----------------------------------------------------------------------------
Перевод О. Варшавер
Артур Конан Дойл известный и неизвестный
Перстень Тота. Сборник рассказов. М., СП "Квадрат", 1992.
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Часть I
Я не хотел бы спешить с выводами и потому не стану голословно обвинять
мистические силы в смерти моего бедного друга, Джона Баррингтона Каулза. Без
неопровержимых доказательств мне попросту не поверят, ведь общепринятый
взгляд отвергает самое существование подобных сил.
Я лишь обрисую обстоятельства, приведшие к печальному событию, и сделаю
это по возможности просто и сжато, а дальше пускай читатель домысливает сам.
Возможно, кому-то и удастся проникнуть в тайну, которая мучает меня по сей
день.
С Баррингтоном Каулзом я познакомился в Эдинбурге, когда учился на
медицинском отделении университета. Я проживал на улице Нотумберленд в
огромном доме; домовладелица, вдовая и бездетная, не имея иных доходов,
сдавала комнаты студентам.
Баррингтон Каулз поселился по соседству, и мы сошлись коротко - даже
сняли на двоих маленькую гостиную, где обыкновенно обедали. Так началась
дружба, которая - не омраченная ни малейшим разногласием - длилась до самой
его смерти.
Отец Каулза был полковником в сигхском полку. Многие годы он безвыездно
прослужил в Индии и, обеспечивая сыну изрядное содержание, ничем более не
выказывал отцовской любви, писал мало и крайне редко.
Мой друг родился в Индии, и это наложило на его натуру явственный южный
отпечаток. Небрежение отца задевало его болезненно. Матери давно не было в
живых, да и вообще не было у него в мире ни единой родной души.
И оттого, должно быть, все тепло, всю сердечность свою он обращал на
меня - редко встретишь у мужчины столь доверительную дружбу. Даже когда им
завладела любовь - чувство более сильное и глубокое, это не поколебало его
неясной ко мне привязанности.
Каулз был высок, строен, с удлиненным, точно на портретах Веласкеса,
лицом и темными мягкими глазами. Внешность его притягивала женщин магически.
Каулз часто бывал задумчив, порой даже вял, но коснись разговор
интересующего его предмета, мгновенно оживлялся. На щеках появлялся румянец,
в глазах - блеск, и Каулз говорил с одушевлением, мгновенно увлекая
слушателей.
Несмотря на дарованные природой достоинства, Каулз сторонился женского
общества. Книгочей и отшельник, на курсе своем он был из первых студентов:
по анатомии получил большую медаль, а по физике - приз Нила Арнота.
Как ясно, как отчетливо запомнилась мне первая встреча с этой женщиной!
Снова и снова я пытаюсь вернуть то, первоначальное, свежее впечатление - оно
особенно важно, - поскольку позже, когда нас представили, на него наслоилось
слишком многое, и судить непредвзято мне стало трудно.
Весной 1879 года открылась Шотландская королевская академия. Мой бедный
друг пылко и благоговейно любил искусство во всех его формах: сладкозвучный
аккорд, перелив красок доставляли ему тончайшую, неизъяснимую радость. Мы
стояли в огромном центральном зале академии, когда я заметил у
противоположной стены необычайной красоты женщину. Такую совершенную
классическую красоту я встретил впервые в жизни. Настоящая греческая богиня:
широкий мраморно-белый лоб, обрамленный нежнейшими локонами; прямой точеный
нос, тонкие губы, округлый подбородок, плавный изгиб шеи - черты, бесконечно
женственные, и все же за ними угадывался недюжинный характер.
А эти глаза, эти чудные глаза! Как же скуден наш словарь: взгляд
изменчивый, стальной, тающий, по-женски чарующий, властный, пронзительный,
беспомощный... Однако все это увиделось потом, позже, не сразу...
Женщину сопровождал высокий светловолосый молодой человек,
студент-юрист, которого я немного знал.
Арчибальд Ривз - так его звали - был поразительно красив, породист, и
прежде все студенческие загулы и эскапады происходили под его
предводительством.
В последнее время я встречал его редко, ходили слухи, будто Ривз
помолвлен. Из чего я и заключил, что его спутница, должно быть, и есть
невеста. Усевшись в центре зала на обитую бархатом банкетку, я стал
украдкой, прикрываясь каталогом, разглядывать эту пару.
И чем дольше я смотрел на девушку, тем больше покоряла меня ее красота.
Невеста Ривза была невысока, скорее, даже мала ростом, но сложена идеально и
несла себя столь горделиво, что малый рост ее замечался лишь в сравнении с
окружающими.
Пока я смотрел на них, Ривза кто-то отозвал, и молодая женщина осталась
одна. Повернувшись спиной к картинам, она коротала время, разглядывая
посетителей салона; десятки прикованных к ней глаз, любопытных и
восхищенных, ее ничуть не смущали. Теребя рукою красный шелковый шнур,
отделявший картины от публики, она, в ожидании спутника, бесцеремонно
разглядывала людские лица, будто они были не живые, а тоже нарисованные на
холсте. Вдруг взгляд ее стал пристальней, жестче. Недоумевая, что же могло
привлечь столь напряженное внимание, я проследил этот взгляд.
И увидел Джона Баррингтона Каулза, застывшего подле какой-то картины.
По-моему, она принадлежала кисти Ноэля Патана, во всяком случае, предмет ее
определенно был возвышен и благороден. Мой друг стоял к нам в профиль, и
красота его - очевидная во всякую минуту - в тот миг казалась особенной. Он,
похоже, совершенно забылся, всецело поглощенный картиной. Глаза его сияли,
под смуглотой щек проступил густой румянец. Девушка все не сводила с него
пристального заинтересованного взгляда, он же вдруг, мгновенно вернувшись из
забытья, оглянулся, и взгляды их скрестились. Она тут же отвела глаза, а он,
напротив, глядел на нее неотрывно, позабыв о картине. Душа его вернулась на
грешную землю.
Девушка встретилась нам в залах еще несколько раз, и мой друг неизменно
провожал ее взглядом. Однако заговорил о ней лишь на улице, когда мы, рука
об руку, шли по улице Принсес.
