Артур Конан-Дойль. Рассказы (Собрание сочинений, 4 том)

Артур Конан-Дойль. Б. 24

Перевод В. Ашкенази,
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Б. 24

Я рассказал эту историю, когда меня арестовали, но никто меня не
слушал. Потом снова рассказывал ее на суде - все, как было, не прибавил
ни единого слова. Я изложил все до точности, да поможет мне бог, - все,
что леди Маннеринг говорила и делала, и все, что я говорил и делал, -
словом, так, как оно было. И чего я добился? "Арестованный сделал
бессвязное, несерьезное заявление, неправдоподобное по деталям и
совершенно не подкрепленное доказательствами". Вот что написала одна
лондонская газета, а остальные и вовсе не упомянули о моем выступлении,
будто я и не защищался. И все-таки я своими глазами видел, как убили
лорда Маннеринга, и виновен я в этом ничуть не больше, чем любой из
присяжных, которые меня судили.
Ваше дело, сэр, - получать прошения от заключенных. Все зависит от
вас. Я прошу об одном: чтобы вы прочли это, просто прочли, а потом
навели справки, кто такая эта "леди" Маннеринг, если она еще сохраняет
то имя, которое у нее было три года назад, когда я на свою беду и
погибель встретил ее. Пригласите частного сыщика или хорошего стряпчего,
и вы скоро узнаете достаточно и поймете, что правду-то сказал я.
Подумайте только, как вы прославитесь, если все газеты напишут, что лишь
благодаря вашей настойчивости и уму удалось предотвратить ужасную
судебную ошибку! Это и будет вашей наградой. Но если вы этого не
сделаете, то чтоб вам больше не заснуть в своей постели! И пусть вас
каждую ночь преследует мысль о человеке, который гниет в тюрьме из-за
того, что вы на выполнили своей обязанности, а ведь вам платят
жалованье, чтобы вы ее выполняли! Но вы это сделаете, сэр, я знаю.
Просто наведите одну-две справки - и скоро поймете, в чем загвоздка. И
запомните: единственный человек, которому преступление было выгодно, -
это она сама, потому что была она несчастная жена, а теперь стала
молодой вдовой. Вот уже один конец веревочки у вас в руках, и вам надо
только идти по ней дальше и смотреть, куда она ведет.
Имейте в виду, сэр, насчет кражи со взломом - тут я ничего не говорю,
если я что заслужил, так я не хнычу, пока что получил я лишь то, чего
заслуживал. Верно, кража со взломом была, и эти три года - расплата за
нее. На суде всплыло, что я был замешан в Мертонкросском деле и отсидел
за него год, и на мой рассказ из-за этого не очень обратили внимание.
Если человек уже попадался, его никогда не судят по справедливости. Что
до кражи со взломом, тут признаюсь: виновен, но когда тебя обвиняют в
убийстве и сажают пожизненно, а любой судья, кроме сэра Джеймса,
отправил бы меня на виселицу, - тут уж я вам заявляю, что я никого не
убивал и никакой моей вины нет. А теперь я расскажу без утайки все, что
случилось в ту ночь тринадцатого сентября тысяча восемьсот девяносто
четвертого года, и пусть десница господня поразит меня, если я солгу или
хоть малость отступлю от правды.
Летом я был в Бристоле - искал работу, а потом узнал, что могу найти
что-нибудь в Портсмуте, ведь я был хорошим механиком; и вот я побрел
пешком через юг Англии, подрабатывая по дороге чем придется. Я всячески
старался избегать неприятностей, потому что уже отсидел год в
Эксетерской тюрьме и был сыт по горло гостеприимством королевы Виктории.
Но чертовски трудно найти работу, если на твоем имени пятно, и я еле-еле
перебивался. Десять дней я за гроши рубил дрова и дробил камни и,
наконец, очутился возле Солсбери; в кармане у меня было всего-навсего
два шиллинга, а моим башмакам и терпению пришел конец. На дороге между
Блэндфордом и Солсбери есть трактир под названием "Бодрый дух", и там на
ночь я снял койку. Я сидел перед закрытием один в пивном зале, и тут
хозяин трактира - фамилия его была Аллен - подсел ко мне и начал болтать
о своих соседях. Человек этот любил поговорить и любил, чтобы его
слушали; вот я и сидел, курил, попивал эль, который он мне поднес, и не
слишком интересовался, что он там рассказывает, пока он как на грех не
заговорил о богатствах Маннеринг-холла.
- Это вот тот большой дом по правую сторону, как подходишь к деревне?
- спросил я. - Тот, что стоит в парке?
- Он самый, - ответил хозяин (я передаю весь наш разговор, чтобы вы
знали, что я говорю вам правду и ничего не утаиваю). - Длинный белый дом
с колоннами, - продолжал он. - Сбоку от Блэндфордской дороги.
А я как раз поглядел на этот дом, когда проходил мимо, и мне пришло в
голову, - думать-то ведь не запрещается, - что в него легко забраться:
уж больно много там больших окон и стеклянных дверей. Я выбросил это из
головы, а вот теперь хозяин трактира навел меня на такие мысли своими
рассказами о богатствах, которые находятся в доме. Я молчал и слушал, а
он, на мою беду, все снова и снова заводил речь о том же.
- Лорд Маннеринг и в молодости был скуп, так что можете себе
представить, каков он сейчас, - сказал трактирщик. - И все же кое-какой
толк ему от этих денег был!
- Что толк в деньгах, если человек их не тратит?
- Он купил себе на них жену - первейшую красавицу в Англии - вот
какой толк; она-то, небось, думала, что сможет их тратить, да не вышло.
- А кем она была раньше?
- Да никем не была, пока старый лорд не сделал ее своей леди, -
сказал он. - Она сама из Лондона; говорили, что она играла на сцене, но
точно никто не знает. Старый лорд год был в отъезде и вернулся с молодой
женой; с тех пор она тут и живет. Стивене, дворецкий, мне как-то
говорил, что весь дом прямо ожил, когда она приехала; но от скаредности
и грубости мужа, да еще от одиночества - он гостей терпеть не может, - и
от ядовитого его языка, а язык у него, как осиное жало, вся живость ее
исчезла, она стала такая бледная, молчаливая, угрюмая, только бродит по
проселкам. Говорят, будто она другого любила и изменила своему милому
потому, что польстилась на богатства старого лорда, и теперь она вся
исстрадалась - одно потеряла, а другого не нашла: если поглядеть,
сколько у нее бывает в руках денег, так, пожалуй, во всем приходе беднее
ее женщины нет.
Сами понимаете, сэр, мне было не очень интересно слушать о раздорах
между лордом и леди. Какое мне дело, что она не выносит звука его
голоса, а он ее всячески оскорбляет, надеется переломить ее характер и
разговаривает с ней так, как никогда не посмел бы разговаривать со своей
прислугой! Трактирщик рассказал мне обо всем этом и о многом другом в
том же роде, но я все пропускал мимо ушей, потому что меня это не
касалось. А вот что за богатства у лорда Маннеринга - это меня очень
интересовало; документы на недвижимость и биржевые сертификаты - всего
лишь бумага, и для того, кто их берет, они не столько выгодны, сколько
опасны. Зато золото и драгоценные камни стоят того, чтобы рискнуть. И
тогда, словно угадав мои тайные мысли, хозяин рассказал мне об огромной
коллекции золотых медалей лорда Маннеринга, ценнейшей в мире, и о том,
что если их сложить в мешок, то самый сильный человек в приходе его не
поднимет. Тут хозяина позвала жена, и мы разошлись по своим кроватям.
Я не оправдываюсь, но умоляю вас, сэр, припомните все факты и
спросите себя, может ли человек устоять перед таким искушением. Осмелюсь
сказать, тут не многие бы устояли. Я лежал в ту ночь на койке в полном
отчаянии, без надежды, без работы, с последним шиллингом в кармане. Я
старался быть честным, а честные люди отворачивались от меня. Когда я
воровал, они глумились надо мной и все же толкали меня на новое
воровство. Меня несло по течению, и я не мог выбраться на берег. А тут
была такая возможность: огромный дом с большими окнами и золотые медали,
которые легко расплавить. Это все равно, что положить хлеб перед
умирающим от голода человеком и думать, что он не станет его есть. Я
некоторое время пытался бороться с соблазном, но напрасно. Наконец я сел
на кровати и поклялся, что этой ночью я либо стану богатым человеком,
либо снова попаду в кандалы. Потом я оделся, положил на стол шиллинг, -
потому что хозяин обошелся со мной хорошо и я не хотел его обманывать, -
и вылез через окно в сад возле трактира.
Этот сад был окружен высокой стеной, и мне пришлось попыхтеть, прежде
чем я перелез через нес, но дальше все шло как по маслу. На дороге я не
встретил ни души, и железные ворота в парк были открыты. В домике
привратника не было заметно никакого движения. Светила луна, и я видел
огромный дом, тускло белевший под сводами деревьев. Я прошел с четверть
мили по подъездной аллее и оказался на широкой, посыпанной гравием
площадке перед парадной дверью. Я стал в тени и принялся рассматривать
длинное здание, в окнах которого отражалась полная луна, серебрившая
высокий каменный фасад. Я стоял некоторое время не двигаясь и раздумывал
о том, где здесь легче всего проникнуть внутрь. Угловое окно сбоку
просматривалось меньше всего и было закрыто тяжелой занавесью из плюща.
Очевидно, надо было попытать счастья там. Я пробрался под деревьями к
задней стене и медленно пошел в черной тени дома. Собака гавкнула и
зазвенела цепью; я подождал, пока она успокоилась, а потом снова стал
красться и наконец добрался до облюбованного мною окна.
Удивительно, как люди беззаботны в деревне, вдалеке от больших
городов, - мысль о ворах никогда не приходит им в голову. А если бедный
человек без всякого злого умысла берется за ручку двери и дверь
распахивается перед ним, - какое это для него искушение! Тут оказалось,
не совсем так, но все же окно было просто закрыто на обыкновенный
крючок, который я откинул лезвием ножа. Я рывком приподнял раму,
просунул нож в щель между ставнями и раздвинул их. Это были
двустворчатые ставни; я толкнул их и влез в комнату.
- Добрый вечер, сэр! Прошу пожаловать! - сказал чей-то голос.
В жизни мне приходилось пугаться, но никакой испуг не идет в
сравнение с тем, что я пережил. Передо мной стояла женщина с огарком
восковой свечи в руке. Она была высокая, стройная и тонкая, с красивым
бледным лицом, словно высеченным из белого мрамора, а волосы и глаза у
нее были черные, как ночь. На ней было что-то вроде длинного белого
халата, и этой одеждой и лицом она походила на ангела, сошедшего с
небес. Колени мои задрожали, и я схватился за ставень, чтобы не упасть.
Я бы повернулся и убежал, да совсем обессилел и мог только стоять и
смотреть на нее.
Она быстро привела меня в чувство.
- Не пугайтесь! - сказала она. (Странно было вору слышать такие слова
от хозяйки дома, который он собирался ограбить.) -Я увидела вас из окна
моей спальни, когда вы прятались под теми деревьями, спустилась вниз и
услышала ваши шаги у окна. Я бы открыла его вам, если бы вы подождали,
но вы сами с ним справились, как раз когда я вошла.
Я все еще держал в руке длинный складной нож, которым открывал
ставни. За неделю, что я бродил по дорогам, я оброс и весь пропитался
пылью. Короче говоря, не многие захотели бы встретиться со мной в час
ночи; но эта женщина смотрела на меня так приветливо, словно я был ее
любовником, пришедшим на свидание. Она взяла меня за рукав и потянула в
комнату.
- В чем дело, мэм? Не пытайтесь меня одурачить! - сказал я самым
грубым тоном, а я умею говорить грубо, когда захочу. - Если вы решили
подшутить надо мной, так вам же будет хуже, - добавил я, показывая ей
нож.
- Я и не думаю шутить с вами, - сказала она. - Наоборот, я ваш друг и
хочу вам помочь.
- Простите, мэм, но трудно в это поверить, - сказал я. - Почему вы
хотите мне помочь?
- У меня есть на это свои причины, - сказала она, и черные глаза ее
сверкнули на белом лице. - Потому что я ненавижу его, ненавижу,
ненавижу! Теперь понимаете?
Я вспомнил, что говорил хозяин трактира, и все понял. Я взглянул в
лицо ее светлости, и мне стало ясно, что я могу ей довериться. Она
хотела отомстить мужу. Хотела ударить его по самому больному месту - по
карману. Она его так ненавидела, что согласилась даже унизиться и
открыть свою тайну такому человеку, как я, лишь бы добиться своей цели.
Было время, я тоже кое-кого ненавидел, но я и не знал, что такое
ненависть, пока не увидел лица этой женщины при свете свечи.
- Теперь вы мне верите? - спросила она, снова прикасаясь к моему
рукаву.
- Да, ваша светлость.
- Значит, вы знаете, кто я?
- Могу догадаться.
- Наверное, все графство говорит об обидах, которые я терплю. Но
разве это его интересует? Во всем мире его интересует только одно, и вы
сможете забрать это сегодня ночью У вас есть мешок?
- Нет, ваша светлость.
- Закройте ставни. Тогда никто не увидит огня. Вы в полной
безопасности. Слуги спят в другом крыле. Я покажу вам, где находятся
наиболее ценные вещи. Вы не сможете унести их все, поэтому надо выбрать
самые лучшие.
Комната, в которой я очутился, была длинная и низкая, со множеством
ковров и звериных шкур, разбросанных по натертому паркетному полу.
Повсюду стояли маленькие ящички, стены были украшены копьями, мечами,
веслами и другими предметами, какие обычно встречаются в музеяк. Тут
были и какие-то странные одежды из диких стран, и леди вытащила из-под
них большой кожаный мешок.
- Этот спальный мешок подойдет, - сказала она. - Теперь идите за
мной, и я покажу вам, где лежат медали.
Подумать только, эта высокая бледная женщина - хозяйка дома, и она
помогает мне грабить свое собственное жилище. Нет, это похоже было на
сон. Я чуть не расхохотался, но в ее бледном лице было что-то такое, что
мне сразу стало не до смеха, я даже похолодел. Она проскользнула мимо
меня, как привидение, с зеленой свечой в руке, я шел за ней с мешком, и
вот мы остановились у двери в конце музея. Дверь была заперта, но ключ
торчал в замке, и леди впустила меня.
За дверью была маленькая комната, вся увешанная занавесями с
рисунками. На них была изображена охота на оленя, и при дрожащем свете
свечи, ей-богу, казалось, что собаки и лошади несутся по стенам. Еще в
комнате стояли ящики из орехового дерева с бронзовыми украшениями. Ящики
были застеклены, и под стеклом я увидел ряды золотых медалей, некоторые
большие, как тарелки, и в полдюйма толщиной; все они лежали на красном
бархате и поблескивали в темноте. У меня зачесались руки, и я подсунул
нож под крышку одного ящика, чтобы взломать замок.
- Погодите, - сказала леди, беря меня за руку. - Можно найти кое-что
и получше.
- Уж куда лучше, мэм! -сказал я. - Премного благодарен вашей
светлости за помощь.
- Можно найти и получше, - повторила она. - Я думаю, золотые соверены
устроят вас больше, чем эти вещи?
- Еще бы! -сказал я. - Это было бы самое лучшее.
- Ну так вот, - сказала она. - Он спит прямо над нашей головой. Всего
несколько ступенек вверх И у него под кроватью стоит оловянный сундук с
деньгами, там их столько, что этот мешок будет полон.
- Да как же я возьму? Он проснется!
- Ну и что? - Она пристально посмотрела на меня. - Вы бы не
допустили, чтобы он позвал на помощь.
- Нет, нет, мэм, я ничего такого не стану делать.
- Как хотите, - сказала она. - С виду вы показались мне смелым
человеком, но, должно быть, я ошиблась Если вы боитесь какого-то
старика, тогда, конечно, вам нечего рассчитывать на золото, которое
лежит у него под кроватью. Разумеется, это ваше дело, но, по-моему,
лучше вам заняться чем-нибудь другим.
- Я не возьму на душу убийства.
- Вы могли бы справиться с ним, не причиняя ему вреда. Я ни слова не
говорила об убийстве. Деньги лежат под его кроватью. Но если вы трус,
тогда вам незачем и пытаться
Она так меня раззадорила - и издевкой своей и этими деньгами, которые
она словно держала у меня перед глазами, - что я, наверное, сдался бы и
пошел наверх попытать счастья, если бы не ее глаза, - она так хитро и
злобно поглядывала на меня, следила, какая борьба идет во мне. Тут я
сообразил, что она хочет сделать меня орудием своей мести и мне
останется только либо прикончить старика, либо попасть ему в руки. Она
вдруг поняла, что выдала себя, и сразу же улыбнулась приветливой,
дружелюбной улыбкой, но было поздно: я уже получил предупреждение
- Я не пойду наверх, - сказал я. - Все, что мне нужно, есть и здесь.
Она с презрением посмотрела на меня: никто не мог бы сделать это
откровеннее
- Очень хорошо. Можете взять эти медали. Я бы только просила вас
начать с этого конца. Я думаю, вам все равно, ведь, когда вы их
расплавите, они будут цениться только по весу, но вот эти - самые
редкие, и потому он больше дорожит ими. Нет надобности ломать замок.
Нажмите эту медную шишечку, - там есть потайная пружина. Так! Возьмите
сначала эту маленькую - он бережет ее, как зеницу ока.
Она открыла ящик, и все эти прекрасные вещи очутились прямо передо
мной, я уже протянул было руку к той медали, на которую она мне
показала, но вдруг ее лицо изменилось, и она предостерегающе подняла
палец.
- Тс-с! - прошептала она. - Что это?
В тишине дома мы услышали слабый тягучий звук, зэтем чьи-то шаркающие
шаги. Она мгновенно закрыла и заперла ящик.
- Это муж! -шепнула она. - Ничего. Не тревожьтесь. Я все устрою.
Сюда! Быстро, встаньте за гобелен!
Она толкнула меня за разрисованный занавес на стене, и я спрятался
там, все еще держа в руке пустой мешок. Сама же она взяла свечку и
поспешила в комнату, из которой мы пришли. С того места, где я стоял,
мне было видно ее через открытую дверь.
- Это вы, Роберт? -крикнула она.
Пламя свечи осветило дверь музея; шарканье слышалось все ближе и
ближе. Потом я увидел в дверях огромное, тяжелое лицо, все в морщинах и
складках, с большим крючковатым носом, на носу очки в золотой оправе.
Старику приходилось откидывать голову назад, чтобы смотреть через очки,
и тогда нос его задирался вверх и торчал, будто клюв диковинной совы.
Человек он был крупный, очень высокий и плотный, так что его фигура в
широком халате заслоняла собой весь дверной проем. На голове у него была
копна седых вьющихся волос, но усы и бороду он брил. Под длинным,
властным носом прятался тонкий, маленький аккуратный ротик. Он стоял,
держа перед собой свечу, и смотрел на жену со странным, злобным блеском
в глазах. Достаточно мне было увидеть их вместе, как я сразу понял, что
он любит ее не больше, чем она его.
- В чем дело? - спросил он. - Что это за новый каприз? С какой стати
вы бродите по дому? И почему не ложитесь?
- Мне не спится, - ответила она томным, усталым голосом. Если она
когда-то была актрисой, то не позабыла свою профессию.
- Могу ли я дать один совет? - сказал он все тем же издевательским
тоном. - Чистая совесть-превосходное снотворное.
- Этого не может быть, - ответила она, - ведь вы-то спите прекрасно.
- Я только одного стыжусь в своей жизни, - сказал он; от гнева волосы
у него встали дыбом, и он стал похож на старого какаду. - И вы прекрасно
знаете, чего именно. За эту свою ошибку я и несу теперь наказание.
- Не только вы, но и я тоже, учтите!
- Ну, вам-то о чем жалеть! Это я унизился, а вы возвысились.
- Возвысилась?
- Да, возвысились. Я полагаю, вы не станете отрицать, что сменить
мюзик-холл на Маннеринг-холл - это все-таки повышение. Какой я был
глупец, что вытащил вас из вашей подлинной стихии!
- Если вы так считаете, почему же вы не хотите развестись?
- Потому что скрытое несчастье лучше публичного позора. Потому что
легче страдать от ошибки, чем признать ее. И еще потому, что мне
нравится держать вас в поле зрения и знать, что вы не можете вернуться к
нему...
- Вы негодяй! Трусливый негодяй!
- Да, да, миледи. Я знаю ваше тайное желание, но оно никогда не
сбудется, пока я жив, а если это произойдет после моей смерти, то уж я
позабочусь, чтобы вы ушли к нему нищей. Вы с вашим дорогим Эдвардом
никогда не будете иметь удовольствия расточать мои деньги, имейте это в
виду, миледи. Почему ставни и окно открыты?
- Ночь очень душная.
- Это небезопасно. Откуда вы знаете, что там снаружи не стоит
какой-нибудь бродяга? Вы отдаете себе отчет, что моя коллекция медалей -
самая ценная в мире? Вы и дверь оставили открытой Приходи кто угодно и
обчищай все ящики!
- Но я же была здесь
- Я знаю. Я слышал, как вы ходили по медальной комнате, поэтому я и
спустился. Что вы тут делали?
- Смотрела на медали. Что я могла еще делать?
- Такая любознательность - это что-то новое.
Он подозрительно взглянул на нее и двинулся к внутренней комнате; она
пошла вместе с ним.
В эту самую минуту я увидел одну вещь и страшно испугался. Я оставил
свой складной нож открытым на крышке одного из ящиков, и он лежал там на
самом виду. Она заметила это раньше его и с женской хитростью протянула
руку со свечой так, чтобы пламя оказалось перед глазами лорда Маннеринга
и заслонило от него нож. Потом она накрыла нож левой рукой и прижала к
халату - так, чтобы муж не видел. Он же осматривал ящик за ящиком - в
какую-то минуту я мог бы даже схватить его за длинный нос, но медалей
как будто никто не трогал, и он, все еще ворча и огрызаясь, зашаркал вон
из комнаты.
Теперь я буду больше говорить о том, что я слышал, а не о том, что
видел, но клянусь, это так же верно, как то, что придет день, когда я
предстану перед создателем.
Когда они перешли в другую комнату, он поставил свечу на угол одного
из столиков и сел, но так, что я его не видел. А она, должно быть,
встала позади него, потому что пламя ее свечи отбрасывало на пол перед
ним длинную бугристую тень. Он заговорил об этом человеке, которого
называл Эдвардом, и каждое его слово жгло, как кислота. Говорил он
негромко, и я не все слышал, но из услышанного можно было понять, что ей
легче было бы вынести удары хлыстом. Сперва она раздраженно отвечала
ему, потом умолкла, а он все говорил и говорил своим холодным,
насмешливым голосом, издевался, оскорблял и мучил ее, так что я даже
стал удивляться, как у нее хватает терпения стоять там столько времени
молча и слушать все это. Вдруг он резко выкрикнул:
- Не стойте у меня за спиной! Отпустите мой воротник! Что? Вы
осмелитесь поднять на меня руку?
Раздался какой-то звук вроде удара, глухой шум падения, и я услышал,
как он воскликнул:
- Боже мой, это же кровь!
Он зашаркал ногами, словно хотел подняться, потом еще удар, он
закричал: "Ах, чертовка!" - и все затихло, только слышно было, как
что-то капало на пол.
Тогда я выскочил из-за занавеса и, дрожа от ужаса, побежал в соседнюю
комнату. Старик сполз с кресла, халат у него задрался на спину, собрался
складками и стал похож на огромный горб. Голова свалилась набок, очки в
золотой оправе все еще торчали у него на носу, а маленький рот
раскрылся, как у дохлой рыбы. Я не видел, откуда идет кровь, но еще было
слышно, как она барабанит по полу. Леди стояла за ним со свечой, которая
освещала ее лицо. Губы у нее были сжаты, глаза сверкали, на щеках горели
пятна румянца. Теперь она стала настоящей красавицей - красивее женщины
я в жизни не видывал.
- Вы добились своего! -сказал я.
- Да, - ответила она ровным голосом, - я этого добилась.
- Что же вы теперь будете делать? - спросил я. - Вас притянут за
убийство как пить дать.
- Обо мне не беспокойтесь. Мне незачем жить, и все это не имеет
значения. Помогите посадить его прямо. Очень страшно смотреть на него,
когда он в такой позе!
Я выполнил ее просьбу, хотя весь похолодел, когда до него дотронулся.
Кровь попала мне на руку, и меня затошнило.
- Теперь, - сказала она, - пусть эти медали лучше достанутся вам, чем
кому-нибудь другому. Берите их и идите.
- Не нужны они мне. Я хочу только уйти отсюда. Я в такие дела никогда
еще не впутывался.
- Глупости! - сказала она. - Вы пришли за медалями, и они ваши.
Почему же вам их не взять? Никто вам не мешает.
Я все еще держал мешок в руке. Она открыла ящик, и мы с ней побросали
в мешок штук сто медалей. Они все были из одного ящика, но выбора у меня
не было: не мог я там дольше находиться. Я кинулся к окну, потому что
самый воздух этого дома казался мне отравленным после всего, что я видел
и слышал. Я оглянулся; она стояла там, высокая и красивая, со свечой в
руке - совсем такая же, как в ту минуту, когда я впервые ее увидел. Она
помахала мне рукой на прощание, я махнул ей в ответ и спрыгнул на
гравиевую дорожку.
Слава богу, я могу, положа руку на сердце, сказать, что никогда
никого не убивал, но могло быть и по-иному, если бы я сумел прочесть
мысли этой женщины. В комнате оказалось бы два трупа вместо одного, если
бы я мог понять, что скрывается за ее прощальной улыбкой. Но я думал
только о гом, как бы унести ноги, и мне в голову не приходило, что она
затягивает петлю на моей шее. Я стал пробираться в тени дома тем же
путем, каким пришел, но не успел я отойти на пять шагов от окна, как
услышал дикий вопль, поднявший весь приход на ноги, а потом еще и еще.
- Караул! -кричала она. - Убийца! Убийца! Помогите! - И голос ее в
ночной тишине разносился далеко окрест. От этого ужасного крика я прямо
оторопел. Сразу же замелькали огни, распахнулись окна не только в доме
сзади меня, но и в домике привратника и в конюшнях передо мной. Я
помчался по дороге, как испуганный кролик, но, не успев добежать до
ворот, услышал, как они со скрежетом захлопнулись. Тогда я спрятал мешок
с медалями в сухом хворосте и попробовал уйти через парк, но кто-то
заметил меня при свете луны, и скоро с полдюжины людей с собаками бежали
за мной по пятам. Я припал к земле за кустами ежевики, но собаки одолели
меня, и я был даже рад, когда подоспели люди и помешали им разорвать
меня на части. Тут меня схватили и потащили обратно в комнату, из
которой я только что ушел.
- Это тот человек, ваша светлость? - спросил старший слуга, который,
как оказалось потом, был дворецким.
Она стояла, склонившись над трупом и держа платок у глаз; тут она,
точно фурия, повернулась ко мне. Ох, какая это была актриса!
- Да, да, тот самый! -закричала она. - О злодей, жестокий злодей, так
разделаться со стариком!
Там был какой-то человек, похожий на деревенского констебля. Он
положил мне руку на плечо.
- Что ты на это скажешь? - спросил он.
- Это она сделала! - закричал я, указывая на женщину, но она даже
глаз не опустила.
- Как же, как же! Придумай еще что-нибудь! - сказал констебль, а один
из слуг ударил меня кулаком.
- Говорю вам, я видел, как она это сделала. Она два раза всадила в
него нож. Сначала помогла мне его ограбить, а потом убила его.
Слуга хотел было снова меня ударить, но она удержала его руку.
- Не бейте его, - сказала она. - Можно не сомневаться, что закон его
накажет.
- Уж я об этом позабочусь, ваша светлость, - сказал констебль. - Ваша
светлость видели сами, как было совершено преступление?
- Да, да, я своими глазами все видела. Это было ужасно. Мы услышали
шум и спустились вниз. Мой бедный муж шел впереди. Этот человек открыл
один из ящиков и вываливал медали в черный кожаный мешок, который он
держал в руках. Он кинулся было бежать, но мой муж схватил его. Началась
борьба, и он дважды ранил мужа. Если я не ошибаюсь, его нож все еще в
теле лорда Маннеринга.
- Посмотрите, у нее руки в крови! - закричал я.
- Она приподнимала голову его светлости, подлый ты врун! - сказал
дворецкий.
- А вот и мешок, о котором говорила ее светлость, - сказал констебль,
когда конюх вошел с мешком, который я бросил во время бегства. - А вот и
медали в нем. По-моему, вполне достаточно. Ночью мы постережем его
здесь, а завтра с инспектором отвезем в Солсбери.
- Бедняга! -сказала она. - Что касается меня, то я прощаю все
оскорбления, которые он мне нанес. Кто знает, какие соблазны толкнули
его на преступление? Совесть и закон накажут его достаточно сурово, к
чему мне укорять его и делать это наказание еще тяжелее.
Я не мог слова вымолвить - понимаете, сэр, не мог, до того меня
ошеломило спокойствие этой женщины. И вот, приняв мое молчание за
согласие со всем, что она сказала, дворецкий и констебль потащили меня в
подвал и заперли там на ночь.
Ну вот, сэр, я и рассказал вам все события и как случилось, что лорд
Маннеринг был убит своей женой в ночь на четырнадцатое сентября тысяча
восемьсот девяносто четвертого года. Может быть, вы оставите все это без
внимания, как констебль в Маннеринг-холле, а потом судья в суде
присяжных. А может быть, вы увидите крупицу правды в том, что я сказал,
и доведете дело до конца и навсегда заслужите имя человека, который не
щадит своих сил ради торжества правосудия. Мне не на кого надеяться,
кроме вас, сэр, и, если вы снимете с моего имени это ложное обвинение, я
буду молиться на вас, как ни один человек еще не молился на другого. Но
если вы не сделаете этого, клянусь, что через месяц я повешусь на
оконной решетке и буду являться по ночам вам во сне, если только человек
может являться с того света и тревожить другого. То, о чем я вас прошу,
очень просто. Наведите справки об этой женщине, последите за ней,
узнайте ее прошлое и что она сделала с деньгами, которые ей достались, и
существует ли этот Эдвард, о котором я говорил. И если что-нибудь
откроет вам ее настоящее лицо или подтвердит мой рассказ, тогда я буду
уповать на доброту вашего сердца и вы спасете невинно осужденного.

Ужас расщелины Голубого Джона

Перевод В. Штенгеля
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Ужас расщелины Голубого Джона

