собою
и прекрасно знаю, на что обрекла меня судьба! Ничто не может повредить мне
до тех пор, пока я не исполню своего долга перед Францией. Арабы  верят  в
существование рока, и они совершенно правы!
     - Тогда  к  чему  же  все  твои  планы,  Наполеон,  раз  все  заранее
предопределено судьбой?
     - Значит мне определено  составлять  свои  планы,  маленькая  тупица!
Разве  вы  не  видите  предопределения  в  том,  что  мой   разум   одарен
способностью создавать планы?! Я строю  свои  здания  так,  что  никто  до
последней минуты не знает, что я делаю.  Я  никогда  не  загадываю  вперед
менее, чем на два года, а сегодня, monsieur де  Лаваль,  я  все  утро  был
занят подготовкой событий, которые должны произойти в осень  и  зиму  1807
года. Ах да, кстати, ваша хорошенькая кузина очень  умно  оборудовала  это
дело! Нет, она положительно слишком умна,  чтобы  связать  свою  судьбу  с
таким ничтожеством, как Люсьен  Лесаж,  просивший  пощадить  его  хоть  на
неделю. Это ведь не особенно большая милость, согласитесь сами.
     Я подтвердил его мнение.
     - Всегда одна и та  же  история  с  женщинами!  Идеалисты,  мечтатели
увлекают их своими порывами,  своим  воображением.  Они,  подобно  жителям
востока, не могут представить себе, что умный и хороший человек может и не
обладать красивой внешностью. Я не мог заставить  египтян  думать,  что  я
более значительный генерал, чем Клебер, потому  что  тот  обладал  фигурой
швейцара и волосами парикмахера. Так и с этим несчастным Лесажем, которого
женщины считают героем за его  красивое  лицо  и  телячьи  глаза.  Как  вы
думаете, если она увидит его в настоящем свете, отвернется ли она от него?
     - Я убежден в этом, потому что, насколько я знаю мою кузину,  она  не
выносит трусости и низости!
     -  Как  вы  горячо  заговорили,  monsieur!  Вы,  по-видимому,  слегка
увлекаетесь вашей хорошенькой кузиной?!
     - Ваше Величество, я докладывал вам, что...
     - Но ведь невеста ваша  там,  далеко,  за  океаном,  и  многое  могло
измениться с тех пор, как вы расстались!
     В дверях показался Констан.
     - Его уже привели, Ваше Величество!
     - Тем лучше! Перейдемте в следующую комнату. Жозефина, ты  непременно
должна идти с нами, потому что это скорее твое дело, чем мое!
     Мы перешли в длинную узкую комнату. Она освещалась двумя  окнами,  но
но занавеси были опущены и почти не пропускали света.  Около  двери  стоял
все тот же Рустем-мамелюк, а рядом с ним был тот, о ком у нас  только  что
шла речь. С плотно сжатыми руками, с лицом, опущенным вниз от стыда, Лесаж
поднял на нас свои испуганные глаза и задрожал,  как  осиновый  лист,  при
приближении императора. Наполеон стал перед ним,  слегка  расставив  ноги,
заложив руки за спину, пронизывая его долгим испытывающим взором.
     - Ну-сь, милостивый государь, - сказал он наконец,  -  вы,  я  думаю,
достаточно обожгли пальчики и вряд ли теперь близко подойдете к огню!  Или
вы рассчитываете и в дальнейшем продолжать заниматься политикой?
     - Если я буду помилован, то Ваше Величество с  этого  дня  приобретет
самого преданного вам слугу на всю жизнь! - пробормотал, едва  выговаривая
слова, Лесаж.
     Император промычал что-то в ответ на это лестное  предложение  и  при
этом просыпал щепоть табаку на свой белый халат.
     - В том, что вы говорите, есть,  пожалуй,  доля  правды,  потому  что
человек, имеющий основание бояться, всегда будет служить хорошо. Но я ведь
очень требовательный хозяин!
     - Я не побоюсь никаких трудностей, если мне будет приказано  что-либо
сделать: я все выполню, как бы опасно ни было поручение, если  вы  даруете
мне прощение!