- Ты заметил красавицу - помнишь, в темном платье с белой меховой
оторочкой? - спросил он.
- Заметил, - ответил я.
- А не знаешь, кто она? - оживился Каулз.
- Нет, но могу разузнать. Насколько я понимаю, она помолвлена с Арчи
Ривзом, а у нас с ним много общих друзей.
- Помолвлена! - воскликнул Каулз.
- Но, дружище, неужели ты способен так легко влюбиться? - рассмеялся я.
- Ты с нею даже незнаком, а печалишься из-за ее помолвки!
- Ну, печалюсь, конечно, чересчур, - промолвил Каулз, выдавив улыбку. -
Но, знаешь, Армитейж, никогда в жизни женщина не увлекала меня столь сильно.
И дело не только в красоте, хотя черты ее совершенны, главное - в глазах ее
светятся характер и ум. И если она в самом деле помолвлена, надеюсь, что
избранник достоин ее.
- Однако она здорово разбередила тебе душу! - заметил я. - Джек, да это
любовь, любовь с первого взгляда! Ладно, обещаю разузнать о ней подробно,
как только повстречаю общих знакомых.
Баррингтон Каулз поблагодарил меня, и разговор перешел на другое.
Несколько дней мы к этой теме не возвращались, хотя мой компаньон был,
пожалуй, задумчивее и рассеяннее обычного. Происшедшее почти изгладилось у
меня из памяти, когда я повстречал своего двоюродного братца, младшего
Броуди. Он подошел ко мне у дверей университета и спросил, точно заговорщик:
- Ты ведь знаешь Ривза?
- Да. А что с ним?
- Его помолвка расторгнута.
- Расторгнута? - воскликнул я. - Погоди, вроде на днях все было в силе?
- А вот теперь дело расстроилось. Мне его брат рассказал. Со стороны
Ривза просто подло пойти сейчас на попятный, если, конечно, это его затея. А
невеста у него удивительно милая.
- Я ее видел, - сказал я. - Только не знаю, как ее зовут.
- Зовут ее мисс Норткот, живет со старухой теткой в Аберкроби. О родных
ничего не известно. Никто даже не знает, из каких она мест. Так или иначе,
она самая что ни на есть разнесчастная девочка на свете.
- Отчего же?
- Видишь ли, это ее вторая помолвка, - принялся объяснять Броуди,
умудрявшийся знать все обо всех. - Женихом ее был Прескотт, Уильям Прескотт,
тот что умер. Ужасная история. Уж и свадьбу назначили, короче - верное дело,
как вдруг - такой удар!
- Какой удар? - спросил я, что-то смутно припоминая.
- Ну как же! Смерть Прескотта. Он приехал вечером в Аберкромби,
засиделся допоздна. Когда он ушел оттуда - неясно, но около часу ночи один
приятель встретил его неподалеку от Королевского парка. Прескотт шел, не
разбирая дороги, на приветствие не отозвался. Больше его живым не видели.
Три дня спустя его тело выловили из Маргаритина озера, прямо возле церкви
Св. Антония. До сих пор в голове не укладывается. В бумагах, как водится,
записали кратковременное помрачение ума.
- Престранный случай, - заметил я.
- Еще бы. Девочка много выстрадала, - сказал Броуди. - А теперь еще
новый удар, не везет бедняжке. Такая милая и так хороша собой...
- Ты, выходит, с ней знаком? - перебил я.
- Разумеется. Встречал не единажды. Хочешь, и тебя представлю? Мы с нею
накоротке.
- Пожалуй... - ответил я. - Понимаешь, с нею очень хотел бы
познакомиться мой друг... Впрочем, она вряд ли скоро появится в свете. Но уж
тогда не премину воспользоваться твоим предложением.
На том мы и распрощались, и я совсем было выкинул из головы эту
историю.
Следующий эпизод касается мисс Норткот непосредственно, и я опишу его
во всех подробностях, хотя подробности эти весьма неприятного свойства.
Впрочем, быть может, именно они подскажут разгадку всех последующих
трагедий. Однажды, морозным вечером, спустя несколько месяцев после
разговора с Броуди, я шел от пациента по самой запущенной и омерзительной
части города. Было очень поздно, я пробирался мимо пивной сквозь толпу
грязных бездельников. Вдруг от толпы отделился какой-то забулдыга и,
приблизившись нетвердым шагом, с пьяной ухмылкой протянул мне руку. Свет
газового рожка упал на его лицо, и в этом жалком, опустившемся существе я с
изумлением узнал своего знакомца, Арчибальда Ривза, который прежде славился
безупречными манерами и одевался с иголочки. Я был так ошеломлен, что
поначалу не поверил собственным главам; однако черты его, хоть и
расплывшиеся от пьянства, все же сохранили остатки былой привлекательности.
И я твердо решил вызволить его - пусть на одну только ночь - из столь
ужасного окружения.
- Привет, Ривз! - сказал я. - Пойдем-ка со мной, нам по пути.
Он невнятно извинился, что нетрезв, и уцепился за мою руку. Я довел его
до дома, еще по дороге поняв, что нынешнее состояние Ривза - отнюдь не
случайность, что его нервы и рассудок крайне расстроены неумеренным
потреблением спиртного. Он шарахался от каждой колышащейся тени и хватался
за меня сухой горячей рукой. Речь его была бессвязна и более походила на
горячечный бред, чем на пьяные откровения.
Доставив Ривза домой, я снял с него верхнюю одежду и уложил в постель.
Судя по пульсу, у него был сильнейший жар. Он, казалось, впал в забытье, и я
уже хотел украдкой выскользнуть из комнаты и предупредить хозяйку, что жилец
заболел, как вдруг Ривз вздрогнул и ухватил меня за рукав.
- Не уходи! - воскликнул он. - Мне с тобой легче. Ей тогда меня не
достать.
- Ей? - переспросил я. - Кому?
- Ей! Да неужели не ясно? - раздраженно проговорил он. - Ты просто ее
не знаешь! Она - дьявол! Она прекрасна, но она сущий дьявол!