Этот рассказ был обнаружен в бумагах доктора Джеймса Хардкастля,
скончавшегося от чахотки четвертого февраля 1908 года в Южном
Кенсингтоне. Лица, близко знавшие покойного, отказываясь давать оценку
изложенным здесь событиям, тем не менее единодушно утверждают, что
доктор обладал трезвым, аналитическим умом, совершенно не был склонен к
фантазиям и потому никак не мог сочинить всю эту невероятную историю.
Записи покойного были вложены в конверт, на котором значилось
"Краткое изложение фактов, имевших место весною прошлого года близ фермы
Эллертонов в северо-западном Дербишире". Конверт был запечатан, а на его
оборотной стороне приписано карандашом:
"Дорогой Ситон! Возможно, вы заинтересуетесь, а может быть, и
огорчитесь, узнав, что недоверие, с каким вы выслушали мой рассказ,
побудило меня прекратить всякие разговоры на эту тему. Умирая, я
оставляю эти записи; быть может, посторонние отнесутся к ним с большим
доверием, нежели вы, мой друг".
Личность Ситона установить не удалось. Могу лишь добавить, что с
абсолютной достоверностью подтвердились и пребывание покойного мистера
Хардкастля на ферме Эллертонов, и тревога, охватившая в то время
население этих мест вне зависимости от объяснений самого доктора.
Сделав такое предисловие, я привожу рассказ доктора дословно. Изложен
он в форме дневника, некоторые записи которого весьма подробны, другие
сделаны лишь в самых общих чертах.
"17 апреля. Я уже чувствую благотворное влияние здешнего чудесного
горного воздуха. Ферма Эллертонов расположена на высоте 1420 футов над
уровнем моря, так что климат тут очень здоровый и бодрящий. Кроме
обычного кашля по утрам, меня ничто не беспокоит, а парное молоко и
свежая баранина помогут мне и пополнеть. Думаю, Саундерсон будет
доволен.
Обе мисс Эллертон немного чудаковаты, но очень милы и добры. Это
маленькие трудолюбивые старые девы, и все тепло своих сердец, которое
могло бы согревать их мужей и детей, они готовы отдать мне, человеку
больному и чужому для них.
Поистине старые девы - самые полезные люди на свете, это один из
резервов общества. Иногда о них говорят, что они "лишние" женщины, но
что было бы с бедными "лишними" мужчинами без сердечного участия этих
женщин? Между прочим, по простоте душевной они почти сразу открыли
"секрет", почему Саундерсон рекомендовал мне именно их ферму. Профессор,
оказывается, уроженец этих мест, и, я полагаю, что в юности он,
вероятно, не считал зазорным гонять ворон на здешних полях.
Ферма - наиболее уединенное место в округе; ее окрестности необычайно
живописны. Сама ферма - это, по сути, пастбище, раскинувшееся в неровной
долине. Со всех сторон ее окружают известковые холмы самой причудливой
формы и из такой мягкой породы, что ее можно крошить пальцами. Эта
местность представляет собой впадину. Кажется, ударь по ней гигантским
молотом, и она загудит, как барабан, а может быть, провалится и явит
взору подземное море. И каким огромным должно быть это море - ведь
ручьи, сбегающие сюда со всех сторон, исчезают в недрах горы и нигде не
вытекают наружу. В скалах много расщелин; войдя в них, вы попадаете в
просторные пещеры, которые уходят в глубь земли. У меня есть маленький
велосипедный фонарик, и мне доставляет удовольствие бродить с ним по
этим извилистым пустотам, любоваться сказочными, то серебристыми, то
черными, бликами, когда я освещаю фонарем сталактиты, свисающие с
высоких сводов. Погасишь фонарь - и ты в полнейшей темноте, включишь - и
перед тобой видения из арабских сказок.
Среди этих необычных расщелин, выходящих на поверхность, особенно
интересна одна, ибо она творение рук человека, а не природы.
До приезда сюда я никогда не слыхал о Голубом Джоне. Так называют
особый минерал удивительного фиолетового оттенка, который обнаружен
всего лишь в двух-трех местах на земном шаре. Он настолько редкий, что
простенькая ваза из Голубого Джона стоила бы огромных денег.
Удивительное чутье римлян подсказало им, что диковинный минерал
должен быть в этой долине; глубоко в недрах горы они пробили
горизонтальную штольню. Входом в шахту, которую все здесь называют
расщелиной Голубого Джона, служит вырубленная в скале арка; сейчас она
совсем заросла кустарником. Римляне прорыли длинную шахту. Она
пересекает несколько карстовых пещер, так что, входя в расщелину
Голубого Джона, надо делать зарубки на стенах и захватить с собой
побольше свечей, иначе никогда не выбраться обратно к дневному свету.
В шахту я еще не заходил, но сегодня, стоя у входа в нее и
вглядываясь в темные глубины, я дал себе слово, что, как только мое
здоровье окрепнет, я посвящу несколько дней своего отдыха исследованию
этих таинственных глубин и установлю, насколько далеко проникли древние
римляне в недра дербиширских холмов.
Поразительно, как суеверны эти сельские жители! Я, например, был
лучшего мнения о молодом Армитедже, - он получил кое-какое образование,
человек твердого характера и вообще славный малый.
Я стоял у входа в расщелину Голубого Джона, когда Армитедж пересек
поле и подошел ко мне.
- Ну, доктор! - воскликнул он. - И вы не боитесь?
- Не боюсь? Но чего же? - удивился я.
- Страшилища, которое живет тут, в пещере Голубого Джона. - И он
показал большим пальцем на темный провал.
До чего же легко рождаются легенды в захолустных сельских местностях!
Я расспросил его, что же внушает ему такой страх. Оказывается, время от
времени с пастбища пропадают овцы, и, по словам Армитеджа, их кто-то
уносит. Он и слушать не стал, когда я высказал мысль, что овцы могли
убежать и, заблудившись, пропасть в горах.
- Однажды была обнаружена лужа крови и клочья шерсти, - возражал он.
Я заметил:
- Но это можно объяснить вполне естественными причинами.
- Овцы исчезают только в темные, безлунные ночи.
- Обыкновенно похитители овец выбирают, как правило, такие ночи, -
отпарировал я.
- Был случай, когда кто-то сделал в скале пролом и отшвырнул камни на
довольно большое расстояние.
- И это - дело рук человеческих, - сказал я.
В конце концов Армитедж привел решающий довод, - он сам слышал рев
какого-то зверя, и всякий, кто достаточно долго пробудет около
расщелины, тоже его услышит. Рев доносится издалека, но все-таки
необычайно сильно. Я не мог не улыбнуться: ведь я знал, что подобные
странные звуки могут вызывать подземные воды, текущие в расселинах
известковых пород. Такое недоверие рассердило Армитеджа, он круто
повернулся и ушел.
И тут произошло нечто странное. Я все еще стоял у входа в расщелину,
обдумывая слова Армитеджа и размышляя о том, как легко все это
объяснимо, как вдруг из глубины шахты послышался необычайный звук. Как
описать его? Прежде всего мне показалось, что он долетел откуда-то
издалека, из самых недр земли. Во-вторых, несмотря на это, он был очень
громким. И, наконец, это не был гул или грохот, с чем обычно
ассоциируется падение массы воды или камней. То был вой - высокий,
дрожащий, вибрирующий, как ржание лошади. Должен признаться, что это
странное явление, правда, только на одну минуту, придало иное значение
словам Армитеджа.
Я прождал возле расщелины Голубого Джона еще с полчаса, но звук этот
не повторился, и я отправился на ферму, в высшей степени заинтригованный
всем случившимся. Я твердо решил осмотреть шахту, как только достаточно
окрепну. Разумеется, доводы Армитеджа слишком абсурдны, чтобы их
обсуждать. Но этот странный звук! Я пишу, а он все еще звенит у меня в
ушах.
20 апреля. В последние три дня я предпринял несколько вылазок к
расщелине Голубого Джона и даже немного проник в самую шахту, но мой
велосипедный фонарик слишком слаб, и я не рискую забираться особенно
далеко. Решил действовать более методически. Звуков больше не слышал и
склонен прийти к заключению, что я просто оказался жертвой слуховой
галлюцинации, вызванной, по-видимому, разговором с Армитеджем.
Разумеется, его соображения - сплошная нелепость, и все же кусты у входа
в пещеру выглядят так, словно через них действительно продиралось
какое-то огромное животное. Меня начинает разбирать любопытство.
Обеим мисс Эллертон я ничего не сказал - они и так предостаточно
суеверны, но я купил несколько свечей и собираюсь производить дальнейшие
исследования самостоятельно.
Сегодня утром заметил, что один из многочисленных клочьев шерсти,
валяющихся в кустах возле пещеры, измазан кровью. Конечно, здравый смысл
подсказывает, что, когда овцы бродят по крутым скалам, они легко могут
пораниться, и все же кровавое пятно настолько потрясло меня, что я в
ужасе отпрянул от древней арки. Казалось, из мрачной глубины, куда я
заглядывал, струилось зловонное дыхание. Неужели же на самом деле внизу
притаилось загадочное мерзкое существо?
Вряд ли у меня возникли бы подобные мысли, будь я здоров, но, когда
здоровье расстроено, человек становится нервным и верит всяческим
выдумкам. Я начал колебаться и был готов уже оставить неразгаданной
тайну заброшенной шахты, если эта тайна вообще существует. Однако
сегодня вечером мой интерес к этой загадочной истории вновь разгорелся,
да и нервы немного успокоились. Надеюсь завтра более детально заняться
осмотром шахты.
22 апреля. Постараюсь изложить как можно подробнее необычайные
происшествия вчерашнего дня.
К расщелине Голубого Джона я отправился после полудня. Признаюсь,
стоило мне заглянуть в глубину шахты, как мои опасения вернулись, и я
пожалел, что не взял кого-нибудь с собой. Наконец, решившись, я зажег
свечу, пробрался через густой кустарник и вошел в ствол шахты.
Она спускалась вниз под острым углом примерно на пятьдесят футов. Дно
ее покрывали обломки камней. Отсюда начинался длинный прямой тоннель,
высеченный в твердой скале. Я не геолог, однако сразу заметил, что стены
тоннеля из более твердой породы, чем известняк, потому что там и сям
можно было заметить следы, оставленные кирками древних рудокопов, и
такие свежие, словно их сделали только вчера.
Спотыкаясь на каждом шагу, я спускался вниз по древнему тоннелю;
слабое пламя свечи освещало неверным светом лишь маленький круг возле
меня, и от этого тени вдали казались еще более темными, угрожающими.
Наконец, я добрался до места, где тоннель выходил в карстовую пещеру.
Это был гигантский зал, с потолка которого свисали длинные белые
сосульки известковых отложений. Находясь в центральной пещере, я
различал множество галерей, прорытых подземными водами и исчезавших
где-то в недрах земли. Я стоял и раздумывал - не лучше ли мне вернуться
или все же рискнуть и углубиться дальше в опасный лабиринт, как вдруг,
опустив глаза, замер от удивления.
Большая часть пещеры была усыпана обломками скал или покрыта твердой
корой известняка, но именно в этом месте с высокого свода капала вода, и
тут образовался довольно большой участок мягкой грязи. В самом центре
его я увидел огромный отпечаток, глубокий и широкий, неправильной формы,
словно след от большого камня, упавшего сверху. Но нигде не было видно
ни одного крупного камня; не было вообще ничего, что могло бы объяснить
появление загадочного следа. А отпечаток этот был намного больше следа
любого из существующих в природе животных и, кроме того, только один, а
участок грязи был таких внушительных размеров, что вряд ли какое-либо из
известных мне животных могло перешагнуть его, сделав лишь один шаг.
Когда, изучив этот необычайный отпечаток, я вгляделся в обступившие меня
черные тени, признаюсь, у меня на миг замерло сердце и задрожала рука,
державшая свечу.
Но я тут же овладел собой, сообразив, насколько нелепо отождествлять
этот огромный, бесформенный отпечаток на грязи со следом какого-нибудь
известного людям животного. Такой след не мог бы оставить даже слон.
Поэтому я решил, что никакие бессмысленные страхи не помешают мне
продолжать мои исследования. Прежде чем отправиться дальше, я постарался
хорошенько запомнить причудливую форму скалы, чтобы найти потом вход в
тоннель римлян. Эта предосторожность была совершенно необходима, ибо
центральную пещеру, насколько я мог видеть, пересекали боковые проходы.
Уверившись, что запомнил, где выход, и, осмотрев запас свечей и спичек,
я успокоился и стал медленно продвигаться вперед по неровному
каменистому дну пещеры.
Теперь я подхожу к описанию места, где со мной стряслась неожиданная
и роковая катастрофа. Ручей шириной около двадцати футов преградил мне
дорогу, и некоторое время я шел вдоль него, надеясь отыскать место,
чтобы перебраться на другую сторону, не замочив ног. Наконец, я дошел до
подходящего места - почти на самой середине ручья лежал плоский камень,
на который я мог ступить, сделав широкий шаг. Но камень, подмытый снизу
потоком, был неустойчив, и когда я ступил на него, он перевернулся, и я
упал в ледяную воду. Свеча погасла; я барахтался в кромешной тьме.
Не без труда удалось мне подняться на ноги; но вначале происшествие
это скорее позабавило меня, нежели встревожило. Правда, свеча погасла и
исчезла в потоке, но в кармане у меня оставались еще две запасные свечи,
так что волноваться было нечего. Я тут же достал новую свечу, вытащил
коробок со спичками, чтобы зажечь ее, и только тут с ужасом сообразил, в
какое попал положение. Коробок намок, когда я упал в ручей, и спичку
невозможно было зажечь.
Как только я понял это, сердце словно сдавили ледяные пальцы. Вокруг
непроглядная, жуткая тьма. Такая тьма, что я невольно дотронулся рукою
до лица, чтобы физически ощутить хоть что-нибудь. Я стоял, не шевелясь,
и только огромным напряжением воли взял себя в руки. Я попробовал
восстановить в памяти дно ущелья, такое, каким я видел его в последний
раз. Но увы! Приметы, которые я запомнил, находились высоко на стене, их
было не нащупать. И все-таки я сообразил, как примерно располагались
стены, и надеялся, идя вдоль них, ощупью добраться до входа в тоннель
римлян. Двигаясь еле-еле, то и дело ударяясь о выступы скал, я приступил
к поискам. Но очень скоро понял, что это безнадежно. В черной бархатной
тьме моментально теряется всякое представление о направлении. Не сделав
и десяти шагов, я окончательно заблудился.
Журчание ручья - единственный слышный звук - указывало, где он
находится, но едва я удалялся от берега, как сразу терял ориентировку.
Надежда отыскать в полной тьме обратный путь через этот лабиринт
известняков была явно неосуществимой.
Я сел на камень и задумался над своим бедственным положением. Я
никому не сказал о намерении отправиться в расщелину Голубого Джона, и
поэтому нельзя было рассчитывать на то, что меня станут тут разыскивать.
Значит, приходилось полагаться только на самого себя. У меня оставалась
единственная надежда: спички рано или поздно должны подсохнуть.
Свалившись в ручей, я вымок только наполовину: левое мое плечо
оставалось над водой. Поэтому я сунул спички под мышку левой руки:
возможно, тепло моего тела высушит их. Но, даже учитывая это, я знал,
что сумею раздобыть огонь лишь через несколько часов. А пока мне ничего
не оставалось, как только ждать.
К счастью, перед уходом с фермы я сунул в карман несколько сухариков.
Я тут же съел их и запил водой из проклятого ручья, ставшего причиной
всех моих бед. Затем, на ощупь отыскав среди скал местечко поудобнее, я
сел, привалившись спиной к скале, вытянул ноги и стал терпеливо ждать
Было нестерпимо холодно и сыро, но я пытался подбодрить себя мыслью,
что современная медицина рекомендует при моей болезни держать окна
открытыми и гулять в любую погоду. Постепенно убаюканный монотонным
журчанием ручья и окруженный полнейшей темнотой, я погрузился в
тревожный сон.
Как долго он длился, сказать не могу, может быть, час, а возможно, и
несколько часов. Неожиданно я встрепенулся на своем жестком ложе, каждый
нерв во мне напрягся, все чувства обострились до предела. Вне всякого
сомнения, я услышал какой-то звук, и он резко отличался от журчания
воды. Звук замер, но все еще стоял в моих ушах.
Быть может, это разыскивают меня? Но люди наверняка стали бы кричать,
а этот звук, разбудивший меня, хоть и очень далекий, совсем не походил
на человеческий голос.
Я сидел, дрожал и почти не осмеливался дышать. Звук донесся снова!
Потом еще раз! Теперь он не прерывался. Это был звук шагов, да,
несомненно, это двигалось какое-то живое существо. Но что это были за
шаги! Они давали представление об огромной туше, которую несли упругие
ноги. Это был мягкий, но оглушавший меня звук. Кругом по-прежнему была
полная тьма, но топот был твердый и размеренный. Какое-то существо,
несомненно, приближалось ко мне.
Мороз пробежал у меня по коже и волосы встали дыбом, когда я
вслушался в эту равномерную тяжелую поступь. Это было какое-то животное,
и, судя по тому, как быстро оно ступало, оно отлично видело в темноте. Я
съежился на скале, пытаясь слиться с ней. Шаги зазвучали совсем рядом,
затем оборвались, и я услышал шумное лаканье и бульканье. Чудовище пило
из ручья. Затем вновь наступила тишина, нарушаемая лишь громким сопеньем
и фырканьем.
Может быть, животное учуяло человека? У меня кружилась голова от
омерзительного зловония, исходившего от этой твари. Я опять услышал
топот. Теперь шаги раздавались уже на моей стороне ручья. В нескольких
ярдах от меня послышался грохот осыпающихся камней. Едва дыша, я приник
к скале. Но вот шаги стали удаляться. До меня донесся громкий плеск воды
- животное снова перебиралось через поток, и наконец звуки замерли в том
направлении, откуда они вначале послышались.
Долгое время я лежал на скале, скованный ужасом. Я думал о звуке,
который донесся до меня из глубины ущелья, о страхах Армитеджа, о
загадочном отпечатке на грязи, а теперь вот только что окончательно и
неопровержимо подтвердилось, что где-то глубоко в недрах горы таится
диковинное страшилище, нечто ужасное и невиданное. Я не мог представить
себе, какое оно и как выглядит. Ясно было лишь, что оно гигантских
размеров и вместе с тем очень проворно.
Во мне шла ожесточенная борьба между рассудком, утверждавшим, что
такого не может быть, и чувствами, говорившими о реальности
существования чудовища. Наконец, я уже был почти готов уверить себя, что
все случившееся - только часть какого-то кошмарного сна и что причина
галлюцинации кроется в моем нездоровье и ненормальных условиях, в
которых я оказался. Но вскоре произошло нечто, положившее конец всем
моим сомнениям.
Я достал из-под мышки спички и ощупал их. Они оказались совсем
сухими. Согнувшись в три погибели в расщелине скалы, я чиркнул одной из
них. К моему восторгу, она сразу вспыхнула. Я зажег свечу и, в страхе
оглядываясь на темные глубины пещеры, поспешил к проходу римлян.
По дороге я миновал участок грязи, на котором видел ранее гигантский
отпечаток. Тут я замер в изумлении: на грязи появилось три новых
отпечатка! Они были невероятных размеров, их форма и глубина
свидетельствовали об огромном весе того, кто их оставил. Меня охватил
безумный страх. Заслоняя свечу ладонью, я в ужасе бросился к
вырубленному в скале проходу, побежал по нему и ни разу не остановился
передохнуть, пока, задыхаясь, - ноги у меня так и подкашивались, - не
вскарабкался по последней насыпи из камней, продрался сквозь заросли
кустарника и бросился на траву, озаренную мирным мерцанием звезд. Было
три часа ночи, когда я вернулся на ферму. Сегодня я чувствую себя
совершенно разбитым и содрогаюсь при одном воспоминании о моем ужасном
приключении. Пока никому ничего не рассказывал. Тут следует соблюдать
крайнюю осторожность. Что подумают бедные одинокие женщины, и как к
этому отнесутся невежественные фермеры, если я расскажу им о том, что со
мною случилось? Надо поговорить с кем-нибудь, кто сможет помочь мне и
дать нужный совет.
25 апреля. Мое невероятное приключение в пещере Голубого Джона на два
дня уложило меня в постель. Я не случайно говорю "невероятное", ибо
испытал такое потрясение, как никогда в жизни. Я уже писал, что ищу
человека, с которым мог бы посоветоваться. В нескольких милях от меня
живет доктор Марк Джонсон, которого мне рекомендовал профессор
Саундерсон. К нему-то я и отправился, как только немного окреп, и
подробно рассказал обо всех странных происшествиях, случившихся со мной.
Он внимательно выслушал меня, затем тщательно обследовал, обратив особое
внимание на рефлексы и на зрачки глаз. После осмотра доктор отказался
обсуждать рассказанное мною, заявив, что это не входит в его
компетенцию. Он, однако, дал мне визитную карточку мистера Пиктона из
Кастльтона и посоветовал немедленно отправиться к нему и рассказать все
так же подробно. По словам доктора, Пиктон - именно тот человек, который
мне необходим. Поэтому я отправился поездом в этот городок,
расположенный в нескольких десятках миль от нас.
Мистер Пиктон, по-видимому, очень важная персона. Об этом
свидетельствовали внушительные размеры его дома на окраине города. К
дверям дома была прибита медная дощечка с именем владельца.
Я уже собрался позвонить, когда какое-то безотчетное подозрение
закралось мне в душу и, войдя в лавчонку на другой стороне улицы, я
спросил человека за прилавком, не может ли он рассказать мне что-нибудь
о мистере Пиктоне.
- Конечно, - услышал я в ответ, - мистер Пиктон - лучший психиатр в
Дербишире. А вон там его сумасшедший дом.
Можете мне поверить, что я тут же покинул Кастльтон и возвратился на
ферму, проклиная в душе лишенных воображения педантов, не способных
поверить в существование чего-то такого, что никогда не попадало в поле
их кротового зрения. Теперь, немного успокоившись, я допускаю, что,
пожалуй, сам отнесся к Армитеджу не лучше, чем доктор Джонсон ко мне.
27 апреля. В студенческие годы я слыл человеком смелым и
предприимчивым. Припоминаю, что, когда в Колтбридже "охотились" за
привидениями, именно я провел ночь в засаде на чердаке дома, где, по
слухам, водились призраки. Годы, что ли, берут свое, но мне ведь всего
тридцать пять лет, или это болезнь так ослабила мой дух, но только
сердце мое, несомненно, каждый раз трепещет, стоит мне вспомнить об этой
ужасной расщелине в горе и обитающем в ней чудовище.
Что же делать? Все дни напролет я только об этом и думаю. Промолчу я
- и тайна останется неразгаданной. Если же хоть что-нибудь расскажу, -
сразу же возникнет альтернатива: либо всю округу охватит безумная
паника, либо мне ни на йоту не поверят и, может быть, упрячут в дом для
умалишенных. В общем, думаю, что всего лучше выждать и исподволь
готовиться к новому походу в пещеру, который должен быть лучше продуман
и организован, чем первый. Прежде всего я съездил в Кастльтон и приобрел
самое необходимое - большую ацетиленовую лампу и хорошую двустволку.
Ружье я взял напрокат и сразу купил к нему дюжину крупнокалиберных
патроно.в, которыми можно свалить и носорога. Теперь я готов к встрече с
моим пещерным другом. Только бы немного окрепнуть телом и душой! Уж я
постараюсь покончить с ним!.. Но кто и что он такое? Ах! Вопрос этот не
дает мне спать. Сколько гипотез Я строил и тут же отвергал! Все это так
невероятно! И в то же время рев, следы лап, тяжелая поступь в ущелье.
Этими фактами невозможно пренебречь.
Невольно вспоминаются старинные легенды о драконах и других
чудовищах. Быть может, и они не просто плод фантазии, как полагаем мы? А
если в основе этих легенд лежат реальные факты и мне единственному из
смертных суждено приоткрыть эту таинственную завесу?!
3 мая. Капризы нашей английской весны уложили меня на несколько дней
в постель, и за эти дни произошли события, истинный и зловещий смысл
которых, пожалуй, никто, кроме меня, не может постичь. Должен сказать,
что в последнее время здесь были темные безлунные ночи, а мне известно,
что именно в такие ночи и исчезали овцы. И несколько овец действительно
пропало. Две из них принадлежали мисс Эллертон, одна - старому Пирсону и
еще одна - миссис Мултон. Четыре овцы за три ночи! От них не осталось и
следа, и вся округа только и говорит о цыганах и похитителях овец.
Но случилось и нечто более серьезное. Исчез молодой Армитедж! Он ушел
из своего дома поздно вечером в среду, и больше о нем не слышали.
Армитедж - человек одинокий, поэтому его исчезновение не наделало шуму.
Общее мнение таково, что он много задолжал, возможно, нанялся на работу
в другом месте и вскоре напишет, чтобы ему переслали его пожитки. Но у
меня на этот счет самые мрачные опасения. Разве не правильнее
предположить, что недавнее исчезновение овец побудило Армитеджа принять
какие-то меры, и это привело его самого к гибели? Он мог, например,
устроить засаду на зверя, и чудовище утащило его в недра горы. Какой
невероятный конец для цивилизованного англичанина двадцатого века! И все
же я чувствую, что это вполне вероятно. Но если так, какова же моя доля
ответственности за гибель этого несчастного и за все те беды, которые
еще могут произойти? Несомненно одно: раз уж мне что-то известно, мой
долг - добиться каких-то срочных мер, либо, в крайнем случае,
предпринять что-то самому. Предстоит последнее, ибо сегодня утром я
отправился в местное отделение полиции и все им рассказал. Инспектор
записал мою историю в толстую книгу и с самым серьезным видом
поблагодарил меня, но не успел я выйти за порог, как услышал взрыв
хохота. Без сомнения, инспектор рассказывал о моем приключении.
10 июня. Пишу эти строки лежа в постели, последнюю запись я сделал в
этом дневнике шесть недель тому назад. Я пережил ужасное потрясение - и
физически и духовно, мало кому из людей довелось испытать такое. Однако
я достиг своей цели. Опасность, таившаяся в расщелине Голубого Джона,
исчезла навсегда. И это удалось сделать для общего блага мне, больному и
беспомощному инвалиду. Постараюсь изложить случившееся с максимальной
точностью, насколько это в моих силах.
В пятницу, третьего мая, ночь была темная, пасмурная. Самая
подходящая ночь для прогулок чудовища. Около одиннадцати я вышел из
дому, взяв с собой лампу и ружье и предварительно оставив на столике в
спальне записку, в которой сообщал, что, если я не вернусь, искать меня
следует около расщелины. Добравшись до входа в шахту римлян, я притаился
среди скал, затенил лампу и стал терпеливо ожидать, держа наготове
заряженное ружье.
Время тянулось томительно долго. Внизу в долине мерцали огоньки в
окнах домиков фермеров, и до меня едва доносился бой часов на колокольне
в Чэппель-Дэйле. Эти признаки существования других людей лишь усиливали
чувство одиночества, и мне пришлось призвать все свое мужество, чтобы
побороть страх и не поддаться искушению навсегда оставить эту опасную
затею и скорее вернуться домой на ферму. Но самоуважение, заложенное в
натуре каждого человека, упорно заставляет его идти к однажды намеченной
цели. Одно только чувство собственного достоинства и спасло меня в тот
момент; только оно укрепило меня в борьбе с инстинктом самосохранения,
который гнал меня прочь от расщелины. Теперь я рад, что у меня хватило
выдержки. Как бы дорого ни обошлось мне все это, мужество мое, во всяком
случае, было безупречно.
На далекой церкви пробило полночь, затем - час, два. Это было самое
темное время ночи. Тучи проносились низко над землей, в небе - ни
звездочки. Где-то в скалах громко ухала сова, и более ни звука, только
мягкий шелест листвы. И вдруг я услышал его!
Далеко в глубине тоннеля раздались приглушенные шаги, мягкие и в то
же время такие грузные. Загрохотали камни, осыпаясь под могучей поступью
гиганта. Шаги приближаются. Вот они уже рядом. Затрещали кусты вокруг
арки, и в ночной тьме я увидел смутные очертания какого-то огромного,
фантастического первобытного существа, бесшумно и проворно выходящего из
тоннеля. Изумление и ужас парализовали меня. Я ожидал увидеть нечто
страшное, и все же оказался совсем неподготовленным к тому, что
предстало перед моими глазами. Я лежал, оцепенев и затаив дыхание, пока
огромная черная туша не пронеслась мимо меня и не скрылась в темноте.
Но теперь я твердо решил дождаться возвращения чудовища. Со стороны
спящей долины не доносилось ни звука, который свидетельствовал бы, что
там бродит на свободе это воплощение ужаса. Ничто не подсказывало мне,
как далеко ушло чудовище, что делает и когда может вернуться. Но на этот
раз нервы ни на миг не подведут меня, оно не пройдет безнаказанно мимо.
Стиснув зубы, я поклялся себе в этом, когда нацелил ружье со взведенным
курком на вход в расщелину.
И все-таки я опять едва не пропустил его. Ничто не предвещало
появления зверя, мягко ступавшего по траве. Внезапно, как темная быстрая
тень, передо мной появилась громадная масса и устремилась к входу в
расщелину. И снова моя воля была парализована - палец бессильно застыл
на спусковом крючке. Невероятным усилием я стряхнул с себя оцепенение. В
тот момент, когда чудовищная тварь, продравшись сквозь кусты, уже
слилась с чернотой расщелины, я выстрелил в удалявшуюся темную тень. В
свете яркой вспышки я мельком увидел косматую гору: грубую,
ощетинившуюся шерсть, сероватую сверху и почти белую внизу, огромное
тело на коротких толстых кривых лапах. Видел я все это лишь одно
мгновение. Затем послышался грохот камней - чудовище кинулось в свое
логово. И тут, почувствовав необычайный прилив сил и отбросив все
страхи, я открыл свою мощную лампу, спрыгнул со скалы и, сжимая ружье,
кинулся вслед за чудовищем в шахту римлян. Моя превосходная лампа
заливала тоннель ослепительным светом, совсем непохожим на желтое
мерцание свечи, с которой я пробирался здесь двенадцать дней тому назад.
Стремительно несясь по тоннелю, я видел впереди чудовище; громадное тело
его заполняло все пространство между стенами тоннеля. Шерсть, походившая
на грубую бесцветную паклю, свисала длинными густыми космами,
развевавшимися, когда зверь бежал. Своей шерстью животное напоминало
гигантскую неостриженную овцу, но было значительно крупнее самого
крупного слона, и почти квадратное. Сейчас мне самому кажется
невероятным, что я отважился преследовать такое страшилище в недрах
земли, но когда в жилах человека закипает кровь от сознания, что из рук
ускользает добыча, в нем пробуждаются первобытные инстинкты охотника, и
благоразумие летит к чертям. Сжимая в руке ружье, я изо всех сил бежал
за чудовищем.
Я заметил, что животное очень проворно. Вскоре, к несчастью, мне
пришлось убедиться на себе самом, что оно к тому же и коварно. Я
вообразил, что зверь в панике спасается бегством и мне остается только
преследовать его; мысль о том, что он может сам напасть на меня, даже не
зародилась в моем разгоряченном мозгу. Я уже упоминал, что тоннель, по
которому я бежал, ведет в большую центральную пещеру. В крайнем
возбуждении я влетел в нее, боясь одного - упустить зверя. И вот в этот
момент чудовище неожиданно повернулось ко мне. В один миг мы оказались
друг против друга.
То, что я увидел в ослепительном свете лампы, навсегда запечатлелось
в моей памяти. Зверь, как медведь, поднялся на задние лапы и навис надо
мной - огромный, разъяренный. Ни в одном кошмарном сне я не видел ничего
подобного.
Я сказал, что зверь встал на задние лапы, как медведь; в нем и было
что-то медвежье, если только можно представить себе медведя раз в десять
больше самого гигантского из живущих на земле, И его поза, и повадки, и
длинные кривые передние лапы с желтоватыми когтями, лохматая шерсть,
красная разверстая пасть с огромными клыками - все напоминало медведя.
Только одним он отличался и от медведей и от любого из обитающих на
земле существ. Я содрогнулся от ужаса, когда увидел, что глаза его,
заблестевшие при свете лампы, были огромные, выпуклые, белые и незрячие.
Мгновение его огромные лапы качались над моей головой. Потом чудовище
бросилось на меня, а я, все еще держа лампу, рухнул на землю и лишился
сознания.
Очнулся я уже на ферме Эллертонов. Со времени этого ужасного
происшествия в расщелине Голубого Джона прошло два дня. Похоже, что я
всю ночь пролежал без сознания в шахте. У меня оказалось сотрясение
мозга, левая рука и два ребра были сломаны. Оставленную мною записку
нашли утром, и сразу же человек десять фермеров отправились на поиски;
меня нашли в расщелине и отнесли домой, после этого я долго лежал в
бреду.
От диковинного зверя не осталось и следа, не было даже пятен крови,
которые бы указывали, что моя пуля попала в него, когда он убегал. Кроме
моего бедственного состояния да еще отпечатков на грязи, в пещере не
было ничего, что могло бы подтвердить мой рассказ.
С тех пор прошло уже шесть недель, я снова могу выходить и греться на
солнышке. Как раз напротив меня высится отвесный склон холма и видны
серые известковые скалы, а около них, сбоку, - темная дыра, обозначающая
вход в расщелину Голубого Джона. Но она уже никогда больше не будет
внушать ужас. Никогда больше ни одно загадочное существо не выползет из
этого зловещего тоннеля и не проникнет в мир. Ученые и образованные
люди, вроде доктора Джонсона, могут смеяться надо мной, но местные
фермеры ни разу не усомнились в моей правдивости.
На следующий день после того, как ко мне вернулось сознание, сотни
фермеров собрались у входа в расщелину Голубого Джона.
Вот что писал об этом "Кастльтонский курьер": "Наш корреспондент, а
также несколько смелых и предприимчивых людей, прибывших из Матлока,
Бак-сгона и других мест, тщетно требовали позволить им спуститься в
шахту, чтобы обследовать ее до самого конца и досконально проверить
невероятный рассказ доктора Джеймса Хардкастля. Местные фермеры взяли
дело в свои руки. С самого раннего утра они усердно заваливали вход в
шахту. Рядом поднимается крутой скалистый склон, и сотни добровольцев
скатывали по нему огромные камни в расщелину, пока не завалили вход в
нее. Так закончилось это происшествие, породившее столь великое волнение
по всей округе.
Мнения местных жителей по этому поводу резко разошлись. Одни считают,
что слабое здоровье и, возможно, некоторое повреждение мозга на почве
туберкулеза вызывали у доктора Хардкастля странные галлюцинации. Они
полагают, что навязчивая идея заставила доктора Хардкастля спуститься в
тоннель и что там он ушибся при падении. Противная сторона утверждает,
что легенда о загадочном чудовище, таящемся в ущелье, возникла задолго
до приезда доктора Хардкастля, и многие фермеры рассматривают рассказ
доктора и полученные им ранения, как подтверждение существования
чудовища. Так обстоит дело и таким загадочным оно я останется, ибо нет
никакой возможности дать более или менее научное объяснение изложенным
выше событиям".
Со стороны газеты было бы более разумным прежде, чем печатать эту
статью, направить ко мне своего корреспондента. Я проанализировал
события так детально, как никто другой, и, быть может, помог бы
устранить некоторые неясности в повествовании и тем самым приблизить
вопрос к научному разрешению. Итак, попробую дать то единственное
объяснение, которое, как мне кажется, способно пролить свет на эту
историю. Гипотеза моя может показаться неправдоподобной, но никто не
станет утверждать, что она вздорна.
Моя точка зрения такова - а она возникла, как видно из дневника,
задолго до моих личных злоключений в расщелине Голубого Джона.
Предполагаю, что в этой части Англии имеется огромное подземное озеро, а
возможно, даже и море, которое питается великим множеством речушек,
проникающих в недра земли через известняковые породы. Там, где есть
большое скопление воды, должно быть и ее испарение с последующим
выпадением влаги в виде тумана или дождя, а последнее предполагает
наличие и растительного мира. Это, в свою очередь, допускает возможность
существования животного мира, возникшего, как и подземный растительный
мир, от тех же видов, которые существовали в ранний период истории нашей
планеты, когда подземный и внешний миры общались более свободно.
Впоследствии в мире подземных глубин развились собственные флора и
фауна; изменения коснулись также всяких существ, вроде того чудовища,
которое я видел.
Оно могло быть пещерным медведем древнейших времен, невероятно
выросшим и изменившимся в силу новых условий. Многие миллионы лет
наземные и подземные обитатели жили обособленно и, развиваясь, все
больше отличались друг от друга. Но вот в глубине горы образовалась
брешь, позволившая одному из обитателей недр выходить через тоннель
римлян на поверхность. Как и все обитатели подземного мира, животное
утратило зрение, но потеря эта, несомненно, была возмещена развитием
других органов. Животное могло находить дорогу наверх и нападать на
овец, которые паслись на склонах близлежащих холмов. Что же касается
темных ночей, которые чудовище выбирало для своих набегов, то, согласно
моей теории, это можно объяснить болезненным воздействием света на
выпуклые глаза животного, привыкшего к мраку. Вероятнее всего, яркий
свет лампы и спас мне жизнь, когда я очутился с чудовищем один на один.
Таково мое объяснение этой загадки. Я оставляю эти факты на ваше
усмотрение. Если вы сможете их объяснить, - сделайте это, предпочтете
усомниться, - сомневайтесь. Ваше доверие или недоверие не могут ни
изменить вышеизложенных фактов, ни оскорбить того, чья задача в этом
мире уже близится к завершению".
Так заканчивается странный рассказ доктора Джеймса Хардкастля.

наши ставки на Дерби
Перевод Н. Высоцкой
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Наши ставки на дерби

- Боб! - крикнула я.
Никакого ответа.
- Боб!
Нарастающий бурный храп и протяжный вдох.
- Проснись же, Боб!
- Что стряслось, черт побери?! - произнес сонный голос.
- Пора завтракать, - пояснила я.
- Подумаешь, завтракать! - донесся из постели мятежный ответ.
- И тебе, Боб, письмо, - добавила я.
- Что же ты сразу не сказала? Тащи его сюда!
Получив такое радушное приглашение, я вошла в комнату брата и
примостилась на краешке кровати.
- Получай, - сказала я. - Марка индийская, а почтовый штемпель
поставлен в Бриндизи. От кого бы это?
- Не суй нос не в свои дела, Коротышечка, - ответил брат, отбросив со
лба спутанные кудри, и, протерев глаза, он сломал сургучную печать.
Я терпеть не могу, когда меня называют Коротышкой. Когда я еще была
маленькой, бессердечная нянька наградила меня этим прозвищем, обнаружив
диспропорцию между моей круглой серьезной физиономией и коротенькими
ножками. А я, право же, не больше коротышка, чем любая другая
семнадцатилетняя девушка. На этот раз вне себя от благородного гнева я
уже была готова обрушить на голову брата карающую подушку, но меня
остановило выражение его глаз: в них загорелся живой интерес.
- А знаешь, Нелли, кто к нам едет? - спросил он. - Твой старый друг!
- Как? Из Индии? Да неужели Джек Хоторн?
- Он самый, - ответил Боб. - Джек возвращается в Англию и намерен
погостить у нас. Он пишет, что будет здесь почти одновременно с письмом.
Да перестань ты плясать! Свалишь ружья или еще что-нибудь натворишь.
Будь паинькой и сядь ко мне.
Боб говорил со всей солидностью человека, над кудлатой головой
которого уже промчалось двадцать две весны, и потому я угомонилась и
заняла прежнюю позицию.
- То-то будет весело! - воскликнула я. - Но только, Боб, Джек был еще
мальчишкой, когда мы видели его в последний раз, а теперь он мужчина.
Это уже будет совсем не тот Джек.
- Ну и что же, - ответил Боб, - ты тогда тоже была еще девочкой -
противной маленькой девчонкой с кудряшками, теперь же...
- А что теперь? - спросила я. Мне показалось, что брат готов сказать
мне комплимент.
- Ну, теперь у тебя нет кудряшек, ты выросла и стала еще противнее.
В одном отношении братья благо. Ни одна девица, если бог наградил ее
братьями, не может без достаточных оснований вырасти самодовольной.
По-моему, все очень обрадовались, услышав за завтраком, что приезжает
Джек Хоторн. "Все"- это моя мама, Элси и Боб. Но когда, захлебываясь от
восторга, я объявила эту новость, лицо нашего кузена Соломона Барке-ра
не засияло радостью. Раньше это никогда не приходило мне в голову, но,
быть может, юноше нравится Элси и он боится соперника? А иначе зачем бы
он, услышав самую обычную вещь, вдруг отодвинул яйцо, сказав, что
совершенно сыт, причем таким вызывающим тоном, что все усомнились в его
искренности? А Грейс Маберли, подруга Элси, сохранила свое обычное
благожелательное спокойствие.
Я же бурно выражала восторг. Мы с Джеком вместе росли. Он был мне как
старший брат, пока не поступил в военное училище и не уехал. Сколько раз
они с Бобом забирались на яблоню старика Брауна, а я стояла под деревом
и собирала в белый передничек их добычу. Как мне помнится, Джек был
деятельным участником всех наших проказ. Но теперь он уже лейтенант
Хоторн, участвовал в афганской войне и, по словам Боба, стал "опытным
воином". Как же он теперь выглядит? При слове "воин" Джек почему-то
представлялся мне в латах и шлеме с перьями, он жаждал крови и рубил
кого-то огромным мечом. Я боялась, что после всего этого он уже не
захочет принимать участия в шумных играх, шарадах и прочих развлечениях,
принятых в Хазерли-хаус.
Все следующие дни кузен Сол явно пребывал в плохом настроении. С
трудом удавалось уговорить его быть четвертым, когда играли в теннис; он
обнаружил необычайное пристрастие к уединению и курил крепчайший табак.
Мы встречали его в самых неожиданных местах: то в глухих уголках сада,
то на реке, и, если имелась хоть малейшая возможность избежать с нами
встречи, он всякий раз глядел вдаль и делал вид, что совсем не замечает
нас, хотя мы окликали его и махали зонтиками. Он вел себя, конечно,
крайне невежливо. Однажды вечером, перед обедом, я все-таки его поймала
и, выпрямившись во весь рост - пять футов четыре с половиной дюйма, -
высказала ему все, что о нем думаю. Такие мои действия Боб именует
верхом благотворительности, потому что я при этом раздаю перлы мудрости,
которых мне-то самой как раз и не хватает.
Кузен Сол полулежал в качалке перед камином. Держа в руках "Таймс",
он меланхолично смотрел поверх газеты в огонь. Я приблизилась к нему
сбоку и дала залп из бортовых орудий.
- Мы, кажется, чем-то оскорбили вас, мистер Баркер, - с высокомерной
учтивостью заметила я.
- Что вы, Нелл, хотите этим сказать? - спросил Сол, с удивлением
глядя на меня. Мой кузен Сол имел обыкновение как-то очень странно
смотреть на меня.
- Вы, по-видимому, лишили нас чести быть знакомыми с вами, - ответила
я, но тут же оставила высокопарный стиль - Это же просто глупо, Сол! Что
с вами?
- Ничего, Нелл. Во всяком случае, ничего достойного внимания. Вы же
знаете, через два месяца у меня экзамен по медицине и я много занимаюсь.
- Ах, так!- вскипела я. - Если все дело в этом, мне больше сказать
нечего. Разумеется, если вы предпочитаете своим родственникам кости, это
ваше право. Конечно, есть молодые люди, которые ведут себя любезно и не
прячутся по углам, чтобы учиться, как втыкать ножи в человека. - Дав
столь исчерпывающее определение благородной хирургической науке, я с
излишней горячностью принялась поправлять на кресле сбившийся чехол.
Я видела, что Сол весело улыбался, глядя на стоявшую перед ним
сердитую молодую особу с голубыми глазами.
- Пощадите меня, Нелл, - сказал он. - Вы ведь знаете, я уже на одном
экзамене провалился. Кроме того, - Сол стал серьезен, - вам предстоит
много развлечений, когда приедет этот - как его? - лейтенант Хоторн.
- Уж, во всяком случае, Джек не станет всему предпочитать общество
скелетов и мумий.
- Вы всегда называете его Джеком? -спросил Сол.
- Конечно, Джон звучит слишком официально.
- Ах, вот как? - с сомнением произнес мой собеседник.
Моя теория насчет Элси все еще не выходила у меня из головы, и я
решила, что дело, пожалуй, можно представить не в столь трагическом
свете. Сол встал с качалка и глядел теперь в открытое окно. Я подошла к
нему и робко посмотрела в его обычно такое добродушное, а сейчас мрачное
лицо Он был очень застенчив, но я подумала, что сумею заставить его
признаться.
- А ведь вы ревнивы, старина, - заметила я. Он покраснел и посмотрел
на меня сверху вниз.
- Я знаю ваш секрет, - смело заявила я.
- Какой секрет? - сказал Сол, еще больше краснея.
- Неважно, но я его знаю. Позвольте мне сказать вам вот что, - еще
смелее продолжала я. - Элси и Джек никогда не ладили. Скорее уж Джек
влюбится в меня. Мы всегда с ним дружили.
Если бы я воткнула в кузена Сола вязальную спицу, которую держала в
руке, то и тогда он вряд ли подпрыгнул бы выше.
- Бог мой! - воскликнул он, и в сумерках я разглядела, что его темные
глаза впились в меня - Неужели вы на самом деле думаете, что мне
нравится ваша сестра?
- Разумеется, - невозмутимо ответила я, не собираясь сдаваться.
Никогда еще ни одно слово не производило такого эффекта. Изумленно
ахнув, кузен Сол повернулся и выпрыгнул в окно. Он всегда выражал свои
чувства довольно странно, но на этот раз оригинальность его поведения
меня просто ошеломила. Я вглядывалась в сгущавшиеся сумерки. И вдруг на
фоне лужайки передо мной возникло смущенное и полное недоумения лицо.
- Мне нравитесь вы, Нелл, - сказало это лицо и сразу исчезло, и я
услышала, как кто-то бросился бежать по аллее. Удивительно
экстравагантным был этот юноша.
Хотя кузен Сол и заявил о своих симпатиях в присущей ему манере,
жизнь в Хазерли-хаус текла по-прежнему. Он не попытался узнать, каковы
мои чувства, и несколько дней вообще не касался этой темы. Очевидно, он
полагал, что проделал все необходимое в подобных случаях. Однако порой
он ставил меня в крайне неловкое положение, когда, внезапно появившись,
усаживался напротив молча устремлял на меня упорный взгляд, от которого
мне становилось просто страшно.
- Не надо, Сол, - как-то сказала я ему. - У меня от этого мурашки по
коже бегают.
- Но почему, Нелл? - спросил Сол. - Разве я вам совсем не нравлюсь?
- Да нет, нравитесь, - ответила я. - Лорд Нельсон мне тоже нравится,
но мне было бы не очень приятно, если бы сюда явился его памятник и
целый час на .меня глядел.
- А почему вы вдруг заговорили про лорда Нельсона? - спросил кузен.
- Сама не знаю.
- Значит. Нелл, я нравлюсь вам так же, как лорд Нельсон?
- Да, только больше.
Этим лучом надежды бедняге Солу и пришлось удовольствоваться, потому
что в комнату вбежали Элси и мисс Маберли и нарушили наш tete a tete.
(*1)
Кузен мне, конечно, очень нравился... Я знала, какая чистая,
преданная душа скрывается под его невозмутимой внешностью. Но мысль о
том, чтобы иметь возлюбленным Сола Баркера, того самого Сола, чье имя
служило синонимом застенчивости, была нелепа. Отчего он не влюбился в
Грейс или Элси? Они-то уж знали бы, как с ним обойтись: они были старше
меня и сумели бы поощрить его или отвергнуть, по своему усмотрению. Но
Грейс слегка флиртовала с. моим братом Бобом, а Элси словно вообще
ничего не замечала. Мне вспоминается один случай, характерный для
кузена, и я не могу не упомянуть о нем здесь, хотя случай этот никак не
связан с моим повествованием. Произошел он, когда Сол впервые приехал в
Хазерли-хаус.
Однажды нам нанесла визит жена приходского священника, и принимать ее
пришлось мне и Солу. Сначала все шло хорошо. Вопреки обыкновению Сол был
весел и разговорчив. К несчастью, им овладел жар гостеприимства, и,
несмотря на все мои знаки и подмигивания, он спросил гостью, не желает
ли она выпить бокал вина. На беду, вино в доме как раз кончилось, и,
хотя мы уже написали в Лондон, новая партия вин еще не прибыла. Затаив
дыхание, я ждала, что же ответит гостья, надеясь, что она откажется, но,
к моему ужасу, она охотно приняла предложение Сола.
- Не трудись звонить, Нелл, - сказал Сол, - я исполню роль
дворецкого. - И с безмятежной улыбкой направился к стенному шкафу, где
хранилось вино. Только забравшись в него, Сол внезално припомнил, как
утром кто-то сказал, что вино кончилось. Сол оцепенел от ужаса и до
окончания визита миссис Солтер просидел в шкафу, решительно отказываясь
выйти, пока гостья не удалилась. Если бы можно было сделать вид, что из
шкафа есть выход или дверь в другую комнату, дело обстояло бы не так
скверно, но я знала, что расположение нашего дома известно миссис Солтер
не хуже, чем мне. Она прождала возвращения Сола почти час, а затем
удалилась, глубоко возмущенная.
- Дорогой, - сказала она, описывая случившееся своему супругу и от
гнева впадая в библейский тон, - шкаф, казалось, разверзся и поглотил
его!
Однажды утром Боб вышел к завтраку, держа в руках телеграмму.
- Джек приезжает с двухчасовым.
Я видела, что Сол посмотрел яа меня с укором, но это не помешало мне
выразить свою радость.
- Вот уж начнется веселье, когда он приедет! - сказал Боб. - Станем
ловить в пруду бреднем рыбу и всячески развлекаться. Верно, Сол?
Сол, видимо, почувствовал слишком большую радость: он даже не смог
выразить ее словами и в отвег лишь что-то буркнул.
В то утро я долго раздумывала в саду о Джеке. Я ведь в конце концов
становилась уже взрослой девушкой, о чем бесцеремонно напомнил мне Боб.
Теперь я должна вести себя осмотрительно. Ведь настоящий мужчина уже
взглянул на меня глазами любящего человека. Конечно, не было ничего
дурного, что в детстве Джек повсюду ходил за мной и целовал меня, но
теперь я должна держать его на расстоянии. Я вспомнила, как Джек подарил
мне однажды дохлую рыбу, которую он выловил в хазерлейской речушке, и я
бережно хранила ее среди самых драгоценных моих сокровищ, пока наконец
тошнотворный запах в доме не заставил мою мать написать мистеру Бартону
возмущенное письмо, а он в ответ сообщил, что все трубы в нашем доме
вполне исправны. Я должна научиться держаться холодно и с достоинством.
Я представила себе нашу встречу и решила ее прорепетировать. Вообразив,
что куст остролиста - это Джек, я не спеша приблизилась к нему, сделала
глубокий реверанс и, протянув руку, произнесла: "Рада вас видеть,
лейтенант Хоторн!" Тут из дома появилась Элси, но ничего не сказала.
Однако за завтраком она спросила Сола, наследственная ли болезнь
идиотизм, или же она поражает отдельных индивидов; бедняга Сол отчаянно
покраснел и так и не смог ей что-либо вразумительно объяснить.
Наш скотный двор выходит на аллею, расположенную между Хазерли-хаус и
сторожкой. Я, Сол и мистер Николас Кронин, сын помещика, нашего соседа,
отправились туда после завтрака. Такое представительное шествие имело
целью утихомирить мятеж в курятнике. Первые известия о восстании
доставил в дом юный Бейлис, сын и наследник старика, ходившего за
птицей, и меня настоятельно просили прийти. Тут мне следует в скобках
объяснить, что наши куры находились исключительно в моем ведении и на
птичнике ничего не делалось без моего совета и помощи. Старик Бейлис
вышел, прихрамывая, нам навстречу и доложил все подробности переполоха.
Оказалось, что у одной хохлатки и у бентамского петуха настолько отросли
крылья, что они смогли уже перелететь в парк, и пример этих вожаков
оказался таким заразительным, что дух бродяжничества овладел солидными
матронами вроде криволапых кохинхинок и они также проникли на запретную
территорию. В птичнике состоялся военный совет, и было единодушно решено
подрезать непокорным крылья.
Ну и пришлось же нам побегать! "Нам", то есть мне и мистеру Кронину,
потому что кузен Сол суетился с ножницами на заднем плане и подбадривал
нас криками. Оба преступника, несомненно, знали, что охотятся за ними:
они с таким проворством ныряли под кормушки и перелетали через клетки,
что вскоре нам уже казалось, будто во дворе мечется целая дюжина
хохлаток и бентамских петухов. Остальных кур все происходящее
интересовало мало, и только любимая супруга бентамского петуха,
взобравшись на крышу курятника, без устали обливала нас презрением.
Больше всех осложняли дело утки; к причине переполоха они не имели
никакого отношения, но очень сочувствовали беглецам и ковыляли вслед за
ними со всей быстротой, на которую были способны, и поэтому все время
путались под ногами у преследователей.
- Все, попалась! - крикнула я, когда хохлатку загнали в угол. -
Хватайте ее, мистер Кронин! Ах, да вы упустили ее! Упустили! Загороди
ей, Сол, дорогу! Боже мой, она бежит ко мне!
- Ловко, мисс Монтегю! - воскликнул мистер Кронин, когда я ухватила
пролетавшую мимо меня курицу за лапу и зажала ее под мышкой, чтобы она
не вырвалась. - Позвольте, я отнесу ее.
- Нет, нет. Вы должны поймать петуха. Вон он, за кормушкой. Забегайте
с того края, а я с этого.
- Он убегает через калитку! - крикнул Сол.
- Кыш! Кыш! - закричала я. - Убежал! - И оба мы кинулись за петухом в
парк, выскочили на аллею, свернули, и я нос к носу столкнулась с
загорелым молодым человеком в костюме из твида, который неторопливо шел
к дому.
Я сразу узнала эти смеющиеся серые глаза - ошибиться было невозможно,
- хотя, мне кажется, если б я даже и не посмотрела на него, инстинкт
подсказал бы мне, что передо мной Джек. Как могла я сохранить
достоинство с хохлаткой под мышкой? Я попыталась выпрямиться, но
злосчастной курице показалось, что она обрела защитника, и она
закудахтала громче прежнего. Я махнула на все рукой и засмеялась, и Джек
вместе со мной.
- Как поживаете, Нелл? - спросил он, протягивая мне руку, и тут же
удивленно добавил: - Да вы же стали совсем другой!
- Ну да, прежде у меня под мышкой не было хохлатки, - ответила я.
- Ну кто бы мог подумать, что маленькая Нелл может превратиться в
женщину? - Джек никак не мог прийти в себя.
- Не ожидали же вы, что я превращусь в мужчину? - с возмущением
спросила я. Но тут же оставила церемонный тон. - Мы ужасно рады, Джек,
вашему приезду. В дом попасть вы еще успеете, а сейчас помогите нам
изловить бентамского петуха.
- С удовольствием, - весело, как встарь, ответил Джек, все еще не
сводя глаз с моего лица. - Вперед! - И мы все трое стремглав бросились в
парк, а бедняга Сол в тылу поощрял нас криками, с ножницами и пленницей
в руках. Когда Джек явился поздороваться с моей матушкой, вид у него был
весьма помятый, а мое намерение вести себя с ним сдержанно и с
достоинством развеялось, как дым.
В тот май в Хазерли-хаус собралось большое общество. Боб, Сол, Джек
Хоторн и мистер Николас Кронин; а кроме них, мисс Маберли, и Элси, и
мама, и я. В случае необходимости, когда играли в шарады или ставили
любительский спектакль, мы всегда могли раздобыть зрителей, пригласив
пять-шесть соседей. Мистер Кронин, веселый, атлетического сложения
оксфордский студент, оказался замечательным приобретением, просто
удивительно, как он умел придумывать и устраивать всяческие затеи. Джек
в значительной мере утратил былую живость, и все мы дружно объявили, что
он, разумеется, влюблен. Выглядел он при этом не менее глупо, чем
выглядит в таких случаях любой молодой человек, но даже не пытался
отпираться.
- Что будем делать сегодня? - спросил как-то утром Боб. - Кто что
может предложить?
- Ловить рыбу в пруду, - сказал мистер Кронин.
- Мало мужчин, - ответил Боб. - Что еще?
- Мы должны сделать ставки на дерби, - заметил Джек.
- Ну, для этого времени хватит. Скачки состоятся лишь через две
недели. Что еще?
- Теннис? - неуверенно предложил Сол.
- Надоело.
- Вы можете устроить пикник в хазерлейском аббатстве, - предложила я.
- Отлично! - воскликнул мистер Крояин. - Лучше не придумаешь,
- Как твое мнение, Боб?
- Первоклассно, - ответил брат, ухватившись за подсказанную мысль.
Пикники необычайно привлекают тех, чьим сердцем еще только овладевает
нежная страсть.
- А как мы туда доберемся, Нелл? - спросила Элси.
- Я-то совсем не пойду, - ответила я. - Мне бы очень хотелось, только
надо посадить папоротники, которые раздобыл для меня Сол. Добираться
туда лучше пешком. Тут всего три мили, а юного Бейлиса с корзиной
провизии можно послать вперед.
- Ты пойдешь, Джек? - спросил Боб.
Новая помеха: накануне лейтенант вывихнул себе лодыжку. Тогда он об
этом никому не сказал. Но теперь лодыжка начала болеть.
- Слишком далеко для меня, - сказал Джек. - Три мили туда да три
обратно!
- Пойдем. Не ленись же, - бросил Боб.
- Дорогой мой, - ответил лейтенант, - я уже столько отшагал, что с
меня хватит до самой могилы. Видели бы вы, как наш бравый генерал
заставил меня пройтись от Кабула до Кандахара, - вы бы мне
посочувствовали.
- Оставьте ветерана в покое, - сказал мистер Кронин.
- Сжальтесь над измученным войной солдатом, - заметил Боб.
- Ну, довольно смеяться, - сказал Джек и, просияв, добавил:- Вот что.
Я возьму, Боб, если разрешишь, твою двуколку, и, как только Нелл посадит
свои папоротники, мы к вам приедем. И корзинку можем взять с собой. Вы
поедете, Нелл, правда?
- Хорошо, - ответила я. Боб согласился с таким оборотом дела, и так
как все остались довольны, за исключением мистера Соломона Баркера,
который весьма злобно посмотрел на лейтенанта, то сразу начались сборы,
и вскоре веселое общество пустилось в путь.
Просто удивительно, до чего быстро прошла больная лодыжка после того,
как последний из участников пикника скрылся за поворотом аллеи. А к тому
моменту, когда папоротники были посажены и двуколка готова, Джек уже был
весел и, как никогда, полон энергии.
- Что-то уж очень внезапно вы поправились, - заметила ему я, когда мы
ехали по узкой, извилистой проселочной дороге.
- Да, - ответил Джек, - но дело в том, Нелл, что со мной ничего и не
было. Просто мне надо поговорить с вами.
- Неужели вы способны прибегнуть ко лжи, лишь бы поговорить со мной?
- сказала я с упреком.
- Хоть сорок раз, - твердо ответил Джек.
Я попыталась измерить всю глубину коварства, таившегося в Джеке, и
ничего не ответила. Меня занимал вопрос: была бы Элси польщена или
рассердилась, если бы кто-нибудь солгал ради нее столько раз?
- Когда мы были детьми, мы очень дружили, Нелл, - заметил мой
спутник.
- Да. - Я глядела на полсть, закрывавшую мне колени. Как видите, к
этому времени я уже приобрела кое-какой опыт и научилась различать
интонации мужского голоса, что невозможно без некоторой практики.
- Кажется, теперь я вам совсем безразличен, не то что тогда, -
продолжал Джек.
Шкура леопарда на моих коленях по-прежнему поглощала все мое
внимание.
- А знаете, Нелл, - продолжал Джек, - когда я мерз в палатке на
перевалах среди гималайских снегов, когда я видел перед собой вражеские
войска, да и вообще, - голос Джека внезапно стал жалобным, - все время,
пока я был в этой гнусной дыре, в Афганистане, я не переставал думать о
маленькой девочке, которую оставил в Англии...
- Неужели? - пробормотала я.
- Да, я хранил память о вас в сердце, а когда я вернулся, вы уже
перестали быть маленькой девочкой. Вы, Нелли, превратились в прелестную
женщину и, наверное, забыли те далекие дни.
От волнения Джек заговорил очень поэтично. Он предоставил старенькому
гнедому полную свободу, и тот, остановившись, мог вволю любоваться
окрестностями.
- Послушайте, Нелли, - сказал Джек, вздохнув, как человек, который
готов дернуть шнур и открыть душ, - походная жизнь учит, в частности,
сразу брать то хорошее, что тебе встречается. Раздумывать и колебаться
нельзя: пока ты размышляешь, другой может тебя опередить.
"Вот оно, - в отчаянии подумала я. - И тут нет окна, в которое Джек,
сделав решительный шаг, мог бы выпрыгнуть".
После признания бедняги Сола любовь для меня ассоциировалась с
прыжками из окон.
- Как вам кажется, Нелл, стану ли я вам когда-нибудь настолько дорог,
чтоб вы решились разделить мою судьбу? Согласитесь вы стать моей женой?
Он даже не соскочил с двуколки, а продолжал сидеть рядом со мной и
жадно смотрел на меня своими серыми глазами, а пони брел себе по дороге,
пощипывая то слева, то справа полевые цветы. Было совершенно очевидно,
что Джек намерен получить ответ. Я сидела, потупившись, и вот мне
показалось, что на меня смотрит бледное, застенчивое лицо, и я слышу,
как Сол признается мне в любви. Бедняга! И во всяком случае, он
признался первым.
- Вы согласны, Нелл? - снова спросил Джек.
- Вы мне очень нравитесь, Джек, - ответила я, тревожно взглянув на
него, - но... - как изменилось его лицо при этом коротеньком слове! -
мне кажется, не настолько. И, кроме того, я ведь еще очень молода.
Наверное, ваше предложение должно быть для меня очень лестно и вообще,
только... вы не должны больше думать обо мне.
- Значит, вы мне отказываете? - спросил Джек, слегка побледнев.
- Почему вы не пойдете к Элси и не сделаете предложение ей? - в
отчаянии воскликнула я. - Отчего все вы идете именно ко мне?
- Элси мне не нужна, - ответил Джек и так ударил кнутом пони, что
привел это добродушное четвероногое в немалое изумление. - Почему вы
сказали "все"?
Ответа не последовало.
- Теперь мне все поиятно, - с горечью сказал Джек. - Я уже заметил,
что с тех пор, как я приехал, этот ваш кузен ни на шаг от вас не
отходит. Вы обручены с ним?
- Нет, не обручена.
- Благодарение богу! - благочестиво воскликнул Джек. - Значит, я еще
могу надеяться. Может быть, со временем вы и передумаете. Скажите мне,
Нелли, вам нравится этот дуралей-медик?
- Он не дуралей, - возмутилась я, - и он нравится мне так же, как вы.
- Ну, в таком случае он вам вовсе не нравится, - надувшись, заметил
Джек. И мы больше не проронили ни слова до тех пор, пока оглушительные
крики Боба и мистера Кронина не возвестили о близости остальных
участников пикника.
Если пикник и удался, то только благодаря стараниям этого последнего.
Из четырех участвовавших в пикнике мужчин трое были влюблены - пропорция
неподходящая, - и мистеру Кронину приходилось поистине быть душой
общества, чтобы поддержать веселье вопреки этому неблагоприятному
обстоятельству. Очарованный Боб был всецело поглощен мисс Маберли,
бедняжка Элси прозябала в одиночестве, а оба моих поклонника были заняты
тем, что попеременно свирепо смотрели то друг на друга, то на меня.
Мистер Кронин, однако, мужественно боролся с общим унынием, был любезен
со всеми и с одинаковым усердием обследовал развалины аббатства и
откупоривал бутылки.
Кузен Сол был особенно мрачен и угнетен. Он, конечно, думал, что мы
заранее сговорились с Джекам проехаться вдвоем. И, однако, в глазах его
сквозило больше печали, чем злости, а Джек, должна с огорчением
заметить, был явно зол. Именно поэтому после завтрака, когда мы пошли
гулять по лесу, я выбрала себе в спутники моего кузена. Джек держался с
невыносимой самоуверенностью собственника, и я хотела раз и навсегда
положить этому конец. Сердилась я на него и за то, что он вообразил,
будто я, отказав ему, его обидела, и за то, что он пытался дурно
говорить про бедного Сола за его спиной. Я совсем не была влюблена ни в
того, ни в другого, но мое детское представление о честной игре не
позволяло мне мириться с тем, чтобы кто-либо из моих поклонников
прибегал к нечестным приемам. Если бы не появился Джек, я, наверное, в
конце концов приняла бы предложение кузена, но, с другой стороны, если б
не Сол, я бы никогда не отказала Джеку. А сейчас они оба мне слишком
нравились, чтобы предпочесть одного другому. "Чем же все это кончится?"
- думала я. Надо на что-то решиться, а быть может, лучше выждать и
посмотреть, что принесет будущее.
Сол немного удивился, когда я выбрала в спутники его, но принял мое
приглашение с благодарной улыбкой. Он, несомненно, испытал большое
облегчение.
- Значит, я не потерял тебя, Нелл, - пробормотал он, когда голоса
остальных уже все глуше долетали до нас из-за громадных деревьев.
- Никто не может потерять меня, - сказала я, - потому, что пока меня
еще никто не завоевал. Пожалуйста, не надо об этом. Почему ты не можешь
говорить просто, без противной сентиментальности, как говорил два года
назад.
- Когда-нибудь ты это узнаешь, Нелл, - с укором ответил мне Сол. -
Когда влюбишься сама, тогда ты поймешь.
Я недоверчиво фыркнула.
- Присядь, Нелл, вот тут, - сказал кузен Сол, подведя меня к
пригорку, поросшему мхом и земляникой, и сам пристраиваясь рядом на
пеньке. - Я только прошу тебя ответить мне на несколько вопросов и
больше не стану тебе надоедать.
Я покорно уселась, сложив ладони на коленях.
- Ты обручена с лейтенантом Хоторном?
- Нет, - решительно ответила я.
- Он тебе нравится больше, чем я?
- Нет, не больше.
Термометр счастья Сола сделав скачок вверх до ста градусов в тени, не
меньше.
- Значит, Нелли, я тебе нравлюсь больше? - сказал он очень нежио.
- Нет.
Температура снова упала до нуля.
- Ты хочешь сказать, что для тебя мы оба совсем одинаковы?
-Да.
- Но ведь когда-нибудь тебе придется сделать выбор, ты знаешь, -
сказал кузеи Сол с легким укором.
- Ну до чего же хочется, чтобы вы мне не надоедали! - воскликнула я,
рассердившись, как частенько делают женщины, когда они не правы. - Обо
мне вы совсем не думаете, не то бы вы меня не терзали. Вы вдвоем
доведете меня до сумасшествия.
Тут я начала всхлипывать, а баркеровская фракция, потерпев поражение,
пришла в совершеннейшее смятение.
- Пойми же, Сол, - сказала я, улыбаясь сквозь слезы при виде его
горестной физиономии. - Ну представь себе, что ты вырос вместе с двумя
девочками и обеих очень полюбил, но никогда не предпочитал одну другой и
не помышлял жениться на одной из них. И вдруг тебе говорят, что ты
должен выбрать одну и тем самым сделать очень несчастной другую. Так,
по-твоему, это легко сделать?
- Наверное, нет, - сказал студент.
- Тогда ты не можешь меня винить.
- Я не виню тебя, Нелли, - ответил он, ударив тростью по громадной
лиловой поганке. - Я думаю, ты совершенно права, желая разобраться в
своих чувствах. По-моему, - продолжал он, с запинкой, но честно
высказывая свои мысли, как и подобает истинному английскому джентльмену,
каким он и был, - по-моему, Хоторн - отличный малый. Он повидал на своем
веку гораздо больше моего и всегда говорит и делает именно то, что надо,
а мне этого как раз и недостает. Он из прекрасной семьи, перед ним
открыто хорошее будущее. Я могу быть тебе только благодарен, Нелл, за
твои колебания, - они говорят о твоей доброте.
- Давай никогда больше об этом не говорить, - сказала я, а сама
подумала: насколько же он благороднее того, кого хвалил. - Смотри, я
весь жакет выпачкала этими мерзкими поганками. Не лучше ль нам
присоединиться к остальным. Интересно, где они сейчас?
Вскоре мы это узнали. Сначала мы услышали разносившиеся по длинным
просекам крики и смех, а когда пошли в ту сторону, с изумлением увидели,
что всегда флегматичная Элси, как стрела, несется по лесу - шляпа у
сестры слетела, волосы развеваются по ветру. Сначала я подумала, что
стряслось что-нибудь ужасное - вдруг на нее напали разбойники или
бешеная собака, - и я заметила, что сильная рука моего спутника крепко
стиснула трость. Но тут же выяснилось, что ничего трагического не
произошло, а просто неутомимый мистер Кронин затеял игру в прятки. Как
весело было нам бегать и прятаться среди хазерлейских дубов! А как
ужаснулся бы старик аббат, посадивший эти дубы, и многие поколения
облаченных в черные рясы монахов, бормотавших в их благодатной тени свои
молитвы! Джек, сославшись на вывихнутую лодыжку, играть в прятки
отказался и, полный негодования, лежал, покуривая в тени, бросая
недобрые взгляды на мистера Соломона Баркера, а этот джентльмен с
азартом участвовал в игре и отличался тем, что его все время ловили, сам
же он никого ни разу не поймал.
Бедный Джек! В этот день ему, несомненно, не везло. Я думаю, что
происшествие, случившееся на обратном пути, могло бы выбить из колеи
даже поклонника, которому ответили взаимностью. Дауколку с пустыми
корзинами уже отправили домой, и было решено, что все пойдут пешком
полями. Едва мы перебрались через перелаз, собираясь пересечь участок в
десять акров, принадлежавший старику Брауну, как вдруг мистер Кронин
остановился и сказал, что лучше нам идти по дороге.
- По дороге? - спросил Джек. - Чепуха! Полем мы сократим себе путь на
целых четверть мили.
- Да, но это весьма опасно. Лучше обойти.
- Что ж нам грозит? - спросил наш воин, презрительно покручивая свой
ус.
- Да ничего особенного, - отвечал Кронин. - Вон то четвероногое, что
стоит посреди поля - бык, и не слишком-то добродушный. Только и всего.
Полагаю, что нельзя позволить идти туда дамам.
- Мы и не пойдем, - хором заявили дамы.
- Так идемте вдоль изгороди к дороге, - предложил Сол.
- Вы идите, где хотите, - холодно сказал Джек, - а я пойду через
поле.
- Не валяй дурака, - сказал мой брат.
- Вы, друзья, считаете возможным спасовать перед старой коровой, но я
так не считаю. Я должен сохранить к себе уважение. Поэтому я
присоединюсь к вам по ту сторону фермы.
С этими словами Джек свирепо застегнул на все пуговицы свой сюртук,
легко взмахнул тростью и небрежной походкой двинулся через участок
Брауна.
Мы столпились около перелаза и с тревогой следили за ним. Джек
старался показать, что он целиком поглощен окружающим ландшафтом и
погодой: он с безразличным видом смотрел по сторонам и на облака. Однако
его взгляд в конце концов обязательно обращался на быка. Животное,
уставившись на незваного гостя, попятилось в тень изгороди, а Джек стал
пересекать поле.
- Все в порядке, - сказала я. - Бык уступил ему дорогу.
- А по-моему, бык его заманивает, - сказал мистер Николас Кронин. -
Это злобная, хитрая тварь.
Мистер Кронин не успел договорить, как бык отошел от изгороди, стал
рыть копытом землю и замотал своей страшной черной головой. Джек,
который достиг уже середины поля, притворился, будто не замечает этого
маневра, однако слегка ускорил шаг. Затем бык быстро описал два-три
круга, внезапно остановился, замычал, опустил голову, поднял хвост и со
всех ног устремился к Джеку. Притворяться дальше и не замечать быка было
бессмысленно. Джек обернулся и посмотрел на врага. На него неслось
полтонны рассвирепевшего мяса, а у него в руке была лишь тонкая
тросточка, и Джек сделал единственное, что ему оставалось, - поспешил к
изгороди на противоположном конце поля.
Сначала он не снизошел до бега и двинулся небрежной рысцой - это был
своего рода компромисс между страхом и чувством собственного
достоинства, но зрелище было такое нелепое, что, несмотря на испуг, мы
все дружно расхохотались. Однако слыша, что стук копыт раздается все
ближе, Джек ускорил шаг и в конце концов он уже мчался во весь дух.
Шляпа у него слетела, фалды сюртука развевались на ветру, а враг был от
него уже в десяти ярдах. Если бы за ним гналась вся конница Аюб-хана,
наш афганский герой не смог бы проворнее преодолеть оставшееся
расстояние. Как ни быстро он бежал, бык мчался еще быстрее, и оба
достигли изгороди почти одновременно. Джек отважно прыгнул в кусты и
через мгновенье вылетел из них, как ядро из пушки, бык же просунул в
образовавшуюся дыру морду, и воздух несколько раз огласился его
торжествующим ревом. Мы с облегчением увидели, как Джек поднялся и, не
обернувшись в нашу сторону, пошел домой. Когда мы добрались туда, он уже
ушел к себе в комнату и только на другой день вышел, прихрамывая, к
завтраку с весьма удрученным видом. Однако ни у кого из нас не хватило
жестокости напомнить Джеку о вчерашнем происшествии, так что благодаря
нашей тактичности он еще до второго завтрака обрел свое обычное
хладнокровие.
Дня через два после пикника настало время сделать ставки на дерби.
Эту ежегодную церемонию в Хазерли-хаус никогда не пропускали, и желающих
приобрести билеты из числа гостей и соседей обычно набиралось столько
же, сколько записано было лошадей на скачках. - Дамы и господа, сегодня
вечером будем ставить на дерби, - объявил Боб как глава дома. - Цена
билета - десять шиллингов, второй выигравший получает четверть всей
суммы, а третьему возвращается его ставка. Каждый может приобрести лишь
один билет, и никто не имеет права свой билет продавать. Тянуть билеты
будем в семь часов.
Все это Боб произнес весьма напыщенно и официально, но звучное
"аминь!", которым заключил его речь мистер Николас Кронин, сильно
испортило весь эффект.
Тут я должна на время отказаться от повествова-. ния в первом лице.
До сих пор я брала отдельные записи из своего дневника, но теперь я
должна описать сцену, о которой мне рассказали лишь много месяцев
спустя.
Лейтенант Хоторн, или Джек, - не могу удержаться, чтоб не называть
его так, - со дня нашего пикника стал очень молчалив и задумчив. И вот
случилось так, что в тот день, когда ставили на дерби, мистер Соломон
Баркер, прохаживаясь после второго завтрака, забрел в курительную и
обнаружил в ней лейтенанта, который сидел в торжественном одиночестве на
одном из диванов и курил, погрузившись в размышления. Уйти означало бы
проявить трусость, и студент, молча усевшись, стал перелистывать
"График". Оба соперника немного растерялись. Они привыкли избегать друг
друга, а теперь неожиданно оказались лицом к лицу, и не было никого
третьего, чтобы послужить буфером. Молчание становилось гнетущим.
Лейтенант зевнул и с подчеркнутым безразличием кашлянул, а честный Сол
чувствовал себя крайне неловко и угрюмо глядел в газету. Тиканье часов и
стук бильярдных шаров по ту сторону коридора казались теперь нестерпимо
громкими и назойливыми. Сол бросил взгляд на Джека, но его сосед
проделал то же самое, и обоих юношей сразу же необычайно заинтересовал
лепной карниз.
"Почему я должен с ним ссориться? - подумал Сол. - В конце концов я
ведь только хочу, чтобы игра была честной. Возможно, он меня оборвет, но
я могу дать ему повод к разговору".
Сигара у Сола потухла - такой удобный случай нельзя было упустить.
- Не будете ли вы любезны, лейтенант, дать мне спички? - спросил он.
Лейтенант выразил сожаление - он крайне сожалеет, но спичек у него
нет.
Начало оказалось плохим. Холодная вежливость была еще более
отвратительна, чем откровенная грубость. Но мистер Соломон Баркер, как
.многие застенчивые люди, раз сломав лед, вел себя очень смело. Он не
желал больше никаких намеков или недомолвок. Настало время прийти к
какому-то соглашению. Он передвинул свое кресло через всю комнату и
расположился напротив ошеломленного воина.
- Вы любите мисс Нелли Монтегю? - спросил Сол. Джек соскочил с дивана
так проворно, словно в окне показался бык фермера Брауна.
- Если даже и так, сэр, - сказал он, крутя свой рыжеватый ус, -
какое, черт побери, до этого дело вам?
- Успокойтесь, - сказал Сол. - Садитесь и обсудим все, как разумные
люди. Я тоже ее люблю.
"Куда, черт побери, гнет этот малый?" - размышлял Джек, усаживаясь на
прежнее место и все еще с трудом сдерживаясь после недавней вспышки.
- Короче говоря, мы любим ее оба, - объявил Сол, подчеркивая
сказанное взмахом своего тонкого пальца.
- Так что же? - сказал лейтенант, проявляя некоторые симптомы
нарастающего гнева. - Я полагаю, победит достойнейший, и мисс Монтегю
вполне в состоянии сама сделать выбор. Ведь не рассчитывали же вы, что я
откажусь от борьбы только потому, что и вы хотите завоевать приз?
- В том-то и дело! - воскликнул Сол. - Один из нас должен отказаться
от борьбы. В этом вы совершенно правы. Понимаете, Нелли - то есть мисс
Монтегю, - насколько я могу судить, гораздо больше нравитесь вы, чем я,
но ома достаточно расположена ко мне и не хочет огорчать меня
решительным отказом.
- По совести говоря, - сказал Джек уже более миролюбиво, - Нелли - то
есть мисс Монтегю - гораздо больше нравитесь вы, чем я; но все же, как
вы выразились, она достаточно расположена ко мне, чтобы в моем
присутствии не предпочитать открыто моего соперника.
- Полагаю, что вы ошибаетесь, - возразил студент. - То есть, я это
определенно знаю - она сама мне об этом говорила. Тем не менее сказанное
поможет нам договориться. Ясно одно: пока оба мы показываем, что в
разной мере любим ее, ни один из нас не имеет ни малейшей надежды на
успех.
- Вообще-то это разумно, - задумчиво заметил лейтенант, - но что же
вы предлагаете?
- Я предлагаю, чтобы один из нас, говоря вашими словами, отказался от
борьбы. Другого выхода нет.
- Но кто же из нас? - спросил Джек.
- В том-то и дело!
- Я могу сказать, что познакомился с ней раньше, чем вы.
- Я могу сказать, что полюбил ее раньше, чем вы.
Казалось, дело зашло в тупик. Ни тот, ни другой не имел ни малейшего
намерения уступить сопернику.
- Послушайте, так бросим жребий, - сказал студеит.
Это казалось справедливым, и оба согласились. Но тут обнаружилась
новая трудность. Нежные чувства не позволили им доверить судьбу своего
ангела такой случайности, как полет монетки или длина соломинки. И в
этот критический момент лейтенанта Хоторна осенило.
- Я знаю, как мы это решим, - сказал он. - И вы и я собираемся
ставить на дерби. Если ваша лошадь обойдет мою, я слагаю оружие, если же
моя обойдет вашу, вы бесповоротно откажетесь от мисс Монтегю. Согласны?
- При одном условии, - сказал Сол. - До скачек еще целых десять дней.
В течение этого времени ни один из нас не будет пытаться завоевать
расположение Нелли в ущерб другому. Мы должны договориться, что, пока
дело не решено, ни вы, ни я не станем за ней ухаживать.
- Идет! - сказал воин.
- Идет! - сказал Соломон.
И они скрепили договор рукопожатием.
Как я уже упомянула, я не знала об этом разговоре моих поклонников. В
скобках замечу, что в это время я была в библиотеке, где мистер Николас
Кронин читал мне своим низким, мелодичным голосом стихи Теннисона.
Однако вечером я заметила, что оба молодых человека очень волновались,
делая ставки на лошадей, и не проявляли ни малейшего намерения быть
любезными со мной, и я рада заметить, что судьба их покарала - они
вытянули явных аутсайдеров. По-моему, лошадь, на которую поставил Сол,
звали Эвридикой, а Джек поставил на Велосипеда. Мистер Кронин вытянул
американскую лошадь по кличке Ирокез, а все остальные, кажется, остались
довольны. Перед тем как идти спать, я заглянула в курительную, и мне
стало смешно, когда я увидела, что Джек изучает спортивные предсказания
в "Филде", в то время как внимание Сола целиком поглотила "Газета". Это
внезапное увлечение скачками показалось мне тем более странным, что
кузен Сол, как мне было известно, едва мог отличить лошадь от коровы - и
то к некоторому удивлению своих друзей.
Многие из обитателей нашего дома нашли, что последующие десять дней
тянулись невыносимо медленно. Однако я этого мнения не разделяла.
Возможно, потому, что за это время случилось нечто весьма неожиданное и
приятное. Было таким облегчением не бояться больше ранить чувства моих
прежних поклонников. Теперь я могла делать и говорить что хотела - ведь
они совершенно покинули меня и предоставили мне проводить время в
обществе моего брата Боба и мистера Николаса Кронина. Увлечение
скачками, казалось, совершенно изгнало из их сердец прежнюю страсть.
Никогда еще наш дом не наводняло столько специальных, полученных частным
образом, сведений и всевозможных низкопробных газетенок, в которых могли
оказаться какие-либо подробности относительно подготовленности лошадей и
их родословной. Даже конюхи уже устали повторять, что Велосипед - сын
Самоката, и объяснять жадно слушавшему студенту-медику, что Эвридика -
дочь Орфея и Фурии.
Один из конюхов обнаружил, что бабушка Эвридики по материнской линии
пришла третьей в гандикапе Эбора, но он так нелепо вставил полученные за
эти сведения полкроны в левый глаз, а правым глазом так подмигнул
кучеру, что достоверность его слов могла показаться сомнительной. К тому
же вечером за кружкой пива он сказал шепотом:
- Этот дурак ни черта не смыслит, - думает, что за свои полкроны он
от меня узнал правду.
Приближался день скачек, и волнение все возрастало. Мы с мистером
Крониным переглядывались и улыбались, когда Джек и Сол за завтраком
кидались на газеты и внимательно изучали котировку лошадей. Но все
достигло кульминации вечером накануне дня скачек. Лейтенант побежал на
станцию узнать последние новости и, запыхавшись, вернулся домой,
размахивая, как сумасшедший, смятой газетой.
- Эвридику сняли! - крикнул он. - Ваша лошадь, Баркер, не бежит!
- Что? - взревел Сол.
- Не бежит - сухожилие полетело к чертям, и ее сняли!
- Дайте я взгляну, - простонал кузен, хватая газету, потом отшвырнул
ее, бросился вон из комнаты и кинулся вниз по лестнице, прыгая через
четыре ступеньки. Мы увидели его только поздно вечером, когда он, весь
взъерошенный, прокрался в дом и молча проскользнул в свою комнату.
Бедняга! Я бы, конечно, ему посочувствовала, если бы он сам не поступил
со мной так вероломно.
С этой минуты Джека как подменили. Он сразу же стал настойчиво за
мной ухаживать, и это крайне раздражало меля и еще кое-кого в комнате.
Джек играл, и пел, затевал игры - словом, узурпировал роль, которую
обычно играл мистер Николас Кронин.
Помню, как поразило меня то обстоятельство, что утром того самого
дня, когда происходили дерби, лейтенант совершенно перестал
интересоваться скачкой. За завтраком он был в отличнейшем расположении
духа, но даже не развернул лежавшую перед ним газету. Именно мистер
Кронин наконец раскрыл и просмотрел ее.
- Что нового, Ник? -спросил мой брат Боб.
- Ничего особенного. Ах, нет, вот кое-что. Еще одни несчастный случай
на железной дороге. По-видимому, столкновение, отказали тормоза. Двое
убитых, семеро раненых и - черт побери! Послушайте-ка: "Среди жертв
оказалась и одна из участниц сегодняшней конской Олимпиады. Острая щепка
проткнула ей бок, и из чувства гуманности пришлось положить конец
страданиям ценного животного. Лошадь звали Велосипед". Э, да вы, Хоторн,
опрокинули свой кофе и залили всю скатерть. Ах! Я и забыл - Велосипед
был вашей лошадью, не так ли? Боюсь, у вас нет больше шансов. Теперь
фаворитом стал Ирокез, который вначале почти не котировался.
Это были пророческие слова, как, несомненно, подсказывала вам,
читатель, по крайней мере на протяжении последних трех страниц ваша
проницательность.
Но прежде, чем назвать меня легкомысленной кокеткой, взвесьте
тщательно факты. Вспомните, как было задето мое самолюбие, когда мои
поклонники внезапно меня бросили; представьте себе мой восторг, когда я
услышала признание от человека, которого я любила, хотя даже самой себе
боялась в этом признаться. И не забудьте, какие возможности открылись
перед ним после того, как Джек и Сол, соблюдая свой глупый уговор, стали
меня всячески избегать. Взвесьте все, и кто тогда первым бросит камень в
маленький скромный приз, который разыгрывали в тот раз на дерби?
Вот как выглядело это через три коротких месяца в "Морнинг-пост":
"12 августа в Хазерлейской церкви состоится бракосочетание Николоса
Кронина, эсквайра, старшего сына Николаса Кронина, эсквайра, Будлендс
Кропшир, с мисс Элеонорой Монтегю, дочерью покойного Джеймса Монтегю,
эсквайра, мирового судьи Хазерли-хаус".
Джек уехал, объявив, чго собирается отправиться на Северный полюс с
экспедицией воздухоплавателей. Однако через три дня он вернулся и
сказал, что передумал, - он намерен по примеру Стенли пешком пересечь
экваториальную Африку. С тех пор несколько раз он грустно намекал на
свои разбитые надежды и несказанные радости смерти, но, в общем, заметно
оправился и в последнее время иногда ворчал: то баранина не дожарена, то
бифштекс пережарен, а это симптомы весьма обнадеживающие.
Сол воспринял все гораздо спокойнее, но боюсь, что сердечная рана его
была глубже. Однако он взял себя в руки, как славный мужественный юноша,
каким он и был, и даже, собравшись с духом, за свадебным завтраком
предложил тост за подружек невесты, но безнадежно запутался в
торжественных словах и сел на место; все зааплодировали, а он покраснел
до ушей. Я узнала, что он поведал о своем горе и разочаровании сестре
Грейс Маберли и нашел у нее желанное сочувствие. Боб и Грейс поженятся
через несколько месяцев, так что надо готовиться к новой свадьбе.