     - Например, мне иногда приходт в голову довольно странное желание,  -
сказал император, - женить людей, поступающих ко мне на службу  не  по  их
желаниям, а исключительно по своему усмотрению. Согласны вы и на это?
     Внутренняя борьба отразилась на лице поэта,  он  всплеснул  руками  и
потом снова сжал их.
     - Могу я просить вас, Ваше Величество?
     - Вы ни очем не смеете просить!
     - Но есть некоторые обстоятельства, Ваше Величество!..
     -  Пожалуйста,  довольно   этого!   -   гневно   крикнул   император,
поворачиваясь на каблуках. - Я не прошу указаний, я  приказываю!  Я  желаю
найти мужа для mademoiselle де Бержеро. Желаете ли вы жениться на ней, или
же вы тотчас вернетесь в тюрьму!
     На судорожно искривившемся от волнения лице Лесажа  снова  отразилась
борьба; он в нерешимости ломал руки.
     - Довольно! - крикнул император. - Рустем, позвать стражу!
     - Нет, нет, Ваше Величество, не отсылайте меня назад в тюрьму!
     - Стражу, Рустем!
     - Я согласен на все, я женюсь, на ком вы прикажете!
     - Негодяй, - произнес чей-то голос, и  Сибилль,  раздвинув  занавеси,
тяжело дыша, остановилась у одного из окон. Ее лицо побледнело от гнева, и
глаза блистали ненавистью; высокая,  стройная  фигура  моей  кузины  резко
выделялась на фоне окна, открытого теперь раздвинутой ею  в  минуту  гнева
занавесью. Она забыла о присутствии императора, она забыла все  в  приливе
ненависти и презрения!
     - Они мне показали вас в  настоящем  свете,  -  презрительно  сказала
Сибилль, - я не верила им; я никогда не могла им верить, потому что  я  не
думала даже о возможности  существования  столь  презренных  существ!  Они
поклялись доказать мне это, и я позволила это, и теперь сама увидала,  кто
вы! Хорошо, что было еще не поздно! И подумать, что для вас я пожертвовала
жизнью человека, в сто раз лучшего и достойшейшего, чем вы. Да  я  жестоко
наказана за этот поступок! Туссак отмщен.
     -  Довольно!  -  сердито  сказал  император.   -   Констан,   проводи
mademoiselle Бернак в следующую  комнату.  Что  касается  вас,  сударь,  я
никогда не решусь связать судьбу ни одной из моих придворных дам  с  таким
человеком, как вы! Вполне довольно того, что  вы  показались  в  настоящем
свете, и что mademoiselle Бернак излечилась  от  своей  безумной  страсти.
Рустем, уведите арестанта!
     - Вы видите, monsieur  де  Лаваль,  -  обратился  он  ко  мне,  когда
уничтоженный Лесаж был уведен из комнаты; -  мы  обделали  славное  дельце
между кофе и завтраком. Это была ваша идея, Жозефина, и я вполне положился
на вас. А теперь, де Лаваль, мы хотим  вознаградить  вас  за  то,  что  вы
подали  блестящий  пример  эмигрантам-аристократам,  и  конечно,  за  ваше
участие в поимке Туссака. Вы будете получать  жалованье,  достаточное  для
того, чтобы жить сообразно с званием моего адьютанта. Кроме того, я  решил
женить вас на одной из фрейлин императрицы!
     Мое сердце сильно забилось при этих словах императора.
     - Ваше Величество! -  едва  выговаривая  слова,  произнес  я,  -  это
невозможно!
     - Я не позволяю долго колебаться! Невеста  ваша  прекрасной  семьи  и
очень красива. Во всяком случае, это решено. Ваша свадьба будет в четверг.
     - Но это невозможно, Ваше Величество, - повторил я.
     - Невозможно! Когда вы побудете на моей службе несколько  дольше,  вы
поймете, что я не переношу этого слова. Я говорю вам, что это решено.
     - Мое сердце принадлежит другой, Ваше Величество! Я не могу  изменить
моей клятве!
     - Неужели? - спросил император, - если вы настаиваете  на  этом,  то,
конечно, не можете рассчитывать удержать за собою место при моей особе!
     Все мои планы и надежды рушились. Но что же мне оставалось делать?