- У тебя жар, ты не в себе, - проговорил я. - Попробуй заснуть хоть
ненадолго. Поспишь и полегчает.
- Поспишь! - простонал он. Да не могу я спать! Только лягу - сядет в
ногах и глазищи свои с меня не сводит. Часами так сидит. Всю душу, все силы
вытянет. Оттого и пью. Господи, спаси меня и помилуй, я пьян, пьян...
- Ты очень болен. - Я протер ему виски уксусом. - Ты бредишь. Сам не
знаешь, что говоришь.
- Прекрасно знаю, - оборвал он и взглянул на меня в упор. - Я знаю, что
говорю. Сам навлек на себя все это. Сам выбрал такую жизнь. Но я не мог -
клянусь Богом - не мог сделать иного выбора. Не мог относиться к ней
по-прежнему. Это выше человеческих сил.
Я сидел возле кровати, держа его пылающую руку в своей, и пытался
осмыслить его слова. Помолчав, он снова вскинул глаза и вдруг жалобно
спросил:
- Но зачем она не предупредила меня раньше? Зачем дождалась, чтобы я
полюбил ее так глубоко?
Разметавшись на подушках, он повторял свой вопрос снова и снова и
наконец заснул, беспокойно и тяжело. Я на цыпочках выбрался из комнаты и,
убедившись, что хозяйка о нем позаботится, пошел домой. Однако слова его
остались в памяти надолго, а позже обрели для меня новый глубокий смысл.
У моего друга Барринггона Каулза в ту пору были летние каникулы, и я
несколько месяцев не имел от него вестей. Когда же начался семестр, я
получил телеграмму с просьбой снять прежние наши комнаты на улице
Нотумберленд, он сообщал также номер поезда, с которым приедет. Я встретил
его на вокзале. Каулз заметно посвежел и выглядел прекрасно.
В первый вечер, когда мы, сидя у камина, обменивались новостями, он
вдруг сказал:
- Кстати! Поздравь меня!
- С чем же?
- Разве ты не слышал о моей помолвке?
- О помолвке? Нет! Но теперь слышу и счастлив за тебя, мой дорогой.
Поздравляю от всего сердца.
- И как это до тебя не дошли слухи? - сказал Каулз. - Ведь получилось
удивительное совпадение. Помнишь девушку, которой мы с тобой любовались на
открытии академии?
- Что?! - воскликнул я, охваченный смутным предчувствием. - Не хочешь
ли ты сказать, что она - твоя невеста?
- Так и знал, что ты удивишься! Я жил у старой тетушки в местечке
Петерхед в Абердиншире, а они тоже приехали туда - кого-то навестить.
Нашлись общие друзья, и мы вскоре познакомились. Выяснилось, что ее помолвка
- просто ложная тревога, ну и ... Сам понимаешь, в такую девушку нельзя не
влюбиться да еще в этакой глухомани. Нет-нет, не подумай, что я сожалею, -
добавил он поспешно. - Я не сглупил и не поспешил. Наоборот - с каждым днем
восхищаюсь и влюбляюсь все больше. Вот я вас скоро познакомлю, и ты оценишь
ее сам.
Я выразил полную готовность познакомиться с его невестой. Говорил я -
по возможности - непринужденно, но на самом деле был глубоко встревожен и
огорчен. Слова Ривза, ужасная судьба бедняги Прескотта - все вдруг всплыло в
памяти, соединилось, и, без видимой причины, я ощутил смутный страх и
недоверие к мисс Норткот. Быть может, именно из-за этого глупого
предубеждения все ее поступки и слова стали укладываться для меня в некую
надуманную дикую схему. По-вашему, я заранее настроился на поиски зла? Что
ж, каждый вправе считать, как хочет. Но неужели то, что я сейчас расскажу,
вы тоже спишете на мою предвзятость?
Спустя несколько дней я, в сопровождении Каулза, отправился с визитом к
мисс Норткот. В Аберкромби нас оглушил истошный собачий визг. При подходе к
дому обнаружилось, что визг доносится именно отсюда. Нас провели наверх, и
Каулз представил меня старой тетушке, миссис Мертон, и своей невесте. Не
удивительно, что мой друг совсем потерял голову - девушка была необыкновенно
хороша. Сейчас на ее щеках проступил румянец, в руке она сжимала толстую
собачью плетку. У стены, поджав хвост, поскуливал маленький скотч-терьер,
его-то визг мы, похоже, и слышали с улицы. Очевидно, побои привели песика в
совершенное смирение.
Когда мы уселись, мой друг укоризненно заметил:
- Кейт, ты, я вижу, опять повздорила с Карло.
- Ну, на сей раз слегка, - сказала она, очаровательно улыбнувшись. - Он
симпатяга и всем бы хорош... Впрочем, острастка никому не помешает. - И,
повернувшись ко мне, добавила:
- Плетка любому полезна, не так ли, мистер Армитейж? Чем после смерти
ждать кары за содеянное, не лучше ли сразу получать нагоняй за каждый
проступок? Тогда и люди, верно, стали бы куда осмотрительней.
Я поневоле согласился.
- Только представьте! Поступает человек дурно, и тут же одна гигантская
рука хватает его покрепче, а другая хлещет и хлещет кнутом, пока человек не
обезумеет от боли... - Плетка в ее руке со зловещим свистом рассекла воздух.
- Это подействует на людишек почище заумных нравоучений.
- Ты сегодня чересчур кровожадна, Кейт, - заметил мой друг.
- Ну что ты, Джек, - рассмеялась она. - Я всего лишь предлагаю мистеру
Армитейжу поразмыслить над моей идеей на досуге.
Тут они принялись вспоминать о днях, проведенных в абердинской глуши, а
я смог наконец рассмотреть миссис Мертон, которая во время нашей краткой
беседы не проронила ни слова. Старушка была престранная. Прежде всего, в ней
поражала совершенная блеклость, полное отсутствие иных тонов: абсолютно
седые волосы, бледное лицо, бескровные губы. Даже глаза голубели слабо, не в
силах оживить общей мертвенной бледности, которой вполне подстать было и
серое шелковое платье. На лице ее отпечаталось какое-то особое выражение, но
определить его я пока затруднялся.