*1 - Уединение (франц )

Исчезнувший экстренный поезд
Перевод Н. Высоцкой
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Исчезнувший экстренный поезд

Признание Эрбера де Лернака, приговоренного к смертной казни в
Марселе, пролило свет на одно из самых загадочных преступлений нашего
века, подобных которому, по-моему, нельзя найти в анналах преступлений
ни одной страны.
Хотя официальные круги предпочитают хранить молчание и прессу
информировали крайне скудно, все же заявление закоренелого преступника
подтверждается фактами, и мы наконец узнали разгадку этого
поразительного происшествия. Поскольку эти события имели место восемь
лет назад и в то время очередной политический кризис отвлекал внимание
публики, не оценившей всю важность случившегося, то лучше всего будет,
вероятно, изложить факты, которые удалось установить. Они сверены с
сообщениями ливерпулских газет того времени, с протоколами
расследования, касающегося машиниста Джона Слейтера, и отчетами
железнодорожных компаний Лондона и Западного побережья, которые были
любезно предоставлены в мое распоряжение. Вот факты, изложенные вкратце.
3 июня 1890 года некий господин, назвавшийся мосье Луи Караталем,
пожелал встретиться с мистером Джеймсом Бландом, директором
ливерпулского вокзала линии Лондон - Западное побережье. Караталь был
невысокий человек средних лет, брюнет, настолько сутулый, что казался
горбатым. Его сопровождал друг - мужчина, по-видимому, очень сильный,
чья почтительность и услужливость по отношению к мосье Караталю
свидетельствовали о его подчиненном положении. Этот друг или спутник
Караталя, чье имя осталось неизвестным, был явно иностранцем и, судя по
смуглому цвету кожи, скорее всего испанцем либо латиноамериканцем. Он
обращал на себя внимание одной особенностью. В левой руке он держал
маленькую курьерскую сумку из черной кожи, и наблюдательный клерк на
ливерпулском вокзале заметил, что сумка была прикреплена к его запястью
ремешком. В то время на это обстоятельство не обратили внимания, но
ввиду последовавших событий оно приобрело известное значение. Мосье
Караталя проводили в кабинет мистера Бланда, а его спутник остался в
приемной.
Дело мосье Караталя не заняло много времени. Он только что прибыл из
Центральной Америки. Обстоятельства чрезвычайной важности требуют, чтобы
он добрался до Парижа как можно быстрее. На лондонский экспресс он
опоздал и хочет заказать экстренный поезд. Расходы значения не имеют,
главное - время. Он готов заплатить, сколько потребует компания, лишь бы
сразу тронуться в путь.
Мистер Бланд нажал кнопку электрического звонка, вызвал мистера
Поттера Гуда, начальника службы движения, и в пять минут все устроилось.
Поезд отправится через три четверти часа, когда освободится линия. К
мощному паровозу "Рочдейль" (в реестре компании он значился под Э 247)
прицепили два пассажирских вагона и багажный. Первый вагон нужен был
лишь для того, чтобы уменьшить неприятную вибрацию, неизбежную при
большой скорости. Второй вагон был разделен, как обычно, на четыре купе:
первого класса, первого класса для курящих, второго класса и второго
класса для курящих. Первое купе, самое ближнее к паровозу,
предназначалось для путешественников. Три других пустовали. Кондуктором
экстренного поезда был Джеймс Макферсон, уже несколько лет состоявший на
службе у компании. Кочегар Уильям Смит был человеком новым.
Мосье Караталь, выйдя из кабинета директора, присоединился к своему
спутнику, и, судя по всему, им не терпелось поскорее уехать Уплатив,
сколько требовалось - а именно пятьдесят фунтов пять шиллингов (обычная
такса для экстренных поездов - пять шиллингов за милю), - они попросили,
чтобы их проводили в вагон, и остались в нем, хотя их заверили, что
пройдет добрых полчаса, прежде чем удастся освободить линию. Тем
временем в кабинете, который только что покинул мосье Караталь,
случилось нечто удивительное.
В богатом коммерческом центре экстренные поезда заказывают довольно
часто, но два таких заказа в один и тот же день - это уже редчайшее
совпадение. И тем не менее едва мистер Бланд отпустил первого
путешественника, как к нему с такой же просьбой обратился второй. Это
был некий мистер Хорес Мур, человек весьма почтенный, похожий на
военного; сообщив, что в Лондоне внезапно очень серьезно заболела его
жена, он заявил, что должен, ни минуты не медля, ехать в столицу. Его
тревога и горе были столь очевидны, что мистер Бланд сделал все
возможное, чтобы помочь ему. О втором экстренном поезде не могло быть и
речи: движение местных поездов было и так уже отчасти нарушено из-за
первого. Однако мистер Мур мог бы оплатить часть расходов за экстренный
поезд мосье Караталя и поехать во втором, пустом, купе первого класса,
если мосье Караталь не разрешит ему ехать в своем купе. Казалось, такой
вариант не должен был встретить возражений, и, однако, едва мистер
Поттер Гуд это предложил, как мосье Караталь тотчас же категорически его
отверг.
Поезд этот его, заявил мистер Караталь, и только он им и
воспользуется. Не помогли никакие уговоры, мосье Караталь резко
отказывал снова и снова, и в конце концов пришлось отступиться.
Мистер Хорес Мур, необычайно огорчившись, покинул вокзал после того,
как ему сообщили, что он сможет уехать лишь с обычным поездом,
отправляющимся из Ливерпула в шесть вечера. Точно в четыре часа тридцать
одну минуту, по вокзальным часам, экстренный поезд с горбатым мосье
Караталем и его великаном-спутником, отошел от ливерпулского вокзала.
Аиния к этому моменту была уже свободна, и до самого Манчестера не
предполагалось ни одной остановки.
Поезда компании Лондон - Западное побережье до этого города движутся
по линии, принадлежащей другой компании, и экстренный поезд должен был
прибыть туда задолго до шести. В четверть седьмого, к немалому изумлению
и испугу администрации ливерпулского вокзала, из Манчестера была
получена телеграмма, сообщавшая, что экстренный поезд туда еще не
прибыл. На запрос, отправленный в Сент-Хеленс - третью станцию по пути
следования экспресса - получили ответ:
"Ливерпул, Джеймсу Бланду, директору Компании Лондон - Западное
побережье. Экстренный прошел у нас в 4.52, без опоздания. Даузер,
Сент-Хеленс".
Эта телеграмма была получена в 6.40. В 6.50 из Манчестера пришло
второе сообщение:
"Никаких признаков экстренного, о котором вы извещали".
А через десять минут принесли третью телеграмму, еще более пугающую:
"Вероятно, не поняли, как будет следовать экстренный поезд. Местный
из Сент-Хеленс, который должен был пройти после него, только что прибыл
и не видел никакого экстренного. Будьте добры, телеграфируйте, что
предпринять. Манчестер".
Дело принимало в высшей степени удивительный оборот, хотя последняя
телеграмма отчасти успокоила ливерпулское начальство. Если бы экстренный
потерпел крушение, то местный, следуя по той же линии, наверняка бы это
заметил. Но что же все-таки произошло? Где сейчас этот поезд? Может
быть, его по каким-либо причинам перевели на запасный путь, чтобы
пропустить местный поезд? Так действительно могло случиться, если вдруг
понадобилось устранить какую-нибудь неисправность.
На каждую станцию, расположенную между Сент-Хеленс и Манчестером,
отправили запрос, и директор вместе с начальником службы движения,
полные жгучего беспокойства, ждали у аппарата ответных телеграмм,
которые должны были объяснить, что же произошло с пропавшим поездом.
Ответы пришли один за другим - станции отвечали в том порядке, в каком
их запрашивали, начиная от Сент-Хеленс:
"Экстренный прошел в 5.00. Коллинс-Грин".
"Экстренный прошел в 5.06. Эрлстаун".
"Экстренный прошел в 5.10. Ньютон".
"Экстренный прошел в 5.20. Кеньон".
"Экстренный не проходил. Бартон-Мосс".
Оба должностных лица в изумлении уставились друг на друга.
- Такого за тридцать лет моей службы еще не бывало, - сказал мистер
Бланд.
- Беспрецедентно и абсолютно необъяснимо, сэр. Между Кеньоном и
Бартон-Мосс с экстренным что-то случилось.
- Но если намять мне не изменяет, между этими станциями нет никакого
запасного пути. Значит, экстренный сошел с рельсов.
Но как же мог поезд проследовать в 4.50 по этой же линии и ничего не
заметить?
- Что-либо иное исключается, мистер Гуд. Могло произойти только это.
Возможно, с местного поезда заметили что-нибудь, что может пролить свет
на это дело. Мы запросим Манчестер, нет ли еще каких-нибудь сведений, а
в Кеньон телеграфируем, чтобы до самого Бартон-Мосс линия была
немедленно обследована.
Ответ из Манчестера пришел через несколько минут.
"Ничего нового о пропавшем экстренном. Машинист и кондуктор местного
поезда уверены, что между Кеньоном и Бартон-Мосс не произошло никакого
крушения. Линия была совершенно свободна, и нет никаких следов чего-либо
необычного. Манчестер".
- Этого машиниста и кондуктора придется уволить, - мрачно сказал
мистер Бланд. - Произошло крушение, а они ничего не заметили. Ясно, что
экстренный слетел под откос, не повредив линии. Как это могло произойти,
я не понимаю, но могло случиться только это, и вскоре мы получим
телеграмму из Кеньона или из Бартон-Мосс, сообщающую, что поезд
обнаружили под насыпью.
Но предсказанию мистера Бланда не суждено было сбыться. Через полчаса
от начальника станции в Кеньо-не пришло следующее донесение:
"Никаких следов пропавшего экстренного. Совершенно очевидно, что он
прошел здесь и не прибыл в Бартон-Мосс. Мы отцепили паровоз от товарного
состава, и я сам проехал по линии, но она в полном порядке, никаких
признаков крушения".
Ошеломленный мистер Бланд рвал на себе волосы. - Это же безумие, Гуд,
- вопил он. - Может ли в Англии средь бела дня при ясной погоде пропасть
поезд? Чистейшая нелепость! Паровоз, тендер, два пассажирских вагона,
багажный вагон, пять человек - и все это исчезло на прямой
железнодорожной линии! Если в течение часа мы не узнаем ничего
определенного, я забираю инспектора Коллинса и отправляюсь туда сам.
И тут наконец произошло что-то определенное. Из Кеньона пришла новая
телеграмма.
"С прискорбием сообщаем, что среди кустов в двух с четвертью милях от
станции обнаружен труп Джона Слейтера, машиниста экстренного поезда.
Упал с паровоза и скатился по насыпи в кусты. По-видимому, причина
смерти - повреждение головы при падении. Все вокруг тщательно осмотрено,
никаких следов пропавшего поезда".
Как уже было сказано раньше, Англию лихорадил политический кризис, а,
кроме того, публику занимали важные и сенсационные события в Париже, где
грандиозный скандал грозил свалить правительство и погубить репутацию
многих видных политических деятелей. Газеты писали только об этом, и
необычайное исчезновение экстренного поезда привлекло к себе гораздо
меньше внимания, чем если бы это случилось в более спокойное время. Да и
абсурдность происшествия умаляла его важность, газеты просто не поверили
сообщенным им фактам. Две-три лондонские газеты сочли это просто ловкой
мистификацией, и только расследование гибели несчастного машиниста (не
установившее ничего важного) убедило их в подлинности и трагичности
случившегося.
Мистер Бланд в сопровождении Коллинса, инспектора железнодорожной
полиции, вечером того же дня отправился в Кеньон, и на другой день они
произвели расследование, не давшее решительно никаких результатов. Не
только не было обнаружено никаких признаков пропавшего поезда, но не
выдвигалось даже никаких предположений, объяснявших бы случившееся. В то
же время рапорт инспектора Коллинса (который сейчас, когда я пишу, лежит
передо мной) показывает, что всяких возможностей оказалось гораздо
больше, чем можно было ожидать.
"Между двумя этими пунктами, - говорится в рапорте, - железная дорога
проходит через местность, где имеется много чугуноплавильных заводов и
каменноугольных копей. Последние частично заброшены. Из них не менее
двенадцати имеют узкоколейки, по которым вагонетки с углем отправляют до
железнодорожной линии. Эти ветки, разумеется, в расчет принимать нельзя
Однако, помимо них, есть еще семь шахт, которые связаны или были связаны
с главной линией боковыми ветками, чтобы можно было сразу доставлять
уголь к месту потребления. Однако длина веток не превышает нескольких
миль. Из этих семи четыре ветки ведут к заброшенным выработкам или к
шахтам, где добыча угля прекращена. Это шахты "Красная рукавица",
"Герой", "Ров отчаяния" и "Радость сердца". Последняя десять лет тому
назад была одной из главных шах г Ланкашира. Эти четыре ветки не
представляют для нас интереса, так как во избежание несчастных случаев
они с линией разъединены - стрелки сняты и рельсы убраны. Остаются еще
боковые ветки, которые ведут:
а) к чугунолитейному заводу Карнстока,
б) к шахте "Большой Бен",
в) к шахте "Упорство".
Из них ветка "Большой Бен", длиной всего в четверть мили, упирается в
гору угля, который надо откатывать от входа в шахту. Там не видели
ничего из ряда вон выходящего и не слышали ничего необычного. На ветке
чугунолитейного завода весь день третьего июня стоял состав из
шестнадцати вагонов с рудой. Это одноколейка, и проехать по ней никто не
мог. Ветка, ведущая к шахте "Упорство", - двухколейная, и движение на
ней большое, так как добыча руды тут очень велика. Третьего июня
движение поездов по ней шло, как обычно; сотни людей, в том числе
бригада укладчиков шпал, работали на всем ее протяжении в две с
половиной мили, и неизвестный поезд никак не мог пройти по ней
незамеченным. В заключение следует указать, что эта ветка ближе к
Сент-Хеленс, чем то место, где был обнаружен труп машиниста, так что мы
имеем все основания полагать, что несчастье с поездом случилось после
того, как он миновал этот пункт.
Что же касается Джона Слейтера, то ни его вид, ни характер
повреждений не дают ключа к разгадке случившегося. Можно только сделать
вывод, что он погиб, упав с паровоза, хотя я не могу объяснить, почему
он упал и что случилось с поездом после его падения".
В заключение инспектор просил правление об отставке, так как его
сильно уязвили обвинения некоторых лондонских газет в некомпетентности.
Прошел месяц, в течение которого и полиция и компания продолжали
расследования, но тщетно. Была обещана награда, прощение вины, если было
совершено преступление, но и это ничего не дало. День за днем читатели
разворачивали свои газеты в уверенности, что эта нелепая тайна
наконец-то раскрыта, но шли недели, а до разгадки было все так же
далеко.
Днем в самой густонаселенной части Англии поезд с ехавшими в нем
людьми исчез без следа - словно какой-то гениальный химик превратил его
в газ. И действительно, среди догадок, высказанных в газетах, были и
вполне серьезные ссылки на сверхъестественные или по крайней мере
противоестественные силы и на то, что горбатый мосье Караталь, по всей
вероятности, - особа более известная под гораздо менее благозвучным
именем. Другие утверждали, что все- это - дело рук его смуглого
спутника, но что же именно он сделал, так и не смогли вразумительно
объяснить.
Среди множества предположений, выдвигавшихся различными газетами и
частными лицами, два-три были достаточно вероятными и привлекли внимание
публики. В письме, появившемся в "Таймс" за подписью довольно известного
в те времена дилетанта-логика, происшедшее рассматривалось с критических
и полунаучных позиций. Достаточно привести небольшую выдержку из этого
письма, но тот, кто заинтересуется, может прочесть его целиком в номере
от третьего июля.
"Один из основных принципов практической логики сводится к тому, -
замечает автор письма, - что после исключения невозможного оставшееся,
каким бы неправдоподобным оно ни казалось, должно быть истиной. Поезд,
несомненно, отошел от Кеньона. Поезд, несомненно, не дошел до
Бартон-Мосс. Крайне невероятно, но все же возможно, что он свернул на
одну из семи боковых веток. Поскольку поезд не может проехать там, где
нет рельсов, это исключается. Следовательно, область невероятного
исчерпывается тремя действующими ветками, ведущими к заводу Карнстока, к
"Большому Бену" и к "Упорству". Существует ли секретное общество
углекопов, английская camorra (*1), которая способна уничтожить и поезд
и пассажиров? Это неправдоподобно, но не невероятно. Признаюсь, я не
могу предложить иного решения загадки. Во всяком случае, я
порекомендовал бы железнодорожной компании заняться этими тремя линиями
и теми, кто там работает. Тщательное наблюдение за закладными лавками в
этом районе, возможно, и выявит какие-нибудь небезынтересные факты".
Предположение, исходящее от признанного в таких вопросах авторитета,
вызвало значительный интерес и резкую оппозицию со стороны тех, кто счел
подобное заявление нелепой клеветой на честных и достойных людей.
Единственным ответом на эту критику явился вызов противникам -
предложить другое, более вероятное объяснение. Их было даже два ("Таймс"
от 7 и 9 июля).
Во-первых, предположили, что поезд мог сойти с рельсов и лежит на дне
стаффордширского канала, который на протяжении нескольких сотен ярдов
проходит параллельно железнодорожному полотну. В ответ на это появилось
сообщение, что канал слишком мелок и вагоны были бы видны.
Во втором письме указывалось, что курьерская сумка, которая,
по-видимому, составляла единственный багаж путешественников, могла
скрывать новое взрывчатое вещество невероятной силы. Однако полная
абсурдность предположения, будто целый поезд мог разлететься в пыль, а
рельсы при этом совсем не пострадали, вызывала только улыбку.
Расследование зашло, таким образом, в полный тупик, но тут случилось
нечто совсем неожиданное.
А именно: миссис Макферсон получила письмо от своего мужа Джеймса
Макферсона, кондуктора исчезнувшего поезда. Письмо, датированное пятым
июля 1890 года, было опущено в Нью-Йорке и пришло четырнадцатого июля.
Были высказаны сомнения в его подлинности, но миссис Макферсон
утверждала, что это почерк ее мужа, а тот факт, что к письму было
приложено сто долларов в пятидолларовых купюрах, исключал возможность
мистификации. Обратного адреса в письме не было. Вот его содержание:
"Дорогая жена, я долго обо всем думал, и мне очень тяжело расстаться
с тобой навсегда. И с Лиззи тоже. Я стараюсь о вас не думать, но ничего
не могу с собой поделать. Посылаю вам немного денег, которые составят
двадцать английских фунтов. Этого вам с Лиззи хватит на проезд в
Америку, а гамбургские пароходы, заходящие в Саутгемптон, очень хороши и
проезд на них дешевле, чем на ливерпулских. Если вам удастся приехать
сюда и остановиться в Джонстон-Хаусе, я постараюсь сообщить вам, где мы
можем встретиться, но сейчас положение мое очень трудное и я не очень-то
счастлив, - слишком тяжко мне терять вас обеих. Вот пока и все, твой
любящий муж. Джеймс Макферсон".
Это письмо пробудило твердую надежду, что скоро все объяснится, так
как было установлено, что седьмого июня в Сауггемптоне на пароход
"Вистула" (линия Гамбург- Нью-Йорк) сел пассажир, назвавшийся Саммерсом,
но очень похожий по описанию на исчезнувшего кондуктора. Миссис
Макферсон и ее сестра Лиззи -Долтон отправились в Нью-Йорк и три недели
прожили в Джонстон-Хаусе, но больше не получили от Макферсона никаких
известий. Возможно, неосторожные комментарии газет подсказали ему, что
полиция решила устроить ему ловушку. Но как бы то ни было, Макферсон не
написал и не появился, так что обеим женщинам пришлось в конце концов
вернуться в Ливерпул.
Так обстояло дело вплоть до нынешнего, 1898 года. Как ни невероятно,
но за эти восемь лет не было обнаружено ничего, что бы могло пролить
малейший свет иа необычайное исчезновение экстренного поезда, в котором
ехали мосье Караталь и его спутник. Тщательное расследование прошлого
этих двух путешественников позволило установить лишь, что мосье Караталь
был в Центральной Америке весьма известным финансистом и политическим
деятелем и что, отправившись в Европу, он стремился как можно скорее
попасть в Париж. Его спутник, значившийся в списке пассажиров под именем
Эдуардо Гомеса, был человеком с темной репутацией наемного убийцы и
негодяя. Однако имеются доказательства того, что он был по-настоящему
предан мосье Караталю, и последний, будучи человеком физически слабым,
нанял Гомеса в качестве телохранителя. Можно еще добавить, что из Парижа
не поступило никаких сведений относительно того, почему так спешил туда
мосье Караталь. Вот и все, что было известно об этом деле, вплоть до
опубликования в марсельских газетах признания Эрбера де Лернака, ныне
приговоренного к смертной казни за убийство торговца по фамилии Бонвало.
Далее следует точный перевод его заявления.
"Я сообщаю это не для того, чтоб просто похвастаться, -я мог бы
рассказать о дюжине других, не менее блестящих операций; я делаю это,
чтоб некоторые господа в Париже поняли - раз уж я могу поведать о судьбе
мосье Караталя, то могу сообщить и о том, в чьих интересах и по заказу
кого было это сделано, - если только в самое ближайшее время, как я
ожидаю, - не объявят об отмене мне смертного приговора. Предупреждаю
вас, господа, пока еще не поздно! Вы знаете Эрбера де Лернака - слово у
него не расходится с делом. Поспешите или вы погибли!
Пока я не стану называть имен - если б вы только услышали эти имена!
-а просто расскажу, как ловко я все проделал. Я был верен тем, кто меня
нанял, и они, конечно, будут верны мне сейчас. Я на это надеюсь, и пока
не буду убежден, что они меня предали, имена эти, способные заставить
содрогнуться всю Европу, не будут преданы гласности. Но в тот день...
впрочем, пока достаточно.
Короче говоря, тогда, в 1890 году, в Париже шел громкий процесс,
связанный с грандиозным скандалом в политических и финансовых сферах.
Насколько он был грандиозен, известно лишь тайным агентам вроде меня.
Честь и карьера многих выдающихся людей Франции были поставлены на
карту. Вы видели, как стоят кегли - такие чопорные, непреклонные,
высокомерные. И вот откуда-то издалека появляется шар. "Хлоп-хлоп-хлоп"
- и всэ кегли валяются на земле. Вот и представьте себе, что некоторые
из величайших людей Франции - кегли, а мосье Караталь - шар, и еще
издали видно, как он приближается. Если бы он прибыл, то
"хлоп-хлоп-хлоп" - и с ними было бы покончено. Вот почему он не должен
был прибыть в Париж.
Я не утверждаю, будто все эти люди ясно понимали, что должно
произойти. Как я уже сказал, на карту были поставлены значительные
финансовые и политические интересы, и чтобы привести это дело к
благополучному окончанию, был создан синдикат. Многие, вступившие в этот
синдикат, вряд ли отдавали себе отчет, каковы его цели. Но другие все
понимали отлично, и они могут не сомневаться, что я не забыл их имена.
Им стало известно о поездке мосье Караталя еще задолго до того, как он
покинул Америку, и эти люди знали, что имеющиеся у него доказательства
означают для всех них гибель. Синдикат располагал неограниченными
средствами - абсолютно неограниченными. Теперь им был нужен агент,
способный применить эту гигантскую силу. Этот человек должен был быть
изобретательным, решительным, находчивым - одним на миллион. Выбор пал
на Эрбера де Лернака, и, я должен признать, они поступили правильно.
Мне поручили подыскать себе помощников и пустить в ход все, что могут
сделать деньги, чтобы мосье Караталь не прибыл в Париж. С обычной своей
энергией я приступил к выполнению поручения тотчас же, как получил
инструкции, и шаги, которые я предпринял, были наилучшими из всех
возможных для осуществления намеченного.
Мой доверенный немедленно отправился в Америку, чтобы вернуться
обратно с мосье Караталем. Если бы он прибыл туда вовремя, пароход
никогда бы не достиг Ливерпула; но, увы! - пароход вышел в море, прежде
чем мой агент до него добрался. Я снарядил маленький вооруженный бриг,
чтобы перехватить пароход, но опять потерпел неудачу. Однако, как и все
великие организаторы, я был готов к провалу и имел в запасе несколько
других планов, один из которых должен был увенчаться успехом. Вам не
следует недооценивать трудности этого предприятия, или воображать, что
тут достаточно было ограничиться обыкновенным убийством. Надо было
уничтожить не только мосье Караталя, но и его документы, а также и
спутников мосье Караталя, коль скоро мы имели основания полагать, что он
доверил им свои секреты. И не забывайте, что они были начеку и принимали
меры предосторожности. Это была достойная меня задача, ибо там, где
другие теряются, я действую мастерски.
Я во всеоружии ожидал в Ливерпуле прибытия мосье Караталя и был тем
более полон нетерпения, что по имевшимся у меня сведениям в Лондоне он
уже будет находиться под сильной охраной.
Задуманное должно было произойти между тем моментом, когда он ступит
на ливерпулскую набережную и до его прибытия на Лондонский вокзал.
Мы разработали шесть планов, один лучше другого; окончательный выбор
зависел от действий мосье Караталя. Однако, что бы он ни предпринял, мы
были готовы ко всему. Если б он остался в Ливерпуле, мы были к этому
готовы. Если б он поехал обычным поездом, или экспрессом, или
экстренным, мы были готовы и к этому. Все было предусмотрено и
предвосхищено.
Вы можете подумать, что я не мог проделать всего этого сам. Что мне
было известно об английских железных дорогах?
Но деньги в любой части света найдут ревностных помощников, и вскоре
мне уже помогал один из самых выдающихся умов Англии. Имен я никаких не
назову, но было бы несправедливо приписывать все заслуги себе. Мой
английский союзник был достоин работать со мной. Он досконально знал
линию Лондон-Западное побережье и имел в своем распоряжении несколько
рабочих, умных и вполне ему преданных. Идея операции принадлежит ему, и
со мной советовались только относительно некоторых частностей. Мы
подкупили нескольких служащих компании, в том числе - что самое важное -
Джеймса Макферсона, который, как мы установили, обычно сопровождал
экстренные поезда. Кочегара Смита мы тоже подкупили. Попытались
договориться с Джоном Слейтером, машинистом, однако он оказался
человеком упрямым и опасным, и после первой же попытки мы решили с ним
не связываться.
У нас не было абсолютной уверенности, что мосье Караталь закажет
экстренный поезд, но мы считали это весьма вероятным, так как ему было
крайне важно без промедления прибыть в Париж. И на этот случай мы
кое-что подготовили, причем все приготовления закончились задолго до
того, как пароход мосье Караталя вошел в английские воды. Вы посмеетесь,
узнав, что в лоцманском катере, встретившем пароход, находился один из
моих агентов.
Едва Караталь прибыл в Ливерпул, как мы догадались, что он
подозревает об опасности я держится начеку. Он привез с собой в качестве
телохранителя отчаянного головореза по имени Гомес, человека, имевшего
при себе оружие и готового пустить его в ход. Гомес носил секретные
документы Караталя и был готов защищать и эти бумаги и их владельца. Мы
полагали, что Караталь посвятил его в свои дела, и убрать Караталя, не
убрав Гомеса, было бы пустой тратой сил и времени. Их должна была
постигнуть общая судьба, и, заказав экстренный поезд, они в этом смысле
сыграли нам на руку.
В этом поезде двое служащих компании из трех точно выполняли наши
инструкции за сумму, которая могла обеспечить их до конца жизни. Не
берусь утверждать, что английская нация честнее других, но я обнаружил,
что купить англичан стоит гораздо дороже.
Я уже говорил о моем английском агенте: у этого человека блестящее
будущее, если только болезнь горла не сведет его преждевременно в
могилу. Он отвечал за все приготовления в Ливерпуле, в то время как я
остановился в гостинице в Ксньоне, где и ожидал зашифрованного сигнала к
действию. Едва экстренный поезд был заказан, мой агент немедленно
телеграфировал мне и предупредил, к какому времени я должен все
приготовить. Сам он под именем Хореса Мура немедленно попытался заказать
экстренный поезд в надежде, что ему позволят ехать в Лондон вместе с
мосье Караталем - это при известных условиях могло нам помочь. Если бы,
например, наш главный coup (*2) сорвался, мой агент должен был
застрелить их обоих и уничтожить бумаги. Караталь, однако, был настороже
и отказался впустить в поезд постороннего пассажира. Тогда мой агент
покинул вокзал, вернулся с другого входа, влез в багажный вагон со
стороны противоположной платформы и поехал вместе с кондуктором
Макферсоном.
Вас, конечно, интересует, что тем временем предпринимал я. Все было
готово еще за несколько дней, недоставало лишь завершающих штрихов.
Заброшенная боковая ветка, которую мы выбрали, раньше соединялась с
главной линией. Надо было лишь уложить на место несколько рельсов, чтобы
снова их соединить. Рельсы были почти все уложены, но из опасения
привлечь внимание к нашей работе, завершить ее решили в последний момент
- уложить остальные рельсы и восстановить стрелки. Шпалы оставались
нетронутыми, а рельсы, стыковые накладки и гайки были под рукой - мы
взяли их с соседней заброшенной ветки. Моя небольшая, но умелая группа
рабочих закончила все задолго до прибытия экстренного поезда. А прибыв,
он так плавно свернул на боковую ветку, что оба путешественника вряд ли
даже заметили толчок на стрелках.
По нашему плану кочегар Смит должен был усыпить машиниста Джона
Слейтера, чтобы он исчез вместе с остальными. И в этой части - только в
этой - планы наши сорвались, не считая, конечно, преступной глупости
Макферсона, написавшего жене. Кочегар так неловко выполнил данное ему
поручение, что, пока они боролись, Слейтер упал с паровоза, и хотя
судьба нам благоприятствовала и он, падая, сломал себе шею, это все же
остается пятном на операции, которая, не случись этого, стала бы одним
из тех совершенных шедевров, которыми любуешься в немом восхищении.
Эксперт-криминалист сразу заметит, что Джон Слейтер - единственный
промах в наших великолепных комбинациях. Человек, у которого было
столько триумфов, сколько у меня, может себе позволить быть откровенным,
и я прямо заявляю, что Джон Слейтер - наше упущение.
Но вот экстренный поезд свернул на маленькую ветку длиной в два
километра, или, вернее, в милю с небольшим, которая ведет (а вернее,
когда-то вела) к ныне заброшенной шахте "Радость сердца", прежде одной
из самых больших шахт в Англии. Вы спросите, как же так получилось, что
никто не заметил, как прошел поезд по этой заброшенной линии. Дело в
том, что на всем своем протяжении линия идет по глубокой выемке и
увидеть поезд мог только тот, кто стоял на краю этой выемки. И там
кто-то стоял. Это был я. А теперь я расскажу вам, что я видел.
Мой помощник остался у стрелки, чтобы перевести пэезд на другой путь.
С ним было четверо вооруженных людей на случай, если бы поезд сошел с
рельсов, - мы считали это возможным, так как стрелки были очень ржавые.
Когда мой помощник убедился, что поезд благополучно свернул на боковую
ветку, его миссия кончилась, и за все дальнейшее отвечал я. Я ждал в
таком месте, откуда был виден вход в шахту. Я так же, как и два моих
подчиненных, ждавших вместе со мной, был вооружен. Это должно вас
убедить, что я действительно предусмотрел все.
В тот момент, когда поезд пошел по боковой ветке, Смит, кочегар,
замедлил ход, затем, поставив регулятор на максимальную скорость, вместе
с моим английским помощником и Макферсоном спрыгнул, пока еще было не
поздно, с поезда. Возможно, именно это замедление движения и привлекло
внимание путешественников, но когда их головы появились в открытом окне,
поезд уже снова мчался на полной скорости.
Я улыбаюсь, воображая, как они опешили. Представьте, что вы
почувствуете, если, выглянув из своего роскошного купе, внезапно
увидите, что рельсы, по которым вы мчитесь, заржавели и погнулись - ведь
колею за ненадобностью давно забросили. Как, должно быть, перехватило у
них дыхание, когда они вдруг поняли, что не Манчестер, а сама смерть
ждет их в конце этой зловещей линии. Но поезд мчался с бешеной
скоростью, подскакивая и раскачиваясь на расшатанных шпалах, и колеса
жутко скрежетали по заржавевшим рельсам. Я стоял к ним очень близко и
разглядел их лица. Караталь молился - в руке у него, по-моему, болтались
четки. Гомес ревел, как бык, почуявший запах крови на бойне. Он увидел
нас на насыпи и замахал нам рукой, как сумасшедший. Потом он оторвал от
запястья курьерскую сумку и швырнул ее в окно в нашу сторону. Смысл
этого, разумеется, был ясен: то были доказательства, и они обещали
молчать, если им даруют жизнь. Конечно, это было бы очень хорошо, но
дело есть дело. Кроме того, мы, так же, как и они, не могли уже
остановить поезд.
Гомес перестал вопить, когда поезд проскрежетал на повороте, и они
увидели, как перед ними разверзлось устье шахты. Мы заранее убрали
доски, прикрывавшие его, и расчистили квадратный вход. Линия довольно
близко подходила к стволу шахты, чтобы удобнее было грузить уголь, и нам
оставалось лишь добавить два-три рельса, чтобы довести ее до самого
ствола шахты. Собственно говоря, последние два рельса даже не уложились
полностью и торчали над краем ствола фута на три. В окне мы увидели две
головы: Караталь внизу, Гомес сверху; открывшееся им зрелище заставило
обоих онеметь. И все-таки они были не в силах отпрянуть от окна: их
словно парализовало.
Меня очень занимало, как именно поезд, несущийся с громадной
скоростью, обрушится в шахту, в которую я его направил, и мне было очень
интересно за этим наблюдать. Один из моих помощников полагал, что он
просто перепрыгнет через ствол, и действительно, чуть было так и не
вышло. К счастью, однако, инерция оказалась недостаточной, буфер
паровоза с неимоверным треском стукнулся о противоположный край шахты.
Труба взлетела в воздух. Тендер и вагоны смешались в одну бесформенную
массу, которая вместе с останками паровоза на мгновение закупорила
отверстие шахты. Потом что-то в середине подалось, и вся куча зеленого
железа, дымящегося угля, медных поручней, колес, деревянных панелей и
подушек сдвинулась и рухнула в глубь шахты. Мы слышали, как обломки
ударялись о стенки, а потом, значительное время спустя, из глубины
донесся гул - то, что осталось от поезда, ударилось о дно шахты.
Вероятно, взорвался котел, потому что за прокатившимся гулом послышался
резкий грохот, а потом из черных недр вырвалось густое облако дыма и
пара и осело вокруг нас брызгами, крупными, как дождевые капли. Потом
пар превратился в мелкие клочья, они растаяли в солнечном сиянии летнего
дня, и на шахте "Радость сердца" снова воцарилась тишина.
Теперь, после успешного завершения нашего плана, надо было уничтожить
все следы. Наши рабочие на том конце линии уже сняли рельсы, соединявшие
боковую ветку с главной линией, и положили их на прежнее место. Мы были
заняты тем же у шахты. Трубу и прочие обломки сбросили вниз, вход снова
загородили досками, а рельсы, которые вели к шахте, сняли и убрали.
Затем, без лишней торопливости, но и без промедления, мы все покинули
пределы Англии - большинство отправилось в Париж, мой английский коллега
- в Манчестер, а Макферсон - в Саутгемптон, откуда он эмигрировал в
Америку. Пусть английские газеты того времени поведают вам, как
тщательно мы проделали свою работу и как мы поставили в тупик самых
умных из сыщиков.
Не забудьте, что Гомес выбросил в окно сумку с документами;
разумеется, я сохранил эту сумку и доставил ее тем, кто меня нанял.
Возможно, им будет небезынтересно узнать, что я предварительно извлек из
этой сумки два-три маленьких документа - на память о случившемся. У меня
нет никакого желания опубликовать эти бумаги, но своя рубашка ближе к
телу, и что же мне останется делать, если мои друзья не придут мне на
помощь, когда я в них нуждаюсь? Можете мне поверить, господа, что Эрбер
де Лернак столь же грозен, когда он против вас, как и когда он за вас, и
что он не тот, кто отправится на гильотину, не отправив всех вас в Новую
Каледонию (*3). Ради вашего собственного спасения, если не ради моего,
поспешите, мосье де,.., генерал... и барон... Читая, вы сами заполните
пропуски. Обещаю вам, что в следующем номере газеты эти пропуски уже
будут заполнены.
P. S. Просмотрев свое заявление, я обнаружил в нем только одну
неясность: это касается незадачливого Макферсона, который по глупости
написал жене и назначил ей в Нью-Йорке свидание. Нетрудно понять, что,
когда на карту поставлены такие интересы, как наши, мы не можем
полагаться на волю случая и зависеть от того, выдаст ли простолюдин,
вроде Макферсона, нашу тайну женщине или нет. Раз уж он нарушил данную
нам клятву и написал жене, мы больше не могли ему доверять. И поэтому
приняли меры, чтобы он больше не увидел своей жены. Порой мне приходило
в голову, что было бы добрым делом известить эту женщину, что ничто не
препятствует ей снова вступить в брак".