     - Этот миг самый тяжелый в моей  жизни,  Ваше  Величество,  -  твердо
сказал я, - но я все же останусь верен данному слову. Даже,  если  бы  мне
пришлось сделаться разбойником на большой дороге вместо высокой чести быть
вашим адьютантом, я все же женюсь на Евгении  де  Шуазель  или  совсем  не
женюсь!
     Императрица встала и приблизилась к окну.
     - Так как вы продолжаете упорствовать, monsieur де Лаваль, -  сказала
она, - я хочу позволить  вам  взглянуть  хотя  бы  одним  глазком  на  мою
фрейлину, от которой вы отказываетесь с таким презрением!
     Жозефина быстро откинула занавесь второго окна. Там  стояла  женщина.
Она сделала несколько шагов и, с полуподавленным криком радости и счастья,
бросилась ко мне и обвила мою шею руками. Я словно во сне, не веря  сомому
себе, прижал к сердцу эту женщину, узнав нежные дорогие  мне  глазки  моей
Евгении. Я боялся, что это сон; пройдет мгновение, - я проснусь, и Евгения
исчезнет!
     - Оставим их одних, - сказала императрица. -  Пойдем,  Наполеон!  Мне
становится грустно при виде их. Я вспоминаю былые дни на улице Шотерен!
     Вот и конец моего маленького романа. Как всегда планы императора были
приведены в исполнение в назначенный день, и в четверг мы были  обвенчаны.
Эта всесильная рука сумела доставить сюда Евгению  из  Кентского  городка,
чтобы быть вполне уверенным в том, что я не убегу, и чтобы возвысить  свой
Двор присутствием представительницы стариннейшего рода де Шуазель.
     Через несколько лет после всего случившегося кузина моя Сибилль вышла
замуж за Жерара, который в это время успел получить командование  бригадой
и был одним из известнейших генералов Франции. Я снова сделался владельцем
нашего родового имения Гросбуа, но воспомининие о  моем  ужасном  дяде,  о
том, что произошло в ту ночь, когда Туссак  стоял  на  пороге  библиотеки,
навсегда омрачили для меня эти места.
     Однако, довольно обо мне и моей ничтожной  жизни.  В  этом  очерке  я
главным  образом  пытался  очертить  вам  личность  императора,  по   моим
собственным воспоминаниям. Вы  знаете  из  истории,  что  потеряв  надежду
овладеть Ламаншем, опасаясь вторжения  врагов  с  тыла,  Наполеон  покинул
Булонь.  Вы  такж,  вероятно,  слышали,  что  во  главе  той   же   армии,
предназначенной сначала для борьбы с Англией, он разбил в один год Австрию
и Россию, а в следующий год Пруссию.
     Со дня моего поступления к нему на службу до того времени, когда он в
последний раз совершил путешествие по Атлантическому океану, чтобы никогда
не вернуться во Францию, я разделял его судьбу, возвысился при помощи  той
звезды, которая покровительствовала ему, и упал вместе с  ним!  И  теперь,
припоминая всю жизнь Наполеона, я не могу решить, был ли он добрым  гением
для Франции или демоном зла этой страны? Я знаю только одно, что  это  был
гениальный человек, и все его поступки были всегда  настолько  грандиозны,
что к ним неприложима обыкновенная мерка человеческих поступков.
     Спи спокойно в своей великой могиле  в  Инвалидах,  великий  человек!
Твое дело сделано, и властная рука, удержавшая Францию,  на  краю  гибели,
давшая новое направление всей  политической  жизни  Европы,  обратилась  в
прах! Судьба тебя возвысила; судьба же и сбросила с  трона,  но  память  о
тебе, всемогущем маленьком императоре, живет и волнует умы людей,  влияеет
на их поступки. Многие  превозносили  тебя  многие  осуждали  тебя,  но  я
старался  не  делать  ни  того,  ни   другого.   Я   хотел   быть   только
беспристрастным летописцем событий, происшедших в те  дни,  когда  великая
армия находилась в Булони и я, вернувшись из изгнания, сделался адъютантом
Наполена.

Популярность: 13, Last-modified: Thu, 10 Aug 2000 15:01:12 GmT