Она сидела с работой, плела какие-то старомодные кружева, и от движения
рук ее платье шуршало сухо и печально, точно листья в осеннем саду. От нее
веяло чем-то скорбным, гнетущим. Придвинувшись вместе со стулом поближе, я
спросил, нравится ли ей в Эдинбурге, и как долго она здесь прожила.
Поняв, что я обращаюсь к ней, старушка вздрогнула и взглянула на меня с
испугом. Я вдруг понял, что за выражение не сходило с ее лица, какое чувство
постоянно владело ею - страх. Жуткий, всепоглощающий страх. Он отпечатался
на лице старушки явственно - я мог бы поклясться, что когда-то она
испугалась так сильно, что не знала с тех пор иных, кроме страха, чувств.
- Да, мне тут нравится, - ответила она тихо и робко. - Мы пробыли
долго, то есть не очень долго... Мы вообще постоянно ездим, - неуверенно
добавила она, словно боясь выдать какую-то тайну.
- Вы ведь, насколько я понимаю, родом из Шотландии? - спросил я.
- Нет, то есть - не вполне. У нас вообще нет родины. Мы, знаете ли,
космополиты. - Она оглянулась на стоявшую у окна мисс Норткот, но влюбленные
были поглощены друг другом. И тут старушка неожиданно наклонилась ко мне и
чрезвычайно серьезно шепнула:
- Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит. Я еще
поплачусь за наш разговор. Пожалуйста... Я хотел было выяснить причину столь
непонятной просьбы, но увидев, что я снова собираюсь к ней обратиться,
старушка поднялась и неспешно вышла из комнаты. Разговор за моей спиной тут
же оборвался, и я почувствовал на себе пронзительный взгляд серых глаз.
- Простите тетушку, мистер Армитейж, - произнесла мисс Норткот. - Она у
меня со странностями и к тому же быстро утомляется. Взгляните лучше на мой
альбом.
И мы принялись рассматривать фотографии. Ни мать, ни отца мисс Норткот
не отличала та особая печать, которая лежала на челе их дочери. Зато мое
внимание привлек один старый дагерротип - лицо весьма красивого мужчины лет
сорока. Чисто выбритый, тяжелый, властный подбородок, резко очерченные
упрямые губы... Безупречную внешность портили лишь чересчур глубоко
посаженные глаза и по-змеиному уплощенный лоб. Я, не удержавшись,
воскликнул:
- Вот ваш истинный предок, мисс Норткот.
- Вы полагаете? - Она вздернула брови. - Боюсь, это сомнительный
комплимент. Дядю Энтони в нашей семье ни в грош не ставили.
- Неужели? Что ж, простите великодушно.
- Извиняться тут вовсе не за что. Я-то уверена, что все мои
родственнички, вместе взятые, и мизинца его не стоят. Он был офицером в
Сорок первом полку и погиб на Персидской войне. Так что умер он, во всяком
случае, вполне достойно.
- Вот о какой смерти можно мечтать! - сверкнул глазами Каулз. - Жаль,
что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошеШно стопам отца.
Лучшая смерть - в бою.
- Бог с тобой, Джек, тебе еще очень далеко до смерти, - сказала она,
нежно взяв его за руку.
Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности и
женской слабости да еще нечто совершенно свое, особое, какая-то загадка...
Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге домой задал вполне
естественный вопрос:
- Ну, что ты о ней думаешь?
- Что она удивительно красива, - ответил я уклончиво.
- Разумеется! - вспылил мой друг. - Но это ты знал и прежде.
- Кроме того, она очень умна, - продолжил я.
Баррингтон Каулз промолчал, а потом внезапно спросил:
- А она не жестока? Тебе не показалось, что ее радует чужая боль?
- Ну, знаешь, об этом мне пока трудно судить.
Мы снова замолчали.
- Старая дура... - пробормотал вдруг Каулз. - Совсем из ума выжила.
- Ты о ком? - спросил я.
- О тетке, конечно, о миссис Мертон или как там ее...
Я понял, что моя бесцветная бедняжка обращалась со своей просьбой и к
нему, но о предмете разговора Каулз не обмолвился ни словом.
В тот вечер мой друг ушел спать прежде меня, а я долго еще сидел у
камина, перебирая все увиденное и услышанное. Я чувствовал, что в девушке
есть какая-то тайна, какое-то темное начало, ускользающее, непостижимое.
Вспомнилась встреча Прескотта с невестой накануне свадьбы и трагическая
развязка. В моих ушах зазвучал пьяный вопль бедняги Ривза: "Отчего она не
призналась раньше?" И остальное, что он рассказывал, вспомнилось тоже. А
потом всплыл боязливый шепот миссис Мертон, бормотанье Каулза и - наконец -
плетка над съежившейся, визжащей собачонкой.
В целом, все это складывалось в весьма неприятную картину, но в то же
время обвинить девушку было не в чем. И по меньшей мере, бесполезно
предостерегать друга, если толком не знаешь, от чего. Он с негодованием
отвергнет любое обвинение в адрес невесты. Что же делать? Как разобраться в
ее характере, как узнать о ее родне? В Эдинбурге они чужаки, прежде их тут
никто не знал. Девушка - сирота, откуда приехала, неизвестно. И вдруг меня
осенило. Среди отцовских друзей был некий полковник Джойс, который довольно
долго прослужил в Индии, в штабе. Он наверняка знает офицеров, служивших там
после Восстания. И я, придвинув лампу, незамедлительно принялся за письмо к
полковнику. Внешность капитана Норткота я описал очень подробно - насколько
позволил несовершенный дагерротип - и добавил, что служил он в Сорок первом
полку и пал на Персидской войне. Об этом человеке меня интересовало все,
совершенно все. Надписав конверт, я в тот же вечер отослал письмо и улегся
спать с сознанием выполненного долга. Впрочем, события эти так меня
растревожили, что я долго еще ворочался без сна.