*1 - Банда (итал.).
*2 - Удар (франц ).
*3 - Новая Каледония - французская колония, куда ссылали на каторжные
работы.

Тайна замка Горсорп-Грэйндж
Перевод Н. Дехтеревой
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Тайна замка Горсорп-Грэйндж

Я убежден, что природа не предназначала меня на роль человека,
самостоятельно пробивающего себе дорогу в жизни. Иной раз мне кажется
совершенно невероятным, что целых двадцать лет я провел за прилавком
магазина бакалейных товаров в Ист-Энде в Лондоне и именно этим путем
приобрел состояние и Горсорп-Грэйндж Я консервативен в своих привычках,
вкусы у меня изысканны и аристократичны. Душа моя не выносит вульгарной
черни. Род наш восходит к еще доисторическим временам - это можно
заключить из того факта, что появление нашей фамилии Д'Одд на
исторической арене Британии не упоминается ни единым авторитетным
историком-летописцем Инстинкт подсказывает мне, что в жилах моих течет
кровь рыцаря-крестоносца. Даже теперь, по прошествии стольких лет, с
моих уст сами собой слетают такие восклицания, как "Клянусь божьей
матерью!", и мне думается, что если бы того потребовали обстоятельства,
я был бы способен приподняться в стременах и нанести удар неверному,
скажем, булавой, и тем немало его поразить.
Горсорп-Грэйндж, как указывалось в объявлении и что сразу же
привлекло мое внимание, - феодальный замок. Именно это обстоятельство
невероятно повлияло на его цену, преимущества же оказались, пожалуй,
скорее романтического, нежели реального характера И все же мне приятно
думать, что, поднимаясь по винтовой лестнице моих башен, я могу через
амбразуры пускать стрелы. Приятно также сознание своей силы, уверенности
в том, что в моем распоряжении сложный механизм, с помощью которого
можно лить расплавленный свинец на голову непрошеного гостя. Все это
вполне соответствует моим склонностям, и я не жалею денег, потраченных
на свои удовольствия. Я горжусь зубчатыми стенами и рвом - открытой
сточной канавой, опоясывающей мои владения. Я горжусь опускной решеткой
в крепостных стенах и двумя башнями. Для полной атмосферы средневековья
в моем замке не хватает лишь одного, что придало бы ему полную
законченность и настоящую индивидуальность: в Горсорп-Грэйндж нет
привидений.
Отсутствие их разочаровало бы всякого, кто стремится устроить себе
жилище согласно своим консервативным понятиям и тяготению к старине. Мне
же это казалось особенно несправедливым. С раннего детства я горячо
интересуюсь всем, что касается сверхъестественного, и твердо в него
верю. Я упивался литературой о духах и призраках: едва ли сыщется хотя
бы одна книга по данному вопросу, мною еще не прочитанная. Я изучил
немецкий язык с единственной целью осилить труд по демонологии. Еще
ребенком я прятался в темных комнатах в надежде увидеть тех страшилищ,
которыми пугала меня нянька, - желание это не остыло во мне по сей день.
И я весьма гордился тем, что привидение - это один из доступных мне
предметов роскоши.
Да, конечно, о привидениях в объявлении не упоминалось, но,
осматривая заплесневелые стены и темные коридоры, я ни на минуту не
усомнился в том, что они населены духами. Я убежден, что как наличие
собачьей конуры предполагает присутствие собаки, так в столь подходящем
месте не может не обитать хотя бы один неприкаянный загробный дух.
Господи боже ты мой, о чем же думали в течение нескольких столетий
предки тех отпрысков благородного рода, у которых я купил поместье?
Неужели не нашлось среди них ни одного достаточно энергичного и
решительного, кто бы отправил на тот свет возлюбленную или предпринял
какие-либо другие меры, которые обеспечили бы появление фамильного
призрака? Даже теперь, когда я пишу эти строки, меня разбирает досада
при одной только мысли о подобном упущении.
Я долгое время ждал и не терял надежды. Стоило пискнуть крысе за
деревянной панелью или застучать дождю сквозь прохудившуюся крышу, и
меня всего бросало в дрожь: уж не появился ли наконец, думал я, признак
долгожданного духа? Страха во мне подобные явления не вызывали. Если это
случалось ночью, я посылал миссис Д'Одд, женщину очень решительную,
выяснить, в чем дело, а сам, накрывшись одеялом с головой, наслаждался
предвкушением событий. Увы, результат оказывался всегда один и тот же!
Подозрительные звуки объяснялись так нелепо прозаически и банально, что
самое пылкое воображение не могло облечь их блестящим покровом
романтики.
Возможно, я бы примирился с таким положением вещей, если бы не
Джоррокс, хозяин фермы Хэвисток, грубый, вульгарный тип, воплощение
прозы, - я знаком с ним лишь в силу того случайного обстоятельства, что
его поля соседствуют с моими владениями. И вот этот-то человек,
абсолютно неспособный оценить, какое важное значение имеет завершенность
замысла, обладает подлинным и несомненным привидением. Появление его
относится, кажется, всего-навсего ко времени царствования Георга II,
когда некая юная дева перерезала себе горло, узнав о смерти
возлюбленного, павшего в битве при Деттингене (*1). И все же это придает
дому внушительность, в особенности когда в нем имеются еще и кровавые
пятна на полу. Джоррокс, со свойственной ему тупостью, не может понять,
до чего ему повезло, - нельзя без содрогания слушать, в каких выражениях
отзывается он о призраке. Он и не подозревает, как жажду я, чтобы у меня
в доме раздавались по ночам глухие стоны и завывания, по поводу которых
он высказывает такую неуместную досаду! Да, плохо же обстоит дело, если
призракам дозволяется покидать родные поместья и замки и, ломая
социальные перегородки, искать убежища в домах незначительных личностей!
Я обладаю большой настойчивостью и целеустремленностью. Только эти
качества и могли поднять меня до подобающего мне положения, если
вспомнить, в сколь чуждом антураже провел я свои юные годы. Я хотел во
что бы то ни стало завести у себя фамильный призрак, но как это сделать,
ни я, ни миссис Д'Одд решительно не знали. Из чтения соответствующих
книг мне было известно, что подобные феномены возникают в результате
какого-либо преступления. Но какого именно и кому следует его совершить?
Мне пришла в голову шальная мысль уговорить Уоткинса, нашего дворецкого,
чтобы он за определенное вознаграждение согласился во имя добрых старых
традиций принести в жертву самого себя или кого-либо другого. Я сделал
ему это предложение в полушутливой форме, но оно, по-видимому, не
произвело на него благоприятного впечатления. Остальные слуги разделили
его точку зрения - во всяком случае, только этим могу я объяснить тот
факт, что к концу дня они все до одного отказались от места и покинули
замок.
- Дорогой, - обратилась ко мне миссис Д'Одд как-то после обеда, когда
я, будучи в дурном настроении, сидел и потягивал мальвазию - люблю
славные, старинные названия, - дорогой, ты знаешь, этот отвратительный
призрак в доме Джоррокса опять пошаливает.
- Пусть его пошаливает, - ответил я бездумно. Миссис Д'Одд взяла
несколько аккордов на спинете (*2) и задумчиво поглядела в камин.
- Знаешь, что я тебе скажу, Арджентайн, - наконец проговорила она,
назвав меня ласково тем именем, которым мы обычно заменяем мое имя
Сайлас, - нужно, чтобы нам прислали привидение из Лондона,
- Как ты можешь городить такой вздор, Матильда! - сказал я сердито. -
Ну кто может прислать нам привидение?
- Мой кузен Джек Брокет, - ответила она убежденно.
Надо заметить, что этот кузен Матильды всегда был неприятной темой в
наших с ней беседах. Джек, бойкий и
неглупый молодой человек, брался за самые разнообразные занятия, но
ему не хватало настойчивости, и он не преуспел ни в чем. В это время он
проживал в Лондоне в меблированных комнатах и выдавал себя за ходатая по
всяческим делам; по правде сказать, он жил главным образом за счет своей
смекалки. Матильде удалось устроить так, что почти все наши дела
проходили через его руки, и это, разумеется, избавило меня от многих
хлопот. Но, просматривая счета, я обнаружил, что комиссионные Джеку
обычно превышают все остальные статьи расхода, вместе взятые. Данное
обстоятельство побудило меня воспротивиться дальнейшим деловым связям с
этим молодым человеком.
- Да-да, уверяю тебя, Джек сможет, - настаивала миссис Д'Одд, прочтя
на моем лице неодобрение. - Помнишь, как удачно вышло у него с этим
гербом.
- Это было всего-навсего восстановление старого фамильного герба, моя
дорогая, - возразил я.
Матильда улыбнулась, и в ее улыбке было что-то раздражающее.
- А восстановление фамильных портретов, дорогой? - напомнила она. -
Согласись, что Джек подобрал их очень толково.
Я представил себе длинную галерею персонажей, украшающую стены моего
пиршественного зала, начиная с дюжего разбойника-норманна и далее через
все градации шлемов, плюмажей и брыжей до мрачного субъекта в длинном
сюртуке в талию, словно налетевшего на колонну, оттого что отвергли его
первую рукопись, которую он конвульсивно сжимал правой рукой. Я был
вынужден признать, что Джек неплохо справился с задачей и справедливость
требует, чтобы я заказал именно ему - на обычных комиссионных началах -
фамильное привидение, если раздобыть таковое возможно.
Одно из моих неукоснительных правил - действовать немедленно по
принятии решения. Полдень следующего дня застал меня на каменной
винтовой лестнице, ведущей в комнаты мистера Брокета, и я мог любоваться
начертанными на выбеленных стенах стрелами и указующими перстами,
направляющими путь в апартаменты этого джентльмена. Но все эти
искусственные меры были излишни: звуки лихой пляски, раздававшиеся у
меня над головой, могли идти только из квартиры Джека Брокета. Они резко
оборвались, едва я достиг верхнего этажа. Дверь мне открыл какой-то
юнец, очевидно, изумленный появлением клиента, и провел меня к моему
молодому другу. Джек энергично строчил что-то в огромном гроссбухе,
лежащем вверх ногами, как я потом убедился.
После обмена приветствиями я сразу же приступил к делу.
- Послушай, Джек, - начал было я. - Нет ли у тебя... мне бы
хотелось...
- Рюмочку винца? - с готовностью подхватил кузен моей жены, сунул
руку в корзину для бумаг и с ловкостью фокусника извлек оттуда бутылку.
- Что ж, выпьем!
Я поднял руку, безмолвно возражая против употребления алкоголя в
столь ранний час, но, опустив ее, почти невольно взял бокал,
поставленный передо мной Джеком. Я поспешно проглотил содержимое бокала,
опасаясь, что вдруг кто-нибудь случайно войдет и примет меня за пьяницу.
Право, в эксцентричности этого молодого человека было что-то забавное.
- Нет, Джек, я не то имел в виду, мне нужен дух, призрак, - объяснил
я, улыбаясь. - Нет ли у тебя возможности раздобыть его? Я готов вступить
в переговоры.
- Вам нужно фамильное привидение для Горсорп-Грэйндж? - осведомился
Джек Брокет с таким хладнокровием, как если бы речь шла о мебели для
гостиной.
- Да, - ответил я.
- Ничего не может быть проще, - сказал он и, несмотря на все
протесты, снова наполнил мой бокал. - Сейчас посмотрим. - Он достал
толстую красную тетрадь, снабженную алфавитом. - Значит, вы говорите,
вам требуется привидение - так? "П"... Парики... пилы... пистолеты...
помады... попугаи... порох... Ага, вот оно! Привидения. Том девятый,
раздел шестой, страница сорок первая. Извините, одну минутку!
Джек мигом взобрался по лесенке к высокой полке на стене и принялся
там рыться среди гроссбухов. Я хотел
было, пока Джек стоит ко мне спиной, вылить вино из бокала в
плевательницу, но, подумав, отделался от него обычным способом.
- Нашел! - крикнул мой лондонский агент, с шумом и треском спрыгивая
с лесенки и бросая на стол огромный том. - Тут у меня все размечено, в
момент найду любое, что требуется. Да нет, вино слабое (он снова
наполнил наши бокалы). Так что мы ищем?
- Привидения, - подсказал я.
- Совершенно верно. Привидения. Страница сорок первая. Вот то, что
нам нужно: "Дж. X. Фаулер и Сын, Данкл-стрит. Поставщики медиумов
дворянству и знати. Продажа амулетов и любовных напитков.
Мумифицирование. Составление гороскопов". Нет, по вашей части тут,
пожалуй, ничего не найдется, а?
Я уныло помотал головой.
- "Фредерик Тэбб, - продолжал кузен моей жены. - Единственный
посредник в сношениях между живыми и мертвыми. Владелец духа Байрона,
Керка Уайта (*3), Гримальди (*4), Тома Крибба (*5) и Иниго Джонса (*6)".
Вог этот как будто больше подходит.
- Ну что здесь романтического? - возразил я. - Господи боже мой!
Только представить себе духа с синяком под глазом и подпоясанного
платком, кувыркающегося через голову и задающего вопросы вроде: "Ну, как
поживаете завтра?"
Сама эта мысль до такой степени меня разгорячила, что я осушил свой
бокал и снова его наполнил.
- А вот еще, - сказал мой собеседник. - "Кристофер Маккарти. Сеансы
дважды в неделю. Вызов духов всех выдающихся людей древности и
современности. Гороскопы. Амулеты. Заклинания. Сношения с загробным
миром". Пожалуй, этот может быть полезным. Впрочем, завтра я сам все
разузнаю, повидаюсь кое с кем из них. Мне известно, где они обретаются,
и я буду не я, если не достану по сходной цене все, что нам надо. Ну, с
делами покончено, - заключил Джек, швыряя книгу куда-то в угол. - Теперь
полагается выпить.
Выпить нам нужно было за многое, и потому на следующее утро мои
мыслительные способности были заметно притуплены и мне было
затруднительно объяснить миссис Д'Одд, почему я, перед тем как лечь в
постель, повесил на крючок вместе с костюмом также сапоги и очки.
Надежды, вновь ожившие во мне благодаря уверенности, с какой Джек взялся
за порученное ему дело, оказались сильнее последствий возлияния
накануне, и я расхаживал по обветшалым коридорам и старинным залам,
пытаясь представить себе, как будет выглядеть мое новое приобретение и
где именно его присутствие окажется наиболее уместным. После долгих
размышлений я остановился на пиршественном зале. Это было длинное
помещение, с низким потолком, все увешанное ценными гобеленами и
любопытными реликвиями древнего рода, прежних владельцев замка. Кольчуги
и доспехи поблескивали, едва на них падал отсвет из горящего камина,
из-под дверей дул ветер, колыхая тоскливо шуршащие портьеры. В одном
конце зала возвышался помост, там в старые времена пировал за столом
хозяин со своими гостями. От помоста шло несколько ступеней в нижнюю
часть залы, где бражничали вассалы и слуги. Пол не был покрыт коврами, я
распорядился, чтобы его устлали камышом. В общем, в этой комнате не
имелось решительно ничего, что напоминало бы о девятнадцатом веке, за
исключеним массивного столового серебра с моим восстановленным фамильным
гербом - оно красовалось на дубовом столе в центре зала. Вот здесь,
решил я, и будет обитать дух, если кузену Матильды удастся договориться
с поставщиками призраков. А пока не оставалось ничего другого, как
терпеливо ждать новостей о результате поисков Джека.
Через несколько дней от него пришло письмо, краткое, но
обнадеживающее. Оно было нацарапано карандашом на обратной стороне
театральной программы и запечатано, по всей вероятности, табачным
набойником. В письме я прочел: "Кое-что разыскал. От профессиональных
поставщиков толку не добился, но вчера подцепил в пивной одного типа, он
берется устроить то, что вы желали. Направляю его к вам - если не
согласны, предупредите телеграммой. Зовут его Абрахамс, ему уже
приходилось выполнять поручения такого рода". Письмо заканчивалось
туманными намеками на высылку чека и было подписано: "Ваш любящий брат
Джек Брокет".
Нечего и говорить, что телеграммы я не послал и с большим нетерпением
стал ожидать прибытия мистера Абрахамса. Невзирая на свою веру в
сверхъестественное, я с трудом допускал мысль, что смертному может быть
дано так властвовать над миром духов и даже торговать ими, обменивая на
земное золото. Однако Джек заверял меня, что подобный вид коммерции
существует, и даже нашелся джентльмен с иудейской фамилией, готовый
продемонстрировать свою власть над духами. Каким заурядным и вульгарным
покажется привидение Джор-рокса, восходящее всего лишь к восемнадцатому
веку, если мне действительно посчастливится стать обладателем настоящего
средневекового призрака! Я даже подумал, не выслали ли мне его заранее,
так как однажды поздно вечером, перед сном, прогуливаясь вдоль рва, я
наткнулся на темную фигуру, разглядывающую мою опускную решетку и
подъемный мост. Но то, как незнакомец вздрогнул, завидев меня, и как
поспешно кинулся прочь и скрылся в темноте, тут же убедило меня в его
земном происхождении. Я принял эту неизвестную личность за воздыхателя
одной из моих служанок, томящегося у грязного Геллеспонта, отделяющего
его от возлюбленной. Но кто бы ни был этот незнакомец, он исчез и больше
не показывался, хотя я еще побродил вокруг этого места, надеясь увидеть
его и дать ему почувствовать мои феодальные права.
Джек Брокет слово сдержал. На следующий вечер, едва начали сгущаться
сумерки, как звон колокольчика у ворот Горсорп-Грэйндж и скрип махового
колеса у подъемного моста возвестили о прибытии мистера Абрахамса. Я
поспешил ему навстречу, почти ожидая увидеть человека с печальным
взглядом и впалыми щеками, а за ним пеструю толпу призраков. Но торговец
привидениями оказался коренастым здоровяком, с поразительно острыми,
сверкающими глазами, и рот у него то и дело растягивался в добродушную,
хотя, быть может, и несколько деланную улыбку. Весь его коммерческий
реквизит состоял из небольшого кожаного саквояжа, крепко запертого и
стянутого ремнями. Когда мистер Абрахамс поставил его на каменные плиты
холла, он издал странное металлическое лязганье.
- Как поживаете, сэр? - спросил меня мистер Абрахамс, с жаром тряся
мне руку. - И как поживает миссис? И как поживают все остальные - все ли
в добром здравии?
Я заверил его, что все в доме чувствуют себя вполне
удовлетворительно, но мистер Абрахамс, заприметив издали миссис Д'Одд,
кинулся к ней с теми же расспросами о состоянии ее здоровья. Он говорил
так многословно и горячо, что я невольно подумал: сейчас он начнет
проверять ее пульс и потребует, чтобы она показала ему язык. И все время
глаза у него так и бегали - с пола на потолок, с потолка на стены. Одним
взглядом он как будто охватывал сразу все мельчайшие предметы
обстановки.
Успокоившись на том, что все мы пребываем в нормальном физическом
состоянии, мистер Абрахамс пошел вслед за мной вверх по лестнице в
комнату, где для него была приготовлена обильная снедь - он ее не
отверг. Таинственный маленький саквояж, он потащил с собой и во время
обеда держал у себя под стулом. Только когда убрали со стола и мы
остались одни, мистер Абрахамс заговорил о деле, ради которого прибыл.
- Если я вас верно понял, - начал он, попыхивая своей "тричинополи",
- вы желаете, чтобы я помог вам снабдить этот дом привидением. Так или
нет?
Я подтвердил правильность этого предположения, не переставая дивиться
беспокойному взгляду гостя, озирающего комнату так, будто он занимался
описью имущества.
- Так знайте же, более подходящего человека, чем я, вам не найти,
говорю по чести, -продолжал мой собеседник. - Что ответил я тому
молодому джентльмену в трактире "Хромой пес"? Он меня спросил: "Беретесь
устроить это дело?" И я сказал: "Вы только испытайте, проверьте, на что
способен я и мой маленький саквояж". Лучше ответить я не мог, говорю по
чести.
Мое уважение к коммерческим способностям Джека заметно возросло. Он,
безусловно, устроил все отлично.
- Неужели вы держите... духов в саквояжах? - спросил я нерешительно.
Мистер Абрахамс улыбнулся снисходительной улыбкой человека,
уверенного в своем превосходстве.
- Подождите, подождите, - сказал он. - Только дайте мне подходящее
место, подходящее время да бутылочку люкоптоликуса, - он извлек из
жилетного кармана небольшой пузырек, - и вам станет ясно, что нет такого
духа, с которым я не сладил бы. Вы сами их увидите, своими глазами.
Лучше я сказать не могу, говорю по чести.
Заверения мистера Абрахамса в своей честности сопровождались хитрой
усмешкой и подмигиванием пронырливых глаз, что несколько ослабляло
уверенность в искренности его слов.
- Когда вы намерены приступить к делу? - осведомился я почтительно.
- Без десяти час, - проговорил он твердо. - Некоторые считают, что
надо ровно в полночь, а я говорю: нет, лучше попозже, тогда уже нет
такой толчеи, и можно подобрать духа, какой приглянется. А теперь, -
продолжал он, вставая со стула, - не пройтись ли нам по дому? Вы мне
покажете, куда решили его поселить. Духи ведь какие: одни места им
нравятся, а о других они и слышать не хотят, даже если им и деваться
больше некуда.
Мистер Абрахамс осмотрел коридоры и комнаты очень внимательно, с
видом знатока пощупал гобелены и сказал вполголоса: "Очень-очень
подходит", - но только когда мы вошли в пиршественный зал, восхищение
его перешло в настоящий энтузиазм.
- Ну, как раз то, что надо! - восклицал он, приплясывая с саквояжем в
руке вокруг стола, на котором было расставлено фамильное серебро; мне
показалось, что в эту минуту маленький, юркий мистер Абрахамс и сам
напоминал какое-то странное порождение нечистой силы. - Очень все
подходяще, лучше не придумаешь! Прекрасно! Благородно, внушительно! Не
то что теперешнее накладное серебро, а настоящее, массивное! Да, сэр,
именно так оно все и должно быть. Места вволю, есть где им разгуляться.
Пришлите-ка мне сюда коньяку и сигар. Я тут посижу у огонька, подготовлю
все, что требуется, - повозиться придется немало. Эти духи, пока не
сообразят, с кем имеют дело, иной раз такой шум и гам поднимет, только
держись. Вы пока уходите, не то они вас еще, чего доброго, в куски
разорвут. Лучше я буду тут один с ними управляться, а в половине первого
возвращайтесь, к тому времени они поутихнут.
Требования мистера Абрахамса показались мне вполне резонными, и я
ушел, оставив его одного в кресле перед камином; задрав ноги на каминную
решетку, он стал готовиться к встрече со строптивыми пришельцами из
иного мира, подкрепляя себя с помощью указанных им средств.
Мы с миссис Д'Одд сидели в комнате внизу, прямо под пиршественным
залом, и я слышал, как некоторое время спустя мистер Абрахамс поднялся и
начал расхаживать по залу быстрым, нетерпеливым шагом. Потом мы с
Матильдой оба услышали, как он проверил запор на двери, пододвинул к
окнам что-то тяжелое из мебели и, по-видимому, взобрался на нее, потому
что я расслышал скрип ржавых петель на ромбовидной оконной раме, - стоя
на полу, низкорослый мистер Абрахамс, безусловно, не смог бы дотянуться
до окна. Миссис Д'Одд уверяет, что она различила его торопливый,
приглушенный голос, но, возможно, это ей лишь показалось. Должен
сознаться, что вге происходящее произвело на меня впечатление более
сильное, чем я того ожидал. Жутко было думать, что простой смертный
стоит в полном одиночестве у открытого окна и призывает из тьмы исчадия
ада. Я с трепетом, который едва мог скрыть от Матильды, увидел, что
часовая стрелка приближается к назначенному сроку и мне пора идти
наверх, разделить ночное бдение мистера Абрахамса.
Он сидел все там же, в той же позе, и не было заметно никаких следов
таинственных шумов и шорохов, услышанных нами внизу, только круглое лицо
мистера Абрахамса раскраснелось - похоже было, будто он только что
изрядно потрудился.
- Ну как, получается? - спросил я с притворно-беспечным видом, но
невольно озираясь, чтобы проверить, одни ли мы в комнате.
- Теперь требуется только ваша помощь, и дело завершено, - сказал
мистер Абрахамс торжественно. - Садитесь рядом, примите люкоптоликус -
это снимет пелену с наших земных глаз. Что бы вы ни увидели, молчите и
не шевелитесь, не то разрушите чары.
Манеры мистера Абрахамса стали как-то мягче, присущая ему
вульгарность лондонского кокни совершенно исчезла. Я сел в указанное мне
кресло и стал ждать, что будет дальше.
Мистер Абрахамс сгреб камыш с пола около камина и, став на
четвереньки, начертил мелом полуокружность, охватившую камин и нас
обоих. По краю меловой линии он написал несколько иероглифов, что-то
вроде знаков Зодиака. Затем, поднявшись, властитель духов произнес
заклинание такой скороговоркой, что оно прозвучало как одно
необыкновенно длинное слово на каком-то гортанном языке. Покончив с
заклинанием, мистер Абрахамс достал тот самый пузырек, что показывал мне
раньше, налил из него в фиал несколько чайных ложек чистой, прозрачной
жидкости и подал ее мне.
У нее был чуть сладковатый запах, напоминающий запах некоторых сортов
яблок. Я не решался коснуться ее губами, но нетерпеливый жест мистера
Абрахамса заставил меня преодолеть сомнения, и я выпил все залпом.
Напиток по вкусу не лишен был приятности, но никакого мгновенного
действия не оказал, и я откинулся в кресле в ожидании дальнейшего.
Мистер Абрахамс сидел в кресле рядом, и я замечал, что время от времени
он внимательно вглядывается мне в лицо, бормоча при этом свои
заклинания.
Постепенно меня охватило блаженное чувство тепла и расслабленности -
отчасти причиной тому был жар из камина, отчасти что-то еще. Неудержимое
желание спать смежало мне веки, но мозг работал с необыкновенной
ясностью, в голове у меня теснились, сменяя одна другую, чудесные,
забавные мысли. Меня совершенно сковала дрема. Я сознавал, что мой гость
положил мне руку на область сердца, как бы проверяя его биение, но я не
вое-
противился, даже не спросил, с какой целью ои это делает. Все
предметы в комнате вдруг закружились вокруг меня в медленном, томном
танце. Большая голова лося в конце зала начала раскачиваться, ведерко
для вина и нарядная ваза - настольное украшение-двигались в котильоне с
массивными подносами. Моя отяжелевшая голова сама опустилась на грудь, и
я бы совсем заснул, если бы внезапно открывшаяся в конце зала дверь не
заставила меня очнуться. Дверь вела прямо на помост, туда, где когда-то
пировал глава дома. Створка двери медленно подавалась назад. Я
выпрямился, опершись о ручки кресла, и, не отрывая глаз, с ужасом
смотрел в темный провал коридора за дверью. Оттуда двигалось нечто
бестелесное, бесформенное, но я все же ясно его ощущал. Я видел, как
смутная тень переступила порог - по залу пронесся ледяной сквозняк,
заморозив мне, казалось, самое сердце. Затем я услышал голос, подобный
вздоху восточного ветра в верхушках сосен на пустынном морском берегу.
Дух молвил:
- Я незримое ничто. Мне присуща неуловимость. Я преисполнено
электричества и магнетизма, я спиритуалистично. Я великое, эфемерное,
испускающее вздохи. Я убиваю собак. О смертный, остановишь ли ты на мне
свой выбор?
Я силился ответить, но слова застряли у меня в горле, и, прежде чем я
успел их произнести, тень скользнула по залу и растаяла в глубине его -
в воздухе пронесся долгий, печальный вздох.
Я снова обратил взгляд на дверь и к изумлению своему увидел
низенькую, сгорбленную старуху; ковыляя по коридору, она ступила за
порог и вошла в зал. Несколько раз она прошлась взад и вперед, затем
замерла, скорчившись, у самого края меловой черты на полу, и вдруг
подняла голову - никогда не забыть мне выражения чудовищной злобы,
написанной на ее безобразном лице, на котором, казалось, все самые
низкие страсти оставили свои следы.
- Ха-ха-ха! - захохотала старуха, вытянув вперед высохшие, сморщенные
руки, похожие на когти какой-то отвратительной птицы. - Видишь, кто я
такая? Я злобная старуха. Я одета в шелка табачного цвета. Я обрушиваю
на людей проклятия. Меня очень жаловал сэр Вальтер Скотт. Забираешь меня
к себе, смертный?
Мне удалось отрицательно помотать головой - я был в ужасе, а она
замахнулась на меня клюкой и исчезла, испустив жуткий, душераздирающий
вопль.
Теперь я, естественно, снова стал смотреть в открытую дверь и почти
не удивился, заметив, как вошел высокий мужчина благородной осанки. Чело
его покрывала смертельная бледность, но оно было в ореоле темных волос,
спускавшихся завитками на плечи. Подбородок скрывала короткая бородка
клином. На призраке была свободная, ниспадающая одежда, по-видимому, из
желтого атласа, шею прикрывало широкое белое жабо. Он прошел по залу
медленным, величественным шагом и, обернувшись, заговорил со мной
голосом мягким, с изысканными модуляциями.
- Я дух благородного кавалера. Меня пронзают, и я пронзаю. Вот моя
рапира. Я лязгаю сталью. На груди слева, где сердце, у меня кровавое
пятно. Я испускаю глухие стоны. Мне покровительствуют многие родовитые
консервативные семьи. Я подлинное привидение старинных поместий и
замков. Я действую один или в обществе вскрикивающих дев.
Он изящно склонил голову, как бы в ожидании моего ответа, но слова
застряли у меня в горле, я опять не смог ничего произнести. Отвесив
глубокий поклон, дух исчез.
Не успел он скрыться, как меня снова охватил невыразимый ужас - я
ощутил появление страшного, сверхъестественного существа. Я различал
только смутные очертания и неопределенную форму; то казалось, что оно
заполняет собой всю комнату, то становилось вовсе невидимо, но я все
время ясно чувствовал его присутствие. Когда призрак заговорил, голос у
него был дрожащий и прерывистый:
- Я оставляю следы и проливаю кровь. Я брожу по коридорам. Обо мне
упоминал Чарльз Диккенс. Я издаю странные, неприятные звуки. Я вырываю
письма и кладу невидимые руки на запястья людям. Я веселый дух. Я
разражаюсь взрывами ужасающего смеха. Показать, как я смеюсь?
Я поднял руку, чтобы остановить его, но опоздал и тут же услышал
страшный, оглушительный хохот, прокатившийся эхом по залу. Я еще не
успел опустить руку, как видение исчезло.
Я снова повернулся к двери, и как раз вовремя: из темного коридора в
комнату торопливо проскользнул новый посетитель. Это был загорелый,
мощного сложения мужчина, в уках у него поблескивали серьги, вокруг шеи
был повязан шелковый платок. Голова незнакомца поникла на грудь,
казалось, его невыносимо терзала совесть. Сперва он метнулся в одну,
затем в другую сторону, словно тигр в клетке. В одной руке у него
блеснуло лезвие ножа, другой незнакомец сжимал лист пергамента. У этого
духа голос был глубокий и звучный.
- Я убийца, - произнес он. - Я негодяй. Я хожу крадучись. Я ступаю
бесшумно. Я специалист по затерянным сокровищам. Я знаю кое-что об
испанских морях. У меня есть планы и карты. Вполне трудоспособен и
отличный ходок. Могу служить привидением в обширном парке.
Он смотрел на меня умоляюще, но я еще не успел подать ему знак, как
почувствовал, что цепенею от страха при виде нового ужасного зрелища у
раскрытой двери.
Там стоял необыкновенно высокого роста человек, если только можно
назвать человеком эту странную фигуру - тощие кости торчали сквозь
полусгнившую плоть, лицо было свинцово-серого цвета. Он был закутан в
саван с капюшоном, из-под которого глядели глубоко сидящие в глазницах
злобные глаза; они сверкали и метали искры, как раскаленные угли. Нижняя
челюсть отвисла, обнажая сморщенный, съежившийся язык и два ряда черных,
щербатых клыков. Я вздрогнул и отшатнулся от страшного видения,
приблизившегося к меловой черте на полу.
- Я американское страшилище, замораживающее кровь в жилах, -
проговорил призрак глухим голосом, как будто идущим откуда-то из-под
земли. - Все остальные - подделки. Только я подлинное создание Эдгара
Аллана По. Я самый мерзкий, гнетущий душу призрак. Обратите внимание на
мою кровь и на мою плоть. Я внушаю ужас, я отвратителен. Дополнительными
искусственными ресурсами не пользуюсь. Мои атрибуты - саван, крышка
гроба и гальваническая батарея. Люди от меня седеют за одну ночь.
Призрак протянул ко мне свои почти лишенные плоти руки, как бы умоляя
меня, но я замотал головой, и он исчез, оставив после себя гнусный,
тошнотворный запах. Я откинулся на спинку кресла, потрясенный страхом и
отвращением до такой степени, что в этот момент охотно отказался бы от
самой мысли о приобретении духа, если бы был уверен, что это последнее
из кошмарных видений.
Легкий шорох волочащейся по полу одежды дал мне понять, что меня ждет
новая встреча. Я поднял глаза и увидел фигуру в белом, только что
появившуюся из тьмы коридора и перешагнувшую порог. Это была прекрасная,
молодая женщина, одетая по моде давно прошедших лет. Она прижимала руки
к груди, на ее бледном, гордом лице были следы страстей и страданий. Она
прошла через зал, и платье ее шелестело, как осенние листья. Обратив ко
мне свои дивные, невыразимо печальные глаза, она проговорила:
- Я нежная, скорбящая, прекрасная и обиженная. Меня покинули, мне
изменили. В ночные часы я вскрикиваю и пробегаю по коридору. Предки мои
почтенны и аристократичны. Я эстетка. Мебель старого дуба в этом зале
как раз в моем вкусе, хорошо бы еще побольше кольчуг, лат и гобеленов. Я
подхожу вам?
Голос ее постепенно замирал и наконец умолк. Она воздела руки в немой
мольбе. Я неравнодушен к женским чарам. И затем - что такое призрак
Джоррокса по сравнению с этим видением? Что может быть прекраснее,
изысканнее? К чему терзать дальше нервную систему зрелищем призраков
вроде того, предпоследнего? Не лучше ли наконец остановить свой выбор?
Как будто прочтя мои мысли, красавица улыбнулась мне ангельской улыбкой.
Эта улыбка решила дело.
- Подойдет! - воскликнул я. - Я выбираю ее, вот этот призрак!
В порыве энтузиазма я шагнул вперед и ступил за черту магического
круга:
- Арджентайн, нас обокрали!
Пронзительный крик звенел и звенел у меня в ушах, слова смутно
доходили до моего сознания, но я не понимал их смысла - они как будто
совпали с ритмом стучащей в висках крови, и я закрыл глаза под
убаюкивающий напев: "обокрали... обокрали... обокрали..."
Кто-то сильно меня встряхнул, я открыл глаза. Вид миссис Д'Одд в
самом скудном, какой только можно себе представить, наряде и в самом
яростном настроении произвел на меня достаточно внушительное впечатление
- я сделал усилие, собрал мысли и понял, что лежу навзничь на полу,
головою в кучке пепла, выпавшего из камина, а в руке сжимаю небольшой
стеклянный пузырек.
Я встал, пошатываясь, но чувствовал такую слабость и головокружение,
что тут же упал в кресло. Постепенно мысли у меня прояснились, чему
содействовали непрекращающиеся восклицания и крики Матильды. Я
постарался мысленно восстановить события ночи. Вот дверь, через которую
являлись гости из потустороннего мира. Вот начертанная мелом на полу
полуокружность и вокруг нее иероглифы. Вот коробка от сигар и бутылка с
коньяком, которому оказал честь мистер Абрахамс. Но где же сам
властитель духов, где же он? И что значит открытое окно и свисающая из
него наружу веревка? И где... о, где же гордость и краса замка
Горсорп-Грэйндж, великолепное фамильное серебро, предназначенное быть
гордостью будущих поколений Д'Оддов? И почему миссис Д'Одд стоит в сером
сумраке рассвета, ломает руки и все выкрикивает свой рефрен? Очень не
скоро мой затуманенный мозг осознал один за другим все эти факты и понял
их взаимосвязь.
Читатель, я больше никогда не видел мистера Абра-хамса, я больше
никогда не видел столового серебра с восстановленным фамильным гербом.
И, что всего обиднее, я больше никогда, ни на одно мгновение не увидел
печального призрака в платье со шлейфом и у меня нет надежды когда-либо
его увидеть. Правду сказать, ночное происшествие излечило меня от моей
страсти к сверхъестественному, и я вполне примирился с жизнью в самом
заурядном доме, выстроенном в девятнадцатом веке на
окраине Лондона, куда Матильда давно стремилась перебраться.
Что касается объяснения всему случившемуся, тут можно делать
различные предположения. В Скотленд-Ярде почти не сомневаются, что
мистер Абрахамс не кто иной, как Джемми Уилсон, alias (*7) Ноттингем
Крэстер, знаменитый громила, - во всяком случае, описания внешности
вполне совпадают. Небольшой саквояж, упомянутый мною выше, был на
следующий же день найден на соседнем поле и оказался заполненным
отличным набором отмычек и сверл. Глубоко отпечатавшиеся следы ног в
грязи по обе стороны рва показали, что сообщник мистера Абрахамса, стоя
под окошком, принял спущенный из него мешок с драгоценным серебром.
Несомненно, что эта пара негодяев, рыская в поисках "дела", прослышала о
нескромных расспросах Джека Брокета и решила немедля воспользоваться
столь соблазнительной возможностью поживиться.
Что касается моих менее реальных посетителей - странных,
фантастических видений той ночи, - я не знал, можно ли это действительно
отнести за счет власти над оккультным миром моего друга из Ноттингема.
Долгое время я был полон сомнений, но в конце концов разрешил их,
обратившись за советом к известному медику и специалисту по химическим
анализам, которому отослал для исследования сохранившиеся в пузырьке
несколько капель так называемого люкоптоликуса. Прилагаю письмо,
полученное в ответ, - рад возможности заключить свой небольшой рассказ
вескими словами человека науки:

"Эсквайру Арджентайну Д'Одд Брикстон, "Буки".
Эрандл-стрит.

Дорогой сэр!

Меня чрезвычайно заинтересовал Ваш необыкновенный случай. В
присланном Вами пузырьке содержался сильный раствор хлорала, и, судя по
Вашим описаниям, принятая Вами доза была, вероятно, не менее
восьмидесяти гран. Подобное количество, безусловно, должно было довести
Вас до частичной, а затем и полной потери сознания. При таком состоянии
вполне возможны бреды и галлюцинации, в особенности у людей, непривычных
к наркотикам. В своем письме Вы говорите, что зачитывались оккультной
литературой и что у вас с давних пор нездоровый интерес к тому, в каких
именно образах могут являться призраки. Не забудьте также, что Вы
рассчитывали увидеть нечто в этом роде и Ваша нервная система была
доведена до крайнего напряжения.
Учитывая все эти обстоятельства, я полагаю, что описанные Вами
последствия отнюдь не удивительны. Более того, всякому специалисту по
наркотикам показалось бы очень странным, если бы принятое снадобье не
оказало на Вас подобного действия.

Остаюсь, сэр, искренне Вас уважающий

Т. Е. Штубе, доктор медицины".

*1 - Деттинген - баварская деревня на реке Майн, где в 1743 году, во
время войны за австрийское наследство, англо-австрийские войска одержали
победу над французами.
*2 - Спинет - старинный музыкальный инструмент, разновидность
клавесина.
*3 - Уайт, Генри Керк (1785-1806) - английский поэт.
*4 - Гримальди, Джозеф (1779-1837) - английский комический актер.
*5 - Крибб, Том ( 1781 - 1848) - английский боксер.
*6 - Джонс, Иниго (1573-1652) - английский архитектор.
*7 - Он же (лат.).

Необычайный эксперимент в Кайнплатце
Перевод Н. Дехтеревой
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Необычайный эксперимент в Кайнплатце

Из всех наук, над коими бились умы сынов человеческих, ни одна не
занимала ученого профессора фон Баумгартена столь сильно, как та, что
имеет дело с психологией и недостаточно изученными взаимоотношениями
духа и материи. Прославленный анатом, глубокий знаток химии и один из
первых европейских физиологов, он без сожаления оставил все эти науки и
направил свои разносторонние познания на изучение души и таинственных
духовных взаимосвязей. Вначале, когда он, будучи еще молодым человеком,
пытался проникнуть в тайны месмеризма, мысль его, казалось, плутала в
загадочном мире, где все было хаос и тьма и лишь иногда возникал
немаловажный факт, но не связанный с другими и не находящий себе
объяснения. Однако, по мере того как шли годы и багаж знаний достойного
профессора приумножался - ибо знание порождает знание, как деньги
наращивают проценты, - многое из того, что прежде казалось странным и
необъяснимым, начинало принимать в его глазах иную, более ясную форму.
Мысль ученого потекла по новым путям, и он стал усматривать связующие
звенья там, где когда-то все было туманно и непостижимо. Более двадцати
лет проделывая эксперимент за экспериментом, он накопил достаточно
неоспоримых фактов, и у него возникла честолюбивая мечта создать на их
основе новую точную науку, которая явилась бы синтезом месмеризма,
спиритуализма и других родственных учений. В этом ему чрезвычайно
помогало доскональное знание того сложного раздела физиологии животных,
который посвящен изучению нервной системы и мозговой деятельности, ибо
Алексис фон Баумгартен, профессор, возглавляющий кафедру в университете
Кайнплатца, располагал для своих глубоких научных исследований всем
необходимым, что дает лаборатория. Профессор фон Баумгартен был высокого
роста и худощав, лицо у него было продолговатое, с острыми чертами, а
глаза - цвета стали, необычайно яркие и проницательные. Постоянная
работа мысли избороздила его лоб морщинами, свела в одну линию густые,
нависшие брови, и потому казалось, что профессор всегда нахмурен. Это
многих вводило в заблуждение относительно характера профессора, который
при всей своей суровости обладал мягким сердцем. Среди студентов он
пользовался популярностью. После лекций они окружали ученого и жадно
слушали изложение его странных теорий. Он часто вызывал добровольцев для
своих экспериментов, и в конце концов в классе не осталось ни одного
юнца, кто раньше или позже не был бы усыплен гипнотическими пассами
профессора.
Среди этих молодых ревностных служителей науки не находилось ни
одного, кто мог бы равняться по степени энтузиазма с Фрицем фон
Хартманном. Его приятели-студенты часто диву давались, как этот
сумасброд и отчаяннейший повеса, какой когда-либо являлся в Кайнплатц с
берегов Рейна, не жалеет ни времени, ни усилий на чтение головоломных
научных трудов и ассистирует профессору при его загадочных
экспериментах. Но дело в том, что Фриц был сообразительным и
дальновидным молодым человеком. Вот уже несколько месяцев, как он пылал
любовью к юной Элизе - голубоглазой, белокурой дочке фон Баумгартена.
Хотя Фрицу удалось вырвать у нее признание, что его ухаживания не
оставляют ее равнодушной, он не смел и мечтать о том, чтобы явиться к
родителям Элизы в качестве официального искателя руки их дочери. Ему
было бы нелегко находить поводы свидеться с избранницей своего сердца,
если бы он не усмотрел способ стать полезным профессору. В результате
его стараний фон Баумгартен стал часто приглашать студента в свой дом, и
Фриц охотно позволял проделывать над собой какие угодно опыты, если это
давало ему возможность перехватить взгляд ясных глазок Элизы или
коснуться ее ручки.
Фриц фон Хартманн был молодым человеком, несомненно, вполне
привлекательной наружности, К тому же по смерти отца ему предстояло
унаследовать обширные поместья. В глазах многих он казался бы завидным
женихом, но мадам фон Баумгартен хмурилась, когда он бывал у них в доме,
и порой выговаривала супругу за то, что он разрешает такому волку
рыскать вокруг их овечки. Правду сказать, Фриц фон Хартманн приобрел в
Кайнплатце довольно скверную репутацию. Случись где шумная ссора, или
дуэль, или какое другое бесчинство, молодой выходец с рейнских берегов
оказывался главным зачинщиком. Не было никого, кто бы так сквернословил,
так много пил, так часто играл в карты и так предавался лени во всем,
кроме одного-занятий с профессором. Не удивительно поэтому, что
почтенная фрау профессорша прятала свою дочку под крылышко от такого
mauvais sujet (*2). Что касается достойного профессора, он был слишком
поглощен своими таинственными научными изысканиями и не составил себе об
этом никакого мнения.
Вот уже много лет один и тот же неотвязный вопрос занимал мысли фон
Баумгартена. Все его эксперименты и теоретические построения были
направлены к решению все той же проблемы: по сотне раз на дню профессор
спрашивал себя, может ли душа человека в течение некоторого времени
существовать отдельно от тела и затем снова в него вернуться? Когда он
впервые представил себе такую возможность, его ум ученого решительно
восстал против подобной несуразности. Это оказывалось в слишком резком
противоречии с предвзятыми мнениями и предрассудками, внушенными ему еще
в юности. Однако постепенно, продвигаясь все дальше путем новых,
оригинальных методов исследования, мысль его стряхнула с себя старые
оковы и приготовилась принять любые выводы, продиктованные фактами. У
него было достаточно оснований верить, что духовное начало способно
существовать независимо от материи. И вот он надумал окончательно решить
этот вопрос путем смелого, небывалого эксперимента.
"Совершенно очевидно, - писал он в своей знаменитой статье о
невидимых существах, приблизительно в это самое время опубликованной в
"Медицинском еженедельнике Кайнплатца" и удивившей весь научный мир, -
совершенно очевидно, что при наличии определенных условий душа, или дух
человека, освобождается от телесной оболочки. Тело загипнотизированного
пребывает в состоянии каталепсии, но душа его где-то витает. Возможно,
мне возразят, что душа остается в теле, но также находится в процессе
сна. Я отвечу, что это не так - иначе чем объяснить ясновидение,
феномен, к которому перестали относиться с должной серьезностью по
милости шарлатанов с их мошенническими трюками, но который, как то может
быть легко доказано, представляет собой несомненный факт? Я сам, работая
с особо восприимчивым медиумом, добивался от него точного описания
происходящего в соседней комнате или в соседнем доме. Какой другой
гипотезой можно объяснить эту осведомленность медиума, как не тем, что
дух его покинул тело и блуждает в пространстве? На мгновение она
возвращается по призыву гипнотизера и сообщает о виденном, затем снова
отлетает прочь. Так как дух по самой своей природе невидим, мы не можем
наблюдать эти появления и исчезновения, но замечаем их воздействие на
тело медиума, - то застывшее, инертное, то делающее усилия передать
восприятия, которые никоим образом не могли быть им получены
естественным путем. Имеется, я полагаю, только один способ доказать это.
Плотскими глазами мы не в состоянии узреть дух, покинувший тело, но наш
собственный дух, если бы его удалось отделить от тела, будет ощущать
присутствие других освобожденных душ. Посему я имею намерение,
загипнотизировав одного из моих учеников, усыпить затем и самого себя
способом, вполне мне доступным. И тогда, если предлагаемая мною теория
справедлива, моя душа не встретит затруднений для-общения с душой моего
ученика, так как обе они окажутся отделенными от тела. Надеюсь в
следующем номере "Медицинского еженедельника Кайнплатца" опубликовать
результаты этого интересного эксперимента".
Когда почтенный профессор исполнил наконец обещание и напечатал отчет
о происшедшем, сообщение это было до такой степени поразительным, что к
нему отнеслись с недоверием. Тон некоторых газет, комментировавших
статью, носил столь оскорбительный характер, что разгневанный ученый
поклялся никогда более не раскрывать рта и не печатать никаких сообщений
на данную тему - угрозу эту он привел в исполнение. Тем не менее
предлагаемый здесь рассказ опирается на сведения, подчерпнутые из
достоверных источников, и приводимые факты в основе своей изложены
совершенно точно.
Однажды, вскоре после того как у него зародилась мысль проделать
вышеупомянутый эксперимент, профессор фон Баумгартен задумчиво шел к
дому после долгого дня, проведенного в лаборатории. Навстречу ему
двигалась шумная ватага студентов, только что покинувших кабачок. Во
главе их, сильно навеселе и держась весьма развязно, шагал молодой Фриц
фон Хартманн. Профессор прошел было мимо, но его ученик кинулся ему
наперерез и загородил дорогу.
- Послушайте, достойный мой наставник, - начал он, ухватив старика за
рукав и увлекая его за. собой, - мне надо с вами кое о чем поговорить, и
мне легче сделать это сейчас, пока в голове шумит добрый хмель.
- В чем дело, Фриц? - спросил физиолог, глядя на него с некоторым
удивлением.
- Я слышал, господин профессор, что вы задумали какой-то удивительный
эксперимент - хотите извлечь из тела душу и потом загнать ее обратно?
Это правда?
- Правда, Фриц.
- А вы не подумали, дорогой профессор, что не всякий захочет, чтобы
над ним проделывали такие штуки? Potztausend! (*3) А что, если душа
выйдет и обратно не вернется? Тогда дело дрянь. Кто станет рисковать, а?
- Но, Фриц, я рассчитывал на вашу помощь! - воскликнул профессор,
пораженный такой точкой зрения на его серьезный научный опыт. - Неужели
вы меня покинете? Подумайте о чести, о славе.
- Дудки! - воскликнул студент сердито. - И всегда вы со мной будете
так расплачиваться? Разве не стоялл по два часа под стеклянным колпаком,
пока вы пропускали через меня электричество? Разве вы не раздражали мне
тем же электричеством нервы грудобрюшной преграды и не мне ли испортили
пищеварение, пропуская через мой желудок гальванический ток? Вы усыпляли
меня тридцать четыре раза, и что я за все это получил? Ровно ничего! А
теперь еще собираетесь вытащить из меня душу, словно механизм из часов.
Хватит с меня, всякому терпению приходит конец.
- Ах, боже мой, боже мой! - восклицал профессор в величайшей
растерянности. - Верно, Фриц, верно! Я как-то никогда об этом не думал.
Если вы подскажете мне, каким образом я могу отблагодарить вас за ваши
услуги, я охотно исполню ваше желание.
- Тогда слушайте, - проговорил Фриц торжественно. - Если вы даете
слово, что после эксперимента я получу руку вашей дочери, я согласен вам
помочь. Если же нет - отказываюсь наотрез. Таковы мои условия.
- А что скажет на это моя дочь? - воскликнул профессор, на мгновение
потерявший было дар речи.
- Элиза будет в восторге, - ответил молодой человек. - Мы давно любим
друг друга.
- В таком случае она будет ваша, - сказал физиолог решительно. - У
вас доброе сердце, и вы мой лучший медиум - разумеется, когда не
находитесь под воздействием алкоголя. Эксперимент состоится четвертого
числа следующего месяца. В двенадцать часов ждите меня в лаборатории.
Это будет незабываемый день, Фриц. Приедет фон Грубер из Йены и
Хинтерштейн из Базеля. Соберутся все столпы науки Южной Германии.
- Я явлюсь вовремя, - коротко ответил студент, и они разошлись.
Профессор побрел к дому, размышляя о великих грядущих событиях, а
молодой человек, спотыкаясь, побежал догонять своих шумных товарищей,
занятый мыслями только о голубоглазой Элизе и о сделке, заключенной с ее
отцом.
Фон Баумгартен не преувеличивал, говоря о необыкновенно широком
интересе, какой вызвал его новый психофизиологический опыт. Задолго до
назначенного часа зал наполнился целым созвездием талантов. Помимо
упомянутых им знаменитостей, прибыл крупнейший лондонский ученый,
профессор Лерчер, только что прославившийся своим замечательным трудом о
мозговых центрах. На небывалый эксперимент собрались с дальних концов
несколько звезд из плеяды спиритуалистов, приехал последователь
Сведенборга (*4) полагавший, что эксперимент прольет свет на доктрину
розенкрейцеров. (*5)
Высокая аудитория продолжительными аплодисментами встретила появление
профессора фон Баумгартена и его медиума. В нескольких продуманных
словах профессор пояснил суть своих теоретических положений и
предстоящие методы их проверки.
- Я утверждаю, - сказал он, - что у лица, находящегося под действием
гипноза, дух на некоторое время высвобождается из тела. И пусть
кто-нибудь попробует выдвинуть другую гипотезу, которая истолковала бы
природу ясновидения. Надеюсь, что, усыпив моего юного друга и затем
также себя, я дам возможность нашим освобожденным от телесной оболочки
душам общаться между собой, пока тела наши будут инертны и неподвижны.
Через некоторое время души вернутся в свои тела, и все станет
по-прежнему. С вашего любезного позволения мы приступим к эксперименту.
Речь фон Баумгартена вызвала новую бурю аплодисментов, и все замерли
в ожидании. Несколькими быстрыми пассами профессор усыпил молодого
человека, и тот откинулся в кресле, бледный и неподвижный. Вынув из
кармана яркий хрустальный шарик, профессор стал смотреть на него, не
отрываясь, явно делая какие-то мощные внутренние усилия, и вскоре
действительно погрузился в сон. То было невиданное, незабываемое
зрелище: старик и юноша, сидящие Друг против друга в одинаковом
состоянии каталепсии. Куда же устремились их души? Вот вопрос, который
задавал себе каждый из присутствующих.
Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Еще пятнадцать, а профессор и
его ученик продолжали сидеть в тех же застывших позах. За все это время
ни один из собравшихся ученых мужей не проронил ни слова, все взгляды
были устремлены на два бледных лица - все ждали первых признаков
возвращения сознания. Прошел почти целый час, и наконец терпение
зрителей было вознаграждено. Слабый румянец начал покрывать щеки
профессора фон Баумгартена - душа вновь возвращалась в свою земную
обитель. Вдруг он вытянул свои длинные, тощие руки, как бы потягиваясь
после сна, протер глаза, поднялся с кресла и начал оглядываться по
сторонам, словно не понимая, где он находится. И вдруг, к величайшему
изумлению всей аудитории и возмущению последователя Сведенборга,
профессор воскликнул: "Tausend Teufel!" (*6) - и разразился страшным
южнонемецким ругательством.
- Где я, черт побери, и что за дьявольщина тут происходит? Ага,
вспомнил! Этот дурацкий гипнотический сеанс. Ну ни черта не вышло. Как
заснул, больше ничего не помню. Так что вы, мои почтенные ученые
коллеги, притащились сюда попусту. Вот потеха-то!
И профессор, глава кафедры физиологии, покатился со смеху, хлопая
себя по ляжкам самым неприличным образом. Аудитория пришла в такое
негодование от непристойного поведения профессора фон Баумгартена, что
мог бы разразиться настоящий скандал, если бы не тактичное вмешательство
Фрица фон Хартманна, к этому времени также очнувшегося от гипнотического
сна. Подойдя к краю эстрады, молодой человек извинился за поведение
гипнотизера.
- К сожалению, вынужден признаться, что этот человек действительно
несколько необуздан, хотя вначале он отнесся с подобающей серьезностью к
эксперименту. Он еще находится в состоянии реакции после гипноза и не
вполне ответствен за свои слова и поступки. Что касается нашего опыта, я
не считаю, что он потерпел неудачу. Возможно, что в течение этого часа
наши души общались между собой, но, к несчастью, грубая телесная память
не соответствует субстанции духа, и мы не смогли вспомнить случившегося.
Отныне моя деятельность будет направлена на изыскание средств заставить
души помнить то, что происходит с ними в период их высвобождения, и я
надеюсь, что по разрешении данной задачи буду иметь удовольствие снова
встретить вас в этом зале и продемонстрировать результаты. Подобное
заявление, исходящее от молодого студента, вызвало среди присутствующих
в аудитории большое удивление. Некоторые почли себя оскорбленными,
полагая, что он взял на себя слишком большую смелость. Большинство,
однако, расценило его как обещающего молодого ученого, и, покидая зал,
многие сравнивали его достойное поведение с неприличной развязностью
профессора, который все это время продолжал хохотать в уголке, нимало не
смутившись провалом эксперимента.
Но хотя все эти ученые мужи выходили из зала в полной уверенности,
что они так ничего замечательного и не увидели, на самом деле на их
глазах произошло величайшее чудо. Профессор фон Баумгартен был абсолютно
прав в своей теории, его дух и дух студента действительно на некоторое
время покинули телесную оболочку. Но затем получилось странное и
непредвиденное осложнение. Дух Фрица фон Хартманна, возвратившись, вошел
в тело Алексиса фон Баумгартена, а дух Алексиса фон Баумгартена - в
телесную оболочку Фрица фон Хартманна. Этим и объяснялись сквернословие
и шутовские выходки серьезного профессора и веские, солидные заявления,
исходящие от беззаботного студента. Случай был беспрецедентный, но никто
о том не подозревал, и меньше всего те, кого это непосредственно
касалось.
Профессор, почувствовав вдруг необычайную сухость в горле, выбрался
на улицу, все еще посмеиваясь про себя по поводу результатов
эксперимента, ибо душа Фрица, заключенная в профессорском теле,
преисполнилась веселья и бесшабашной удали при мысли о том, как легко
ему досталась невеста. Первым его побуждением было пойти повидать ее,
но, пораздумав, он решил временно держаться в тени, пока профессор фон
Баумгартен не оповестит супругу о заключенном соглашении. Посему он
отправился в кабачок "Зеленый молодчик", излюбленное место сборищ
студентов-гуляк. Лихо размахивая тростью, он вбежал в маленький зал, где
сидели
Шпигель, Мюллер и еще человек шесть веселых собутыльников.
- Здорово, приятели! - заорал он. - Так и знал, что застану вас
здесь. Пейте все, кому что охота, заказывайте что угодно, сегодня за все
плачу я!
Если бы сам "Зеленый молодчик", изображенный на вывеске этого
популярного кабачка, вошел вдруг в зал и потребовал бутылку вина, это
изумило бы студентов не столь сильно, как неожиданное появление
уважаемого профессора. С минуту они, совершенно ошеломленные, таращили
глаза, будучи не в состоянии ответить на это сердечное приветствие.
- Donner und Blitzen! (*7) - сердито гаркнул профессор. - Да что это
с вами, черт вас подери? Что это вы таращитесь на меня, как поросята на
вертеле? Что тут стряслось?
- Такая неожиданная честь... - забормотал Шпигель, возглавлявший
компанию.
- Честь? Ерунда и чушь, - заявил профессор раздраженно. - Думаете,
если я показываю гипнотические фокусы кучке старых развалин, так я уж и
возгордился, не желаю больше водить дружбу с закадычными приятелями?
Ну-ка, Шпигель, дружище, слезай со стула, командовать буду я. Пиво,
вино, шнапс - требуйте все, что душе угодно, все за мой счет!
Никогда еще не бывало столь буйного веселья в кабачке "Зеленый
молодчик". Пенящиеся кружки с пивом и бутылки с зеленым горлышком,
полные рейнвейна, бойко ходили по кругу. Постепенно студенты перестали
робеть перед профессором. А он пел, вопил во все горло, балансировал
длинной табачной трубкой, положив ее себе на нос, и предлагал каждому по
очереди бежать с ним наперегонки на дистанцию в сто ярдов. За дверью
удивленно шушукались кельнер и служанка, пораженные поведением
высокоуважаемого профессора, возглавляющего кафедру в старинном
университете Кайнплатца. У них стало еще больше поводов шушукаться,
когда ученый муж стукнул кельнера по макушке, а служанку расцеловал,
поймав ее возле двери в кухню.
- Господа! -крикнул профессор, поднявшись Со своего места в конце
стола. Он стоял, пошатываясь, и вертел в костлявой руке старомодный
винный бокал. - Сейчас я объясню причину сегодняшнего торжества.
- Слушайте! Слушайте! - заорали студенты, стуча о стол пивными
кружками. - Речь, речь! Тише вы!
- Дело в том, друзья мои, - сказал профессор, сияя глазами сквозь
стекла очков, - что я надеюсь в недалеком будущем сыграть свою свадьбу.
- Как? Сыграть свадьбу? - воскликнул один из студентов побойчее. - А
мадам? Разве мадам умерла?
- Какая мадам?
- То есть как это какая? Мадам фон Баумгартен!
- Ха-ха-ха! - засмеялся профессор. - Я вижу, вы в курсе моих прежних
маленьких затруднений. Нет, она жива, но, надеюсь, браку моему больше
противиться не будет.
- Очень мило с ее стороны, - заметил кто-то из компании.
- Мало того, - продолжал профессор, - я даже рассчитываю, что она
посодействует мне заполучить мою невесту. Мы с мадам никогда особенно не
ладили, но теперь, я думаю, со всем этим будет покончено. Когда я
женюсь, она может остаться с нами, я не возражаю.
- Счастливое семейство! - выкрикнул какой-то шутник.
- Ну да! И, надеюсь, все вы придете ко мне на свадьбу. Имени молодой
особы называть не буду, но... Да здравствует моя невеста!
И профессор помахал бокалом.
- Ура! За его невесту! -надрывались буяны, покатываясь со смеху. - За
ее здоровье! Soil sie leben - hoch! (*8)
Пирушка становилась шумнее и беспорядочнее по мере того, как студенты
один за другим, следуя примеру профессора, пили каждый за даму своего
сердца.
Пока в "Зеленом молодчике" шло это веселье, неподалеку разыгрывалась
совсем иная сцена. После эксперимента Фриц фон Хартманн все в той же
сдержанной манере и храня на лице торжественное выражение, сделал и
записал кое-какие вычисления и, дав несколько указаний, вышел на улицу.
Медленно двигаясь к дому фон Баумгартена, он увидел идущего впереди фон
Альтхауса, профессора анатомии. Ускорив шаг, Фриц догнал его.
- Послушайте, фон Альтхаус, - проговорил он, тронув профессора за
рукав. - На днях вы справлялись у меня относительно среднего покрова
артерий мозга. Так вот...
- Donnerwetter! (*9) - заорал фон Альтхаус, очень вспыльчивый старик.
- Что значит эта дерзость? Я подам на вас жалобу, сударь!
После этой угрозы он круто повернулся и пошел прочь.
Фон Хартманн опешил. "Это из-за провала моего эксперимента", -
подумал он и уныло продолжал свой путь.
Однако его ждали новые сюрпризы. Его нагнали два студента, и эти юнцы
вместо того, чтобы снять свои шапочки или выказать какие-либо другие
знаки уважения, завидев его, издали восторженные крики и, кинувшись к
нему, подхватили его под руки и потащили с собой.
- Gott in Himmel! (*10)-закричал фон Хартманн. - Что означает эта
бесподобная наглость? Куда вы меня тащите?
- Распить с нами бутылочку, - сказал один из студентов. - Ну идем же!
От такого приглашения ты никогда не отказывался.
- В жизни не слышал большего бесстыдства! - восклицал фон Хартманн, -
Отпустите меня немедленно! Я потребую, чтобы вы получили строгое
взыскание! Отпустите, я говорю!
Он яростно отбивался от своих мучителей.
- Ну, если ты вздумал упрямиться, сделай милость, отправляйся куда
хочешь, - сказали студенты, отпуская его. - И без тебя отлично
обойдемся.
- Я вас обоих знаю! Вы мне за это поплатитесь! - кричал фон Хартманн
вне себя от гнева. Он вновь направился к своему, как он полагал, дому,
очень рассерженный происшедшими с ним по пути эпизодами.
Мадам фон Баумгартен поглядывала в окно, недоумевая, почему муж
запаздывает к обеду, и была весьма поражена, завидев шествующего по
дороге студента. Как было замечено выше, она питала к нему сильную
антипатию, и если молодой человек осмеливался заходить к ним в дом, то
лишь с молчаливого согласия и под эгидой профессора. Она удивилась еще
больше, когда Фриц вошел в садовую калитку и зашагал дальше с видом
хозяина дома. С трудом веря своим глазам, она поспешила к двери -
материнский инстинкт заставил ее насторожиться. Из окна комнаты наверху
прелестная Элиза также наблюдала отважное шествие своего возлюбленного,
и сердце ее билось учащенно от гордости и страха.
- Добрый день, сударь, - приветствовала мадам фон Баумгартен
незваного гостя у входа, приняв величественную позу.
- День и в самом деле неплохой, - ответил ей Фриц. - Ну что же ты
стоишь в позе статуи Юноны? Пошевеливайся, Марта, скорее подавай обед. Я
буквально умираю с голоду.
- Марта?! Обед?! -воскликнула пораженная мадам фон Баумгартен,
отшатнувшись.
- Ну да, обед, именно обед! - завопил фон Хартманн, раздражаясь все
больше. - Что такого особенного в этом требовании, если человек целый
день не был дома? Я буду ждать в столовой. Подавай, что есть - все
сойдет. Ветчину, сосиски, компот - все, что найдется в доме. Ну вот! А
ты все стоишь и смотришь на меня. Послушай, Марта, ты сдвинешься с места
или нет?
Это последнее обращение, сопровождаемое настоящим воплем ярости,
возымело на почтенную профессоршу столь сильное действие, что она
стремглав промчалась через весь коридор, затем через кухню и, бросившись
в кладовку, заперлась там и закатила бурную истерику. Фон Хартманн тем
временем вошел в столовую и растянулся на диване, пребывая в том же
отменно дурном настроении.
- Элиза! - закричал он сердито. - Элиза! Куда девалась эта девчонка?
Элиза!
Призванная таким нелюбезным образом, юная фрейлейн робко спустилась в
столовую и предстала перед, своим возлюбленным.
- Дорогой! - воскликнула она, обвивая его шею руками. - Я знаю, ты
все это сделал ради меня! Это уловка, чтобы меня увидеть!
Вне себя от этой новой напасти фон Хартманн на минуту онемел и только
сверкал глазами и сжимал кулаки, барахтаясь в объятиях Элизы. Когда он
наконец снова обрел дар речи, Элиза услышала такой взрыв возмущения, что
отступила назад и, оцепенев от страха, упала в кресло.
- Сегодня самый ужасный день в моей жизни! - кричал фон Хартманн,
топая ногами. - Опыт мой провалился. Фон Альтхаус нанес мне оскорбление.
Два студента силой волокли меня по дороге. Жена чуть не падает в
обморок, когда я прошу ее подать обед, а дочь бросается на меня и душит,
словно медведь.
- Ты болен, дорогой мой! - воскликнула фрейлейн. - У тебя помутился
разум. Ты даже ни разу не поцеловал меня...
- Да? И не собираюсь! -ответствовал фон Хартманн решительно. -
Стыдись! Лучше пойди и принеси мне мои шлепанцы да помоги матери накрыть
на стол.
- Ради чего я так страстно любила тебя целых десять месяцев? -
плакала Элиза, уткнувшись лицом в носовой платок. - Ради чего терпела
маменькин гнев? О, ты разбил мне сердце - да, да!
И она истерически зарыдала.
- Нет, больше терпеть это я не желаю! - заорал фон Хартманн,
окончательно рассвирепев. - Что это значит, девчонка, черт тебя подери?
Что такое я сделал десять месяцев назад, что внушил тебе столь
необыкновенную любовь? Если ты действительно так меня любишь, пойди
скорее и разыщи ветчину и хлеб, вместо того чтобы болтать тут всякий
вздор.
- О дорогой, дорогой мой! - рыдала несчастная девица, бросаясь к
тому, кого почитала своим возлюбленным. - Ты просто шутишь, чтобы
напугать свою маленькую Элизу!
Все это время фон Хартманн опирался о валик дивана, который, как
большая часть немецкой мебели, был в несколько расшатанном состоянии.
Именно у этого края дивана стоял аквариум, полный воды: профессор
проделывал какие-то опыты с рыбьей икрой и держал аквариум в гостиной
ради сохранения ровной температуры воды. От дополнительного веса девицы,
слишком бурно кинувшейся на шею фон Хартманна, ненадежный диван рухнул,
и несчастный студент упал прямо в аквариум: голова его и плечи застряли,
а нижние конечности беспомощно болтались в воздухе. Терпению фон
Хартманна пришел конец. Еле высвободившись, он испустил
нечленораздельный вопль ярости и ринулся вон из комнаты, невзирая на
мольбы Элизы. Схватив шляпу, промокший, растрепанный, он помчался прямо
в город с намерением разыскать какой-нибудь трактир и обрести там покой
и пищу, в которых ему было отказано дома.
Когда дух фон Баумгартена, заключенный в тело фон Хартманна, мрачно
размышляя о многочисленных обидах, продвигался по извилистой дороге,
ведущей в город, он заметил, что к нему приближается престарелый
человек, находящийся, по-видимому, в крайней степени опьянения. Фон
Хартманн остановился и наблюдал, как тот бредет, спотыкаясь, качаясь из
стороны в сторону и распевая студенческую песню хриплым, пьяным голосом.
Сперва интерес фон Хартманна был вызван лишь тем, что человек, с виду
весьма почтенный, допустил себя до столь позорного состояния, но по мере
того как тот подходил ближе, фон Хартманн ощутил уверенность, что где-то
видел старика; однако не мог вспомнить, где и когда именно. Уверенность
эта все более крепла, и когда незнакомец поравнялся с ним, фон Хартманн
подошел к нему и стал внимате\ьно всматриваться в его лицо.
- Эй, сынок, - заговорил пьяный, едва держась на ногах и оглядывая
фон Хартманна. - Где, черт возьми, я тебя видел? Знаю тебя преотлично,
прямо как самого себя. Кто ты такой, дьявол тебя забери?
- Я профессор фон Баумгартен, - ответствовал студент. - Могу я
спросить, кто вы такой? Ваша внешность мне как-то странно знакома.
- Молодой человек, никогда не нужно врать, - последовал ответ. - Уж,
конечно, сударь, вы не профессор, - того я знаю - старый, чванливый
урод, а вы здоровенный, широкоплечий молодчик. А я, Фриц фон Хартманн, к
вашим услугам.
- Это ложь! - воскликнул фон Хартманн. - Вы скорее могли бы быть его
отцом. Но позвольте, сударь, известно ли вам, что на вас мои запонки и
часовая цепочка?
- Donnerwetter, - икнул пьяный. - Пусть я вовек не возьму в рот ни
капли пива, если брюки на вас не те самые, за которые портной собирается
подать на меня в суд.
Тут фон Хартманн, совершенно сбитый с толку странными происшествиями
дня, провел рукой по лбу и, опустив глаза, случайно заметил свое
отражение в луже, оставшейся после дождя на дороге. К полному своему
изумлению, он увидел молодое лицо, франтоватый студенческий костюм и
понял, что внешне он являет собой полную противоположность той почтенной
фигуре ученого, к которой привыкла его духовная сущность. В одно
мгновение острый ум фон Баумгартена пробежал через всю цепь последних
событий и сделал вывод. Это был удар, и несчастный профессор пошатнулся.
- Himmel! -воскликнул он. - Теперь я все понял! Наши души попали не в
предназначенные им тела. Я - это вы, а вы - это я. Моя теория
оправдалась. Но как дорого это обошлось! Может ли самый образованный ум
во всей Европе помещаться в столь фривольной оболочке? О боже, погибли
труды целой жизни! - И в отчаянии он стал бить себя кулаками в грудь.
- Послушайте-ка, - сказал настоящий фон Хартманн. - Я вас понимаю,
все это действительно очень серьезно. Но вы обращаетесь с моим телом
влишком бесцеремонно. Вы получили его в превосходном состоянии. Но уже
успели, как я вижу, и расцарапать его и где-то промокли. И засыпали
пластрон моей рубашки нюхательным табаком.
- Ах, это не имеет большого значения, - сказал дух профессора угрюмо.
- Каковы мы есть, такими нам и суждено остаться. Справедливость моей
теории блистательно доказана, но какой ужасной ценой!
- Действительно, это было бы ужасно, если бы я разделял ваше мнение,
- произнес дух студента. - Что бы я стал делать с этими старыми
негнущимися руками и ногами, как бы я ухаживал за Элизой, как смог бы
убедить ее, что я не ее отец? Нет, благодарение богу, хоть пиво и
помутило мне голову так, как еще ни разу не случалось, когда я был самим
собой, все же я не совсем потерял голову. Я вижу выход.
- Какой? - едва выговорил от волнения профессор.
- Надо повторить эксперимент, вот и все! Высвободите снова наши души,
и, как знать, может, они на этот раз вернутся, каждая куда ей
полагается.
Не так утопающий хватается за соломинку, как дух фон Баумгартена
ухватился за эту идею. С лихорадочной поспешностью он повлек фон
Хартманна к обочине дороги и тут же его усыпил и затем, вынув из кармана
свой хрустальный шарик, проделал то же самое и с собой. Несколько
студентов и окрестных крестьян, случайно проходивших мимо, были весьма
озадачены, увидев достойного профессора физиологии и его любимого
ученика, сидящих на обочине грязной дороги в бессознательном состоянии.
Не прошло и часа, как собралась целая толпа, и уже начали поговаривать,
не послать ли за санитарной повозкой и отвезти их в больницу; но тут
ученый муж открыл вдруг глаза и обвел присутствующих мутным взглядом. В
первое мгновение он, очевидно, не мог вспомнить, как сюда попал, но
потом поразил собравшихся, воздев тощие руки над головой и закричав
восторженно:
- Gott sei gedanket! (*11) Я опять стал самим собой!
- Я это ясно чувствую!
Изумление толпы возросло, когда студент, вскочив на ноги, разразился
таким же бурным выражением восторга. Затем и тот и другой исполнили
прямо на дороге нечто вроде pas de joie (*12).
Некоторое время спустя после этого эпизода многие сомневались, в
здравом ли рассудке оба его действующих лица. Когда профессор
опубликовал все эти факты в "Медицинском еженедельнике Кайнплатца", как
это было им обещано, даже его коллеги стали намекать, что
ему не мешало бы немного подлечиться и что еще одна подобная статья,
несомненно, приведет его прямо в сумасшедший дом. Студент, на
собственном опыте убедившись, что благоразумнее помалкивать, не слишком
распространялся обо всей этой истории.
Когда почтенный профессор вернулся в тот вечер домой, его ждал не
слишком сердечный прием, на что он мог бы рассчитывать после стольких
злоключений. Напротив, обе дамы как следует отчитали его за то, что от
него пахнет вином и табаком, и за то, что он где-то разгуливал в то
время, как молодой шалопай ворвался в дом и оскорбил хозяек. Прошло
немало времени, пока домашняя атмосфера семьи фон Баумгартена обрела
свое обычное спокойное состояние, и понадобилось еще больше времени,
прежде чем веселая физиономия фон Хартманна вновь стала появляться в
доме профессора. Настойчивость, однако, побеждает все препятствия, и
студенту удалось в конце концов умилостивить обеих разгневанных дам и
восстановить прежнее положение в доме. А теперь у него уже нет никаких
причин опасаться недоброжелательства фрау фон Баумгартен, ибо он стал
капитаном императорских уланов и его любящая жена Элиза успела подарить
ему как вещественное доказательство своей любви двух маленьких
уланчиков.

*1 - Кайнплатц (нем. Keinplatz) - нигде.
*2 - Никудышный человек (франц,).
*3 - Тысяча чертей! (нем ).
*4 - Сведенборг, Эммануил (1688-1772) - шведский мистик и теософ.
*5 - Розенкрейцеры - члены одного из тайных религиозно-мистических
масонских обществ XVII-XVIII веков.
*6 - Тысяча чертей! (нем )
*7 - Гром и молния! (нем.).
*8 - За ее здоровье! (нем.)
*9 - Черт побери! (нем.)
*10 - Отец небесный! (нем )
*11 - Благодарение богу! (нем.).
*12 - Танец веселья (франц.).

Литературная Мозаика
Перевод Н. Дехтеревой
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Литературная мозаика

С отроческих лет во мне жила твердая, несокрушимая уверенность в том,
что мое истинное призвание - литература. Но найти сведущего человека,
который проявил бы ко мне участие, оказалось, как это ни странно,
невероятно трудным. Правда, близкие друзья, ознакомившись с моими
вдохновенными творениями, случалось, говорили: "А знаешь, Смит, не так
уж плохо!" или "Послушай моего совета, дружище, отправь это в
какой-нибудь журнал", - и у меня не хватало мужества признаться, что мои
опусы побывали чуть ли не у всех лондонских издателей, всякий раз
возвращаясь с необычайной быстротой и пунктуальностью и тем наглядно
показывая исправную и четкую работу нашей почты.
Будь мои рукописи бумажными бумерангами, они не могли бы с большей
точностью попадать обратно в руки пославшего их неудачника. Как это
мерзко и оскорбительно, когда безжалостный почтальон вручает тебе
свернутые в узкую трубку мелко исписанные и теперь уже потрепанные
листки, всего несколько дней назад такие безукоризненно свежие, сулившие
столько надежд! И какая моральная низость сквозит в смехотворном доводе
издателя: "из-за отсутствия места"! Но тема эта слишком неприятна, к
тому же уводит от задуманного мною простого изложения фактов.
С семнадцати и до двадцати трех лет я писал так много, что был
подобен непрестанно извергающемуся вулкану. Стихи и рассказы, статьи и
обзоры - ничто не было чуждо моему перу. Я готов был писать что угодно и
о чем угодно, начиная с морской змеи и кончая небулярной космогонической
теорией, и смело могу сказать, что, затрагивая тот или иной вопрос, я
почти всегда старался осветить его с новой точки зрения. Однако больше
всего меня привлекали поэзия и художественная проза. Какие слезы
проливал я над страданиями своих героинь, как смеялся над забавными
выходками своих комических персонажей! Увы, я так и не встретил никого,
кто бы сошелся со мной в оценке моих произведений, а неразделенные
восторги собственным талантом, сколь бы ни были они искренни, скоро
остывают. Отец отнюдь не поощрял мои литературные занятия, почитая их
пустой тратой времени и денег, и в конце концов я был вынужден
отказаться от мечты стать независимым литератором и занял должность
клерка в коммерческой фирме, ведущей оптовую торговлю с Западной
Африкой.
Но, даже принуждаемый к ставшим моим уделом прозаическим обязанностям
конторского служащего, я оставался верен своей первой любви и вводил
живые краски в самые банальные деловые письма, весьма, как мне
передавали, изумляя тем адресатов. Мой тонкий сарказм заставлял
хмуриться и корчиться уклончивых кредиторов. Иногда, подобно Сайласу
Веггу (*1), я вдруг переходил на стихотворную форму, придавая
возвышенный стиль коммерческой корреспонденции. Что может быть
изысканнее, например, вот этого, переложенного мною на стихи
распоряжения фирмы, адресованного капитану одного из ее судов?

Из Англии вам должно, капитан, отплыть.
В Мадеру - бочки с солониной там сгрузить.
Оттуда в Тенериф вы сразу курс берите:
С Канарскими купцами востро ухо держите,
Ведите дело с толком, не слишком торопитесь,
Терпения и выдержки побольше наберитесь.
До Калабара дальше с пассатами вам плыть.
И на Фернандо-По и в Бонни заходить.