Часть II
Ответ из Лестера, где проживал по выходе на пенсию полковник Джойс,
пришел спустя два дня. Вот это письмо, передо мной, и я привожу его
дословно.
"Дорогой Боб. Помню его прекрасно! Мы встречались в Калькутте и позже -
в Хайдерабаде. Занятный был человек, держался особняком, но солдат хороший -
отличился при Собраоне и, если мне не изменяет память, даже был ранен. В
полку его не любили, считали чересчур хладнокровным, безжалостным, жестоким.
Ходили слухи, будто он слуга дьявола или кто-то в этом роде, что у него
дурной глаз и прочая, и прочая. Были у него, помнится, прелюбопытные идеи о
силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы.
Как твои успехи на поприще медицины? Не забывай, мой мальчик, что сын
твоего отца может располагать мною всецело, буду рад служить тебе и впредь.
С неизменной любовью Эдвард Джойс.
Р.S. Кстати, Норткот вовсе не пал в бою. Уже после подписания мирного
договора этот безумец пытался украсть огонь из храма солнцепоклонников и
погиб при не вполне ясных обстоятельствах."
Я перечел это послание несколько раз, сначала - удовлетворенно, потом -
разочарованно. Информация интересная, но я ждал чего-то совсем иного.
Норткота считали эксцентричным человеком, слугой дьявола, боялись его
сглаза. Что ж, взгляд племянницы - холодный, стальной, недобро мерцающий -
вполне может навлечь любую беду, любое зло. Но мои ощущения ничего не
доказывают. А нет ли в следующей фразе более глубокого смысла? "...идеи о
силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы".
Когда-то и я читал подобный трактат об особых способностях некоторых людей,
о воздействии на расстоянии. В ту пору, однако, я счел это попросту
шарлатанством. Быть может, мисс Норткот тоже наделена выдающимися
способностями такого рода? Эта идея укоренилась во мне крепко, а вскоре я
получил явное подтверждение своей правоты.
Как раз в ту пору я наткнулся в газете на объявление: к нам едет доктор
Мессинжер, известный медиум и гипнотизер - из тех, чье искусство не отрицают
даже знатоки и разоблачители всевозможных трюков. Он считался крупнейшим из
современных авторитетов в области живого магнетизма и электро-биологии. Я
твердо решил посмотреть, на что же способна его воля - там, под лучами
прожекторов, на глазах у сотен людей. И мы с несколькими однокурсниками
отправились на премьеру.
Билеты купили загодя, в боковую ложу; когда приехали, представление уже
началось. Не успел я сесть, как увидел внизу, в третьем или четвертом ряду
партера, Баррингтона Каулза с невестой и старой миссис Мертон. Они меня тоже
заметили, мы раскланялись. Первая половина лекции была вполне банальна; пара
расхожих трюков, несколько гипнотических воздействий - на собственного
ассистента. Нам продемонстрировали и ясновидение: введя ассистента в транс,
доктор заставил его подробно рассказать, что делают отсутствующие друзья и
где находятся спрятанные предметы. Сеанс шел гладко, но ничего нового для
себя я пока не видел. Когда же он начнет гипнотизировать кого-нибудь из
публики?
Мессинжер приберег это под конец.
- Вы убедились, что загипнотизированный человек полностью попадает под
власть гипнотизера. Он начисто лишается волеизъявления; воля властелина
диктует все - вплоть до мыслей, которые родятся в вашей голове. Подобных
результатов можно достичь и вне специальных гипнотических сеансов. Даже на
расстоянии сильная воля способна поработить слабую, подчинить себе ее
желания и поступки. И если бы на Земле, допустим, нашелся человек с волей на
порядок более сильной, нежели у нас с вами, он вполне мог бы править миром,
и люди стали бы марионетками в его руках. К счастью, сила человеческой воли
имеет природный потолок, и относительно этого потолка все мы сильны, а
вернее, слабы одинаково... Так что подобная катастрофа человечеству пока не
грозит. Однако в определенных, весьма узких пределах, людская воля все же
бывает сильнее и слабее. Потому-то столь велик интерес к моим сеансам. Итак,
сейчас я заставлю - да-да, заставлю усилием воли - кого-нибудь из публики
выйти на сцену. И человек этот будет делать и говорить только то, что
пожелаю я. Предварительный сговор совершенно исключается и, поверьте,
избранного мною человека ничто не будет подстегивать, кроме моей воли.
С этими словами Мессинжер подошел к самому краю сцены и оглядел первые
ряды партера. Крайняя возбудимость и впечатлительность, отличавшие Каулза,
несомненно, отражались на его смуглом нервном лице, в его пылающем взоре, и,
мгновенно выделив его, гипнотизер глянул Каулзу прямо в глаза. Мой друг
удивленно вздрогнул и уселся плотнее, точно решив ни за что не поддаваться
гипнотизеру. На сцене же стоял Мессинжер - на вид самый обычный, ничем не
выдающийся человек, но напряженный взгляд его был тверд и неумолим. И вот
под этим взглядом Каулз несколько раз дернулся, точно пытаясь удержаться
напоследок за подлокотники кресла, затем приподнялся... И - плюхнулся
обратно, совершенно без сил. Я следил за ним неотрывно, но вдруг обратил
внимание на мисс Норткот. Она не сводила с гипнотизера стального,
пронзительного взгляда. Такого неистового порыва воли я не видел никогда и
ни у кого. Зубы, сжатые до скрежета, плотно сомкнутые губы, лицо, словно
окаменевшее, беломраморное, прекрасное... А серые холодно мерцающие из-под
сдвинутых бровей глаза все сверлили и сверлили Мессинжера.
Я перевел взгляд на Каулза: вот сейчас он встанет, сейчас подчинится
воле гипнотизера. Вдруг со сцены донесся вскрик, отчаянный вскрик
сдавшегося, обессилевшего в долгой борьбе человека. Мессинжер, весь в поту,
рухнул на стул и, прикрыв рукой глаза, произнес:
- Я не могу продолжать. Здесь, в зале, есть воля сильнее моей. Она
мешает. Простите... Сеанс окончен...