И так четыре страницы подряд. Капитан не только не оценил по
достоинству этот небольшой шедевр, но на следующий же день явился в
контору и с неуместной горячностью потребовал, чтобы ему объяснили, что
все это значит, и мне пришлось перевести весь текст обратно на язык
прозы. На сей раз, как и в других подобных случаях, мой патрон сурово
меня отчитал - излишне говорить, что человек этот не обладал ни малейшим
литературным вкусом!
Но все сказанное - лишь вступление к главному. Примерно на десятом
году служебной лямки я получил наследство - небольшое, но при моих
скромных потребностях вполне достаточное. Обретя вдруг независимость, я
снял уютный домик подальше от лондонского шума и суеты и поселился там с
намерением создать некое великое произведение, которое возвысило бы меня
над всем нашим родом Смитов и сделало бы мое имя бессмертным. Я купил
несколько дестей писчей бумаги, коробку гусиных перьев и пузырек чернил
за шесть пенсов и, наказав служанке не пускать ко мне никаких
посетителей, стал подыскивать подходящую тему.
Я искал ее несколько недель, и к этому времени выяснилось, что,
постоянно грызя перья, я уничтожил их изрядное количество и извел
столько чернил на кляксы, брызги и не имевшие продолжения начала, что
чернила имелись повсюду, только не в пузырьке. Сам же роман не двигался
с места, легкость пера, столь присущая мне в юности, совершенно исчезла
- воображение бездействовало, в голове было абсолютно пусто. Как я ни
старался, я не мог подстегнуть бессильную фантазию, мне не удавалось
сочинить ни единого эпизода, ни создать хотя бы один персонаж.
Тогда я решил наскоро перечитать всех выдающихся английских
романистов, начиная с Даниэля Дефо и кончая современными знаменитостями:
я надеялся таким образом пробудить дремлющие мысли, а также получить
представление об общем направлении в литературе. Прежде я избегал
заглядывать в какие бы то ни было книги, ибо величайшим моим недостатком
была бессознательная, но неудержимая тяга к подражанию автору последнего
прочитанного произведения. Но теперь, думал я, такая опасность мне не
грозит: читая подряд всех английских классиков, я избегну слишком явного
подражания кому-либо одному из них. Ко времени, к которому относится мой
рассказ, я только что закончил чтение наиболее прославленных английских
романов.
Было без двадцати десять вечера четвертого июня тысяча восемьсот
восемьдесят шестого года, когда я, поужинав гренками с сыром и смочив их
пинтой пива, уселся в кресло, поставил ноги на скамейку и, как обычно,
закурил трубку. Пульс и температура у меня, насколько мне то известно,
были совершенно нормальны. Я мог бы также сообщить о тогдашнем состоянии
погоды, но, к сожалению, накануне барометр неожиданно и резко упал - с
гвоздя на землю, с высоты в сорок два дюйма, и потому его показания
ненадежны. Мы живем в век господства науки, и я льщу себя надеждой, что
шагаю в ногу с веком.
Погруженный в приятную дремоту, какая обычно сопутствует пищеварению
и отравлению никотином, я внезапно увидел, что происходит нечто
невероятное: моя маленькая гостиная вытянулась в длину и превратилась в
большой зал, скромных размеров стол претерпел подобные же изменения. А
вокруг этого, теперь огромного, заваленного книгами и трактатами стола
красного дерева сидело множество людей, ведущих серьезную беседу. Мне
сразу бросились в глаза костюмы этих людей - какое-то невероятное
смешение эпох. У сидевших на конце стола, ближайшего ко мне, я заметил
парики, шпаги и все признаки моды двухсотлетней давности. Центр занимали
джентльмены в узких панталонах до колен, высоко повязанных галстуках и с
тяжелыми связками печаток. Находившиеся в противоположном от меня конце
в большинстве своем были в костюмах самых что ни на есть современных -
там, к своему изумлению, я увидел несколько выдающихся писателей нашего
времени, которых имел честь хорошо знать в лицо. В этом обществе были
две или три дамы. Мне следовало бы встать и приветствовать неожиданных
гостей, но я, очевидно, утратил способность двигаться и мог только,
оставаясь в кресле, прислушиваться к разговору, который, как я скоро
понял, шел обо мне.
- Да нет, ей-богу же! - воскликнул грубоватого вида, с обветренным
лицом человек, куривший трубку на длинном черенке и сидевший неподалеку
от меня. - Душа у меня болит за него. Ведь признаемся, други, мы и сами
бывали в сходных положениях. Божусь, ни одна мать не сокрушалась так о
своем первенце, как я о своем Рори Рэндоме, когда он пошел искать
счастья по белу свету.
- Верно, Тобиас, верно! - откликнулся кто-то почти рядом со мной. -
Говорю по чести, из-за моего бедного Робина, выброшенного на остров, я
потерял здоровья больше, чем если бы меня дважды трепала лихорадка.
Сочинение уже подходило к концу, когда вдруг является лорд Рочестер -
блистательный кавалер, чье слово в литературных делах могло и вознести и
низвергнуть. "Ну как, Дефо, -спрашивает он, -готовишь нам что-нибудь?"
"Да, милорд", - отвечаю я. "Надеюсь, это веселая история. Поведай мне о
героине - она, разумеется, дивная красавица?" "А героини в книге нет", -
отвечаю я. "Не придирайся к славам, Дефо, - говорит лорд Рочестер, - ты
их взвешиваешь, как старый, прожженный стряпчий. Расскажи о главном
женском персонаже, будь то героиня или нет". "Милорд, - говорю я, - в
моей книге нет женского персонажа". "Черт побери тебя и твою книгу! -
крикнул он. - Отлично сделаешь, если бросишь ее в огонь!" И удалился в
превеликом возмущении. А я остался оплакивать свой роман, можно сказать,
приговоренный к смерти еще до своего рождения. А нынче на каждую тысячу
тех, кто знает моего Робина и его верного Пятницу, едва ли придется
один, кому довелось слышать о лорде Рочестере.
- Справедливо сказано, Дефо, - заметил добродушного вида джентльмен в
красном жилете, сидевший среди современных писателей. - Но все это не
поможет нашему славному другу Смиту начать свой рассказ, а ведь именно
для этого, я полагаю, мы и собрались.
- Он прав, мой сосед справа! - проговорил, заикаясь, сидевший с ним
рядом человек довольно хрупкого сложения, и все рассмеялись, особенно
тот, добродушный, в красном жилете, который воскликнул:
- Ах, Чарли Лэм, Чарли Лэм, ты неисправим! Ты не перестанешь
каламбурить, даже если тебе будет грозить виселица.
- Ну нет, такая узда всякого обуздает, - ответил Чарльз Лэм, и это
снова вызвало общий смех.
Мой затуманенный мозг постепенно прояснялся - я понял, как велика
оказанная мне честь Крупнейшие мастера английской художественной прозы
всех столетий назначили randez-vous (*2) у меня в доме, дабы помочь мне
разрешить мои трудности. Многих я не узнал, но потом вгляделся
пристальнее, и некоторые лица показались мне очень знакомыми - или по
портретам, или по описаниям. Так, например, между Дефо и Смоллетом,
которые заговорили первыми и сразу себя выдали, сидел, саркастически
кривя губы, дородный старик, темноволосый, с резкими чертами лица - то
был, безусловно, не кто иной, как знаменитый автор "Гулливера". Среди
сидевших за дальним концом стола я разглядел Филдинга и Ричардсона и
готов поклясться, что человек с худым, мертвенно-бледным лицом был
Лоренс Стерн. Я заметил также высокий лоб сэра Вальтера Скотта,
мужественные черты Джордж Элиот (*3) и приплюснутый нос Теккерея, а
среди современников увидел Джеймса Пэйна (*4), Уолтера Безента (*5),
леди, известную под именем "Уида" (*6), Роберта Льюиса Стивенсона и
несколько менее прославленных авторов. Вероятно, никогда не собиралось
под одной крышей столь многочисленное и блестящее общество великих
призраков.
- Господа, - заговорил сэр Вальтер Скотт с очень заметным шотландским
акцентом. - Полагаю, вы не запамятовали старую поговорку: "У семи
поваров обед не готов"? Или как пел застольный бард:

Черный Джонстон и в придачу
десять воинов в доспехах
напугают хоть кого,
Только будет много хуже,
если Джонстона ты встретишь
ненароком одного.

Джонстон происходил из рода Ридсдэлов, троюродных братьев
Армстронгов, через брак породнившийся...
- Быть может, сэр Вальтер, - прервал его Теккерей, - вы снимете с нас
ответственность и продиктуете начало рассказа этому молодому начищающему
автору.
- Нет-нет! - воскликнул сэр Вальтер. - Свою лепту я внесу, упираться
не стану, но ведь тут Чарли, этот юнец, напичкан остротами, как. радикал
изменами. Уж он сумеет придумать веселую завязку.
Диккенс покачал головой, очевидно, собираясь отказаться от
предложенной чести, но тут кто-то из современных писателей - из-за толпы
мне его не было видно - проговорил:
- А что, если начать с того конца стола и продолжать далее всем
подряд, чтобы каждый мог добавить, что подскажет ему фантазия?
- Принято! Принято! - раздались голоса, и все повернулись в сторону
Дефо; несколько смущенный, он набивал трубку из массивной табакерки.
- Послушайте, други, здесь есть более достойные... - начал было он,
но громкие протесты не дали ему договорить.
А Смоллет крикнул:
- Не отвиливай, Дэн, не отвиливай! Тебе, мне и декану надобно тремя
короткими галсами вывести судно из гавани, а потом пусть себе плывет,
куда заблагорассудится!
Поощряемый таким образом, Дефо откашлялся и повел рассказ на свой
лад, время от времени попыхивая трубкой:
"Отца моего, зажиточного фермера в Чешире, звали Сайприен Овербек,
но, женившись в году приблизительно 1617, он принял фамилию жены,
которая была из рода Уэллсов, и потому я, старший сын, получил имя
Сайприен Овербек Узллс. Ферма давала хорошие доходы, пастбища ее
славились в тех краях, и отец мой сумел скопить тысячу крон, которую
вложил в торговые операции с Вест-Индией, завершившиеся столь успешно,
что через три года капитал отца учетверился. Ободренный такой удачей, он
купил на паях торговое судно, загрузил его наиболее ходким товаром
(старыми мушкетами, ножами, топорами, зеркалами, иголками и тому
подобным) и в качестве суперкарго посадил на борт меня, наказал мне
блюсти его интересы и напутствовал своим благословением.
До островов Зеленого мыса мы шли с попутным ветром, далее попали в
полосу северо-западных пассатов и потому быстро продвигались вдоль
африканского побережья. Если не считать замеченного вдали корабля
берберийских пиратов, сильно напугавшего наших матросов, которые уже
почли себя захваченными в рабство, нам сопутствовала удача, пока мы не
оказались в сотне лиг от Мыса Доброй Надежды, где ветер вдруг круто
повернул к югу и стал дуть с неимоверной силой. Волны поднимались на
такую высоту, что грот-рея оказывалась под водой, и я слышал, как
капитан сказал, что, хотя он плавает по морям вот уже тридцать пять лет,
такого ему видеть еще не приходилось, и надежды уцелеть для нас мало. В
отчаянии я принялся ломать руки и оплакивать свою участь, но тут с
треском рухнула за борт мачта, я решил, что корабль дал течь, и от ужаса
упал без чувств, свалившись в шпигаты (*7), и лежал там, словно мертвый,
что и спасло меня от гибели, как будет видно в дальнейшем. Ибо матросы,
потеряв всякую надежду на то, что корабль устоит против бури, и каждое
мгновение ожидая, что он вот-вот пойдет ко дну, кинулись в баркас и, по
всей вероятности, встретили именно ту судьбу, какой думали избежать,
потому что с того дня я больше никогда ничего о них не слышал. Я же,
очнувшись, увидел, что по милости провидения море утихло, волны улеглись
и я один на всем судне. Это открытие привело меня в такой ужас, что я
мог только стоять, в отчаянии ломая руки и оплакивая свою печальную
участь; наконец я несколько успокоился и, сравнив свою долю с судьбой
несчастных товарищей, немного повеселел, и на душе у меня отлегло.
Спустившись в капитанскую каюту, я подкрепился снедью, находившейся в
шкафчике капитана".
Дойдя до этого места, Дефо заявил, что, по его мнению, он дал хорошее
начало и теперь очередь Свифта. Выразив опасение, как бы и ему не
пришлось, подобно юному Сайприену Овербеку Уэллсу "плавать по воле
волн", автор "Гулливера" продолжал рассказ:
"В течение двух дней я плыл, пребывая в великой тревоге, так как
опасался возобновления шторма, и неустанно всматривался в даль в надежде
увидеть моих пропавших товарищей. К концу третьего дня я с величайшим
удивлением заметил, что корабль, подхваченный мощным течением, идущим на
северо-восток, мчится, то носом вперед, то кормой, то, словно краб,
повертываясь боком, со скоростью, как я определил, не менее двенадцати,
если не пятнадцати узлов в час. В продолжении нескольких недель меня
уносило все дальше, но вот однажды утром, к неописуемой своей радости, я
увидел по правому борту остров. Течение, несомненно, пронесло бы меня
мимо, если бы я, хотя и располагая всего лишь парой собственных своих
рук, не изловчился повернуть кливер так, что мой корабль оказался носом
к острову, и, мгновенно подняв паруса шприлтова, лисселя и фок-мачты,
взял на гитовы фалы со стороны левого борта и сильно повернул руль в
сторону правого борта - ветер дул северо-востоко-восток".
Я заметил, что при описании этого морского маневра Смоллет
усмехнулся, а сидевший у дальнего конца стола человек в форме офицера
королевского флота, в ком я узнал капитана Марриэта (*8), выказал
признаки беспокойства и заерзал на стуле.
"Таким способом я выбрался из течения, - продолжал Свифт, - и смог
приблизиться к берегу на расстояние в четверть мили и, несомненно,
подошел бы ближе, вторично повернув на другой галс, но, будучи отличным
пловцом, рассудил за лучшее оставить корабль, к этому времени почти
затонувший, и добраться до берега вплавь.
Я не знал, обитаем ли открытый мною остров, но, поднятый на гребень
волны, различил на прибрежной полосе какие-то фигуры: очевидно, и меня и
корабль заметили. Радость моя, однако, сильно уменьшилась, когда,
выбравшись на сушу, я убедился в том, что это были не люди, а самые
разнообразные звери, стоявшие отдельными группами и тотчас кинувшиеся к
воде, мне навстречу. Я не успел ступить ногой на песок, как меня
окружили толпы оленей, собак, диких кабанов, бизонов и других
четвероногих, из которых ни одно не выказало ни малейшего страха ни
передо мной, ни друг перед другом - напротив, их всех объединяло чувство
любопытства к моей особе, а также, казалось, и некоторого отвращения".
- Второй вариант "Гулливера", - шепнул Лоренс Стерн соседу. -
"Гулливер", подогретый к ужину.
- Вы изволили что-то сказать? - спросил декан очень строго,
по-видимому, расслышав шепот Стерна.
- Мои слова были адресованы не вам, сэр, - ответил Стерн, глядя
довольно испуганно.
- Все равно, они беспримерно дерзки! - крикнул декан. - Уж, конечно,
ваше преподобие сделало бы из рассказа новое "Сентиментальное
путешествие". Ты принялся бы рыдать и оплакивать дохлого осла. Хотя,
право, не следует укорять тебя за то, что ты горюешь над своими
сородичами.
- Это все же лучше, чем барахтаться в грязи с вашими йеху, - ответил
Стерн запальчиво, и, конечно, вспыхнула бы ссора, не вмешайся остальные.
Декан, кипя негодованием, наотрез отказался продолжать рассказ, Стерн
также не пожелал принять участия в его сочинении и, насмешливо фыркнув,
заметил, что "не дело насаживать добрую сталь на негодную рукоятку". Тут
чуть не завязалась новая перепалка, но Смоллет быстро подхватил нить
рассказа, поведя его уже от третьего лица:
"Наш герой, немало встревоженный сим странным приемом, не теряя
времени, вновь нырнул в море и догнал корабль, полагая, что наихудшее
зло, какого можно ждать от стихии, - сущая малость по сравнению с
неведомыми опасностями загадочного острова. И, как показало дальнейшее,
он рассудил здраво, ибо еще до наступления ночи судно взял на буксир, а
самого его принял на борт английский военный корабль "Молния",
возвращавшийся из Вест-Индии, где он составлял часть флотилии под
командой адмирала Бенбоу. Юный Уэллс, молодец хоть куда, речистый и
превеселого нрава, был немедля занесен в списки экипажа в качестве
офицерского слуги, в каковой должности снискал всеобщее расположение
непринужденностью манер и умением находить поводы для забавных шуток, на
что был превеликий мастер.
Среди рулевых "Молнии" был некий Джедедия Энкерсток, внешность коего
была весьма необычна и тотчас привлекла к себе внимание нашего героя.
Этот моряк, от роду лет пятидесяти, с лицом темным от загара и ветров,
был такого высокого роста, что, когда шел между палубами, должен был
наклоняться чуть не до земли. Но самым удивительным в нем была другая
особенность: еще в бытность его мальчишкой какой-то злой шутник
вытатуировал ему по всей физиономии глаза, да с таким редким искусством,
что даже на близком расстоянии затруднительно было распознать настоящие
среди множества поддельных. Вот этого-то необыкновенного субъекта юный
Сайприен и наметил для своих веселых проказ, особенно после того, как
прослышал, что рулевой Энкерсток весьма суеверен, а также о том, что им
оставлена в Портсмуте супруга, дама нрава решительного и сурового, перед
которой Джедедия Энкерсток смертельно трусил. Итак, задумав подшутить
над рулевым, наш герой раздобыл одну из овец, взятых на борт для
офицерского стола, и, влив ей в глотку рому, привел ее в состояние
крайнего опьянения. Затем он притащил ее в каюту, где была койка
Энкерстока, и с помощью таких же сорванцов, как и сам, надел на овцу
высокий чепец и сорочку, уложил ее на койку и накрыл одеялом. Когда
рулевой возвращался с вахты, наш герой, притворившись взволнованным,
встретил его у дверей каюты.
- Мистер Энкерсток, - сказал он, - может ли статься, что ваша жена
находится на борту?
- Жена? - заорал изумленный моряк. - Что ты хочешь этим сказать, ты,
белолицая швабра?
- Ежели ее нет на борту, следовательно, нам привиделся ее дух, -
ответствовал Сайприен, мрачно покачивая головой.
- На борту? Да как, черт подери, могла она сюда попасть? Я вижу, у
тебя чердак не в порядке, коли тебе взбрела в голову такая чушь. Моя
Полли и кормой и носом пришвартована в Портсмуте, поболе чем за две
тысячи миль отсюда.
- Даю слово, - молвил наш герой наисерьезнейшим тоном. - И пяти минут
не прошло, как из вашей каюты вдруг выглянула женщина.
- Да-да, мистер Энкерсток, - подхватили остальные заговорщики. - Мы
все ее видели: весьма быстроходное судно и на одном борту глухой
иллюминатор.
- Что верно, то верно, - отвечал Энкерсток, пораженный столь многими
свидетельскими показаниями. -
У моей Полли глаз по правому борту притушила навеки долговязая Сью
Уильяме из Гарда. Ну, ежели кто есть там, надобно поглядеть, дух это или
живая душа.
И честный малый, в большой тревоге и дрожа всем телом, двинулся в
каюту, неся перед собой зажженный фонарь Случилось так, что злосчастная
овца, спавшая глубоким сном под воздействием необычного для нее напитка,
пробудилась от шума и, испугавшись непривычной обстановки, спрыгнула с
койки, опрометью кинулась к двери, громко блея и вертясь на месте, как
бриг, попавший в смерч, отчасти от опьянения, отчасти из-за наряда,
препятствовавшего ее движениям. Энкерсток, потрясенный этим зрелищем,
испустил вопль и грохнулся наземь, убежденный, что к нему действительно
пожаловал призрак, чему немало способствовали страшные, глухие стоны и
крики, которые хором испускали заговорщики. Шутка чуть не зашла далее,
чем то было в намерении шалунов, ибо рулевой лежал замертво, и стоило
немалых усилий привести его в чувство. До конца рейса он твердо стоял на
том, что видел пребывавшую на родине миссис Энкерсток, сопровождая свои
заверения божбой и клятвами, что хотя он и был до смерти напуган и не
слишком разглядел физиономию супруги, но безошибочно ясно почувствовал
сильный запах рома, столь свойственный его прекрасной половине.
Случилось так, что вскоре после этой истории был день рождения
короля, отмеченный на борту "Молнии" необыкновенным событием: смертью
капитана при очень странных обстоятельствах. Сей офицер, прежалкий
моряк, еле отличавший киль от вымпела, добился должности капитана путем
протекции и оказался столь злобным тираном, что заслужил всеобщую к себе
ненависть. Так сильно невзлюбили его на корабле, что, когда возник
заговор всей команды покарать капитана за его злодеяния смертью, среди
шести сотен душ не нашлось никого, кто пожелал бы предупредить его об
опасности. На борту королевских судов водился обычай в деиь рождения
короля созывать на палубу весь экипаж, и по команде матросам надлежало
одновременно палить из мушкетов в честь его величества. И вот пущено
было тайное указание, чтобы каждый матрос зарядил мушкет не холостым
патроном, а пулей. Боцман дал сигнал дудкой, матросы выстроились на
палбе в шеренгу Капитан, встав перед ними, держал речь, которую заключил
такими словами: - Стреляйте по моему знаку, и, клянусь всеми чертями
ада, того, кто выстрелит секундой раньше или секундой позже, я привяжу к
снастям с подветренной стороны. - И тут же крикнул зычно- - Огонь!
Все как один навели мушкеты прямо ему в голову и спустили курки. И
так точен был прицел и так мала дистанция, что более пяти сотен пуль
ударили в него одновременно и разнесли вдребезги голову и часть
туловища. Столь великое множество людей было замешано в это дело, что
нельзя было установить виновность хотя бы одного из них, и посему
офицеры не сочли возможным покарать кого-либо, тем более что заносчивое
обращение капитана сделало его ненавистным не только простым матросам,
но и всем офицерам.
Умением позабавить и приятной естественностью манер наш герой
расположил к себе весь экипаж, и по прибытии корабля в Англию полюбившие
Сайприена моряки отпустили его с величайшим сожалением. Однако сыновний
долг понуждал его вернуться домой к отцу, с каковой целью он и
отправился в почтовом дилижансе из Портсмута в Лондон, имея намерение
проследовать затем в Шропшир. Но случилось так, что во время проезда
через Чичестер одна из лошадей вывихнула переднюю ногу, и, так как
добыть свежих лошадей не представлялось возможным, Сайприен вынужден был
переночевать в гостинице при трактире "Корона и бык".
- Нет, ей-богу, - сказал вдруг рассказчик со смехом, - отродясь не
мог пройти мимо удобной гостиницы, не остановившись, и посему делаю
здесь остановку, а кому желательно, пусть ведет далее нашего приятеля
Сайприена к новым приключениям. Быть может, теперь вы, сэр Вальтер, наш
"северный колдун", внесете свой вклад?
Смоллет вытащил трубку, набил ее табаком из табакерки Дефо и стал
терпеливо ждать продолжения рассказа.
- Ну что ж, за мной дело не станет, - ответил прославленный
шотландский бард и взял понюшку табаку. - Но, с вашего дозволения, я
переброшу мистера Уэллса на несколько столетий назад, ибо мне люб дух
средневековья Итак, приступаю:
"Нашему герою не терпелось поскорее двинуться дальше, и, разузнав,
что потребуется немало времени на подыскание подходящего экипажа, он
решил продолжать путь в одиночку, верхом на своем благородном сером
скакуне. Путешествие по дорогам в ту пору было весьма опасно, ибо,
помимо обычных неприятных случайностей, подстерегающих путника, на юге
Англии было очень неспокойно, в любую минуту готовы были вспыхнуть
мятежи. Но наш юный герой, высвободив меч из ножен, чтобы быть наготове
к встрече с любой неожиданностью, и стараясь находить дорогу при свете
восходящей луны, весело поскакал вперед.
Он еще не успел далеко отъехать, как вынужден был признать, что
предостережения хозяина гостиницы, внушенные, как ему казалось, лишь
своекорыстными интересами, оказались вполне справедливыми. Там, где
дорога, проходя через болотистую местность, стала особенно трудной,
наметанный глаз Сайприена увидел поблизости от себя темные, приникшие к
земле фигуры. Натянув поводья, он остановился в нескольких шагах от них,
перекинул плащ на левую руку и громким голосом потребовал, чтобы
скрывавшиеся в засаде вышли вперед.
- Эй вы, удалые молодчики! -крикнул Сайприен. - Неужто не хватает
постелей, что вы завалились спать на проезжей дороге, мешая добрым
людям? Нет, клянусь святой Урсулой Альпухаррской, я полагал, что ночные
птицы охотятся за лучшей дичью, чем за болотными куропатками или
вальдшнепами.
- Разрази меня на месте! -воскликнул здоровенный верзила, вместе со
своими товарищами выскакивая на середину дороги и становясь прямо перед
испуганным конем. - Какой это головорез и бездельник нарушает покой
подданных его королевского величества? А, это soldado (*9), вот кто! Ну,
сэр, или милорд, или ваша милость, или уж не знаю, как следует величать
достопочтенного рыцаря, - попридержи-ка язык, не то, клянусь семью
ведьмами Гэймблсайдскими, тебе не поздоровится!
- Тогда, прошу тебя, откройся, кто ты такой и кто твои товарищи, -
молвил наш герой. - И не замышляете ли вы что-либо такое, чего не может
одобрить честный человек. А что до твоих угроз, так они отскакивают от
меня, как отскочит ваше презренное оружие от моей кольчуги миланской
работы.
- Подожди-ка, Аллен, - сказал один из шайки, обращаясь к тому, кто,
по-видимому, был ее главарем. - Этот молодец - лихой задира, как раз
такой, какие требуются нашему славному Джеку. Но мы переманиваем
ястребов не пустыми руками. Послушай, приятель, присоединяйся к нам -
есть дичь, для которой нужны смелые охотники, вроде тебя. Распей с нами
бочонок канарского, и мы подыщем для твоего меча работу получше, чем
попусту вовлекать своего владельца в ссоры да кровопролития. Миланская
работа или не миланская, нам до того дела нет, а вот если мой меч
звякнет о твою железную рубашку, худой то будет день для сына твоего
отца!
Одно мгновение наш герой колебался, не зная, на что решиться: следует
ли ему, блюдя рыцарские традиции, ринуться на врагов или разумнее
подчиниться. Осторожность, а также и немалая доля любопытства в конце
концов одержали верх, и, спешившись, наш герой дал понять, что готов
следовать туда, куда его поведут.
- Вот это настоящий мужчина! - воскликнул тот, кого называли Алленом.
- Джек Кейд порадуется, что ему завербовали такого удальца! Ад и вся его
нечистая сила! Да у тебя шея покрепче, чем у молодого быка! Клянусь
рукояткой своего меча, туго пришлось бы кому-нибудь из нас, если бы ты
не послушал наших уговоров!
- Нет-нет, добрейший наш Аллен! - пропищал вдруг какой-то коротыш,
прятавшийся позади остальных, пока грозила схватка, но теперь
протолкнувшийся вперед. - Будь ты с ним один на один, оно и могло так
статься, но для того, кто умеет владеть мечом, справиться с эдаким юнцом
- сущая безделица. Помнится мне, как в Палатинате я рассек барона фон
Слогстафа чуть не до самого хребта. Он ударил меня вот так, глядите, но
я щитом и мечом отразил удар и в свой черед размахнулся и воздал ему
втрое, и тут он... Святая Агнесса, защити и спаси нас! Кто это идет
сюда?
Явление, испугавшее болтуна, и в самом деле было достаточно странным,
чтобы вселить тревогу даже в сердце нашего рыцаря. Из тьмы вдруг
выступила фигура гигантских размеров, и грубый голос, раздавшийся где-то
над головами стоявших на дороге, резко нарушил ночную тишину:
- Сто чертей! Горе тебе, Томас Аллен, если ты покинул свой пост без
важной на то причины! Клянусь святым Ансельмом, лучше бы тебе было вовсе
не родиться, чем нынче ночью навлечь на себя мой гнев! Что это ты и твои
люди вздумали таскаться по болотам, как стадо гусей под Михайлов день?
- Наш славный капитан, - отвечал ему Аллен, сдернув с головы шапку,
примеру его последовали и остальные члены отряда. - Мы захватили
молодого храбреца, скакавшего по лондонской дороге. За такую услугу,
сдается мне, надлежало бы сказать спасибо, а не корить да стращать
угрозами.
- Ну-ну, отважный Аллен, не принимай это так близко к сердцу! -
воскликнул вожак, ибо то был не кто иной, как сам прославленный Джек
Кейд. - Тебе с давних пор должно быть ведомо, что нрав у меня крутоват и
язык не смазан медом, как у сладкоречивых лордов. А ты, - продолжал он,
повернувшись вдруг в сторону нашего героя, - готов ли ты примкнуть к
великому делу, которое вновь обратит Англию в такую, какой она была в
царствование ученейшего Альфреда? Отвечай же, дьявол тебя возьми, да без
лишних слов!
- Я готов служить вашему делу, если оно пристало рыцарю и дворянину,
- твердо отвечал молодой воин.
- Долой налоги! - с жаром воскликнул Кейд. - Долой подати и дани,
долой церковную десятину и государственные сборы! Солонки бедняков и их
бочки с мукой будут так же свободны от налогов, как винные погреба
вельмож! Ну, что ты на это скажешь?
- Ты говоришь справедливо, - отвечал наш герой. - А вот нам уготована
такая справедливость, какую получает зайчонок от сокола! - громовым
голосом крикнул Кейд. - Долой всех до единого! Лорда, судью, священника
и короля - всех долой!
- Нет, - сказал сэр Овербек Уэллс, выпрямившись вс весь рост и
хватаясь за рукоятку меча. - Тут я вам не товарищ. Вы, я вижу, изменники
и предатели, замышляете недоброе и восстаете против короля, да защитит
его святая дева Мария!
Смелые слова и звучавший в них бесстрашный вызов смутили было
мятежников, но, ободренные хриплым окриком вожака, они кинулись,
размахивая оружием, на нашего рыцаря, который принял оборонительную
позицию и ждал нападения".
- И хватит с вас! - заключил сэр Вальтер, посмеиваясь и потирая руки.
- Я крепко загнал молодчика в угол, посмотрим, как-то вы, новые
писатели, вызволите его оттуда, а я ему на выручку не пойду. От меня
больше ни слова не дождетесь!
- Джеймс, попробуй теперь ты! - раздалось несколько голосов сразу, но
этот автор успел сказать лишь "тут подъехал какой-то одинокий всадник",
как его прервал высокий джентльмен, сидевший от .него чуть поодаль. Он
заговорил, слегка заикаясь и очень нервно.
- Простите, - сказал он, - но, мне думается, я мог бы кое-что
добавить. О некоторых моих скромных произведениях говорят, что они
превосходят лучшие творения сэра Вальтера, и, в общем, я, безусловно,
сильнее. Я могу описывать и современное общество и общество прошлых лет.
А что касается моих пьес, так Шекспир никогда не имел такого успеха, как
я с моей "Леди из Лиона". Тут у меня есть одна вещица... - Он принялся
рыться в большой груде бумаг, лежавших перед ним на столе. - Нет, не то
- это мой доклад, когда я был в Индии... Вот она! Нет, это одна из моих
парламентских речей... А это критическая статья о Теннисоне. Неплохо я
его отделал, а? Нет, не могу отыскать, но, конечно, вы все читали мои
книги - "Риенци", "Гарольд", "Последний барон"... Их знает наизусть
каждый школьник, как сказал бы бедняга Маколей (*10). Разрешите дать вам
образчик:
"Несмотря на бесстрашное сопротивление отважного рыцаря, меч его был
разрублен ударом алебарды, а самого его свалили на землю: силы сторон
были слишком неравны. Он уже ждал неминуемой смерти, но, как видно, у
напавших на него разбойников были иные намерения. Связав Сайприена по
рукам и ногам, они перекинули юношу через седло его собственного коня и
повезли по бездорожным болотам к своему надежному укрытию.
В далекой глуши стояло каменное строение, когда-то служившее фермой,
но по неизвестным причинам брошенное ее владельцем и превратившееся в
развалины - теперь здесь расположился стан мятежников во главе с Джеком
Кейдом. Просторный хлев вблизи фермы был местом ночлега для всей шайки;
щели в стенах главного помещения фермы были кое-как заткнуты, чтобы
защититься от непогоды. Здесь для вернувшегося отряда была собрана
грубая еда, а нашего героя, все еще связанного, втолкнули в пустой сарай
ожидать своей участи".
Сэр Вальтер проявлял величайшее нетерпение, пока Бульвер Литтон вел
свой рассказ, и, когда тот подошел к этой части своего повествования,
раздраженно прервал его:
- Мы бы хотели послушать что-нибудь в твоей собственной манере,
молодой человек, - сказал он. -
Анималистико-магнитическо-электро-истерико-биолого-мистический рассказ -
вот твой подлинный стиль, а то, что ты сейчас наговорил, - всего лишь
жалкая копия с меня, и ничего больше.
Среди собравшихся пронесся гул одобрения, а Дефо заметил:
- Право, мистер Литтон, хотя, быть может, это всего лишь простая
случайность, но сходство, сдается мне, чертовски разительное. Замечания
нашего друга сэра Вальтера нельзя не почесть справедливыми.
- Быть может, вы и это сочтете за подражание, - ответил Литтон с
горечью и, откинувшись в кресле и глядя скорбно, так продолжал рассказ:
"Едва наш герой улегся на соломе, устилавшей пол его темницы, как
вдруг в стене открылась потайная дверь и за ее порог величаво ступил
почтенного вида старец. Пленник смотрел на него с изумлением, смешанным
с благоговейным страхом, ибо на высоком челе старца лежала печать
великого знания, недоступного сынам человеческим. Незнакомец был облачен
в длинное белое одеяние, расшитое арабскими кабалистическими письменами;
высокая алая тиара, с символическими знаками квадрата и круга,
усугубляла величие его облика.
- Сын мой, - промолвил старец, обратив проницательный и вместе с тем
затуманенный взор на сэра Овербека. - Все вещи и явления ведут к
небытию, и небытие есть первопричина всего сущего. Космос непостижим. В
чем же тогда цель нашего существования?
Пораженный глубиной этого вопроса и философическими взглядами старца,
наш герой приветствовал гостя и осведомился об его имени и звании.
Старец ответил, и голос его то крепнул, то замирал в музыкальной
каденции, подобно вздоху восточного ветра, и тонкие ароматические пары
наполнили помещение.
- Я - извечное отрицание не-я, - вновь заговорил старец. - Я
квинтэссенция небытия, нескончаемая сущность несуществующего. В моем
облике ты видишь то, что существовало до возникновения материи и за
многие-многие годы до начала времени. Я алгебраический икс, обозначающий
бесконечную делимость конечной частицы.
Сэр Овербек почувствовал трепет, как если бы холодная, как лед, рука
легла ему на лоб.
- Зачем ты явился, чей ты посланец? - прошептал он, простираясь перед
таинственным гостем.
- Я пришел поведать тебе о том, что вечности порождают хаос и что
безмерности зависят от божественной ананке (*11). Бесконечность
пресмыкается перед индивидуальностью. Движущая сущность -
перводвига-тель в мире духовного, и мыслитель бессилен перед
пульсирующей пустотой. Космический процесс завершается только
непознаваемым и непроизносимым..." - Могу я спросить вас, мистер
Смоллет, что вас так смешит?
- Нет-нет, черт побери! - воскликнул Смоллет, давно уже
посмеивавшийся. - Можешь не опасаться, что кто-нибудь станет оспаривать
твой стиль, мистер Литтон!
- Спору нет, это твой и только твой стиль, - пробормотал сэр Вальтер.
- И притом прелестный, - вставил Лоренс Стерн с ядовитой усмешкой. -
Прошу пояснить, сэр, на каком языке вы изволили говорить?
Эти замечания, поддержанные одобрением всех остальных, до такой
степени разъярили Литтона, что он, сперва заикаясь, пытался что-то
ответить, но затем, совершенно перестав собой владеть, подобрал со стола
разрозненные листки и вышел вон, на каждом шагу роняя свои памфлеты и
речи. Все это так распотешило общество, что в течение нескольких минут в
комнате не смолкал смех. Звук его отдавался у меня в ушах все громче, а
огни на столе тускнели, люди вокруг него таяли и, наконец, исчезли один
за другим. Я сидел перед тлеющими в кучке пепла углями - все, что
осталось от яркого, бушевавшего пламени, - а веселый смех высоких гостей
превратился в недовольный голос моей жены, которая, тряся меня за плечи,
говорила, что мне следовало бы выбрать более подходящее место для сна.
Так окончились удивительные приключения Сайприена Овербека Уэллса, но я
все еще лелею надежду, что как-нибудь в одном из моих будущих снов
великие мастера слова закончат начатое ими повествование.

*1 - Сайлас Вегг - персонаж романа Ч. Диккенса "Наш общий друг".
*2 - Свидание (франц ).
*3 - Джордж Элиот (1819-1880) - псевдоним английской писательницы
Мэри-Анн Эванс.
*4 - Джеймс Пэйн (1830-1898) - английский писатель.
*5 - Уолтер Безент (1836-1901) - английский писатель.
*6 - Уида (1839-1908) - псевдоним английской писательницы Марии Луизы
де ля Раме.
*7 - Шпигаты (морск) - отверстия в палубном настиле для удаления с
палубы воды.
*8 - Марриэт, Фредерик (1792-1848)-английский писатель.
*9 - Солдат, воин (испан,).
*10 - Маколей, Томас (1800-1859) - английский писатель и
государственный деятель.
*11 - Ананке (греч.) - рок.

Номер 249
Перевод Н. Высоцкой

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Номер 249

Вряд ли когда-нибудь удастся точно и окончательно установить, что
именно произошло между Эдвардом Беллингемом и Уильямом Монкхаузом Ли и
что так ужаснуло Аберкромба Смита. Правда, мы располагаем подробным и
ясным рассказом самого Смита, и кое-что подтверждается свидетельствами
слуги Томаса Стайлса и преподобного Пламптри Питерсона, члена совета
Старейшего колледжа, а также других лиц, которым случайно довелось
увидеть тот или иной эпизод из цепи этих невероятных происшествий
Главным образом, однако, надо полагаться на рассказ Смита, и
большинство, несомненно, решит, что скорее уж в рассудке одного
человека, пусть внешне и вполне здорового, могут происходить странные
процессы и явления, чем допустит мысль, будто нечто совершение выходящее
за границы естественного могло иметь место в столь прославленном
средоточии учености и просвещения, как Оксфордский университет. Но если
вспомнить о том, как тесны и прихотливы эти границы естественного, о
том, что, несмотря на все светильники на^ки, определить их можно лишь
приблизительно и что во тьме, вплотную подступающей к этим границам,
скрываются страшные неограниченные возможности, то остается признать,
что лишь очень бесстрашный, уверенный в себе человек возьмет на себя
смелость отрицать вероятность тех неведомых, окольных троп, по которым
способен бродить человеческий дух.
В Оксфорде, в одном крыле колледжа, который мы условимся называть
Старейшим, есть очень древняя угловая башня. Под бременем лет массивная
арка над входной дверью заметно осела, а серые, покрытые пятнами
лишайников каменные глыбы, густо оплетены и связаны между собой ветвями
плюща - будто мать-природа решила укрепить камни на случай ветра и
непогоды. За дверью начинается каменная винтовая лестница. На нее
выходят две площадки, а третья завершает; ее ступени истерты и
выщерблены ногами бесчисленных поколений искателей знаний. Жизнь, как
вода, текла по ней вниз и, подобно воде, оставляла на своем пути эти
впадины. От облаченных в длинные мантии, педантичных школяров времен
Плантагенетов до молодых повес позднейших эпох - какой полнокровной,
какой сильной была эта молодая струя английской жизни! И что же осталось
от всех этих надежд, стремлений, пламенных желаний? Лишь кое-где на
могильных плитах старого кладбища стершаяся надпись да еще, быть может,
горстка праха в полусгнившем гробу. Но цела безмолвная лестница и
мрачная старая стена, на которой еще можно различить переплетающиеся
линии многочисленных геральдических эмблем - будто легли на стену
гротескные тени давно минувших дней.
В мае 1884 года в башне жили три молодых человека. Каждый занимал две
комнаты - спальню и гостиную, - выходившие на площадки старой лестницы В
одной из комнат полуподвального этажа хранился уголь, а в другой жил
слуга Томас Стайлс, в обязанности которого входило прислуживать трем
верхним жильцам. Слева и справа располагались аудитории и кабинеты
профессоров, так что обитатели старой башни могли рассчитывать на
известное уединение, и потому помещения в башне очень ценились наиболее
усердными из старшекурсников. Такими и были все трое: Аберкромб Смит жил
на самом верху, Эдвард Беллингем - под ним, а Уильям Монкхауз Ли -
внизу.
Как-то в десять часов, в светлый весенний вечер, Аберкромб Смит сидел
в кресле, положив на решетку камина ноги и покуривая трубку. По другую
сторону камина в таком же кресле и столь же удобно расположился старый
школьный товарищ Смита Джефро Хасти. Вечер молодые люди провели на реке
и потому были в спортивных костюмах, но и, помимо этого, стоило
взглянуть на их живые, энергичные лица, как становилось ясно, - оба
много бывают на воздухе, их влечет и занимает все, что по плечу людям
отважным и сильным. Хасти и в самом деле был загребным в команде своего
колледжа, а Смит был гребцом еще более сильным, но тень приближающихся
экзаменов уже легла на него, и сейчас он усердно занимался, уделяя
спорту лишь несколько часов в неделю, необходимых для здоровья. Груды
книг по медицине, разбросанные по столу кости, муляжи и анатомические
таблицы объясняли, что именно и в каком объеме изучал Смит, а висевшие
над каминной полкой учебные рапиры и боксерские перчатки намекали на
способ, посредством которого Смит с помощью Хасти мог наиболее
эффективно, тут же, на месте, заниматься спортом. Они были большими
друзьями, настолько большими, что теперь сидели, погрузившись в то
блаженное молчание, которое знаменует вершину истинной дружбы.
- Налей себе виски, - сказал, наконец, попыхивая трубкой, Аберкромб
Смит. - Шотландское в графине, а в бутыли - ирландское.
- Нет, благодарю. Я участвую в гонках. А когда тренируюсь, не пью. А
ты?
- День и ночь занимаюсь. Пожалуй, обойдемся без виски.
Хасти кивнул, и оба умиротворенно умолкли.
- Кстати, Смит, - заговорил вскоре Хасти, - ты уже познакомился со
своими соседями?
- При встрече киваем друг другу. И только.
- Хм. По-моему, лучше этим и ограничиться. Мне кое-что известно про
них обоих. Не много, но и этого довольно. На твоем месте я бы не стал с
ними близко сходиться. Правда, о Монкхаузе Ли ничего дурного сказать
нельзя.
- Ты имеешь в виду худого?
- Именно. Он вполне джентльмен и человек порядочный. Но,
познакомившись с ним, ты неизбежно познакомишься и с Беллингемом.
- Ты имеешь в виду толстяка?
- Да, его. А с таким субъектом я бы не стал знакомиться.
Аберкромб Смит удивленно поднял брови и посмотрел на друга.
- А что такое? - спросил он. - Пьет? Картежник? Наглец? Ты обычно не
слишком придирчив.
- Сразу видно, что ты с ним незнаком, не то бы не спрашивал. Есть в
нем что-то гнусное, змеиное. Я его не выношу. По-моему, он предается
тайным порокам - зловещий человек. Хотя совсем не глуп. Говорят, в своей
области он не имеет равных - такого знатока еще не бывало в колледже.
- Медицина или классическая филология?
- Восточные языки. Тут он сущий дьявол. Чиллингворт как-то встретил
его на Ниле, у вторых порогов, Беллингем болтал с арабами так, словно
родился среди них и вырос. С коптами он говорил по-коптски, с евреями -
по-древнееврейски, с бедуинами - по-арабски, и они были готовы целовать
край его плаща. Там еще не перевелись старики отшельники - сидят себе на
скалах и терпеть не могут чужеземцев. Но, едва завидев Беллингема - он и
двух слов сказать не успел, - они сразу же начинали ползать на брюхе.
Чиллингворт говорит, что он в жизни не наблюдал ничего подобного. А
Беллингем принимал все как должное, важно расхаживал среди этих бедняг и
поучал их. Не дурно для студента нашего колледжа, а?
- А почему ты сказал, что нельзя познакомиться с Ли без того, чтобы
не познакомиться с Беллингемом?
- Беллингем помолвлен с его сестрой Эвелиной. Прелестная девушка,
Смит! Я хорошо знаю всю их семью. Тошно видеть рядом с ней это чудовище.
Они всегда напоминают мне жабу и голубку.
Аберкромб Смит ухмыльнулся и выколотил трубку об решетку камина.
- Вот ты, старина, и выдал себя с головой. Какой ты жуткий ревнивец!
Право же, только поэтому ты на него и злишься.
- Верно. Я знал ее еще ребенком, и мне горько видеть, как она рискует
своим счастьем. А она рискует. Выглядит он мерзостно. И характер у него
мерзкий, злобный. Помнишь его историю с Лонгом Нортоном?
- Нет. Ты все забываешь, что я тут человек новый
- Да-да, верно, это ведь случилось прошлой зимой. Ну так вот, знаешь
тропу вдоль речки? Шли как-то по ней несколько студентов, Беллингем
впереди всех, а навстречу им - старуха, рыночная торговка. Лил дождь, а
тебе известно, во что превращаются там поля после ливня. Тропа шла между
речкой и громадной лужей, почти с реку шириной. И эта свинья, продолжая
идти посреди тропинки, столкнул старушку в грязь. Представляешь, во что
превратилась она сама и весь ее товар? Такая это была мерзость, и Лонг
Нортон, человек на редкость кроткий, откровенно высказал ему свое мнение
Слово за слово, а кончилось тем, что Нортон ударил Беллингема тростью.
Скандал вышел грандиозный, и теперь прямо смех берет, когда видишь,
какие кровожадные взгляды бросает Беллингем на Нортона при встрече. Черт
побери, Смит, уже почти одиннадцать!
- Не спеши. Выкури еще трубку
- Не могу. Я ведь тренируюсь. Мне бы давно надо спать, а я сижу тут у
тебя и болтаю. Если можно, я позаимствую твой череп. Мой взял на месяц
Уильямс. Я црихвачу и твои ушные кости, если они тебе на самом деле не
нужны. Премного благодарен. Сумка мне не понадобится, прекрасно донесу
все в руках. Спокойной ночи, сын мой, да не забывай, что я тебе сказал
про соседа.
Когда Хасти, прихватив свою анатомическою добычу, сбежал по винтовой
лестнице, Аберкромб Смит швырнул трубку в корзину для бумаг и, придвинув
стул поближе к лампе, погрузился в толстый зеленый том, украшенный
огромными цветными схемами таинственного царства наших внутренностей,
которым каждый из нас тщетно пытается править. Хоть и новичок в
Оксфорде, наш студент не был новичком в медицине - он уже четыре года
занимался в Глазго и Берлине, и предстоящий экзамен обещал ему диплом
врача.
Решительный рот, большой лоб, немного грубоватые черты лица говорили
о том, что если владелец их и не наделен блестящими способностями, то
его упорство, терпение и выносливость, возможно, позволят ему затмить
таланты куда более яркие. Того, кто сумел поставить себя среди
шотландцев и немцев, затереть не так-то просто. Смит хорошо
зарекомендовал себя в Глазго и Берлине и решил упорным трудом создать
себе такую же репутацию в Оксфорде.
Он читал почти час, и стрелки часов, громко тикавших на столике в
углу, уже почти сошлись на двенадцати, когда до слуха Смита внезапно
донесся резкий, пронзительный звук, словно кто-то в величайшем волнении,
задохнувшись, со свистом втянул в себя воздух. Смит отложил книгу и
прислушался. По сторонам и над ним никого не было, а значит, помешавший
ему звук мог раздаться только у нижнего соседа - у того самого, о
котором так нелестно отзывался Хасти. Для Смита этот сосед был всего
лишь обрюзгшим, молчаливым человеком с бледным лицом; правда, очень
усердным: когда сам он уже гасил лампу, от лампы соседа продолжал падать
из окма старой башни золотистый луч света. Эта общность поздних занятий
походила на какую-то безмолвную связь. И глубокой ночью, когда уже
близился рассвет, Смиту было отрадно сознавать, что где-то рядом кто-то
столь же мало дорожит сном, как и он. И даже сейчас, обратившись мыслями
к соседу, Смит испытывал к нему добрые чувства. Хасти - человек хороший,
но грубоватый, толстокожий, не наделенный чуткостью и воображением.
Всякое отклонение от того, что казалось ему образцом мужественности, его
раздражало. Для Хасти не существовали люди, к которым не подходили
мерки, принятые в закрытых учебных заведениях. Как и многие здоровые
люди, он был склонен видеть в телосложении человека признаки его
характера и считать проявлением дурных наклонностей то, что на самом
деле было просто недостаточно хорошим кровообращением. Смит, наделенный
более острым умом, знал эту особенность своего друга и помнил о ней,
когда обратился мыслями к человеку, проживавшему внизу.
Странный звук больше не повторялся, и Смит уже принялся было снова за
работу, когда в ночной тишине раздался хриплый крик, вернее, вопль - зов
до смерти испуганного, не владеющего собой человека. Смит вскочил на
ноги и уронил книгу. Он был не робкого десятка, но в этом внезапном
крике ужаса прозвучало такое, что кровь у него застыла в жилах и по
спине побежали мурашки. Крик прозвучал в таком месте и в такой час, что
на ум ему пришли тысячи самых невероятных предположений. Броситься вниз
или же подождать? Как истый англичанин, Смит терпеть не мог оказываться
в глупом положении, а соседа своего он знал так мало, что вмешаться в
его дела было для него совсем не просто. Но пока он стоял в
нерешительности, обдумывая, как поступить, на лестнице послышались
торопливые шаги, и Монкхауз Ли, в одном белье, бледный как полотно,
вбежал в комнату.
- Бегите скорее вниз! - задыхаясь, крикнул он. - Беллингему плохо.
Аберкромб Смит бросился следом за Ли по лестнице в гостиную,
расположенную под его гостиной, однако как ни был он озабочен
случившимся, переступив порог, он невольно с удивлением оглядел ее.
Такой комнаты он еще никогда не видывал - она скорее напоминала музей.
Стены и потолок ее сплошь покрывали сотни разнообразных диковинок из
Египта и других восточных стран. Высокие угловатые фигуры с ношей или
оружием в руках шествовали вокруг комнаты, напоминая нелепый фриз. Выше
располагались изваяния с головой быка, аиста, кошки, совы и среди них,
увенчанные змеями, владыки с миндалевидными глазами, а также странные,
похожие на скарабеев божества, вырезанные из голубой египетской
ляпис-лазури. Из каждой ниши, с каждой полки смотрели Гор, Изида и
Озирис, а под потолком, разинув пасть, висел в двойной петле истинный
сын древнего Нила - громадный крокодил.
В центре этой необычайной комнаты стоял большой квадратный стол,
заваленный бумагами, склянками и высушенными листьями какого-то
красивого, похожего на пальму растения. Все это было сдвинуто в кучу,
чтобы освободить место для деревянного футляра мумии, который отодвинули
от стены - около нее было пустое пространство - и поставили на стол.
Сама мумия - страшная, черная и высохшая, похожая на сучковатую
обуглившуюся головешку, была наполовину вынута из футляра, напоминавшая
птичью лапу рука лежала на столе. К футляру был прислонен древний,
пожелтевший свиток папируса, и перед всем этим сидел в деревянном кресле
хозяин комнаты. Голова его была откинута, полный ужаса взгляд широко
открытых глаз прикован к висящему под потолком крокодилу, синие, толстые
губы при каждом выдохе с шумом выпячивались.
- Боже мой! Он умирает! - в отчаянии крикнул Монкхауз Ли.
Ли был стройный, красивый юноша, темноглазый и смуглый, больше
похожий на испанца, чем на англичанина, и присущая ему кельтская живость
резко контрастировала с саксонской флегматичностью Аберкромба Смита.
- По-моему, это всего лишь обморок, - сказал студент-медик. -
Помогите-ка мне. Беритесь за ноги. Теперь положим его на диван. Можете
вы скинуть на пол все эти чертовы деревяшки? Ну и кавардак! Сейчас
расстегнем ему воротник, дадим воды, и он очнется. Чем он тут занимался?
- Не знаю. Я услышал его крик. Прибежал к нему. Мы ведь близко
знакомы. Очень любезно с вашей стороны, что вы спустились к нему.
- Сердце стучит, словно кастаньеты, - сказал Смит, положив руку на
грудь Беллингема. - По-моему, что-то его до смерти напугало. Облейте его
водой. Ну и лицо же у него!
И действительно, странное лицо Беллингема казалось необычайно
отталкивающим, ибо цвет и черты его были совершенно
противоестественными. Оно было белым, но то не была обычная при испуге
бледность, нет, то была абсолютно бескровная белизна - как брюхо
камбалы. Полное лицо это, казалось, было раньше еще полнее - сейчас кожа
на нем обвисла складками, и его покрывала густая сеть морщин. Темные,
короткие, непокорные волосы стояли дыбом, толстые морщинистые уши
оттопыривались. Светлые серые глаза были открыты, зрачки расширены, в
застывшем взгляде читался ужас. Смит смотрел, и ему казалось, что
никогда еще на лице человека не проступали так явственно признаки
порочной натуры, и он уже более серьезно отнесся к предупреждению,
полученному час назад от Хасти.
- Что же, черт побери, могло его так напугать? - спросил он.
- Мумия.
- Мумия? Как так?
- Не знаю. Она отвратительная, и в ней есть что-то жуткое. Хоть бы он
с ней расстался! Уж второй раз пугает меня. Прошлой зимой случилось то
же самое. Я застал его в таком же состоянии - и тогда перед ним была эта
мерзкая штука.
- Но зачем же ему эта мумия?
- Видите ли, он человек с причудами. Это его страсть. О таких вещах
он в Англии знает больше всех. Да только, по-моему, лучше бы ему не
знать! Ах, он, кажется, начинает приходить в себя!
На мертвенно бледных щеках Беллингема стали медленно проступать живые
краски, и веки его дрогнули, как вздрагивает парус при первом порыве
ветра. Он сжал и разжал кулаки, со свистом втянул сквозь зубы воздух,
затем резко вскинул голову и уже осмысленно оглядел комнату. Когда
взгляд его упал на мумию, он вскочил, схватил свиток папируса, сунул его
в ящик стола, запер на ключ и, пошатываясь, побрел назад к дивану.
- Что случилось? Что вам тут надо?
- Ты кричал и поднял ужасный тарарам, - ответил Монкхауз Ли. - Если б
не пришел наш верхний сосед, не знаю, что бы я один стал с тобой делать.
- Ах, так это Аберкромб Смит! - сказал Беллингем, глядя на Смита. -
Очень любезно, что вы пришли. Какой же я дурак! О господи, какой дурак!
Он закрыл лицо руками и разразился истерическим смехом.
- Послушайте! Перестаньте! - закричал Смит, грубо тряся Беллингема за
плечо. - Нервы у вас совсем расшатались, вы должны прекратить эти ночные
развлечения с мумией, не то совсем рехнетесь. Вы и так уже на пределе.
- Интересно, - начал Беллингем, - сохранили бы вы на моем месте хоть
столько хладнокровия, если бы...
- Что?
- Да так, ничего. Просто интересно, смогли бы вы без ущерба для своей
нервной системы просидеть целую ночь наедине с мумией. Но вы, конечно,
правы. Пожалуй, я действительно за последнее время подверг свои нервы
слишком тяжким испытаниям. Но теперь уже все в порядке. Только не
уходите. Побудьте здесь несколько минут, пока я совсем не приду в себя.
- В комнате очень душно, - заметил Ли и, распахнув окно, впустил
свежий ночной воздух.
- Это бальзамическая смола, - сказал Беллингем.
Он взял со стола один из сухих листьев и подержал его над лампой, -
лист затрещал, взвилось кольцо густого дыма, и комнату наполнил острый,
едкий запах.
- Это священное растение - растение жрецов, - объяснил Беллингем. -
Вы, Смит, хоть немного знакомы с восточными языками?
- Совсем не знаком. Ни слова не знаю.
Услыхав это, египтолог, казалось, почувствовал облегчение.
- Между прочим, - продолжал он, - после того как вы прибежали,
сколько я еще пробыл в обмороке?
- Не долго. Минут пять.
- Я так и думал, что это не могло продолжаться слишком долго, -
сказал Беллингем, глубоко вздохнув. - Какое странное явление - потеря
сознания! Его нельзя измерить. Мои собственные ощущения не могут
определить, длилось оно секунды или недели. Взять хотя бы господина,
который лежит на столе. Умер он в эпоху одиннадцатой династии, веков
сорок назад, но если бы к нему вернулся дар речи, он бы сказал нам, что
закрыл глаза всего лишь миг назад. Мумия эта, Смит, необычайно хороша.
Смит подошел к столу и окинул темную скрюченную фигуру
профессиональным взглядом. Черты лица, хоть и неприятно бесцветные, были
безупречны, и два маленьких, напоминающих орехи глаза все еще прятались
в темных провалах глазных впадин. Покрытая пятнами кожа туго обтягивала
кости, и спутанные пряди жестких черных волос падали на уши. Два острых,
как у крысы, зуба прикусили сморщившуюся нижнюю губу. Мумия словно вся
подобралась - руки были согнуты, голова подалась вперед, во всей ее
ужасной фигуре угадывалась скрытая сила - Смиту стало жутко. Были видны
истончавшие, словно пергаментом покрытые ребра, ввалившийся,
свинцово-серый живот с длинным разрезом - след бальзамирования, - но
нижние конечности были спеленаты грубыми желтыми бинтами. Тут и там на
теле и внутри футляра лежали веточки мирра и кассии.
- Не знаю, как его зовут, - сказал Беллингем, проведя рукой по
ссохшейся голове. - Видите ли, саркофаг с письменами утерян. Номер 249 -
вот и весь его нынешний титул. Смотрите, вот он обозначен на футляре.
Под таким номером он значился на аукционе, где я его приобрел.
- В свое время он был не из последнего десятка, - заметил Аберкромб
Смит.
- Он был великаном. В мумии шесть футов семь дюймов. Там он слыл
великаном- ведь египтяне никогда не были особенно рослыми. А пощупайте
эти крупные, шишковатые кости! С таким молодцом лучше было не
связываться.
- Возможно, эти самые руки помогали укладывать камни в пирамиды, -
предположил Монкхауз Ли, с отвращением рассматривая скрюченные пальцы,
похожие на когти хищной птицы.
- Вряд ли, - ответил Беллингем. - Его погружали в раствор натронных
солей и очень бережно за ним ухаживали. С простыми каменщиками так не
обходились. Обыкновенная соль или асфальт были для них достаточно
хороши. Подсчитано, что такие похороны стоили бы на наши деньги около
семисот тридцати фунтов стерлингов. Наш друг по меньшей мере принадлежал
к знати. А как по-вашему, Смит, что означает эта короткая надпись на его
ноге у ступни?
- Я уже сказал вам, что не знаю восточных языков.
- Ах, да, верно. По-моему, тут обозначено имя того, кто бальзамировал
труп. И, вероятно, это был очень добросовестный мастер. Многое ли из
того, чго создано в наши дни, просуществует четыре тысячи лет?
Беллингем продолжал болтать быстро и непринужденно, но Аберкромб Смит
ясно видел, что его все еще переполняет страх. Руки Беллингема тряслись,
нижняя губа вздрагивала, и взгляд, куда бы он ни смотрел, опять
обращался к его жуткому компаньону. Но, несмотря на страх, в тоне и
поведении Беллингема сквозило торжество. Глаза египтолога сверкали, он
бойко, непринужденно расхаживал по комнате Беллингем походил на
человека, прошедшего сквозь тяжкое испытание, от которого он еще не
совсем оправился, но которое помогло ему достичь поставленной цели
- Неужели вы уходите? - воскликнул он, увидев, что Смит поднялся с
дивана.
При мысли, что сейчас он останется один, к нему, казалось, вернулись
все его страхи, и Беллингем протянул руку, словно хотел задержать Смита.
- Да, мне пора. Я должен еще поработать. Вы уже совсем оправились.
Думаю, что с такой нервной системой вам бы лучше изучать что-нибудь не
столь страшное.
- Ну, обычно я не теряю хладнокровия. Мне и раньше приходилось
распеленывать мумии.
- В прошлый раз вы потеряли сознание, - заметил Монкхауз Ли.
- Да, верно. Надо заняться нервами - попринимать лекарства или
подлечиться электричеством. Вы ведь не уходите, Ли?
- Я в вашем распоряжении, Нэд.
- Тогда я спущусь к вам и устроюсь у вас на диване. Спокойной ночи,
Смит. Очень сожалею, что из-за моей глупости пришлось вас потревожить.
Они обменялись рукопожатием, и, поднимаясь по выщербленным ступеням
винтовой лестницы, студент-медик услышал, как повернулся в двери ключ и
его новые знакомые спустились этажом ниже.
Так необычно состоялось знакомство Эдварда Беллингема с Аберкромбом
Смитом, и, по крайней мере, последний не имел желания его поддерживать А
Беллингем, казалось, напротив, проникся симпатией к своему резковатому
соседу и проявлял ее в такой форме, что положить этому конец можно было,
лишь прибегнув к откровенной грубости. Он дважды заходил к Смиту
поблагодарить за оказанную помощь, а затем неоднократно заглядывал к
нему, любезно предлагая книги, газеты и многое другое, чем могут
поделиться холостяки-соседи. Смит вскоре обнаружил, что Беллингем -
человек очень эрудированный, с хорошим вкусом, весьма много читает и
обладает феноменальной памятью. А приятные манеры и обходительность
мало-помалу заставили Смита привыкнуть к его отталкивающей внешности.
Для переутомленного занятиями студента он оказался прекрасным
собеседником, и немного погодя Смит обнаружил, что уже предвкушает
посещения соседа и сам наносит ответные визиты.
Но хотя Беллингем был, несомненно, умен, студент-медик замечал в нем
что-то ненормальное: иногда он разражался выспренними речами, которые
совершенно не вязались с простотой его повседневной жизни.
- Как восхитительно, - восклицал он, - чувствовать, что можешь
распоряжаться силами добра и зла, - быть ангелом милосердия или демоном
отмщения!
А о Монкхаузе Ли он как-то заметил:
- Ли - хороший, честный, но в нем нет настоящего честолюбия. Он не
способен стать сотоварищем человека предприимчивого и смелого. Он не
способен стать мне достойным сотоварищем.
Выслушивая подобные намеки и иносказания, флегматичный Смит,
невозмутимо попыхивая трубкой, только поднимал брови, качал головой и
подавал незатейливые медицинские советы - пораньше ложиться спать и
почаще бывать на свежем воздухе.
В последнее время у Беллингема появилась привычка, которая, как знал
Смит, часто предвещает некоторое умственное расстройство. Он как будто
все время разговаривал сам с собой. Поздно ночью, когда Беллингем уже не
мог принимать гостей, до Смита доносился снизу его голос - негромкий,
приглушенный монолог переходил иногда почти в шепот, но в ночной тишине
он был отчетливо слышен.
Это бормотание отвлекало и раздражало студента, и он неоднократно
высказывал соседу свое неудовольствие. Беллингем при этом обвинении
краснел и сердито все отрицал; вообще же проявлял по этому поводу
гораздо больше беспокойства, чем следовало.
Если бы у Смита возникли сомнения, ему не цришлось бы далеко ходить
эа подтверждением того, что слух его не обманывает. Том Стайлз,
сморщенный старикашка, который с незапамятных времен прислуживал
обитателям башни, был не менее серьезно обеспокоен этим обстоятельством.
- Прошу прощения, сэр, - начал он однажды утром, убирая верхние
комнаты, - вам не кажется, что мистер Беллингем немного повредился?
- Повредился, Стайлз?
- Да, сэр. Головой повредился.
- С чего вы это взяли?
- Да как вам сказать, сэр. Последнее время он стал совсем другой. Не
такой, как раньше, хоть он никогда и не был джентльменом в моем вкусе,
как мистер Хасти или вы, сэр. Он до того пристрастился говорить сам с
собой - прямо страх берет. Верно, это и вам мешает. Прямо не знаю, что и
думать, сэр.
- Мне кажется, все эго никак не должно касаться вас, Стайлз.
- Дело в том, что я здесь не совсем посторонний, мистер Смит. Может,
я себе лишнее позволяю, да только я по-другому не могу. Иной раз мне
кажется, что я своим молодым джентльменам и мать родная и отец. Случись
что, да как понаедут родственники, я за все и в ответе. А о мистере
Беллингеме, сэр, вот что хотелось бы мне знать: кто это расхаживает у
него по комнате, когда самого его дома нет да и дверь снаружи заперта?
- Что? Вы говорите чепуху, Стайлз.
- Может, оно и чепуха, сэр. Да только я не один раз своими
собственными ушами слышал шаги.
- Глупости, Стайлз.
- Как вам угодно, сэр. Коли понадоблюсь вам - позвоните.
Аберкромб Смит не придал значения болтовне старика слуги, но через
несколько дней случилось маленькое происшествие, которое произвело на
Смита неприятное впечатление и живо напомнило ему слова Стайлза.
Как-то поздно вечером Беллингем зашел к Смиту и развлекал его,
рассказывая интереснейшие вещи о скальных гробницах в Бени-Гассане, в
Верхнем Египте, как вдруг Смит, обладавший необычайно тонким слухом,
отчетливо расслышал, что этажом ниже открылась дверь.
- Кто-то вошел или вышел из вашей комнаты, - заметил он.
Беллингем вскочил на ноги и секунду стоял в растерянности - он словно
и не поверил Смиту, но в то же время испугался.
- Я уверен, что запер дверь. Я же наверняка ее запер, - запинаясь,
пробормотал он. - Открыть ее никто не мог.
- Но я слышу, кто-то поднимается по лестнице, - продолжал Смит.
Беллингем поспешно выскочил из комнаты, с силой захлопнул дверь и
кинулся вниз по лестнице. Смит услышал, что на полпути он остановился и
как будто что-то зашептал. Минуту спустя внизу хлопнула дверь, и ключ
скрипнул в замке, а Беллингем снова поднялся наверх и вошел к Смиту. На
бледном лице его выступили капли пота.
- Все в порядке, - сказал он, бросаясь в кресло. - Дуралей пес.
Распахнул дверь. Не понимаю, как это я забыл ее запереть.
- А я не знал, что у вас есть собака, - произнес Смит, пристально
глядя в лицо своему взволнованному собеседнику.
- Да, пес у меня недавно. Но надо от него избавиться. Слишком много
хлопот.
- Да, конечно, раз вам приходится держать его взаперти. Я полагал,
что достаточно только закрыть дверь, не запирая ее.
- Мне не хочется, чтобы старик Стайлз случайно выпустил собаку. Пес,
знаете ли, породистый, и было бы глупо просто так его лишиться.
- Я тоже люблю собак, - сказал Смит, по-прежнему упорно искоса
поглядывая на собеседника. - Может быть, вы разрешите мне взглянуть на
вашего пса?
- Разумеется. Боюсь только, что не сегодня - мне предстоит еще
деловое свидание. Ваши часы не спешат? Раз так, я уже на пятнадцать
минут опоздал. Надеюсь, вы меня извините.
Беллингем взял шляпу и поспешно покинул комнату. Несмотря на деловое
свидание, Смит услышал, что он вернулся к себе и заперся изнутри.
Разговор этот оставил у Смита неприятный осадок. Беллингем ему лгал,
и лгал так грубо, словно находился в безвыходном положении и во что бы
то ни стало должен был скрыть правду. Смит знал, что никакой собаки у
соседа нет. Кроме того, он знал, что шаги, которые он слышал на
лестнице, принадлежали не животному. В таком случае кто же это был?
Старик Стайлз утверждал, что, когда Беллингема нет дома, кто-то
расхаживает у него по комнате. Может быть, женщина? Это казалось всего
вероятнее. Если бы об этом узнало университетское начальство, Беллингема
с позором выгнали бы из университета, и, значит, его испуг и ложь
вызваны именно этим. Но все-таки невероятно, чтобы студент мог спрятать
у себя в комнатах женщину и избежать немедленного разоблачения. Однако,
как ни объясняй, во всем этом было что-то неблаговидное, и, принявшись
снова за свои книги, Смит твердо решил: какие бы попытки к сближению ни
предпринимал его сладкоречивый и неприятный сосед, он станет их
решительно пресекать.
Но в этот вечер Смиту не суждено было спокойно поработать. Едва он
восстановил в памяти то, на чем его прервали, как на лестнице
послышались громкие, уверенные шаги - кто-то прыгал через три ступеньки,
и в комнату вошел Хасти. Он был в свитере и спортивных брюках.
- Все занимаешься! - воскликнул он и бросился в свое любимое кресло.
- Ну и любитель же ты корпеть над книгами! Случись у нас землетрясение и
рассыпься до основания весь Оксфорд, ты бы, по-моему, преспокойно сидел
себе среди руин, зарывшись в книги. Ладно уж, не стану тебе мешать.
Разочек-другой затянусь да и побегу.
- Что новенького? - спросил Смит, уминая в трубке табак.
- Да ничего особенного. Уилсон, играя в команде первокурсников,
сделал 70 против 11. Говорят, его поставят вместо Бедикомба, тот совсем
выдохся. Когда-то он крепко бил мяч, но теперь может только
перехватывать.
- Ну, это не совсем правильно, - отозвался Смит с той особой
серьезностью, с какой университетские мужи науки обычно говорят о
спорте.
- Слишком торопится - вырывается вперед. А с ударом запаздывает. Да,
кстати, ты слышал про Нортона?
- А что с ним?
- На него иапали.
- Напали?
- Да Как раз когда он сворачивал с Хай-стрит, в сотне шагов от ворот
колледжа.
- Кто же?
- В этом-то и загвоздка! Было бы точнее, если б ты сказал не "кто", а
"что". Нортон клянется, что это был не человек. И правда, судя по
царапинам у него на горле, я готов с ним согласиться.
- Кто же тогда? Неужели мы докатились до привидений?
И, пыхнув трубкой, Аберкромб Смит выразил презрение ученого.
- Да нет, этого еще никто не предполагал Я скорее думаю, что если бы
недавно у какого-нибудь циркача пропала большая обезьяна и очутилась в
наших краях, то присяжные сочли бы виновной ее. Видишь ли, Нортон каждый
вечер проходил по этой дороге почти в одно и то же время. Над тротуаром
в этом месте низко нависают ветви дерева - большого вяза, который растет
в саду Райни. Нортон считает, что эта тварь свалилась на него именно с
вяза. Но как бы то ни было, его чуть не задушили две руки, по словам
Нортона, сильные и тонкие, как стальные обручи. Он ничего не видел,
кроме этих дьявольских рук, которые все крепче сжимали ему горло. Он
завопил во всю мочь, и двое ребят подбежали к нему, а эта тварь, как
кошка, перемахнула через забор. Нортону так и не удалось ее как следует
разглядеть. Для Нортона это было хорошенькой встряской. Вроде как
побывал на курорте, сказал я ему.
- Скорее всего это вор-душитель, - заметил Смит.
- Вполне возможно. Нортон с этим не согласен, но его слова в расчет
брать нельзя. У этого вора длинные ногти, и он очень ловко перемахнул
через забор. Кстати, твой распрекрасный сосед очень бы обрадовался,
услыхав обо всем этом. У него на Нортона зуб, и, насколько мне известно,
он не так-то легко забывает обиды. Но что тебя, старина, встревожило?
- Ничего, - коротко ответил Смит.
Он привскочил на стуле, и на лице его промелькнуло выражение, какое
появляется у человека, когда его вдруг осеняет неприятная догадка.
- Вид у тебя такой, будто что-то сказанное мною задело тебя за живое.
Между прочим, после моего последнего к тебе визита ты, кажется,
познакомился с господином Б., не так ли? Молодой Монкхауз Ли что-то
говорил мне об этом.
- Да, мы немного знакомы. Он несколько раз заходил ко мне.
- Ну, ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться. А
знакомство с ним я не считаю подходящим, хотя он, несомненно, весьма
умен и все такое прочее. Ну да ты скоро сам в этом убедишься. Ли - малый
хороший и очень порядочный. Ну, прощай, старина. В среду гонки на приз
ректора, я состязаюсь с Муллинсом, так что не забудь явиться, -
возможно, до соревнований мы больше не увидимся.
Невозмутимый Смит отложил в сторону трубку и снова упрямо принялся за
учебники. Однако вскоре понял, что никакое напряжение воли не поможет
ему сосредоточиться на занятиях. Мысли сами собой обращались к тому, кто
жил под ним, и к тайне, скрытой в его жилище. Потом они перескочили к
необычайному нападению, о котором рассказал Хасти, и к обиде, которую
Беллингем затаил на жертву этого нападения. Эти два обстоятельства
упорно соединялись в сознании Смита, словно между ними существовала
тесная внутренняя связь. И все же подозрение оставалось таким смутным и
неясным, что его трудно было облечь в слова.
- Да будь он проклят! - воскликнул Смит, и брошенный им учебник
патологии перелетел через всю комнату. - Испортил сегодня мне все
вечерние занятия. Одного этого достаточно, чтобы больше не иметь с ним
дела.
Следующие десять дней студент-медик был настолько поглощен своими
занятиями, что ни разу не видел никого из своих нижних соседей и ничего
про них не слышал. В те часы, когда Беллингем обычно приходил к нему,
Смит закрывал обе двери, и, хотя не раз слышал стук в наружную дверь, он
упорно не откликался. Однако как-то днем, когда он спускался по лестнице
и проходил мимо квартиры Беллингема, дверь распахнулась, и из нее вышел
молодой Монкхауз Ли - глаза его горели, смуглые щеки пылали гневиым
румянцем. По пятам за ним следовал Беллингем - его толстое, сероватое
лицо искажала злоба.
- Глупец! - прошипел он. - Вы об этом еще пожалеете.
- Очень может быть! - крикнул в ответ Ли. - Запомните, что я сказал!
Все кончено! И слышать ничего не хочу!
- Но вы дали мне слово.
- И сдержу его. Буду молчать. Только уж лучше видеть крошку Еву
мертвой. Все кончено, раз и навсегда. Она поступит, как я ей велю. Мы
больше не желаем вас видеть.
Все это Смит поневоле услышал, но поспешил вниз, не желая оказаться
втянутым в спор. Ему стало ясно одно: между друзьями произошла серьезная
ссора, и Ли намерен расстроить помолвку сестры с Беллингемом. Смит
вспомнил, как Хасти сравнивал их с жабой и голубкой, и обрадовался, что
свадьбе не бывать. На лицо Беллингема, когда ои разъярится, было не
слишком приятно смотреть. Такому человеку нельзя доверить судьбу
девушки.
Продолжая свой путь, Смит лениво раздумывал о том, что могло вызвать
эту ссору и что за обещание дал Монкхауз Ли Беллингему, для которого так
важно, чтобы оно не было нарушено.
В этот день Хасти и Муллиис должны были состязаться в гребле, и
людской поток двигался к берегам реки. Майское солнце ярко светило, и
желтую дорожку пересекали темные тени высоких вязов. Справа и слева в
глубине стояли серые здания колледжей - старые, убеленные сединами
обители знаний смотрели высокими стрельчатыми окнами на поток юной
жизни, который так весело катился мимо них. Облаченные в черные мантии
профессора, бледные от занятий ученые, чопорные деканы и проректоры,
загорелые молодые спортсмены в соломенных шляпах и белых либо пестрых
свитерах - все спешили к синей извилистой реке, которая протекает,
петляя, по лугам Оксфорда.
Аберкромб Смит расположился в таком месте, где, как подсказывало ему
чутье бывалого гребца, должна была произойти - если она вообще будет -
решающая схватка. Он услышал вдалеке гул, означавший, что гонки
начались; лодки приближались, и рев нарастал, потом раздался громовый
топот ног и крики зрителей, расположившихся в своих лодках прямо под
ним. Мимо Смита, тяжело дыша, сбросив куртки, промчалось несколько
человек, и, вытянув шею, Смит разглядел за их спинами Хасти - он греб
ровно и уверенно, а его частивший веслами противник отстал от него почти
на длину лодки. Смит криком подбодрил друга, взглянул на часы и
намеревался уже отправиться к себе, когда кто-то тронул его за плечо.
Оглянувшись, он увидел, что рядом стоит Монкхауз Ли.
- Я заметил вас тут, - робко начал юноша. - И мне бы хотелось
поговорить с вами, если вы можете уделить мне полчаса. Я живу вот в этом
коттедже вместе с Харрингтоном из Королевского колледжа. Зайдите,
пожалуйста, выпейте чашку чаю.
- Мне пора возвращаться, - ответил Смит. - Я сейчас усиленно зубрю.
Но с удовольствием зайду на несколько минут. Я бы и сюда не выбрался, но
Хасти - мой друг.
- И мой тоже. Красиво гребет, правда? У Муллинса совсем не то.
Зайдемте же. Дом немного тесноват, но в летние месяцы работать тут очень
приятно.
Коттедж, стоявший ярдах в пятидесяти от берега реки, представлял
собой небольшое белое квадратное здание с зелеными дверьми и ставнями;
крыльцо украшала деревянная решетка. Самую просторную комнату кое-как
приспособили под рабочий кабинет. Сосновый стол, деревянные некрашеные
полки с книгами, на стенах несколько дешевых олеографий. На спиртовке
пел, закипая, чайник, а на столе стоял поднос с чашками.
- Садитесь в это кресло и берите сигарету, - сказал Ли. - А я налью
вам чаю. Я вам очень благодарен, чго вы зашли, я знаю - у вас каждая
минута на счету. Мне хотелось только сказать вам, что на вашем месте я
бы немедленно переменил местожительство
- Что такое?
Смит, с зажженной спичкой в одной руке и сигаретой в другой,
изумленно уставился на Ли.
- Да, это, конечно, звучит очень странно, и хуже всего то, что я не
могу объяснить вам, почему даю такой совет, - я связан обещанием и не
могу его нарушить. Но все же я вправе предупредить вас, что жить рядом с
таким человеком, как Беллингем, небезопасно. Сам я намерен пока пожить в
этом коттедже.
- Небезопасно? Что вы имеете в виду?
- Вот этого я и не должен говорить. Но, прошу вас, послушайтесь меня,
уезжайте из этих комнат. Сегодня мы окончательно рассорились. Вы в это
время спускались по лестнице и, конечно, слышали.
- Я заметил, что разговор у вас был неприятный.
- Он негодяй, Смит. Иначе не скажешь. Кое-что я начал подозревать с
того вечера, когда он упал в обморок, - помните, вы тогда еще спустились
к нему? Сегодня я потребовал у него объяснений, и он рассказал мне такие
вещи, что волосы у меня встали дыбом. Он хотел, чтобы я ему помог. Я не
ханжа, но я все-таки сын священника, и я считаю, что есть пределы,
которые преступать нельзя. Благодарю бога, что узнал его вовремя, - он
ведь должен был с нами породниться.
- Все это превосходно, Ли, - резко заметил Аберкромб Смит - Но только
вы сказали или слишком много, или же слишком мало
- Я предупредил вас.
- Раз для этого действительно есть основания, никакое обещание не
может вас связывать. Если я вижу, что какой-то негодяй хочет взорвать
динамитом дом, я стараюсь помешать ему, невзирая ни на какие обещания.
- Да, но я не могу ему помешать, я только могу предупредить вас.
- Не сказав, чего я должен опасаться.
- Беллингема.
- Но это же ребячество. Почему я должен бояться его или кого-либо
другого?
- Этого я не могу объяснить. Могу только умолять вас уехать из этих
комнат. Там вы в опасности. Я даже не утверждаю, что Беллингем захочет
причинить вам вред, но это может случиться - сейчас его соседство
опасно.
- Допустим, я знаю больше, чем вы думаете, - сказал Смит,
многозначительно глядя в серьезное лицо юноши. - Допустим, я скажу вам,
что у Беллингема кто-то живет.
Не в силах сдержать волнение, Монкхауз Ли вскочил со стула.
- Значит, вы знаете? - с трудом произнес он.
- Женщина.
Ли со стоном упал на стул.
- Я должен молчать. Должен.
- Во всяком случае, - сказал Смит, вставая, - вряд ли я позволю себя
запугать и покину комнаты, в которых мне очень удобно. Вашего
утверждения, что Беллингем может каким-то непостижимым образом причинить
мне вред, еще недостаточно, чтобы куда-то переезжать. Я рискну остаться
на старом месте, и, поскольку на часах уже почти пять, я, с вашего
позволения, ухожу.
Смит коротко попрощался с молодым студентам и направился домой в
теплых весенних сумерках, полусердясь, полусмеясь - так бывает с
волевыми здравомыслящими людьми, когда им грозят неведомой опасностью
Как бы усердно Смит ни занимался, он неизменно позволял себе одну
маленькую поблажку. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, он
непременно отправлялся пешком в Фарлингфорд, загородный дом доктора
Пламптри Питерсона, расположенный в полутора милях от Оксфорда. Доктор
Пламптри Питерсон был близки другом Фрэнсиса, старшего брата Аберкромба
Смита. И поскольку у состоятельного холостяка Питерсона винный погреб
был хорош, а библиотека - еще лучше, дом его являлся желанной целью для
человека, нуждавшегося в освежающих прогулках. Таким образом, дважды в
неделю студент-медик размашисто вышагивал по темным проселочным дорогам,
а потом с наслаждением проводил часок в уютном кабинете Питерсона,
рассказывая ему за стаканом старого портвейна университетские сплетни
или обсуждая последние новинки медицины, и особенно хирургии.
На другой день после разговора с Монкхаузом Ли Смит захлопнул свои
книги в четверть восьмого - в этот час он обычно отправлялся к своему
другу. Когда он выходил из комнаты, ему случайно попалась на глаза одна
из книг Беллингема, и ему стало совестно, что он ее до сих пор не
вернул. Как ни противен тебе человек, приличия соблюдать надо. Прихватив
книгу, Смит спустился по лестнице и постучался к соседу. Ему никто не
ответил, но, повернув ручку, он увидел, что дверь не заперта.
Обрадовавшись, что можно избежать с Беллингемом встречи, Смит вошел в
комнату и оставил на столе книгу и свою визитную карточку.
Лампа была прикручена, но Смит смог разглядеть все довольно хорошо. В
комбате все было, как прежде: фриз, божества с головами животных, под
потолком крокодил, на столе бумаги и сухие листья. Футляр мумии был
прислонен к стене, но мумии в нем не оказалось. Не было заметно, чтобы в
комнате жил кто-то еще, и, уходя, Смит подумал, что, вероятно, он был к
Беллингему несправедлив Скрывай тот какой-нибудь неблаговидный секрет,
вряд ли он оставил бы дверь незапертой.
На винтовой лестнице была тьма кромешная, и Смит осторожно спускался
вниз, как вдруг почувствовал, что в темноте мимо него что-то
проскользнуло. Чуть слышный звук, дуновение воздуха, прикосновение к
локтю, но такое легкое, что оно могло просто почудиться. Смит замер и
прислушался, но услышал только, как снаружи ветер шуршал листьями плюща.
- Это вы, Стайлз? - крикнул Смит.
Никакого ответа, и за спиной тишина. Он решил, что всему виной
сквозняк - в старой башне полно трещин и щелей. И все же он был почти
готов поклясться, что слышал совсем рядом шаги. Теряясь в догадках, Смит
вышел во дворик. Навстречу по лужайке бежал какой-то человек.
- Это ты, Смит?
- Добрый вечер, Хасти!
- Ради бога, бежим скорее! Ли утонул. Мне сказал об этом Харрингтон
из Королевского колледжа. Доктора нет дома. Ты можешь его заменить,
только идем немедленно. Кажется, он еще жив.
- У тебя есть коньяк?
- Нет.
- Я прихвачу. Фляжка у меня на столе.
Смит бросился наверх, прыгая через три ступеньки, схватил фляжку и
кинулся вниз, но, пробегая мимо двери Беллингема, увидел нечто такое, от
чего дыхание у него перехватило, и он остановился, растерянно глядя
перед собой.
Дверь, которую он закрыл, сейчас была распахнута, и прямо перед ним,
освещенный лампой, стоял футляр. Три минуты назад он был пуст. Смит мог
в этом поклясться. А сейчас в нем находилось тощее тело его страшного
обитателя - он стоял мрачный и застывший, обратив темное, ссохшееся лицо
к двери. Безжизненная, безучастная фигура, но Смиту почудился в ней
зловещий отзвук одушевленности: искра сознания в маленьких глазах,
прятавшихся в глубоких впадинах. Смита это настолько потрясло, что он
совсем забыл, куда и зачем направлялся, и все смотрел на тощую, высохшую
фигуру, пока его не заставил опомниться голос Хасти.
- Спускайся же, Смит! -кричал Хасти. - Ведь дело идет о жизни и
смерти. Скорей! Ну, а теперь, - добавил он, когда студент-медик наконец
появился в дверях, - побежали. Надо за пять минут пробежать почти милю.
Жизнь человека - большая награда, чем кубок.
Плечо к плечу мчались друзья сквозь темноту, пока, задыхаясь и совсем
без сил, не достигли маленького коттеджа у реки. На диване, весь мокрый,
как сорванные водоросли, лежал Ли; к темным волосам его пристала зеленая
тина, на свинцовых губах выступила полоска белой пены. Харрингтон -
студент, с которым Ли жил в коттедже, - стоя возле него на коленях,
растирал его окостеневшие руки, стараясь их согреть.
- По-моему, он еще жив, - сказал Смит, положив руку на грудь юноши. -
Приложите к его губам ваши часы. Да, стекло помутнело. Берись, Хасти, за
эту руку. Делай то же, что и я, и мы его скоро приведем в чувство.
Минут десять они работали молча, подымая и сдавливая грудь лежавшего
в беспамятстве Ли. Наконец по телу его пробежала дрожь, губы
шевельнулись, и Ли открыл глаза. Три студента невольно вскрикнули от
радости.
- Очнись же, старина. Ну и напугал ты нас.
- Хлебните коньяку. Прямо из фляжки.
- Теперь он пришел в себя, - сказал Харрингтон, сосед пострадавшего.
- Господи, до чего же я испугался! Я сидел тут и читал, а он отправился
прогуляться до реки, как вдруг я услышал вопль и всплеск. Я бросился
туда, но, пока разыскал его и вытащил, в нем не осталось никаких
признаков жизни. Симпсон не мог пойти за доктором - он же калека,
пришлось мне бежать. Просто не знаю, что бы я без вас стал делать.
Правильно, старина. Попробуй сесть.
Монкхауз Ли приподнялся на локтях и дико озирался по сторонам.
- Что случилось? - спросил он. - Я весь мокрый. Ах да, вспомнил!
В глазах его мелькнул страх, и он закрыл лицо руками.
- Как же ты свалился в реку?
- Я не свалился.
- А что же случилось?
- Меня столкнули. Я стоял на берегу, что-то подхватило меня сзади,
как перышко, и швырнуло вниз. Я ничего не слышал и не видел. Но я знаю,
что это было.
- И я тоже, - прошептал Смит. Ли взглянул на него с удивлением.
- Значит, вы узнали? Помните мой совет?
- Да, и я, пожалуй, ему последую.
- Не знаю, о чем, черт возьми, вы толкуете, - сказал Хасти, - но на
вашем месте, Харрингтон, я бы немедленно уложил Ли в постель. Еще будет
время обсудить, отчего и как все произошло, когда он немного окрепнет.
По-моему, Смит мы с вами можем теперь оставить их одних. Я возвращаюсь в
колледж, если нам по пути - поболтаем дорогой.
Но на обратном пути они почти не разговаривали. Мысли Смита были
заняты событиями этого вечера: исчезновение мумии из комнаты соседа,
шаги, прошелестевшие мимо него на лестнице, и появление мумии в футляре
- удивительное, уму непостижимое появление в нем ужасной твари, - а
потом это нападение на Ли, точно повторившее нападение на другого
человека, к которому Беллингем питал вражду. Все это соединялось в
голове Смита, сплетаясь в единое целое, и подтверждалось разными
мелочами, которые вызвали у него неприязнь к соседу, а также необычайные
обстоятельства его первого визита к Беллингему. То, что прежде было лишь
неясным подозрением, смутной, фантастической догадкой, внезапно приняло
ясные очертания и четко выступило в его сознании как факт, отрицать
который невозможно. И все же это было чудовищно! Невероятно! И
недоступно пониманию! Любой беспристрастнный судья, даже его друг, тот,
что шагает сейчас с ним рядом, просто-напросто сказал бы, что его
обмануло зрение, что мумия все время была на своем месте, что Ли
свалился в реку, как может свалиться в нее любой человек, и что при
больной печени лучше всего принимать синие пилюли. Окажись на его месте
кто-то другой то же самое сказал бы он сам. И все-таки он готов был
поклясться, что Беллингем в душе убийца и в руках у него такое оружие,
каким за всю мрачную историю человеческих преступлений никто никогда не
пользовался.
Хасти направился к себе, весьма откровенно и едко посмеявшись над
неразговорчивостью своего друга, что касается Аберкромба Смита, то он
пересек внутренний дворик и направился к угловой башне, испытывая
большое отвращение к своему обиталищу и всему, что с ним связано. Он
решил последовать совету Ли и как можно скорее перебраться из этих
комнат в другое место - разве возможно заниматься, все время
прислушиваясь к бормотанию и шагам под тобой? Пересекая лужайку, он
заметил, что в окне у Беллингема все еще горит свет, а когда он проходил
по лестничной площадке, дверь отворилась и из нее выглянул сам
Беллингем. Пухлое зловещее лицо его напоминало раздувшегося паука,
только что соткавшего свою губительную сеть.
- Добрый вечер, - сказал он. - Не зайдете ли?
- Нет! - свирепо отрезал Смит.
- Нет? Вы, как всегда, заняты? Мне хотелось расспросить вас о Ли. К
сожалению, с ним, кажется, что-то случилось.
Лицо Беллингема было серьезно, но, когда он заговорил, в глазах его
мелькнула скрытая усмешка, и Смит, заметив это, едва не набросился на
лингвиста с кулаками.
- Вы будете еще больше сожалеть, узнав, что Ли вполне здоров и
находится вне опасности, - сказал он. - На сей раз ваша дьявольская
проделка сорвалась. Не пытайтесь отпираться. Мне все известно.
Беллингем попятился от разгневанного студента и, словно обороняясь,
немного притворил дверь.
- Вы с ума сошли! О чем вы говорите? Или вы утверждаете, будто я имею
какое-то отношение к тому, что случилось с Ли?
- Да, - загремел Смит. - Вы и этот мешок с костями, что у вас за
спиной. Вы действуете заодно. И вот что, мистер Беллингем: таких, как
вы, теперь не сжигают на кострах, но у нас еще есть палач! И, черт
побери, если, пока вы тут, в колледже умрет хоть один человек, я выведу
вас на чистую воду, и коли вас не вздернут, то уж никак не по моей вине.
И вы убедитесь, что в Англии ваши мерзкие египетские штучки не пройдут.
- Да вы буйнопомешанный, - сказал Беллингем.
- Пусть так. Только хорошенько запомните мои слова, вы еще убедитесь,
что я не бросаю их на ветер.
Дверь захлопнулась. Смит, пылая гневом, поднялся к себе, заперся и
полночи курил трубку, раздумывая над всем, что случилось в этот вечер.
На другое утро Беллингема не было слышно, а днем зашел Харрингтон и
сообщил Смиту, что Ли уже почти совсем оправился. Весь день Смит усердно
занимался, однако вечером решил все-таки навестить своего друга доктора
Питерсона, к которому он отправился, да так и не добрался накануне
вечером.
Он решил, что хорошая прогулка и дружеская беседа успокоят его
взвинченные нервы.
Когда Смит проходил мимо двери Беллингема, она была закрыта, но,
отойдя на некоторое расстояние от башни, студент оглянулся и увидел в
окне силуэт соседа: свет лампы, по-видимому, падал на него сзади, он
всматривался в темноту, прижимаясь к стеклу лицом. Обрадовавшись, что
сможет хоть несколько часов побыть вдали от Беллингема, Смит бодро
зашагал по дороге, с наслаждением вдыхая ласковый весенний воздух. На
западе между двух готических башенок виднелся серп месяца, и ажурная
тень их ложилась на посеребренные плиты улицы. Дул свежий ветерок,
легкие кудрявые облачка быстро бежали по небу. Колледж находился на
окраине городка, и уже через пять минут Смит, оставив позади дома,
оказался на одной из дорог Оксфорда, обсаженной цветущими, благоухающими
кустами.
По уединенной дороге, которая вела к дому его друга, редко кто ходил,
и, хотя было еще совсем рано, Смит никого не встретил. Он быстро дошел
до ворот Фарлингфорда, за которым начиналась длинная, посыпанная гравием
аллея. Впереди сквозь листву приветливо мигали в окнах оранжевые
огоньки. Взявшись за железную щеколду калитки, Смит оглянулся на дорогу,
по которой пришел. По ней что-то быстро приближалось.
Оно двигалось в тени кустов, бесшумно крадучись, - темная
пригнувшаяся фигура, с трудом различимая на темном фоне. Она
приближалась с удивительной быстротой. В темноте Смит разглядел только
тощую шею да два глаза, которые до конца дней будут преследовать его в
кошмарных снах. Смит повернулся и, вскрикнув от ужаса, бросился бежать
что было сил. До оранжевых окон, означавших для него спасение, было
рукой подать. Смит слыл хорошим бегуном, но так, как в эту ночь, он еще
никогда не бегал.
Тяжелая калитка захлопнулась за ним, но он услышал, как она тотчас
распахнулась перед его преследователем. Обезумев, он мчался сквозь тьму,
слыша за собой дробный топот, и, оглянувшись, увидел, что это жуткое
видение настигает его огромными прыжками, сверкая глазами, вытянув
вперед костлявую руку. Слава богу, дверь была распахнута настежь. Смит
увидел узкую полоску света горевшей в передней лампы. Но топот
раздавался уже совсем рядом, и у самого уха Смит услышал хриплое
клокотание. Он с воплем влетел в дверь, захлопнул ее, запер за собой и,
теряя сознание, упал на стул.
- Господи, Смит, что случилось? - спросил Питерсон, появляясь в
дверях кабинета.
- Дайте мне глоток коньяку!
Питерсон исчез и появился снова, уже с графином и рюмкой.
- Вам это необходимо, - сказал он, когда его гость выпил коньяк. - Да
вы белый как мел.
Смит отставил рюмку, поднялся на ноги и перевел дух.
- Теперь я взял себя в руки, - сказал он. - Впервые в жизни я потерял
над собой контроль. Все же, Питерсон, если позволите, я заночую сегодня
у вас: я не уверен, что найду в себе силы пройти по этой дороге иначе,
как днем. Я знаю, что это - малодушие, но ничего не могу поделать.
Питерсон с великим изумлением посмотрел на своего гостя.
- Конечно, вы заночуете у меня. Я велю миссис Берни постелить вам.
Куда это вы собрались?
- Подойдемте к окну, из которого видна входная дверь. Мне хочется,
чтобы вы увидели то, что видел я.
Они поднялись на второй этаж и подошли к окну, откуда были видны все
подступы к дому. Подъездная аллея и окрестные поля, полные тишины и
покоя, мирно купались в лунном сиянии.
- Право же, Смит, - начал Питерсон, - если бы я не знал вас как
человека воздержанного, то я подумал бы бог знает что. Что же могло вас
так напугать?
- Сейчас расскажу. Но куда же оно могло деться? А, вон! Смотрите же!
Где дорога сворачивает, сразу за вашими воротами.
- Да-да, вижу. Незачем щипать меня за руку. Я видел, кто-то прошел.
По-моему, человек довольно худой и высокий, очень высокий. Но при чем
тут он? И что с вами? Вы все еще дрожите как осиновый лист.
- Просто дьявол чуть было не схватил меня за горло. Но вернемся в ваш
кабинет, и я все вам расскажу.
Так он и сделал. Приветливо светила лампа, рядом на столе стояла
рюмка с вином, и, глядя на дородную фигуру и румяное лицо своего друга,
Смит рассказал по порядку обо всех событиях - важных и незначительных,
которые сложились в столь странную цепь, начиная с той ночи, когда он
увидел потерявшего сознание Беллингема перед футляром с мумией, и кончая
кошмаром, который пережил всего час назад.
- Таково это гнусное дело, - заключил Смит. - Чудовищно, невероятно,
но это чистая правда.
Доктор Пламптри Питерсон некоторое время молчал; на лице его читалось
величайшее недоумение.
- В жизни моей не слыхал ничего подобного! - наконец произнес он. -
Вы изложили мне факты, а теперь поделитесь своими выводами.
- Вы можете сделать их сами.
- Но мне хочется послушать ваши. Вы же обдумывали все это, а я нет.
- Кое-какие частности остаются загадкой, но главное, мне кажется,
вполне ясно. Изучая Восток, Беллингем овладел каким-то дьявольским
секретом, благодаря которому возможно на время оживлять мумии или, может
быть, только эту мумию. Такую мерзость он и пытался проделать в тот
вечер, когда потерял сознание. Вид ожившей твари, конечно, его потряс,
хотя он этого и ждал. Если помните, очнувшись, он тут же назвал себя
дураком. Постепенно он стал менее чувствительным и, проделывая эту
штуку, уже не падал в обморок. Беллингем, очевидно, мог оживлять ее
только на недолгий срок - ведь я часто видел мумию в футляре, и она была
мертвее мертвого. Думаю, что ее оживление - процесс весьма сложный.
Добившись этого, Беллингем, естественно, захотел использовать мумию в
своих целях. Она обладает разумом и силой. Из каких-то соображений
Беллингем посвятил в свою тайну Ли, но тот, как добрый христианин, не
захотел участвовать в таком деле. Они поссорились, и Ли поклялся, что
откроет сестре истиниый характер Беллингема. Беллингем стремился этому
помешать, что ему чуть было не удалось, когда он выпустил по следам Ли
свою тварь. До того он уже испробовал силу мумии на другом человеке - на
ненавистном ему Нортоне. И только по чистой случайности у него на
совести нет двух убийств. Когда же я обвинил его в этом, у него
появились серьезные причины убрать меня с дороги, прежде чем я расскажу
обо всем кому-либо еще. Случай представился, когда я вышел из дому, -
ведь он знал мои привычки, знал, куда я направлялся. Я был на волосок от
гибели, Питерсон, лишь по счастливой случайности вам не пришлось
обнаружить утром труп на своем крыльце. Я человек не слабонервный и
никогда не думал, что мне придется испытать такой смертельный страх, как
сегодня.
- Мой милый, вы слишком сгущаете краски, - сказал Питерсон. - От
чрезмерных занятий нервы у вас расшатались. Да как же может такое
чудовище разгуливать по улицам Оксфорда, пусть даже ночью, и остаться
незамеченным?
- Его видели. Жители города напуганы, ходят слухи о сбежавшей
горилле. Все только об этом и говорят.
- Действительно, стечение обстоятельств удивительное. И все же, мой
милый, вы должны согласиться, что сам по себе каждый из этих случаев
можно объяснить гораздо естественнее.
- Как? Даже то, что случилось со мной сегодня?
- Несомненно. Когда вы вышли из дому, нервы у вас были напряжены до
предела, а голова забита этими вашими теориями. За вами стал красться
какой-то изможденный, изголодавшийся бродяга. Увидав, что вы кинулись
бежать, он осмелел и бросился за вами. Остальное сделали ваш испуг и
ваше воображение.
- Нет, Питерсон, это не так.
- Что же касается случая, когда вы обнаружили, что мумии в футляре
нет, а через несколько минут увидели ее там, то ведь был вечер, лампа
горела слабо, а у вас не было особых причин рассматривать футляр. Весьма
вероятно, что в первый раз вы эту мумию просто не разглядели.
- Нет, это исключено.
- И Ли мог просто упасть в реку, а Нортона пытался задушить
грабитель. Обвинения ваши против Беллингема, конечно, серьезны, но, если
вы заявите в полицию, над вами просто посмеются.
- Я знаю. Потому я и хочу заняться этим сам.
- Каким образом?
- На мне лежит долг перед обществом, и, кроме того, мне надо
позаботиться о собственной безопасности, если я не желаю, чтобы этот
негодяй выжил меня из колледжа. А этого я не допущу. Я твердо решил, что
должен делать. И прежде всего разрешите мне воспользоваться вашими
письменными принадлежностями.
- Разумеется. Вы все найдете на том вон столике.
Аберкромб Смит уселся перед стопкой чистых листов, и целых два часа
перо его скользило по бумаге. Одна заполненная страница за другой
отлетала в сторону, а друг Смита, удобно расположившись в кресле,
терпеливо, с неослабевающим интересом наблюдал за ним. Наконец с
возгласом удовлетворения Смит вскочил на ноги, сложил листы по порядку,
а последний положил на рабочий стол Питерсона.
- Будьте любезны, подпишитесь вот тут как свидетель, - сказал он.
- А что я должен засвидетельствовать?
- Мою подпись и число. Дата очень важна. От этого, Питерсон, может
зависеть моя жизнь.
- Дорогой мой Смит, вы говорите чепуху. Убедительно прошу вас:
ложитесь в постель.
- Напротив, никогда в жизни не взвешивал я так тщательно своих слов.
И обещаю вам: как только вы подпишете, я сразу же лягу.
- Но что здесь написано?
- Я изложил тут все, что рассказал вам сегодня. И хочу, чтобы вы это
засвидетельствовали.
- Непременно, - сказал Питерсон и поставил свою подпись под подписью
Смита. - Ну вот! Только зачем это?
- Пожалуйста, сохраните запись, чтобы предъявить, если меня арестуют.
- Арестуют? За что?
- За убийство. Это очень вероятно. Я хочу быть готовым ко всему. Мне
остается только один выход, и я намерен им воспользоваться.
- Бога ради, не предпринимайте неразумных шагов!
- Поверьте мне, неразумно было бы отказаться от моего плана. Надеюсь,
вас беспокоить не придется, но я буду чувствовать себя гораздо
спокойнее, зная, что у вас в руках есть объяснение моих действий. А
теперь я готов последовать вашему совету и лечь, - завтра мне
понадобятся все мои силы.
Иметь Аберкромба Смита врагом было не слишком-то приятно. Обычно
неторопливый и покладистый, он становился грозен, когда его вынуждали к
действию. Любую в жизни цель он преследовал с тем же расчетливым
упорством, с каким изучал науки. В этот день он пожертвовал занятиями,
но не собирался тратить его попусту. Он ни слова не сказал Питерсону о
своих планах, но в девять утра уже шагал в Оксфорд.
На Хай-стрит он зашел к оружейнику Клиффорду, купил у него
крупнокалиберный револьвер и коробку патронов к нему. Заложив в барабан
все шесть патронов, он взвел предохранитель и положил оружие в карман
пиджака. Затем направился к жилищу Хасти и застал великого гребца за
завтраком; к кофейнику был прислонен "Спортивный вестник".
- А, здравствуй! Что стряслось? - воскликнул Хасти. - Хочешь кофе?
- Нет, благодарю. Надо, Хасти, чтобы ты пошел со мной и сделал то,
что я попрошу.
- Конечно, дружище.
- И прихвати с собой трость потяжелее.
- Так! -Хасти огляделся. - Вот этим охотничьим хлыстом можно быка
свалить.
- И еще одно. У тебя есть набор ланцетов. Дай мне самый длинный.
- Вот, бери. Ты как будто вышел на тропу войны. Еще что-нибудь?
- Нет, этого достаточно. - Смит сунул во внутренний карман ланцет и
первым вышел во двор. - Мы с тобой, Хасти, не трусы, - сказал он. -
Думаю, что справлюсь один, а тебя пригласил из предосторожности. Мне
надо потолковать кое о чем с Беллингемом. Если придется иметь дело с ним
одним, ты мне, конечно, не понадобишься. Но если же я крикну, являйся
немедленно и бей что есть силы. Ты все понял?
- Да. Как услышу твой крик, сразу прибегу.
- Ну так подожди тут. Возможно, я задержусь, но ты никуда не уходи.
- Стою как вкопанный.
Смит поднялся по лестнице, открыл дверь Беллингема и вошел внутрь.
Беллингем сидел за столом и писал. Рядом с ним среди хаоса всяких
диковинных вещей высился футляр - к нему по-прежнему был прикреплен
номер 249, под которым продавалась мумия, и его страшный обитатель
находился внутри, застывший и неподвижный. Смит не спеша огляделся,
закрыл дверь, запер ее, вынул ключ, затем подошел к камину, чиркнул
спичкой и разжег огонь. Беллингем с изумлением следил за ним, и его
одутловатое лицо исказилось от гнева.
- Вы хозяйничаете, как у себя дома, - задыхаясь, сказал он.
Смит неторопливо уселся, положил на стол перед собой часы, вынул
пистолет, взвел курок и положил оружие на колени. Потом вытащил из-за
пазухи длинный ланцет и бросил его Беллингему.
- Ну, - сказал Смит, -беритесь за работу. Разрежьте на куски эту
мумию.
- А, так вот в чем дело? - с насмешкой спросил Беллингем.
- Да, вот в чем дело. Мне объяснили, что уголовные законы тут
бессильны. Но у меня в руках закон, который все быстро уладит. Если
через пять минут вы не приступите к делу, клянусь создателем, я
продырявлю вам череп.
- Вы намерены убить меня?- Беллингем привстал, его лицо стало серым,
как замазка.
- Да.
- За что?
- Чтобы прекратить ваши злодеяния. Одна минута прошла.
- Но что я сделал?
- Я знаю, что, и вы знаете.
- Это насилие.
- Прошло две минуты.
- Но вы должны объяснить мне. Вы сумасшедший, опасный сумасшедший.
Почему я должен уничтожить свою собственность? Мумия эта очень ценная.
- Вы должны разрезать ее и сжечь.
- Я не сделаю ни того, ни другого.
- Прошло четыре минуты.
Смит с неумолимым видом взял пистолет и посмотрел на Беллингема.
Секундная стрелка двигалась по кругу, он поднял руку и положил палец на
спусковой крючок.
- Постойте! Погодите! Я все сделаю! - взвизгнул Беллингем.
Он торопливо взял ланцет и принялся кромсать мумию, то и дело
оглядываясь и каждый раз убеждаясь, что взгляд и оружие его грозного
гостя устремлены на него. Под ударами острого лезвия мумия трещала и
хрустела. Над ней поднималась густая желтая пыль. Высохшие благовония и
всякие снадобья сыпались на пол. Вдруг, захрустев, сломался позвоночник,
и темная груда рухнула на пол.
- А теперь - в огонь! - приказал Смит.
Пламя взметнулось и загудело, пожирая сухие горючие обломки.
Небольшая комната напоминала кочегарку парохода, и по лицам обоих мужчин
струился пот; но один, согнувшись, продолжал трудиться, а другой, с
каменным лицом, по-прежнему не спускал с него глаз. От огня поднимался
густой темный дым, едкий запах горящей смолы и паленых волос пропитал
воздух. Через четверть часа от номера 249 осталось лишь несколько
обуглившихся, хрупких головешек.
- Ну, теперь вы довольны, - прошипел Беллингем, оглянувшись на своего
мучителя. Его серые глазки были полны страха и ненависти.
- Нет, я намерен уничтожить все ваши материалы. Чтобы в будущем не
случалось никаких дьявольских штук. В огонь эти листья! Они, конечно,
имеют к этому отношение.
- Что теперь? - спросил Беллингем, когда и листья последовали за
мумией в пламя.
- Теперь свиток папируса, который лежал в тот вечер у вас на столе.
По-моему, он вон в том ящике.
- Нет! - завопил Беллингем. - Не сжигайте его! Вы же не понимаете,
что делаете. Это редчайший папирус. В нем заключена мудрость, которую
больше нигде нельзя найти.
- Доставайте его!
- Но послушайте, Смит, вы же не можете всерьез этого требовать. Всем,
что знаю, я поделюсь с вами. Я научу вас тому, о чем сказано в папирусе.
Дайте мне хоть снять копию, прежде чем вы его сожжете.
Смит подошел к ящику стола и повернул ключ. Взяв желтый свиток
папируса, он бросил его в огонь и придавил каблуком. Беллингем взвизгнул
и попытался схватить папирус, но Смит оттолкнул его и стоял над свитком,
пока тот не превратился в бесформенную груду пепла.
- Ну что же, мистер Беллингем, - сказал Смит, - думаю, я вырвал у вас
все ваши ядовитые зубы. Если вы приметесь за старое, вы снова обо мне
услышите. И позвольте проститься с вами: мне пора снова браться за
учебники.
Вот что поведал Аберкромб Смит о необычайных происшествиях,
случившихся в старейшем колледже Оксфорда весной 1884 года. Поскольку
Беллингем сразу же после этого покинул университет и, по последним
сведениям, находится в Судане, опровергнуть заявление Смита некому. Но
мудрость людская ничтожна, а пути природы неисповедимы, и кому же дано
обуздать темные силы, которые может обнаружить тот, кто их ищет!