Гипнотизер был в ужасном состоянии. Занавес упал, и публика стала
расходиться, бурно обсуждая неожиданное бессилие Мессинжера.
Я дожидался Каулза и его спутниц на улице. Мой друг радовался неудаче
гипнотизера.
- Боб, со мной у него не вышло! - торжествующе воскликнул он, пожимая
мне руку. - Не по зубам оказался орешек!
- Еще бы! - подхватила мисс Норткот. - Джеку есть, чем гордиться. У
него очень сильная воля, правда, мистер Армитейж?
- Но и мне туго пришлось, - продолжал Каулз. - Несколько раз показалось
- все, силы кончились. Особенно перед тем, как он сдался.
Вместе с Каулзом я отправился провожать дам. Он шей впереди,
поддерживая миссис Мертон; мы с девушкой оказались сзади. Сначала шли молча,
а потом я вдруг резко, вероятно, даже испугав ее, произнес:
- Мисс Норткот, а ведь это сделали вы!
- Что именно?
- Загипнотизировали гипнотизера. Иначе, наверное, и не скажешь.
- Что за нелепость? - засмеялась она. - Вы, значит, полагаете, будто у
меня сильнее воля?
- Да. И очень опасная.
- Чем же она опасна? - удивилась мисс Норткот.
- Я полагаю, что любая чрезмерная сила опасна, если использовать ее во
зло.
- Вы, мистер Армитейж, из меня какое-то чудовище делаете, - сказала
она. А потом, взглянув на меня в упор, продолжила:
- Вы меня не любите. И всегда меня в чем-то подозревали, не доверяли
мне, хотя я никакого повода не давала.
Обвинение было настолько неожиданным и точным, что я не нашелся, что
возразить. Она же, помолчав, сказала, жестко и холодно:
- Не вздумайте вмешиваться в мою жизнь, мистер Армитейж. И не вздумайте
из предубеждения настраивать против меня вашего друга. Не стоит ссорить нас
с мистером Каулзом, ни к чему хорошему это не приведет.
В ее словах, в звучании ее голоса слышалась явная угроза.
- Вмешаться не в моей власти, но я боюсь за друга, - ответил я. - То,
что я видел и слышал, дает веские основания для страха.
- Ох уж эти страхи... - сказала она презрительно. - Что, интересно, вы
видели и слышали? Что-нибудь от мистера Ривза? Он ведь тоже, кажется, ваш
друг?
- Ривз никогда не упоминал при мне вашего имени, - сказал я, ничем не
погрешив против истины. - Кстати, я должен сообщить вам печальную новость -
он при смерти.
И я взглянул на девушку: проверить, какое впечатление произвели мои
слова. Мы как раз проходили мимо окон, свет падал на лицо мисс Норткот. Она
смеялась! Да-да, тихонько смеялась, лицо ее сияло неприкрытой радостью. Тут
я испугался уже не на шутку. С этой минуты я не доверял ни единому слову
мисс Норткот.
До дома дошли молча. Прощаясь, она взглянула на меня предостерегающе.
"Не вздумайте мешать мне, это опасно", - читалось в этом взгляде. Однако
меня не остановили бы никакие угрозы, если б имелся очевидный способ
защитить Баррингтона Каулза. Но какой? Рассказать ему? О чем? Что женихов
этой девушки преследует злой рок? Что его невеста жестока? Что в ней таится
сверхчеловеческая воля?.. Для страстно влюбленного Каулза все это сущие
мелочи. Человек такого склада просто не поверит, что его любимая виновата
или нехороша. И я молчал.
В рассказе моем наступает перелом. Все, описанное доселе, основано на предположениях, логических рассуждениях и выводах. А теперь я, уже как непосредственный свидетель, обязан бесстрастно и точно описать смерть моего друга и то, что ей предшествовало.
В конце зимы Каулз заявил, что хочет жениться на мисс Норткот не
откладывая, вероятно - весной. Он, как я уже говорил, был вполне
состоятельным человеком, у невесты его тоже имелись сбережения. Причин для
отсрочки не было.
- Мы снимем домик на Косторфайне и надеемся, что ты нет-нет да и
заглянешь на огонек, - сказал он мне.
Я поблагодарил, отогнал дурные предчувствия и убеждая себя, что все
обойдется.
Недели за три до свадьбы Каулз предупредил меня, что вернется
заполночь.
- Кейт прислала записку. Просит зайти вечером, часов в одиннадцать.
Поздновато, конечно, но она, должно быть, хочет обсудить что-нибудь по
секрету от старушки.
Каулз ушел. Лишь тогда я вспомнил о таком же ночном разговоре мисс
Норткот с беднягой Прескоттом - как раз перед его самоубийством. Вспомнился
мне и горячечный бред Ривза, о смерти которого, по трагическому совпадению,
я узнал именно в тот день. Что же все это значит? Быть может, у прекрасной
ведьмы есть какой-то секрет, который она непременно - откроет накануне
свадьбы? А может, ей запрещено выходить замуж? Или на ней нельзя жениться?
Меня снедало беспокойство. Я наверняка догнал бы Каулза и попытался
отговорить его от встречи с невестой - пускай даже с риском потерять его
дружбу, - но, взглянув на часы, понял, что опоздал.
И решил не ложиться, а дождаться его возвращения. Подбросил угля в
камин, снял с полки какой-то роман... Вскоре, однако, я отложил книгу:
собственные мысли, треножные и гнетущие, занимали меня куда больше.
Двенадцать, половина первого, Каулза все нет. Наконец уже около часа ночи с
улицы донеслись шаги, потом раздался стук в дверь. Я удивился: мой друг
никогда не выходил без ключей. Поспешив вниз, я распахнул дверь и понял, что
сбылись мои худшие опасения. Баррингтон Каулз стоял, прислонясь к перилам
лестницы, низко опустив голову - в полнейшем, бездонном отчаянии. Переступая
порог, он пошатнулся и упал бы, не обхвати я его за плечи. Так, одной рукой
поддерживая друга, сжимая фонарь в другой, я довел Каулза до нашей гостиной.
Он молча повалился на кушетку. Здесь было светлее, чем на лестнице, и,
взглянув на друга, я ужаснулся разительной перемене, происшедшей с ним за
эти часы. Лицо, даже губы мертвенно бледные, щеки и лоб в липком поту,
взгляд блуждает - короче, другой человек! Он словно пережил какое-то
страшное потрясение, глубоко поколебавшее самые глубины его разума и чувств.
- Милый друг, что случилось? - отважился я нарушить молчание. -
Надеюсь, ничего ужасного? Ты здоров?
- Бренди! - выдохнул он наконец. - Налей мне бренди!
Не успел я достать графин, он выхватил его трясущейся рукой и плеснул
себе в стакан чуть не половину. Обыкновенно он был весьма воздержан, но
сейчас выпил бренди залпом, не разбавляя. Похоже, спиртное придало ему сил,
щеки слегка порозовели. Каулз приподнялся на локте.
- Свадьбы не будет, - сказал он с нарочитым спокойствием. Впрочем,
голос его заметно дрожал. - Все кончено.
- Ну и не грусти! - попытался я ободрить его. - У тебя вся жизнь
впереди. А что, собственно, случилось?
- Что случилось? - простонал он, закрывая лицо руками. - Боб, ты не
поверишь. Это слишком страшно, слишком ужасно... немыслимо... непостижимо...
- Он горестно замотал головой. - Ох, Кейт, моя Кейт! Я считал тебя ангелом
во плоти, а ты...
- А ты? - повторил я. Мне очень хотелось, чтобы Каулз договорил.
Он посмотрел на меня отрешенно и вдруг воскликнул:
- Чудовище! - Он воздел руки к небу. - Исчадье ада! Вампир,
прикинувшийся агнцем! Боже, Боже, прости меня...
- Он отвернулся к стене. - Я и так сказал слишком много, - произнес он
едва слышно. - Но я люблю ее, я не в силах ее проклясть. Я люблю ее
по-прежнему.
Умолкнув, Каулз лежал теперь неподвижно, и я было обрадовался, что
алкоголь его усыпил. Вдруг он повернулся ко мне.
- Слышал когда-нибудь про оборотней? - спросил он.
- Слышал.
- Знаешь, у Марриета {Марриет Фредерик, 1792-1848 гг., английский
писатель.} в одной книге есть прекрасная женщина - она ночью превратилась в
волка и сожрала собственных детей. Интересно, откуда он взял этот сюжет?
Мой друг, глубоко задумавшись, снова умолк. Потом попросил еще бренди.
Под рукой у меня оказался опий и, наливая бренди, я щедро подмешал туда
порошка. Каулз выпил и снова уткнулся головой в подушку.
- Что угодно, только не это... - простонал он. - Смерть и то лучше...
Какой-то замкнутый круг: жестокость, преступление, снова жестокость... Все,
что угодно, только не это, - повторял он монотонно. Наконец, слова стали
неразличимы, веки его сомкнулись, и Каулз погрузился в тяжелый сон. Я
бережно перенес его в спальню и, соорудив себе лежанку из стульев, провел
возле него всю ночь.
Проснулся Баррингтон Каулз в сильнейшем жару. Многие недели был он меле
жизнью и смертью. Его лечили все медицинские светила Эдинбурга, и сильный,
крепкий организм Каулза одолел болезнь. Все это время я не отходил от его
постели, но далее в самом бессвязном бреду с его губ не слетело ни слова,
приоткрывшего бы мне тайну мисс Норткот. Иногда он произносил ее имя - нежно
и благоговейно. Иногда же опять восклицал: "Чудовище!" и отталкивал ее,
невидимую, точно спасаясь от цепких рук. Несколько раз говорил, что не
продаст душу за красоту. Чаще же всего он жалобно повторял: "Но я люблю ее,
люблю... Я не смогу разлюбить"...
Мой друг выздоровел, но это был уже не прежний Каулз, а совершенно иной
человек. Лишь глаза на изможденном долгой болезнью лице блестели
по-прежнему, пылали из-под темных густых бровей. Каулз стал эксцентричен,
непредсказуем: то раздражался беспричинно, то невпопад хохотал. Прежней
естественности не было и в помине. Порой он. испуганно озирался, но, похоже,
и сам не сказал бы определенно, чего он все-таки боится. Имя мисс Норткот
больше не упоминалось - ни разу до того рокового вечера.
Я же все пытался отвлечь друга от печальных мыслей, пытался
разнообразить его впечатления: мы облазили все живописные уголки в горах
Шотландии и все восточное побережье. Однажды нас занесло на остров Мей, что
отделяет Ферт-оф-Форт от моря. Туристский сезон еще не начался, на острове,
голом и пустынном, оставались лишь смотритель маяка да несколько бедных
рыбацких семей; рыбаки пробавлялись жалким уловом, который приносили сети, и
ловили на мясо бакланов и прочих морских птиц.
Это унылое место буквально заворожило Каулза, и мы недели на две сняли
комнатенку в рыбацкой хижине. Я сразу заскучал, зато на моего друга
одиночество явно оказывало благотворное действие. Отступила постоянная ныне
настороженность, он ожил, стал слегка походить на себя прежнего. Целыми
днями бродил по острову, взбирался на вершины громадных прибрежных утесов и
смотрел на зеленые валы: как накатываются с ревом, как разбиваются на тысячи
брызг у его ног.
Однажды вечером, на третий или четвертый день нашего пребывания на
острове, мы с Барринггоном Каулзом вышли перед сном подышать - комната наша
была мала, к тому же чадила лампа, и духота стояла одуряющая. Тот вечер мне
запомнился до мельчайших подробностей. Надвигался шторм, с северо-запада
гнало черные тучи, они то скрывали луну, то расступались, и она снова
струила бледный свет на изрытую непогодой землю и беспокойное море.