Школьный учитель

Перевод Н. Дехтеревой
Собрание Сочинений А.Конан-дойля В 8 Томах. Том 4-й.
Издательство "Правда", Москва, 1966

OCR&SpellCheck: The Stainless Steel Cat (steel_cat@pochtamt.ru)

Артур Конан-Дойль

Школьный учитель

Мистер Ламзден, старший компаньон фирмы "Ламзден и Уэстмекот", -
широко известного агентства по найму учителей и конторских служащих -
был невелик ростом, отличался решительностью и быстротой движений,
резкими, не слишком церемонными манерами, пронизывающим взглядом и
язвительностью речи.
- Имя, сэр? -спросил он, держа наготове перо и раскрыв перед собой
длинный, разлинованный в красную линейку гроссбух.
- Гарольд Уэлд.
- Оксфорд или Кембридж?
- Кембридж.
- Награды?
- Никаких, сэр.
- Спортсмен?
- Боюсь, что очень посредственный.
- Участвовали в состязаниях?
- О нет, сэр.
Мистер Ламзден сокрушенно покачал головой и пожал плечами с таким
видом, что я утратил последнюю надежду.
- На место учителя очень большая конкуренция, мистер Уэлд, - сказал
он. - Вакансий мало, а желающих занять их - бесчисленное множество.
Первоклассный спортсмен, гребец, игрок в крикет или же человек,
блистательно выдержавший экзамены, легко находит себе место - игроку в
крикет, я бы сказал, оно всегда обеспечено. Но человек с заурядными
данными - прошу простить мне это выражение, мистер Уэлд, - встречается с
большими трудностями, можно сказать, непреодолимыми. В нашем списке
свыше сотни таких имен, и если вы считаете целесообразным добавить к ним
свое, что ж, по истечении нескольких лет мы, пожалуй, сумеем подобрать
для вас...
Его прервал стук в дверь. Вошел клерк с письмом в руках. Мистер
Ламзден сломал печать и прочел письмо.
- Вот действительно любопытное совпадение, - сказал он. - Насколько я
вас понял, мистер Уэлд, вы преподаете английский и латынь и временно
хотели бы получить место учителя в младших классах, чтобы у вас
оставалось достаточно времени на ваши личные занятия?
- Совершенно верно.
- Это письмо от одного из наших давнишних клиентов, доктора Фелпса
Маккарти, директора школы "Уиллоу Ли" в Западном Хэмстеде. Он обращается
к нам с просьбой немедленно прислать ему молодого человека на должность
преподавателя латыни и английского в небольшой класс
мальчиков-подростков. Его предложение, мне кажется, полностью
соответствует тому, что вы ищете. Условия не слишком блестящие:
шестьдесят фунтов, стол, квартира и стирка. Но и обязанности
необременительные, все вечера у вас будут свободны.
- Мне это вполне подходит! - воскликнул я с энтузиазмом человека,
который потратил несколько томительных месяцев на поиски работы и
наконец увидел возможность ее получить.
- Не знаю, будет ли это справедливо по отношению к тем, чьи имена
давно числятся в нашем списке, - проговорил мистер Ламзден, заглянув в
гроссбух, - но совпадение, в самом деле, удивительное, и мне думается,
мы должны предоставить право выбора вам.
- В таком случае я согласен занять это место, сэр, и очень вам
признателен.
- В письме доктора Маккарти есть одна оговорка. Он ставит непременным
условием, чтобы кандидат на это место обладал ровным и спокойным
характером.
- Я именно тот, кто ему требуется, - сказал я убеж-денко.
- Ну что ж, - проговорил мистер Ламзден с некоторым сомнением. -
Надеюсь, ваш характер действительно таков, как вы утверждаете, иначе в
школе Маккарти вам придется нелегко.
- Я полагаю, хороший характер необходим каждому учителю, преподающему
в младших классах.
- Да, сэр, разумеется, но считаю долгом предупредить, что в данном
случае, по-видимому, имеются особые неблагоприятные обстоятельства.
Доктор Фелпс Маккарти не стал бы ставить подобного условия, не будь у
него на то серьезных и веских причин.
Он произнес это несколько мрачным тоном, слегка охладив мой восторг
по поводу столь неожиданной удачи.
- Могу я узнать, что это за обстоятельства? - спросил я.
- Мы стремимся равно оберегать интересы всех наших клиентов и со
всеми с ними быть вполне откровенными. Если бы мне стали известны факты,
говорящие против вас, я, безусловно, сообщил бы о них доктору Маккарти,
и потому, не колеблясь, могу то же самое сделать и для вас. Я вижу, -
продолжал он, снова глянув на страницы своего гроссбуха, - что за
последний год мы направили в школу "Уиллоу Ли" не больше не меньше, как
семь преподавателей латыни, из коих четверо покинули место так внезапно,
что лишились права на месячное жалованье, и ни один не продержался
дольше восьми недель.
- А другие учителя? Они остались?
- В школе есть еще только один учитель, по-видимому, он там
обосновался прочно. Вы, конечно, понимаете сами, мистер Уэлд, -
продолжал агент, закрывая гроссбух и тем заканчивая нашу беседу, - что с
точки зрения человека, ищущего места, такая частая смена не обещает
ничего хорошего, как бы она ни была выгодна агенту, работающему на
комиссионных началах. Я не имею понятия, почему ваши предшественники
отказывались от места с такой поспешностью. Передаю вам только сами
факты. И советую, не мешкая, повидать доктора Маккарти и сделать
собственные выводы.
Велика сила человека, которому нечего терять, и потому я с полной
безмятежностью, но преисполненный живейшего любопытства, в середине того
же дня дернул тяжелый чугунный колокольчик у входа в школу "Уиллоу Ли".
Это громоздкое квадратное и безобразное здание было расположено на
обширном участке; от дороги к нему вела широкая подъездная аллея. Дом
стоял на холме, откуда открывался широкий вид на серые крыши и острые
шпили северных районов Лондона и на прекрасные, лесистые окрестности
этого огромного города. Дверь открыл слуга в ливрее и провел меня в
кабинет, содержащийся в образцовом порядке. Вскоре туда вошел и сам
глава учебного заведения.
После намеков и предостережений агента я приготовился встретить
человека вспыльчивого, властного, способного резкостью обращения
оскорбить и возмутить людей, работающих под его началом. Трудно себе
представить, до какой степени это было не похоже на действительность. Я
увидел приветливого, тщедушного старичка, выбритого, сутулого -
чрезмерная его любезность и предупредительность были даже неприятны. Его
густая шевелюра совсем поседела; на вид ему было лет шестьдесят. Говорил
он негромко и учтиво, двигался какой-то особо деликатной, семенящей
походкой. Все в нем ясно показывало, что это человек мягкий, более
склонный к ученым занятиям, нежели к практическим делам.
- Мы очень рады, мистер Уэлд, что заручились вашей помощью, - сказал
он, предварительно задав мне несколько обычных вопросов, касающихся
самого дела. - Мистер Персиваль Мэннерс вчера от нас уехал, и я был бы
весьма вам признателен, если бы вы уже с завтрашнего дня приняли на себя
его обязанности.
- Могу я спросить, сэр, это мистер Персиваль Мэннерс из Селвина?
- Да. Вы его знаете?
- Он мой приятель.
- Отличный учитель, но не очень терпеливый молодой человек. Это его
единственный недостаток. Скажите, мистер Уэлд, умеете вы владеть собой?
Предположим, к примеру, что я вдруг настолько забудусь, что позволю себе
какую-нибудь бестактность, или заговорю в недопустимом тоне, или чем-то
задену ваши чувства, уверены вы, что сумеете себя сдержать и не выразить
мне своего возмущения?
Я улыбнулся, так забавна показалась мне мысль, что этот щуплый,
обходительный старичок умудрится вывести меня из терпения.
- Полагаю, что могу в том поручиться, сэр.
- Меня крайне огорчают ссоры, - продолжал директор. - Я бы хотел,
чтобы под этой кровлей царили мир и согласие. У мистера Персиваля
Мэннерса были поводы для неудовольствия, я не стану этого отрицать, но
мне нужен человек, который стоял бы выше личных обид и умел пожертвовать
своим самолюбием ради общего спокойствия.
- Постараюсь сделать все, что в моих силах, сэр.
- Это лучший ответ, какой вы могли дать, мистер Уэлд. В таком случае
буду ждать вас к вечеру, если успеете собрать свои вещи за такой
короткий срок.
Я не только успел уложить вещи, но и нашел время зайти в клуб
Бенедикта на Пикадилли, где, как я знал, можно было почти наверняка
застать Мэннерса, если он еще не выехал из Лондона. Я действительно
отыскал своего приятеля в курительной комнате и там за папироской
спросил Персиваля, почему он ушел с последнего места.
- Как! Уж не собираешься ли ты поступить к доктору Фелпсу Маккарти? -
воскликнул он, с удивлением глядя на меня. - Послушай, дружище, брось
эту затею! Все равно ты там не удержишься.
- Но я уже познакомился с доктором и нахожу, что это на редкость
приятный, безобидный старик. Мне не приходилось встречать человека более
мягкого и обходительного.
- Дело же не в нем. Против него ничего не скажешь. Добрейшая душа. А
Теофила Сент-Джеймса ты видел?
- Впервые слышу это имя. Кто он такой?
- Твой коллега. Второй учитель.
- Нет, с ним я еще не познакомился.
- Вот он-то и есть бич этого дома. Если ты окажешься в состоянии
терпеть его выходки, значит, либо в тебе мужество истинного христианина,
либо ты просто тряпка. Трудно найти большего грубияна и невежу, чем он.
- Однако доктор Маккарти его терпит?
Мой приятель бросил на меня сквозь облачко папиросного дыма
многозначительный взгляд и пожал плечами.
- Относительно этого ты составишь собственное мнение. Я свое составил
мгновенно и остаюсь при нем поныне.
- Ты окажешь мне услугу, если объяснишь, в чем дело.
- Когда ты видишь, что человек безропотно, без единого слова протеста
позволяет, чтобы в его собственном доме ему грубили, не давали покоя,
мешали в делах и всячески подрывали его авторитет, причем все это
проделывает его же подчиненный, скажи, какие напрашиваются выводы?
- Что этот подчиненный имеет над ним какую-то власть.
Персиваль Мэннерс кивнул.
- Совершенно верно. Ты сразу попал в точку. Да тут другого объяснения
и не подыщешь. Очевидно, в свое время доктор что-то натворил. Humanum
est errare (*1). Я и сам не безгрешен. Но здесь, вероятно, кроется
что-то уж очень серьезное. Этот тип вцепился в старика и крепко держит
его в своих лапах. Убежден, что не ошибаюсь. Тут, безусловно, пахнет
шантажом. Но мне этого Теофила бояться нечего - с какой же стати я-то
буду терпеть его наглость? Вот я и ушел. Не сомневаюсь, что ты
последуешь моему примеру.
Он еще некоторое время продолжал говорить на эту тему, не переставая
выражать уверенность, что я не слишком задержусь на новом месте.
Не удивительно поэтому, что я без особого удовольствия встретился с
человеком, о котором получил такой дурной отзыв. Доктор Маккарти
познакомил нас в кабинете в тот же вечер, тотчас по моем прибытии в
школу.
- Вот ваш новый коллега, мистер Сент-Джеймс, - сказал он со
свойственной ему мягкостью и любезностью. - Надеюсь, вы подружитесь, и
под нашей кровлей будут процветать только доброжелательность и взаимная
симпатия.
Я был бы рад разделить надежды доктора Маккарти, но вид моего
confrere (*2) этому не способствовал. Передо мной стоял человек лет
тридцати, с бычьей шеей, черноглазый и черноволосый, судя по виду очень
сильный. В первый раз видел я человека такого мощного сложения, хотя и
заметил у него некоторую склонность к ожирению, свидетельствовавшую о
нездоровом образе жизни. Грубая, припухшая, какая-то зверская
физиономия. Глубоко посаженные черные глазки, тяжелая складка под
подбородком, торчащие уши, кривые ноги - все, вместе взятое, и
отталкивало и внушало страх.
- Мне сказали, что вы в первый раз поступаете на место, - сказал он
отрывисто, грубым тоном. - Ну, жизнь здесь паршивая: работы уйма, плата
нищенская. Сами увидите.
- Но в ней есть и свои преимущества, - сказал директор. - Я думаю, вы
с этим согласны, мистер Сент-Джеймс?
- Преимущества? Я пока их не заметил. Что вы называете
преимуществами?
- Хотя бы постоянное общение с юными существами. При виде детей у нас
самих молодеет душа, они заражают нас своим бодрым духом и
жизнерадостностью.
- Звереныши!
- Ну, ну, мистер Сент-Джеймс, вы слишком к ним строги.
- Видеть их не могу! Если бы я мог всех этих мальчишек свалить в одну
кучу вместе с их мерзкими тетрадками, книжками и грифельными досками да
поджечь, то сегодня же бы это сделал.
- У мистера Сент-Джеймса такая манера шутить, - сказал директор
школы, взглянув на меня с нервной улыбкой. - Не принимайте это слишком
всерьез. Гак вот, мистер Уэлд, вы знаете, где ваша комната, и вам,
конечно, надо заняться своими личными делами - распаковать вещи,
устроиться. Чем раньше вы это проделаете, тем скорее почувствуете себя
дома.
Я подумал, что старику не терпится, чтобы я побыстрее покинул
общество этого необыкновенного коллеги, и я рад был уйти, ибо разговор
становился тягостным.
Так начался период, который, оглядываясь назад, я считаю самым
удивительным в моей жизни. Школа во многих отношениях была превосходной.
Маккарти оказался идеальным директором, сторонником методов современных
и разумных. Все было налажено так, что лучше и желать нельзя. Но ровный
ход этой отлично действующей машины то и дело нарушал, внося смятение и
беспорядок, несносный, невыносимый Сент-Джеймс. Он преподавал английский
язык и математику. Как он с этим справлялся, я не знаю, потому что наши
занятия проходили в разных классах. Твердо знаю лишь, что мальчики его
боялись и ненавидели, и у них были на то достаточно веские причины, ибо
мои уроки часто прерывались яростными окриками и даже звуками ударов,
доносившимися из класса моего коллеги. Маккарти постоянно присутствовал
на его занятиях, приглядывая, мне думается, не столько за учениками,
сколько за учителем и стараясь усмирить его свирепый нрав.
Но отвратительнее всего держал себя Сент-Джеймс с нашим директором.
Разговор в кабинете, состоявшийся при первой нашей встрече, дает
прекрасное представление об их взаимоотношениях. Сент-Джеймс вел себя со
стариком грубо и откровенно деспотически. Я слышал, как он нагло перечил
ему в присутствии всей школы. Ни разу не выказал он ему знаков должного
уважения, и во мне все кипело, когда я видел, как смиренно, кротко и
безропотно сносит директор такое чудовищное обращение. И в то же время
сцены подобного рода вызывали во мне смутный страх. Неужели мой приятель
прав в своих догадках - а я не мог вообразить ничего другого, - и как же
страшна должна быть тайна, если старик готов терпеть любые грубости и
унижения, только бы она не раскрылась? Что, если кроткий, спокойный
доктор Маккарти носит личину, а на самом деле это преступник - мошенник,
отравитель, что угодно? Только подобная тайна могла дать Сент-Джеймсу
такую власть над стариком. Иначе чего ради стал бы директор мириться с
его ненавистным пребыванием, пагубно влияющим на дела школы? Почему пал
он так низко, что согласен на всяческие унижения, которые не только
выдерживать, но и наблюдать со стороны нельзя без негодования?
А коли так, говорил я себе, значит, директор - глубочайший лицемер.
Ни единого раза, ни словом, ни жестом не выразил он отвращения по адресу
грубияна. Правда, я видел его огорченным после особо возмутительных
выходок Сент-Джеймса, но у меня создалось впечатление, что директор
страдал за учеников, за меня и никогда за самого себя. Он разговаривал с
Сент-Джеймсом и отзывался о нем снисходительно, кротко улыбаясь, а я
буквально кипел от возмущения. В том, как старик глядел на молодого
человека, как говорил с ним, не было и следа обиды или неприязни. Скорее
обратное, во взгляде доктора Маккарти я читал только доброжелательство и
даже какую-то мольбу. Он явно искал общества Сент-Джеймса, они подолгу
проводили время вместе в кабинете или в саду.
Что касается моих личных отношений с Теофилом Сент-Джеймсом, то с
самого начала я решил во что бы то ни стало держать себя в узде, и от
решения своего не отступал. Если доктор Маккарти мирился с таким
неуважительным к себе отношением и сносил мерзкие выходки молодого
человека, это в конце концов было его, а не мое дело. Я видел ясно, что
старику больше всего хочется, чтобы у меня с Сент-Джеймсом сохранялись
хорошие отношения, и я считал, что лучше всего помогу ему, исполняя его
желание. Для этого я избрал наилучший способ - по возможности избегать
общения с коллегой. Когда нам все же приходилось встречаться, я держался
спокойно, был корректен и вежлив. Он со своей стороны не выказывал в
отношении меня никакой злобы, наоборот, обращался ко мне с развязной
шутливостью и грубой фамильярностью, очевидно, воображая, что может этим
снискать мое расположение. Он много раз пытался затащить меня вечером к
себе в комнату - сыграть в карты или распить бутылку вина.
- Старик ворчать не будет, - заверял меня Сент-Джеймс. - Можете не
опасаться. Делайте, что вздумается, ручаюсь, он и пикнуть не посмеет.
Я только однажды принял его приглашение. Когда я уходил к себе после
скучного, томительного вечера, хозяин валялся на диване мертвецки
пьяный. С тех пор, ссылаясь на неотложные занятия, я проводил свободные
часы в своей комнате.
Меня чрезвычайно волновал один вопрос: с каких пор начались у них эти
отношения, когда именно Сент-Джеймс приобрел власть над Маккарти? Ни от
того, ни от другого я никак не мог добиться, давно ли Сент-Джеймс
занимает свою должность. На мои наводящие вопросы я либо совсем не
получал ответа, либо их обходили стороной, и я скоро понял, что в той же
мере, в какой я хочу выяснить этот факт, они стремятся его скрыть. Но
вот как-то вечером я разговорился с миссис Картер, нашей экономкой, -
доктор Маккарти был вдов, - и от нее я получил сведения, которых
добивался. Мне незачем было ее расспрашивать - она дрожала от возмущения
и гневно воздевала руки, перечисляя все, что у нее накопилось против
моего коллеги.
- Явился он сюда три года назад, мистер Уэлд. Ох, какими же горькими
были для меня эти три года! Прежде в школе было пятьдесят учеников, а
теперь их всего двадцать два. Вот что он успел натворить! Еще три таких
года - и у нас не останется ни одного ученика. А вы видели, как он
обращается с доктором, этим ангелом кротости и терпения? А ведь сам
подметки его не стоит. Если бы не доктор, я бы и часу не осталась под
одной крышей с таким человеком, так я это ему прямо в лицо и заявила.
Если бы только мистер Маккарти выгнал его вон!.. Но я что-то лишнее
говорю - эти дела меня не касаются.
С трудом сдержавшись, миссис Картер перевела разговор на другую тему.
Она вспомнила, что я в доме почти посторонний, и пожалела о своей
нескромности.
В поведении моего коллеги были некоторые странности. Прежде всего он
очень редко покидал дом. В конце школьного участка была спортивная
площадка - дальше нее он никогда не заходил. Если мальчики отправлялись
на прогулку, их сопровождал либо я, либо доктор Маккарти. Сент-Джеймс
заявил, что несколько лет назад повредил себе колено и долгая ходьба его
утомляет. Я решил, что он просто уклоняется от работы, по натуре это был
угрюмый лентяй. Но из своего окна я дважды видел, как он поздно ночью,
крадучись, уходил куда-то с территории школы, и во второй раз я дождался
его возвращения на рассвете - он проскользнул в открытое окно. Про эти
тайные отлучки никто никогда не поминал, но они опровергали историю о
больном колене и усилили мою неприязнь и недоверие к этому человеку. Он
был порочен до мозга костей.
Еще один факт, сам по себе незначительный, давал мне пищу для
размышлений. За все месяцы моего пребывания в "Уиллоу Ли" мой коллега не
получил почти ни одного письма, да и те немногие, что приходили на его
имя, были, по всей видимости, счетами от торговцев. Я вставал рано и
каждое утро сам забирал со стола в передней свою утреннюю почту, поэтому
могу судить, как редко получал письма Теофил Сент-Джеймс. Мне это
казалось зловещим признаком. Что же это за человек, который, прожив
тридцать лет, не завел ни единого друга, даже самого смиренного - хоть
кого-нибудь, кто стремился бы поддерживать с ним отношения? И, однако, я
все время помнил, что директор не только не гонит прочь этого субъекта,
- нет, он даже на дружеской ноге с Сент-Джеймсом! Не раз заставал я их
за конфиденциальной беседой - иногда они, взявшись под руку,
прогуливались по саду, занятые серьезным разговором. Меня стало снедать
сильное любопытство, мне непременно хотелось узнать, что связывает этих
людей. Постепенно эта мысль заняла меня целиком, заслонив собой все
прочие мои интересы. Во время занятий, в свободные часы, за едой, за
играми я не переставал наблюдать за доктором Фелпсом Маккарти и за
Теофилом Сент-Джеймсом, силясь проникнуть в их тайну.
Но, к несчастью, я слишком откровенно выражал свое любопытство и не
умел скрыть подозрение, которое вызывало во мне непонятное поведение
этих людей. Быть может, своими испытующими взглядами или же нескромными
вопросами - тем или другим, но я, несомненно, выдавал себя. Как-то
вечером я вдруг заметил, что Теофил Сент-Джеймс глядит на меня
пристально и угрожающе. Я сразу понял, что это не к добру, и не слишком
удивился, когда на следующее утро доктор Маккарти пригласил меня зайти к
нему в кабинет.
- Мне искренне жаль, мистер Уэлд, - начал он, - но боюсь, я вынужден
отказаться от ваших услуг.
- Быть может, вы объясните мне причину моего увольнения? - сказал я.
Я был уверен, что обязанности свои выполняю добросовестно, и отлично
знал, что объяснение может быть только одно.
- Я не могу вас ни в чем упрекнуть, - сказал он и покраснел.
- Вы отказываете мне по настоянию моего коллеги.
Он отвел взгляд в сторону.
- Мы не будем обсуждать этот вопрос, мистер Уэлд. Я не могу вам
ничего объяснить. Но, чтобы хоть чем-нибудь вас компенсировать, я дам
вам блестящие рекомендации. Больше я ничего не могу добавить. Надеюсь,
вы согласитесь исполнять свои обязанности здесь, пока не подыщете другое
место.
Я был вне себя от такой несправедливости, но что я мог сделать?
Ничего нельзя было изменить, просить было бесполезно. Я поклонился и
вышел, преисполненный чувства горькой обиды.
Первым моим побуждением было сложить вещи и уехать. Но ведь директор
разрешил мне пробыть здесь до того, как я найду новую работу. Я не
сомневался, что Сент-Джеймс ждет не дождется, когда я уеду - для меня
это было достаточным основанием остаться, - и я остался. Если мое
присутствие бесит его, я постараюсь досаждать ему как можно дольше. Я
уже давно его ненавидел и жаждал мести. Он имеет какую-то власть над
директором - а что, если я приобрету подобную же власть над ним самим?
Ведь страх перед моим любопытством лишь проявление слабости. Он не
обращал бы на это ни малейшего внимания, если бы ему нечего было
бояться. Я вновь включил свое имя в списки ищущих места, а пока
продолжал выполнять свои обязанности в "Уиллоу Ли" - вот каким образом я
оказался свидетелем denouement (*3) этой необыкновенной истории.
Всю ту неделю - развязка произошла всего через неделю после моего
разговора с доктором Маккарти - по окончании занятий я обычно уходил
справляться относительно работы. Однажды в холодный и ветреный вечер
(был март месяц) я по обыкновению собрался уйти и только что открыл
входную дверь, как глазам моим предстало странное зрелище. Под одним из
окон притаился человек - он стоял, пригнувшись, и не спускал глаз с
узкого просвета между шторой и оконной рамой. От окна на землю падал
яркий прямоугольник света, и темный силуэт незнакомца отчетливо на нем
вырисовывался. Я видел его одно мгновение - человек вдруг повернул
голову, заметил меня и тут же исчез в кустах. Я слышал топот ног по
дороге, пока он не замер где-то вдали.
Я решил, что мой долг вернуться и сообщить доктору Маккарти о
виденном. Я застал его в кабинете. Я ожидал, что этот эпизод его
встревожит, но никак не предполагал, что он вызовет такой панический
ужас. Старик откинулся в кресле, побелел, дышал с трудом, как человек,
ошеломленный страшным известием.
- Под каким окном он стоял, мистер Уэлд? - спросил доктор Маккарти,
вытирая лоб. - Под каким окном?
- Под тем, что рядом со столовой - под окном мистера Сент-Джеймса.
- Боже мой, боже мой! Какое несчастье! Кто-то подглядывал в окно к
Сент-Джеймсу! Он ломал руки в полном отчаянии.
- Я буду проходить мимо полицейского участка, сэр. Быть может, мне
зайти, сообщить им?
- Нет, нет! - закричал он вдруг, стараясь подавить волнение. - По
всей вероятности, это какой-нибудь жалкий бродяга пришел просить
милостыню. Я не придаю этому случаю ни малейшего значения, ни малейшего.
Прошу вас, мистер Уэлд, забудем об этом. Вы, кажется, собирались выйти
из дому - не буду вас задерживать. Хоть он и старался говорить спокойно,
на его лице застыл ужас. Я оставил его в кабинете и направился в
контору, но сердце у меня щемило, мне было жаль бедного старичка. Уже
выходя из калитки, я обернулся, и на ярком прямоугольнике света,
падающего от окна моего коллеги, различил темный силуэт доктора
Маккарти, проходящего мимо лампы. Значит, он немедленно отправился к
Сент-Джеймсу сообщить о случившемся. Что все это значит - атмосфера
тайны, непонятный ужас, странные, секретные переговоры между этими двумя
столь разными людьми? Всю дорогу я не переставал об этом думать, но, как
ни ломал себе голову, ни до чего не мог додуматься. Я не подозревал, как
близка была разгадка.
Было очень поздно, около полуночи, когда я вернулся. Огни в доме были
погашены, свет горел только в кабинете директора. Я шел по аллее, на
меня надвигалась мрачная, черная громада дома, с единственным пятном
тусклого света на фасаде. Я открыл дверь своим ключом и собирался уже
пройти к себе в комнату, как до меня донесся и тут же оборвался жалобный
стон. Я стоял и прислушивался, держась за ручку двери.
В доме царила тишина, и лишь из комнаты директора доносился звук
голосов. Я прокрался по коридору в направлении к ней. Теперь я ясно
различал два голоса - грубый, властный голос Сент-Джеймса и тихий, еле
слышный - доктора. Первый, по-видимому, на чем-то настаивал, а второй
возражал и умолял. Четыре узкие полоски света обрисовывали контур двери,
и шаг за шагом я подбирался к ней в темноте все ближе. Голос
Сент-Джеймса становился громче, и я ясно расслышал слова:
- Я заберу все - все до единого пенни. Добром не отдашь, возьму
силой. Понял?
Я не расслышал ответа доктора Маккарти, но злобный голос снова
загремел:
- Разорю тебя? Я оставляю тебе твою школу - это же золотое дно,
старику хватит. А как это я смогу обосноваться в Австралии без денег?
Ну-ка, скажи!
Снова доктор просительно сказал что-то, но, как видно, слова его
только еще больше разъярили Сент-Джеймса.
- Много для меня сделал? Что ты для меня сделал, кроме того, что
должен был сделать, а? Ты не меня спасал, не обо мне заботился, ты
заботился о своем добром имени. Ну, хватит болтать попусту. До утра я
должен успеть уехать. Откроешь ты сейф или нет?
- Ах, Джеймс, как ты можешь так со мной поступать? - послышался
молящий голос, а затем раздался жалобный крик. Больше выдержать я не мог
и тут потерял самообладание, которым так гордился. Я не мог оставаться
безучастным, слыша эту беспомощную мольбу, зная, что там, за дверью,
происходит грубое, зверское насилие. Подняв трость, я ворвался в
кабинет. И в ту же секунду я услышал, как громко затрезвонил колокольчик
у входной двери.
- Негодяй! - закричал я. - Немедленно оставь его!
Оба они стояли перед небольшим сейфом у стены. Сент-Джеймс
выворачивал старику руки, требуя, чтобы он отдал ключ от сейфа.
Старичок, белый, как мел, но полный решимости, сопротивлялся, изо всех
сил пытаясь высвободиться из железных тисков грубого силача. Негодяй
поглядел на меня, и на его зверской физиономии я прочел ярость,
смешанную с животным страхом. Но, сообразив, что я один, он оставил свою
жертву и бросился ко мне, изрыгая гнусные ругательства.
- Подлый шпион! - крикнул Сент-Джеймс. - Ну, прежде чем уехать, я с
тобой расправлюсь!
Я не отличаюсь большой физической силой и знал, что мне с ним не
справиться. Дважды мне удалось отбиться от него тростью, но затем он,
свирепо рыча, кинулся на меня и схватил за горло своими мускулистыми
руками. Я упал навзничь - он навалился на меня, продолжая сжимать мне
горло. Я уже почти не дышал, я видел его злобные, желтоватые глаза в
нескольких дюймах от моих собственных, но тут у меня громко застучало в
висках, в ушах зазвенело, и я потерял сознание. Однако до самого
последнего момента я не переставал слышать, как яростно трезвонил
колокольчик у входа.
Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на диване в кабинете
доктора Маккарти, и он сам сидит подле. Он смотрел на меня напряженным,
испуганным взглядом и, едва я открыл глаза, воскликнул облегченно:
- Слава богу! Слава богу!
- Где Сент-Джеймс? -спросил я, оглядывая комнату. И тут я заметил,
что мебель валяется, все раскидано - повсюду следы схватки еще более
бурной, чем та, в которой участвовал я.
Доктор опустил голову, закрыл лицо руками.
- Они его схватили, - простонал он. - После стольких мучительных лет
они снова его схватили... Но как я счастлив, что он не обагрил свои руки
кровью во второй раз!
В этот момент я увидел, что в дверях стоит человек в расшитом
галунами мундире полицейского инспектора.
- Да, сэр, - сказал он мне. - Еще бы немного, и вам конец,. Войди мы
минутой позже, и вам не пришлось бы рассказывать, что тут случилось.
Никогда еще не видел никого, кто стоял бы вот так, на самом краю могилы.
Я сел, прижимая ладони к вискам, в которых по-прежнему сильно
стучало.
- Доктор Маккарти, - сказал я, - я решительно ничего не понимаю.
Прошу вас, объясните, кто этот человек и почему вы так долго терпели его
в своем доме?
- Я обязан сказать все хотя бы из чувства признательности к вам - вы
так рыцарски кинулись на мою защиту, чуть не пожертвовав ради меня своей
жизнью. Теперь больше нечего таиться. Мистер Уэлд, настоящее имя этого
несчастного человека - Джеймс Маккарти, он мой единственный сын...
- Ваш сын?!
- Увы, это так. Не знаю, за какие грехи послано мне это наказание.
Еще ребенком он приносил мне только горе. Грубый, упрямый, эгоистичный,
распущенный- таким он был всегда. В восемнадцать лет он стал
преступником, в двадцать лет в припадке бешенства убил своего
собутыльника, и его судили за убийство. Он едва избежал виселицы, его
приговорили к каторжным работам. Три года назад ему удалось бежать и,
минуя тысячи препятствий, пробраться в Лондон, ко мне. Приговор суда был
тяжким ударом для моей жены, она этого удара не перенесла. Джеймсу
удалось где-то раздобыть обыкновенный костюм, а когда он явился сюда,
его некому было узнать. В течение нескольких месяцев он скрывался у меня
на чердаке, выжидая, пока полиция прекратит поиски. Затем, как вы
знаете, я устроил его у себя на место школьного учителя, но своими
невыносимыми манерами, злобой он отравлял жизнь и мне и товарищам по
работе. Вы пробыли с нами четыре месяца, мистер Уэлд, - до вас никто
такого срока не выдерживал. Теперь я приношу вам свои извинения за все,
что вам пришлось вытерпеть. Но, скажите, что мне оставалось делать? Ради
памяти его покойной матери я не мог допустить, чтобы с ним случилась
беда, пока в моих силах было помочь ему. В целом мире у него оказалось
только одно убежище - мой дом, но разве мог я держать его здесь, не
вызывая толков? Необходимо было придумать ему какое-нибудь занятие. Я
дал ему место преподавателя английского языка, и таким образом Джеймсу
удалось благополучно прожить здесь три года. Вы, несомненно, заметили,
что днем он никогда не выходил за пределы школьной территории. Теперь вы
понимаете, почему. Но когда сегодня вы пришли и рассказали, что в окно
Джеймса кто-то заглядывает, я понял, что его выследили. Я умолял его
немедленно бежать, но несчастный был пьян и оставался глух к моим
словам. Когда он наконец решил уйти, он потребовал, чтобы я отдал ему
все свои деньги - решительно все. Ваш приход спас меня, точно так, как
вас спасла вовремя подоспевшая полиция. Укрывая беглого преступника, я
нарушил закон и сейчас нахожусь под домашним арестом, но после того, что
мне пришлось пережить за эти три года, тюрьма меня не страшит.
- Я полагаю, доктор, - сказал инспектор, - что если вы и нарушили
закон, то уже вполне за то наказаны.
- Видит бог, что это так! - воскликнул старик и, уронив голову на
грудь, закрыл руками измученное, изможденное лицо.

*1 - Человеку свойственно ошибаться (лат).
*2 - Собрат (франц.).
*3 - Развязка, исход дела (франц ).
Популярность: 14, Last-modified: Sun, 28 Jul 2002 06:37:45 GmT