Мы беседовали в трех шагах от дома; казалось, к Каулзу возвращается
прежняя жизнерадостность. Но не успел я подумать, что друг мой наконец
оправился от болезни, как вдруг он вскрикнул испуганно и резко, и на лице
его, освещенном луной, отразился неизъяснимый ужас. Глаза неотрывно глядели
на что-то невидимое, оно явно приближалось, и Каулз указал длинным дрожащим
пальцем:
- Смотри! Это она! Она! Видишь, там, на склоне?!
Он ухватил меня за запястье.
- Видишь? Вон же она, идет прямо к нам!
- Кто?! - Я отчаянно вглядывался в темноту.
- Она... Кейт? Кейт Норткот? - выкрикнул он. - Она пришла, пришла за
мной! Не отпускай меня, друг! Держи меня крепче!
- Да будет тебе, старина, - сказал я бодро, хлопнув Каулза по плечу. -
Очнись! Бояться нечего, тебе померещилось.
- Ушла... - Он с облегчением вздохнул. - Ах нет, вон же она, все ближе,
ближе!.. Грозилась ведь, что придет за мной. Она сдержала слово.
- Пойдем-ка в дом, - сказал я, взяв его за холодную как лед руку.
- Я так и знал! - закричал он. - Вот она, совсем близко, машет, зовет
меня... Это знак. Я должен идти. Я иду, Кейт! Иду...
Я вцепился в него обеими руками, но Каулз стряхнул меня, точно букашку,
и ринулся в темноту. Я поспешил следом, умоляя Каулза остановиться, но он
бежал все быстрее. Меж туч проглянула луна, и я увидел его темный силуэт:
мой друг бежал прямо, никуда не сворачивая, точно стремясь к невидимой цели.
А вдали - если это только не игра воображения - я различил в неверном свете
призрачное нечто, оно ускользало от Каулза и манило его за собой все вперед
и вперед. Вот силуэт Каулза явственно отпечатался на фоне неба: он застыл на
миг на вершине холма и - сгинул. Больше Баррингтона Каулза не видели на этом
свете.
Мы с рыбаками прочесывали остров ночь напролет, облазили все гроты и
бухточки, но мой бедный друг как сквозь землю провалился. Убежал он в
сторону острых прибрежных утесов, круто обрывающихся к морю. Земля тут на
самом краю осыпалась, сбитая, похоже, ногой человека. Мы подползли к обрыву
и, свесив фонари, заглянули вниз, в двухсотфутовую пропасть с бурлящей на
дне пеной. И оттуда вдруг, сквозь рев шторма и вой ветра, до нас донесся
дикий, безумный звук. Рыбаки, народ суеверный, божились, что это женский
смех. Сам я думаю, что кричала какая-нибудь морская птица, вспугнутая с
гнезда светом фонарей. Так или иначе, звук был ужасен - не приведи Бог
услышать такое снова.
Моя печальная повесть подошла к концу. Говорить о смерти Барингтона
Каулза мне безмерно тяжело, но я, тем не менее, постарался описать эту
смерть и все, что ей предшествовало, с максимальной достоверностью и
точностью.
Уверен, что многие не найдут в моей истории ничего примечательного;
Вот, скажем, вполне прозаическая заметка, опубликованная в газете
"Шотландец" через день после трагедии:
"Печальное происшествие на острове Мей. Остров Мей стал свидетелем
весьма печального происшествия. В этом отдаленном уголке поправлял здоровье
мистер Джон Баррингтон Каулз. Он был широко известен в университетских
кругах как один из наиболее талантливых студентов, обладатель приза Нила
Арнота за успехи на поприще физики. Позапрошлой ночью мистер Каулз
неожиданно оставил своего друга, мистера Роберта Армитейжа, и скрылся. С тех
пор о нем ничего не известно. Предполагают, что он сорвался в море с
прибрежных скал. Сомнений в этом, увы, почти нет. В последнее время мистер
Каулз не отличался крепким здоровьем, здесь сыграли свою роль и
переутомление, и семейные волнения. Ранняя смерть унесла одного из самых
многообещающих студентов нашего университета".
Мне же добавить больше нечего. Камень с души сброшен: теперь вы знаете
все, что прежде знал только я. И вряд ли кто - по зрелому размышлению -
отважится обвинить мисс Норткот в смерти Баррингтона Каулза. Если человек от
природы впечатлителен, если он, жестко разочаровавшись, в конце концов
кончает жизнь самоубийством, нет никаких оснований обвинять в его смерти
любимую им девушку. Так скажут многие, и переубеждать их я не стану. Но я
эту женщину обвиняю. Именно она убила Уильяма Прескотта, Арчибальда Ривза и
Джона Баррингтона Каулза. Я в этом уверен абсолютно - как если бы видел, что
она всаживает каждому острый кинжал прямо в сердце.
Вы, разумеется, попросите объяснений. У меня их нет. Лишь смутно, на
ощупь, могу я искать разгадку. Очевидно, мисс Норткот обладала необычайной
способностью порабощать людей, подчиняя себе их волю и тело. Очевидно также,
что - сообразно своей натуре - она использовала свою власть над ближними
ради низких и жестоких целей. Полагаю, что за всем этим кроется некая
чудовищная, ужасная тайна, та самая тайна, которую она обязана была,
согласно непреложному правилу, открыть перед свадьбой. Тайна была воистину
ужасна: всех троих женихов вызвала мисс Норткот на роковой разговор, и все
трое, влюбленные без памяти, отвратились от невесты, узнав ее страшный
секрет. К трагедиям же, на мой взгляд, привела месть. Девушка предательства
не прощала и сразу предупреждала, что будет мстить - это явствует из слов
Ривза и Каулза. Вот и все. Факты изложены строго по порядку. Мисс Норткот я
с тех пор не встречал, да мне, откровенно говоря, и не хочется ее видеть.
Бели же печальная повесть о смерти моего бедного друга послужит кому-то
уроком, если хоть одну человеческую жизнь удастся уберечь от блеска глаз
этой женщины, от ее магической красоты, я откладываю перо со спокойной душой
- я потрудился не зря.
Популярность: 7, Last-modified: Mon, 05 Jan 2004 19:45:27 GmT